С того места где она лежит ей виден восход Венеры. Дальше. С того места где она лежит в ясную погоду ей виден восход Венеры а потом и солнца. Тогда она ворчит на источник всего живого. Дальше. Вечером в ясную погоду она наслаждается его местью звезде. У другого окна. Неподвижная и прямая на старом стуле она дожидается лучезарной. Ее старый еловый кухонный стул с прямой спинкой. Она появляется из последних лучей и все ярче и ярче сияя клонится к горизонту и когда надо меркнет. Дальше. В сгущающихся сумерках она все сидит прямая и неподвижная. Такая неспособность двигаться что она не может с ней справиться. Пешком направляясь к определенной точке она часто застывает в пути. Долгое время неспособная двигаться вперед не зная куда и с какой целью. Опустясь вниз в особенности на коленях она находит трудным не остаться в таком положении навсегда. Скрестив руки на какой-нибудь подходящей опоре. Скажем в ногах кровати. И на них голову Тогда она так сидит словно обращенная в камень лицом в ночь. Кроме седины ее волос и чуть голубоватой белизны лица и рук все черно. Для ока не нуждающегося в свете чтобы видеть. Все это в настоящем поскольку она имела несчастье до сих пор пребывать в этом мире.

Хижина. Ее местоположение. Внимание. Дальше. В несуществующем центре бесформенного пространства. В конечном счете скорее круглого нежели наоборот. Разумеется плоского. Пересечь его по прямой занимает у нее от пяти до десяти минут. В зависимости от скорости и избранного радиуса. Здесь она которая любит... здесь она которая только теперь и может что бродить никогда не бродит. Камни тут в изобилии. Даже самые буйные сорняки и те малочисленнее. Ее окружают скудные луга которые она постепенно захватывает. Никто не препятствует. Не препятствовал. Как будто обреченная расширяться. Как появляется в таком месте хижина? Как появилась? Внимание. Прежде чем отвечать что в далеком прошлом еще во времена ее строительства у самых ее стен рос клевер. И тем более подразумевать этим что именно она виновница. И от нее как от худого ядра как бы высказаться невразумительнее и распространилось зло. Никто не толкает... никто не толкал его к гибели. Как будто обреченный терпеть. Вот ответ. Известняк производящий неизгладимое впечатление при свете луны. Пусть он станет противостоять в ясную погоду. Скорее пока Венера еще в небе скорее к другому окну увидеть восход другого чуда. Как все белее и белее выбеливает оно поднимаясь камни все больше и больше. Неподвижная прижавшись лицом и руками к переплету она стоит и долго восхищается.

Два эти пояса образуют неровное круглое целое. Словно очерченное дрожащей рукой. Диаметр. Внимание. Скажем один фарлонг. В среднем. За чертой неизвестность. По счастью. Порою чувство будто находишься ниже уровня моря. В особенности ночью в ясную погоду. Совсем рядом невидимое море. Неслышимое. Его поверхность целиком покрыта травой. Когда-то свободной от пояса камней. Кроме тех мест где она отступила с известковой почвы. Бесчисленные белые струпья всех форм и размеров. Производящие неизгладимое впечатление при свете луны. Если говорить о животных то только на овец. После долгих колебаний. Они белые и довольствуются малым. Не ведая ни откуда они вдруг взялись ни куда внезапно подевались. Без пастуха они разбредаются как хотят. Цветы? Внимание. В пору ягнения встречается лишь случайный шафран. А человек? Наконец избавлен? Увы нет. Ввиду того что она не удивится обнаружив однажды что его не стало? Удивлена нет ее нельзя удивить. Сколько? Любое число. Двенадцать. Чтобы расставить по узкой окружности горизонта. Она поднимает глаза и видит одного. Отворачивается и видит другого. И так далее. Всегда вдалеке. Неподвижные или удаляющиеся. Она ни разу не видела чтобы кто-нибудь приближался к ней. Или она забывает. Она забывает. Они всегда одни и те же? Они видят ее? Довольно.

Было бы лучше если бы пустошь соответствовала своему назначению. Будь такое назначение которому лучше соответствовать. Там должны быть ягнята. По праву или без него. Пустошь можно было бы предоставить им. Учитывая их белизну. И по другим соображениям хоть и не вполне понятным. Еще одно соображение. И из-за него-то тут может никого и не быть. В пору ягнения. И потому-то с секунды на секунду она может поднять глаза и обнаружить что их нет. Пустошь можно было бы предоставить им. В любом случае поздно. Да и что за ягнята. Ни следа веселости. Белые пятна на траве. Безучастные к ни на что не обращающим внимание овцам. Замерли. Потом вдруг врассыпную. Потом опять замерли. Чтобы думать что и в этот век все еще есть жизнь. Спокойно спокойно.

Ее влечет к определенному месту. Порой. Камень стоит там. Это к нему ее влечет. Округлая прямоугольная глыба выше и шире втрое. Вчетверо. Ее нынешней фигуры. Ее убогой фигуры. Когда ее влечет к нему и надо идти. От двери она не может его видеть. Она нашла бы дорогу и с завязанными глазами. С собой она больше не разговаривает. И раньше она это делала не часто. Теперь никогда. Поскольку она имела несчастье до сих пор пребывать в этом мире. Но когда ее влечет к камню к камню то молитва к ее ногам: Перенесите ее. Особенно ночью в ясную погоду. При луне или без. Они переносят ее и ставят перед ним. Там она тоже словно из камня. Но черного. Иногда при свете луны. Чаще только звезд. Завидует ли она ему?

Воображаемому путнику жилище представляется брошенным. При длительном наблюдении оно не выдает признаков жизни. Прилепившееся к тому или другому окну око за свое старание не вознаграждается ничем кроме вида черных драпировок. Застыв без движения перед дверью он долго прислушивается. Ни звука. Стучит. Не отвечают. Всю ночь тщетно караулит хоть малейший отблеск. Наконец возвращается к своим и признает: Никого. Она показывается только своим. Но у нее нет никого. Нет нет один есть. И у которого есть она.

Было время когда она не показывалась в поясе камней. Долгое время. Поэтому нельзя было видеть чтобы она выходила или входила. Когда она показывалась в лугах. Поэтому нельзя было видеть чтобы она оставляла их. Разве что как бы по волшебству. Но мало-помалу она стала показываться. В поясе камней. Сперва неясно. Потом все четче и четче. Пока в деталях не было видно как она пересекает порог в обоих направлениях и закрывает за собой дверь. Потом время когда она не показывалась внутри стен. Долгое время. Но мало-помалу она стала показываться. Внутри стен. Неясно. Пора сказать правду хоть и жестокую. Несмотря на то что ее там больше нет. Столь долгое время.

Да внутри стен пока что только у окна. У одного или другого. Вне себя перед небом. И пока что едва разглядеть можно только соломенный тюфяк да стул-призрак. Едва-едва разглядеть. И то как во время своих бледных входов и выходов она останавливается точно мертвая. И то как тяжко ей приходится подниматься с колен. Но и там тоже мало-помалу она стала показываться более четко. Внутри стен. Также как и другие предметы. Как например под подушкой... так например глубоко в тайнике этот все еще погруженный в тень альбом. Вероятно к ней можно успеть когда она берет его к себе на колени. Видеть как старые пальцы перебирают листы. И что это могут быть за картины что клонят ее голову все ниже и ниже и пленяют ее. Между тем это кто знает не что иное как засушенные цветы. Не что иное!

Но скорее скорее схватить ее там где ее схватить удобнее всего. В лугах вдали от убежища. Она пересекает пояс камней и оказывается там. По мере приближения все четче и четче. Скорее видя что она выходит все реже. И так сказать только зимой. Зимой она в зимних местах обитания. Далеко от дома. Наклонив голову она медленно и нетвердо ступает по снегу. Остальные тут же. Вокруг. Те двенадцать. Неподвижные или удаляющиеся. Она поднимает глаза и видит одного. Отворачивается и видит другого. Она снова останавливается точно мертвая. Теперь или никогда. Но что-то мешает. Самое время подумать о том чтобы взглянуть на край черной вуалетки. Лицо может подождать. Самое время пока око не спустилось долу. Туда где в скользящих лучах не видно ничего кроме снега. И того как повсюду мало-помалу стираются ее следы.

Что оберегает ее? Даже от своего. Отводит пристальный взгляд. Ставит виной то что досталось трудом. Не позволяет ей предсказывать. Не что иное как подходящая к концу жизнь. Ей ее. Другому его. Но так по-разному. Ей ничего не нужно. Ничего из того что можно выразить в словах. Но не так другому. В конце концов как желать? Как? Как желать в конце концов?

Моменты когда ее нет. Долгие куски времени. В пору шафрана это было бы в направлении далекой могилы. Хранить такое на уме! Сверх прочего. Держа за черенок или накинув на руку крест или венок. Но в любой момент она может исчезнуть. В любое мгновение ее может больше не быть. Вдруг нигде ее больше не видно. Ни оку плотскому ни какому другому. Потом так же вдруг она снова там. Много времени спустя. И так далее. Любой другой отступился бы. Признал: никого. Больше никого. Любой бы другой да не этот другой. В ожидании пока она появится вновь. Чтобы возобновить. Возобновить... как бы это сказать? Как бы это сказать невразумительнее?

Прикованное к какому-то предмету в этой пустыне око наполняется слезами. Воображение будучи в тупике простирает крыла печали. Уйдя однажды ночью она слышит море как бы вдалеке. Подтыкает длинную юбку чтобы быстрее идти и обнаруживает туфли и спущенные до щиколоток чулки. Слезы. Последний пример перед дверью плита в которой се скромная тяжесть раз за разом выдолбила углубление.

Прежде чем заниматься чулками есть время хоть как-то застегнуть туфли. Когда так выплаканы все слезы видится застегивательный крючок больший нежели в натуре. Словно рыба из потускневшего серебра он крюком подвешен к гвоздю. Он беспрерывно дрожит. Как будто здесь беспрерывно сотрясается земля. Овальная рукоятка наподобие чешуйки. Чуть погнутый черенок подводит пока еще сухое око к крючку. Долгое пользование уменьшило его кривизну. До такой степени что в определенные моменты он кажется негодным. Плоскогубцами восстановить его мог бы и ребенок. Она хоть однажды пыталась сделать это? Внимание. Время от времени. Пока еще могла. Могла свести их губки. О не по слабости. С тех пор он без пользы висит на гвозде. Незаметно беспрерывно подрагивая. Изредка вечерами в ясную погоду мерцает серебро. Крупный план. В котором вопреки здравому смыслу доминирует гвоздь. Долог этот образ пока не растворяется вдруг.

Она там. Снова. Пусть око на мгновение отвлечется от своего дозора. На рассвете или на закате дня. Отвлечется небом. Чем-то в небе. Так что когда оно возобновляет свое занятие занавеска возможно не будет больше задернута. А открыта ею чтобы она могла видеть небо. Но и без того она там. Без распахнутой занавески. Распахнутой вдруг. Молниеносно. Все вдруг! Она застывает не останавливаясь. На своем пути без начала. Исчезает не уходя. Возвращается не возвращаясь. Вдруг вечер. Или утро. Око приковано к пустому окну. Ничто в небе не отвлечет его больше от окна. Пока она не насмотрится вдосталь. Пшик! Зашторено. Ничего не потревожив.

Все уже в хаосе. Вещи и химеры. Как всегда. В хаосе доходящем до ничто. Несмотря на предосторожности. Если бы только она была чистым вымыслом. Без примесей. Эта старая такая умирающая женщина. Такая мертвая. В бедламе черепа а не где-то еще. Где нельзя остеречься. Немыслима предосторожность. Запертая там с прочим. Лачугой и камнями. Пожитками. И оком. Как было бы все просто тогда. Если бы только все было чистым вымыслом. Но не есть не было и никогда не будет. Спокойно спокойно. Дальше. Внимание.

Тут приходят на помощь два огонька. Два маленьких окошечка. Проделанных с обеих сторон крутой крыши. Каждое излучает тусклый свет. Потолка следовательно нет. Непременно. Иначе при задернутых занавесках она была бы в темноте. День и ночь в темноте. И что же? Она больше не поднимает глаз. Почти. Но когда она лежит открыв их то может различить лишь стропила. При тусклом свете который излучают окошки. А он все тускнее и тускнее. Поскольку стекла постепенно теряют прозрачность. Вся в черном она входит и выходит. Подол ее длинной черной юбки метет по полу. Но чаще всего она неподвижна. Стоя или сидя. Лежа или на коленях. При тусклом свете который излучают окошки. Иначе при задернутых занавесках как она предпочитает она была бы в темноте. В темноте день и ночь.

Потом из мрака появляется внутренняя перегородка. Лишь с тем чтобы постепенно раствориться в пользу единого пространства. На восток кровать. На запад стул. Лишь то как она использует помещение определяет его. Сколь предпочтительнее во всяком смысле неразделенная внутренность. Око вновь задышало но ненадолго. Поскольку вновь медленно появляется перегородка. Неторопливо поднимается от пола кверху чтобы затеряться во мраке. Полумраке. Теперь вечер. Застегивательный крючок мерцает в последних лучах. Соломенный тюфяк едва виден.

Утомленное безжизненностью око в ее отсутствие снисходит к тем двенадцати. Вне поля ее зрения так же как и она вне их. Только там где поворачивает она не отрывает глаз от земли. От пути под ее ногами там где он подходит к концу. Зимний вечер. Если не быть точным. Такое все давнее. Итак за неимением лучшего к тем двенадцати лишенное пары око. Неважно которое. В отдалении стоит он словно столб лицом вперед и к заходящему солнцу. Темное пальто, достигающее земли. Старинная шляпа колпаком. Наконец лицо целиком освещено последними лучами. Скорее увеличиться и пожирать пока не опустилась ночь.

Не нуждающееся в свете чтобы видеть око торопится. Пока не опустилась ночь. Именно так. Так оно изменяет себе. Затем пресыщенное... затем оцепеневшее под своим веком отправляется в путь к немыслимому. Что если не она центр их вращения? Внимание? Она которая больше не поднимает глаз поднимает глаза и видит их. Неподвижных или удаляющихся. Удаляющихся. Те что оказывается слишком близко отодвигаются чтобы сохранить дистанцию. Остальные тут же продвигаются вперед. Эти идут за ней следом. Она ни разу не видела чтобы к ней приблизился хоть один. Или забывает. Она забывает. Теперь некоторые идут. По направлению к ней но никогда ближе. Таким образом они держат ее в центре. Более или менее. Что если не она центр их вращения? Из круга которого она исчезает беспрепятственно. Из которого они позволяют ей исчезать. Вместо того чтобы исчезнуть вместе с ней. Итак безумие продолжается. В то время как око переваривает свою порцию. В собственной темноте. В темноте всеобщей.

По мере того как надежда вновь увидеть ее истощается она появляется. Малоизменившись на первый взгляд. Теперь вечер. Вечер будет всегда. Когда не ночь. Она показывается на краю лугов и идет их пересекая. Неторопливым порхающим шагом словно лишившись веса. Внезапно останавливается и столь же внезапно трогается вновь. При таком ходе темная ночь настанет прежде чем она доберется домой. Домой! Но время замедляется на весь этот период. Подстраивает свой ход к ее. Поэтому с начала до конца ее пути не темнеет или темнеет но мало. В крайнем случае вопрос одной двух свечей. Держась насколько возможно юга она отбрасывает в сторону луны которая вот-вот взойдет длинную черную тень. Наконец они подходят к двери с огромным ключом в руках. Тут же наступает ночь. Опустив голову она стоит на виду лицом к востоку. Все мертво. Все кроме висящего на пальце отполированного употреблением старого ключа. Подрагивая он тускло мерцает при свете луны.

Наконец лицо поддается домогательствам снизу. При тусклом свете отраженном плитой. Невозмутимая глыба стертая и отполированная столетиями входов и выходов. Серовато-синяя бледность. Ни щербины. Какой безмятежной кажется эта древняя маска. Достойная тех что носят иные новопреставленные. Правда свет оставляет желать лучшего. Веки затмевают желанные глаза. Будущее покажет как полиняла их голубизна. Слезы им вероятно обошлись недаром. Невообразимые слезы былых времен. Черные как смоль ресницы остатки той брюнетки каковой она была. Когда-то вероятно была. Еще в юности. Еще брюнеткой. Перескочим через нос по зову губ которые не успев обозначиться пропадают. Так как темнеет плита по мере угасания неба. С этих пор темная ночь. А на рассвете место пусто. И никак не узнать вошла ли она внутрь или под покровом темноты ушла своей дорогой.

С каждым годом белых камней все больше. Иными словами с каждым мгновеньем. Если так пойдет и дальше то они похоронят все. Первый пояс гораздо более обширен нежели его неразглядеть с первого взгляда и с каждым годом становится все обширнее. Миллионы крошечных склепиков производящие неизгладимое впечатление при свете луны. Но в отсутствие ее лишь холодное утешение. Итак напоследок отсюда ко второму лугу называемому так ошибочно. Белые стигмы проказы там где трава отступила с известковой почвы. В созерцании этой эрозии око обретает покой. Повсюду господствует камень. Белизна. Все больше и больше с каждым годом. Иными словами с каждым мгновеньем. Повсюду с каждым мгновеньем утверждается белизна.

Око возвратится к местам своих предательств. После столетнего отсутствия там где замерзают слезы. Вновь на мгновение свободный пролить их ошпариваясь. Над благословенными слезами пролитыми когда-то. Все еще умиляясь белой груде камня. Бесконечно нагромождающейся за неимением лучшего самой на себя. Которая если так пойдет и дальше достигнет неба. Луны. Венеры.

С камней она спускается на луга. Будто с одного яруса цирка на другой. Разницу заполнит время. Поскольку быстрее нежели камни нахлынут на нее другая земля сама поднимет свои собственные. Пока в безмолвии. Безмолвие сломает время. Это великое безмолвие вечера и ночи. Потом вдоль всей черты глухой скрежет камня о камень. Извергающих избыток о вновь появляющиеся. Сперва только время от времени. Потом интервалы все короче. Вплоть до единого нескончаемого гула. Который никто не услышит. Постепенно вновь нисходящий до безмолвия по мере того как уровни выравниваются. Вечера и ночи. Между тем она вдруг сидит ноги на луга. Не потому ли что руки ее пусты кто знает по пути к могиле. Тогда вероятнее на пути от нее. Возвращаясь от могилы. Верная своей привычке застыв она кажется обращенной в камень. Лицом к дальним рубежам чтобы не видеть которые око тщетно закрывается. Наконец они показываются на мгновенье. На севере там где она всегда их пересекает. Пелена светящегося тумана. Там где она растворяется в раю.

Длинные седые волосы топорщатся веером. Сверху и с обеих сторон невозмутимого лица. Топорщатся как будто до сих пор подвержены какому-то давнишнему кошмару Или его продолжению. Или уже другому. Который оставляет лицо в оцепенении. Безмолвие в вопиющем оке. Назвать котором? Назвать хоть как-то. И том и другом. И третьем. Вот ответ.

Сидящая на камнях она видна со спины. Кверху от поясницы. Черный четырехугольник туловища. Задняя часть шеи под черным кружевным воротничком. Белая полусфера волос. Лицом к северу. Глаза вероятно устремлены к горизонту. Или закрыты чтобы видеть надгробный камень. Или засушенные шафраны. Бесконечный вечер. Ее вскользь освещают последние лучи. Они ничего не меняют. Ни черноты одеяния. Ни белизны волос. Они тоже абсолютно неподвижны. В недвижном воздухе. Как всегда покой точно в вакууме. Вечера и ночи. Достаточно только присмотреться к траве. Как неподвижно она поникла. Пока не начинает дрожать под неумолимым оком. Мельчайшей исходящей из глубин дрожью. Точно так и волосы. Несгибаемые и они наконец начинают дрожать под оком которое вот-вот отступится. И старое тело само. Когда оно кажется из камня. В действительности не дрожит ли оно с головы до пят? Пусть только она пойдет и встанет возле другого камня. Из дали лугов он бел. И пусть око переходит от одного к другому. Туда и обратно. Какой покой тогда. И какая буря. Под притворным спокойствием скорби.

Дальнейшее возможно только как фикция. Иначе невыносимо. Остается лишь закрыть око навсегда и видеть ее. Ее и прочее. Закрыть его раз навсегда и видеть ее до самой смерти. Не отрываясь. В хижине. В поясе камней. В лугах. В тумане. Перед надгробным камнем. И по возвращении. И прочее. Раз навсегда. До смерти. Быть лишенным всего этого. Дальше к следующей. Следующей фикции. Закрыть его навсегда это мерзостное плотское око. Что мешает? Внимание.

Такой... такой крах что вмешивается безумие. Такие обломки. Видимые неважно как и описываемые так как видимые. Страх черноты. Белизны. Пустоты. Пусть же она исчезнет. И прочее. Навсегда. И солнце. Последние лучи. И луна. И Венера. Ничего лишь только черное небо. Белая земля. Или наоборот. Ни неба больше ни земли. Ограниченных высоко или низко. Ничего кроме черного и белого. Повсюду неважно где именно. Только черное. Пустота. Ничего больше. Созерцать это. Ни слова больше. Наконец домой. Спокойно спокойно.

Паника в прошлом продолжение. Руки видимые сверху. Сцепленные они покоятся на лобке. Вопиюще белые. Их слабый свинцовый оттенок убит чернотой фона. У запястий подозрение на кружево. В тон воротничку. Они то усиливают то ослабляют свое сцепление. Неторопливо систола диастола. И туловище это позорище. Между тем как одни только руки в поле зрения. На лобке. Разумеется неподвижные. На стуле. После зрелища. Медленно его чары рассеиваются. Они продолжают и продолжают. Усиливать и ослаблять свое сцепление. Ритм бьющегося сердца. Пока почти что отчаявшись медленно не размыкаются. Неожиданно медленно. Раздвигаются поднимаясь кверху и застывают ладонями вверх. Вот наши пригоршни. Затем через мгновение как бы желая спрятать эти линии они опускаются вниз оборачиваясь тыльной стороной и ложатся у начала бедер. На палец от промежности. Теперь на левой руке не хватает третьего пальца. Без сомнения опухоль... без сомнения опухоль на суставе между второй и третьей фалангой не даст в один ужасный день свалиться кольцу. То что называется контргайкой. Неподвижные как камни они как камни игнорируют око. Чувствуют ли они только под тканью плоть? Ощущает ли их плоть под тканью? Значит они так и не задрожат? Этой ночью наверняка нет. Поскольку прежде чем они... прежде чем око изыскивает время их обволакивает туман. На кого пенять? Или на что? На них? На око? На недостающий палец? На контргайку? На плач? Какой плач? На все пять. Все шесть. И прочее. Всё. Пенять на всё. На всё.

Зимний вечер в лугах. Снег кончился. Ее шаги так легки что едва оставляют след. Едва оставили кончившись. Как раз впору чтобы еще быть заметными. На поверхности снега. Куда направлены ее мысли в то время как ноги ступают? И туда и сюда? Или прямиком к миражу? И куда когда она останавливается? Око различает вдалеке пятно. Это крутая крыша с которой соскользнула часть свежевыпавшего снега. Под низким пасмурным небом затерян север. Занесенные снегом те двенадцать там. Невидимые даже если бы она подняла глаза. Она же напротив незапятнанно черна. Не приняв ни единой снежинки. Им ничего не остается делать как только начать падать вновь что они в итоге и делают. Сперва то тут то там по одной. Потом все плотнее и плотнее отвесно сквозь неподвижный воздух. Постепенно она исчезает. Вместе с отметиной своих следов и далекой крыши. Как отыскать ей путь домой? Домой! Так же как возвращающейся домой птице. Целой как говорят и невредимой.

В то время как она белеет вдали в ее хижине темно. Тишина если бы не воображаемый шепот стукающих по крыше хлопьев. Но то и дело настоящий скрип. Ее спутник. Здесь даже не зарываясь око видит вдалеке ее. Неподвижную на снегу под снегом. Застегивательный крючок дрожит на своем гвозде как будто ночь похожа на любую другую. Обращенный к черной занавеси стул источает одиночество. В отсутствие своего товарища стола. Вдалеке от него вдруг виден в углу старинный сундук. Не менее одинокий. Вероятно это он и скрипит. И разгадка кто знает в его глубинах. Ключ одним словом. Но этой ночью стул. Его застывшая атмосфера. В меньшей степени нежели... в большей степени нежели пустое сиденье достойна жалости решетчатая спинка. Тут если она ест тут она садится есть. В темноте око закрывается и наконец видит ее. Правой рукой как есть она держит за край миску покоящуюся у нее на коленях. Левой ложку погруженную в похлебку. Она ждет. Пока остынет возможно. Но нет. Просто снова оцепенела как раз тогда когда собиралась начать. Наконец изящно в два приема она медленно подносит миску к губам и в то же самое время с той же медлительностью наклоняет голову чтобы приникнуть к ней. Начав движение одновременно они встречаются посередине где и остаются в таком положении. Еще до того как первая ложка почти полностью выплескивается обратно в миску новое оцепенение. Остальные попытки не успешнее пока не настает время губам и миске расстаться и медленно без помех вернуться к исходным точкам. Обратно столь же гладко равномерно как и туда. Теперь вновь напряжена точно Мемнон. Правой рукой она держит миску за край. Левой ложку погруженную в похлебку. Для начала и это хорошо. Но прежде чем продолжить она блекнет и исчезает. Пристально наблюдающему оку не остается ничего кроме стула в его одиночестве.

Как-то вечером за ней увязался ягненок. Как и прочие предназначенный на убой он оставил их чтобы пойти за ней. Итак это в настоящем. Все такое давнее. Бойню в сторону он не таков как другие. Свисающая спутанными колечками до земли шерсть укрывает его крошечные ножки. Он скорее катится нежели идет словно игрушка на веревочке. Он останавливается одновременно с ней. Одновременно с ней трогается дальше. Подобно ей он точно вкопанный мешкает наклонив голову так же несуразно как она. Столкновение черного и белого далеко не мирное последние лучи лишь усиливают. Теперь ничтожность ее открывается оку со всей очевидностью. Такое впечатление создается благодаря убогому созданию рядом с ней. Разительное несоответствие длится секунды. Поскольку вместе они начинают движение. Челноком в сторону камней. Там она оборачивается и садится. Видит ли она белое тельце у своих стоп? Теперь задрав голову она всматривается в пустоту. Эта прорва. Или с закрытыми глазами видит могилу. Ягненок не идет дальше. В одиночестве под покровом ночи она отправляется домой. Домой! Напрямик как если бы он был виден.

Было ли когда-либо покончено с вопросами? Не успев вылупиться весь выводок мертв. Еще до того. В зародыше. Еще до того. Покончено с ответами. С неспособностью. С неспособностью стремиться знать. С неспособностью. Нет. Никогда. Сон. Вот ответ.

Что остается оку в этих условиях? Такие чередования неявного присутствия и явного отсутствия. К чему открываться вообще. Пока не покончено со всем. Не покончено с ней. Или оставлено без завершения. Структура и безумие. Разве что только для отдыха. Во внешнем так называемом видимом мире. Эта пачкотня. Тут же вновь до краев прежняя тошнота и оно вновь закрыто. На ней. Пока она не станет цельной. Или так и не вызреет. Вот ответ.

Сундук. Пустой и после долгого ночного исследования. Ничего. Лишь в пыльной щели один всего навсего клочок бумаги. С дырочками по краю как будто выдранный из дневника. На его пожелтевшей поверхности чернилами едва заметно выведены две буквы и число. Ср(еда) 17. Или Сб(бота). Ср или Сб 17. С обратной стороны чистый. С обратной стороны пустой.

Вновь она появляется на спине. Неподвижная словно неживая. Вечера и ночи. Неподвижная вечера и ночи на спине. Кровать. Внимание. Соломенный тюфяк? Вряд ли если голову так же неразглядеть как если бы она была на коленях. В молитве если она молится. Хм ей нужно только наклониться ниже. Или наклониться еще куда-нибудь. Перед стулом. Или сундуком. Или на кромке лугов головой на камни. Итак тюфяк прямо на полу. Без подушки. Укрытая от подбородка до пят черным покрывалом она являет только лицо. Только! Вечера и ночи лицо беззащитно. Скорее глаза. Тот момент когда они открываются. Это случается вдруг. Ничего не потревожив. Хватит и одного. Одного выпученного глаза. Зияющий зрачок окружен словно нимбом линялым голубым кружком. Никаких следов влаги. Никаких вовсе. Незрячий. Словно усыпленный тем что видно по ту сторону век. Другой погружается во тьму. Затем в свою очередь открывается. В свою же очередь усыпленный.

Пустота не терпит. Зенит. Снова вечер. Если не ночь то будет вечер. Снова смерть бессмертного дня. С одной стороны раскаленные уголья. С другой пепел. Бесконечно выигрываемое и проигрываемое сражение. Незаметно.

По возобновлении голова покрыта. Неважно. Теперь неважно. Теперь такая путаница между реальным и... как бы назвать обратное? Неважно. Это старый тандем. Теперь такая путаница между ними когда-то столь несовпадавшими. И такая неразбериха от ока к сознанию. Чтобы оно извлекало печальное знание. Теперь неважно. Лжецы что один что второй. Реальные и... как бы хоть как-нибудь назвать обратное? Противояд.

Еще свежа неудача с сундуком как вдруг люк заслоняет все. Так хитро устроенный что даже прикрытому веком оку он едва заметен. Внимание. Мгновенно поднять его и рискнуть еще одной неудачей? Безусловно. Просто заранее мысленно наслаждаться нехитрым содержимым ужасающего буфета. Итак сперва деревянный пол. Его доски параллельные доскам люка задуманы так чтобы скрыть его. Обещая таким образом легкую атмосферу секретности. Но нужно быть осмотрительным. Кстати вопрос какого дерева все деревянные предметы? Эбенового почему нет? Доски эбенового дерева. Черная по черному бесшумно стелется юбка. Неподвижный стул-скелет мертвенно-бледнее нежели в жизни.

Пока она лежит укрывшись с головой короткая отлучка в луга. Не трагедия если бы она была уже мертвая. Она разумеется таковой и является. Но в данный момент гораздо удобнее наоборот. Итак по-прежнему она лежит укрывшись. По какой-то причине укрывшись с головой. Или без причины. Ночь. Если не вечер то ночь. Снега нет. Зимняя ночь. Ради разнообразия. Чтобы разнообразить однообразие. Поникшая трава странно напряжена под тяжестью инея. Длинная черная юбка скребет ее и вероятно можно было бы услышать ее шелест. Безлунное усеянное звездами небо отражается в эрозионных углублениях покрытых корочкой льда. Безмолвие трансформируется в музыку бесконечно далекую и столь же непрерывную как безмолвие. В унисон никогда не прекращающиеся небесные ветры. Настолько тут все важно. Вдали тускло мерцают камни и наконец стены хижины представляются белыми. Стражи... те двенадцать тоже там но не в полном сборе. Так-так! Особенно не вникать. Просто отметить как кони по-прежнему верные раздвинулись. Так неразглядеть ее этой ночью в лугах. Пока лежит укрывшись с головой. Под длинным пальто как выясняется при ближайшем рассмотрении. Мужским судя по пуговицам. Петлям. С закрытыми глазами она видит его?

Белые стены. Давно пора. Белые словно новые. Безветрие. Ни дуновения. Не тронутые ничем что может повредить. И странно что их пощадило солнце. Солнце которое некогда сокрушало. Итак восточная и западная стены достаточно видны. Южный щипец не проблема. Но другой. Эта дверь. Внимание. Тоже черная? Тоже черная. И крыша. Черепицы. Еще больше. Маленькие черные черепички тоже перенесены с развалившейся постройки. Чьи истории они могли бы поведать. Их долгая история поведана. Таковым жилище неразглядеть неописать. Снаружи. Давно пора.

Камень который влечет ее в ее отсутствие изменяется. Или он изменяется тогда когда рядом стоит она. Теперь в одиночестве он наклонился. То ли назад то ли вперед. Природе ли одной обязан он своей грубоотесанной формой. Или какой-нибудь слишком человечьей руке понужденной отступиться? Как Микельанджелова от бюста цареубийцы. Коли тут вероятно не будет больше вопросов то пусть по крайней мере не будет больше и ответов. Гранит явно редкой породы. Черная как гагат яшма вкраплена в его белизну. На его как бы сказать невразумительней на его запрокинутом вверх лице неясные граффити. Зимним вечером она воображает будто видит как он мелькает вдалеке. Когда исходящие из источника на западо-юго-западе последние лучи скребут его отвращенное лицо. Таким неразглядеть камень на том месте где он стоит на кромке лугов. По пути туда с цветами в руках петляя как можно меньше она мешкает возле него. Так же как и по дороге обратно с пустыми руками. Мешкает возле него прежде чем продолжить путь. К тому или иному убежищу. Петляя как можно меньше.

Вот снова они бок о бок. Не соприкасаясь. Вскользь освещенные самыми последними последними лучами они отбрасывают на востоко-северо-восток длинные параллельные тени. Следовательно вечер. Зимний вечер. Вечер будет всегда. Всегда зимний. Когда не ночь. Зимняя ночь. Никаких больше ягнят. Никаких цветов. Она пойдет на могилу с пустыми руками. Пока не перестанет ходить вообще. Или вообще возвращаться. Хватит об этом. Нерасчленимая двойная тень. До тех пор пока наконец более плотная как будто от тела не становится четче. По крайней мере более неподвижной. Поскольку другая наконец слегка начинает дрожать под пристальным взглядом. Во все время этого противостояния солнце стоит без движения. То есть земля. Которая не сдвинется вплоть до расставания. Тогда по его лицу над лугами а потом и над камнями медленно скользит вновь ожившая тень. Удлиняясь и все больше и больше бледнея. Но никогда не пропадая вовсе. Под парящим оком.

Циферблат крупным планом. Ничего больше. Белый диск поделен на минуты. Или же на секунды. Шестьдесят черных точек. Ни единой цифры. Стрелка только одна. Тончайшая из тонких черных стрелок. Она движется рывками. Скачет с деления на деление такими молниеносными скачками что если бы не ее новое положение то кажется будто она не шелохнется. Может не пройти и доли секунды а могут пройти ночи или любой другой отрезок времени прежде чем она перескочит с одного деления на другое. Говоря по справедливости никогда ни одного не пропуская. Пусть когда на нее падает взгляд она указывает на восток. Покрыв таким образом подчинившись маятнику хоть и весьма своеобразно первую четверть текущего часа. Или же текущей минуты. Затем сомнение определенными... затем уверенность определенными ночами что она никогда не достигнет конца. Никогда вновь не достигнет севера.

Вновь она появляется вечером возле окна. Когда не ночь вечер. Если она снова увидит Венеру ей придется его открыть. Так-так! Сперва отдернуть занавесь потом открывать. Наклонив голову она ждет пока будет в силах сделать это. Не забывая быть может о вечерах когда она бывала в силах слишком поздно. Опустилась черная ночь. Но нет. В ее голове тоже лишь одно ожидание. Занавесь. Благодаря петлям для пуговиц при более тщательном рассмотрении становится ясно что это. Черное пальто. Прицепленное за полы оно свисает с рейки изнанкой наружу напоминая освежеванную тушу в мясной лавке. Или лучше изнанкой внутрь чтобы болтались рукава. Та же непостижимо мелкая дрожь что и у застегивательного крючка и повсюду. Еще одно новшество стул придвинут к окну. Для того чтобы улучшить обзор прекрасной пленницы которая оказалась выше нежели ее было неразглядеть с первого взгляда. Как пусто отныне пространство. Для долгих хождений в сумраке взад и вперед. Вдруг единым порывом она отдергивает пальто и вновь его задергивает перед небом таким же черным. А потом? Внимание. Сесть? Лечь? Встать на колени? Пойти? Она слишком нерешительна. Пока все не сводится к движению взад и вперед. И не кидает ее челноком от севера к югу от стены к стене. В приветливой темноте.

Она исчезает. Вместе со всем прочим. То что уже неразглядеть туманится а то что неразглядеть повторно аннигилирует. Сознание выдает предательские глаза а предательские слова их предательства. Туман единственная определенность. Такой же царит за пределами лугов. Он уже захватывает их. Он захватит пояс камней. Жилище сквозь трещины. Тщетно око будет закрываться. Чтобы не увидеть ничего кроме тумана. Даже нет. Само не станет ничем иным как туманом. Разве так можно сказать? Скорее хотя бы хоть как-то сказать прежде чем он окутает все. Светлый. Одним предательским словом. Ослепительный туман. Наконец максимально светлый. Такой где нечего больше видеть. Говорить. Спокойно спокойно.

Снова лицо освещено последними лучами. Не теряя ни в бледности. Ни в холодности. Ради этого зрелища коснувшееся на западе горизонта солнце останавливается. То есть уходящая к востоку земля. Кажется тонкие губы никогда не разомкнутся вновь. На линии их соединения медленно появляется намек на припухлость. Маловероятное месторасположение старинных поцелуев подаренных и принятых. Или только подаренных. Или только принятых. Особенно впечатляют уголки чуть заметно приподнятые кверху. Улыбка? Возможно ли это? Призрак древней улыбки запечатленной когда-то раз навсегда. Таковым рот неразглядеть при свете последних лучей. Вдруг они оставляют его. Точнее он оставляет их. Прочь снова во тьму. Улыбаться там и дальше. Если это можно назвать улыбкой.

При повторном осмотре лишенный освещения рот изменяется. Необъяснимо. Губы те же что прежде. И так же сомкнуты. Прежний намек на выступающую мякоть. В уголках прежняя вялость. Одни словом прежняя улыбка если это можно назвать улыбкой. Не более и не менее. Меньше! И все же не такая как прежде. Правда что свет искажает. Закат в особенности. Это притворство. Правда так же и то что глаза высматривавшие только что невидимую планету теперь закрыты. В другую невидимость. Время которой не приспело. Вот наконец и объяснение. Эта самая улыбка с открытыми глазами вовсе не та что с закрытыми. Хоть в период между осмотрами рот и не менялся. Сильно. Хорошо. Но в каком же смысле вовсе не та? Что есть теперь чего не было раньше? Что было раньше чего нет теперь? Хватит. Полно.

Возвращение много зим спустя. В эту бесконечную зиму долгое время спустя. Этот бесконечный разгар зимы. Слишком скоро. Она такая же какая была до бегства. Там же где была до бегства. По-прежнему или снова. С закрытыми глазами в темноте. В темноту. И в их собственной темноте. На губах все та же неуловимая улыбка. Коротко говоря живая но как известно лишь только ей ни больше ни меньше. Меньше! В сравнении с настоящим камнем. Внутри столь же печально как и прежде все неразглядеть как и с первого взгляда. За счастливым исключением еще больше помутневших окошек. Тусклым от них останется свет даже если снова займется день. Зато снаружи преуспеяние. К непрерывной ночи. Повсюду камень. День не успев заняться гаснет. Сбыв в лом все что неразглядеть неописать. Изменилось око. И его несущее околесицу перо. Отсутствование изменило их. Недостаточно. Время уйти снова. Туже где измениться еще. Откуда возвращение слишком поспешно. Измененные но недостаточно. Чужие но не вполне. Всему что неразглядеть неописать. Затем снова назад. Не в силах покончить наконец со всем этим. С ней и с ее клочками неба и земли. И если опять слишком рано то уйти вновь. Измениться еще раз еще больше. Затем снова назад. Кабы не препятствие. Ах. И так далее. Пока не достанет сил покончить наконец со всем этим. В непрерывной ночи. Повсюду камень. Итак сперва уйти. Но сперва увидеть ее еще раз. Такой же какой была до бегства. И обиталище. При изменившемся оке оно тоже может измениться. Приступить. Один лишь прощальный взгляд. Перед новой встречей. Теперь идти. Кабы не препятствие. Ах.

Но вот ее вдруг нет больше там. Куда она вдруг скрылась. Итак скорее стул пока она не появилась. Медленно. Каждый угол. Как выразить его изменение одним словом? Внимание. Меньше. Ах прекрасное одно слово. Меньше. Он меньше. Тот же но меньше. Откуда ни смотри. Правда что свет. Теперь вот и слова тоже. Несколько почти ровных капель. Затем труднее. Чтобы не сказать большего. Меньше. Он кончит став ничем. Не существовав никогда. Божественная перспектива. Правда что свет.

Вдруг достаточно и в путь к воспоминаниям. Для этой цели отвратительная слизь вновь закрывается или вновь открывается или остается в том виде в каком бы она ни находилась. Пока не вспомнится все. Наконец сперва подвешенные за полы два черных пальто. За ними первые смутные очертания того что вероятно является сундуком как вдруг достаточно. Воспоминания! Когда все здесь хуже нежели неразглядеть впервые. Соломенный тюфяк. Стул. Сундук. Люк. Только око изменилось. Только оно может вызвать изменение. Пока ничего не пропуская. Неверно. Застегивательный крючок. Гвоздь. Неверно. Вот же они снова. По-прежнему. Хуже чем когда-либо. Изменившиеся к худшему. Открыть око и начать с них. Но сперва та перегородка. Ее убрать и они с ней исчезнут. Она бледнеет и они в той же мере.

Из всех вещей эта несомненно наименее твердая. Видеть один миг видеть ее еще когда она без содействия со стороны растворяется. Так сказать сама по себе. Без содействия со стороны ока. Чтобы немного спустя появиться вновь. Как бы нехотя. Из каких соображений? Одни понять нетрудно. Другие не вполне ясны. И особенно еще одно. Еще одно которое понять трудно. По аналогии с сердцем? Черепом? Слышать отсюда всполохи смеха проклятых.

Довольно. Скорее. Скорей видеть как все здесь в согласии со стулом. В минимально меньшей степени. Не больше. Порядком приблизившись к небытию. Как к нулю бесконечность. Скорее рассказать. И о ней? Тоже. Скорее снова отыскать ее. В этом черном сердце. Этом бутафорском мозге.

Листок. Между кончиков дрожащих пальцев. Вдвое. Вчетверо. Ввосьмеро. Старые пальцы неистовствуют. Это больше не бумага. Каждая восьмая отдельно. Вдвое. Вчетверо. Ввосьмеро. Докончить ножом. Изрубить на клочки. В отверстие. Следующий. Белый. Скорей чернеть.

Остается только лицо. Под покрывалом от всего прочего нет и следа. Во время осмотра внезапный звук. Не прерывающий осмотра не пробуждающий сознание. Как объяснить его? И не заходя так далеко как бы это сказать? Далеко позади ока начинается поиск. Между тем как происшествие тускнеет. Как вдруг он вновь приходит на выручку. Тотчас же необыкновенное имя нарицательное коллапция. Усугубленная чуть позже если не ослабленная необыкновенно вялой. Вялой коллапцией. Двумя. Затем вдалеке от преданного мучению ока проблеск надежды. Милостью этих скромных начал. Мысленно видя хижину в развалинах. Чтобы проницать в то время как непроницаемо лицо. Все любопытство растрачено.

Позже пока лицо по-прежнему не поддается еще один звук падения по на сей раз резкий. Усиливающий необоснованную иллюзию начала всеобщей катастрофы. Тут огромный прыжок в то малое что будущее и стремительный укол оставят от этого хрупкого пузыря. Задолго до того момента когда пальто свалится с реек а застегивательный крючок с гвоздя. А наружу вырвется воздух только и всего. Раз за разом пока не выдохнется все. Весь этот милый сердцу хлам. Обреченный ничем не быть прежде чем чем-то стать. Только и всего. Последние выдохи. Облегчения.

Скорее прежде времени еще две загадки. Даже нет. Неожиданности. Даже нет. Такая неопределенность в сознании. И в дальнейшем. Во-первых занавеси исчезли не умалив темноты. Сладкое предвкушение радости перед завершением пути. Во-вторых после долгих сомнений нет и следов падения там где они упали. Нет и следов всей неразберихи. С одной стороны одни лишь одинокие рейки. Слегка прогнутые. А с другой один лишь в высшей степени одинокий гвоздь. Неиспорченный. Все снова годно для пользования. По примеру своих славных предков. В месте называемом череп. Апрельским полднем. Отпуск завершен.

Теперь во всех подробностях лицо присутствующее на всем протяжении недавнего прошлого. Видимое так как его неразглядеть на всем протяжении прошлого ни больше ни меньше. Меньше! Если сличить его со слепком оно вне всякого сомнения живет. Так кажется благодаря несовершенству его белизны. И едва различимой дрожи несвойственной настоящему гипсу. С другой стороны оживляют глаза постоянно закрытые. Несомненно выдающееся достижение в данной ситуации. По крайней мере до сих пор не наблюдавшееся. Вдруг взгляд. Ничего не потревожив. Взгляд? Слишком слабое слово. Слишком неверное. Его отсутствие? Не лучше. Неизъяснимый шар. Невыносимый.

Времени достаточно ничуть не меньше нескольких секунд чтобы радужной оболочке пропасть. Целиком. Словно поглощенной зрачком. А склере если не сказать белку оказаться уменьшенной наполовину. Уже по крайней мере настолько но какой ценой. Можно предвидеть исключая непредвидимое два черных провала. Готовые отдушины души эти сортиры. Тут вновь появляются окошки отныне бесполезно непроницаемые. Ввиду ночной темноты или лучше просто-напросто черноты чью прозрачность они излучают. Наконец чернота во всю силу. Где нечего больше видеть. Волей-неволей видеть.

Отсутствование высшее из благ. И тем не менее. Озарение значит уйти вновь и по возвращении ни следа. На поверхности земли. То чего никогда не было. А если по недоразумению какие-то остались тогда уйти снова. Снова навсегда. И так далее. Пока не станет никаких следов вовсе. На поверхности земли. Вместо того чтобы всегда в одном и том же месте. Корпеть в одном и том же месте. Над тем и этим следом. А что если око не может? Больше оторваться от остатков следа. Того чего никогда не было. Скорее в случае если вдруг оно может сказать прощай то пусть скажет. Хотя бы только в лицо. Ее упрямым следам.

Решение не успев созреть или довольно долгое время спустя как бы сказать невразумительней? Чтобы наконец в последний раз закончить как бы сказать невразумительней? Отступило. Даже вернее медленно очень медленно развеялось словно последние всполохи дня когда закрывается занавесь. По миллиметрику сама собой или задергиваемая призрачной рукой. Прощание прощаниям. Потом в абсолютной темноте предпохоронный милый сердцу звук сигнала начала конца. Первое последнее мгновенье. Только бы осталось столько чтобы пожрать все. С жадностью миг за мигом. Небо землю все барахло. Не оставить ни единой крошки падали. Облизать рыло и баста. Нет. Еще мгновенье. Одно последнее. Передышка чтобы вдыхать эту пустоту. Знать счастье.

1981 г.

Перевод с англ. Ярослава Зимакова