I

   Я очень завидую авторам, которые читают свои произведения с эстрады. Должно быть, это очень приятно: видеть читателя перед собой, следить за его вниманием и непосредственно видеть, какое впечатление производят собственные строки на чужого человека.

   – Это же так просто, – покровительственно объяснил мне один из таких авторов, – наденьте фрак, заучите наизусть какой-нибудь небольшой рассказик и читайте. Не нужно только, чтобы очень длинно было.

   С его точки зрения, все обстояло действительно очень просто: выбрать короткий рассказ и надеть фрак. У меня было и то и другое, но я колебался до тех пор, пока наконец не попался, как молодой ерш на удочку, на чье-то ласковое приглашение выступить на благотворительном концерте,

   – Мы вставим вас между скрипачом и балетной артисткой, – предупредили меня.

   – А это удобно? – немного опасливо осведомился я.

   – А почему же? Один танцует, другой читает, третий играет…

   – С точки зрения разделения труда это, конечно, правильно: один человек не может одновременно играть на скрипке, танцевать характерный танец и читать вслух собственный рассказ. Только как это вдруг вылезти после скрипача, да еще перед танцами…

   – Можете сначала.

   – Ну да, тоже… Я кончу читать, а после меня скрипки да танцы… Убрали, дескать, лишнего человека, теперь и повеселиться можно.

   – Ну, после можете читать.

   – Тоже как-то неловко выйдет… Публика развеселится, будет еще хор балалаечников вызывать или цыганской певице хлопать, а тут я с рассказом вылезаю…

   – Не знаем уж, право, как… Мы подумаем,

   – Прекрасно. И я подумаю.

   Должно быть, ни та, ни другая сторона не думала. Иначе они не поставили бы меня четвертым номером, после цыганки и до итальянского баритона, а я вообще отказался бы, сославшись на любовь к одиночеству и возможную в этот День оттепель.

II

   В артистической было весело и людно. Всякая комната, Где до вечера могли уместиться только два старых шкафа И один сломанный диван, становится людной и веселой, Когда в нее входят двенадцать исполнителей разных номеров и больше трех четвертей струнного оркестра, не считая инструментов.

   – Вы что сегодня поете? – ласково спросила меня какая-то полная дама, пудрясь перед карманным зеркальцем.

   – Сегодня ничего, – сдержанно ответил я.

   – Тогда бы ушли, голубчик, – тем же тоном бросила она, – для вас, музыкантов, кажется, какую-то отдельную комнату нашли…

   – Я не музыкант, сударыня, – хмуро возразил я.

   – Ну, что это со мной, – весело рассмеялась она, – всех сегодня путаю… Разговариваю с распорядителем, а думаю, что музыкант. Милый, принесите мне лимонад…

   – Видите ли…

   – Только холодного. Терпеть не могу, когда теплую бурду приносят…

   Лимонад в буфете отпустили неохотно.

   – С антракта торговать начнем… Вам какого?

   – Холодного. Мне с собой.

   Буфетчик сунул мне в руку мокрую бутылку и занялся каким-то очередным делом.

   – У меня нет штопора…

   – Что же вы тогда говорите, что с собой надо? Пейте здесь.

   – Мне для артистки…

   – Ну, это не моя обязанность. У меня все платное…

   Уломав его, я понес через публику стакан лимонада.

   С непривычки это было очень тяжело, тем более что по пути меня кто-то задержал и долго заказывал два бутерброда с копченой колбасой, только чтобы без жира, а масла побольше.

   В артистической дамы, которая пудрилась, уже не было.

   – Это что у вас, лимонад? – спросила девица, рассматривавшая сбоку ноты и пробовавшая голос. – Холодный?

   – Холодный.

   – Спасибо.

   Из вежливости она не ткнула мне пустой стакан в руки с просьбой принести еще, а поставила его куда-то на футляр мандолины.

   – Этот лимонад не для вас, – с запоздалой грустью сообщил я девице с нотами.

   – Разве? – удивилась она. – Ну все равно. Лимонаду вообще много.

   Грудной голос дамы, пославшей меня за ним, выделялся откуда-то извне.

   – Ну что за безобразие… Послала какого-то олуха за лимонадом, и до сих пор нет…

   Я прислонился к косяку и стал ждать.

   – А мы вас ищем-ищем, – весело подбежал распорядитель, – вы только что приехали? Поздненько.

   – Я давно. Я за лимонадом ходил.

   – Что же вы мне не сказали, что хотите лимонада… Семен, принесите господину…

   – Мне не надо. Это дама просила…

   – Ах. вы с дамой… Почему же вы не сказали? Я велю ее усадить в четвер…

   – Не надо – она в артистической…

   – В артистическую посторонним нельзя…

   Кто-то потянул его за рукав, и я остался один. Концерт уже начался, и меня два раза предупредил какой-то хмурый человек, что если я аккомпаниатор, то мне надо знать, что левая педаль у пианино работает плохо. Спасибо, что и такое достали, а если я недоволен, то должен об этом сказать Николаю Евгеньевичу.

   – Между прочим, что вы будете читать? – спросил распорядитель, неизвестно откуда вынырнув передо мной.

   – У меня с собой тут есть кое-что… Вот один рассказик…

   В кратких словах я передал ему содержание рассказа об одном молодом человеке, который приехал на лето к родственникам, стал увлекаться природой, и что из этого вышло.

   – Прекрасная вещица, – восторженно похвалил он, поглядывая на часы, – вы так наизусть ее и заучили?

   – Ну где там, – добродушно улыбнулся я, – это я вам фабулу только рассказал…

   – Фабулу? – с ужасом переспросил он. – Это значит, в течение одиннадцати минут – одну фабулу?

   – Да, а что? Рассказ, если из него кое-что выбросить, займет каких-нибудь сорок – пятьдесят минут.

   – Ну что вы… Да разве же можно! – хрипло вырвалось у распорядителя.

   – А как же повести публично читают? – немного обиделся я. – Не могу же я выйти, сказать афоризм и уйти… Впрочем, у меня есть маленькая вещица. Действие происходит в аптеке…

   – Прекрасная фабула, – вежливо согласился он, выслушав рассказ о веселом инциденте в аптеке.

   – Это не фабула, а весь рассказ.

   – Весь? – В голосе его послышалось смутное чувство опасности, да это же на полторы минуты…

   – Ну, хотите, я могу минуты две так на сцене постоять. Без разговора… Руками что-нибудь там делать или стул передвигать.

   – Так, так… – неопределенно произнес он.

   Помирились мы на третьем рассказе.

III

   Вышел я под громкие и восторженные аплодисменты. До сих пор я решительно не знал, кому аплодировали – только что ушедшей цыганской певице, появившемуся в дверях зрительного зала итальянскому баритону или мне.

   Один из знакомых после этого вечера уверял, что – мне, так как я очень похож на одного популярного артиста, которого публика любит и всегда радостно встречает. Кажется, это было самое правильное толкование одобрения и радости, выказанных публикой.

   Я поклонился и стал читать. По-моему, это был очень веселый и милый рассказ, способный вызвать улыбку даже у волка из провинциального зверинца, но публика слушала его сосредоточенно и молча, как исповедь спасенного самоубийцы.

   Из задних рядов стали выделяться какие-то голоса. Я прислушался; безусловно, они относились именно ко мне, а не к тому, что я читал:

   – Громче…

   – Ничего не слышно…

   – Погромче….

   По-видимому, эти люди думали, что у каждого автора голос, как у крючника, если они надеялись услышать что-нибудь из самых отдаленных дебрей хоров.

   Я стал читать громче, но им окончательно пришлось по вкусу это публичное препирательство со мной, и голоса еще решительнее заявили:

   – Ничего не слышно.

   Передо мной встала решительная дилемма: или начать выкрикивать каждое слово с таким расчетом, чтобы его услышали даже извозчики, зябко дожидавшиеся у подъезда, или уехать домой и развивать голос для следующего выступления в концертной программе.

   Я выбрал среднее: бросил всякую интонацию и логические ударения и стал читать еще громче. В жизни таким тоном я разговариваю только летом на даче, когда, перегнувшись из окна, начинаю убеждать пастуха, чтобы он прогнал коров дальше от моей террасы.

   Публике понравилось это больше. В паузах многие даже смеялись, мешая соседям внимательно искать в программе, какой номер будет дальше.

   Помню, что я сумел прочесть рассказ только до половины, внезапно раскланялся и быстро проскочил в артистическую. Публика аплодировала.

   – Это мне? – радостно-возбужденно спросил я даму, посылавшую меня за лимонадом.

   – Разве вы уже кончили? – встревожилась она, хватая ноты.

   – Да…

   – Что же я скрипку не слышала… Должно быть, под сурдинку играли?

   – Я не скрипач, – сурово заметил я, – я юморист. У меня и книги свои есть.

   – А, юморист, – разочарованно произнесла она. – Ну, так это вам хлопают.

   Я потихоньку спустился вниз, оделся и уехал.

* * *

   Больше я не буду выступать на концертах. Разве только в русском хоре, где можно постоять сзади и дипломатически раскрыть рот, когда услышишь, что рядом громко запели…

   1918