Милиционер Ежевикин шел разговаривать с Зосиным папашей о женитьбе. Папа жил в Туле. Папа третьего дня приехал из Тулы специально, чтобы увидеть Ежевикина и воочию убедиться, в чьи неизвестные руки он передает свою младшую дочь. Все краткие сведения о папе, полученные от Зоси, были очень несистематизированы и расплывчаты. Выяснено было только, что у папы большая черная борода, лишай за ухом, низменная страсть к пирогам с капустой и очень тяжелый характер, когда ему не дадут выспаться после обеда. Ежевикин был нетребовательным человеком, но всего этого было слишком мало для того, чтобы почувствовать внезапное влечение к будущему тестю. Особенно его пугал предстоящий сейчас разговор.
– Ты только понравься ему сразу, – ободряюще инструктировала вчера Ежевикина Зося. – Ну что тебе стоит?
– Я сразу нравиться не умею, – уныло вздыхал Ежевикин. – У меня это не выходит.
– Вот и врешь! – настаивала Зося. – А почему мне сразу понравился? Значит, не хочешь.
– Хорошо, – так же уныло согласился Ежевикин. – Завтра приду и понравлюсь. Только о чем я говорить-то с ним буду? С папой.
– А очень просто. Я, мол, люблю вашу младшую дочь, Зосю. А он тебе скажет: «Ну что же?» И она, мол, меня любит. А он тебе скажет: «Ну что же?» И мы, мол, хотим записаться. А он тебе скажет: «Ну что же?» Вот и все. Неужели трудно.
– Легко… – с горечью в душе согласился Ежевикин и почему-то добавил: – Третьего дня грузовик один, полуторатонка, на подводу налетел – тоже хлопот было… Кругом неприятности…
И сейчас, когда Ежевикин приблизился к Зосиному дому, ему казалось, что тут только и начинается настоящее испытание его закалки и выдержки. Еще ни разу не дрогнула у него рука, бестрепетно подносящая ко рту свисток, когда на перекрестке двух улиц такси напирали на грузовики, подводы застревали между двумя трамваями, лихо мчался на все это скопление машин и колес пожарный обоз, а юркие и нахальные пешеходы просачивались, как разлитые чернила, во все свободные дыры. Еще никто не переспорил его в мимолетной дискуссии на углу, почему нельзя висеть на трамвае и, будучи снятым, не платить штраф. И книжка ударника уютно и уже давно покоилась в боковом кармане Ежевикина, но сейчас он чувствовал только свинцовую тяжесть в ногах и безотчетный страх в душе.
«Хоть бы пирога ему дали нажраться, что ли, – неласково думал он о своем будущем собеседнике. – Хоть бы надрыхаться после обеда дали ему, что ли… Папа! Давить таких пап надо…»
Дверь открыла сама Зося.
– Ждет, – тревожно шепнула она, одновременно подставляя щеку для поцелуя и освобождая Ежевикина от коробки с мармеладом. – Иди.
Она втолкнула Ежевикина в комнату. В углу в сумерках сидел маленький лысый человек с большой черной бородой, в ватном жилете и икал.
– Познакомьтесь, папаша, – радостно защебетала Зося, – Васечка! Познакомьтесь, Васечка, – папаша!
Папаша подал руку, икнул и, посмотрев на Ежевикина снизу, несколько хмуро спросил:
– Милиционером будете?
– Милиционером, – робко ответил Ежевикин.
– Садитесь. Зажги-ка свет, Зося. Дай-ка твоего рассмотреть.
Зося повернула выключатель. Когда в комнате стало светло, папаша повернул заспанное лицо к Ежевикину, маленькие глазки его засверкали обидой, и он неожиданно тонким фальцетом спросил в упор:
– Ты?
– Я, папаша… – взволнованно прошептал Ежевикин. – Ничего не поделаешь Служба.
– Отдай три рубля! – тихо и угрожающе сказал папа. – Отдай на этом месте!
– Какие три рубля, папаша? – взволнованно вмешалась Зося. – При чем три рубля в семейных отношениях, папаша?
– Он знает, – сурово заметил папаша.
– Я знаю, что знаю, папаша, – твердо сказал Ежевикин, поднимаясь со стула. – Я три рубля не себе беру. А ежели когда свистят, слезать надо. В трамвае прятаться нечего. Я вашу младшую дочь люблю, а дочкой поперек порядка меня корить нечего. И три рубля обратно требовать.
– Снял? – робко спросила Зося.
– Снял, – вздохнул Ежевикин. – Они через улицу бегали, на трамвай висеть бросились, а когда свисток – внутрь впихнулись и за пассажирами нахально укрывались.
– Спасибочко на добром слове! – ехидно зашипел папаша. – Родной отец к младшей дочери приехал, с вокзала, как мокрая собака, по трамваям мечется, а женишок в свисток свистит и три рубля от будущего родственника заимел. Спасибо на добром слове!
– Когда же это было-то? – всхлипнула Зося.
– Вчера было! – с негодованием откликнулся папаша. – С добрым утром на три рубля поздравили. Познакомились с Васечкой. Спасибо тебе, доченька младшая!
– Зося здесь ни при чем, папаша, – обиженно сказал Ежевикин, поднимаясь со стула. – Я, может, и через любовь мою и саму Зосю, ежели бы она висьмя висела либо через рельсы бегала…
– Ну уж ты не очень разоряйся! – перестала всхлипывать Зося. – Разговорился!
– Такой все может, – убежденно сказал папаша. – Дали им волю! Он тебе и мать родную за ногу стянет…
– А ежели кто ногу потеряет? – вздохнул Ежевикин. – Я же для порядку поставлен. Вот, скажем, идет гражданин. Вот он ногой ступает на рельсу…
– Вы насчет ног не заговаривайте зубы, молодой человек, – сухо сказал папаша. – Ноги наши. Что хотим, то и делаем с ними. А уж ежели насчет ног пошло, – тонко заметил он, – не всякая нога ко мне на порог должна зашагивать. Не всякую ногу желаю иметь у себя в семействе! И вообще до свидания. Можете на барсуке жениться, а не видать вам Зоси, как своих ушей!..
Ежевикин тяжелыми шагами вышел из комнаты. Он один одевался в прихожей. Из комнаты доносились сердитое гудение папаши и плач Зоси. Медленно спускался по лестнице. А когда дошел до последнего пролета, услышал, что где-то наверху открылась дверь, и к ногам, на грязные ступеньки лестницы, упало что-то тяжелое. Ежевикин нагнулся и посмотрел. Это была коробка с мармеладом. Ежевикин почувствовал острый холодок в душе.
…Много красных беретов. И под каждым из них старался Ежевикин последние пять дней увидеть Зосино личико и белокурую прядку, падающую на лоб. Но Зоси не было среди тех тысяч красных беретов, которые проходили мимо Ежевикина во время дежурства на стыке двух длинных шумных улиц.
Хмуро и мрачно регулировал уличное движение Ежевикин. Еще ревностнее следил он за тем, чтобы кто-нибудь не проскакивал штопором перед открытым светофором. Еще суровее снимал с подножек серокепочных людей с раздутыми портфелями и вручал им штрафные квитанции. Но в жизни прорезалась какая-то трещина, и стоило мелькнуть красному берету в толпе, трещина саднила, как порез, на который капнули одеколоном.
И когда ранним осенним вечером Ежевикин возвратился домой, чтобы тоскливо помечтать о Зосе, на столе у него лежала городская открытка с незабываемыми строками:
«Васечка! Приходи сегодня в девять. Целую. Зося».
Ежевикин умиленно погладил открытку, сразу взял себя в руки и сурово прошептал:
– Не пойду.
Повторил еще раз эту торжественную клятву и сразу стал одеваться.
Через полчаса Зося уже отворяла дверь на четыре торопливых звонка.
– Звали, Зосечка? – радостно шепотом спросил Ежевикин.
– Звала, Васечка, – сконфуженно пробормотала Зося. – Пойдем.
– А папаша там? – тревожно спросил Ежевикин. – Не пойду я к нему, Зося.
– Сам тебя просил… Ну, Васечка, ну, дорогой…
Из комнаты пахнуло йодоформом, скипидаром и еще чем-то больничным. На приземистой пестрой кушетке с голубыми цветочками лежал папаша с забинтованной головой. Из-под белой марли уныло вылезал черным клином кусок бороды, узенький левый глаз и кусок носа.
– Где это вас, папаша? – осторожно спросил Ежевикин.
– Где надо, там и отработали, – вздохнул папаша и добавил: – Иди, Зося, чайку схлопочи. Видишь, гость пришел.
Когда Зося вышла, наступила длительная и неловкая пауза.
– Вы уж того… не сердитесь, папаша, – пробормотал Ежевикин, – насчет прошлого раза… Может, действительно кого впопыхах штрафанешь…
– То есть как это впопыхах? – поднял папаша забинтованную голову. – Как же их не штрафовать, ежели он, как драная кошка, на всем ходу в вагон сигает?..
– Которые торопятся уж очень, – осторожно вставил Ежевикин.
– А куда торопятся? – сердито заметил папаша. – Ногу-голову повредить торопятся? Так я вас понял, молодой человек?
– Вы, папаша, не сердитесь. Я насчет того, ежели который, может, иногородний, порядка еще не знает…
– А ты его на три рубля, сукиного кота, – убежденно заметил папаша, – пусть через трешницу знает. Колесу все равно, на кого наехать – на иногороднего либо на местного…
– Который, может, и задумавшись через улицу ползет…
– А ты на рельсах не думай. И вообще нечего их сторону держать, молодой человек, – сухо сказал папаша. – Ежели их распустить, так по улице пройти нельзя будет.
– Невозможно, – согласился Ежевикин.
– Я про то и говорю, – сказал папаша и застонал: – Ой, ломит проклятую!.. Давно служите?
– Четвертый год, папаша.
– Так… Штрафов-то, поди, много взяли?
– Много, папаша, – испуганно согласился Ежевикин.
– Мало! – неожиданно стукнул папаша кулаком по кушетке. – Я б с их, чертей кривоногих, не так бы еще брал! Ну, идите, идите, молодой человек, там вас Зося ждет. Ой, голову ломит!..
Ежевикин тихо вышел в коридор.
– Ну? – с сияющим лицом спросила его Зося.
– Ничего не понимаю, – тихо сказал Ежевикин. – В голову ему, что ли, ударило, папаше-то?
– Ударило, ударило, Васечка! – радостно зашептала Зося. – Повезло нам с тобой, Васечка! По улице перебегал папаша… Милиционер свистит, а папаша вперед лезет… И тут прямо счастливый случай – грузовик. Краем папашу по голове хватил… Как пришел домой, перевязался, лег и сейчас же орать начал… «Зови, говорит, твоего…» – «Кого, папаша?» – «А который был тогда… Милиционера твоего, Васечку… За что, говорит, человека обхамил? За то, что руки-головы наши сберегает? Такой, говорит, как твой, уж не дал бы грузовику удрать. А я, говорит, даже номер грузовика запомнил: шестьсот двадцать три».
– Запишем, – деловито сказал Ежевикин, вынимая книжку, – потом ответит.
– Запиши, – ласково шепнула Зося, – наш с тобой счастливый номер! Шестьсот двадцать три… Век его не забуду!..
Ежевикин надел шинель и сконфуженно заметил:
– Тут в меня в прошлый раз мармеладом сверху запустили.
– Не может быть! – покраснев, отвернулась Зося.
– Ну, значит, показалось. Так я новый принес. Кушайте на здоровье. И папашу угостите. Больным сладкое полезно.
И веселый шепот в прихожей закрепил треснувшее по швам счастье.
1935
