...Грегг не выдержал, встал с кровати и начал напяливать на себя проклепанную кожаную сбрую. Да, кажется, его звали именно Грегг. Он не мог скрыть возбуждения, его руки тряслись, член скукожился, как будто его долго держали в ледяной воде. «ВООБЩЕ-ТО, ОН У МЕНЯ ДОВОЛЬНО БОЛЬШОЙ!» — виновато улыбаясь, сказал он. Ну да, ну да, — думал я, — валяй дальше! Спектакль продолжался. Грегг суетливо разбирался с устройством портупеи, мучительно пытаясь сообразить, что и куда нужно совать. Я был неумолим и продолжал смотреть на него прямо в упор, вместо того, чтобы посодействовать в его нелегком деле.
Большой Дин картинно сидел на кровати и задумчиво курил, не обращая никакого внимания на отчаянные усилия своего любовника. По отрешенно-мечтательному выражению его лица можно было легко догадаться, что у него на уме. Дин думал о том, как бы меня оприходовать. Впервые он задумался об этом, увидев меня на сцене своего клуба «Woody\'s» в ту самую ночь, когда я победил в конкурсе на лучшую грудь.
Все было битком забито, и если бы не навязчивые пьяные уговоры моих внезапно образовавшихся канадских друзей, я бы не отважился раздеться перед такой оравой пидоров. Я снимался до этого для порножурналов, но одно дело заголяться перед фотографом, ради прикола и заработка, а другое...
Я вышел на сцену первым, я дал себя раздеть разряженному и разукрашенному китайцу-драг квину Пепси, который вел конкурс, я не мог связать двух слов, я был всего лишь свежеразделанным куском аппетитного мяса, бесчувственным обрубком... Пепси измывалась надо мной как хотела, задавала бессмысленно-унизительные вопросы и сама же на них отвечала, не успев донести микрофон до моего слабоумного рта. «Смотрите, он, наверное, родился с кольцами в сосках! Надо же, эта мода докатилась даже до дикой России! Ну, расскажи нам, как ты ебался с медведями!»
Я не сознался ни в чем, не выдал им ни одной тайны своего гордого немногословного племени. Я выстоял, как неприступный (хоть и не совсем пристойный) монумент, равнодушный ко всем наскокам, наветам и налетам целой армии улюлюкающих аборигенов. Шансы на победу росли по мере того, как мои титулы становились всё громче и помпезней. Я был попеременно объявлен Мистером Сибирь, Мистером Россия и, наконец, Мистером Чернобыль. Мне было присвоено имя Фаллос. «Боже мой, у него такие голубые глаза!» — придвинув ко мне вплотную свою подлую физиономию, простонала Пепси, когда словесная экзекуция подошла к концу.
Толпа зашлась от моего слабоумия. Пидоры хлопали, свистели и орали, как резанные. Я получил от этого свой жирный кусок кайфа: они не знали обо мне ровным счетом ничего, я был для них таинственным и неприступным пришельцем, незалапанным и неиспробованным чужаком. Мероприятие меньше всего напоминало встречу русско-американского писателя со своими канадскими читателями. Я ненавидел и презирал их всех и хотел только одного: чтобы эти задроченные ублюдки и ничтожества, эти благополучные свиньи, не познавшие остроту и страдание жизни, короновали меня, сделали меня своим божеством...
Я победил в честной и нелегкой борьбе. Вслед за мной на сцену вышли еще пять отборных жеребцов, трое из которых были стероидными качками и устрашающе шевелили мускулами. Они напоминали рифленые резиновые груши, накачанные воздухом или еще какой-то хернёй и грозящие в любой момент с шумом сдуться от нечаянного прикосновения или удара — да, именно удара, ведь их хотелось бить ногами поддых, чего там греха таить! Они были просто недоделанными человекообразными болванками-заготовками массового выпуска по сравнению со мной — редким штучным изделием невъебенных кровей. Мне даже не нужно было крутить жопой и строить рожи, чтобы они все выпали в осадок. В ту ночь я был избран Лучшей Грудью Торонто. Пепси вручила мне конверт с чеком на сто сраных канадских долларов и кучу бессмысленных подарков, которые я тут же раздал сорвавшим за меня голос дружкам...
Я помню эти воспаленные немигающие зрачки, эти заискивающие призывные взгляды, подобострастные прищуры и улыбки, испуганные восхищенные жесты, нервные спазматические вздохи и глотки... Отныне этот город принадлежал мне. Смешно, но я взял его почти без боя. Я мог брать пленных и наложников и делать с ними всё, что заблагорассудится. ВСЁ!..
Вот они уже выстроились в очередь, чтобы благоговейно дотронуться дрожащими деревянными пальцами до стальных колец в моих затвердевших сосках, а потом распластаться на заплеванном полу и слизнуть своими шершавыми подлыми языками золотоносную пыльцу с моих заскорузлых ног и грубых ботинок! Эта пыльца навсегда осядет в их слепых переспелых кишках и оплодотворит их бесплодные желудки кристаллами похоти и молекулами удовольствия. Вот краткая история Лучшей Груди и моей несмываемой победы...
Дин наблюдал шоу из дальнего угла бара. Он был пьян, когда я подошел к нему, охуевая от успеха. «Я знал, что ты победишь! — сказал он своим низким хрипловатым голосом. — Я болел за тебя!» Дин был здоровый парень лет тридцати пяти, высокий и широкоплечий, с жесткими чертами лица и короткой стрижкой. Его совсем нельзя было назвать «симпатичным» или «красивым» в традиционном пидорском смысле, какой подразумевается, скажем, в объявлениях о знакомствах. Он был сурового и мужественного вида самец, неразговорчивый и несуетливый, излучающий секс и уверенность в себе. Увидев его впервые, я сразу понял, что он выебет меня, и эта ебля будет одной из самых запоминающихся в моей жизни. По его виду можно было догадаться, что он не прочь в ту же ночь попользоваться моей жопой, но это было бы слишком банально, слишком предсказуемо и схематично. Я был сдержан и не давал ему повода для каких-либо планов на мой счет...
ИТАК, Я МОГ БРАТЬ ЛЮБОГО. Я всегда мечтал о такой возможности, да и я ли один?! Кто из нас не хотел оказаться на месте одного из дегенеративных фашистов-насильников из пазолиниевского «Сало», устроивших хорошо спланированную вооруженную операцию по захвату самых отборных мальчиков Италии? Кто не мечтал испытать эту разнузданную свободу безнаказанного и беспредельного произвола? Самые темные инстинкты могут наконец выйти наружу, самые гнусные фантазии найдут свое воплощение, любая — самая абсурдная и грязная прихоть будет исполнена молниеносно! Ни одна дыра, щель, впадина на телах красавцев не останется без применения — всё будет обесчещено, извращено, истерто и измусолено в гадком месиве оргий! Италия (до этого речь, кажется, шла всего лишь об убогой Канаде?) затравленно опустит глаза, не в силах снести вид моих злодеяний...
И вот я получил то, что хотел. Но, как пела многоопытная Мэрилин, AFTER YOU GET WHAT YOU WANT, YOU DON\'T WANT IT! Я был в каком-то странном бестелесно-эйфорическом состоянии. Я не чувствовал своего тела, оно мне было ненужно и неинтересно. Я был слегка пьян. От пережитого волнения и немерянного количества выпитого очень хотелось ссать. Нассать кому-нибудь в рот? — меланхолично подумал я, но даже эта забавная в любой другой ситуации мысль улетучилась как-то сама собой. А ведь нашлось бы немало желающих — я уверен!
Пепси, совсем недавно с садистским проворством и сладострастием «опускавшая» меня на сцене, сейчас крутилась вокруг меня, лапая и хватая за хуй. «О, расскажи мне, как ебутся русские!» — умоляла она. «Да в этом нет ничего особенного! — пытался я отбрехаться. — Единственное отличие в том, что МЫ, РУССКИЕ, ЕБЕМСЯ ЗАДОМ НАПЕРЕД, backwards.» Охуевшее азиатское страшилище передернулось от неожиданности: «Может, ты имеешь в виду "сверху вниз" (upside down) или "сзади" (from behind)?» — Пепси усомнилась в совершенстве моего английского, который я выучил не где-нибудь, а в постели. Английский стал для меня языком секса, и даже со своими немногочисленными русскими любовниками в моменты близости я подсознательно перехожу на английский. «Нет, дорогая моя Кока-Кола! — настаивал я на своем. — Я имел в виду "задом наперед"! Это именно то, что мы, русские, любим больше всего! Не отчаивайся, и тебе доведется когда-нибудь испробовать это на себе. Но не со мной, это я тебе гарантирую!»
Во мне не было и намека на похоть. Я смотрел на бесконечный хоровод смазливых лиц и полуголых тел, проплывавших перед моими глазами, и ни в душе, ни в штанах у меня не шевельнулось ровным счетом НИЧЕГО. Секс улетучился из меня, когда я кружил им головы на подиуме. Секс был высосан из меня толпой похотливых пидоров, пожиравших меня глазами. Мой секс растворился в этих пронырливых стенах. Я не узнавал самого себя. Вот что эти тупоголовые хуесосы сотворили со своим чужестранным богом, со своим заморским победителем, пленившим их нездешними чреслами!
Как ни старались, как ни тужились досужие доброхоты, пьяного разбоя и разврата не получилось. По их расчетам, я должен был c плебейской нахрапистостью переебать полгорода, предоставив второй половине счастливую возможность переебать меня. Но я не оправдал их ожиданий. Пленные и наложники были отпущены за ненадобностью, списаны в запас, отправлены в бессрочную увольнительную, озлобленные и неудовлетворенные, проклинающие дарованную им пустышку свободы. Поспешная мобилизация оказалась шуткой пьяного коменданта. Так милость победителя была списана на мою слабохарактерность и импотенцию.
Мне не оставалось ничего лучшего, кроме как ретироваться с поля выигранного мною сражения. Я крался домой по потемкам, старательно увертываясь от приветственных возгласов и жестов недавних соглядатаев моего триумфа. «Так ты и есть победитель Лучшей Груди?» — то и дело доносилось до меня. «Нет, я — Лучшая Грудь Победителя!» — отработано отвечал я. «Фаллос, не может быть, чтобы ты шел домой один!» — не унимались те. Они сочли меня сумасшедшим, ебнутым на всю голову. Их разочарование отпечатывалось на моем осунувшемся от усталости и отчаяния лице звонкой пошлиной пощечин.
Эти полуночные призраки, сведенные судорогой собственных зыбких теней, просто жались по стенам, пресмыкались по тротуарам, у них уже не было другого выбора...
...Как ни странно, я все еще сидел на диване, наблюдая, как Грегг (или как его там) пытался облачиться в садомазохистский прикид. До этого мы в течение нескольких часов с исступленной монотонностью, присущей любому религиозному действу, нюхали кок — линия за линией, грамм за граммом, пакетик за пакетиком. Свернутая упругой трубочкой долларовая купюра служила нам поводырем по крошечным белым дорожкам. Как хорошо иметь состоятельных друзей, которые могут себе позволить периодически обзаводиться этими игрушечными пыльными пакетиками, делающими людей счастливыми!
Поначалу мы пытались поддерживать некое жалкое подобие разговора, и я ненадолго поверг их в оцепенение своими признаниями в любви к Эндрю Кунанану. Мне всегда нравилось шокировать приличных и добропорядочных собеседников фантазиями на темы насилия и убийств, и феерическое убийство пошлого итальянского портного («хорошего пидора») Версаче «ужасным» пидором-террористом Кунананом было идеальным поводом для моих беззастенчивых спекуляций.
Терроризм — кропотливая работа. Грузовик со взрывчаткой — верный спутник романтика. Очередное размышление на тему ЕСЛИ БЫ У МЕНЯ БЫЛ ПИСТОЛЕТ. Кого бы я убил, кроме самого себя? Эндрю знал, что такое красивая смерть: холодный металлический вкус дула во рту и пронзительная стремительность пули, оплодотворяющей изможденный горячечный мозг. Что до моих расстрельных списков — то они все еще в процессе работы. Необходимо уточнить пару-тройку адресов и фамилий. Простите за нерасторопность.
Гомосексуальный мир зиждется на насилии и разврате, — погружался я в густопсовую «теорию» вопроса. — Мне ли рассказывать вам о жестокости и могуществе педерастической мафии, опутавшей своими склизкими похотливыми щупальцами замечтавшееся на миг человечество?! Предательства и измены — вот смысл жизни и боевой устав каждого солдата-пидора, мечтающего дослужиться до пропахшей порохом, табаком и спермой генеральской постели. Взять, к примеру, меня. Когда меня обвиняют в безнравственности, беспринципности и аморализме, я не могу удержаться от смеха. Мне смешно, потому что это равнозначно тому, чтобы изобличать негра в его очевидной для всех восхитительной чернокожести — то есть, именно в том, что делает негра негром!
Всё, что мне нравилось вчера, ненавистно мне сегодня. Иногда я даже не узнаю и не замечаю людей, которым еще совсем недавно объяснялся в любви. Это и немудрено: я сделаю всё, лишь бы не угодить опять в то гиблое злосчастное место, откуда я появился. Вероломное непостоянство — вот религия нашего скользкого племени, нашего гнусного братства... (КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЛУЧШЕЙ ГРУДИ)
С трудом продираясь сквозь мутно-кровавую вязкую жижу нагроможденных мною образов, мои партнеры-кокаинисты с замиранием сердца осознавали, что имеют дело с законченным ублюдком и циником. Я еще ничего не сказал о своих глазах. Они мерцали, как огни далекого маяка в промозглую туманную ночь. Чтобы убедиться в этом, даже не нужно было подходить к зеркалу. Я видел их тоскливое тусклое отражение в зрачках своих запуганных жертв...
На втором или третьем часу необходимость произнесения неких слов уже казалась излишней этикетной формальностью. Мы продолжали общение на телепатическом уровне, шамкая што-то бешшвучное шведенными горькой прохладой ртами, шмыгая разъяренными носами, совершая отвратительные движениями лицевыми мускулами, как будто корча друг другу рожи, победоносно демонстрируя застывшую пронзительность скул и десен. Анестезия вступила в свои права, дантисты закусили удила. Легкая нервозность, жар и холод, потливость пытливых ладоней — приятная неизбежность перед первым сверлом. В остальном — нам было хорошо, во всяком случае — мне. Нет, хорошо — это не то слово, мне было О-ХУ-И-ТЕЛЬ-НО! За несколько дней, проведенных в Торонто, я не высыпался ни разу. Я все время был на подхвате, понимаешь, о чем я?
Сегодня ночью это должно было случиться! Дин наконец-то выебет меня! Я подарю ему свою жопу и Лучшую Грудь Торонто и все, что у меня еще есть, — а ведь это, согласитесь, очень и очень немало! Я долго оттягивал этот момент, стараясь быть с ним подчеркнуто вежливым и официальным. Но до отъезда осталась всего пара дней, и момент настал. Да, вот он сидит напротив меня на кровати и курит, не обращая никакого внимания на своего любовника, а тот даже не понимает, как смешно и жалко он выглядит, какой он ублюдок и ничтожество. Да он просто законченный мудак, если называть вещи своими именами! Он всего-навсего бездарный и безмозглый довесок к Дину, который я вынужден терпеть рядом, чтобы заполучить в свое пользование Главного Зверя...
Прошла целая вечность, прежде чем Грегг справился со своей сбруей, застегнул на ней все застежки, обтянул себя всеми ремнями, вставил хуй в стальное кольцо. Хуй был по-прежнему скукоженный и жалкий. Греггу нравилось быть голым. В нем не было ничего сексуального. Заурядный белый пидор с заурядным телом и лицом, каких можно увидеть в любом голубом баре в немерянном количестве, слегка накачанный, но уже обрастающий жиром.
Большой Дин — это совсем другое дело! Дин, Дин, Дин! К уже сказанному о нем добавлю, что у него волосатая грудь, что делает его самцом, укомплектованным по всем параметрам. Он раздевается и начинает звонко бить Грегга по жопе. Делает он это без особого чувства, как-то механически — скорее ради затравки. Тот дергается при каждом ударе и похабно стонет. Кажется, ему действительно приятно, несмотря на боль. А может, это именно боль доставляет ему кайф. Глупо, что этот ритуальный спектакль с участием двух актеров — Грегга и Дина — рассчитан на одного-единственного зрителя — меня. Театр начинается с раздевалки. Я раздеваюсь и присоединяюсь к ним. Они прерываются и осоловело смотрят на мое бесконечно белое и ослепительно худое мускулистое тело с зловещими клеймами татуировок. Я тускло фосфоресцирую на фоне открытого балконного окна с грубо сработанной аляповатой декорацией предрассветного августовского Торонто. Зал взрывается в беззвучной овации, немые возгласы восторга доносятся из соседних домов. УСПЕХ, НЕСОМНЕННЫЙ УСПЕХ!!! — исступленно телеграфируют кретины-критики, сбивая в кровь дотошные пальцы...
Мы все обдолбанные до безобразия. Наверное, именно так должна выглядеть классическая наркоманская оргия. Нос, забитый кокаином, — эпицентр эйфории, эрогенная зона, от которой по всему телу расходятся метастазы блаженства. При этом ни у кого не стоит, несмотря на общее возбуждение. Так всегда на коке: ты очень хочешь, но совсем не можешь. Мы поочередно сосем друг у друга. Мне нравится сосать у Дина, Греггу нравится сосать у меня.
Как всегда, секс втроем — это много суеты и неуклюжих движений, особенно если все трое под кайфом. Наверное, со стороны это похоже на смертельную схватку гигантских сороконожек: отовсюду торчат чьи-то конечности, трудно понять, чьи органы тычутся тебе в лицо, подступают сзади и сбоку, еще труднее попасть в нужное отверстие и найти удобное положение, на тебя все время что-то давит, как во время часа-пика в метро, речь уже идет не об удобстве или удовольствии, а о физическом выживании, в голове то и дело мелькает предательски слабовольный вопрос: «А стоит ли вообще так осложнять себе жизнь?» Но жажда приключений и прирожденный нонконформизм опять и опять толкают меня на подобные авантюры.
Мог ли я предполагать, что эта ебля будет самой долгой и изнурительной в моей жизни?! ДОЛГАЯ И ИЗНУРИТЕЛЬНАЯ ЕБЛЯ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ. Я поклялся себе, что не расскажу никому об обстоятельствах этой бесконечной судьбоносной ночи, изменившей мою жизнь до безобразной неузнаваемости. Я поклялся себе, что похороню в себе эту мучительную тайну. Пусть наши скрещенные хуи станут гарантией того, что мы являемся хранителями большого секрета для маленькой компании, чьи органы внутренней секреции работают на всех оборотах...
Кокаин искажает чувство времени, оно то растягивается в сознании до неприличных масштабов, засасывая тебя в свои похабные лопасти, то суетливо промелькивает каким-то невнятным калейдоскопом, не давая возможности зафиксировать происходящее. Ты тщетно пытаешься схватить воздух за руку и притормозить стремительно разворачивающиеся события.
Мне казалось, что я нахожусь вне своего тела и наблюдаю за всем происходящим со стороны. Удивительным образом, для меня в этом не было ничего странного, необычного, нового, но самое главное — в этом не было ничего интересного, сексуального или возбудительного. Как будто это была не наркоманская оргия-групповуха с садомазохистским прихватом типа тех, что с таким смаком расписываются в современной западной литературе, а повседневная утомительная рутина, потерявшая всякий колорит и шарм банальность моей пресыщенной и развратной жизни! Со мной было что-то неладно. Я смотрел на нашу неуклюжую возню, как будто это был коряво сделанный непрофессиональный порнофильм, в котором актеры — и я прежде всего — плохо знают свои роли. Я начинал ненавидеть себя за свою деревянную бесчувственность. Мой хуй был равнодушен к тому, во что я его втравил. Несмотря на отчаянные попытки Грегга привести его в чувство. Несмотря на близость большого и сильного Дина, чей так же плохо стоящий хуй поселился у меня во рту не меньше часа назад.
Дин встал с кровати и достал маленький темный пузырек. Понюхал сам, потом дал мне и Греггу. Это были вонючие папперсы. Даже несмотря на то, что мой нос совсем онемел от кокаина, я передернулся от резкого неприятного запаха. Ну вот, это уже было что-то новое. До этого я только слышал или читал о папперсах, но, как говорится, лучше один раз понюхать...
Дело пошло веселее. Откуда-то появились дилды, плетки и buttplugs — «затычки для жопы». Несколько бесконечных мгновений спустя я уже с удивлением наблюдал себя старательно размазывающим Грегга по кровати, разматывающим его, как тягомотный рулон туалетной бумаги, поджаривающим его на длинном и упругом шампуре-вертеле черного резинового хуя. Он дергался и извивался так, будто его кургузое тело действительно лизали со всех сторон слюнявые языки бутафорского пламени. Я, что называется, дорвался, решив отыграться на нем за всю его бескомпромиссную никчемность. Признаться, мне не терпелось сделать из него инвалида, распотрошить его изнутри, как изрядно поднадоевшую глупую куклу, с детства страдавшую синдромом Дауна, чья незатейливая анатомия пребывала в томлении, вот-вот готовая приоткрыть мне пару-тройку своих малозначительных секретов...
«...ЗА ДВА ГОДА ИЗ ТАЛАНТЛИВОГО ЮНОШИ ТЫ ПРЕВРАТИЛСЯ В МОНСТРА!» — с прискорбием констатировало прощальное письмо одного из тех, чья хлипкая жизнь оказалась на моем пути. Здесь было над чем задуматься. Действительно, как могла произойти столь стремительная трансформация? Уж не трепанация ли это была? Чудовищная разгадка трепыхалась на поверхности: на морозе губы трескались и покрывались кровавой коркой; чтобы обезопасить их и сохранить для будущих гипотетических поцелуев, мне приходилось смазывать их вазелином. Вот из таких мелочей медленно, но неудержимо проклевывалась моя рахитичная чувственность.
«ПОЧЕМУ У ТЕБЯ ТАК БЛЕСТЯТ ГУБЫ?» — спросил меня один мудак в общежитии. Я был слишком близорук и не понял, что тот имел в виду. Он не стал вдаваться в объяснения, а просто вмазал мне поддых. Потом еще раз. И еще. До тех пор, пока я уже не корчился на грязном линолеумном полу в менструальных разводах дешевого липкого портвейна. Меня осенило. Со временем очки были заменены на линзы, волосы становились все короче, с позорными кудрями было покончено решительно и бесповоротно, дорогая старинная скрипка лежит нетронутой уже несколько лет, безжалостно изгнанная из жизни гантелями, штангами, тренажерами и турниками. В ход пошло всё: отвертки, шампуни, тюбики, наконец, просто пальцы — всё, что могло подойти по размеру...
Впоследствии вазелин не раз сыграл важную роль в становлении меня как личности. Уж не на нем ли лежит ответственность за мою скороспелую монструозность? (КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЛУЧШЕЙ ГРУДИ)
...Я с одуряющей методичностью втыкал в жопу Грегга бесчувственный и нелепый предмет, который даже Набоков постыдился бы назвать «жезлом страсти». Моя работа была проста: я делал Грегга счастливым, я производил глубинные замеры, аккуратно снимая показания своего безучастного прибора, а потом переполнял его изнутри всем известной рутинной заботой. Одному богу известно, от какого неведомого источника питал энергию этот пресловутый перпетуум мобиле.
Впрочем, источник был. Хуй Дина, ритмично погружавшийся в безразмерные черные дыры наших с Греггом бессмысленных ртов. Тем временем манипуляции с моей жопой только начинались. Это Дин, изогнувшись всем телом, разминал мои ягодицы и засовывал в мою дырку предварительно обслюнявленный палец, потом два пальца, три, и, наконец, четыре, сложенные «лодочкой». Штормило, и «лодочка» беспокойно дергалась то туда, то обратно. Но вот волнение стихло, «лодочка» вынырнула наружу, и моя гостеприимная гавань была временно закрыта для доступа других судов: это Дин засунул мне в жопу черный резиновый buttplug...
Механическая любовь опустошила душу и сердце. Моя рука онемела от монотонных движений (РУКА БОЙЦА КОЛОТЬ УСТАЛА — удивительно, насколько изящно умели говорить о подобных вещах в 19-м веке!). Скрюченный и скорченный Грегг, насаженный мною на дилдо, напоминал гигантскую разваренную креветку без чешуи. Зрелище не из приятных! Я дошел до полного остервенения. Мне уже казалось, что я разворошил ему все внутренности. Потом вдруг что-то в нем лопнуло, Грегг дернулся так, будто его выворачивало наизнанку. Ну конечно, я так и знал, что этим всё закончится: он обосрался! Придерживая дилдо, по-прежнему торчавшее в его жопе, он вскочил с кровати и нараскоряку бросился в ванную — подмываться.
ОТКРОВЕНИЯ, НЕ СТОЯЩИЕ И ВЫЕДЕННОГО ЯЙЦА
Физиология довлеет над эмоциями и моралью. Разочарование начинается с малого: хуевый запах изо рта, храп по ночам, пердёж, чрезмерная потливость, но самое главное — вид дерьма, выдавливающегося из привлекательного, казалось бы, еще совсем недавно тела. Любимая физиология, всецело занимавшая воображение, вдруг поворачивается к тебе самой неприглядной своей стороной. Такова слабоумная и брезгливая людская природа: трудно продолжать уважать или любить человека после того, как увидел, как он срет. ГОВНОБОЯЗНЬ — извечный враг Содомии. Если бы не это, все бы давно уже только и делали, что ебались в жопу! Что может быть приятнее, проще и веселее?
Все мы мечтаем встретить Мальчика, Который Никогда Не Срёт. Или, на худой конец, самому стать Таким Мальчиком. Признаемся честно: большинство боятся ебаться в жопу, потому что боятся, что из них полезет говно. Что ж, в нашем деле бывает и такое. Как избежать подобных инцидентов? — то и дело спрашивают меня заебистые читатели и репортеры. Консультируйтесь у лечащего врача — вот лучший совет.
Но изворотливый организм мало-помалу приспосабливается к бесцеремонным вторжениям извне, к обоюдному удовольствию обеих сторон. Заслуженные рационализаторы своих тел порой добиваются поразительных результатов: усовершенствованный кишечник начинает работать не только на «ВЫХОД», но и на «ВХОД», при помощи нажатия специальной кнопки или еле приметного рычажка можно менять функции расчувствовавшейся прямой кишки; при этом функция выделения становится вторичной.
О мальчике, однажды засунувшем себе в жопу палец, мы можем сказать наверняка: HE\'LL NEVER BE THE SAME.
(ВЫЕДЕННЫЕ ЯЙЦА МОИХ ОТКРОВЕНИЙ)
...Все наши усилия были тщетны. Кончить не мог никто. Подмытый Грегг вышел из ванной с видом полного изнеможения, бережно и торжественно неся перед собой на вытянутых руках вымытое от дерьма дилдо, как будто это было его новорожденное дитя. Ну конечно, что еще могло произвести на свет такое уебище! Последние несколько шагов до кровати дались ему с явным трудом: он еле донес до нас свою драгоценную ношу, после чего, как подкошенный, ничком упал на кровать лицом вниз.
Как по команде, мы впали в беспамятство, более известное в народе как летаргический сон. Мы спали на изуродованной взрывами и разъезженной танками и бронемашинами кровати, как солдаты спят в своих уютных родных окопах во время короткой затишки перед очередной атакой. За окнами все еще слышались сдавленные отзвуки невидимой канонады. Зазевавшиеся ночные прохожие, случайно оказавшиеся в зоне боевых действий и не подозревавшие, что снаряды были холостыми, падали замертво, не в силах противостоять натиску неизвестных обстоятельств.
По комнате метался Джинджер — огненно рыжий гигантский дог, ополоумевший от вида переплетенных и сросшихся извивающихся мужских тел. Джинджер не раз был немым свидетелем подобных баталий, но эта поразила его своей неизбывной жестокостью и напором. Он подбегал к кровати, вставал на нее передними лапами и, пронзительно глядя на нас светящимися в темноте немигающими глазами, издавал нечеловечески тоскливые звуки, в которых мне слышался осуждающий голос морали и нравственности, над которыми мы издевались всем своим видом и поведением, всем своим разнузданным существованием. Мне казалось, что в тот момент высокоморальный Джинджер выполнял функции полиции нравов. Собака призывала людей одуматься и прекратить произвол и разврат. Хотя, можно предположить и обратное: собака хотела присоединиться к груде оскотинившихся людских тел и получить причитающуюся ей порцию животного кайфа. В конце концов, у нее наличествовали все те же органы, что и у нас, и им тоже можно было найти применение!
(ТРОЕ В ЛОДКЕ НЕ СЧИТАЯ СОБАКИ. Римейк 1997 года. У Ярослава Могутина. Разрешение автора на публикацию обязательно.)
...Меня проглючило. Сквозь кокаиновую дымку сна мне показалось, что голый Дин расхаживает по квартире, размахивая своим болтом, незряче натыкаясь на мебель и углы и с грохотом роняя вещи. Он шарил в пустоте руками и всем своим видом демонстрировал сомнамбулическое охуение. ПОДНИМИТЕ МНЕ ВЕКИ! — «коронной» фразы из гоголевского «Вия» ему явно не доставало. Другой Дин шароебился на кухне, матерясь, шаря в холодильнике и гремя посудой. Еще один Дин ублюдочно улыбался мне из-за угла, заговорщически подмигивая и прикладывая палец к губам. Я понял, что надо съебывать, причем — чем быстрее, тем лучше. Но уходить неёбанным после всего пережитого было преступной глупостью.
Я растормошил настоящего Дина, спавшего рядом и обнимавшего меня во сне. Мое нетерпение было ему понятно. Вскоре я наконец-то имел возможность убедиться в первоклассных самцовых качествах Большого Дина. Он стал деловито и грубо разминать мою жопу, время от времени впиваясь ртом в изголодавшуюся настырную дыру. Его большой член, достигший полной эрекции, пульсировал в предвкушении подкожных забегов. Дин достал гондон, разорвав зубами упаковку, и несколькими привычными движениями облачился в резину. Пару штрихов смазки — и вот уже он входит в меня сзади, его руки тянут меня за плечи, он до упора въезжает в меня... Как избежать банальности в описании ебли? Ощущение первородной заполненности, необузданный оптимизм и уверенность в завтрашнем дне — что еще я чувствую, когда чей-то хуй турбиной вращается в моей жопе? В моем организме непреодолимое и непередаваемое томление. Вот еще красивый образ: Я ПРИШПИЛЕН ЕГО ХУЕМ К КРОВАТИ, КАК БАБОЧКА — К ПЛАНШЕТКЕ ЭНТОМОЛОГА.
«Oh-yeah! Take this big dick, boy! Squeezе your pussyhole!» — Дин цитирует «крылатые фразы» из полюбившихся кинофильмов. Я точно следую его инструкциям, проворно «подмахивая» и озвучивая действие по всем правилам жанра. Несомненно, мы образуем хороший дуэт. Наверное, если бы не кок, мы могли работать без дублей. Для дебютантов у нас неплохой репертуар: 1) я на животе, Дин сзади; 2) я на четвереньках, он сзади (doggy style); 3) я на спине, Дин сверху; 4) Дин на спине, я сверху. Даже профессиональные многоборцы удивленно подняли брови.
За несколько секунд до конца Дин ловко вынул из меня хуй, сорвал опротивевшую резину и, подавшись вперед всем телом, громко хрипя обильно кончил мне на лицо. Стараясь избежать попаданий в рот и глаза, я повернул голову набок, и сперма затекла мне в ухо. Даже в моей богатой на сюрпризы практике это был беспрецедентный случай. Я развеселил Дина, сообщив ему об этом. «ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ХОТЬ ТВОЁ УХО БЫЛО ЦЕЛКОЙ!» — неудачно сострил он. Между тем, я ровным счетом ничего не знал о том, насколько реальны шансы заразиться СПИДом или другими венерическими заболеваниями через ухо. Меня охватила паранойя, мне уже начинало казаться, что сперма Дина просочилась прямо в мой мозг, распространив заразу по самым важным клеткам и сосудам организма. Меньше всего мне хотелось закончить жизнь через выебанное ухо! Я вскочил, как ошпаренный, и опрометью бросился в душ, пытаясь тщательно промыть пострадавшую ушную раковину.
Страшно было признаться самому себе, что все происходящее — не более, чем наркоманский бред. Еще страшнее было осознать, что реальность была абсурднее и глупее бреда. Наспех одевшись, я заглянул на прощанье в комнату, в которой провел целую вечность. Как всегда, мне хотелось что-нибудь спиздить. Я даже мысленно обшарил помещение, мгновенно соображая — что именно. Но сверхчеловеческим усилием воли я призвал самого себя к элементарной порядочности и цивилизованности и не сделал того, что так нестерпимо хотелось сделать. Я в очередной раз на потребу общества подавлял в себе свои природные инстинкты и потребности.
Дин и Грегг спали в обнимку в розоватом полумраке рассвета. Мне вдруг на мгновение показалось, что их манекенские тела — это трупы, застывшие в искусственно-кинематографических позах, а я — хладнокровный убийца, эти свежие теплые трупы после себя оставляющий прямо на месте затянувшегося шоу. Почему-то мне было бы гораздо спокойнее на душе, если бы они были мертвы. По большому счету, я их чудовищно презирал и ненавидел.
Я ничего не знал об этих людях, кроме того, что я никогда их больше не увижу.
...ПОРНОГРАФИЯ — ПРЕКРАСНАЯ НАУКА О ТЕЛАХ! — говорил Супермогутин. Да, но это вовсе не означает, что это наука о прекрасных телах! — уточнял Гипермогутин. — Скорее наоборот: эстетика безобразного, отвратительного и уродливого — основа этого самого низменного из всех возвышенных жанров и искусств. Вот этим-то восхитительным уродством мы и кружим головы легковерной похотливой толпе.
Пределы дозволенного были определены, пытливые взгляды устремились на автора. Писать чернилами — банальная затея, — Могутин начал издалека. — Конечно, некоторые отдельно взявшиеся остряки-самоучки пытались оригинальничать, прошел слушок, что Ленин писал молоком для конспирации, но как ни бились его партагеносцы, как ни выпаривали берестяные грамотки Вождя, упрямые буквы не желали ложиться в слова. Есенин — тот уж хитрил напропалую! «До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня В КРОВИ!» — неверной рукой нацарапал он в предсмертной записке своему возлюбленному чекисту. Силы, видите ли, оставили его! И действительно, дотошная экспертиза выявила, что беспримерное содержание алкоголя в клюквенном соку растерзанного поэта подтверждало неизбывность его порывов...
Могутин прервался на мгновение, пытаясь наверстать упущенную было хуйню повествования, и тут же значительно и веско подбил итоги импровизированного (псевдо)философского экскурса: НЕ ЗНАЮ, КАК ДРУГИЕ, А Я ПИШУ СПЕРМОЙ, самым изысканным и элитарным из всех существующих флюидов. Именно спермой была написана История Лучшей Груди Победителя.
...Неверными шагами я добрался до дома. В голове моей было то, что условно можно назвать ветром. Меня покачивало и поташнивало. Состояние было, мягко говоря, приподнятое. В носу чудовищно свербило от немерянного количества вынюханного кокаина. Я явно перебрал, явно перебрал. Мне стало весело, когда я попытался оценить, сколько сот чужих баксов я вынюхал за одну ночь. Зайдя в ванную, я высморкался кровью и как всегда с удовольствием посмотрел в свои пронзительные блестящие глаза c расширенными квадратными зрачками. Я никогда не видел в них ничего, кроме жестокости и отчаяния.
Утренняя почта не без злорадства сообщала о долгожданной кончине престарелого извращенца, посвятившего все свои книги воспеванию гомосексуализма и наркотиков. Уж не эти ли два «фактора риска» стали поводом (или подлогом) его беззастенчивого долголетия? Что было вначале: наркотики или гомосексуализм? Задумываться над этим животрепещущим вопросом бытия у меня не было ни сил, ни возможностей. Символично, что старый пидор откинул копыта в ночь, когда я был одним из его персонажей, разыгрывая подсунутый им сюжет. Всегда приятно, когда умирают известные люди! Я в таких случаях всегда думаю: ну вот, одним говнюком-конкурентом стало меньше! А этот еще несколько лет назад без особых напрягов мог бы освободить помещение.
Моя жизнь пошла под откос. Раскаиваться было слишком поздно: я насрал на все законы природы и жизни, и обе эти оголтелые сучки ощетинились против меня. Сколько раз я молил бессмысленного бога сделать так, чтобы моя жизнь стала легендой, чтобы она не была похожа ни на одну другую жизнь! Я получил то, что хотел. Несуществующий бог откликнулся на мои мольбы, подрочив на меня откуда-то сверху. Ну вот мне и настал пиздец...
Не раздеваясь, я лег на кровать, прислушиваясь к стонам своих изможденных мышц. НУ ВОТ, СЕГОДНЯ МЕНЯ ОПЯТЬ ЕБАЛИ! — сказал я мысленно сам себе. Мой внутренний голос произнес это с такой безысходностью, как будто это было «Ну вот, сегодня меня опять пиздили ногами в живот!» В сущности, это было одно и то же. Во всяком случае, разница была настолько несущественной, что на ней даже не стоило заострять внимания. Нужно было как-то избавляться от тела. Линзы коробились в глазах и натирали так, будто их посыпали песком. Как всякого отчаявшегося человека, гигиена начинала меня тяготить. Я безуспешно пытался подсчитать, сколько суток длился последний день. До начала нового дня оставалось всего пару часов, которые нужно было преступно потратить на сон. Меня ждала моя рутина: встречи с канадскими читателями, паблисити, интервью, съемки, общение с профессурой, одним словом — пропаганда самого себя. Но я был по-прежнему перевозбужден и хотел кончить. Я расстегнул свои камуфляжные штаны и достал истерзанный и истертый чужими людьми хуй. Я знал, как угодить ему. В моих фантазиях возникли две вещи: Полина и Джерри. Нет, мы никогда не были втроем. Я приступал к своему излюбленному ритуалу: мысленному скрещиванию своих любовников.
Я подобрал Джерри на улице, увидев в его тесных расклешенных джинсах нечто потрясшее мое воображение. «Что ты сейчас делаешь?» — продолжая изучать его ниже пояса, спросил я вместо приветствия свое очередное чернокожее божество с невъебенной мускулатурой не то Геракла, не то Гераклита. Мэпплторп бы просто сошел с ума! Спустя пять минут после знакомства мы уже ебались у меня дома, остервенело содрав друг с друга глупую кожуру бездарных тряпок. Предчувствие меня не обмануло: это был гигантский хуй длиной в 13 инчей (у меня — превосходный глазомер!) и толщиной с пивную банку. И этот хуй знал, как сделать меня счастливым, ныряя в меня неугомонным жизнерадостным дельфином. Признаюсь честно, что так глубоко в меня еще никто не нырял, и однажды от толщины и глубины этого кайфа я кончил, даже не притрагиваясь к своему хую. Мы вместе изумленно смотрели, как из меня самопроизвольно выплескивается эта глупая блеклая жидкость. Наши заплывы продолжались иногда по часу, до полного изнеможения. Чтобы восстановить силы, мы устраивали пятнадцатиминутные передышки для сна, после чего соревнования продолжались пуще прежнего. Мы провели в постели почти весь день, прежде чем я узнал его имя и кое-какие малоинтересные факты его чернокожей жизни: 21 год, студент, летом не носит трусы, сосет хуи с восьми лет, проездом в Нью-Йорке.
В Полине мне больше всего нравилось то, что у нее нет хуя. Я смотрел на ее подбритый лобок и живот, и мне было как-то неловко и смешно с непривычки, что в этом месте я не вижу своего излюбленного предмета. Это было настолько курьезно, что я даже не знал толком, как к этому относиться, как реагировать на это. В этом были одновременно и красота, и уродство. Это обстоятельство, впридачу к ее компактным грудям с большими и мягкими сосками, красивым бедрам и круглой упругой заднице, придавало особую пикантность нашим отношениям. Сюжетец был что надо! За мной закрепилась кличка CONVERTIBLE.
Полина была поклонницей моих стехов. Мы познакомились после моего выступления в литературном кафе в Ист-Вилладж. Она сказала, что занимается проституцией. Мне показалось, что таким образом она рассчитывала потрясти мое воображение. Мне так и не удалось узнать, чем она зарабатывала на жизнь, поскольку я никогда и ни о чем ее не спрашивал. Надеюсь, что ее тело приносило ей сносный доход.
Когда я ебал ее сверху, мне нравилось держать ее ноги кверху, наблюдая, как мой хуй уверенно и властно входит в ее пизду. В этом была такая гармония, что я впервые в жизни понял, что природа все-таки не зря создала людей двуполыми. Я чуть не обосрался от радости! Полина облизывала палец и щекотала себе клитор. Я знал, как сделать приятно ей, зная, как бывает приятно, когда ебут меня. Кажется, я был одним из немногих мужчин, с которыми она испытала оргазм. Преимущественно она интересовалась девочками. Полине нравилось ебаться в жопу. Однажды, пьяная и обкуренная, она вдруг вынула из себя мой хуй и вставила его себе в жопу. Ее решительность меня подкупила. Дырка была чудовищно узкая и тугая, и я ободрал всю залупу, пока наконец не засунул в нее. Гондон порвался, и я кончил прямо в нее. Полина стонала так, что я мысленно сочувствовал соседям. Потом она развернулась и стала жадно сосать мой хуй, только что побывавший в ее жопе. Это было красиво. Возбудительно и красиво. Я пожалел, что у меня в тот момент не было видеокамеры. Конечно, в мастерстве сосания хуя Полина сильно уступала Джерри, но кто ее за это осудит? Минет — неженское дело!
Скрещивание Джерри с Полиной принесло быстрый и волнующий результат. Представив себя между ними двумя (я в Полине, а Джерри во мне), я кончил себе в ладонь, после чего привычным образом слизнул свои деликатные и деликатесные флюиды. (Мне всегда нравился вкус своей спермы. Если сравнивать ее со спермой моих любовников, то она гораздо слаще.)
Почти в тот же момент прозвучала автоматная очередь телефонного звонка. Какой хуй звонит в такую рань? — раздраженно подумал я, вытер о подушку мокрую от спермы и слюны ладонь и снял трубку. Я решил, что буду особенно груб. «Да! Ну что еще?!» — рявкнул я. «ХОЧУ СЕКСА!» — сказал низкий мужской голос с испанским акцентом. «Сколько?» — спросил я по-деловому. «Моя жена пошла с детьми в церковь, у меня есть очень маленький время», — начал оправдываться тот. «Эй, парень, кого ебут твои проблемы? Сколько?!» — я был неумолим. «Жена есть деньги, нет я,» — тот чуть не плакал. «Я ненавижу тебя, понимаешь?! Не-на-ви-жу! Тебя, твою жену и твоих детей! Ничтожества!» — я произнес это злобно и отрывисто, вложив в эти слова всю свою обиду и горечь последних дней, проведенных в Торонто. Я повесил трубку и откинулся на подушку. Жизнь закончилась, не успев начаться. IT IS NECESSARY TO TRAVEL. IT IS NOT NECESSARY TO LIVE — в моем мозгу прокручивалась строчка из покойника. Я всегда любил максимы подобного рода.
В чулане все еще поскуливал скрученный мною пару дней назад хозяин квартиры. Подлец услышал, что агрессор вернулся на постой, и, собрав в кулачок всю свою смехотворную волю, стал подавать жалкие признаки своей ничтожной жизни! На случай, если кого-то заинтересует эта никчемная подробность, скажу, что он был поляком.
Сентябрь-Ноябрь 97, Нью-Йорк
