I

   Это был первый и последний раз. Больше я никогда не буду заниматься этим делом.

   – Вы бы могли написать сенсационный роман?

   Я посмотрел на этого человека, державшегося на обломках падающей газеты, как пьяный матрос сгоревшего корабля на бочке из-под солонины, и ответил честно, насколько позволяли мне молодость и обстоятельства:

   – Решительно не мог бы.

   – А вам самому не приходила в голову эта мысль?

   – Даже при том исключительно нехорошем образе жизни, какой я веду, я всегда интересовался другим.

   – А если бы вы попробовали, – просительно настаивал он.

   – Я понимаю, что это не повлияет на мое здоровье, но у меня ничего не выйдет.

   Даже таким заявлением нельзя было убить последних таящихся в его душе надежд. Сначала он успешно торговал рыбой и относился ко всему скептически; потом кто-то раскрыл ему способ легко и весело потерять скопленные деньги путем издавания в маленьком городке ежедневной газеты, и он стал верить даже в чудо.

   Отношения между нами были очень тесные и несложные. Первого и пятнадцатого числа он уверял меня, что я его граблю и роняю его репутацию среди деловых людей. Я убеждал его, что ему принадлежит ответственная в моей жизни роль губителя молодого таланта, длительного выжимания из меня влитых природой соков и человека, успешно толкающего меня к гибельному концу.

   После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.

   – Значит, будете писать?

   – Буду. Ответственность падает на вас.

   – Газета не лавочка, – мрачно вылился из него афоризм, – покупатели не переведутся.

II

   Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.

   С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.

   – Романчик надо? – злобно потирал я руки. – Напишу, напишу, голубчик… Я тебе напишу…

   Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.

   Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.

   В первой же главе обстоятельства складывались так: беглый малаец, которого почему-то звали Арчибальдом, хилый, вечно грязный человек, с вытекшим глазом и неожиданным университетским образованием в Дублине, поселился в маленьком русском городке, служит переписчиком на пишущей машинке у нотариуса и крадет по вечерам сахар у сослуживицы.

   Для того чтобы кто-нибудь не подумал, что в романе будет женщина, красивые описания природы или приключения, я продуманно вставил, что означенный Арчибальд на женщин производил впечатление маринованного кота, вид осеннего неба на него действовал, как хинин в пирожном, а что касается приключений, то это был трус, боявшийся самого безобидного мальчишки из лавочки.

   Никогда еще с такой радостью я не отдавал в типографию ни одной из своих рукописей, как эту.

III

   Результат получился невероятный. Утром раздался телефонный звонок, и в трубку полился знакомый голос издателя, окруженный ореолом неподдельного восторга.

   – Как вам не стыдно… – захлебываясь, говорил он.

   – Я же говорил, – торжествующе вставил я, – не умею и не умею…

   – За это и стыдно… Да вам с семилетнего возраста надо было писать романы… Это же роскошь…

   – Где роскошь? – обиженно заворчал я.

   – Да роман ваш… Такая выдумка… Другой бы делал героя красавцем, кинул бы ему на тридцатой строчке обаятельную миллионершу, заставил бы его спасать целую семью из реки, а у вас так просто, так есте…

   – Послушайте, вы… – оборвал я, чувствуя, что сделал что-то плохо поправимое, – вы это серьезно?..

   – А как вы думаете? Бросьте авторскую скромность… Уверяю вас, что если…

   Я бросил трубку и сел портить впечатление.

   – Тебе урод нравится… Просто начал… Я тебе сейчас покажу…

   Вторая глава была написана исключительно блестяще с точки зрения быстрого прекращения любого сенсационного романа и искреннего признания моей неспособности в этой области творчества.

   Я переделал своего малайца в аннамита, дал ему столько курчавых волос, сколько хватило бы на целое племя, выставил его счастливым мужем двух красавиц, дочерей банкиров… Я оправдал его вытекший глаз, уверив, что он видел им, как заяц. С самого момента выхода его из конторы он начал совершать невообразимые подвиги; прыгал с крыши на крышу из-за потерянного котенка, обеспечил на всю жизнь двух нищих, походя усыновил кухаркиного сына и даже уступил на ночь свою кровать какому-то прокаженному, которого он выискал где-то на окраине города.

   Если бы я прочел где-нибудь такое продолжение первой главы, несмотря на свой спокойный характер, я все же непременно искал бы встречи с автором, нашел бы его и долго таскал бы его по полу на глазах у всех очевидцев этой возмутительной сцены.

IV

   На этот раз человек, принесший мне печальную новость, был очень далек от нашей газеты.

   – Очень хороший роман, – сказал он, пожимая мне руку, – а главное, очень жизненно… С виду маленький и глаз вытек, а на самом деле и красавец, и самоотверженный, и…

   – Ничего подобного… – сурово оттолкнул я эти нарождающиеся симпатии, – и этот человек мерзавец.

   – Я сразу заметил, что это отрицательный тип. И вы очень хорошо придумали – сделать героя именно таким…

   Потом подошел другой. Ему очень понравилось, что в романе иностранец, мало женщин и нет описания природы. Третьему понравилось, что мой Арчибальд, которому я вообще постарался с первого же момента придать все ненавистное мне, чавкает во время еды, читает чужие письма и подслушивает разговоры.

   – В этом есть что-то жизненное. Ваш герой близок к быту. Мне очень понравилось. Я даже подписался сегодня на три месяца.

   В этот день с дрожащей от негодования душой я снова сел за роман, напрягая все усилия, чтобы положить предел всякого к нему читательского внимания. Я сразу же выкинул героя, отправив его по какому-то воровскому делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.

   Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.

   – Вы знаете, что сейчас делается с газетой? – искоса поглядывая на меня, спросил издатель.

   – Неужели тираж падает? – с тайной надеждой осведомился я.

   – Падает… – самодовольно усмехнулось это животное. – Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.

   Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле,

V

   И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.

   На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.

   Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках…

   И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.

   Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.

   Одна из них открыто формулировала это событие.

   – Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете… С вами как-то даже жутко разговаривать…

   – Я же не романист, Наденька, – уныло оправдывался я.

   – Ну да, не романист… Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы…

   – Какую роль, Наденька? – еще унылее откликнулся я.

   – Как отражение века…

   В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.

   А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.

   – Мы к вам, как к автору романа «Разбойник Арчибальд, или Губитель силы»… Не можете ли…

   Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях…

VI

   Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.

   – Послушайте, вы, – сказал я ему первого числа, – я хочу это прекратить.

   Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня.

   – Попробуйте…

   – И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.

   – Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.

   – Это лучше. Дайте мне мои деньги.

   – Зайдите завтра.

   В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но была молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.

   Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне.

   – Зарезали?

   – Уже.

   – Ну, что же, прощайте!

   – До свидания!

   – Я лично говорю: прощайте.

   – Почему же прощайте… Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.

   – А по экономическим вопросам тоже можете?

   – Могу.

   – И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам…

   Это было тоже неожиданно.

   – Где же я буду жить… – поделился я с ним невеселыми соображениями, – мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня…

   – Вот, вот, – злобно подхихикнул он, – десять людей перерезать – это ничего, а без квартирки прожить – это вы не умеете. Любите кататься, любите и…

   – Что же теперь делать? – мрачно спросил я.

   – Верните к жизни вашего идиота!

   – Я ему перерезал горло.

   – Это не так страшно.

   – Не знаю. Не испытывал.

   – Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все…

   – Я же вырезал, вытопил и выдавил всех…

   – Людей много, – утешающе добавил он, – найдете новых. Ну, как, значит – работаем?

   – Работаем, – с отчаянием вырвалось у меня, – работаем…

VII

   В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.

   Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.

   Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.

   – Вам скоро никто не будет подавать руки, – радостно предупредил я его.

   – Не чужими руками сыт человек бывает, – наскоро придумал он небольшое философское обоснование, – проживем и без них.

   – Они вам напакостят.

   – Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.

   Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.

   Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше экземпляров.

   – Так нас и закрыть могут, – весело похлопал я по плечу издателя.

   – Вы думаете? – с деланным смехом спросил он. – Я другого мнения. Ни за что не закроют. Мне полицмейстер прямо так и сказал: вышлю автора, а уж там как хотите…

   – И вышлет, по-вашему?

   – Непременно… – успокоил он. – Ужасно упрямый человек: раз уж что задумал – обязательно до конца доведет…

   Все почтенные люди в следующей же главе были отданы мной в арестантские роты: пропойца с привычками полицмейстера перестал пить, открыл школу и стал держать экзамен за университет.

VIII

   Так продолжалось четыре с лишком месяца, когда наконец роман стал всем надоедать и по утрам газетчики, прежде чем брать газету, осторожно осведомлялись, есть ли в ней роман. Если он оказывался, в этот день большинство из них предпочитало лучше работать на постройках новой дороги, чем торговать печатными произведениями.

   – Пора прекратить, – наконец вырвалось у издателя, – будет.

   – Ничего подобного. Как же я оставлю на произвол судьбы человека, который уже подпилил решетку и собирается убежать из тюрьмы?

   – Повесьте его.

   – А потом вы меня заставите, чтобы он восемь дней ходил с веревкой на шее…

   – Возьмите лишних сто рублей и прекратите.

   Это было мое первое убийство ни в чем не повинного человека за деньги. Я повесил.

   Вскоре я уехал из этого города. Прошло уже много лет после этого. Роман еще сохранился у меня как память о тяжелом испытании, перенесенном мной в молодости… И когда теперь меня приглашают работать в какой-нибудь газете, я смотрю приглашающему в глаза долгим пытливым Взглядом и робким голосом осведомляюсь, не будет ли в газете сенсационного романа.

   И только получив честное слово, что об этом никто и на думает, вздыхаю радостно и облегченно…

   1918