Ни с одним из физических недостатков люди так неохотно мирятся, как с толщиной.

   Человек, лишившийся ноги, быстро привыкает к своей деревяшке, и если бы в один странный день у него неожиданно выросла свежая нога, он, наверное, был бы не только удивлен, но даже немного обижен.

   – Ишь ты… лезет… Нашла когда… – с укором обратился бы он к ноге, – подумаешь, цаца какая…

   Человек с оторванным ухом просто забывает о нем и очень сухо принимает все сожаления окружающих.

   – На мой век и одного хватит. У рыбы совсем нет, а подите приступитесь к ней. Осетрина – три рубля фунт, а в фунте и смотреть нечего. Кожа да жир…

   Толстяки, наоборот, вечные мученики.

* * *

   Узнав в одно из хмурых утр, что необходимая часть туалета решительно отказывается обхватить бренное тело и уныло напоминает о полноте тех лет, когда обладатель тела бегал за голубями и играл в бабки, – толстеющий человек с омраченным лицом начинает допытываться у близких:

   – Я, кажется, немножко того… Толстею…

   Близкий близкому волк. Обрадовавшись случаю сказать что-нибудь неприятное, он всматривается в фигуру и лицо спрашивающего и с нескрываемым восторгом делится свежими впечатлениями.

   – Здорово, брат… Вовсю расползаешься…

   – Неужели вовсю? – унылым эхом переспрашивает несчастный.

   – Еще бы. Самому пора знать. Третий подбородок растет.

   – А хоть четвертый, – обижается толстеющий человек, – не твой, кажется… Я своими подбородками никому жить не мешаю, а ты своим кашлем…

   – Кто кашляет, а кто живот растит, – обижается близкий и змеино добавляет: – Смотри, перед пасхой в деревню не уезжай – заколют.

   Жизнь толстеющего человека уже отравлена.

* * *

   В тот же вечер, когда все уйдут или разбредутся спать, он останавливается перед зеркалом и мрачно смотрит на холодное стекло, уныло и покорно рассказывающее всю безвыходную правду: и о двух лишних подбородках, и об апоплексической багровой складке на шее, и о фигуре, отгоняющей мысль об изящно сшитой визитке.

   – Надо лечиться, – проносится тяжелая каменная и остроугольная мысль и тут же претворяется в мучительный вопрос – чем?

   Можно меньше есть. Во время обеда ложиться спать, просыпаться после завтрака. Тогда будет толщина от сна. Можно, наоборот, меньше спать. Больше ходить, даже побегать иногда. В этих случаях очень хочется есть. Тогда будет толщина от усиленного питания.

   Обычно избирается третий путь: гимнастика. А так как установка в столовой барьеров или шестов в спальне вызвала бы массу нареканий со стороны домашних, выбирается самый безобидный по своему размаху вид гимнастики: гири.

   Толстый человек покупает четыре больших гири и начинает с утра поднимать каждую из них, изредка опуская их на пол.

   Снизу прибегает кухарка и заявляет, что у ее господ хворает ребенок, который не может спать, если сверху бьют по потолку тяжелой гирей.

   – Шесть месяцев всего, вот и не привыкши, – поясняет она, оправдывая свое появление.

   Толстый человек конфузится и просит извинения.

   – Емнастикой занимается, – доносятся до него из кухни переговоры двух кухарок, верхней собственной и нижней чужой, – брюхо разъел, видишь, так теперь жир вытряхает…

   – Ишь черти, – реагирует чужая кухарка, – обожрутся, а потом безобразят…

   Занятия с гирями приходится или отложить, или подымать их над постелью, которая за какие-нибудь три-четыре часа начинает быстро и шумно ломаться.

* * *

   Через несколько дней, взвесившись на поломанном автомате, толстый человек весело вбегает в столовую и радостно делится с домашними:

   – А я на три фунта сбавил… Здорово…

   Домашние относятся всегда и ко всему сухо.

   – Должно быть, потеря веса пришлась на долю головы, – сухо догадывается один из слушателей.

   – Да я не шучу… Право, три фунта.

   – Ты что, в жокеи, что ли, собираешься?

   – Вот вы все смеетесь… А я к весне фунтов одиннадцать спущу…

   – Ну, тогда тебе есть прямой расчет идти в балет…

   Толстый человек обиженно уходит в свою комнату и, притворив двери, начинает высчитывать на бумажке количество сбавленных в будущем фунтов.

   – К апрелю – четыре. К июлю всего, значит, тринадцать… К сентябрю еще два.

   В конце вычисления получается, что к августу будущего года он станет совсем невесомым, вопреки основным законам природы. Это действует неприятно на воображение.

* * *

   Толстый человек не имеет права страдать.

   У худого человека это выходит просто. В большой людной комнате он становится где-нибудь в стороне, прислоняется к стене и надолго замолкает. И по тому, как висит на нем невыглаженный смокинг, и по глубоким синим ямам на щеках, и по костлявым пальцам все понимают, что он или безнадежно влюблен, или безвозвратно проигрался на бегах и четыре дня не был дома.

   Его не беспокоят вопросами и первому подносят раскрытую коробку с дешевыми шоколадными конфетками, которыми принято угощать гостей в богатых домах.

   Толстый человек не может этого сделать.

   Если он задумчиво облокотится на кресло, оно медленно поедет на своих колесиках по полу. Если он встанет у стены, фигура его крупным и сочным пятном на светлом фоне обоев подчеркнет свою расплывчатость.

   Он неминуемо должен опуститься на стул; сразу, как опытный пловец, выныривает из-под воротничка лишний подбородок, шея утолщается, и весь он приобретает вид случайного мешка с картофелем.

   Сочувствия он не вызывает ни в ком; сочувствие успешно заменяет только покровительственное отношение окружающих, когда все перейдут в столовую.

   – Я и забыла, что вам мучное вредно… – приветливо бросает хозяйка, отодвигая от него вкусный сливочный торт, в котором мука только по краям, да и та попавшая сюда случайно со сдобного печенья, стоявшего рядом.

   Да какой-нибудь гость развязно выхватывает у него бутылку рома, подмигивая и улыбаясь:

   – Рому захотел… Да для вас это яд синильный… От спиртного пухнут…

   А если толстый человек окончательно захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит и уставится глазами в угол, никто не подойдет к нему с таким же чувством, как к худому.

   Только тот же развязный гость похлопает по плечу и снова оповестит окружающих:

   – Переел наш Арсений Никитич…

* * *

   Никто не поверит, что толстые неповоротливые люди с большими животами и розовыми отвислыми щеками пишут любовные письма, сочиняют стихи о северных девушках и газелях или мрачно ходят по два часа около какого-нибудь магазина, уныло дожидаясь знакомого стука высоких каблучков.

   Женщины о них говорят неопределенно.

   – Всего человек одиннадцать было. Четыре дамы, семь мужчин и Лыкатов.

   – Это какой Лыкатов? Адвокат?

   – Нет, так. Толстый такой…

   Единственно, кто относится к толстым людям с громадным почтением и нескрываемой завистью, это дети.

   Увидев у себя дома незнакомого толстого человека, какая-нибудь пятилетняя кукла со светлыми косицами и необъятными глазами как вкопанная останавливается у дверей и не решается идти дальше.

   – Иди, иди, Нюта… Дай дяде ручку…

   Шота бесповоротно и отрицательно качает головой, сосредоточенно о чем-то думает и внезапно обращается к толстому гостю.

   – А я знаю, почему ты такой…

   – Какой? – нерешительно спрашивает толстый человек, не ожидающий ничего доброго и лестного.

   – Такой, – несмотря на хмурые взгляды обеспокоенных родителей, показывает Нюта пухлыми лапами, раскидывая их, насколько возможно, в стороны.

   И, не дожидаясь повторного вопроса, Нюта высказывает тут же свои соображения.

   – Потому что ты бабушку съел. Мне нянька говорила. Она старая, а старые не врут.

   Толстому человеку вообще очень тяжело.

   1916