Cайт является помещением библиотеки. Все тексты в библиотеке предназначены для ознакомительного чтения.

Копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений осуществляются пользователями на свой риск.

Карта сайта

Все книги

Случайная

Разделы

Авторы

Новинки

Подборки

По оценкам

По популярности

По авторам

Flag Counter

История
Замятин Евгений Иванович
Язык: Русский

Автобиография

Как дыры, прорезанные в темной, плотно задернутой занавеси - несколько отдельных секунд из очень раннего детства.

Столовая, накрытый клеенкой стол, и на столе блюдо с чем-то странным, белым, сверкающим, и - чудо! - это белое вдруг исчезает на глазах неизвестно куда. В блюде - кусок еще незнакомой, некомнатной, внешней вселенной: в блюде принесли показать мне снег, и этот удивительный снег - до сих пор.

В этой же столовой. Кто-то держит меня на руках перед окном, за окном - сквозь деревья красный шар солнца, все темнеет, я чувствую: конец,- и страшнее всего, что откуда-то еще не вернулась мать. Потом я узнал, что "кто-то" моя бабушка и что в эту секунду я был на волос от смерти: мне было года полтора.

Позже: мне года два-три. Первый раз - люди, множество, толпа. Это - в Задонске: отец и мать поехали туда на шарабане и взяли меня с собой. Церковь, голубой дым, пение, огни, по-собачьи лает кликуша, комок в горле. Вот кончилось, прут, меня - щепочку -несет с толпой наружу, вот я уже один в толпе: отца с матерью нет, и их больше никогда не будет, я навсегда один. Сижу на какой-то могиле; солнце, горько плачу Целый час я жил в мире один.

В Воронеже. Река, необычно странный мне ящик купальни, и в ящике (я потом вспомнил это, когда видел в бассейнах белых медведей) плещется огромное, розовое, тучное выпуклое женское тело - тетка моей матери. Мне любопытно и чуть жутковато: я в первый раз понимаю, что это женщина.

Я жду у окна, гляжу на пустую, с купающимися в пыли курами, улицу. И наконец едет наш тарантас: везут из гимназии отца, он - на нелепо высоком сиденье, с тростью, поставленной между колен. Я жду с замиранием сердца обеда - за обедом торжественно разворачиваю газету и читаю вслух огромные буквы: "Сын Отечества". Я уже знаю эту таинственную вещь - буквы. Мне года четыре.

Лето. Пахнет лекарствами. Вдруг мать и тетки торопливо захлопывают окна, запирают балкон, и я смотрю, приплюснувшись носом к балконному стеклу: в е з у т ! Кучер в белом халате, телега, покрытая белым полотном, под полотном - люди, скорченные, шевелящиеся руки и ноги: холерные. Холерный барак на нашей улице, рядом с нашим домом. Сердце колотится, я знаю, что такое смерть. Мне лет пять-шесть.

И наконец: легкое, стеклянное, августовское утро, далекий прозрачный звон в монастыре. Я иду мимо палисадника перед нашим домом и не глядя знаю: окно открыто и на меня смотрят - мать, бабушка, сестра. Потому что я в первый раз облачился в длинные - "на улицу" - брюки, в форменную гимназическую куртку, за спиною ранец: я в первый раз иду в гимназию. Навстречу трясется на своей бочке водовоз Измашка и несколько раз оглядывается на меня. Я - горд. Я - большой: мне перевалило за восемь.

Все это - среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни - той самой, о какой писали Толстой и Тургенев. А годы: 1884-1893.

Дальше - серая, как гимназическое сукно, гимназия. Изредка в сером - чудесный красный флаг. Красный флаг вывешивался на пожарной каланче и символизировал тогда отнюдь не социальную революцию, а мороз в 20№. Впрочем, это и была однодневная революция в скучной, разграфленной гимназической жизни.

Скептический диогеновский фонарь - в 12 лет. Фонарь был зажжен одним здоровым второклассником и - синий, лиловый, красный - горел у меня под левым глазом целых две недели. Я молился о чуде - о том, чтобы фонарь потух. Чудо не свершилось. Я задумался.

Много одиночества, много книг, очень рано - Достоевский. До сих пор помню дрожь и пылающие свои щеки - от "Неточки Незвановой". Достоевский долго оставался - старший и страшный даже: другом был Гоголь (и гораздо позже - Анатоль Франс).

С 1896 года - гимназия в Воронеже. Специальность моя, о которой все знали: "сочинения" по русскому языку. Специальность, о которой никто не знал: всевозможные опыты над собой - чтобы "закалить" себя.

Помню: классе в 7-м, весной, меня укусила бешеная собака. Взял какой-то лечебник, прочитал, что первый, обычный срок, когда появляются признаки бешенства - две недели. И решил выждать этот срок: сбешусь или нет? - чтобы испытать судьбу и себя. Все эти две недели - дневник (единственный в жизни). Через две недели - не сбесился. Пошел, заявил начальству, тотчас же отправили в Москву - делать пастеровские прививки. Опыт мой кончился благополучно. Позже, лет через десять, в белые петербургские ночи, когда сбесился от любви - проделал над собой опыт посерьезнее, но едва ли умнее.

Из гимназического серого сукна вылез в 1902 году. Золотая медаль за 25 рублей была заложена в петербургском ломбарде - и там осталась.

Помню: последний день, кабинет инспектора (по гимназической табели о рангах - "кобылы"), очки на лбу, подтягивает брюки (брюки у него всегда соскакивали) и подает мне какую-то брошюру. Читаю авторскую надпись: "Моей almae matri, о которой не могу вспомнить ничего, кроме плохого. П. Е. Щеголев". И инспектор - наставительно, в нос, на о: "Хорошо? Вот тоже кончил у нас с медалью, а что пишет! Вот и в тюрьму попал. Мой совет: не пишите, не идите по этому пути". Наставление не помогло.

Петербург начала 900-х годов - Петербург Комиссаржевской, Леонида Андреева, Витте, Плеве, рысаков в синих сетках, дребезжащих конок с империалами, студентов мундирно-шпажных и студентов в синих косоворотках. Я - студент-политехник косовороточной категории.

В зимнее белое воскресенье на Невском - черно от медленных, чего-то выжидающих толп. Дирижирует Невским - Думская каланча, с дирижера все не спускают глаз. И когда подан знак - один удар, час дня - на проспекте во все стороны черные человеческие брызги, куски марсельезы, красных знамен, казаки, дворники, городовые... Первая (для меня) демонстрация - 1903 год. И чем ближе к девятьсот пятому - кипенье все лихорадочней, сходки все шумнее.

Летом - практика на заводах, Россия, прибаутливые, веселые третьеклассные вагоны, Севастополь, Нижний, Камские заводы, Одесса, порт, босяки.

Лето 1905 года - особенно синее, пестрое, тугое, доверху набитое людьми и происшествиями. Я - практикантом на пароходе "Россия", плавающем от Одессы до Александрии. Константинополь, мечети, дервиши, базары, беломраморная набережная Смирны, бедуины Бейрута, белый Яффский прибой, черно-зеленый Афон, чумный Порт-Саид, желто-белая Африка, Александрия - с английскими полисменами, продавцами крокодиловых чучел, знаменитый Тартуш. Особенный, отдельный от всего, изумительный Иерусалим, где я с неделю жил в семье знакомого араба.

А по возвращении в Одессу - эпопея бунта на "Потемкине". С машинистом "России" - смытый, затопленный, опьяненный толпой - бродил в порту весь день и всю ночь, среди выстрелов, пожаров, погромов.

В те годы быть большевиком - значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком. Была осень 1905 года, забастовки, черный Невский, прорезанный прожектором с Адмиралтейства, 17-е октября, митинги в высших учебных заведениях...

Однажды в декабре вечером в мою комнату на Ломанском переулке пришел приятель, рабочий, крылоухий Николай В. - с бумажным мешком от филипповских булок, в мешке - пироксилин "Оставлю-ка я тебе мешочек, а то за мной по пятам шпики ходят".- "Что ж, оставь". И сейчас еще вижу этот мешок: слева, на подоконнике, рядом с кулечком сахару и колбасой.

На другой день - в "штабе" Выборгского района, в тот самый момент, когда на столе были разложены планы, парабеллумы, маузеры, велодоги - полиция: в мышеловке человек тридцать. А в моей комнате слева, на подоконнике - мешок от филипповских булок, под кроватью - листки.

Когда, обысканные и избитые, мы разделены были по группам, я вместе с другими четырьмя - оказался у окна. У фонаря под окном увидел знакомые лица, улучил момент и в фортку выбросил записочку, чтобы у этих четырех и у меня убрали из комнат все неподобающее. Это было сделано. Но о том я узнал позже, а пока - несколько месяцев в одиночке на Шпалерной мне снился мешочек от филипповских булок - налево, на подоконнике.

В одиночке - был влюблен, изучал стенографию, английский язык и писал стихи (это неизбежно). Весною девятьсот шестого года освободили и выслали на родину.

Лебедянскую тишину, колокола, палисадники - выдержал недолго: уже летом - без прописки в Петербурге, потом в Гельсингфорсе. Комната на Эрдхольмс-гатан, под окнами - море, скалы. По вечерам, когда чуть видны лица - митинги на сером граните. Ночью - не видно лиц, теплый черный камень кажется мягким,- оттого что рядом она, и легки, нежны лучи свеаборгских прожекторов.

Однажды в купальне голый товарищ знакомит с голым пузатеньким человечком: пузатенький человечек оказывается знаменитым капитаном красной гвардии - Коком. Еще несколько дней - и красная гвардия под ружьем, на горизонте чуть видные черточки кронштадтской эскадры, фонтаны от взрывающихся в воде двенадцатидюймовок, слабеющее буханье свеаборгских орудий. И я - переодетый, выбритый, в каком-то пенсне - возвращаюсь в Петербург.

Парламент в государстве; маленькие государства в государстве - высшие учебные заведения, и в них свои парламенты: Советы старост. Борьба партий, предвыборная агитация, афиши, памфлеты, речи, урны. Я был членом - одно время председателем - Совета старост.

Повестка: явиться в участок. В участке - зеленый листок: о розыске "студента университета Евгения Иванова Замятина", на предмет высылки из Петербурга. Честно заявляю, что в университете никогда не был и что в листке - очевидно ошибка. Помню нос у пристава - крючком, знаком вопроса: "Гм... Придется навести справки". Тем временем я переселяюсь в другой район: там через полгода - снова повестка, зеленый листок, "студент университета", знак вопроса, и справки. Так - пять лет, до 1911 года, когда, наконец, ошибка в зеленом листке была исправлена и меня выдворили из Петербурга.

В 1908 году кончил Политехнический институт по кораблестроительному факультету, был оставлен при кафедре корабельной архитектуры (с 1911 года - преподавателем по этому предмету). Одновременно с листами проекта башеннопалубного судна - на столе у меня лежали листки моего первого рассказа. Отправил его в "Образование", которое редактировал Острогорский; беллетристикой ведал Арцыбашев. Осенью 1908 года рассказ в "Образовании" был напечатан. Когда я встречаюсь сейчас с людьми, которые читали этот рассказ, мне так же неловко, как при встречах с одной моей тетушкой, у которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье.

Три следующих года - корабли, корабельная архитектура, логарифмическая линейка, чертежи, постройки, специальные статьи в журналах "Теплоход", "Русское Судоходство", "Известия Политехнического Института". Много связанных с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани, Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мур-ман, Кавказ, Крым.

В эти же годы, среди чертежей и цифр - несколько рассказов. В печать их не отдавал: в каждом мне еще чувствовалось какое-то "не то". "То" нашлось в 1911 году. В этом году были удивительные белые ночи, было много очень белого и очень темного. И в этом году - высылка, тяжелая болезнь, нервы перетерлись, оборвались. Жил сначала на пустой даче в Сестрорецке, потом, зимою,- в Лахте. Здесь - в снегу, одиночестве, тишине - "Уездное". После "Уездного" - сближение с группой "Заветов", Ремизовым, Пришвиным, Ивановым-Разумником.

В 1913 году (трехсотлетие Романовых) - получил право жить в Петербурге. Теперь из Петербурга выслали врачи. Уехал в Николаев, построил там несколько землечерпалок, несколько рассказов и повесть "На куличках". По напечатании ее в "Заветах" - книга журнала была конфискована цензурой, редакция и автор привлечены к суду. Судили незадолго до февральской революции: оправдали.

Зима 1915-16 года - опять какая-то метельная, буйная - кончается дуэльным вызовом в январе, а в марте - отъездом в Англию.

До этого на Западе был только в Германии. Берлин показался конденсированным, 80 %-ным Петербургом.

В Англии другое: в Англии все было так же ново и странно, как когда-то в Александрии, в Иерусалиме.

Здесь - сперва железо, машины, чертежи: строил ледоколы в Глазго, Нью-Кастле, Сэндэрланде, Саус-Шилдсе (между прочим, один из наших самых крупных ледоколов - "Ленин"). Немцы сыпали сверху бомбы с цеппелинов и аэропланов. Я писал "Островитян".

Когда в газетах запестрели жирные буквы: "Revolution in Russia", "Abdication of Russian Tzar" - в Англии стало невмочь, и в сентябре 1917 года, на стареньком английском пароходишке (не жалко, если потопят немцы) я вернулся в Россию. Шли до Бергена долго, часов пятьдесят, с потушенными огнями, в спасательных поясах, шлюпки наготове.

Веселая, жуткая зима 17-18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже - бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом - всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира. Тут уж было не до чертежей - практическая техника засохла и отломилась от меня, как желтый лист (от техники осталось только преподавание в Политехническом институте). И одновременно: чтение курса новейшей русской литературы в Педагогическом институте имени Герцена (1920-1921), курс техники художественной прозы в Студии Дома искусств, работа в Редакционной коллегии "Всемирной Литературы", в Правлении Всероссийского союза писателей, в Комитете Дома литераторов, в Совете Дома искусств, в Секции Исторических картин ПТО, в издательстве Гржебина, "Алконост", "Петрополис", "Мысль", редактирование журналов "Дом Искусств", "Современный Запад", "Русский Современник". Писал в эти годы сравнительно мало; из крупных вещей - роман "Мы", в 1925 году вышедший по-английски, потом - в переводе на другие языки; по-русски этот роман еще не печатался.

В 1925 году - измена литературе: театр, пьесы "Блоха" и "Общество Почетных Звонарей". "Блоха" была показана в первый раз в МХАТе 2-м в феврале 1925 года, "Общество Почетных Звонарей" - в Михайловском театре в Ленинграде в ноябре 1925 года. Новая пьеса - трагедия "Атилла" - закончена в 1928 году. В "Атилле" - дошел до стихов. Дальше идти некуда, возвращаюсь к роману, к рассказам.

Думаю, что если бы в 1917 году не вернулся из Англии, если бы все эти годы не прожил вместе с Россией - больше не мог бы писать. Видел много: в Петербурге, в Москве, в захолустье - Тамбовском, в деревне - Вологодской, Псковской, в теплушках.

Так замкнулся круг. Еще не знаю, не вижу, какие кривые в моей жизни дальше.

[1929]

Число просмотров текста: 4088; в день: 0.62

Средняя оценка: Никак
Голосовало: 5 человек

Оцените этот текст:

Разработка: © Творческая группа "Экватор", 2011-2024

Версия системы: 1.1

Связаться с разработчиками: [email protected]

Генератор sitemap

0