СЦЕНА 1

Улица в Вёве. Две девочки и мальчик.

1-я девочка. Не шуми, Леля, дома все слышно; мамаша не велела шуметь. Папаша очень болен и станет сердиться. Мамаша велела, чтобы мы были очень смирны.

2-я девочка. Да ведь я отсюда ему не мешаю, папаше. И когда же он сердится? Он только стал какой-то странный. Не любит ласкать. Подзовет на минуту, да и прогонит. А шумлю я на улице или нет — ему все равно.

1-я девочка. Ах, какая ты! Сказано — не шуметь, ну, и не шуми.

Мальчик. А нет ли чего поесть, Надя? Я голоден.

1-я девочка. Погоди, сейчас будет ветчина. Мамаша сама пошла в лавочку.

Мальчик. Ну, хорошо — подожду. Только уж как есть-то хочется!

2-я девочка. И мне хочется, а я все же ничего не говорю.

1-я девочка. А вот и мамаша.

Дама (в шляпке и с корзинкой в руке). Пойдемте, дети.

Все входят в дом.

СЦЕНА 2

Комната. Больной в постели (полулежа на высоко за спину заложенных подушках) и доктор.

Больной. Что? Плохо, доктор? А и то плохо, что я вам ничего не могу заплатить за труды.

Доктор. Полноте об этом говорить; на то я и соотечественник. Лучше покажите еще раз ноги... Гм!.. Дайте еще послушать. Я вам просто всю правду скажу; чай, вы не трус. Плохо, Николай Петрович! Болезнь сердца ощутительная. Ожирение ткани, гипертрофия левого ушка. Недолго поживете, будьте храбры. Тут помочь мудрено, болезнь органическая.

Больной. А как вы думаете, доктор, дня два еще проживу?

Доктор. Может быть, и проживете... Не знаю.

Больной. Спасибо вам за откровенность. Я не хотел бы умереть неожиданно; оно как-то глупо...

Доктор. Я так и думал, что у вас такая идея, оттого и говорю прямо. А в сущности я с вами не согласен: то ли дело свалиться нежданно-негаданно. Смерть — такая вещь: чем незаметнее придет, тем легче. Но все же я вам советую держаться как можно спокойнее — без тревожных дум: может, лишний день и проживете. Что вы улыбаетесь?..

Больной. Постараюсь, доктор.

Доктор. Я вам пропишу кое-что успокоительное. (Отворяет дверь в другую комнату.) Варвара Ивановна, дайте-ка бумаги и чернил.

Варенька. Взойдите сюда.

Доктор. Ну! так прощайте пока, Николай Петрович. Ужо опять приду (Exit).

Больной. Прощайте, доктор. (Думает.)

Да! избегать тревожных размышлений —

Легко сказать, а выполнить нельзя.

Не то чтоб смерть меня пугала слишком,

А мысль о том, что дети и жена

Останутся без хлеба, без приюта,

Бросает вдруг в тупой, холодный ужас,

И позабыть бывает свыше сил.

Да, жизнь моя прошла довольно странно

Или промчалася... И под конец

Ни одного не остается друга,

Которому я мог бы поручить

Мою семью с той полной, полной верой,

Что он ее не бросит никогда

И трудовой свой рубль не пожалеет

На корм, на кров, на воспитанье их...

Ни одного не остается друга!..

Кто виноват? друзья ль мои ушли,

Почувствовав весьма практичный холод,

Или я сам их дико разогнал

Заносчивым, бесплодным самолюбьем?

Как это знать!.. Мне ясно лишь одно,

Что я — уж вовсе я не религиозен —

А покаяние перед собой,

Предсмертное, мне дорого и нужно.

Варенька (входя). Тебе, должно быть, очень больно, друг мой,— ты бледен. Что сказал тебе доктор? Мне он ничего не хотел сказать, только почмокал губами, пожал мне руку и ушел.

Больной. Да и зачем тебе спрашивать, Варя,— успеешь горевать, когда придет время. Мне одно жаль, что твою молодую жизнь сгубил ни за что. Счастья я тебе не принес. Моя любовь, может быть, поволновала тебя ненадолго, а счастья, настоящего счастья, спокойного счастья я тебе не принес... А оставляю тебе на горе...

Варенька. Полно, полно! Слыхала я все это не раз. Ты только меня мучишь по пустякам; а самому становится хуже. Я детей накормила и послала опять играть на улицу, а то шумят.

Больной. Ты все же их ужо приведи ко мне взглянуть на них... хоть на минуту.

Варенька. Как же!.. Только ты не жалей обо мне и старайся быть спокойным. Бог даст — станет лучше. Я вот здесь сяду белье чинить, а ты постарайся уснуть. Ты ночью так страдал.

Больной. Да, Варя, постараюсь.

Варенька (садясь). Вот и хорошо.

Больной (закрывает глаза и продолжает думать).

Как много сил, растраченных без цели!

Чего хотел, к чему стремился я?

С чего была восторженная вера

В свой гений собственный, в свой страшный ум,

Которому доступны были мысли

Громадные — не впору никому?

С чего во мне так жарко билось сердце,

Желания не ведали границ?

С чего себя великим человеком

Я чувствовал? И что же сделал я?

Везде, куда перстом я прикоснулся,

Я людям сделал зло — невольное,

Ничуть не думая о том, что делал.

И тем пошлей! Я, стало, просто был

Игрушкой призраков — отнюдь не больше.

Так что дошел теперь до убежденья,

Что человек не может отвечать

Ни в чем нисколько за свои поступки.

Поступок — следствие своих причин...

Но где же прок и в этой верней мысли?

Она вредна. Скажи ее глупцу —

Он мерзость всякую себе позволит...

Варенька. А ведь ты не спишь и как-то тяжело дышишь?

Больной. Ничего, Варя, немножко тяжело, но это не помешает уснуть. Работай себе спокойно.

Варенька. Что это лекарство долго не несут?

Больной. Все равно, Варя, не много поможет. (Закрывает глаза и продолжает думать.)

Невольно мысль стремится к прошлым дням

И в дальние идет воспоминанья.

Чем далее, тем лучше, тем свежей...

Ребячество и юность... дом отцовский...

Дверь тихонько отворяется.

Служанка (кличет шепотом). Madame, madame!

Варенька (встает и спрашивает в дверях шепотом). Qu'y a-t-il, Marie?

Служанка. Le pharmacien ne fait pas crédit.

Варенька. Mon dieu, Marie, voilà ma bague, portez la au mont de piété. Je suis sûre que vous arrangerez tout cela parfaitement bien.

Служанка. О! certainement, madame.

Больной. Что ты с ней такое шепчешь, Варя? Ничего не слышу.

Варенька. Ничего, ничего, дело домашнее, нечего и слушать. Спи себе.

Больной (закрывает глаза и продолжает думать).

Богатый дом и сад, оранжереи...

Полсотня слуг... С нелепым немцем брат,

Сестра с своей мадамой безотлучной...

И сам отец, который с нами в день

Беседовал три раза очень важно

И коротко,— а на ночь подходил

К постелям — дать свое благословенье,

И исчезал как царственная тень.

Знакомый, но какой холодный образ!

Весенним днем (мне было восемь лет,—

За мной еще присматривала нянька)

В саду, в траве, я рвал и ел щавель,

И стало мне невыносимо скучно.

В платке, в очках, старуха свой чулок

Вязала и считала тихо петли,—

И мне она до смерти надоела.

Я чувствовал — я как-то всем чужой.

И сам не знал, чего мне было надо.

Мне было жаль старуху, но меня

Присутствие ее томило страшно.

И начался какой-то переход

От детского беспечного снованья

К сознанию или к пустой мечте.

К чему-то новому...

Служанка (в дверях, шепотом). Madame! Voici la médecine — 1 fr. 50, deux francs d'intérêts et 2 pièces d'or; que voilà et le reèu.

Варенька. Bien, Marie, je vous donnerai 1 fr., dès que j'aurai du change.

Служанка. Merci, madame, vous n'êtes pas riche mais toujors bonne, que Dieu vous bénisse.

Больной. Что такое, Варя?

Варенька. Принесли лекарство. Три раза в день по ложке. Прими же ложку.

Больной. Давай, пожалуй!

Варенька подает лекарство и смотрит на больного.

Больной. Не жалей, Варя. Что тебя обманывать? Я, вероятно, скоро умру. Не жалей меня слишком. Встретишь человека доброго — выходи за него замуж. Он и детей пригреет. Да и ты, может, будешь счастливее, чем со мной.

Варенька. Полно говорить все такое! Душе больно. Лежи спокойно и старайся уснуть.

Больной. Прости, Варя,—-так с языка срывается. А кажется, начинает смеркаться?

Варенька. Да, я зажгу лампу да пойду ворочу детей и усажу их внизу, у хозяйки, за лото или что-нибудь такое. А ты постарайся успокоиться.

Больной. Хорошо, Варя.

Варенька зажигает лампу с абажуром, опускает шторы и уходит.

Больной (продолжает думать).

Ох! это мне ненужное лекарство!

О чем бишь я хотел припоминать?..

Да! няньку я почти что ненавидел,

Отца боялся я. И (разность лет) -

Чуждался я равно сестры и брата,

О прочих нечего и говорить.

Сама мадам и даже рыжий немец

Меня всегда щадили свысока...

Добра со мной бывала разве дворня,

Вся дворня без различия чинов —

Лакей, стопник, буфетчик, кучер, прачка,

Все думали — вот маленький барчук,

И ласково со мной подчас играли.

Я к ним привык, и мне их было жаль,

Мне думалось, что жить им очень жутко,

Мне думалось, что кто-то был неправ;

А кто — тогда сообразить не мог я.

Так я и рос. Меня всему учили.

В младенчестве я страшно был ленив —

До дерзости. Раз (живо помню) немца

Схватил я за ноги и чуть не сшиб,

И в угол стал — наказанный, но гордый...

А все ж болтал на разных языках...

Но отроком я к чтенью стал прилежен

С упорностью. Из классов уходил

И все читал такие книги, книги,

Которые мне памятны теперь,—

И каждый раз все больше ненавидел

Я этих всех моих учителей,

И думал — подрасту, такую книгу

Я напишу, что их повергну в прах.

Не замечал никто моих стремлений,

Ни ближние, ни немцы, ни мадам...

И выросло во мне высокомерье,

Как в схимнике. Я думал — я рожден

На подвиги великие, святые...

Куда уйти? От ближних как спастись?

Ни сил, ни средств, а жизнь все давит, давит...

Неужто ж был я отроком несчастлив?

О нет! Я помню, помню те года,

Я счастлив был и скорбию, и верой,

И помыслом, растущим каждый день,

И чувством, каждый день кипевшим жарче.

И все тогда влекло меня вперед —

И жажда знать законы общей жизни,

Судьбы великие людского рода,

В которые не верю я теперь,

И двигала меня еще живая память

О пятерых, которых Николай,

Испуганный, замучил и повесил.

По их следам слагалась жизнь моя,

Я призван был работать для свободы

И победить иль величаво пасть...

Когда отец, свершив ночной обход,

Ложился спать и дом стихал глубоко,

Я подходил к лампадке и писал,

Писал стихи (плохие, вероятно),

Но с трепетом, но крадучись, как вор,

Но внутренним исполненный блаженством,

И жизнь мою, мою живую жизнь

От них от всех я прятал с наслажденьем.

Вдруг от стихов я перешел к науке.

В моем уме невольной чередой

Теснилися вопросы за вопросом,

Без отдыха, без страха, без конца...

Бесплодные, но страстные попытки!

А тут пришла действительная жизнь

И обстановку всю перевернула.

Брат лихо в полк уехал в Петербург,

Потом сестра приятно вышла замуж;

Исчезло все — и немец и мадам,

И я один с моим отцом остался.

(Я матери не помню; дважды в год

Отец меня возил к ней на могилу.)

Я выпросил, с великою борьбой,

Чтоб он позволил мне идти в студенты;

Он наконец согласье дал, а сам

Уехал жить в далекую деревню.

Вот я один... Усердный математик!

(Да и теперь, да и всегда, всегда

Стремилась мысль к своей заветной цели,

И я в рядах событий и вещей

Следил их формулу... Иного знанья

Без вымыслов признать не может ум...)

Гм! Я совсем ведь не об этом думал,

Я думал о давно прошедших днях

Доверчивых надежд и юной дружбы...

Здесь началась она так горячо,

Казалось, ей конца не будет вовсе.

Я помню раз — тогда была весна,

И талый снег едва кой-где белелся,

И мутные ручьи текли вдоль улиц...

Я с другом шел куда-то далеко —

Край города... там третий жил товарищ.

Мы бодро шли, толкуя меж собой

И шлепая калошами по грязи.

Я помню комнатку аршинов в пять,

Кровать, да стул, да стол с свечою сальной...

И тут втроем, мы — дети декабристов

И мира нового ученики,

Ученики Фурье и Сен-Симона —

Мы поклялись, что посвятим всю жизнь

Народу и его освобожденью,

Основою положим социализм,

И чтоб достичь священной нашей цели,

Мы общество должны составить втайне

И втайне шаг за шаг распространять.

Товарищ наш, глубоко религьозный,

Торжественно пред нами развернул

Большую книгу в буром переплете

Со сдёржками... И мы клялись над ней,

И бросились друг другу мы на шею,

И плакали в восторге молодом...

И в жизни слез я не припомню чище!..

И что ж потом? что ж вышло? — Ничего! —

Один в Сибирь отправился на службу;

Сперва писал, потом все реже, реже...

Я также и — вот скоро десять лет,—

Я слышал раз о нем, и то случайно.

Уроками печально жил другой...

Я как-то навестил его проездом;

Он сердцем чист остался, как и был,

И с радостью меня безмерной встретил;

Но рано он обзавелся семьей

И уходил угрюмо в религьозность,

А этому на помощь нищета...

Он показался мне каким-то пошлым...

Он умер молод и семью оставил...

А я, а я — великий человек,—

Я, сверху вниз взирая на страданья,

К нему уже потом не заезжал,

А в городе бывал-таки нередко.

Он, говорят, меня перед концом

Тоскливо звал и плакал, что нейду я,

А я, а я — я об его семье

Не справился!.. Как это гадко, гадко!

То был мой первый грех!..

Как в сердце стукнуло... Что это?

Нет, отошло... Чай, испугал ее?..

Ах, да! Она внизу с детьми.

Тем лучше! — Но вот она.

Я притворюсь, что сплю.

Варенька входит на цыпочках, смотрит на больного и молча садится у стола за работу.

Больной (продолжает думать).

Нет, нет! то был уже не первый грех!

И как же я не сразу это вспомнил?

Иль суд внутри — за давностию лет —

Кончает, как гражданская палата?

Иль что прошло — скользнуло как волна

По памяти и холодно забылось?

Как ты легка, недремлющая совесть!..

Едва усы пробилися как пух,

А я уже безумно сделал мерзость.

Подруга бедная беспечных дней,

Забытая, несчастная Анюта,

Приходит же, однако, образ твой

Тревожить мне конец бесплодной жизни...

А я любил, как любят в первый раз,—

Когда конца любви и не предвидишь.

Позабывал я свой научный труд

И проводил с тобой и дни и ночи,

Час без тебя мне был невыносим...

Но мысль одна и тут держалась цело

И даже в страсть вносила жизнь свою —

Мысль о борьбе за общую свободу...

И помню я — бывали сны и ночи

Про будущий переворот народный;

И я будил тебя и говорил

О том, как мир быть должен перестроен

И как собой я жертвовать готов...

Ты слушала — не знаю, понимала ль.

В сочувствие я веровал охотно.

Да! Я любил в мальчишеском бреду,—

Любил с полгода, да потом и бросил.

За что? зачем?.. Соскучился любить?

Ты ж из простых была — легко и бросить.

А впрочем, нет! расчета подлого

Я не имел, а сам не знал, что делать...

Взялся опять за свой научный труд,

Но с этих пор я как-то дико, разом

Внутри себя дух стоика носил,

И жажду дел мог заменять разгулом —

Карикатурою эпикурейца.

Я б мог сказать, как многие,— среда!

Среда... И я — великий человек —

Сил не имел в ней удержаться чистым.

Я помню раз — на улице я встретил

Студента одного... из плохоньких,

Так, дурачка, и подлого вдобавок.

"А знаете вы новость,— говорит,—

Ведь родила на днях Анюта ваша,

Но мальчик ваш не прожил даже дня;

Я от ее знакомой это слышал,

Которую сбираюсь бросить сам:

Она мне тоже больно надоела".

Я думал, что совсем схожу с ума,—

Все вспыхнуло — раскаянье и жалость,

И даже стыд, что с этаким скотом

Я становлюсь теперь на ту же доску...

Дух гордости и тут не изменил!

Нет, не среда — я, человек, был гадок.

А! (Вскрикивает, приподнимается и опять опускается на подушки.)

Варенька (подбегая к нему). Что с тобой?

Больной (переводя дух). Ничего, ничего, Варя. Я только хотел сказать, что после курса я вступил в военную академию.

Варенька. Ты что-нибудь во сне видел, друг мой, и еще бредишь. Может — испугался?

Больной. Нет, не испугался; а точно что-то во сне видел —- про старое время, должно быть. Ничего, теперь, легче.

Варенька. Ты так необычайно вскрикнул...

Больной. Да, что-то вдруг больно стало; теперь ничего. Да уж не поздно ли, Варя? Ты бы привела ко мне детей проститься.

Варенька. Сейчас, то есть скоро... Подожди с четверть часа; их приход тебя всегда волнует. Лучше подожди немного.

Больной. Как хочешь.

Варенька (Идет к двери и кличет вполголоса). Marie, Marie!

Служанка. Plait-il, madame?

Варенька. Courez vite chez le docteur; dites lui de venir tout de suite.

Служанка. Bien, madame.

Больной. Что ты там, Варя? Кажется, посылаешь за Андрей Лукичом?

Варенька. Да, друг мой.

Больной. Испугал я тебя? Да что ж он сделает?

Варенька. Все лучше. И мне, да и тебе самому спокойнее.

Больной. А впрочем — пусть придет. Он хороший человек, я его люблю, и пока еще есть сколько-нибудь сил, я рад буду с ним повидаться. (Закрывает глаза.)

Варенька стоит и смотрит на него.

Больной (думает).

А я не зол, я даже сердцем добр,—

Откуда же бралась вся эта жесткость?

Как объяснить?.. Среда да организм...

Безвольное движение поступков!

А там пришло сознание греха...

Сознание! — да и оно невольно.

(Раскрывает глаза.)

Варенька в том же положении стоит и смотрит.

Больной. Тебе жаль меня, Варя? Ты мне прощаешь, что я тебя довольно помучил в этот почти десяток лет нашей жизни вместе?

Варенька. Если уж на то пошло, то не тебе, а мне приходится просить прощенья. Я об этом часто думаю. Я тебя не всегда понимала и часто оскорбляла моим упорным противоречием...

Больной. Да и я всегда ли требовал правды, или был только раздражителен? Не знаю, Варя, может, оно и глупо, что мы стали снисходительны друг к другу и нежны — только когда поняли, что мне недолго жить. Если тебе нужно мое прощенье — я его даю искренно и, кроме любви к тебе, ничего не имею в мысли... (протягивает ей руку.) А себе я прошу прощенье по праву умирающего. Я не жду ни прощений, ни магарычей на том свете, поэтому мне нужно, пока еще жив, прощение людей, мне близких... Оно мне нужно, Варя, глубоко нужно.

Варенька наклоняется и нежно целует его в лоб.

Больной. Да, это так, теперь мне легче. А если бы и те могли простить меня?.. Варя, ты напоминай детям обо мне; говори им, что я их любил... больше даже, чем они думают. Мне не хочется, чтоб они меня забыли... Неужто и это с моей стороны слабость?..

Варенька (сквозь слезы). Перестань, ради бога, ты себя только волнуешь...

Ручка у двери тихо повертывается, входит доктор.

Варенька. Вот он! Доктор. Ну что, что?..

Больной. Потревожили вас, доктор?

Доктор. Какой потревожили — я и без того к вам шел и встретился с вашей Marie по дороге.

Варенька. Он так вскрикнул...

Больной. Да ничего — отошло.

Доктор (садится на постель). Разумеется — в лице усталь. Должно быть, боль схватила шибко. (Щупает пульс.) На, а теперь как?

Больной. Эх, Андрей Лукич, не удалось нам с вами поработать. Хоть поговоримте еще раз, насколько голосу хватит...

Доктор. Эге! да вы вот как! голова-то осталась свежехонька. Поговоримте, Николай Петрович. Оно даже, может быть, и хорошо подействует. Наука — дело спокойное, светлей всего остального.

Больной. Нам бы с вами хорошо было работать, доктор; во мнениях, кажется, расходиться не случалось — хоть даже и в том, что мы оба не верим в медицину...

Доктор. Что и говорить, Николай Петрович! Когда-то еще леченье будет наукою,— а покамест только исследование болезни или, лучше сказать, жизни, сколько-нибудь подходит под значение науки. Варвара Ивановна смотрит на меня, как будто сказать хочет: да зачем же ты, дурень этакий, лечишь? — Лечу, Варвара Ивановна, потому что это мой хлеб насущный. Но на сто случаев — может, раз лечу сознательно, а то все по традиции-с, немногим умней деревенской знахарки. И интересует-то меня больше процесс болезни, чем леченье. Ведь только в болезни и поймешь сколько-нибудь самый процесс жизни. Помните, Николай Петрович, как вы мне предложили вместе начать ряд исследований?..

Больной. Вчера еще об этом думал, доктор. Взять бы хоть какую эпидемическую болезнь, самую простую — оно нагляднее — да исследовать ее дотла... ну — хоть корь, например.

Доктор, Да! ведь что вы называете дотла — то дело нешуточное. Сколько способов придумать надо...

Больной. Это было бы ваше дело. Я бы вам посильно помогал в наблюдениях, а главное — помогал бы в неупущении ни одного вопроса, ни одного сведения сложных явлений жизни на простой физический, или лучше механический процесс, который можно привести в математическую формулу, то есть прийти в самом деле к научному пониманию...

Доктор. Ну, хорошо — возьмите хоть корь. С чего же бы вы начали исследование?

Больной. Лишь бы сил хватило, доктор, дайте досказать. Мы не выбьемся из двух координат — среда и организм. Начнемте с среды. Наблюдение воздуха — микроскопическое (потому что тут не обойдется без живого заразительного материала), химическое (потому что живой материал из чего-нибудь да возник), физическое (потому что самый организм человека — только особый вид движения). При этом все нужно знать: электромагнитное напряжение, и самое направление хода заразительного материала, образование температуры.

Доктор. Милый мой Николай Петрович, вот вы будто и повеселели. Зачем это вы давно не посвятили себя науке?

Больной. Зачем? Мало ли зачем, доктор. Зачем я весь век во всем человечески хорошем был аматёр, а во всем ненужном — maestro! Опять среда и организм... От: этого я и отжил свой век лишним человеком...

Доктор. Только вам говорить-то трудно. Отдохните немного; уж лучше я поболтаю и займу вас...

Варенька (тихо доктору). Я думаю, теперь можно привести детей?

Доктор (задумчиво). Приведите, Варвара Ивановна.

Варенька. Я пойду за детьми, друг мой.

Больной. Хорошо, Варя.

Доктор (думает). Странный человек! Сколько еще силы. Да не ошибся ли я? Не принял ли какую-нибудь иную компликацию за... Пожалуй, и ухо иной раз обманет?.. Зачем же я его встревожил? Впрочем, мудрено ошибиться. Будь я немножко похладнокровнее — что за интересный субъект для изучения.— Я вот что вам хотел сказать, Николай Петрович: уж одно наблюдение воздуха потребовало целой ассоциации ученых, да еще каких! А как же вы их сведете вместе? Подите-ка! Даже и у хороших людей, и у тех столько личных целей, что не соберете вы их вокруг одного предмета, на общую работу.

Больной. И не надо их много, доктор, довольно трех-четырех человек, ярко понимающих вопрос и искренно преданных делу...

Варенька (вводит детей). Ну — подите, проститесь с отцом.

Больной. Надя! Надя! Моя белокурая Надя! Доктор, пустите ее ко мне на постель. Надя! Дай посмотреть на твои добрые серые глаза. Ты уж большая, Надя, скоро девять лет. Люби сестру и брата, будь им другом, учи их...

Надя (держа его за руку). Как у тебя голос дрожит, папа. Зачем ты так печально глядишь на меня?

Больной. Я не печально, Надя, а так уж очень люблю тебя, и мне тебя жаль... Ну! А ты, Соня? Нарезвилась? И ты, Ваня? Что вы делали?

Мальчик. Играл, папа.

Соня. А я, папа, уж в книжке читаю.

Больной. Вот как! Ну, а ты, Ваня?

Ваня. Я, папа, картинки смотреть умею.

Больной (молча смотрит то на того, то на другого). Ну, поцелуйте меня, дети, и пора вам спать. Может, не скоро увидимся. (Целует их судорожно и закрывает глаза рукою; Варенька уводит детей.)

Надя (в дверях шепотом). Отчего папе меня жаль и отчего он говорит, что мы не скоро увидимся? Разве он куда уедет?

Варенька. Нет, Надя, это он так говорит.

Мальчик. Какой он бледный стал.

Соня. Мама, ты вели ему завтра меня читать заставить. Он еще не слыхал, как я читаю.

Варенька. Ну, идите, идите. (Уходит с ними и затворяет дверь.)

Доктор (хочет что-то сказать, но не может придумать, что сказать, и думает про себя). Чем же я его утешу? Ничем не утешу! Что ни придумывай — все вздор! Мешать его горю? да только нужно ли мешать-то? А если и нужно, так можно ли? Детям я как-нибудь пособлю, чем в силах. Разве люди станут болтать, что с чего-либо он чужую семью содержит, верно недаром. Я уж подумывал— да не жениться ли мне после на Варваре Ивановне?.. Да нет! куда! И она-то захочет ли? Да и сам-то я... куда мне жениться? Только от науки отобьешься. Пожалуй, и сам выйдешь лишним человеком... Ну! а как и со всей наукой-то выйдешь лишним человеком?.. Нет... все же нет! Я с семейной жизнью не совладаю. (Смотрит на больного.) — Николай Петрович, не унывайте, друг мой. Уж вы послушайте меня, право не унывайте. (Берет его за руку.)

Больной. Страшно за них, доктор. Что ж тут делать — не всегда храбрость на себя натянешь. А впрочем, тут уже не пособишь. Лучше говорить о другом чем-нибудь.

Доктор. Да вы вот что, Николай Петрович, вы уж положитесь на меня. Все сделаю для них, что только могу...

Больной. Вы, Андрей Лукич? Стало, вы меня в самом деле любите?..

Варенька входит.

Доктор. Ну! Перестаньте говорить об этом. А вот что, Варвара Ивановна, я сегодня здесь ночевать останусь, домой не пойду. Вот здесь где-нибудь вздремну...

Больной. За что ж вы-то еще себя мучить хотите?

Варенька. Лучше ступайте домой, Андрей Лукич. Я сама здесь на диване прилягу. Marie останется с детьми; если уже очень устану или если нужно, я за вами пошлю.

Доктор. Нет, Варвара Ивановна, вы, пожалуй, вздремните здесь на диване, а я все ж не уйду. У меня дома сна не будет. Нет! уж я здесь останусь.

Больной. Ну! Как хотите, доктор. Спасибо вам за дружбу. Кажется, мне самому вздремнуть хочется.

Доктор. И хорошо бы. Это бы вас успокоило. Лекарство только раз принимали? Примите еще теперь.

Варенька подает лекарство. Доктор садится в кресло. Варенька садится к столу и продолжает работать.

Больной в самом деле дремлет.

Доктор (шепотом). Уснул, кажется, Варвара Ивановна, прилегли бы и вы. Ночью придется проснуться; он, верно, спросит чего-нибудь, долго не поспит.

Варенька (шепотом). Не знаю, Андрей Лукич. Тоска томит. Все думается — может, и я виновата, что он так болен.

Доктор. Это еще что, Варвара Ивановна, теперь вы начнете себя терзать небывальщиной.

Варенька. Нет, Андрей Лукич, не небывальщиной; а я думаю — я ему жизнь не облегчала, а затрудняла много и много...

Доктор. Полноте, Варвара Ивановна, нравственное страдание тут мало имело влияния. Болезнь выросла из других, чисто материальных причин. Перестаньте себя тревожить. Говорю вам — сберегите силы на то, чтобы в самом деле пособить ему, может что ночью будет нужно. Вы посмотрите на себя, вы сами исхудали в это время, а тут нужны силы да твердость.

Варенька. Да, я, пожалуй, вас послушаю, Андрей Лукич. Прилягу. Только уж вы меня не переуверите в том, что я так страшно чувствую. Я тут много виновата. Я вам говорю это, потому что мне надо это сказать. (Тихо плачет.)

Доктор. Лягте же, Варвара Ивановна! Успокойтесь! Бросьте тревожить себя фантазиями. Положите работу в сторону (берет у ней из рук работу) и лягте.

Варенька ложится на диван и продолжает тихо плакать.

Доктор (садится в кресло и думает). Как посмотришь — к этой всеобщей тьме понимания еще всегда примыкает какая-нибудь трагедия иная, домашняя, ненужная. А он, Николай Петрович-то,— один из самых светлых умов... Кажется, иная бы доля должна была выпасть в жизни!.. Черт знает, что такое. Попробую сам уснуть. Хорошего ничего не надумаешь. Да и устал-таки, день-деньской была работа... Насмотрелся я на все этакое, привык, кажется, а тут как-то сердце не на месте, и чувствую, что на этот раз я знанием наказан. (Потягивается. Наступает совершенная тишина.)

Больной раскрывает глаза, пересиливает боль и продолжает думать.

ПРИМЕЧАНИЯ

Exit — выходит (франц.).

Qu'y a-t-il, Marie? — что случилось, Мария?

Le pharmacien ne fait pas crédit — аптекарь не дает в долг.

Mon dieu, Marie, voilà ma bague, portez la au mont de piété. Je suis sûre que vous arrangerez tout cela parfaitement bien — боже мой, Мария, вот мое кольцо, отнеси его в ломбард. Я не сомневаюсь, что вы все прекрасно сделаете.

О! certainement, madame — о! конечно, мадам (франц.).

Madame! Voicila médecine — If r. 50, deux francs d'intérêts et 2 pièces d'or que voilà et le reèu — мадам, вот лекарство — 1 фр. 50 сантимов, 2 фр. проценты и вот две золотые монеты и квитанция.

Bien, Marie, je vous donnerai 1 fr., dès que j'aurai du change — хорошо, Мария, я вам дам франк, когда разменяю.

Merci, madame, vous n'êtes pas riche mais toujours bonne, que Dieu vous bénisse — благодарю вас, мадам, вы не богаты, но всегда добры, да благословит вас бог (франц.).

Фурье и Сен-Симон — см. примеч. к стр. 27.

Plait-il, madame? — что угодно, мадам?

Couvrez vite chez le docteur; dites lui de venir tout de suite — скорей бегите к доктору, скажите ему, чтобы тотчас же пришел.

Bien, madame — хорошо, мадам (франц.).

Предисловие из "Русской Мысли"

В собрании рукописей Огарева, переданных мне А. А. Герценом для "Комнаты людей 40-х годов", находятся две редакции драматических диалогов, носящих название: "Исповедь лишнего человека", одна черновая, другая — переписанная набело.

"Исповедь" состоит из двух сцен: первой коротенькой, где действующими лицами являются дети лишнего человека, Николая Петровича, и второй длинной, где Николай Петрович, больной при смерти, разговаривает с своей женой, Варварой Ивановной, и с доктором, Андреем Лукичем, задевая вопросы о свободе воли, о положении медицины.

С той минуты, когда Николай Петрович узнает от доктора, что ему остается жить всего день или два, он тотчас же, как только остается один, весь уходит в воспоминания и в анализ собственной прошлой жизни и укоряет себя за то дурное, что он сделал.

Разговоры все ведутся прозой, "исповедь" же Николая Петровича выливается в стихах. Для нас эта "Исповедь" имеет автобиографический интерес: автор вспоминает здесь, под видом Николая Петровича, о своем отце, о матери, о своем детстве, о родной сестре, о французской гувернантке, о немце Карле Ивановиче... вспоминает о друге детства, о данной вместе с ним клятве и т. д.

С этой автобиографической стороны исповедь представляет несомненный интерес, потому я и решаюсь предложить читателю это произведение, в России до сих пор неизвестное.

Е. Н.