Близняшки
День первый.
Сентябрь в Кяхте уже вызолотил сопки. Родная земля мало чем отличалась от соседней Монголии, по которой Иван Иванович пылил последние несколько дней. Но все-таки она была родной.
Полуторка, на которой он трясся от Улан-Батора, шла в местную военную часть, и ему теперь надо было как-то ловить попутку до Улан-Удэ. В местной географии он ориентировался плохо, и, как ему сказали в штабе, когда выписывали проездные документы, это был самый короткий путь до Транссиба, где можно уже подсесть в любую воинскую теплушку и в веселой компании отправиться до Москвы.
Однако пока что он стоял растерянно посреди кяхтинской площади, не тронутой войной, с красивым, несообразно великих размеров, собором и базарчиком, устроенным у самого крыльца. Местные молодухи бойко торговали молоком и спекулятивным хлебом, вездесущие инвалиды сновали на своих скрипучих каталках с семечками и кедровыми орехами. Несколько монголов, переходивших границу вместе с их полуторкой, присели перекусить в тени собора.
При взгляде на свежий хлеб у Ивана Ивановича засосало под ложечкой. Еда у него была, начпрод дал ему с собой несколько банок тушенки и пару краюх хлеба, но за весь переезд от Улан-Батора, в пыли и на ветру, мысли о еде как-то не посещали его. Есть захотелось только сейчас – причем нестерпимо.
Однако где-то должна была бы быть и нормальная столовая – все-таки большой городок, и можно было бы спокойно хлебнуть щец, а то и что-то посерьезнее. Иван Иванович не торопясь пошел вдоль дороги к развилке, за которой городок уходил вдаль, за сопку.
Посреди дороги он догнал бабку, которая, несмотря на возраст, шагала ненамного медленнее его. Бабка рассказала, где найти столовую, а потом всю дорогу жаловалась на всех подряд – на военных, стоящих в городке, на молодежь, на войну, на своего старика – чем порядком замучила Ивана Ивановича, отвыкшего за годы службы от женского тарахтения.
Наконец, дойдя до столовой, он оторвался от надоедливой бабки, уморившей его не столько разговорами, сколько своеобразным местным жаргоном, который Иван Иванович считал варварским извращением языка русского.
В столовой, по военному времени, было не густо с выбором, но тарелку щей и кашу с намеком на мясо ему все-таки выдали. Взяв в придачу несколько кусков хлеба, Иван Иванович уселся в уголке и стал с наслаждением хлебать горячее, размышляя, не отхлебнуть ли из фляжки. Отхлебнуть хотелось, однако для этого надо было развязывать сидор, а его так разморило в тепле и с устатку, что даже такое простое действие вызывало у него внутренний протест.
Внезапно его царапнул острый взгляд из полумрака, от дальнего столика. Приглядевшись, он увидел странную компанию. Двое весьма уголовного вида мужичков, не старых, но явно повидавших виды, сидели, плотно зажав между собой двух девчушек, одетых не по осеннему легко. Девочки были в белых летних платьях, причем настолько легких и воздушных, что Иван Иванович подивился, откуда в такой глухомани да еще в такое время могли взяться так хорошо одетые люди. В Забайкалье, через которое он ехал на японский фронт, и стар, и млад носили сапоги и телогрейки, невзирая на летнюю погоду. Увидеть девушек в платьях ему удалось только в Харбине, и то мимоходом.
Одна из девочек испуганно поглядывала на него, и Иван Иванович почувствовал, что происходит что-то крайне неприятное. Мужчины тихо переговаривались с девочками, и хотя отдельных слов было не разобрать, в интонациях их чувствовалась откровенная угроза. Кроме того, один из мужчин все время клал девушкам руки – то на плечи, то на спину, то пониже, и каждый раз девушки от этого вздрагивали и съеживались
Иван Иванович не был робкого десятка, да и за три фронтовых года вся его интеллигентность забилась куда-то в дальние уголки сознания, однако вмешиваться в дела местных уркаганов в его планы не входило. К тому же случись что, особой защиты ему ждать было неоткуда: полное увольнение из армии он получил и теперь по всем параметрам считался гражданским человеком – хотя еще и с военными документами на руках. Правда, в сидоре у Ивана Ивановича лежал хорошо завернутый в тряпки трофейный вальтер, а за пазухой, в специально сшитом кармашке – трофейный люфтваффовский кортик, понравившийся ему в свое время своей хищной формой, однако размахивать оружием из-за какой-то пока непонятной и сомнительной ситуации ему не хотелось.
Девочки, однако, притягивали его взгляд. Они явно были не местными – длинные и когда-то наверняка ухоженные волосы, нежная кожа, да и весь вид – чистенький и такой же ухоженный – говорил о том, что Иван Иванович столкнулся с жертвами войны или какого-то несчастного случая.
Проверив ладонью поверх гимнастерки на всякий случай кортик, он мотивированно встал, как будто еще за одним куском хлеба, и прошел мимо стола с компанией. Острый и неприятный взгляд одного из мужчин резанул его как ножом. Он видел такие взгляды у бойцов штрафбата, в тех редких случаях, когда случайно оказывался около их теплушек или окопов. А краем уха Иван Иванович поймал слова второго мужчины, сразу поставившие все на свои места:
- ... все равно вам идти некуда, свечереет – порежут и снасильничают, тут места у нас дикие...
Внутренний голос продолжал говорить Ивану Ивановичу, что вмешиваться в ситуацию не стоит, но он уже не мог руководствоваться только голосом разума. Остановившись около столика, он обвел взглядом всю компанию. Девочкам на вид было лет по четырнадцать. Худенькие и бледные, они походили друг на друга как две капли воды. И им было откровенно страшно, отчего они казались еще более бледными. Мужчины явно были если не из уголовников – синевы наколок не виднелось – то и не из местной интеллигенции, да и работягами их назвать было бы затруднительно. К тому же они были явно крепко выпивши, что было заметно по нечеткой координации движений и расфокусированным взглядам.
Иван Иванович посмотрел им в глаза и многозначительно показал взглядом на дверь. После чего повернулся и вышел из столовой, намеренно оставив сидор лежать под столом. В сидоре было что брать, однако вести себя по-другому было бы неестественно.
Он спиной чувствовал, что за ним идут, и боялся лишь удара в спину. То, что мужики не были на фронте, было очевидно, а, стало быть, им незнакомо то чувство, которое охватывает любого, дерущегося в рукопашном бою – чувства эйфории и всемогущества.
Впрочем, все обошлось. Неизвестно, какой интуицией Иван Иванович, никогда не общавшийся близко с урками, почувствовал правильную линию поведения, но первым делом он достал трофейный портмоне, как бы неуклюже продемонстрировав уркам его небогатое содержимое. После чего достал две сотенные, последние из лежавших в портмоне, и протянул мужикам:
- По сотне за каждую.
Воцарилась пауза, прерываемая лишь вечерним зудением комаров и шумом проносящихся вдали машин. Ивана Ивановича оценивали, откровенно оглядывая его гимнастерку, офицерский ремень и светлые пятна на месте отсутствующих погон. Военную одежду осенью сорок пятого года носила большая часть страны, и ее наличие еще ни о чем не говорило, но связываться с бывшим фронтовиком для урок было бы гораздо опаснее, чем с залетным снабженцем – а Иван Иванович по внешнему виду одинаково мог оказаться и тем, и другим.
Наконец один из мужиков расплылся в гаденькой улыбке и протянул руку за деньгами:
- Сладенького захотелось, офицерик... не много ли будет, двух-то?
- Не много, - отрезал Иван Иванович, давая понять, что не хочет обсуждать эту тему.
- Ну давай..., - мужики забрали деньги и шагнули назад. – Осторожнее у нас тут... места сибирские, всяко может быть...
В их голосе явственно прозвучала угроза, но Иван Иванович их уже не слушал. Нырнув снова в ароматы столовой, он схватил девушек за руки, подхватил сидор и рванулся было к двери – но замер, поняв, что за дверью их могут ждать неприятности.
Повертев головой, он сообразил, что у столовой есть другой выход – во двор, и потащил девушек на кухню. Промчался мимо пышущей даром печи, услышал за спиной возмущенный вскрик кухарки, выскочил во двор, моля, чтобы из дворика был выход, чтобы двор оказался не глухим. Увидел калитку, выскочил в какой-то переулок, в сгущающихся сумерках разглядел близкие сопки и быстрым шагом пошел к ним, на край городка.
Через несколько минут он сообразил, что так и идет – держа девушек за руки. Со стороны это выглядело странно, он отпустил их руки и сказал:
- Давайте быстрее. Можете идти?
Девушки что-то пискнули, он принял это за согласие и быстро пошагал вперед. Девушки явно с трудом поспевали за ним – он заметил, что на ногах у них были какие-то несерьезные сандалии когда-то белого, а теперь пыльного цвета, что на богато унавоженных улицах Кяхты выглядело жалко и смешно.
Иван Иванович не знал, куда он идет – он понял лишь, что из городка с этими двумя небесными созданиями лучше убраться подальше. Будь он один, он мог бы попроситься на постой в любой дом или на крайний случай в военную часть, но куда деваться с девушками – он не знал.
Они шли мимо каких-то пустырей, пару раз из обгоняли машины, но не останавливались и не сигналили. Наконец они вышли на окраину. Впереди были сопки, дорога заворачивала и уходила меж них, долиной. Иван Иванович обернулся к девушкам:
- Устали?
- Нет, - ответила одна из них.
- Не очень, - сказала вторая.
- Значит, так. Сейчас перелезем через сопку и сделаем привал. Хорошо?
Девушки кивнули. По их пассивной реакции он ощутил, что их мнения никто никогда особенно не спрашивал, поэтому они привыкли подчиняться любым командам.
На сопку он забрался первым. Девушки, хотя и шли налегке, заметно отстали, и он, сидя наверху, видел в сгустившемся сумраке светлые пятна их платьев. Наконец, тяжело дыша, они поднялись наверх и сели на землю рядом с ним.
Он посмотрел вниз. За сопкой, в долинке, виднелся кустарник. Возможно, там был ручей. Немного передохнув, он махнул рукой вперед.
Вниз идти было гораздо легче, он даже переходил порой на бег, но потом останавливался – девушки отставали все сильнее и сильнее. Внизу действительно оказался ручей, а сама долина была укрыта от посторонних глаз. Он расстелил плащ-палатку, усадил девушек, а сам наломал веток и запалил костер. Котелка у него не было, он открыл тушенку, выложил ее на промасленную бумагу, в которой была завернула банка, а в банку налил воды и поставить на огонь.
И только тут увидел, какими глазами девушки смотрят на тушенку.
- Вы сколько не ели?
- Три дня, - дрожащим голосом ответила одна из них.
- Ого. А эти..., - он замялся.
- Они бы накормили... потом, - запинаясь, ответила девушка.
- Потом? – сначала не понял он. Потом понял. Достал хлеб, отрезал три ломтя, наложил на них тушенку. Потом подумал, отрезал по кусочку и протянул девушкам:
- Понемногу ешьте. А то плохо будет, животы скрутит.
Девушки проглотили хлеб и мясо, как будто ничего не было. Стараясь не смотреть в их голодные глаза, Иван Иванович вскипятил воду, налил в кружку кипяток и протянул девушкам:
- Давайте, кипяточку хлебните, а потом еще по кусочку.
Ему было немного стыдно за то, что он ел при них щи, и в то же время боялся думать, что ждало бы девочек ночью, если бы не он.
- Ну ладно, расскажите пока, откуда едете и куда. Все равно еще с пол-часа надо подождать, потом еще поесть. Как звать-то?
- Оля.
- Таня.
- А я – Иван Иванович. Дядя Ваня, наверное, для вас. А как вас различать-то?
Он присмотрелся. В неверном свете костра девушки были похожи еще больше, но одно отличие он все-таки увидел. У Оли была родинка на щеке, у Тани не было.
- По родинке – как будто прочитав его мысли, хором ответили девушки.
- Ну и откуда вы?
- Из Львова.
- Не понял... западенки, что ли?
- Нет, мы русские. Просто там жили. У нас папа – военный.
- Ясно. А тут как оказались?
- Мы в эмиграции были. В Бальджикане. С мамой... а потом...
На глазах у девочек навернулись слезы.
- Мы поехали домой, а по дороге... мама заболела и умерла...
Теперь девочки плакали уже на полном серьезе – но тихо и как бы про себя.
- И все... мы ее похоронили где-то там, в степи... сейчас даже не найдем...
- Так с вами больше никого не было?
- Нет. Мы на попутке ехали. Когда мама заболела, шофер нас высадил, и все...
- Это далеко отсюда случилось?
- Да... очень.
- И как вы потом?
Тут девочки замолчали. Они просто сидели и плакали. Иван Иванович понял, что им пришлось не просто туго – было что-то, о чем они не хотят разговаривать. Он не знал, где этот их поселок, в котором они жили все военные годы, но, вероятно, это было далеко.
- А в Москве кто вас ждет?
- Мы не знаем. Про папу ничего неизвестно, - сказала Оля.
- У нас тетя в Иркутске. Нам хотя бы туда...
- Ясно. Ладно, как-нибудь доберемся. Эх, жизнь... , - Иван Иванович задумался, глядя в костер. Наступила тишина, только из-за сопки изредка доносилось гудение машин.
- Дядя... дядя Ваня, можно нам еще поесть? – робко спросила одна из девочек.
- Конечно. Теперь можно. Живот не болит?
- Нет.
Он сидел и смотрел, как исчезает хлеб с тушенкой – и их порции, и его недоеденный кусок. Потом спохватился, набрал еще воды, поставил на огонь.
Ночь обещала быть теплой, на небе были облака, но дождь вроде не собирался. Будь он один, плащ-палатка послужила бы нормальным укрытием на все случаи, но как они смогут ночевать сейчас – он представлял себе с трудом. Усталость наваливалась, костер понемногу гас. Девочки сидели, обнявшись, и что-то еле слышно говорили друг другу.
- Дядя, - раздался голос одной из девушек.
- Да?
- Вы нас .... будете?
- Что? – он растерянно посмотрел на девочек. Грубое бранное слово прозвучало из уст этих ангелов как удар.
- ... или нет?
- Нет, - растерянно сказал он, чувствуя, как краснеет. Только сейчас он обратил внимание на то, как красивы его спутницы. Несмотря на юный возраст, у них были очень женственные фигуры, и если бы не спешное бегство, он наверняка бы сразу обратил на это внимание.
Не избалованный женским вниманием до войны, Иван Иванович за многие военные километры познал только неутоленную страсть редких одиноких солдаток в деревнях, где их часть останавливалась на постой, поэтому все вопросы плотской любви для него все еще оставались тайной за семью печатями. Еще большей тайной для него была психология вот таких юных существ, как ни в чем не бывало произносящих такие слова...
- А вы нас не бросите?
- Нет, - рефлекторно ответил он и тут же задумался – а как он с ними, куда... Денег у него хватало, но одно дело – добираться по разгромленной войной, озлобленной, голодной стране самому, а другое – с двумя детьми.
- Ладно, давайте спать, - отогнал он мысли. Утро вечера мудренее.
Он бросил под голову сидор, предварительно достав из него пистолет. Девочки, не сговариваясь, примостились по бокам от него. Он накрыл их полами плащ-палатки и задремал. Уже сквозь сон он почувствовал, как девочки одинаково устроились у него на плечах и обняли руками.
День второй.
Иван Иванович проснулся рефлекторно, как всегда на фронте, с первыми лучами солнца, и сразу почувствовал, как стало холодно. Небо очистилось, одежда отсырела. Девочки крепко спали, плотно прижавшись к нему, и через мгновение Ивана Ивановича бросило в жар. Он ощутил, как к его бокам с обеих сторон прижимаются крепенькие, как яблоки, груди.
У девочек под платьями не было больше ничего, и прикосновение женского тела, всего сквозь два слоя ткани - платье и гимнастерку – было настолько сильным и острым, что у него мгновенно заныло в паху. Ощущение было сладким и мучительным, сердце забилось так сильно, что он побоялся, что его удары разбудят девочек. Полежав несколько минут, он вдруг понял, что долго не выдержит эмоций такой силы.
Он осторожно высвободился из объятий девушек и встал. Два ангельских существа лежали перед ним. У одной из девушек задралось платье, обнажая ноги чуть не до бедер, и он на мгновение залюбовался их стройными очертаниями. Потом вспомнил о холоде, накинул на девочку полы плащ-палатки.
Укромное местечко нашлось неподалеку, сразу за ручьем. Кусты там были настолько плотными, что уже в паре метров не было ничего видно. Он сел на поваленное дерево и расстегнул штаны.
Обычно во время редких случаев, когда он занимался этим, он представлял себе вульгарную бабенку из какой-то смоленской деревеньки, которая кричала во весь голос с первого же момента их короткой случки. Это воспоминание его очень заводило, хотя как раз с той бабенкой все кончилось быстро и непонятно. Однако сейчас он стал представлять себе девчонок, оставленных неподалеку, за ручьем. Их фигуры, обрисованные тонкими платьями, грудь, бедра... В последний момент, уже содрогаясь в предчувствии блаженного мига, в его ушах прозвучал вчерашний вопрос – Оли или Тани, он не разобрал – и он длинно и мощно выплеснулся на пожухлую траву.
Ополоснувшись в ручье, он развел костер, совсем рядом с плащ-палаткой, рискуя ее поджечь, лишь бы девочкам было теплее. Он не решился прилечь с ними рядом – произошедшее напугало и озадачило его. Сидя у костра, он размышлял, что делать дальше. Ночевать под открытым небом с девочками было невозможно – они могли заболеть, и это его пугало. Нужно было идти на тракт и ловить попутку до Улан-Удэ. Лучшим способом остановить попутку была бы водка, но возвращаться в Кяхту за ней ему не хотелось.
Он с трудом представлял себе расстояние до Улан-Удэ. На самом деле ехать было не очень далеко, но он этого не знал и планировал как минимум двухдневное путешествие.
Он вскипятил воду. Тушенки оставалось мало, один он обошелся бы куском хлеба и кружкой воды, однако девочек надо было кормить. Стоило ему открыть банку, как они проснулись – одновременно, и тут же кинулись к еде. Потом остановились, посмотрели на него, смутились.
- Доброе утро, - сказал он.
- Доброе утро, - одновременно ответили они.
- Давайте, умывайтесь в ручье, и завтракать.
Девочки пошли к ручью, потом посмотрели на него, хихикнули и скрылись в кустах. На миг ему стало стыдно – они пошли в туалет как раз в те кусты, где он был утром. Он представил на миг, что они увидят результат его экстаза на траве, но потом сообразил, что вряд ли они, в их возрасте, поймут, что это.
За завтраком девочки выглядели гораздо веселее, чем вчера. Они наперебой шутили, рассказывали о своих друзьях в поселке, название которого Иван Иванович вчера так и не запомнил, и старательно обходили тему смерти матери, а также все, что было с этим связано. Впрочем, как понял Иван Иванович, жилось им не очень сладко и даже голодно, но такое уж свойство молодости – забывать плохое и помнить только хорошее.
Иван Иванович любовался ими, их юношеским задором, их раскрасневшимися после еды щечками, и представлял, какими они вырастут красавицами. При этом он с трудом останавливал предательское возбуждение, заставлявшее его краснеть и беспрестанно поглядывать на девичьи прелести.
Наконец они закончили болтать и стали спрашивать его, кто он и откуда. Их очень удивило, что он из Москвы – побывав там всего один раз, во время эвакуации, они, видимо, сформировали о городе какое-то странное впечатление. Иван Иванович представил, какой это был период – видимо, август сорок первого, город еще не находился в осаде и вполне мог производить впечатление благополучного и даже цветущего.
Поев и собрав нехитрые пожитки, они не торопясь полезли на сопку. По представлениям Ивана Ивановича, дорога, по которой они убегали из городка, как раз и была той, которая вела на север, в Улан-Удэ.
Выйдя на тракт, они пошли по обочине, поднимая руку перед каждой попутной машиной. Машин было мало, до обеда прошло всего две или три, и это были грузовики, которые были набиты каким-то военным бутором. В кабинах у водителей тоже было битком, да и брать пассажиров им наверняка запрещалось. Правда, при виде девочек все водители, как по команде, замедляли ход, а один даже стал делать неприличные жесты, но никто так и не остановился.
Иван Иванович, зная из штабных разговоров и слухов о том, какие безобразия творятся на сибирских дорогах, опасался далеко уходить от города, хотя и понимал, что вероятность попасть на лихих людей около города гораздо выше. На всякий случай он переложил вальтер из сидора в карман штанов, и теперь тяжелый пистолет бил его по ноге при каждом шаге. Он даже пожалел, что не взял у убитого офицера вместе с пистолетом и кобуру, но она была залита кровью, и он побрезговал.
Впрочем, он прекрасно понимал, что одним пистолетом отбиться от ватаги каких-нибудь урок, бежавших из лагерей, нереально, и утешало его лишь то, что брать с него особенно нечего. Кроме девочек.
Понимал он и то, что без девочек был бы уже в Улан-Удэ – на одного-то человека место в попутках всегда могло оказаться.
К обеду стало припекать солнце. Дорога медленно поднималась в гору, и он стал жалеть, что взял всего фляжку воды. К обеду девочки ее всю выпили, сам он мужественно терпел. У него оставалась только водка, которая предательски булькала в сидоре, вызывая еще большую жажду.
Он уже совсем измучился, когда дорога резко пошла вниз. Вскоре они уже шли в окружении густого соснового леса. Еще через пару километров показался мостик, а под ним – ручей.
Ручей был большим – это даже был не ручей, а небольшая речка. Девочки отпросились у него зайти подальше, чтобы помыться. Он отошел с ними поглубже в лес, чтобы их не было видно с дороги, и отпустил, а сам разделся и с наслаждением ополоснулся. От души напившись чистой воды, он наполнил флягу и задумался над флягой с водкой. Водка была незаменимым дезинфицирующим средством, да и в качестве согревающего всегда помогала на фронте, но впереди ждало неизвестно что, а пустая фляга была только одна.
Вылить водку он так и не решился, решив хорошо отдохнуть и напиться воды впрок. Немного полежав раздетым под лучами хотя и осеннего, но все еще жаркого солнца, он спохватился, куда пропали девочки. Еще недавно их крики были слышны издалека, но сейчас все стихло.
Взяв в руку вальтер, он пошел вверх по течению, в ту сторону, куда ушли девочки. Он ступал осторожно, чтобы не напугать их внезапным появлением, и в то же время чутко вслушиваясь в каждый шорох.
Девушек он увидел неожиданно. На изгибе ручья, на песчаном берегу, недвижимо лежали две обнаженные нимфы. На миг он в страхе замер – ему показалось, что они слишком уж неподвижны. Но нет – одна из девушек шевельнулась, закрыла глаза от солнца рукой. Иван Иванович застыл, любуясь никогда не виданным зрелищем – двумя безупречной стройности фигурами. Кровь бросилась ему в лицо, гулко застучала в висках. Он поправил штаны, которые стали неожиданно тесными.
Простояв минут десять, он увидел, как девочки сели и начали собирать одежду, разбросанную вокруг. Иван Иванович осторожно отошел назад, вернулся на свое место и улегся на траву, как будто никуда не уходил.
Девочки подошли нескоро. Он даже начал беспокоиться, когда в лесу раздались голоса, и они вышли на поляну. Иван Иванович, совсем уже успокоившийся, при первом же взгляде на них впал в краску и, боясь выдать себя, спешно стал умываться.
Напившись еще раз, они съели по краюшке хлеба и пошли дальше. Происходило то, чего и опасался Иван Иванович: после обеда машины в дальний путь не выезжали, и на дороге было пусто. Впрочем, жара спала, после купания идти было легко, лишь Ивана Ивановича все время мучило видение обнаженных тел на берегу ручья.
Иван Иванович помнил, что где-то по карте на пол-дороге до Улан-Удэ находилось озеро, около которого обязательно должен был быть поселок. Вот только сколько до этого озера, он не представлял. Часам к четырем они отмахали уже километров тридцать, и девочки явно начали уставать, хотя и не подавали виду. Пройдя еще немного, Иван Иванович начал присматривать место для ночлега.
К этому времени девочки совсем уже освоились и, несмотря на усталость, болтали как заведенные. Видно было, что они пережили многое и теперь рады излить на попутчика свою откровенность. Иван Иванович поддакивал им и иногда задавал какие-нибудь вопросы, чувствуя, как за разговором и от него отходят на задний план все картины долгой войны.
К вечеру проехала еще одна машина. Иван Иванович увидел ее издалека, по включенным фарам, и еще издалека стал махать рукой. На этот раз оказалась командирская "эмка", битком набитая военными и какими-то узлами. Шофер, однако, остановился, военные высыпали из машины и стали с любопытством рассматривать девушек – на взгляд Ивана Ивановича, чересчур откровенно. Шофер сказал Ивану Ивановичу, что до Гусиного озера осталось около тридцати километров, но взять их ему некуда – машина забита. Шофер посоветовал свернуть через пару километров направо, по старой дороге – там на берегу ручья должен был остаться еще довоенной постройки домик охотников.
Машина уехала, а Иван Иванович с девочками начали внимательно смотреть по сторонам, боясь пропустить сворот. Дорога действительно оказалась заросшей и невидимой в сумраке. Пройдя по ней еще пару километров, они вышли на просторную поляну на берегу ручья и покосившийся домик, стоявший на опушке.
Внутри дом был вполне приличным. Широкая лежанка, стол, плотно закрывающаяся дверь – это было гораздо лучше, чем ночлег под открытым небом. Иван Иванович уже в густых сумерках набрал сухих веток, затопил печку и даже нашел под крышей старый, но целый чайник.
Он жалел, что не обладает способностями таежников и не знает трав. Он подозревал, что в осеннем лесу мог бы значительно разнообразить их скудную пищу или хотя бы заварить какие-нибудь травы в качестве чая, однако боялся отравиться сам и отравить девочек, и поэтому не стал рисковать.
Так что на ужин у них опять была тушенка и подсохший хлеб. Ели при тусклом свете немецкой зажигалки. Иван Иванович, хотя и не курил, вопреки фронтовому обыкновению, но везде таскал ее с собой, в основном в качестве надежного светильника. Девочки присмирели, Иван Иванович сначала не понял, в чем дело, однако сообразил, глядя на то, как они не решаются выйти за дверь, в туалет, и только переглядываются друг с другом, делая знаки глазами. Девочкам было просто страшно – в темноте, в лесу, в темном доме. Ему, привыкшему к стрельбе и вечному грохоту, спокойствие леса, наоборот, казалось блаженным.
Посмеиваясь про себя, он вывел их за дверь, постоял в темноте, глядя на звезды и слушая журчание, раздающееся из-за угла. На него снова накатило, как тогда, у ручья, когда он смотрел на обнаженных девушек. Его, когда-то застенчивого московского интеллигента, а сейчас бывалого фронтовика, при одной мысли о девочках, писающих в глухой тайге...
Он попытался запереть дверь, но она, видимо, не запиралась в принципе. Тогда он подвязал ее своим ремнем, привязав к нему пустые банки – больше для успокоения девочек, чем для себя. Ему не верилось, что здесь, на мирной территории, кому-нибудь придет в голову бродить по охотничьим домикам посреди ночи.
Девочки снова легли по бокам от него. От печки было тепло, даже жарко, но ему не спалось. Девочкам тоже. Они потихоньку шептались, вспоминая Львов, школу, каких-то своих подруг – хотя подруг, как он понял, было мало, так как западенки с русскими не дружили.
Вдруг одна из девушек – он в темноте не понял, кто – спросила:
- Дядя Ваня, а зачем ты с нами ходишь?
- Не понял вопроса, - ответил он. – Мы же в Улан-Удэ идем.
- Без нас ты бы давно был уже там.
- А... ну не бросать же вас.
- Почему? Ты же нам не родной.
- Ну... не знаю. Приглянулись вы мне. Славные.
- А...
Вдруг он почувствовал на себе руку одной из девочек. Не просто на себе – а на своем животе. Рука его гладила, неуклонно приближаясь туда, вниз, где уже давно все стояло, при первом же ощущении прижавшейся девичьей груди.
Он замер, его снова, как утром, бросило в жар. Та же девочка, которая его гладила, склонила голову к его голове и стала жарко дышать ему в ухо. Он повернул голову и встретился с ее губами...
Ее проворная рука проскользнула под его армейские штаны, запуталась в семейных трусах, ухватилась прямо сквозь ткань. Он чуть не застонал от блаженного ощущения, накатившего на него от этого прикосновения. Еще пять минут назад он боролся с собой, помня, что рядом лежит вторая девочка, которая наверняка не спит и напряженно слушает их возню, что девочкам всего – как он выяснил – по пятнадцать лет, и что... но тут он все забыл, повернулся на бок, стал гладить девочку по спине, по попе, залез ей под платье и, ощутив жар ее тела, совсем потерял голову...
Как будто не было трех лет боев, как будто не было разбитных бабенок в украинских деревнях, не скрывающих своих желаний. Все было как в первый раз – молодой студент и юная девочка, робкие, неопытные, не знающие, куда девать руки и ноги. Когда он вошел в нее, она чуть охнула, и он еще успел удивиться, что она не кричит – совсем же еще девочка, и понял, что совсем не девочка – по страстному сопению ему в ухо, по движениям под ним, по тому, как успевала гладить его по всем местам и шептать что-то совсем сумасшедшее...
Потом они лежали – он на спине, она у него на плече, уже совсем голые – он не помнил, как и когда он успел снять одежду – и в какой-то момент он понял, что обнимается уже не с одной, а с обеими девочками, и что совсем другая рука гладит его с другой стороны, с той же страстью и нежностью...
День третий.
Он опять проснулся раньше всех. Проснулся, как всегда, сразу, без привычных когда-то разнеженных валяний. Приподнял голову, увидел собственное голое тело и обнимающие его руки. Вспомнил все. Лег обратно, подумал, как теперь будет смотреть девочкам в глаза.
Потом понял, что хочет в туалет. Перед самой дверью вовремя вспомнил про привязанные банки, чертыхнулся, осторожно распутал узлы.
Холодное сибирское утро приятно освежило его. Он вышел босиком, и прохладная роса сразу намочила ноги. Осенняя тайга золотилась листвой, синее небо било по глазам яркими красками. Ему было хорошо – не было за спиной войны, не было никаких забот и проблем. Он подумал, что хорошо было бы остаться тут, в тайге, вместе с девчонками, жить – навсегда... Вздохнул и вернулся в дом.
Девчонок разбудил хруст ломающихся для печки веток. Закутавшись в его плащ-палатку, они свесились с нар и уставились на него озорными глазами, явно ожидая разговора о вчерашнем. Иван Иванович смутился, засуетился, роняя ветки на пол. Потом махнул рукой:
- Ну, слезайте, красавицы. Завтракать будем.
Девчонки смутили его еще больше, рванувшись на улицу как были, голышом, сверкая белыми ягодицами и пятками. Из-за двери раздался их визг – как понял Иван Иванович, они попали в холодную росу. Так же быстро вернулись, оделись и сели около него, протянув руки к теплой печке.
Иван Иванович грел тушенку, искоса поглядывая на девчонок. Они молчали, смотрели на огонь в щелях печки. Наконец он спросил невпопад:
- Ну, и что делать будем?
Было понятно, что спрашивал он вовсе не о планах на ближайшее время – с этим как раз все было понятно. Спрашивал он от растерянности, так как давно уже делил всех женщин на две категории – дурных и хороших. С первыми можно было обращаться как угодно и потом стыдиться этого, на вторых следовало жениться при первом же намеке на близость. Правда, вторая часть была скорее теоретической, однако его внутреннее убеждение в ней было твердым. Вчерашняя ситуация не вписывалась в его мировоззрение, и потому он никак не мог преодолеть свою растерянность.
- Да все нормально, - сказала наконец Оля. – Вам не понравилось?
- Да нет, почему же... – он снова покраснел, подумал, что девочки это видят, и покраснел еще больше. – А вам-то это зачем, вы же маленькие еще...
- Война всех взрослит, - серьезно и не по-детски сказала Таня.
- Вы нас выручили..., - потупясь, сказала Оля...
Иван Иванович вдруг понял. Он понял, что таким образом девушки попытались его отблагодарить за его помощь, за то, что он не бросил их в незнакомом месте, на неизвестно какую судьбу. Ему стало стыдно за то, с какой охотой он кинулся в объятья сначала одной, а потом другой девушки.
- Нет, вы не поняли, - поправилась Оля, видя выражение его лица. – Вы нам понравились... очень.
Она ткнулась ему в щеку, обняла. Он замер. Потом вздохнул, высвободился из объятий сестер – сам не заметив, когда его обняла вторая – и сказал:
- Все, давайте есть. Идти пора.
За едой он задал вопрос, который мучил его со вчерашнего вечера:
- И давно вы... это...
Девчонки поняли. К его удивлению, они не смутились, а легко ответили, опять вогнав его в краску непринужденностью бытового мата:
- Е......, что ли? Да год уже, наверное... нет, вы только не думайте, мы не какие-нибудь... мы почти ни с кем...
- А с кем?
- В Бальджикане... там мужик один был, он по брони остался, не пошел на войну. Ну и вот... он нас кормил за это, и маме с собой давал...
- И вы... вместе?
- Нет, по очереди. Вместе... мы только вчера... и еще...
- Еще?
На глазах у девочек, как по команде, навернулись слезы, и он сразу пожалел, что удовлетворяет свое любопытство таким жестоким образом.
- Ну... когда мама умерла... мы хотели доехать до Кяхты... нас мужик вез, и с ним еще двое... они нас все вместе, насильно... мы поэтому без вещей, мы от них сбежали и потом два дня в лесу прятались.
Они замолчали, всхлипывая и размазывая по щекам слезы. Иван Иванович сжал кулаки, еще раз представив себе всю нелегкую судьбу этих девчушек. Впрочем, даже сквозь слезы они не переставали есть все, что было на столе.
- А почему вы у тетки сразу не остались? – спросил он, чтобы отвлечь их от воспоминаний.
- Мы ее адреса не знали, мама ее потом уже нашла, через милицию. Мама с ней не дружила. А за месяц до отъезда, как чувствовала... узнала и нам сказала, чтобы мы запомнили накрепко, - девочки снова заплакали.
Иван Иванович понял, что долго этих слез не выдержит. Он встал, хлебнул горячей воды и вышел на улицу. Девчонкам надо было дать проплакаться, хотя бы для того, чтобы больше не возвращаться к этим печальным моментам их жизни. Он стоял перед домом, слушал шум ветра в ветвях и жалел, что не курит – ему надо было как-то отвлечься. Еще меньше ему хотелось куда-то ехать, потому что каждый километр приближал его расставание с девочками.
По его прикидкам, машины должны были выходить из Кяхты утром, часов в девять, то есть ловить их нужно было сейчас. В принципе до Гусиного озера оставалось не так долго, один он мог бы прошагать и до вечера, но девчонки с трудом восстанавливали силы, да и их обувь была никак не приспособлена к дальним маршрутам.
Он представил себе вольготную жизнь мужика из деревни, где жили девочки, и почувствовал лютую ненависть к нему – не столько потому, что тот всю войну прятался за спины женщин, сколько из чувства ревности. Он уже ощущал себя частью этой странной семьи – состоящей из него и двух ... он остановил бег мыслей в невозможности подобрать правильное слово, и тут его сзади обняли тонкие гибкие руки.
- Пойдем в дом, - прошептала ему на ухо девочка, и он сразу понял, куда и зачем – и по этому нелогичному переходу на "ты", и по остро прижавшимся к его спине грудкам, и еще каким-то нечеловеческим чувством.
- Я так не умею... вдвоем..., - сказал он, не оборачиваясь.
- Я одна, - ответила девочка. - Таня... она пошла погулять.
Он хотел что-то сказать про осторожность, но, забыв про все, упал с девочкой на нары, зарылся в ее волосах и окунулся в ощущение безудержной любви...
Когда он пришел в себя, он лежал на девочке, обняв ее и оставаясь погруженным в ее лоно. Сообразил, что может раздавить ее, приподнялся на локтях, заботливо посмотрел в глаза. Она смотрела на него так, будто он был каким-то светом, льющемся с небес. Она снова начала целовать его, крепко держа руками за шею, и он, несмотря на только что пережитое, снова начал двигаться в ней – сначала осторожно, а потом все сильнее и увереннее...
Когда все кончилось, он вдруг вспомнил одну вещь – и спросил ее:
- Извини... а у тебя... у вас... ничего не будет?
- Чего ничего? – не поняла она.
- Ну... ребенка.
- А. Не знаю. До сих пор не было. А если и будет – это же твой.
Этот аргумент его просто сразил, и он замолчал. Потом посмотрел на часы, понял, что Таня гуляет минимум полтора часа. Испугался, встал, оделся, вышел на крыльцо. Девочка сидела у крыльца и, улыбаясь, смотрела на него.
- А... а я тебя потерял.
- Да ладно вам... я тут была. Ну что, пошли?
- Да. Пошли.
К утренним машинам они, конечно, безнадежно опоздали. Однако им повезло. Не успели они пройти по дороге и километр, как их догнала разбитая полуторка. Шофер приглашающе махнул рукой. Место в кабине было занято, рядом с шофером сидела женщина-бурятка, и им пришлось лезть в кузов. Иван Иванович подсадил девочек, с волнением ощутив под руками округлость их бедер, подстелил плащ-палатку, и они потряслись по разбитой грунтовке.
Сидеть было неудобно, щелястый кузов грозил занозами, к тому же в машине явно перевозили что-то сельскохозяйственное, так как на Ивана Ивановича то и дело наносило запахом навоза. Сам он привык ездить на таких машинах по фронтовым дорогам, но девочки явно чувствовали себя в не самым удобном месте в своих почти праздничных платьях.
Девочек укачало, они плотно прижались к Ивану Ивановичу и задремали. Он сидел и размышлял о том, как хорошо было бы взять их в Москву, привезти в свой дом... что будет дальше, фантазия отказывалась ему подсказать, но он понимал, что количество проблем вырастет в десятки раз – начиная с того, что у девочек нет ни одного документа. Никогда не читая Набокова и подобных ему авторов, он не подозревал о психологических проблемах таких альянсов – тем более тройных – но интуитивно ощущал, что неправильность их возможного союза вызовет негодование окружающих.
В то же время девочки буквально свели его с ума своей страстью. Неизбалованный женским вниманием и плотскими утехами, он воспринял их как какое-то откровение, апофеоз любви и чистоты. Даже то, что они просто прижимались к нему, вызывало в нем совершенно невообразимые ранее чувства. Любое их прикосновение повергало его в больший шок, чем штыковая атака или бомбежка.
За поворотом показался мост. Мост был красив и как бы призрачен, он поднимался из тумана, как в сказке. Охранник, сидевший в будке, махнул рукой. Водитель остановился, переговорил с часовым. Часовой заглянул в кузов, кивнул Ивану Ивановичу, посмотрел его документы. Иван Иванович внутренне напрягся, предположив, что сейчас часовой спросит документы девочек, но тот просто внимательно оглядел их заспанные лица и ничего не сказал.
Машина переехала через мост, и Иван Иванович на миг залюбовался красивой долиной реки, уходящей вдаль, между гор.
Оля от тряски сползла вниз и улеглась головой у него на коленях, уютно свернувшись калачиком. Таня не спала, дремала в пол-глаза, крепко держась за его руку. Лес уже кончился, начались степи с редкими островками сосен.
Таня вдруг обняла его и прильнула к уху:
- Ты же нас не бросишь?
- Нет, конечно, - рефлекторно быстро ответил он и осекся. Сегодня они должны доехать до Улан-Удэ, завтра, если повезет – до Иркутска, где он сдаст их тетке и не увидит больше никогда...
- Не хочу к тете, - как будто прочитав его мысли, так же шепотом сказала Таня.
Они помолчали.
- Можно тебя спросить? – сказал он ей на ухо, мучимый одной мыслью, которая не давала покоя ему с утра.
- Конечно.
- А почему... ну, утром... только Оля?
Ему действительно не давал покоя этот вопрос. Девочки были совершено одинаковыми, даже там, внутри, по всем ощущениям, по поцелуям и прикосновениям. Он совершенно не понимал, что творится в их головах, и потому растерялся при таком странном утреннем выборе.
Таня хихикнула:
- Да все просто. Олька в тебя влюбилась.
- Да? – растерянно сказал он.
- Ага. А я нет. То есть вы мне очень нравитесь... Вот... извините...
Он задумался, пораженный этим странным открытием. Олина голова на его коленях вдруг показалась ему бесконечно милой. Он вспомнил, что ему никто никогда не признавался в любви – даже таким странным способом...
Вскоре с правой стороны показался край озера. Дорога шла краем, с другой стороны к озеру подходила железная дорога, и по ней пыхтел маленький паровозик, тащивший несколько вагонов. Еще через километр грузовик свернул в сторону и подъехал к берегу. Водитель заглушил двигатель, выскочил из кабины и с наслаждением потянулся:
- Эх, хорошо-то как. Ну что, солдатик, как ты там?
- Нормально, - ответил Иван Иванович, осторожно выглядывая из-за борта. Впрочем, Оля сразу же проснулась, тоже потянулась и встала:
- Ой, озеро. Давайте купаться?
- Ага, быстрая какая. Вода-то тут ледяная. Махом прихватит, - сказал шофер. – Не местная, что ль, не знаешь?
- Из эмиграции она, - ответил за нее Иван Иванович.
- А. А я думал – дочки твои. Похожи.
- Дочки – неожиданно для себя ответил Иван Иванович и тут же пожалел о сказанном, представив, какие надежды поселяет в сердцах у девочек. – Просто так уж получилось...
- Да, война, - подхватила тетка, тоже вылезая из кабины. – Как людей-то поразбросала...
Шофер закурил, лег на спину и стал смотреть на небо. Тетка, оглянувшись на Ивана Ивановича, пошла в кусты. Девчонки, переглянувшись, тоже подошли к борту машины. Иван Иванович спрыгнул вниз, подхватил их по очереди, мимоходом прижав к себе, и повернулся к водителю:
- Что, надолго остановились?
- Да нет, сейчас вон девки до ветру сходят, да покурим и поедем.
- А. Ясно.
- Тебя как зовут-то?
- Иван.
- А меня Федор. Будем знакомы. На каком фронте-то был?
- Сначала на Первом Белорусском, у Рокоссовского. Потом в госпитале лежал. А потом сюда, с японцами.
- А. Я-то на севере был, на Ленинградском, в сорок четвертом демобилизовался. Тоже три осколка сидит внутри, один с сердцем рядом. Дохтора говорят, в любой момент можно ноги отбросить. Вишь какая беда, а я людей вожу... заменить-то некому, одни бабы остались. Всех война повыкосила. Может, сейчас хоть вернутся.
- Да...
- Одно хорошо – девки липнут, как на мед. До войны-то не шибко смотрели – сам видишь, не красавец. А сейчас – раздолье, любую помани.
- Это точно, - сказал Иван Иванович, держа в голове свое.
- Вот сейчас Дарима едет, она бурятка, с ней-то не разбежишься. А с другой когда едешь, с русской, так завсегда здесь остановимся – и баловаться давай...
Шофер хихикнул и глянул по сторонам.
- Да... вот даже не женюсь никак из-за этого. Все выбрать не могу. А ты-то как, женат?
- Не... да, конечно, - вовремя опомнился Иван Иванович.
- Ну конечно, таких дочек заделал. Молодо смотришься для таких девок. Или женился рано?
- Да, рано, - Иван Иванович спешно просчитывал в голове нехитрую арифметику. В самом деле, с "дочками" он немного поторопился – выглядел он никак не на тридцать с лишним.
- В Уланку едешь? – наконец сменил тему шофер.
- Да. А потом – на поезд.
- Есть где ночевать-то?
- В Улан-Удэ? Нет. На вокзале переночую.
- С таким девками-то? Поехали лучше со мной. Я у подруги перекантовываюсь, там место будет. Бутылку ставь – и поехали.
- Ну...
- Да поехали, не боись. Мы ж фронтовики. Выпьем по сотке, я на бабу, ты спать, а утром я тебя до вокзала докину, мне обратно ехать.
- Ну давай. По рукам. Только я там не знаю ничего, ты сам насчет бутылки договоришься?
- Да какие дела. Заметано.
За машиной послышались голоса. Девушки уже вовсю болтали с буряткой. Иван Иванович подивился извечной женской коммуникабельности.
Шофер встал.
- Ну что, поехали? Часа три осталось.
Он зашел по щиколотку в воду, ополоснул лицо, потом попил из ладоней.
- Да, холодная водичка уже. Зима скоро.
Дальше потянулась сплошная степь и невысокие холмы. Иван Иванович насмотрелся на такие в Манчжурии. Местность была красивой, но необычной. Еще более необычными были полуразрушенные буддистские ступы на вершинах холмов. Поселков было мало, так же мало было и людей, и встречных машин.
Иван Иванович всю дорогу болтал с девочками, открывая в них все новые интересные стороны. Как оказалось, во Львове они учились в школе, состоящей в основном из местных учеников, и находились в состоянии жестокого противостояния с девочками-западенками. Доходило даже до драк, спасало их только то, что они дрались всегда вместе, вдвоем. Иван Иванович не мог себе представить, как эти милые юные существа, визжа и царапаясь, кидались в драку – тем более что было им тогда совсем немного лет.
В первый же день войны их отец насильно отправил их в Москву, приказав при первых же признаках наступления немцев уезжать в Сибирь. Иван Иванович понял, что человек он был либо предусмотрительный, либо информированный, не поддающийся официальной пропаганде. К несчастью для девочек, их мать к таким людям не относилась и потому просидела в Москве до последнего, когда поезда уже начали уходить на восток переполненными. В результате им пришлось ехать не в пассажирском вагоне, а в теплушке для скота, и почти двухнедельная дорога стала для трех женщин серьезным испытанием.
Мать направлялась в Иркутск, к сестре отца, так как больше у них никого не было, но не знала ее адрес, да и вообще ориентировалась плохо. Поэтому, помыкавшись на иркутском вокзале два дня, она познакомилась с какими-то женщинами из Забайкалья и согласилась поехать с ними, в деревню.
В деревне было не очень хорошо летом и очень плохо зимой. Уезжая, они взяли с собой мало одежды, да и ту продали по дороге, чтобы купить продукты. Непривыкшие к сибирским холодам, они отчаянно мерзли, и все, что девочки помнили из зимних периодов жизни – это темный дом и теплую печку. И еще, конечно, голод, прерываемый последний год благодеяниями похотливого соседа...
На этом воспоминания девочек были прерваны, и они, переглянувшись, стали откровенно приставать в Ивану Ивановичу, целуя его с двух сторон. К этому времени они, однако, уже въезжали в Улан-Удэ, с его долгими деревянными пригородами, красивым центром и неимоверно грязной рекой Селенгой, в которой пацаны, как и любые мальчишки в мире, безнадежно пытались что-то поймать на самодельные удочки.
Уже вечерело. Шофер завез Дариму в продторг, там же купил на взятые у Ивана Ивановича деньги бутылку водки и булку хлеба и поехал куда-то на окраину. Впрочем, искомый дом был совсем недалеко от вокзала, и Иван Иванович отметил, что утром можно будет и не полагаться на шофера, а дойти пешком. По пути они заехали на вокзал и выяснили, что пассажирский поезд завтра будет утром.
Хозяйка дома была русской, которых было много в этой бурятской столице. Звали ее Марина. Домик ее был небольшой, чистенький, но бедный. Хозяйка явно кормилась с огорода, так как часть дома была заставлена разными соленьями и заготовками.
Ивана Ивановича с девочками она встретила спокойно, хотя и не особо радостно. Гораздо больше интереса у нее вызвала булка хлеба и последняя банка тушенки, которую Иван Иванович достал с некоторым сожалением.
Пока хозяйка хлопотала по кухне, а девочки, выпросив у нее ведро воды, плескались в нетопленой баньке, Иван Иванович вел неторопливую беседу с шофером и размышлял над тем, что видел. Хозяйка была немолода, за сорок, явно имела мужа и детей, судя по фотографиям на стенах. Мужского духа, однако, в доме не ощущалось, и Иван Иванович предположил, что мужа и детей убили на фронте. Однако беды в доме тоже не было заметно – Иван Иванович насмотрелся на дома, куда пришла похоронка, в таких домах горе висело и не собиралось уходить.
Заметив интерес Ивана Ивановича к фотографиям, хозяйка сказала:
- А, детки... разбежались все. Василина замуж вышла, повезло ей, мужик справный попался. В Кабанске живут, свое хозяйство, в гости часто приезжают. По брони мужик-то был, слава богу, не забрали. А Петька в армию ушел, аккурат весной, на фронт-то не попал, повезло.
- Понятно. Славные дети, - сказал Иван Иванович.
- Муж вот только..., - она замолчала.
- На фронте? – прервал молчание Иван Иванович.
- Если бы... девка какая-то молодая увела. Так и не вернулся с фронта-то, остался на этой проклятой Украине. Только весточку прислал – так мол и так, Марина, извини, любовь у меня, дети у нас с тобой взрослые, мол, не пропадешь. Вот такая она, жизнь-то... Да и не пропаду, в самом-то деле, мир-от не без добрых людей.
Она вздохнула и повернулась к плите.
Из бани, весело щебеча, вернулись девчонки. Поняв, что делать в доме особо нечего, они пристроились в углу и, перешептываясь, начали заплетать друг другу косы.
- Красивые у тебя дочки-то, - кивнула на девочек Марина. При этих словах девчонки быстро переглянулись. Иван Иванович вспомнил, что не посвятил их в "легенду".
Марина внимательно посмотрела на них, потом на него. Прищурилась, спросила:
- И не похожи на тебя совсем... любишь, наверное, их?
Иван Иванович вздрогнул от двусмысленности вопроса, не торопясь кивнул:
- Конечно.
- Да конечно, таких красавиц-то... – протянула Марина. – Ладно, мужики, идите мыться, да вечерять будем.
Федор взял ведро с водой, махнул головой Ивану Ивановичу и направился к бане. Банька была маленькой, человек на двоих. Иван Иванович, сняв рубашку и подставляя руки под струи ледяной воды, вспомнил, как давно он не парился в бане. Потом представил, как мылся бы здесь с девочками, ему сразу стало жарко. Он плеснул себе в лицо воды и взялся за ведро, поливать Федору.
Плещась под струей воды, Федор спросил:
- Думаешь, наверное, чего я к такой старушке езжу?
- Да нет, вообще-то твое дело.
- Оно конечно, молодых девок-то вокруг много, и не откажут. Только вот молодая хвостом вертит, за ней уход нужен, а тут я как у мамки в люльке – накормлен, напоен, обихожен. Да и баба она хоть куда. Знаешь, в постели такое вытворяет – куда там молодым...
И Федор захихикал, вытираясь чистой тряпкой.
К их приходу на столе уже дымилась картошка, выложенная сверху тушенкой. Блестели мокрыми боками соленые огурчики, запотевшая водка стояла посреди стола. Увидев такую картину, Федор блеснул глазами, споро вскрыл бутылку и разлил по трем кружкам:
- Девки-то твои не пьют?
Девочки дружно замотали головами.
- Ну и правильно. Нечего ее, горькую, пить. Давайте, со свиданьицем.
Иван Иванович привычно проглотил мерзкую водку местного разлива, впрочем, ничуть не худшую, чем гидролизная фронтовая. Водка прокатилась огненным шаром, упала в пустой желудок и жаром пошла вверх. В голове сразу зашумело. Федор с Мариной начали обсуждать каких-то своих знакомых, Марина жаловалась на цены и хулиганов, девочки молча налегали на горячую картошку.
Федор разлил по второй, посмотрел на просвет на опустевшую бутылку, с огорчением поставил под стол. Вздохнул:
- Эх, до войны-то... какой только не было, и водки тебе, и еды разной... да и самогон гнали, какой замечательный был самогон.
- Да, до войны жили, не тужили. Ну да ладно, даст бог – и сейчас проживаем. Говори уже, Федор.
- Да что говорить – за победу!
Иван Иванович встал, выцедил кружку до дна, поморщился, закусил огурцом. Вторая пошла менее ударно, но хмель вступил в свои права. Комната осветилась, разговор про незнакомых людей стал ближе, девочки отодвинулись куда-то на второй план, а Марина, и без того не уродина, показалась вдруг расписной красавицей.
За разговором незаметно стало совсем темно. Свет уже несколько раз мигал, и в эти моменты наступала кромешная тьма. Марина держала под рукой свечку и спички, но свет быстро загорался снова, хотя, по словам Марины, иногда отключали и на сутки.
Наконец Марина сказала:
- Ну что, на боковую? Я вам на кухне постелю. Вместе стелить-то?
Она снова с прищуром посмотрела на Ивана Ивановича. Он выдержал ее взгляд, ответил:
- Да мы на плащ-палатке. Что мы вас стеснять-то будем.
- Да что вы прямо, как нерусские. Я вам овчину постелю, другой укроетесь.
Марина с девочками убрали со стола, Иван Иванович с шофером вынесли стол в сени. Обещанная Мариной овчина действительно оказалось шикарной постелью, закрывшей почти весь пол. Сама Марина ушла в комнату, погасила свет, туда же ушел и Федор, договорившись с Иваном Ивановичем выехать в восемь утра.
Иван Иванович посмотрел на девочек. С туго завязанными косами, они походили на школьниц гораздо больше, чем раньше. Иван Иванович подумал, что спать одетыми под такой шикарной овчиной просто глупо, и вдруг застеснялся того, что окажется с девочками раздетый и в одной постели.
Он выключил свет, снял одежду и, оставшись в трусах, лег на пол. Через минуту рядом с ним бесшумно возникли две головы и улеглись рядом, прижавшись к нему. Иван Иванович подставил плечи, привычно обняв девочек, и почувствовал по прижавшимся к нему телам, что девочки разделись.
Немного сместив ноги, как бы случайно задев их ТАМ, Иван Иванович понял, что девочки совсем голые. Они лежали тихо, как мышки, и он чувствовал, как их сердца бьются в унисон с его сердцем.
За тонкой стенкой тоже сначала было тихо, только немного поскрипывала кровать. Кто-то из девчонок – в темноте он опять перестал их различать – спросила тихонько на ушко:
- Дядя Ваня, а ты что, сказал, что ты наш папа?
- Да. Так получилось.
- Понятно. А Марина не поверила.
- Я это понял.
За стенкой заворочались, послышался громкий шепот. Стенка слегка приглушала звуки, но по полу они распространялись хорошо.
- А они кто, муж и жена? – спросила вторая девочка.
- Нет, просто..., - Иван Иванович замялся.
- Ясно, - ответила девочка. – Е……
Ивана Ивановича опять передернуло от запросто сказанного девочкой матерного слова, и в то же время такая простота понимания его возбудила. Он повертелся, поправляя трусы, и вдруг обнаружил там руку одной из девочек.
- Так нечестно, - сказала она шепотом. – Мы-то совсем разделись.
- Снять? – глупо спросил он.
- Конечно. Мешают же, - ответила девочка.
Иван Иванович заворочался, снимая трусы. За стеной кто-то охнул и стала ритмично поскрипывать кровать. Иван Иванович подумал, что девочкам не стоило бы слушать эти звуки, и тут же устыдился собственной наивности. Он все-таки никак не мог соотнести развитие девочек и их возраст.
Стоило ему снять последнюю деталь одежды, как девочки принялись шептаться с ним и друг с другом, одновременно прижимаясь к нему и гладя его по животу и груди – а иногда задевая и ниже. Наконец одна из девочек откровенно занялась им, принявшись дергать и тереть его орган. Происходящее за стеной еще больше возбуждало его, только в отличие от хозяев им приходилось следить за тишиной.
Через несколько секунд Иван Иванович понял, что больше не сможет выдержать таких откровенных приставаний. Поняла это, видимо, и девочка. Она убрала руки и, прижавшись к нему, начала тихонько говорить ласковые слова на ухо.
Марина за стенкой начала стонать уже почти в полный голос. Кровать ходила ходуном. Иван Иванович даже немного позавидовал Федору, что тот мог вот так, запросто, не стесняясь никого, орудовать в постели. В это время одна из девочек, та самая, которая его возбуждала, залезла на него сверху и, придерживая рукой, стала осторожно приспосабливаться к торчащему органу. Дело шло тяжело – девочка все-таки была маленькой, да и позиция не располагала к свободному входу. Иван Иванович почувствовал, что на него буквально надевается что-то плотное и горячее, и, казалось, почувствовал кости таза, задевающие за его плоть. Девочка тихонько ойкала, ей, видимо, было немного больно, но она все резче и решительнее раскачивалась вверх-вниз, все больше насаживаясь на него.
Иван Иванович ни разу в жизни не оказывался в такой позиции, все происходящее его удивляло и возбуждало все больше. Вторая девочка тоже не лежала просто так, она гладила Ивана Ивановича руками и целовала его в ухо.
Девочка, сидящая сверху, то выпрямлялась перпендикулярно, сильно зажимая Иван Ивановича, отчего по его телу прокатывалась сладкая волна, то почти ложилась на него, задевая острыми сосками грудей. Наконец он не выдержал сладкой муки и взорвался, с трудом сдержав стон и плотно ухватив руками девочку сзади...
Девочка не торопилась слезать. Она лежала на нем, он чувствовал, как сильно и быстро бьется ее сердце, а она сама часто-часто дышит, и его плечо, где лежит ее голова, почему-то мокрое.
Он провел рукой, потом спросил:
- Ты чего, плачешь?
- Нет, - ответила девочка прерывистым шепотом. – Я вас люблю.
Они замолчали. За стенкой все утихло.
Иван Иванович обнимал девочку, преисполненный нежностью к ней и раздосадованный тем, что не может назвать ее по имени. Впрочем, это, судя по словам Тани, была Оля, так как вторая девушка не проявляла никаких попыток к близости и только ласково терлась о плечо Ивана Ивановича.
Девочка понемногу сползла на свое место. Иван Иванович задремал, расслабленный водкой, едой и любовью. Девчонки иногда что-то шептали – то ли друг другу, то ли ему, а стенкой Федор тоже шептался с Мариной, и под этот общий шелест губ Иван Иванович заснул.
Ему снился фронт, окопы, сладковатый запах трупов и металлический запах горелой техники. Снилась медсестра, имя которой он забыл и которую убили при очередной контратаке. Тогда, в реальной жизни, она страшно лежала, развратно раскинув ноги, на дне окопа, и из ее рассеченной осколком головы медленно и тягуче вытекал мозг. Во сне она была еще живой, весело смеялась и заигрывала с Иваном Ивановичем. Он бегал за ней по пустым окопам, хватал за полы шинели и все никак не мог поймать. Наконец, догнав, схватил поперек живота, ощутил под руками неожиданно голое тело... и проснулся с бьющимся сердцем и спазмом внизу живота.
Он лежал на боку, укрытый овчиной, плотно прижавшись к одной из девочек. В спину ему дышала вторая, обняв его и прижавшись к его спине острыми бугорками грудей. Он вдруг подумал, что вот так, втроем, ему не придется лежать никогда в жизни, потому что ситуация была невероятной даже для самых завзятых фронтовых бабников, не говоря уже о бывшем студенте Литинститута. А еще он подумал, что вот так лежит со своими девочками последний раз. Завтра утром они сядут на поезд и к ночи будут уже в Иркутске...
При этих мыслях все его естество восстало, он вдруг понял, что обнимает совершенно голую девочку за живот, и стал ее гладить – по животу, бедрам, груди... Это была другая девочка, видимо, Таня, потому что она лежала с другой стороны. Его старания не остались незамеченными – девочка протянула руку назад, погладила его в ответ, потом скользнула ниже и ухватилась... Не меняя позиции, она пододвинулась к нему, и он почувствовал, что входит куда-то в сладкую бездну, плотно прижимаясь всем телом к спине девочки...
Видимо, они все-таки делали это не так тихо, как ему казалось, потому что вторая девочка тут же проснулась. Ничуть не удивилась, ничего не сказала и только крепче прижалась к его спине, так что во время движений он прижимался то к одной, то к другой девочке.
Долго так выдержать он не мог. В кульминационный момент он вдруг ощутил, что сейчас закричит на весь дом, и крепко прижался ртом к спине девочки. А она, почувствовав его состояние, крепко сжала бедра, так, что он замер у нее в тисках от неземного блаженства...
День четвертый.
Встали еще затемно. Разбудила их Марина, от которой, конечно, не укрылись и разбросанные по лавкам предметы одежды, и выглядывавшая из-под овчины голая попка Оли. Она потормошила Ивана Ивановича и язвительно сказала:
- Вставай... папаша.
Иван Иванович привычно вскочил, но тут же упал обратно, поняв, что стоит голышом перед малознакомой женщиной почти вдвое старше его. Она хихикнула и отвернулась:
- Ладно, чего уж там, дело молодое... Вставайте.
Иван Иванович оделся. Девчонки не спали, они поглядывали на него смеющимися глазами из-под овчины и явно не собирались вставать. Наконец он понял, что они стесняются, и вышел.
Марина быстро накрыла на стол остатки вчерашней картошки и огурцов. Иван Иванович есть не хотел, но, помня, что дорога дальняя, засунул в рот пару картофелин и огурец. Федор же навалился на еду крепко, мрачный со сна и потому молчаливый.
Наконец завтрак закончился. Иван Иванович подсадил девочек в машину, залез сам, посмотрел, как Федор обнимается на прощание с Мариной, и они двинулись в путь.
Поезд пришел на удивление почти вовремя, с опозданием всего на пол-часа. С билетами проблем тоже не было, Иван Иванович поулыбался молоденькой кассирше, и она выдала ему два нижних места.
Вагон оказался старым и обшарпаным. В нем явно перевозили раненых – это было видно по сбитым выступающим деталям, которые мешали проносить носилки по коридору. Иван Иванович занял одну полку, девочки – вторую. Над ними оказалась какая-то бабка-бурятка, которая, кряхтя, заползла вместе со своим узелком наверх как раз в тот момент, когда Иван Иванович собирался уступить ей место, и больше не слезала.
Народу в вагоне было мало, многие по военной привычке предпочитали ездить бесплатно с воинскими эшелонами, хотя это и было запрещено. Какой-то солдатик в конце вагона играл на гармошке, парочка инвалидов в другом конце азартно, с матами и прибаутками, резалась в карты. Девчонки, поболтав немного, задремали, потом легли на полку и заснули, обнявшись. Иван Иванович задумался.
За эти четыре дня он настолько сроднился с девочками, что мысль о скорой разлуке огнем жгла его сердце. Уже в который раз он задумался о том, чтобы взять девочек с собой. Там, в Москве, которую он не видел уже четыре года, у него по крайней мере была какая-никакая, а комната в коммуналке, в которой, правда, жила еще и мать… Он замер, представив себе, как они в одной комнате с матерью и девочками, под острыми взглядами вездесущих соседей, с тонкими перегородками, пропускающими каждый звук…
О собственном будущем он пока не думал. Розовые мечты, который в сороковом году привели его в литинститут, за время войны испарились как дым, однако что делать дальше – он не представлял. Надо было как-то устраиваться на работу, возможно, продолжать учебу. Во все эти планы девочки не вписывались никак, но бросить их было выше его сил.
Остаться с ними в Иркутске? Там была их тетка, которая вряд ли примет благосклонно столь сомнительное, с ее точки зрения, знакомство. Да и что он ей скажет? Что находится с девочками в интимной связи? Что подобрал их на дороге и не смог удержаться от их подростковых прелестей? Пожалуй, в этом случае ему грозит ближайшая кутузка и потом все та же Сибирь, но уже лет на десять лагерей. Но объяснить родственнице его стремление быть с девушками как-то иначе вряд ли возможно… Да и кем он станет работать в незнакомом сибирском городе? Разве что журналистом местной многотиражки...
Оставался еще вариант вернуться в Москву, а потом, через год-два, забрать девочек к себе. Однако Иван Иванович прекрасно понимал, что через пару-тройку месяцев его образ выветрится из их симпатичных головок, потускнеет, они забудут все, что было, или... тут сердце его неприятно екнуло – найдут себе нового друга… или друзей. В самом деле, не будут же они всю жизнь и с одним…
Тут Иван Иванович понял, что думает уже совсем не об иллюзорном будущем, а о совсем конкретном и телесном, и покраснел, незаметно поправив штаны.
Положение было откровенно безвыходным. Иван Иванович не сводил взгляд с девочек, пытаясь оставить в памяти эти светлые пряди волос, эти ангельские лица, эти соблазнительные фигуры в светлых платьицах, эти руки, еще недавно столь страстно обнимавшие его… Он чувствовал, что не в состоянии расстаться с ними.
Мысли его были прерваны картиной за окном. Степи кончились, уже давно по сторонам от вагона тянулась тайга, и вот она расступилась и открыла бесконечную синь Байкала. Его неестественное спокойствие настолько диссонировало с только что закончившейся войной, что Иван Иванович замер, пораженный этим несоответствием. Небольшие волны разбивались о береговые камни, где-то вдалеке мирно рыбачили местные мужики. Чайки качались на волнах, иногда ныряя за рыбой.
Постепенно мысли его от красот окружающего мира снова вернулись к девочкам. Он не помнил, насколько далеко находится Иркутск от Байкала, однако живо представил себе, как приезжает на эти чудные берега вместе с девочками, гуляет с ними, ловит рыбу, сидит вечерами у костра…
Поезд замедлил ход, подъезжая к станции. В окне показались красивые старинные строения, и Иван Иванович в который раз удивился тому, что эти места оказались совершенно нетронуты войной.
Станция называлась Мысовая. Паровоз, шумно отдуваясь, отцепился от поезда и поехал куда-то вдаль. Иван Иванович понял, что стоянка будет долгой.
Привокзальная площадь бурлила. Всюду бегали мальчишки, местные скуластые тетки тащили какие-то корзины, мужики степенно обсуждали какие-то проблемы. Ивану Ивановичу бросилась в глаза девочка лет двенадцати, не по летнему закутанная в шаль и испуганно сверкавшая глазами из-под нее. Она толкалась около поезда, сначала постояв и поговорив о чем-то с двумя мужиками в шинелях, а потом рассеянно бродя вдоль поезда. В девочке, несмотря на ее неприглядный вид, было что-то общее с его девочками, которых он так и оставил спящими в вагоне.
В корзинах у теток оказалась соленая рыба, внешне похожая на селедку, но, по уверениям продавщиц, неизмеримо вкуснее. Цена у рыбы оказалась копеечной, Иван Иванович купил десяток рыбин, спросил хлеба. Тетка взяла у него деньги, отправила в магазин бегавшую вокруг дочку и с интересом стала расспрашивать Ивана Ивановича, откуда он и куда едет.
Иван Иванович сначала не понял такого интереса к своей скромной особе, но после нескольких оговорок женщины до него дошло, что он резко выделяется своей нездешностью, и к тому же, по меркам послевоенного времени, является завидным женихом или хотя бы мужчиной на время – с целыми руками-ногами, явно при деньгах и явно не из рядовых. Несколько смущенный этими мыслями, он поспешно свернул разговор, взял у подбежавшей девочки краюху хлеба и зашел в вагон.
Девочки проснулись и удивленно оглядывались в поисках него. Увидев, бросились как были – босиком – повисли на шее и дружно поцеловали с двух сторон в щеки. Иван Иванович от неожиданности едва не выронил рыбу, удивленно посмотрел на девочек.
- Мы думали, что вы… ты... ушел…, - сказала Оля виновато.
- Совсем, - добавила Таня.
- Да вы что, девочки…, - растерянно сказал Иван Иванович и подумал, что через несколько часов ему придется действительно их оставить – и, скорее всего, навсегда.
- Давайте лучше поедим, - с притворной веселостью сказал он, кладя сверток с рыбой на стол. – Чистить умеете?
- Да ладно уж, разберемся, - деловито сказала Таня. – Нож есть?
Иван Иванович достал кортик из вещевого мешка. Девочки по очереди повертели его в руках, внимательно посмотрели на орла со свастикой у основания рукоятки, но ничего не сказали. Иван Иванович вдруг понял, что у них нет ничего пить, кроме половинки фляжки, и снова вышел на перрон. Давешняя девочка опять толкалась около вагона, и он поманил ее пальцем:
- Девочка, где здесь воды набрать?
- Воды? – недоуменно и неуверенно улыбаясь, спросила она.
- Ну да. Фляжку набрать.
- Пить, что ли?
- Ну конечно.
- Вон там, - она махнула рукой в сторону стоящей неподалеку водокачки, возле которой стояло несколько лошадей, запряженных в телеги. – Или в Байкале можно.
- Спасибо, - сказал Иван Иванович и направился к водокачке.
- Дядя, а может, вам водки надо? Или еще чего? – вслед ему сказала девочка.
Он остановился, обернулся и озадаченно посмотрел на нее: - Водки? Да нет, зачем она мне. Не надо.
- А… может…, - девочка неуверенно посмотрела на него.
- Чего?
- Ну… всего за пятьдесят рублей.
До Ивана Ивановича наконец дошло. Он изумленно посмотрел на девочку, пытаясь разглядеть под бесформенной одеждой хоть какой-то намек на что-нибудь, отличающее ее от ребенка.
- А тебе лет-то сколько?
- Взаправду?
- Ну да.
- Тринадцать.
- Сирота, что ли?
- Нет, с мамкой живу. И бабушкой. – она помолчала. – Голодно очень.
Эта фраза, объясняющая все, резанула Ивана Ивановича по сердцу. Он как наяву представил, что его девочки могли вот так же – побираться по вокзалам и предлагать себя проезжим солдатикам за четвертинку хлеба. Он, конечно, видел таких же девочек, бегающих вокруг эшелонов, возвращающихся с западной границы, но никогда не задумывался, чем они занимаются на вокзале.
- Мать-то знает?
- Ага. Она и сама иногда ходит, но ей платят меньше.
- Есть хочешь?
- Хочу.
- Ну пойдем со мной, только я воды наберу.
- В вагон? Не, я не пойду. Мамка не разрешает. Там патруль, заберут. Давайте я лучше… там, за водокачкой.
Иван Иванович прислушался к своим ощущениям. Нет, этот подросток не вызывал в нем никаких ощущений, мысль о возможной торопливой любви на каких-нибудь досках пробуждала лишь брезгливую неприязнь… Он задал себе вопрос, были ли бы он таким разборчивым до встречи с девочками и после двух месяцев полного воздержания, но предпочел не отвечать на него.
Тут он понял, что его видно в окно. Посмотрел вверх, увидел две пары глаз, с облегчением понял, что сквозь стекло звуки не проходят. Ему стало неудобно, что он столь откровенно разговаривает с этой замарашкой на глазах у своих чистеньких малышек. Он достал сто рублей, отдал девочке, попытался найти какие-то слова. Девочка спрятала деньги, огляделась:
- Пошли, а то поезд уйдет.
- Нет, ты не поняла. Я тебе просто так дал.
Девочка постояла, подумала. Достала деньги, протянула назад:
- Нет, я не побирушка. Не надо.
- Да ты что? Я тебе дарю. Просто дарю.
Девочка постояла, подумала. Потом подняла голову, увидела Таню и Олю. Кивнула:
- Понятно. Стесняетесь. Ну ладно, спасибо тогда.
Она повернулась и снова пошла вдоль вагонов. Иван Иванович добежал до водокачки, набрал фляжку. Из любопытства заглянул на ту сторону водокачки, которая не была видна от поезда. Там стояла пара заброшенных сараев с криво висящими дверями. Его передернуло, и он поспешил вернуться в вагон.
Рыба действительно оказалась вкусной, хотя и непривычной. Втроем они съели половину рыбин и удовлетворенно откинулись на полки под стук колес поехавшего поезда.
Иван Иванович боялся патруля, который в самом деле периодически проходил по вагонам. Проверяли документы они обычно у откровенно подозрительных личностей, но могли устроить и сплошную проверку. Девочки не выглядели на шестнадцать, однако без документов их легко могли забрать в отделение милиции до выяснения, которое, очевидно, могло продлиться долго.
Впрочем, все обошлось. Пока поезд огибал Байкал, они смотрели в окно, восхищались видами, непринужденно болтали, время от времени как бы случайно задевая друг друга руками или ногами. В темноте тоннелей Иван Иванович ощущал мимолетные поцелуи, которыми его осыпала то одна, то другая девочка. Иногда Иван Иванович ловил на себе быстрые взгляды девочек, у которых явно была какая-то система обмена молчаливыми сигналами.
Наконец поезд, постояв на станции, со скрежетом повернул и втянулся в долину реки. Иван Иванович, с огорчением проводив исчезающий в окне Байкал, посмотрел на девочек.
- Ну что, - шепотом сказал он. – Надо уже что-то решать.
- Что? – так же шепотом в унисон сказали девочки.
- Ну Иркутск скоро.
- Вы нас бросите? – быстро сказала Таня.
- У вас там тетка.
- Ну и что?
- И как я буду там жить?
- Ну как-нибудь…
Они замолчали. Оля чуть слышно всхлипнула. Иван Иванович увидел, что она молча плачет.
- Понимаете…, - он замолчал, ощущая, как стремительно теряется нить, связывающая его с ними… - Я не могу взять вас в Москву. Там просто негде жить. И…
- Мы все понимаем, - сказала Таня.
- Не хочу…, - Оля уткнулась ему в плечо и заплакала еще сильнее. Он обнял ее, почувствовал под рукой ставшее родным для него тело.
Поезд стучал на стыках колес. В вагоне стояла тишина, даже неугомонные инвалиды затихли. От противоречивых мыслей у Ивана Ивановича, казалось, готова была разорваться голова.
Он еще не знал, что там, глубоко внутри двух организмов, уже зарождалась новая жизнь…
Окленд, 2003 г.
Контакт с автором: [email protected]
