Жизнь чемодана практически не отличается от любой  другой  жизни. Разве что,  существуют профессиональные особенности. Но  на вечеринках  не принято говорить  о  профессиональных  особенностях.  И  не  принято  вываливать  на собеседника  глыбы  собственных  проблем,  кружева  мелких  неприятностей  и колючий  мелкий  песок  жалоб..  Но,  с  другой  стороны,  у   нас  ведь  не вечеринка...

Итак,   жизнь  чемодана,  как   правило,   начинается   блестяще.   "Он прекрасен!..  Прекрасен!.. — восхищенно шепчут  хозяева. — Ну, видели  ли вы когда-нибудь  что-либо более совершенное?!.." (И  попробуйте только сказать, что  видели!  Вас обольют  презрением,  уличат  в  невежестве  и  посоветуют обратиться  к   окулисту!)  Чемодан  оглаживают,  как  кошку,   его  норовят потрогать, понюхать, подхватить на руки. За право обладать им сражаются, Ему отводят лучшее  место,  Им хвастают. Его ревнуют,  лелеют,  балуют и повсюду таскают  за  собой. Его называют —  ЧЕМОДАН. Именно  так! Потому что, в  его имени каждая  буква —  заглавная. Не чемодан,  который  может быть и тот,  и другой,  и в клеточку, а именно ЧЕМОДАН,  подразумевая его единственность  и неповторимость. И  это  вовсе  не  значит, что он  непременно  аристократ из крокодиловой кожи с золоченными замками и ключиками. Он вполне может быть на змейках,  на колесиках, с выдвижной ручкой,  с ремнями поверх тела; он может быть большим, маленьким или средним; коричневым, синим, оранжевым или любого цвета. Дело  не в  том! ОН  — любимый!  И чувствуя свою избранность, ЧЕМОДАН постепенно  раздувается от  гордости  и  высокомерно  поблескивает  замками. Постепенно — так как поначалу этому мешает щенячий восторг узнавания мира  и твердый металлический  каркас внутри — заложенная  от  создания нравственная основа любого чемодана. Но со временем, обтеревшись и утратив блеск новизны, он приобретает матовую респектабельность, вальяжность и снобизм.

—  Из Лондона,  — лениво цедит он почтительным слушателям (ежели вообще удостаивает  их  своим  вниманием).  —  Послезавтра  в  Женеву... —  бросает мимоходом, подавляя чуть заметный вздох усталости и скуки. На самом деле, он еще не устал и ему  не скучно, но окружающие,  по его мнению, должны думать, что это  именно так. Тогда больше почтения, длиннее дистанция. А дистанция в нашей жизни — показатель успеха...

В сущности,  он ещё очень молодой чемодан. Его по-прежнему подмывает  — взахлеб, не  позируя,  и  без фокусов —  выложить,  какой  любезный  таксист попался  ему  в Ницце (Виннице,  Быстрице...  и далее —  по усмотрению)  или сделать сравнительный анализ багажных отделений "Боинга-707" и "Ту-144" (а в иные времена  — багажных сеток спального  вагона  и вагона  первого класса), но... Но он  подавляет порыв, как  несоответствующий  избранному  имиджу,  а следовательно, недостойный.

Постепенно порывы становятся  все  реже, ослабевают. Маска  прирастает. Поза  становится  сущностью,  а  показная  усталость  сменяется  возрастными недомоганиями.  У   ЧЕМОДАНА  начинают  пошаливать  замки,  где-то  в  суете переездов теряется  ключик и незаметно (в самом уголке!) надрывается  нежный шелк внутренней обивки. (Или подкладки?.. У пальто — подкладка.  У  дивана — обивка. А у чемодана?..)

— Что-то он меня настораживает, — делится открытием Скептик. — Мне  все труднее стало с ним справляться

—  Капризничает!  —  легко   отмахивается   Экстремист.  —  Подурит   и перестанет!

— Мы его так нагружаем, — озабоченно вздыхает Сердобольная

— На то он  и  чемодан, чтоб  его  нагружали, —  подводит черту Трезвый Прагматик.

И все  остается по-прежнему. Они  любят  его. И  хоть в  отношениях уже прошла едва  заметная  волосяная трещинка, им  не  приходит  в голову  мысль обидеть ЧЕМОДАН недоверием. И лишь по тому, как скашиваются глаза на витрины кожгалантерейных  магазинов,  (мимо которых раньше  хозяева двигались вполне отрешенно), можно  заподозрить первые признаки разлада.  Но  глаза косят все заметнее,  и  уже  замедляется  шаг,  и  смущенными  кивками  и жестами  они обсуждают увиденное. У ЧЕМОДАНА впервые больно сжимается сердце от их гримас и ужимок.

— Какая прелесть! — восклицает Экстремист

— Так себе, — сдерживает его восторги Скептик

— Ничего особенного, — Сердобольная виновато косится на ЧЕМОДАН,  — наш в сто раз лучше!..

—  Вы на цену обратите внимание, — говорит Трезвый Прагматик и подводит черту, — Нечего выбрасывать  деньги на ветер,  когда наш ещё выглядит вполне прилично...

ЧЕМОДАН настораживается и у него начинает что-то покалывать внутри.

— Пройдет, —  успокаивает  он  себя.  —  Я же в  сто раз лучше...  Сами признали...

Но  боль не  проходит, а наоборот,  с течением  времени становится  все отчетливее:  крошечный  надрыв  обивки  (или  подкладки?..)  становится  все заметнее, расползается, и туда начинает набиваться мелкий мусор.

Однажды, не выдержав напора вещей, отлетает карабинчик, стягивавший две прорезиненные держалки,  и его заменяют обыкновенной  канцелярской скрепкой. Но скрепке не нравится выполнять чужую работу, и она незаметно падает на дно чемодана  и  прячется в  шелковой  прорехе.  Ее  заменяют  другой,  третьей, четвертой... Почему-то у всех скрепок похожие выкрутасы. Со временем скрепок накапливается так много, что они  начинают заметно  оттопыривать кожаный бок ЧЕМОДАНА. Как грыжа..

— Вот паразитки,  — раздраженно  думает ЧЕМОДАН, и  чтоб избавиться  от будущих  скрепок,  ослабляет  упругость  держалок.  Тонкие резиночки  внутри держалок  лопаются,  держалки  удлиняются,   обвисают,  теряют  упругость  и становятся похожими на ленты. А ленты  можно завязывать на бантик. И ЧЕМОДАН успокаивается. Но рано.  Потому что, привычно стоя у ног, не может заметить, как внимательно его рассматривают сверху.

— Он становится каким-то бугристым и бесформенным, —  доносится до него голос Экстремиста, — прямо как беременная гусеница

—  И держалки  ослабли, —  поддерживает его Скептик.  —  Теперь рубашки перемешаются с носками, и все помнется

— Ничего, — слабо возражает Сердобольная, — держалки можно и поменять

—  Надо вычислить,  —  глубокомысленно  заявляет  Трезвый Прагматик,  — может, и не стоит возиться...

От  этих  слов  у  ЧЕМОДАНА  слабеет  каркас  и  обрывается  внутренний кармашек.  Он   готов   уже  оскорбленно  щёлкнуть   замками,   но   вовремя сдерживается, потому что разговор ещё не завершён.

—  На   нём  почти  ни   царапины,  —  слышит   он  утешительный  голос Сердобольной, — и потом, мы к нему так привыкли!..

—  Мало ли к чему мы  привыкаем!.. — запальчиво возражает Экстремист. — Акробаты привыкают стоять на голове, но разве это нормально?!

— Ещё неизвестно, что нам преподнесет новенький, — сомневается Скептик

— Повременим, — Трезвый Прагматик  решает единолично.  В конце  концов, именно в его кармане  лежит дальний родственник  ЧЕМОДАНА — Большой  Кожаный Бумажник.

И в жизни  ЧЕМОДАНА  начинается следующий этап  — третья молодость. Изо всех  сил  он выпрямляет  ослабевший  каркас,  стараясь держаться  попрямее. Подтягивает ремнем скрепочную грыжу  и, превозмогая ревматическую боль, лихо щёлкает  замками.  В них,  как  в  старых  суставах,  накопилось  достаточно посторонней,  разъедающей  дряни, но если охать  при каждом  щелчке,  это не пройдет  незамеченным. А значит, надо  терпеть.  Наградой за терпение звучат для него слова Сердобольной:

— А что я вам говорила?.. Он у нас еще хоть куда!

— Пожалуй, — соглашается Трезвый Прагматик

— Н-да... — тянет Скептик. И даже  Экстремист воздерживается от обидных замечаний.

Переполненный  благодарностью,  ЧЕМОДАН  распахивает   свою   шелковую, местами потертую душу,  готовый принять в нее все,  и еще  полстолька, и еще четвертьстолько, и еще немножечко сверх.

— Старый!

— Верный!

— Проверенный!

— Надёжный! — приговаривают хозяева и,  действительно, помещают в  него всё, и ещё полстолька, и ещё четвертьстолько, и ещё немножечко сверх...

ЧЕМОДАН без кряхтения смыкает  замки, думая, что усталость — чепуха, да и  боль совсем ерундовая  по  сравнению с  этим  замечательным, ни с  чем не сравнимым  чувством  необходимости и  полноты  жизни.  В  эту минуту  в  его шелковой, слегка потертой  душе  всё  на  месте:  слева — прохладный  хлопок рубашек,  справа  — знакомое  шуршание пакетов с бельем,  в центре  — легкое покалывание шерстяных  свитеров, а под самой крышкой — ласковое, прохладное, родное касание шелковых блузок. Шелком к шелку, будто губами  к губам,  нет, щекой к щеке, нежностью к нежности...

Захваченный волшебными  ощущениями, он расслабляется и не замечает, что все торопятся, и времени до поезда остается в обрез, и  на улице уже давно и занудливо  сигналит такси. И когда пол внезапно уходит  из-под него, ЧЕМОДАН охает от неожиданности, и сердце его обрывается...

У всякого чемодана  есть  сердце, без которого  жизнь — не в жизнь. Это сердце —  ручка  чемодана  — простая, двойная или выдвижная с металлическими креплениями  на  концах.  "У  меня стальные крепления,  —  хвастался  бывало ЧЕМОДАН,  —  такие  не  подведут!" Они  и  не  подвели. Подвела истонченная, измученная тысячами рывков усталая кожа  ручки. Она лопнула неровно, обрывая нити строчек.  И  привычный  холодок  металлического  крепления  оставил  ее навсегда...

Очнувшийся  от грез  ЧЕМОДАН  сжался от  ужаса.  Он уже был не  в силах держать ровно каркас. Но не от боли,  а от того, что  творилось вокруг него. Сигналила   во  дворе  машина,  безжалостно  тикали  часы,  а  его   родные, единственные, любимые в панике носились по комнате.

— Я же предупреждал вас! — орал Экстремист. — Давно надо было выбросить этот хлам!

— Обязательно опоздаем! — стонал Скептик

— Какой кошмар! — лепетала Сердобольная

А Трезвый Прагматик молча нагнулся над ЧЕМОДАНОМ и злобно рванул замки. От страха левый заело. А Трезвый Прагматик всё дёргал и дёргал, пока ЧЕМОДАН не собрал всю волю в кулак и отчаянным усилием не вытолкнул, не исторгнул из себя заевший язычок.

—  Сумку!  —  скомандовал  Трезвый  Прагматик.  И  остальные прекратили бессмысленную беготню и бросились исполнять.

ЧЕМОДАН видел,  как его душа  —  шелковая, шуршащая, ворсистая —  грубо опрокидывается в  наспех подставленный  баул, как сминается и  заталкивается то,  что  было  ему дорого и...  молчал.  А что он ещё  мог  поделать?  "Сам виноват,  —  отрешенно думал  он.  —  Размечтался  старый дуралей... Потерял бдительность  и  сноровку..." Ему  вдруг  все  стало  по  барабану,  то есть безразлично. Он слышал,  как захлопнулась входная дверь, как затопотали вниз торопливые  ноги —  вниз и вниз... удаляясь  и  удаляясь... —  как перестала сигналить  машина,  и  все  стихло. А  он  остался  с  разорванным сердцем и вывернутой,  опустошенной   душой  на  полу   гостиной.  "Всё  кончено",   — безразлично подвел он итог бытия и перестал наблюдать время...

Но он  ошибся, как  ошибаются все  чемоданы, впервые  проживающие  свою единственную жизнь.  Если бы  его  утопили в  пруду или порезали на лоскуты, все, действительно, было бы кончено. Но его не утопили и не порезали. Просто у  ЧЕМОДАНА начинался новый жизненный этап: Жизнь Чемодана Без Ручки. А это, как известно, то состояние, когда нести тяжело, а бросить жалко...

... Из  поездки  хозяева вернулись в другом  настроении —  посвежевшие, успокоенные,  благодушные — с корзиной южных фруктов и  новеньким сверкающим чемоданом.

"Новый  чемодан,  машинально  отметил про себя Старый, — надо привыкать думать о себе с маленькой буквы..."

Новый чемодан хоть и  выглядел сверкающим франтом,  на самом  деле, был ещё  совсем молоденьким, восторженным и  не  заносился.  "С  юга прибыли,  — доверчиво сообщил он распростертому на полу собрату. — А ты чего? Болеешь?"

"Я  умер, — хотел ответить Старый  чемодан.  — Смотри  внимательно, я — твоё  будущее". Но Новый так сиял и поскрипывал, что Старый пожалел малыша и ничего не сказал. Он  ещё  запросто  мог  сбить  спесь с  любого  вальяжного собрата среднего возраста,  но в этом юнце и спеси-то не было —  одна чистая щенячья  радость.  А  зачем  сбивать  радость,  если  она сама  собьётся  со временем? Напрасный труд. Да и жалко...

Старый чемодан валялся там, где его бросили перед отъездом. И казалось, что его никто не замечает. Хозяева отдергивали запылившиеся шторы, открывали форточки, возбуждённо сновали туда-сюда, спеша убедиться, что все в их  доме в  порядке,  на месте,  знакомо.  Как влюблённые  после долгой разлуки,  они чуть-чуть отчужденно, настороженно и с  надеждой всматривались в свое жилье, заново привыкая. Кто-то  толкнул Старый чемодан и передвинул, потом  об него споткнулись и выругались.

— Выбросить пора на свалку этот хлам! — Старый узнал голос Экстремиста. — Путается тут под ногами!

— Успеешь, — отозвался Скептик, — не сейчас же бежать!

— Ни за  что! — решительно вступилась Сердобольная. — Развыбрасывались! Вам бы только разбазарить, а мне он нужен!

— Зачем? — заинтересовался Трезвый Прагматик

— А вот зачем!

Сердобольная  протерла  Старый  чемодан тряпочкой, распахнула  шкафы  и стала перекладывать в чемоданное нутро аккуратные стопочки. Тут были детские вещички, из  которых  кто-то давно  вырос  и  мужские  сорочки  с  вытертыми воротничками,  вышедшие из моды платья  и  свитера со  штопанными  рукавами, какие-то носочки, платочки и даже маленький настенный коврик с оленем.

— Правильно, — одобрил Трезвый Прагматик и скомандовал, — А ну, братва, тащите свои неликвиды! Быстро!

Демонстративно фыркая, Экстремист принес  стопку исписанных тетрадок за девятый   класс.  Скептик   приволок   покалеченного  плюшевого  медвёжонка, Сердобольная — пачку  поздравительных открыток и старую пудреницу, а Трезвый Прагматик стопку пожелтевших газет.

Душа  Старого  чемодана  постепенно  заполнялась.  Некоторый  предметы, поместившиеся  в  неё,  были  ему  незнакомы. Поэтому  он  немного  опасливо прислушивался к  себе, ловил новые  странные  оттенки  ощущений. Но это были невраждебные вещи, и он успокоился. Его даже не волновало, куда, собственно, он  собирается: может на  свалку, или к старьевщику — да хоть  в пруд! Какая разница,  если  душа  непуста?   Но  оказалось,  что  дорога  ему  предстоит недальняя: заполненного и умиротворенного его  дружески  похлопали по бокам, застегнули неподатливые замки и задвинули в подкроватную глубину. Здесь было темно и тихо.  Голоса  сверху доносились приглушённо,  невнятно, так,  что и слов не разобрать.. Но Старому чемодану и не хотелось вслушиваться в верхние голоса,  он   с   ними   покончил.  Гораздо   интереснее   было   напряженно прислушиваться к себе. И очень скоро он научился безошибочно отличать глянец почтовых  открыток от сухой шершавости газет,  ворсинки  свитеров от теплого плюша медвежонка, коленкор тетрадных обложек от гладкой  крышки пудреницы. А все остальное было знакомо. И когда все улеглось, разместилось и притерлось, Старый чемодан задремал. Он дремал, покрываясь легкими комочками пыли, как и положено ветерану. Сквозь дрему  он иногда слышал, как скрипят и прогибаются пружины матраса, но  не  пугался,  не вздрагивал, не радовался и не проявлял любопытства,  потому  что  уже  израсходовал  свой запас  страхов, радости и любопытства, и внутри у него было мирно и покойно. Только однажды он очнулся ненадолго и снова впал в  забытье: когда рядом с ним, бок о бок,  поместился еще  один чемодан. "Кого-то  он  мне напоминает, — мелькнуло  мимолетно, — а впрочем... не имеет значения..."

Он не проснулся,  когда его  грубо потянули за полуоторванную ручку. Не проснулся, когда ярко, просто ослепительно брызнул  свет и  звуки  приобрели отчетливость.   Зачем?  Его  немного   оживило   только   влажное   холодное прикосновение мочалки  к  рассохшейся  коже.  И наконец,  лишившись  уютного пыльного покрывала, он пришел в себя.

— Ну и мха наросло на этом динозавре!

Это  были  первые  слова,  которые  Старый  чемодан  услышал  внятно  и припомнил их значение.

—  А  помнишь, как у него отлетела  ручка?.. До поезда оставалось всего ничего!.. Старики тогда чуть не спятили

— Это ты тогда чуть не спятил!

Старый  чемодан  удивился:  сам-то  он  прекрасно  помнил,  как  у него отлетела ручка, в смысле, разорвалось сердце,  но при чем тут эти незнакомые голоса?  Их  он не знал  совсем. То есть, совсем не знал, А может,  знал, да забыл.

— Смотри, смотри! Мой медведь!

—  Ты  гляди,   тетрадки  сохранились!  "Пьер  Безухов  как  выразитель настроений прогрессивной аристократии"...

Незнакомые   руки  потянулись  к  Старому   чемодану  и   беззастенчиво переворошили его нутро. Все в нем зашевелилось, сдвинулось с места, ожило. И он заволновался: неужели его  опять  лишают души?  Или какой-то ее части?  А может,  эти незнакомцы  хотят бросить  в нее что-то непотребное, грязное или злое? Зачем  его  растревожили, лишили покоя, порушили  равновесие?  Если бы Старый чемодан проснулся пораньше,  он  ни за что не разомкнул  бы замки, он сжал  бы  их, как бульдог зубы — намертво. И пусть бы его колотили по бокам, топтали ногами, пусть бы даже утопили в пруду,  но он  не отдал бы ни единой крупицы своего  содержимого. Как он ругал теперь себя за сонное безразличие, безответственность  и  халатность!  (На  лежащей  сверху  газете  был  такой заголовок "Наказать за  безответственность  и  халатность!")  Как  терзался, поминутно шарахаясь от отчаянья к надежде!

—  Петь,  дай твои  очки,  —  попросил  первый  голос,  —  хочу  газеты просмотреть ...

— А где твои?

— Да шут их знает! Сунул куда-то пять минут назад, и не могу вспомнить!

— Лекарства пей, склеротик,  — ехидно посоветовал Петя и отрезал,  — не дам! Я тут открытки нашел старые... тоже почитаю

— В  открытках крупно написано, ты и  без  очков  разберешь, а газетный текст, как бисер

—  А ты картинки  рассматривай , —  посоветовал Петя. — Ты ж знаешь,  я свои очки никому не даю. Даже жене.

— Зануда ты, Петька, — посетовал первый, — прям с младенчества зануда

Некоторое время в комнате было  тихо, только  шелестела газетная бумага да  изредка слышался  характерный  треск  — это  Петя  разлеплял слежавшийся глянец открыток.

— Колька, — позвал он, — а кто такой Горбунов?

— Который Горбунов? Максим Васильич?

— Не знаю. Вот тут открытка: "Дорогая Инночка!  Поздравляю тебя и семью с Новым годом! Будь всегда! Горбунов"

— А-а!.. Это у мамы такой вечный ухажер был. Товарищ Горбунов

— У мамы?.. Что ты выдумываешь?!

— Да ты тогда ещё совсем малый был,  не помнишь... Ко всем праздникам — открытки, а к дню рождения — корзину цветов

— И куда он делся?

—  Да  уж куда-то делся,  —  неприязненно проговорил  Коля, — как  отца забрали, так сразу и делся...

Они  примолкли,  повздыхали,  задумались.  Что  за  дело   им  было  до переживаний какого-то Старого чемодана. У них было достаточно собственных.

"Свинячья шкура! — ругал себя  чемодан.  — Ржавая застежка! Чемодан без ручки!"

— Мы тогда уезжали в наш последний отпуск, У чемодана отлетела ручка, а у нас... — голос Николая подозрительно дрогнул

— А у нас разлетелась жизнь, — тихо закончил Петя и вздохнул

В  комнате  повисла печаль.  Даже  Старый  чемодан  почувствовал  её  и перестал  дергаться  от  эгоистического ужаса. Он уже привык  к  свету  и  с любопытством рассматривал  двух седых  мужчин,  разбирающих  его драгоценные внутренности. Кого-то они ему слегка напоминали, и он изо  всех сил старался напрячь слабеющую память.

—   Помнишь,  как  отец  сказал:  "Тащите  свои  неликвиды!"  Вот  они, неликвиды... Архивная пыль...

— Это мы теперь неликвиды, — хмыкнул Петя. — труха... А вещички целы. И чемодан, старая орясина, дышит... Ещё и нас с тобой передышит

"Хозяина!  —  вспомнил  Старый  чемодан.  —  Они  напоминают   хозяина! Только... он был моложе...  и с черными волосами... Неужели?.. " Неужели,  и правда, эти двое стариков его давние знакомцы — юный Экстремист и малолетний Скептик?!.

—  Деды, ну вы даете! — зазвенел в комнате  возмущенный  голосок. — Там бабуля уже ядом изошла, а вы тут закопались, как жуки в навозной куче!

— Не груби, Зойка! — строго сказал Коля. — Это не навозная куча, а наша память!

— Как же, память!  — презрительно фыркнула Зойка.  — Сплошной  хлам, по которому помойка плачет! А у бабули борщ остыл!

—  Подогреет, —  коротко  ответил Петя.  — Газ,  небось,  в  горелке не кончится и спички на месте

— Ну, ты даешь, дед Петя! — Зойка даже задохнулась  от возмущения. — Мы ж все вас ждем! Скоро с голоду передохнем!

— Ладно, Петр, — согласился Николай, — идём, а то, и правда, неловко

Зойка нагнулась над чемоданом и потянула на себя цветной лоскут:

— Ух ты! Классическое ретро!

В  руках  ее  взмахнуло  легкими  рукавами  — крыльями бледно-сиреневое шифоновое платье.

— Это что, прабабкино? — она приложила платье к плечам и закружилась по комнате

— Нашей матери, — сдержанно сказал Петр, а Николай поймал летящий подол и потянул к лицу:

— Мамины духи, — жадно вдохнул он. — Петька, мамой пахнет!..

— Да брось! — не поверил брат. — За столько лет любой запах выветрится!

— Духи от времени разлагаются и  превращаются  в  вонь,  —  авторитетно разъяснила Зойка

— Брысь отсюда! — цыкнул на нее дед. — Специалистка!

— Правда, пахнет, — дед Петя приложил  к лицу  сиреневую материю, — или мне только кажется?..

У  чемоданов  почти отсутствует  обоняние.  Во  всяком  случае,  такое, которое называют "тонким нюхом". Конечно, когда в них таскают копченную рыбу или ацетон, они  чувствуют  некоторый дискомфорт. Но если резкие  оглушающие запахи отсутствуют,  то чемоданы предпочитают  различать  свое содержимое на ощупь. И у Старого чемодана дело  обстояло так же: "Духи?..  — подумал он. — Ну,  не  знаю...  А  вот  платье,  точно,  хозяйкино".  Он   вспомнил,   как Сердобольная  — молодая, стройная, с тщательно подвитыми золотыми локонами — кружилась  по  комнате в  этом  легком бледно-сиреневом тумане  и  счастливо распевала: "Мы едем, едем, едем в далекие края!..." Но это было  задолго  до того, как у Старого чемодана оторвалась ручка, то есть разорвалось сердце.

—  Да  вы что,  с  ума  посходили  тут?  —  загремел  внезапно  грозный старушечий баритон. — Все на столе! Все стынет, а они в бирюльки играют!

Чемодану показалось, что все в комнате трусливо поджали бы хвосты, имей они их в наличии. Он понял,  что толстая старуха в темном платье с кружевным воротничком  — главная,  и обратил к ней свои  надежды. Хорошо бы,  чтоб она велела им положить все  вещи на место, задвинуть чемодан под кровать  и идти мыть руки.

— Ой, ба! — пискляво съябедничала  Зойка.  — Они тут раскопки устроили! Экскурсию по памятным вещам!

— Вижу! — сурово оборвала ее бабка и, кряхтя, склонилась над чемоданом. — Что нашли?

— Представляешь, Зиночка, мои тетрадки за девятый класс сохранились!

— А это мой медвежонок!

—  И поэтому вся семья должна давиться слюной? От этого,  между прочим, бывает гастрит и язва желудка

— Я им  говорила, ба! — подхалимски подъехала Зойка. — А они, как дети! "Мамой пахнет!" А никакие духи столько лет не хранятся!

— Духи, может,  и не  хранятся, — осадила ее  бабушка,  — а  запахи.  — вполне возможно.. особенно, мамы...

— Ну, вы все ненормальные! — обиделась Зойка. — Я есть хочу!

— Брысь! — скомандовала  ей бабушка и,  дождавшись  пока внучка выйдет, ласково потрепала дедов по седым затылкам. — Неужели, пахнет, мальчики?..

"Ну, вот, — огорчился Старый чемодан, —  теперь и она начнет копаться в моих внутренностях! Прямо, как на исповеди!.."

Но старуха  не  стала  ничего вынимать из  его души. Она  наклонилась к сидящим на  полу  седым "мальчикам", притянула к себе их головы и по очереди поцеловала  в  макушки.  А  Коля  и  Петя  поцеловали  ее  пухлые,  покрытые старческими веснушками руки. Коля правую, а Петя — левую.

— Идемте обедать, — спокойно позвала она. — А потом вместе посмотрим... Вещи эти мне, конечно, незнакомы... А вот газеты и я с удовольствием...

— Да я хотел  почитать! —  с  досадой  доложил Коля.  —  А очки куда-то делись!

Старуха  усмехнулась  и  выудила Колины очки из-под  вывернутого на пол тряпья.

— Идемте, идемте! — поторопила она и добавила немного ворчливо. — Потом всё сложите, как было. Чтоб аккуратно... А то напихаете комом, и чемодан под кровать не влезет!..

Они  ушли  обедать, и Старый чемодан перевел дух. Слова старой  Зиночки успокоили  и окрылили его (кто-то замечал, что распахнутые створки чемоданов напоминают  крылья?).  Он уже не терзался сомнениями, ежеминутно переходя от отчаянья  к  надежде,  а  точно  знал: ему  вернут  все  его сокровища,  его глянцевую ворсистую, плюшево-бумажную душу. И  вернут аккуратно и бережно. И не  только потому,  что  иначе  он,  Старый чемодан,  просто  не  влезет под кровать, а потому, что его душа — это их драгоценная память...