После гольфа, едва с поля, я повел носом. "Черт побери! - говорю себе. - Тянет поэзией!" Всегда это чую: есть во мне такая жилка. "Откуда бы это? - говорю себе. - Закатные тона? Раунд за восемьдесят ударов? Или что?" Прошел мимо парочки школьниц: стоят у ворот, пересмеиваются. Могу себе представить их разговоры-одна другой: "Кто это с такими лихими усами?" - а та ей: "Как, да это же наш красавец майор!"Жизнь вдруг заиграла, как шампанское в бокале. Челтнем словно был писан маслом на холсте, и отличнейшие люди населяли этот превосходный пейзаж. Вот "Бунгало в Пуне". Доброе старое бунгало! Вот "Амритсар". Привет, "Амритсар"! А вот моя конурка - "Лавры". Замечаете название? Все та же поэтическая жилка. Может, лучше бы мне родиться заурядным, тупым чурбаном-солдафоном. Впрочем, если бы не эти пролазы-социалисты...
Ну, захожу. Адела выглянула из гостиной. Ах ты, старушка Адела! Надежная, испытанная. Любой переход нипочем, дети-вот они, а какие волосы! И шипит на меня. "Явилась", - говорит.
Я понял, о чем она: мы друг друга - с полуслова. Новая горничная заступила. "Прекрасно! - говорю. - Вели подать мне чаю в логово".
И пошел к себе - что за уютная берлога! Разбавил джин содовой. "Ого! Что такое? От поэзии прямо не продохнешь!" Огляделся кругом: увидел свои усы в зеркале. "Лихие усы, а?" Придумают же словечко!
Подправил их. "Ну, - говорю себе, - черт побери!" И чуть не расхохотался.
Она вошла с чаем. Было семнадцать десять: в эту минуту вся моя жизнь перевернулась. Сколько лет я носился со своей поэтической жилкой, а она вот для кого: для этой женщины. Я сказал - женщины? Да почти что девочки. Крохотулька. И при этом, заметьте, немножко богиня.
Меня опрокинуло и понесло. "Джек, - говорю себе, - пиши пропало". Вот вы говорите "поэзия", а я говорю вам, что наяву увидел эту девушку обнаженной, у моря, вроде как на рассвете. Впечатление ошеломительное. Знаете, что у меня чуть не сорвалось с языка? У меня чуть не сорвалось с языка: "Да ты что, милая? Быстро надевай купальник! Тут полным-полно туристов!"Я, конечно, не сказал ничего подобного. У меня это было написано в глазах. И она, очевидно, прочла. Вам понятно, о чем я. Богиня - это ладно. Усы - это хорошо. Но если женщина не чувствует мужчину, а мужчина не чувствует женщину, то все ведь без толку, верно? А она прочла - очевидно. И если бы не большевистские происки...
Словом, меня послали в нокдаун, и я выгадывал время, отчаянно силился подняться, выпрямиться, навязать ближний бой, вообще заново освоиться на ринге. Спрашиваю: "Как вас зовут?" Отвечает: "Глэдис".
Минуту-другую помолчали. Оба. Потом она мне: - Простите, сэр, вам налить чаю? А я ей: - Да. Непременно.
Вот и все, ясно? Ни слова про морской берег. Ни про что ни слова. "Непременно" - и все. А она: - Отлично, сэр, - только и сказала.
Чувствуете деликатность? "Ого, - думаю, - в девчонке говорит порода!" Я ведь большой демократ, заметьте. По крайней мере, был. "Не иначе, - думаю, как молоденький хват офицерик болтался возле коттеджа, где ты родилась, милашечка!" Ей этого, разумеется, не сказал. Тем более-может, и не офицерик, а дипломатик. "Отлично, сэр" - ишь ты!
И все. И ушла. Наверное, пошла к себе в комнатку на антресоли. Я остался один у камина глядеть на огонь, вылитый герой пьесы.
Слышу, Адела поднимается по лестнице. "Бог ты мой, - думаю, - а как же Адела?" Я про нее забыл. "Еще и дети!" Славные, неиспорченные мальчишки. "Боже, - думаю, - а Каррингтон-Джоунзы?" Жутко стервозная баба. Язык острее непальского клинка. Вспомнил старого генерала из "Притона-в-Лакх-нау" - отменный старик! Вспомнил полк, офицерский клуб: огонь ребята, веди их маршем в пекло и обратно? Что они скажут? Вспомнил, как я прошел раунд за восемьдесят ударов. Вспомнил типа по фамилии Падлоу: выпивал с ним однажды у стойки в Чатна-клубе. С тех пор ни разу его не видел. Его-то я почему вспомнил?
Но Адела никак не шла у меня из головы, а моталась туда-сюда вместе с прочими. И в глазах мираж, да не вверх ногами, а натурально: маленькая богиня, вроде как на берегу. Попробуй тут сосредоточься.
Сказать, какие слова пришли мне тогда на ум? "Твой ход!" Но разбить женское сердце, исковеркать жизнь, и кому - Аделе, старому товарищу? Нет! Я вспомнил, как однажды в Чандрапуре мы нашли в постели кобру. Другое дело, конечно, а все-таки тоже связывает, сами понимаете. Только что такое кобра против богини? Да если бы не эти чертовы агитаторы...
Я крепился изо всех сил. Избегал ее все воскресенье. Наутро вышел в холл - она там, подметает лестницу. С щеткой и совком. Ну и сами понимаете. Адела была в гостиной.
- Адела, - говорю, - мне надо в город, повидаться с Дикки Уизвергом.
Она учуяла неладное. Дикки Уизверг мне особо нужен, когда я попадаю в переделку. Мы с ним бывали в крутых переделках.
- Езжай, - говорит. - Возвращайся в двадцать сорок пять.
- Ладно, - говорю, - буду к сроку. Поехал в город, отправился к Дикки. Рассказал ему все и говорю: - Надо делать выбор. А у меня не хватает духу. Он говорит: - Рекомендую компромисс. Я говорю: - Что?
Он вроде как подмигивает. И говорит: - Слова нет, так и спору нет.
Я говорю: - Что? Он говорит: - Что глаза не колет, то и сердце не печалит. Я говорю: - Дикки, мы с тобой побывали в крутых переделках. Но ты, оказывается, грязный и мерзкий циник. Ты не знаешь, что такое порядочная женщина, и лучше бы я с тобой ни в каких переделках не бывал.
Вышел от него и вспомнил про Свини Гавкинса. Свини в нашем клубе на руках никогда не носили, это уж точно; но я почему-то подумал, что Свини - тот самый, кто мне нужен: такая была интуиция. Я его разыскал. Рассказал ему все.
- Джек, - говорит он, - тут нечего и думать. Дело ясное как день. Карты сданы - твой ход.
Замечаете? Те самые слова, что пришли мне на ум. Я понял, что он прав. И пожал ему руку.
- Свини, - говорю, - мы с тобой почти что ни разу не бывали в крутых переделках, но если я снова попаду в переделку-надеюсь, ты будешь рядом.
Вернулся домой. Пошел поглядел на нее - для пущей надежности. И позвал Аделу в логово.
- Адела, - говорю, - держи марку. Ты - дочь солдата.
Она говорит: - Да, Джек. И жена солдата.
- Это, - говорю, - верно. Пока что так. Она говорит: - Не хочу верить, что у тебя другая женщина.
- И не верь, - говорю. - Это богиня. Она говорит: - Понятно. Значит, теперь я всего лишь мать двух сыновей солдата.
- Славные, неиспорченные ребята, Адела, - говорю я. - Как пара горячих, породистых, резвых терьеров.
Она говорит: - Да, неиспорченные. Они должны остаться со мной, Джек. И остаться неиспорченными.
- Бери их, Адела, - говорю я. Она говорит: - Держи марку, Джек. Их надо послать в подходящую школу.
- Да, Адела, - говорю я.
Она говерит: - И надо, чтобы из школы они возвращались в подходящий дом. К подходящей матери. Знаешь, как они меня называют? - и при этих словах чуть не сорвалась. - Они меня называют "наша пригожая мать". Я ведь не смогу быть их "пригожей матерью", Джек, в штопаном прошлогоднем платье, как ты думаешь?
- Хорошо, - говорю я. - Мне ничего не нужно. Я буду жить на Вайкики или где-нибудь в тех местах. У моря.
Она говорит: - Надо, чтоб тебе хватало на табак, Джек.
При этих словах я чуть не сорвался.
Потом, конечно, пришлось иметь дело с ее семьей, с ее юристами, от всего отказываться, лишаться всяческих прав, да еще эта Каррингтон-Джоунз - жуткая стерва, - в общем, нахлебался. Я держал марку, подписал все бумаги, слова лишнего не сказал, дома глядел строго под ноги - не хотел путать в эти дела маленькую богиню. Ее время настанет - на Вайкики или где он там, этот берег.
Под конец они вынесли всю мебель. В моем логове остались только кубок за поло, клюшки для гольфа и я. Не важно - сейчас мы пулей на Вайкики, в те места. Черт побери, знаем мы, по чьей указке орудуют эти прихвостни. Антианглийская деятельность!
Я позвонил Глэдис. Она явилась. Я взглянул на нее. И вдруг слова так и посыпались. Случалось вам видеть накат огневого вала перед наступающим батальоном лучших созданий божьих? Так это было, точь-в-точь.
- Вот он я, - говорю. - Бери. Играй с моими усами. Хочешь-отстриги их. Они твои. И я к ним в придачу.
Она говорит: - Что? Я говорю: - Все осталось за флагом. Все как есть. Адела. Дети. Старый генерал - отменный старик, но бог с ним. Каррингтон-Джоунзы. Челтнем. Клуб. Полк. Деньги. И один тип, некто Падлоу - выпивал с ним в Чатна-клубе, - но опять же бог с ним. Я твой. Я видел тебя, обнаженную, на берегу моря - рассвет и тому подобное. Надевай шляпу, Глэдис. Мы встретим этот рассвет. Мы отыщем этот берег. Там безлюдье - никаких туристов!
Она посмотрела на меня. Я, конечно, знал, что она удивится. Не хотел ей ничего говорить, пока Адела в доме. Соблюдал, сами понимаете. И так уже было сказано: "непременно". И - "отлично, сэр". .
Я думал, она повторит свои слова. Повторит их не так, как раньше, будто мышка пискнула из норки тайком от шныряющих в комнате кошек - денежных, чинных, достойных, пристойных, таких-сяких-разэта-ких, ну, вы меня поняли, - не просто повторит, а скажет громко, победно, весенним, что ли, голосом.
Сказала-то она громко. Видали когда-нибудь, как шрапнельным разрывом накрывает бедолагу солдата? Вот так и меня накрыло. "Джек, - думаю, - ты в нокауте. Пиши пропало". Гляжу - а она уже ушла.
Я сразу понял, в чем дело. Ее обработали. Подонки! Рука Москвы. Треклятые агитаторы. Чертовы красные. Что им юность, что им чистота? Негодяи, пробрались в воскресные школы - да всюду пробрались. Богиня - что им богиня? Глазки, ушки, формы - а им один черт. Подымай класс на класс - вот их лозунг. Классовая ненависть. Классовая борьба.
Перевод Муравьев В., 1991 г.
