Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.

   – В вас есть что-то магическое, – ласково кивнула ему головой одна из окружающих, – вы – мистик.

   Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:

   – Враки все. Митька крал, а я нет. Врет наш урядник.

   – Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, – запротестовали дамы, – вы сфинкс. Загадочный сфинкс.

   – Может, и так, девушки, – осторожно согласился Распутин, – только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.

   – Мерин – это звучит красиво, – шепнула одна дама, – что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.

   Тут же Распутина назвали многогранным, безкрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал:

   «Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда Гришка…»

   И вслух добавил:

   – Идтить надо.

   – Нет, нет, не пустим, – заволновались дамы, – ни за что не отпустим…

   «Ну вот и готово, – испугался Распутин, – и пымали, как воробья. Эх, кабы выкинуть что-нибудь, чтобы сразу выкинули…»

   Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил ее на другой стол.

   «Вазу нельзя, – подумал Распутин, – за вазу бить будут. Ходи, Гришка, без ребер».

   Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:

   – Одевайся, старуха. В баню едем.

   Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он стрелой помчится в свою комнатку…

   Но произошло неожиданное.

   – В баню? – переспросила хозяйка. – Сию минуту, Григорий Ефимович…

   И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала.

   – Счастливица… Счастливица…

   А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:

   – Так и прикажете доложить графу?

   – Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.

* * *

   С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.

   Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.

   – Там барыня вас спрашивает, – докладывала Распутину кухарка. – Впустить?

   – А чего ей надо?

   – У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.

   – А какая она из себя?

   – Старая, да прыща на ней много.

   – Гони, – отбивался усталый Распутин, – сказки, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.

   Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой им от грехов баронессе:

   – Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези куда, то есть, самые высокие.

   Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.

* * *

   Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.

   – А ты не пальцимейстер будешь? – дипломатически спросил он.

   – Выше, – огрызнулся генерал.

   – Так, так…

   Сначала Распутин хотел отойти, но узнавшие уже путь к доверию никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, раз уже сделавшему ему карьеру; он подозвал генерала и решительно сказал ему:

   – Пойдем в баню.

   Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданно для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.

* * *

   Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.

   – Подавишься потом своими двумя рублями, – высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.

   – Да ну? – иронически отозвался швейцар, – голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?

   – Голос? – переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку, – выручил, миляга, выручил…

   Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:

   – Голос мне был, Аннушка… Поди, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.

   – Голос? – робко спросила пухлая дама.

   – Голос, – подтвердил Распутин.

   – Может, больше, Григорий Ефимович? – удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.

   – Это ты верно, – пророчески бросил Распутин, – два голоса было: один говорит – попроси три рубля, а другой говорит – проси все семь с полтиной.

   С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.

   – Вы что, Григорий Ефимович?

   – Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.

   – Вам на Гороховую можно послать?

   – А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.

   Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…

* * *

   Так началась карьера Распутина – о чем писать не позволяли Как она кончилась – это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.

   1917