Рю  де  Лион, ведущая от Лионского вокзала к площади Бастилии, —  улица грязная,  пыльная и неприятная. Она широка и могла бы носить звание  повыше, авеню   например,  но  никто  никогда  ей  такого  звания  не  даст.  Любому планировщику  станет   стыдно. Ну что за авеню  при  таком  плачевном  виде! Только  одна сторона рю де Лион  полностью обитаема — нечетная.  По  четной стороне,  от  пересечения  с авеню  Домэсниль и до самой  Бастилии  тянулась ранее  однообразная каменная колбаса  виадука, — останки вокзала  Бастилии. Раздувшуюся в вокзал часть колбасы занимало заведение, именуемое "Хоспис 15- 20".  В  нем  (если  верить  названию)  должны были содержаться  беспомощные долгожители  и  беспомощные больные. Сейчас на  месте "Хоспис 15-20"  лениво достраиваются  игрушечные кубики и сферы Парижской   Новой  оперы.  То  есть местность все еще плохообитаема.

Я  изучил коряво-булыжную старую улицу по несчастью. В первые годы  моей жизни  в   Париже  мне  приходилось каждые три месяца  посещать  ту  сторону города. На рю Энард  помещался (и помещается) центр приема иностранцев. Там, выстояв  полдня  в  очереди, я получал (цвет варьировался в  соответствии  с тайным  кодом  полицейских  бюрократов) повестку в префектуру для  продления расэписсэ.  Живя в третьем, я был  обязан тащиться в двенадцатый арондисмант к  фликам. Таков был регламент и таким  он остался. Флики нас не спрашивают, куда  нам удобно ходить. Чтобы добраться к  ним, я мог или "взять" метро  до станции  Реюйи-Дидро, или мог достичь их более коротким путем  по  рю  Фобур Сент-Антуан, она с ее мебельными магазинами  была веселее, обжитее и чище; и позже повернуть на рю Рейи, и только. Однако я  предпочитал рю де Лион. Дело в том, что на рю де Лион был магазин оружия.

Оружейных  магазинов  у нас в Париже немало. Оружие,  продающееся  в  них, одинаково   недоступно личностям без паспортов, с легкомысленными  бумажками вместо,   сложенными вчетверо. И личностям с паспортами оружие малодоступно, верно,  однако  индивидуум без паспорта воспринимает оружие более  страстно. Мне  нужно было  приблизится к магазину на рю де Лион, набраться сил.  Перед тем  как  идти  к   фликам,  в унизительную очередь,  меж  тел  национальных меньшинств,  стоять  среди   перепуганных черных,  вьетнамцев,  арабов  всех мастей  и  прочих (но ни единого  белого человека... один раз  заблудившаяся скандинавская  старушка,  и  только!), я  шел прямиком  к  двум  заплеванным грязью   от  тяжелых  автомобилей,  запыленным   витринам  тяжелого  стекла. Разоруженный, как солдат побежденной армии, я стоял,  руки в карманы,  ветер в  ухо,  ибо нечему остановить ветер на широкой рю де Лимон,  и жадно глядел на  "смит энд вессоны", "кольты", "вальтеры", "браунинги" фирмы  "Херсталь", израильскую  митральез  "узи"...  "Тир ан рафаль",  —  хвастливо   сообщала прилепленная под митральез этикетка. Очередями, думал я, очередями...  ха... Сгустившаяся в стальных машинках сила, власть, минимизированная до  размеров тесно пригнанных друг к другу металлических мускулов, гипнотизировала  меня. Уже  отойдя было с десяток шагов, я возвращался, утешая себя гипотезой,  что именно   сейчас  в  центре  приема  иностранцев  пик  наплыва   посетителей, благоразумней   подождать чуть-чуть, и опять прилипал к стеклу.  Нет,  я  ни разу  не вошел в  магазин, ибо твердо знал, что ничего, кроме ножа, не смогу у  них купить... С моей рэсэписсэ, без национальности, они мне не продадут и охотничьего ружья. Да  мне и не нужно было охотничье ружье, и нож мне был не нужен, у меня было два  ножа... Я бы приобрел митральез "узи", если бы  имел возможность. И кое-что  еще... Я не фантазировал, стоя у витрины,  я  всегда решительно  пресекал  свои  фантазии в зародышевом  их  состоянии...  Дальше обладания  "узи"  мои фантазии не  разу не забрались. В детстве  сына  обер- лейтенанта  (такое звание, я с  удовольствием обнаружил, оказалось,  было  у моего  папы в переводе на немецкий. Я  прочел в своей биографии, в  каталоге немецкого  издательства  "Р..",  что я сын  обер-лейтенанта)  меня  окружало оружие.  Пистолет ТТ, позже отца вооружили  пистолетом Макарова,  автомат  и пулемет Калашникова, я на них даже внимания не  обращал! В одиннадцать лет я гонял по улицам с бельгийским "браунингом" — сосед  майор арендовал мне его на  день, вынимая патроны. Когда однажды, я помню, мама  Рая не возвратилась домой  к  десяти вечера, задержалась в очереди (за мебелью!),  отец сунул  в карман  пистолет, и  мы  отправились в темноту Салтовского  поселка   искать маму.  Двое  мужчин. Только в детстве, в той стороне на востоке,  я  немного принадлежал  к  власти через обер-лейтенанта папу Вениамина и  его  пистолет системы   Макарова,  девятимиллиметровая пуля с великолепной  убойной  силой плясала  в   кармане папиных галифе при ходьбе, и не одна, но  в  хорошей  и многочисленной  компании. Мы шли по Материалистической улице, в темноте, два- три  фонаря, и под  каждым топтались большие зловещие дяди. Но мы не боялись их, с нами была  машинка...

Ветер  врезал  мне в ухо горстью пыли, и я вернулся с Салтовского  поселка на  рю де  Лион. Рядом стоял сутулый арабский дядька с большим, покрасневшим от  холода   носом,  в потрепанной шапке из цигейки. И неотрывно  глядел  на отливающую матовой  синевой жилистость карабина. Взгляд у него был грустный. Мы  коротко   переглянулись,  без улыбки, но с симпатией,  никто  ничего  не сказал,  и  я отошел ко  второй витрине, целомудренно оставив его наедине  с карабином. Так оставляют  друга наедине с любимой девушкой.

Стоя  потом  в  этой  блядской очереди, еще даже не  был  открыт  магазин, затылок к  затылку (сейчас все это бесстыдство организовано лучше, тогда же, в  панике,  боясь западни со стороны новых властей, социалистов, "этранжерс" приходил  едва   не с рассветом, нервничали, ждали, бегали  пить  и  отлить, доверяя  свои имена  соседям, топали ногами под дождем и снежной крупой),  я старался думать об  оружии, а не о фликах. Если не об оружии, то на  военные всегда  темы! Так я  развлекался тем, что представлял соседей по  очереди  в виде  солдат  моего взвода,  батальона, и пытался определить на  взгляд,  из какого  типа  получится какой же  солдат. Некоторые из них решительно  ни  к черту  не  годились,   недисциплинированных,  их  придется  расстрелять   за дезертирство  после  первого  же   боя,  другие,  напротив,  обещали   стать отличными храбрыми солдатами. Я вовсе не  воображал себя полководцем,  всего лишь офицером, может быть, обер-лейтенантом,  как мой отец. Обер-лейтенанта, я был уверен, я был достоин. Почему? Потому что в  воинской профессии, как и в   мирных,  ценится  спокойствие,  уверенность  в  себе,   педантичность  и неистерическое поведение. "Ребята меня уважали во всех странах,   в  которых мне  привелось  жить... Ребята разных социальных классов и разных   степеней развития,  почему  же  вдруг  окажусь я негодным  к  командованию  людьми  с оружием?  —  думал  я. — Я не терялся при пожарах (два  раза),  в  морских несчастьях (тоже два) не дергался..." Я вспомнил, как некто Эл, старый  нью- йоркский  адвокат,  сказал мне как-то во время приема в доме  моего   босса- мультимиллионера:  "  Ты  напоминаешь  мне,  Эдвард,  гуд  олд  бойз   моего поколения. На тебя можно положиться, парень". И Эл похлопал меня  по  плечу. Босс   общался с Элом по необходимости, у Эла была плохая репутация,  —  он был   адвокатом темных людей с итальянскими фамилиями, живущих в Бруклине  и Литтл-Итали,  босс морщился, завидев Эла на своих парти. Но  я,  его  слуга, имел   свое  мнение на этот счет, я всегда думал что Эл — "хард  энд  реал" мэн,  в  то   время  как босс — сорокалетний мальчик, выебывавшийся  своими экзотическими   автомобилями и бизнесами. Мой босс Стивен  Грэй  был  кем-то вроде  Бернара  Тапи   задолго до Бернара Тапи...  "Мэн"...  Между  мужиками всегда  бывает  ясно,  кто   "мэн", а кто нет.  Настоящий  мужчина  Эл  меня одобрял,  я  был  горд  тогда очень. Я  горд и сейчас.  На  нем  старомодный твидовый  пиджак, на Эле, поредевший после  пятидесяти кок зачесан  назад... "Гуд  олд  бойз" его поколения, очевидно, были все  эти люди с  итальянскими фамилиями, которых он защищал...

Визита  к  витрине  на рю де Лион хватало мне, чтобы выдержать  фликовскую церемонию   на рю Энард. За годы этих походов, каждые три месяца,  я  многое понял об  оружейных магазинах. Я понял, что витрина магазина оружия — стена плача   современного  мужчины.  Он приходит  к  ней,  чтобы  лицезреть  свою насильственно  отсеченную мужественность. Грустный, лоб к стеклу,  он  молча молится  и  грезит о  своей былой мощи. К витрине магазина  оружия  приходят очень   разные   люди.   Да,   старые,  вылинявшие,  облезлые,   прогулявшие безвозвратно  свою  жизнь,  но попадаются  и очкастые  аккуратные  буржуа  в хороших  пальто,  и краснощекие типы в сникерс,  джинсах, с яркими  горячими глазами,  по  таким,  как  поэтично выражались в России,   "тюрьма  плачет". Однажды  я  застал  у  витрины, и это меня растрогало,   несентиментального, маленького  горбуна с желто-зеленым лицом; веснушчатый  кулачок  прижимал  к носу платок. О чем он думал, маленький, недоросший,  недоформировавшийся,  в куртке, потертой на горбу?

Я  начал  посещать стены плача еще в Вене. Свое первое западное оружие  — крепкий   золингеновский немецкий нож, похожий скорее на штык вермахта,  чем на  нож,  я   купил в магазине оружия на Бродвее, на самом Таймз  Сквер.  Он находился  между   магазином "Рекордс" и "Таймз  Сквер  Эмпайр"  —  в  этом торговали  куклами,   изделиями  из  слоновой  кости,  тостерами,   лампами, портфелями,   бумажниками  из   искусственной  кожи,   масками   Кинг-Конга, статуэтками  Эмпайр  Стэйтс Билдинг,  тишотками  "Ай  лав  Нью-Йорк"  и  еще сотнями   наименований  подобного  же  говна  для   туристов.  За  магазином "Рекордс", под козырьком порнокинотеатра продавали  поп-корн, и  с  тех  пор понятие  "нож"  или  "штык"  неестественным  образом   соединяется  в   моем подсознании  с  запахом поп-корна. Безусловно, прежде чем войти   внутрь,  я больше часа простоял у витрины. У той стены плача топтался целый  коллектив. Большие,   но  робкие  черные  неотрывно  глазели  кто  на  пистолет-пулемет Маузера,  кто на "винчестер", короче, каждый выбрал себе объект  желания.  Я помню,   что  в  центре  витрины, на куске старого бархата  была  выставлена знаменитая  итальянская винтовка Каркано М. 91, калибра 6.5 мм. Это  из  нее Ли  Харвей Освальд  пристрелил Кеннеди. Зачем — не знаю, но я посчитал нас. Нас  было  шестеро у  стены плача. Был еще один, но тот...  было  непонятно, интересовала ли его  винтовка Каркано М. 91, а может, он ждал благоприятного момента,  чтобы залезть в  отдувающийся карман или чтобы раскинуть карты  на картонном  ящике  и  ограбить   прохожих  легально...  Двери  магазина  были гостеприимно   открыты,   из  них  несло   холодом,   по-американски   щедро расточаемым, и я вошел в аэро-кондишионэд  помещение. В застиранном  до  дыр джинсовом костюмчике, купленном на Канал-стрит,  1 доллар 25 центов брюки  и 3  доллара  куртка. Аборигену не стоило труда мгновенно  понять,  что  я  за птица.

—  Что  я  могу  для  вас  сделать, "ян мэн"? — спросил  меня  сэйлс-мэн Зигмунд   Фрейд.  Черноглазый, веселый и подозрительный,  он  изъяснялся  на грубейшем   английском, свидетельствовавшем о куда более  низком  социальном положении, чем у  его двойника, но по хитрым глазам было видно, что  опыт  и практика сделали из  него отличного чтеца человеческих душ.

— Я хочу приобрести нож, — сказал я. — Мне он нужен.

—  Я  вижу,  "янг  мэн",  — согласился Фрейд. — Тебе  он  действительно нужен.

Представители  его  племени  обыкновенно  отличаются  разговорчивостью.  В штате   Нью-Йорк  продажа  населению  оружия  по  воле  властей  чрезвычайно затруднена,   магазин вовсе не был забит посетителями,  бедняга  Фрейд,  по- видимому, страдал от  вынужденного мутизма... Правда, он мог разговаривать с другими сейлсменами...

—  О,  тебе  ужасно нужен нож, "янг мэн", — воскликнул он и сочувственно поглядел   на меня. А что еще он мог сказать? Мой костюм, такой  можно  было подобрать  в   мусоре, сандалеты были из той же коллекции, контактные  линзы мои  были  покрыты  налетом пятнышек неизвестного происхождения  и  царапали глаза,  и  глаза  болели.   Покрасневшие, они, я предполагаю,  сообщали  мне больной  вид.  Я  пил много тогда, и  физиономия моя оставалась  перманентно опухшей,  я курил крепкую марихуану и...  короче, был не в лучшем состоянии. "Янг  мэн,  изрядно потрепанный жизнью", — вот  так я сам  себя  определял, глядя в зеркало. И было непонятно, выпутаюсь ли из  моих историй.

— Сколько денег ты можешь истратить? — спросил Зигмунд Фрейд.

— Двадцать долларов.

—  Жаль,  —  вздохнул  он.  — За двадцать два  есть  отличный  немецкий армейский   нож.  Они, джерманс, понимают, как наилучшим  образом  отправить человека на тот  свет. Хочешь посмотреть?..

Я  хотел.  Кроме  двадцатки,  у  меня было еще  множество  монет  во  всех карманах  джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В  любом случае  я  взял   все  свои "мани", следующий же чек из  Вэлфэр  должен  был прибыть  только через пять  дней. Меня это обстоятельство мало  заботило,  я врос  в  Нью-Йорк корнями, я мог  прожить в нем пятьсот пятьдесят пять  дней без  "мани".  Я знал как. Единственная  серьезная неприятность  безденежного существования состояла в том, что она лишала  меня одиночества. Одиночество, я  выяснил  на  собственной  шкуре,  в  сильно  развитом   капиталистическом обществе  стоит денег. Странно, казалось бы с первого взгляда,  люди  боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит  "мани"?

— Хочешь полюбоваться? — повторил он.

— Да.

Он  беззаботно  оставил  меня  и ушел во внутреннюю  кишку.  Впрочем,  все витрины  были   заперты на замки и в большом ангаре магазина  присутствовали еще два сейлсмена и  несколько покупателей... Вернулся и положил передо мною изделие  в  ножнах из  грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять,  сильное тело  с  двумя канавками для  стока крови. Инструмент предназначался не  для разрезания, не для легких  хулиганских порезов по физиономии, нет, у него  в руках  находился  инструмент  для  глубокого  пропарывания,  для  достижения внутренних укромных органов, спрятанных в  глубине тела.

—  Видишь,  —  сказал Зигмунд Фрейд, — это, "янг мэн", именно  то,  что тебе   нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту  на дикого  зверя, я так предполагаю? Никакой дикий зверь не устоит перед прямым ударом,  нанесенным верной рукой.

Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий.

— У вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри... С пружиной?

  — Но, "сан", — сказал он весело. — Такие запрещены законом. Форбиден. Верботтен! — повторил он почему-то по-немецки. — И поверь мне, "сан",  эти игрушки  с  пружинами,  с  кнопками — они  для  легкомысленных  фрикс,  для худлюмс,  не   для  серьезных  людей. Я тебе предлагаю  серьезного,  боевого друга,  "сан".  Нож для  настоящих мужчин. Бери его, он не избавит  тебя  от всех  твоих проблем, но в его  компании некоторые из них покажутся тебе куда менее  значительными.  —  И Зигмунд  посмотрел на меня  психоаналитическими глазами.

— Вы немецкий еврей, — сказал я.

— Да. А что, чувствуется национальный патриотизм?

—  Чувствуется.  И  еще  вы похожи на Зигмунда Фрейда.  Вам  когда-нибудь говорили?  На отца психоанализа.

—  Лучше бы я был похож на президента Чэйз Манхэттан Бэнк, "янг мэн",  — сказал  он. — Берешь нож?

— Если дотяну до двадцати двух долларов.

Я  извлек двадцатку, вывалил монеты, и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар  и 54 цента.

— Я эм сорри, — сказал я.

— Тэйк ит! — Он придвинул нож ко мне. — Он-таки нужен тебе. Нью-Йорк  - -  серьезный город, "янг мэн".

И   он  стал  сметать  мою  мелочь,  ведя  его  по  поверхности  ящика  из непробиваемого   стекла  в  ковшик  руки. Под  мутным  стеклом,  пронизанным проволоками, лежали совсем  уж серьезные вещи. Револьверы больших  калибров. Я  заметил  среди  них маузер 57.  От выстрела из такого череп  человеческий разлетается  как  спелая тыква вместе с  хваленым серым веществом  головного мозга. Брызгами.

Он  помедлил, склонившись над ковшиком своей ладони. Вынул из  нее  десять центов:

— Тэйк э дам. Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.

До  Бродвея  далеко, но я прохожу иногда по рю де Лион. У  витрины  всегда стоит   "мэйл".  Мне  кажется,  что, поскольку улица  пустынна,  пугливые  и скрытные   мужчины    могут  вдосталь  полюбоваться   на   отнятую   у   них мужественность. Вот, скажем, у  магазина на рю Ришелье, который и  больше  и богаче, они останавливаются куда  реже. На рю де Лион же всегда стоят, ветер или  дождь,  или жара плавит асфальт...  И глаза у них невыносимо  грустные. Как  у кастрированного кота, которого хозяин  лишил мужественности, дабы  он не причинял ему хлопот своими романтическими  страстями.