В первый вечер нашего знакомства Шванин спросил меня, почему я сегодня в черном галстуке.

   – А так просто. Забыл купить.

   – А вы любите темно-зеленые с золотистым оттенком?

   – Темно-зеленые? – праздно спросил я, не желая придавать его вопросу острое значение. – Очень. В них есть что-то.

   – Ну, так у вас завтра будет такой галстук. Ни больше, ни меньше как темно-зеленый… И именно я, если разрешите, преподнесу вам его.

   Он торжествующе посмотрел на меня и, не дожидаясь благодарности, отошел в сторону. На другой день посыльный принес мне шванинский подарок; а когда следующий раз я надел его и пошел в гости к знакомым, где был и Шванин, я понял, что сделал непростительную ошибку. Увидев меня, Шванин отвел в сторону хозяина дома, позвал меня и, похлопав пальцами по галстуку, спросил;

   – Каково?

   – Что? – удивленно спросил хозяин, поглядывая на нас обоих.

   – Галстучек-то? Каков?

   – Да, галстук, – неопределенно бросил хозяин, – зеленый, кажется…

   – Не в том дело, что зеленый, а как приобретен-то… Я ведь подарил. Три часа в магазине рылся…

   Я немного смутился.

   – Я и забыл вас поблагодарить…

   – Что тут благодарность… Приказчики, можно сказать, с ног сбились… Еле нашли такой…

   Через несколько минут ко мне подошел какой-то малознакомый человек и деловито попросил:

   – Можно вас к свету? Вот сюда немного… Ага, хорошо… Мне сегодня Шванин с утра звонками надоел: приходите, говорит, посмотреть, какой я ему галстушонок закатил… Ничего себе…

   – Мерси, очень…

   За картами Шванин пришел из другой комнаты и перебил кому-то хороший ход.

   – Играет? – по-отечески, шутливо спросил он, обращаясь к кому-то, обо мне, – а на галстук и внимания никакого… А я-то, старый дурак… Четыре магазина обегал… Приказчики…

   – Нет, что вы, что вы… Я очень благодарен…

   – Я так, к слову…

   Когда все расходились и толпились в передней, разыскивая калоши, Шванин вернулся с лестницы и, пожимая мне руку, предупредил:

   – Вы его пальтецом прикройте, а то сверху еще чего, пожалуй… он нежный…

   – О ком это вы так заботитесь? – с улыбкой спросила какая-то дама в капоре.

   – Да вот галстучек ему подарил, а он человек молодой, неосторожный…

   – А покажите-ка ваш знаменитый галстук… Ничего, милый… У вас есть вкус, Шванин…

   – Ну, еще бы… Четыре магазина… Три часа… Все приказчики…

   Галстук я подарил швейцару. О Шванине почти забыл.

* * *

   Встретил его только вчера. Шел по улице и думал, что в такую ночь ужасно тяжело быть одному. Бродить по улицам надоело, а дома была скука, темные обои и два книжных шкафа с намозолившими глаза корешками переплетов.

   – Алексей Сергеич! Вы? Куда это?

   Я оглянулся и увидел Шванина.

   – Здравствуйте. Так брожу. Хмуро что-то на душе…

   – Ай, бездомник, бездомник. В такую ночь домой бежать надо, к близким… Ночь-то какая…

   – Да у меня никого нет. Дома тоскливо, одиноко… Приду – сейчас же спать лягу…

   – Спать? Вы? Сегодня? Да я сейчас не знаю, что сделаю, если вы не пойдете ко мне…

   – Ну, что вы, право…

   – Он еще думает, как бы обидеть человека… Да допущу ли я, чтобы человек один ходил здесь, когда… Извозчик, Спасская… Тридцать копеек…

   Дома шванинская доброта, как вода у мельницы, пробила все плотины человеческой холодности и хлынула наружу неудержимым потоком.

   – Ну, съешьте вот этот кусочек, – с дрожью в голосе говорил он, выковыривая какой-то ломтик ветчины, – ну, ради вашей молодости… Ну, я прошу…

   Я ел во имя моей молодости, ради счастья шванинских детей, за грядущее счастье родины, пил кислый портвейн и затхлую мадеру за здоровье восемнадцати отсутствующих и незнакомых мне сослуживцев Шванина.

   Только когда последний кусочек кулича беспомощно задержался в моей руке, не имея возможности протолкнуться через чем-то набитый рот, Шванин закидал меня сочувственными, соболезнующими вопросами.

   – Скверная, говорите, комната? Холодная?

   – Вода замерзает. Думаю сменить.

   – И скучно одному?

   – Бывает. Редко, а все-таки бывает…

   – Как жалко… Такой молодой, и уже… И скверно возвращаться одному?

   – Да, неважно… Ну-с я пошел… Очень вам благода…

   – Что? Уходить? И вы думаете, что в такую ночь я…

   Через полчаса бесплодной борьбы с неиссякаемой добротой отзывчивого человека мне пришлось остаться ночевать у Шванина. Ночью он четыре раза осторожно заглядывал в отведенную мне комнату и шепотом справлялся:

   – Спите?

   – Нет, а что? В чем дело?

   – Может, попить хотите, – так вот тут, на столике… Может, вам свет мешает?..

   – Не беспокойтесь, очень хорошо…

   – Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске… Глаза молодые – они ночью темноту любят…

   Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.

   «Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, – написал Шванин в маленькой сложенной записочке, – я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите».

   Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.

* * *

   Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня,

   – Алло! Слушаю вас… Слушаю…

   – Это вы, Алексей Сергеевич?

   – Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?

   – Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно…

   – В чем дело?

   – Я даже не поверил сначала… Разве у вас такие скверные обстоятельства?

   – У меня? Нет, кажется, ничего…

   – Ну, что там скрывать… Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям…

   – Я, право же, ничего не понимаю…

   – Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока…

   – Дмитрий Михайлович, поверьте…

   – Да, я сам понимаю, дело молодое… В картишки продулись?

   – Поверьте мне…

   – Да вы не волнуйтесь… Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле…

   – Я же не просил… Вы понимаете…

   – Вы отдайте ему… Одолжите у меня и отдайте…

   – Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того…

   – Я вам не навязываю, но мне просто неприятно… Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать… Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то…

   – Я бы просил вас, если это возможно… Алло! Алло… Дмитрий Михайлович… Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку… Ага… Хорошо…

* * *

   – Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю… Билетик надо вывесить…

   – С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста…

   – Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.

   – Я же ничего не понимаю…

   – Да и понимать тут нечего. Ваш же знакомый, господин Шванин… Прочитайте.

   Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат…

   Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.

   – Тут в соседнем доме комнатка хорошая есть, – уклончиво ответила она на мой взгляд.

   – Тут недоразумение какое-то, – робко произнес я, – я ничего не говорил…

   – Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, – хмуро возразила она, – вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали..

   – Я просил бы вас…

   – Нет уж позвольте мне попросить вас… Мне это не нравится.

* * *

   Верочку я встретил во время поисков комнаты. – Ну, как Расланова? – холодно спросила она меня, небрежно подав руку. – Томитесь по ней?

   – При чем тут Расланова? – удивленно спросил я.

   – Да так… Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома…

   – Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..

   – Совершенно незаинтересованный человек… Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал… И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности… Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка…

   – И об артистке Шванин рассказал?

   – Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома… Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал… Сначала утешитель, потом утешительница явится…

   – Верочка…

   – Вера Дмитриевна.

   – Оставьте это. Все вздор.

   – Ну, знаете, Алексей Сергеевич, если для вас это – вздор, чего же я могу ожидать дальше?..

   – Верочка…

   Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.

   Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:

   – Как тяжело, как больно быть отзывчивым… Они топчут это чувство сапогами… Так жестоко, так холодно топчут…

   С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.

   1915