(Фельетонируя по мотивам романа-пасьянса В.Диксона «Ковчег обречённых», Восточно-Сибирское книжное издательство, 1999)

Валерий ХОМЕНКО, кинорежиссёр (подписано: Яков Серпов-Молотов).

КАПИТАЛ: Настоящий деловой журнал (Иркутск). - №12(67). – 2000, июль. – СС.34-37.

    Если «ёксели», как и  «моксели», перевода, полагаю, не требуют, то редко из немногих (по убеждению господина Диксона) исконно русских слов  «ёптыть» (ударение на «ы») – аналог эллинистического  epigenesis, т.е. эпигенетика,  иначе, феномен  разного рода  образований  в результате вторичных процессов.  Классический пример филологической эманации понятия – у Н.С.Лескова: клеветон, мелкоскоп и т.д.  Но под пером Кормчего «Ковчега» явлена виртуозная абсолютизация приёма – он так трансплантирован в ткань текста, что гипертрофируется уже в жанр.

    Я даже как-то слышал на эстраде «металлистов», изысканно ревевших: «Прочёл Киркоров Кьеркегора, /Чтоб, просочась, песочить в Сочи./ Ест в сквере скверная Егора/ Лихая лига чьи-то очи». Это, так сказать, стихомодуляция – по такелажу «Ковчега».  Или вот: «Кокарекатура на кукарекушку тоскукукующую». Ещё: «Шанс  шансонье  в шалашике шалашовки». А это, если память не изменяет, кажись, речёвка энкавэдээнщиков: «Не на Лубянку, не к Ежову, / За гонорею – гонорар, / Бернарда Шоу – на ток-шоу/ Тащил товарищ как товар». Частушка-чекушка.

    Если копнуть, не ленясь, в трюмах «Ковчега обречённых» - россыпи  сокровищ  диксонизма. Гениальные: количество католичества; качество казачества. Почти: рапсодия распада с фиго-фугою с маслом.  Превосходное: ветеран ветеринарии в Туле притулился. Отлично: партийцы-патриции и парии партии! Неплохо: рота Эрота; эрекция реакции;  из «правдистов» праведник; вридакция; вечность или вещность; стерильно-стильная  репетиция рептильной репутации. Так себе:  пигмеи –  Пигмалиону;  Галатея – в галантерее; советская совсекретность; стереотип стервотипа; мифологический – микробиологический; торжество торжищ…  Слишком на поверхности: пастель на постели; пол-литра на палитре; морда Форда;  опер опирается; эрудит ерундит; нашла коза на камень… Совсем никуда: косность космоса; хрип гриппа; поза паузы в прозе; усталость устоялась;  невесомый – невесёлый; особая особа; иконы и кони; пошлые пошлины… Снова – очевидное: фанты фанатов; от ядерной к ядрёной; забористо заборное;  жил Жиль; вор взоров Невзоров… И опять блеск: скрежет скрижалей; массам – массаж (не Хлебников ли?..); чеченец – не чукча; ренессаночники!..

    Можно догадаться: чтоб «цитадель цитат» (его же, г-на Д-на, находка) нагородить, я в руках с карандашом  перелопатил перлы диксонийские на четырёхстах, без малого, страницах книжного «пасьянса в четырёх мастях» (подзаголовок «Ковчега обречённых»). Почему-то вспомнилось, как в рабскую эпоху в хранилищах овощи перебирали коллективно… Но не я ли уж один, подумалось, смог прожевать от корки до корки  вахтенный журнал «путешествия по пространствам русской культуры, истории, политики», которые  «с  непринуждённостью  «гуляк праздных» бродят в обнимочку по улицам, площадям и бульварам» (из аннотации). Много ли экземпляров из 1000-го тиража останутся непромусоленными читательскими пальцами? «Вопросистый вопрос» (опять же г-н  Д-н).

    Ново-Ноев «Ковчег» - плавсредство, так сказать, элитное, скорее иномарка, чем, скажем, речной трамвай для плебса или там из парка-депо городского транспорта какой-нибудь автобусо-троллейбусный экипаж. Однако и то правда, что «главное действующее лицо – сам автор» (из аннотации) на своём «Ковчеге» не кочевряжится под сановно-членовозное сиятельное высоколобие.  Автор – без предрассудков, свой в доску, рубаха-парень, демократ, ряженный в гуляку Моцарта, амикошон-запанибрат-артист-богема, а прёт, однако, с перегаром и тремору будто бы в контрапункт, и каперству вопреки  из-под судна  неподсудно-подспудный сгусток интеллектуализма!  Пять футов под килем  эрудиции и бездна образованности!  (Хочу, чтоб чуткий читатель  учуял: диксонисийское двулицедейство – в моём вкусе.)

    Но потому-то, выражаясь, как в царьгорохову эпоху, народ  г-на  Д-на, и не читая, не поймёт, и читать потому и не станет.

    Народ, по слухам, читает его «врассыпку»  - не книгами. Они, по выражению Р.В.Филиппова, поэта и публициста, «вторичной свежести». (Не знаю, что б вышло  из моих статей, рецензий, очерков, начни я собирать их в тома…) А я бы так сказал: диксониана страшно далека  от читательских толп, как остров Диксон в Карском море далёк от архипелага Филиппины на Тихом океане. Порою даже вкрадывается мышка-мыслишка: вряд ли кто из близких по духу и крови к кэпу докочевал на «Ковчеге», вытерпев весь его политико-историко-культурный каботаж, как я…

    Правда, приходит на ум Наум Гейзен. Молодой филолог, диксонист, диксоновед (рассказывают, в кругу друзей его зовут ласково-шутливо Сант-Гейзен… почти Тангейзер, что у Р.Вагнера пел поначалу гимны Венере), ратующий за диксонизацию языка,  диксонификацию сознания, а также за диксо-ффе-рен-ци-ацию областной словесности. Приветствующий дефекации г-на  Д-на.

    Впрочем, и меня могут уличить в диксонопоклонстве: сам же ему подражаешь! Вне всякого сомнения! И не только морская болезнь заразительна. Это как (читал когда-то у Ч.Айтматова)  прогуляться вразвалочку по обширному полю цветущей конопли – охмудуреешь! А каким хмелем благоухашибает  колдовской аромат  диксонистических цветов!

    Но вот что тут важно – ни в коем случае не «в осуждение». Мощный вакхизм  тематизма диксонизма. Палуба, рубка, камбуз, каюты «Ковчега» властно пронизаны  вакхической аурой. Как нередко при таких каюк-компаниях много забав, курьёзов, розыгрышей.  Например, байка о том, что  Сократ был возмущён  продукцией не столько отечественной, греческой местной промышленности,  но почему-то – римской, плавал в Древний Рим , рассказывает кэп, и подсчитал, что там «изготовлялось 17 пар сандалий не на ногу, а на душу населения, включая восставших рабов» (стр.145-146). Сидел бы я в том застолье в обнимочку с «гуляками праздными» (культурой, историей, политикой) – мне бы они «набулькали», плеснули – блеснул бы в парах историей… как сейчас помню, комментируя «Апологию Сократа», Клеопатра, праправнучка Аристотеля, его эпигонка… Впрочем, не соскальзывать!

    Не в порядке придирок, а мелкая редактура для переизданий. На стр.391: «Кинорежиссёр-новатор Лев Владимирович Кулешов, ученик великого Эйзенштейна»… Совсем не ученик. Первый гораздо раньше второго  (в 17 лет) начал заниматься кино, и вообще каждый  был сам по себе.  С Л.В.К. я лично общался, в статусах:  профессор – студент (ВГИК, 60-е). Ещё – стр.209:  «… проходила знаменитая выставка  абстракционистов в Манеже. Хрущёва привели туда, чтобы вразумлять Эрнста Неизвестного и других художников неформального направления. Н.С. долго стоял перед картиной Фалька «Обнажённая»… Приговор: снять и убрать к чёртовой матери!»  Ерунда. Это была выставка 1962-63 гг. «30 лет – МОСХу» (был на ней много раз, учебный реферат писал): 99 процентов реализма, 75 – социалистического, ни одного абстракциониста. После визита Х. выставка функционировала ещё месяца два, все «формалисты» оставались на месте, и Фальк, и Неизвестный (мелкая скульптура), и др. «крамольщики». Но хрущёвские погромы М.Хуциева, В.Некрасова, Евтушенко, Вознесенского, Эренбурга хорошо помню и переживал «как личное».  Так ведь это когда было и быльём поросло. «Миф против мига», как сказал г-н Д-н. Что-нибудь бы посвежее и поострее. Например, как взлетал на самолёте гл. редактор «Молодёжки», чтобы сверху застукать своих сотрудников, пьющих в рабочее время на крыше Дома печати (страницу потерял).    

    Начав борьбу с алкоголизмом, зазря пала власть Советов. Для большинства – та борьба была потяжелей идеологической…  Скажем: права человека – но какого, пьющего или нет? Как – запойно или по-бытовому? И у кого более и за чей счёт права ущемляются?  И вообще – политическая независимость или алкогольная зависимость? Мне скажут: дилеммы тут нет, совместимо и то, и другое. Но кто скажет? Трезвенника я слушать не буду. Но если возразит человек ремитирующего типа в состоянии анорексии – это одно, другое – тип регредиентный, с псевдопаралитическим синдромом, в прорыве защитного рефлекса… Прошу меня извинить  за специфическую терминологию, но господин Диксон, эрудит, несомненно, знает  о чём речь. Диво диалектики! Мета  метафизики!

    Короче – не звоном сабель, но звоном стаканов. На худой конец – битьё посуды, нежели морд. Жизнь есть сон, сказал Платон. Сны СМИ трансцедентны, запредельны  познанию. Диксон – не сон, он мне не друг, но истина – известно где. Ни журнальной рецензией на «Ковчег» ничего не докажешь, ни даже если в подражание  Энгельсу: «Анти-Дюринг» - «Анти-Диксон» я напишу. Лишь на ринге застолья, пожалуй, где не гонг, но склянки стопок межуют  раунды прений, даны в ощущениях нокдауны  гносеологии.

    Если, кроме этого, того самого, нас ещё что-то и  «роднит» , то, пожалуй, прельщённость «красным словцом», тем самым, ради коего не жалеешь ни отцов, ни праотцов. Ведь и они им грешили, и уж какой мир  какой красотой спасается (или ещё спасётся?), когда она сама алчно требует жертв!

    Я начал с «чистых» диксонизмов, и меня могут упрекнуть, что я вырвал их из контекста. Говоря фигурально-гастрономически, блюда кока «Ковчега», на мой вкус, таковы, что я предпочитаю отделять жареных мух – как деликатес – от парных котлет, где многовато хлеба.

    Конечно, не лакомством снобов единым живы. Учит пословица: «Хлеба хочешь – не жди урожая, сей жито», - диксонство-то и щедро посевами. Я одолел одну его книгу (а их у него несколько – 4 или 5?), но и ею объелся. Прикинул: какое изобилие пищи  - на душу… на каждый читательский желудок, отягощённый камбузом «Ковчега»! Кухню эту сравнить бы  с китайской, где под  такими  специями лягушку подадут – не отличишь от телятины! Но сам автор против эклектики гурманства: «… из маркиза де Сада, Эдуарда Асадова и сада Гефсиманского никогда не сложить в единое целое никакую эстетическую концепцию» (стр.310).

    Перехожу от кулинарии к эстетике – никогда не скажешь: шито диксонство белыми нитками. (В понятии «диксонство» надо различать: 1)качество – при ударении  на «и»; 2) явление – при ударении на первое «о»). Стиль, так сказать, текстиля текста  «Ковчега» - рококо: на рамплисажные элементы,  связующие мотивировки, из коих  ткётся ткань, нанизаны бисеринки слов, цветики-самоцветики, они и звенят, и блещут, вибрируют, эквилибрируют – неужто г-н  Д-н  на своей машинке  всё это выстучал-выстукал?! – может, оперённая игла жонглёра, порхая, расшила платье короля, пусть и всучена  в парчу кое-где суровая сермяжная нить.

    Фланируя по стритам, скверам, бульварам в своём языковом великолепии, г-н  Д-н  оттеняет окружающее посконство и голодранство. И здесь -  основной диссонанс диксонизма: он всеяден и брезглив, элитарен и элементарен, демократичен и демагогичен, заряжён любомудрием и заражён словоблудием, кичится надмирностью и корчится в местечковости…

    Кого только не вербует г-н  Д-н  в собутыльники: Розанова и Романова, Гагарина и Кокорина, Даля и Донна, Меттерниха и Фейербаха… ах, всех пассажиров-персонажей  не перерифмуешь, но перепить на «Ковчеге»  с великим множеством, и каждый, кажется, перепит – влёжку, экипаж же трезвёхонек, бороздит дальше «пространства русской культуры, истории и политики».

    Но как свирепо цикает цитатами, как зловеще клацает  клыками по адресу русскости  этот литератор – сущий аллигатор! Какая звериная агрессивность джунглей, помноженная на «закон-тайга», вскипает в нём, когда он, мастер плести кружева, чаще сам себе подаёт манки красной тряпкой! С каким смачным треском г-н  Д-н  дефекациирует (латин. -  испражняется)  на всякие «советскости», едва ль уже не на музейных полках которые! Выпадая из праздно-гулящего моцартианства в ту деловитость, с которой «поднаркоченные» каратели  творили ещё недавно расправы с новым инакомыслием, инакодеяниями. Какая уж эстетика – когда политика!

    Я не скрываю, что ненавидел соввласть, когда она была в силе.  Пала – вызывать стала сострадание, близкое к тому, с которым в Сибири каторжан «нелогично» звали «несчастненькие». Но рухнула  триада «Русь-Россия-Советский Союз», в которой,  по Диксону, и святости-то никакой испокон веков не было (а в ком-то она была?), даже «историческая закономерность»  не помешала мне осознать, что есть Сцилла, что – Харибда. Впрочем, зачем уж тут – о себе.  У каждого – свой выбор меж двух зол. Всегда считал глупостью  «претензии» к противнику: ах, зачем же ты, мой недруг,  столь не деликатен в сражении, поласковей бы размахивал булавой, помягче бы опускал её на головы!..  Враг тем и  «хорош» – что не дурак.

    Становая жила диксонства – беспощадность к идеям… а дальше – обертон местечкового анекдота, фарсовость разборки в ситуации: улица – на улицу… - идеям, «бережно лелеемым в особнячке на улице имени Степана Разина» (стр.214). Ну, приехали (ближайшая остановка трамваев   №1, №2 «Разина»). Значит – союз писателей России (в своих статьях я сокращал: пээры).  И как тут не аукнуться: г-н  Д-н  мечет камни из пращи, находясь на ул.им. Феликсашки Джердзинского (ост. транспорта  - «Филармония», ещё минут 5 ходьбы), из «светлицы» союза российских писателей («эрэпов»).

    В этой расстановке дистанций – диксонианство как «миссия». (Умные, милые, симпатичные мне люди  «обитают» по обоим адресам).  У Диксона – важна интонация (хотя она  не «улика»). Если допустить фантастическую гиперболу: оживает «безбожник» Пушкин, «антипатриоты» Чаадаев и Гоголь и т.д.  (читай «Ковчег обречённых», страницы…) – они непременно  «записались» бы в  «эрэпы», - так  скрыто  «подсказывает» амбиция  г-на  Д-на. Разве что Достоевский  навестил  бы своих почитателей на  Разина…

     Г-ну  Д-ну  не даются, представляется мне, обобщения. Чувствую интуитивно: влечёт его к мадемуазель беллетристике.  А она не «клеется», роману что-то мешает… Забавен эпизодик – у соседки В.Д.  был попугай, а ещё подкармливала она  старую мудрую ворону, которая всякий раз, насытившись,  в знак благодарности ревела: «кр-рас-ный», а попугай издевательски подхватывал: «тер-тор-р!»  Подслушали это большевики-пенсионеры из партячейки при ЖЭКе рядом, мало того что в «Правду» - протест, но и такая была бойня: «кши, наглые, кши!» - из рогаток!.. героически погибла новорусская ворона и коллаборационист-попугай… Диксон обязательно сообщит, в каком микрорайоне это было, фамилии, и., о., придаст информашке тональность небрежно-сатирического реквиема и остро-газетный  причально-прикольный запашок, ну, скажем, в духе газетки  «№1», когда была она на ледоколе «Ангара». Короче, лягнёт  слегка, разоблачит глупых коммуняк!..

    Теперь, когда прочёл я  (с пометками)  «Ковчег», всякий раз проходя по ул. Российской, в двух шагах от Разина вижу укромный уголок (знал его раньше), скамеечки, и возникает в воображении моём – табличка (примерно такая, как на ул.ФД, 12, но поменьше): «Здесь пил Диксон». Жаль, у него (опять потерял страницу) – разрушающие  художественность образа «публицистические»  подробности: с кем пил и какие это хорошие люди – в отличие от тех (может, тоже пьющих), из-за которых «диксонисты» ушли тогда из Дома политического просвещения.

    Не пощадит он Щадова какого-то, турнёт Турика, кто это?  И зачем они тут? Ни слуха, ни вкуса к прозе, что просится в полёт  из-под пера его,  он фразу скорей подколет, заземлит, чтобы ползла, прозябала, уж  такая тут у нас селявивка, мадам диксонистика! А что уж говорить, когда  г-н  Д-н   расчёсывает многометровые седые пронафталиненные бороды (дохлых блох ища?)  анекдотов  о членах Политбюро КПСС!

    Диксоновская проза, которой вроде бы дано свистать колоратурными руладами, чаще тявкает с «хищным» сладострастием, беря след  уж совсем не соизмеримой с нею стопы. Тыл атаки «обеспечен»  теоретиками: «Господа, полноте, так ли уж слон величав?!»

    Но и храбрости штурмующему вершины в небе не занимать: «… я, старший лейтенант, знавший не понаслышке, что такое разведывательно-диверсионная группа «Каскад»…» (стр.367). И всё же, фи, как это провинциально! Никакой любви к самоигре свободных форм, как, скажем, у Г.Гэссе. Одна подножная, вхолостую, «бисеристика».

    Но и я, однако, будто «поддал» односторонне, пиша,  и впал, хмелея,  в  «полемику», забыв, что трезвому оппоненту  никогда ничего не докажешь. Вспомнил,  М.Горький признавался: «Пьяных ненавижу, алкоголиков жалею, трезвенников побаиваюсь» (с  характерным горьковским «о»). Я этих тоже побаиваюсь, жалость моя к обречённым  была бы  лицемерной,  классовую ненависть предпочёл бы я вышеуказанной,  так выпьем же, господа, за посудину, разбудившую воспоминания о былых моих странствиях, вослед  Дежневу и Хабарову, Прончищеву и Челюскину, великим русским землепроходцам-экспансионистам;  о времени, когда довелось мне стоять даже у могилы  матроса с амундсеновского «Фрама», льдами затёртого, в честь которого и назван арктический остров – в честь Диксона… Спаси Бог!  Dixi.