Посвящается Джанзо Сато

Действующие лица:

Иудей

Сириец

Грек

Христос

Три музыканта

Ещё  не  дописав  пьесу  до  конца,  я  понял,  что  интересующая меня тема, возможно, сделает ее неподходящей для постановки в большом театре Англии или Ирландии.  Поначалу  сцена  представлялась  мне обычной: занавешенные стены, окно, дверь сзади и еще одна, занавешенная, дверь слева. Потом я это изменил и  вдобавок  написал  песни  для  исполнения  во  время  открытия и закрытия занавеса, так что теперь пьесу можно играть в студии или в гостиной, как мои пьесы  для  танцоров,  или  в  зале "Пикок" {Камерный зал в театре Аббатства (Дублин),  предназначавшийся  для  постановки экспериментальных пьес.} перед особо  избранной публикой. Если играть её в зале "Пикок", то музыканты могут петь   первую  и  заключительную  песни,  открывая  и  закрывая  занавес  на просцениуме;  тогда  как  вся  сцена  ограничена занавесами с входом-выходом слева.  Во  время  действия  музыканты  сидят  справа от публики, а в театре "Пикок" - на ступеньке, отделяющей сцену от зала, или сбоку на просцениуме.

ПЕСНЯ, ИСПОЛНЯЕМАЯ ПРИ ОТКРЫТИИ И ЗАКРЫТИИ ЗАНАВЕСА

I

Я видел: дева, не склонив чела,

Смерть бога Диониса зрела строго,

Живое сердце вырвала у бога

И на ладони сердце унесла.

Кровавой той и страшною порою

Шли музы вслед за Девой неземной

И пели "Магнус Аннус" той весной,

Как будто бога смерть была игрою.

II

Другая Троя встанет высоко,

Вновь будет ворон павшими кормиться,

И вновь к заветной цели устремится,

Раскрасив гордый нос, другой "Арго".

И будет Рим имперские бразды

В дни мира и войны ронять от страха,

Едва из горнего услышит мрака

Глас грозной девы и её Звезды.

На сцене Иудей с мечом или с копьем. Музыканты негромко стучат на барабанах или гремят трещотками; слева, из публики, входит Грек.

Иудей. Ты разведал, что там за шум?

Грек. Да. Спросил у раввина.

Иудей. И тебе не было страшно?

Грек.  Откуда  ему знать, что я христианин? На мне убор, привезенный из Александрии.  Он  сказал,  что  на  улицы  с  трещотками  и барабанами вышли приверженцы  бога  Диониса  и  что  в их городе никогда такого не случалось, поэтому  римские  власти  напуганы  и  не желают вмешиваться. Дионисийцы уже побывали  в поле,разорвали на куски козла, напились его крови и теперь рыщут по улицам, как стая волков. Толпа в ужасе от их жестокости, поэтому бежит от них  или, что больше похоже на правду, так занята охотой на христиан, что на другое  у  нее нет времени. Я уже повернулся, чтобы уйти, но раввин окликнул меня и спросил, где я живу. А когда я сказал, что за городскими воротами, то он поинтересовался, правда ли, будто мертвые восстали из могил.

Иудей.  У  нас  хватит  сил  на  несколько минут задержать толпу, чтобы Одиннадцать успели убежать по крышам. Пока я жив, никто с улицы не ступит на эту узкую лестницу, а потом мое место займешь ты. Куда подевался Сириец?

Грек.  Я встретил его возле самой двери и послал с поручением. Он скоро вернется.

Иудей. Троих немного для предстоящего нам дела.

Грек (глядя на проход слева). Что они делают?

Иудей.  Пока  тебя  не  было,  Иаков  достал  из мешка хлеб, а Нафанаил отыскал  мех  с вином. То и другое они положили на стол. У них ведь давно не было  ни  крошки  во  рту.  Потом  они стали тихонько разговаривать, и Иоанн вспомнил, как в последний раз ел в этой комнате.

Грек. Тогда их было тринадцать.

Иудей.  Он  рассказал,  как Иисус разделил между ними хлеб и вино. Пока Иоанн  говорил,  все молчали, никто не ел и не пил. Иди сюда и всех увидишь. Возле  окна Петр. Он уже давно стоит там, опустив голову на грудь, и ни разу не пошевелился.

Грек.  А  правда,  что,  когда  солдат  спросил  Петра, не ученик ли он Иисуса, Петр сказал "нет"?

Иудей.  Да,  правда.  Я  узнал  от Иакова. А ему и другим рассказал сам Петр.  Они все испугались тогда. Не мне их винить. Вряд ли я был бы храбрее. Все мы похожи на псов, потерявших хозяина.

Грек.  Что  ни  говори,  а  если толпа нападет, мы с тобой умрем, но не пустим ее наверх.

Иудей.  Ну,  это  другое дело. Задерну-ка я занавес; не надо, чтобы они слышали. (Задергивает занавес.)

Грек. Понятно, что у тебя на уме.

Иудей. Им страшно, потому что они не знают, во что верить. Когда Иисуса увели,  они  больше  не  могли думать, что он Мессия. Нам проще, ведь у этих Одиннадцати всегда или яркий свет, или кромешная тьма.

Грек. Потому что они намного старше нас.

Иудей.  Нет,  нет. Ты только взгляни на их лица и сразу поймешь, что им было  предназначено  стать  святыми.  Все  остальное  не  для них. Почему ты смеешься?

Грек. Да вон, в окне. Смотри, куда я показываю. В конце улицы.

Они стоят рядом и смотрят поверх голов публики.

Иудей. Ничего не вижу.

Грек. Там гора.

Иудей. Это Голгофа.

Грек. И три креста на вершине. (Опять смеется.)

Иудей. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой!

Грек.  Нет,  нет.  Я  смеюсь,  потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.

Иудей. Я видел его погребенным.

Грек.  Нас,  греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда  ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел,  как  будто  спал,  как  будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.

Иудей. Доказательства?

Грек. Я получу его, прежде чем наступит ночь.

Иудей.  В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.

Грек. Иудеи не понимают.

Иудей.  Это  ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец  понимать. Он был не более чем человеком, но самым лучшим человеком, какой  когда-либо  жил  на  земле.  До него никто так сильно не сокрушался о людских  страданиях.  И  он  молился  о  приходе  Мессии, так как думал, что Мессия  возьмет  эти  страдания  на  себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно  после  долгой  дороги,  ему  померещилось,  будто Мессия - он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.

Грек. Как мог человек вообразить себя Мессией?

Иудей. Всегда говорили, что он родится от женщины.

Грек.  Самое страшное богохульство - утверждать, будто бог мог родиться от  смертной  женщины,  быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.

Иудей.  Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его  грехов.  Даже  один  грех  - источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.

Грек.  У  каждого  человека  свои грехи, и никто другой не имеет на них права.

Иудей. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.

Грек.  Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.

Иудей. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.

Грек. Поверь, в гробнице никого нет.

Иудей. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.

Грек. Я послал сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.

Иудей. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?

Грек.  Я  подверг  риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.

Иудей.  Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.

Грек. Не хочешь об этом говорить?

Иудей.  Я  рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать  или  узнать,  но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.

Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.  Надо  было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать  по  собственной  воле.  Реальностью  стало  только то, что свято. Он должен  был  всем  своим  существом  предаться  Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь  и  конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.

Грек  (стоит  лицом  к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже  под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки со статуей мертвого бога.  Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии, бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения  во  время священного обряда. Вред от этого небольшой - нет, ты посмотри! Иди сюда!

Иудей. Не желаю глазеть на сумасшедших.

Грек.  Музыки  уже  не слышно, но мужчины продолжают плясать, а кое-кто уже полосует себя ножом, представляя себя, как я понимаю, одновременно богом и  титанами,  которые  убили  его.  Немного  подальше,  прямо посреди улицы, совокупляются мужчина и женщина. Ей кажется, будто она сумеет вернуть бога к жизни, отдаваясь мужчине, в объятия которого ее бросила пляска. Судя по виду и  одежде,  эти люди из квартала чужеземцев, где живут всякие отбросы, самые невежественные  и  легко возбудимые из азиатских греков. Им приходится много страдать,  и  они  ищут забвения в чудовищных церемониях. Ага, вот этого они ждали.  Толпа  расступилась, и появился певец. Девушка? Нет, это не девушка. Это  юноша  из  театра.  Я  знаю его. Исполнитель женских ролей. Он одет как девушка,  только  ногти  у  него  покрыты золотой краской и парик из золотых шнуров.  Похож  на  статую  из  храма.  Помнится,  что-то вроде этого было в Александрии.  Через  три  дня  после полнолуния, мартовского полнолуния, там пели о смерти бога и молились о его воскрешении.

Один из музыкантов поет.

Священное дитя Астреи!

Из леса, где идет Титан,

Слышны и треск, и шум, и гам!

Прочь ото всех, дитя Астреи

В глухую даль загнал Титан.

Бам, бам, бам.

Барабанный бой сопровождает пение.

Без устали шагают жены,

Им ждать назначено судьбой

И привести его домой.

Идут-бредут по миру жены -

Их барабанов слышен бой.

Бам, бам, бам.

По-прежнему барабанный бой.

Его жестокий ждет Титан,

Где лес густой непроходим,

И он идет к нему один.

Руками мощными Титан

Рвет божье тело средь осин.

Бам, бам, бам.

По-прежнему барабанный бой.

О дева чистая, Астрея,

Помочь готова ты всегда

Тем женам, что зовут тебя,

Когда выходит, о Астрея,

На небо полная луна.

Бам, бам, бам.

По-прежнему барабанный бой.

Грек.  Не  могу  поверить,  что  греки придумали все это угодничество и унижение,  пусть  даже  бог носит греческое имя. Когда богиня во время битвы явилась  к  Ахиллу, она не стала взывать к его душе, а сразу схватила его за светлые  кудри.  Лукреций считает, что боги могут являться смертным и днем и ночью,  но  они  безразличны  к участи людей, однако римский ритор несколько преувеличил.  Они  приходят, если их ждать, и от радости кричат, как летучие мыши,  когда  человек,  который  ведет  себя  как герой, предоставляет им то единственное земное тело, которого они жаждут: ведь он вроде бы подражает их жестам  и  поступкам. А безразличие богов кажущееся, это не более чем умение владеть  собой.  Да  и  человек не совсем в их власти. В душе он свободен. И бережет свою свободу.

Слышится барабанный бой, как будто стук в дверь.

Иудей.  Кто-то  стучит  в  дверь,  но я не смею открыть, когда на улице такая толпа.

Грек. Не бойся. Толпа уже расходится.

Иудей идет налево в публику.  От  великих  философов  я  узнал,  что  бог может сокрушить человека бедами, отнять  у  него  здоровье  и  богатство,  но человек все равно сохранит свою свободу.  Если  это  Сириец,  то  он  уж  точно  пришел  с  вестью,  которую человечество запомнит навсегда.

Иудей (из публики). Сириец. С ним творится неладное. Не то он болен, не то пьян. (Помогает Сирийцу дойти до сцены.)

Сириец.  Я  и  вправду,  как  пьяный.  Еле  стою  на  ногах.  Случилось неслыханное. Всю дорогу сюда я бежал.

Иудей. Ну же?

Сириец.  Надо немедленно рассказать Одиннадцати. Они еще там? Всем надо рассказать.

Иудей. Что случилось? Переведи дух и говори.

Сириец.  По  пути к гробнице я встретил галилеянок, Марию, мать Иисуса, Марию, мать Иакова, и других женщин. Молодые женщины были бледны от волнения и  говорили  все  разом.  Я ничего не понял, но Мария, мать Иакова, сказала, будто ранним утром они пришли в гробницу, а она пустая.

Грек. Вот!

Иудей. Не может быть. Не верю.

Сириец.  Возле  входа  стоял человек, от которого исходило сияние, и он кричал, что Христос восстал из мертвых.

Тихо бьют барабаны и гремят трещотки.  Когда  женщины сошли с горы, человек неожиданно оказался рядом с ними, и это был сам Христос. Тут они упали на колени и стали целовать ему ноги. А теперь пустите меня. Я должен рассказать Петру, Иакову и Иоанну.

Иудей  (стоя  перед  занавешанным  входом  в заднюю комнату). Я не пущу тебя.

Сириец. Ты слышал, что я сказал? Наш учитель восстал из мертвых.

Иудей. Я не позволю беспокоить Одиннадцать из-за женских видений.

Грек.  Это  не  было видение. Они сказали правду, и все же этот человек прав.  Его  дело  охранять.  Мы  должны  сначала  убедиться сами, а уж потом сообщать Одиннадцати.

Сириец. Одиннадцать рассудят лучше нас.

Грек. Пусть мы много моложе, но мир знаем лучше, чем они.

Иудей.  Если  Сириец  расскажет  им свою историю, они поверят в нее не, больше,  чем  я, а Петр будет страдать еще сильнее. Я знаю его дольше всех и представляю,  что  будет.  Первым  делом он вспомнит, что женщины не предали учителя, ни одна из них не отступилась от него, и видение свидетельствует об их  любви  и  преданности.  А  потом  он  вспомнит,  что  сам  предал  его и отступился,  и ему покажется, будто на него смотрит Иоанн. Петр отвернется и закроет лицо руками.

Грек.  Я  сказал,  что  прежде  надо  убедиться самим, но есть еще одна причина,  почему  не  стоит  ничего  им говорить. Кто-то другой идет сюда. Я уверен,  что  у  Иисуса  никогда  не было смертного тела, что он - призрак и может  проникать  сквозь стены, вот и сюда он проникнет, а потом проникнет в другую комнату и сам будет говорить с апостолами.

Сириец.  Он  не  призрак. Мы заложили вход в гробницу тяжелым камнем, а женщины сказали, будто камень лежал в стороне.

Иудей.  Вчера  римлян известили, якобы кто-то из наших людей собирается выкрасть  тело и повсюду разнести весть о восстании Христа из мертвых, чтобы смыть с нас позор поражения. Возможно, его выкрали этой ночью.

Сириец.  Римляне  поставили  стражу  возле  гробницы.  Но когда женщины пришли,  стражники  спали.  Их  усыпил  Христос, чтобы они не видели, как он отодвигает камень.

Грек. Рукой без плоти и костей нельзя сдвинуть камень с места.

Сириец.  Потому  что  это  противоречит  земному  знанию? Другой "Арго" устремится к цели, другая Троя будет разграблена.

Грек. Над чем ты смеешься?

Сириец. Что значит земное знание?

Грек. То знание, благодаря которому дорога отсюда до Персии свободна от разбойников,  благодаря  которому  построены  прекрасные  города,  благодаря которому существует современный мир, тогда как варвары остались в прошлом.

Сириец.  А  если  существует такое, что нельзя объяснить, но оно важнее всего остального?

Грек. Ты говоришь так, словно хочешь вернуть варваров обратно.

Сириец.   А   если  существует  нечто  за  пределами  земного  знания и установленного  порядка?  Если прямо сейчас знание и порядок преподнесут нам какую-нибудь неожиданность? (Смеется.)

Иудей. Хватит смеяться.

Сириец. А вдруг непостижимое вернется? И опять все пойдет по кругу?

Иудей.  Хватит!  Сначала он смеялся, глядя в окно на Голгофу, теперь ты смеешься.

Грек. Он тоже дал волю своим чувствам.

Иудей. Хватит, говорю я вам.

Слышны барабаны и трещотки.

Сириец. Я не смеюсь. Это смеются на улице.

Иудей. Нет. Там бьют в барабаны и гремят трещотками.

Сириец. А я думал, они смеются. Ужасно!

Грек  (глядя поверх голов публики). Опять идут дионисийцы. Они спрятали статую  мертвого  бога  и  вновь  кричат, как сумасшедшие: "Бог воскрес! Бог воскрес!"

Музыканты, кричавшие: "Бог воскрес!" - умолкают.  На  всех  улицах  кричат:  "Бог воскрес!" Им ничего не стоит по собственному желанию  оживлять  или  умертвлять  бога.  Но  почему  они замолчали? Теперь отплясывают,  не  произнося  ни звука. Все ближе, ближе к нам, но плясать не перестают.   Какой-то   старинный  танец.  Ничего  подобного  я  не  видел в Александрии. Вот уже они пляшут под нашим окном.

Иудей.  Они  вернулись,  чтобы  посмеяться  над нами, ведь их богу дано воскресать каждый год, а наш бог умер навсегда.

Грек.  Чем,  стремительней  пляска, тем страшнее они вращают глазами на разрисованных  лицах! Пляшут прямо у нас под окном. Почему они остановились? Почему  их  невидящие  глаза  устремлены на наш дом? Что такого необычного в нашем доме?

Иудей. Кто-то вошел в комнату.

Грек. Где?

Иудей. Понятия не имею. Но мне показалось, будто я слышу шаги.

Грек. Я знал, что он придет.

Иудей. Никого нет. Закрою-ка нижнюю дверь.

Грек. Там занавес колышется.

Иудей. Да нет, он не колышется. К тому же за ним глухая стена.

Грек. Смотри! Смотри!

Иудей.  Теперь  колышется.  (Во время того, что происходит следом, он в ужасе пятится в левый угол сцены.)

Грек. Кто-то идет сквозь стену.  Фигура  Христа  в  узнаваемой,  но  стилизованной  маске  появляется  сквозь занавес.  Сириец  медленно  отдергивает занавес, закрывающий задник, то есть внутреннюю  комнату,  где  находятся  апостолы. Трое молодых мужчин стоят на левой стороне сцены, Христос - сзади и правее.  Призрак  нашего  учителя. Чего вы испугались? Его распяли и погребли, но это была его видимость, и теперь он вновь среди нас.

Иудей падает на колени.  Его  призрак.  Мне  ведома  правда,  и потому я не боюсь. Смотрите, сейчас я дотронусь  до  него. Он может быть твердым, как статуя - я слышал о таком, - или  моя  рука  пройдет  сквозь  него,  потому  что  он не из крови и плоти. (Медленно  подходит  к  Христу  и протягивает руку.) У него бьется сердце! У призрака  бьется  сердце!  (Кричит.  Христос  пересекает  сцену  и входит во внутреннюю комнату.)

Сириец.  Он  встал между ними. Некоторые напуганы. Он смотрит на Петра, Иакова  и  Иоанна.  Улыбается.  Раздвигает  одежды. Показывает свой бок. Там большая  рана.  Фома  кладет  на  нее  руку.  Кладет  руку  на то место, где находится сердце.

Грек.  О  Афины, Александрия, Рим, вам грозит разрушение. Бьется сердце призрака.  Человек умирает. О Гераклит, теперь твои слова стали понятны. Бог и человек умирают в жизни друг друга и живут в смерти друг друга.

Музыканты  встают, один из них или все поют заключительную песню. Если пьеса поставлена в частной квартире или студии, они открывают и закрывают занавес, как  в  моих пьесах для танцоров, если она поставлена в зале "Пикок", то они сдвигают занавес на просцениуме.

I

Страдая за людей, явился он,

Чтоб не был разум пламенный развеян,

И родилось бунтарство галилеян,

Сгорел в огне великом Вавилон,

Окутав мысль безмерной темнотой;

Но кровь Христа весь стоицизм Платона,

Все строгости дорийского закона -

Всё сделала нелепою тщетой.

II

Что чтил когда-то, всё теряешь ты,

И удержать распад не в нашей власти,

Так плавится любовь в горниле страсти,

В работе блёкнут ма́стера мечты;

Шагать устал солдат - его шатает,

Герольда истощает бравый крик,

В огонь, чтобы развеять тьму на миг,

Живое сердце человек бросает.

1931

Перевод с английского Л. Володарской