Я никогда не вел дневника. Единственная попытка в этом направлении потерпела обидную неудачу. Собственно, это был даже не дневник, а просто список всего того, что я, гимназист пятого класса, успел сделать в течение двух недель по отношению к тем добрым воспитателям, которые следили за моим успехом и поведением. Здесь было подробное описание удачной кражи тетрадей с письменными упражнениями у рассеянного математика, незаметно прошедшая пятерка, умело вставленная во время перемены в журнале отца законоучителя, и масса других удовольствий, более интересных для переживаемого тогда момента, чем для опубликования их теперь. Описание каждого случая было сопровождено краткими и искренними характеристиками потерпевших. Должно быть, юношеский порыв и искра литературного таланта помогли мне сделать это интересно и живо, потому что, когда дневник, случайно забытый в парте, попал в руки директора, он читался вслух целым педагогическим советом, собравшимся специально для этих, в сущности, незначительных проб пера.

   Дневник произвел, очевидно, сильное впечатление, потому что все единогласно решили сразу предоставить для развития начинающегося таланта более широкую плоскость, чем скромные стены провинциальной классической гимназии.

   Добрые мои родители смотрели на это совершенно иначе.

   – Вам придется взять вашего сына из гимназии, – вежливо, но определенно предложил директор, – он занимается нехорошими вещами.

   – У этого мальчишки удивительно розный характер, – подтвердили этот факт родители, – дома он тоже занимается ими.

   Найдя сочувствующие души, директор ознакомил их с моими заметками и наблюдениями. Положительно, несмотря на свое авторское чувство и явную молодость, я не придавал им столько значения, как эти зрелые и спокойные люди…

   – Возьмите уж. Вместе с бумагами. Сынка-то вашего.

   Родители посоветовались и решительно отказались от этого заманчивого предложения.

   – Не надо нам этого сынка…

   Не знаю, сколько времени продолжался бы этот некрасивый торг моей неопытной жизнью, но когда я увидел, что мне придется подыскивать себе не только новую гимназию, но и новый дом, что вызвало бы массу осложнений перед наступающим закатом, – я решил положить этому конец.

   – Я больше не буду, – неискренне сказал я, выдвигаясь из-за естественного прикрытия, стеклянной двери директорского кабинета, – извиняюсь.

   Мое появление не вызвало взрывов восторга, ни трогательного молчания.

   Отец почему-то сразу вспомнил недостатки моего воспитания и, внутренне терзаясь ими, сокрушенно сказал:

   – Эх, ты… Драли тебя мало.

   Мать, эта добрая женщина, опора своего мужа во всех затруднительных случаях, поддержала его туманной надеждой:

   – Ничего еще. Время не ушло.

   Директор, уловив мое обещание, придрался к случаю.

   – Перед кем ты извиняешься, негодяй? Перед кем?

   Обращение мне несколько не понравилось, но я решил не обращать на него внимания; раз я смогу остаться в гимназии – свои люди, сочтемся…

   – Перед кем извиняешься?..

   В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.

   – Перед всеми.

   – А знаешь, за что извиняешься?

   Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ.

   – За все.

   – Больше не будешь? – с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.

   – Не буду.

   – А что ты не будешь?

   Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму.

   – Все.

   – Пакости не будешь писать?

   Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, – это обещание я дал радостно.

   – Не буду.

   – Честное слово?

   – Честное слово.

   Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.

   – А тетрадки красть не будешь?

   – Как, он и тетрадки крал? – без особенно радостного чувства осведомились родители.

   – Крал, – безропотно подтвердил я.

   – Не с тобой, мерзавец, разговаривают…

   На этот раз я, действительно, поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.

   – Неужели у товарищей крал?..

   – У учителя, – не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: – Это хуже.

   – Крал… Боже мой, неужели крал?..

   Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над и:

   – Честное слово.

   – Может, он еще что-нибудь делал?

   Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:

   – Много еще делал…

   Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.

   – Плачь, плачь, – подбодрил ее отец, – вырастили сынка…

   – Да уж, сынок… – неопределенно вставил директор, – сыночек…

   Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.

   – Примите обратно уж этого щенка, – поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, – без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…

   По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.

   Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:

   – Возьмите его. Я ничего не могу сделать…

   – Значит, совсем?

   – Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…

   – Пойдем, Евгений, – коротко предложил отец, – поучился, будет…

   – Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…

   Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:

   – Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…

   У нас было обоюдное знание друг друга.

   В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием.

   – Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…

   Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе.

   – Вышибли, братцы…

   – Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-богу…

   – Ну да, Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.

   – А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…

   – Ты не куксись… Примут еще…

   – Молодчага… Вышибли, а он ничего…

   Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память.

   – У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…

   – Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…

   – Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…

   Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.

   – А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…

   – А какие требования-то предъявите?

   – Экономические. Чтобы тебя вернули.

   – Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…

   – А ты куда сейчас?..

   – На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…

   – A y нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…

   Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.

   Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел – летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.

   – Ух, как и драть я его буду, – делился он впечатлениями с матерью, – сниму что надо да ремнем…

   Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:

   – Проберешь этакого… Его оглоблей надо…

   – И оглоблей буду,– не стеснялся в средствах отец, – всем буду…

   Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу, как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.

   – Бить будете? – хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.

   – Будем, – упрямо ответил отец, – непременно… Из гимназии вышвырнули…

   – А я туда обратно вшвырнусь…

   – Да кто тебя примет-то?..

   – Кто вышиб, тот и примет…

   Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меня и стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.

   Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить.

   – Отдавай.

   – Ты с кем разговариваешь, негодяй?

   – С тобой.

   – То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?

   – Есть хочется…

   – Позовут, когда надо…

   – Мама уже накрывает…

   – Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…

   Через две недели меня снова приняли в гимназию.

   – Ну, как, – с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, – жмут?

   – Пустяки… Забыли все…

   – А этот вот, которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?

   – Ничего… Позубрю завтра.

   – Ну, зубри, зубри… – И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: – Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один.. Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…

   – Табаку нюхательного лучше…

   – Чихает?

   – Чихает… Я одному вчера так и сделал…

   – А не попадешься?

   – Чего там…

   – Ну то-то… Ты только матери не говори, а то она, понимаешь… плакать начнет, – извиняющимся тоном добавил он, – женщина она, брат…

   И снова прикрылся газетой. Когда я внезапно обернулся к нему, отец не смотрел на газету, а, полузакрыв глаза, чему-то улыбался.

   – Ты чего, отец? – покровительственно спросил я.

   – Эх, брат, было и в мое время… Прикрой-ка двери, чтобы мать не слышала… Я, брат, тебе порасскажу…

   1915