Сегодня Катю в первый раз брали в театр.

   Уже с утра она ходила по комнате с большим голубым бантом в волосах, такая торжественная и строгая, что отцу нестерпимо хотелось поцеловать ее в тоненькую шею, от которой так замечательно пахло душистым мылом и родным ребячьим запахом.

   – Пойдем, – сказала она в шесть часов, терпеливо дождавшись электричества, – а то все сядут, и нам будет негде.

   – Там места нумерованные, – улыбнулся отец.

   – А на нумерованных сидят?

   – Сидят.

   – Вот на них и сядут.

   Глаза у нее стали такие печальные, что пришлось ехать за час до начала. В трамвае Катя, как взрослая, платила сама. Она вынула из вязаного кошелечка два гривенника, протянула их кондуктору и сказала:

   – За меня и вот за него. До театра.

   Хмурый человек, читавший газету, посмотрел на нее сквозь очки, скрыл под усами улыбку и подвинулся:

   – Садись, старуха.

   Катя села, но из предосторожности все-таки уцепилась за отцовское пальто.

   В театральный зал вошли первыми. Люстра, красный бархат лож и мерцающий тусклым золотом занавес сразу прихлопнули маленькое сердце под коричневой кофточкой.

   – А у нас есть билеты? – робко спросила она.

   – Есть, – успокоил отец. – Вот тут, в первом ряду.

   – И с номером?

   – С номером.

   – Тогда сядем. А то ты меня опять потеряешь, как тогда в саду. Ты такой.

   До самого начала спектакля Катя не верила, что занавес поднимется. Кате казалось, что достаточно и того, что она видела, чтобы запомнить и это на всю жизнь.

   Но электричество потухло, люди сбоку и сзади присмирели, перестали шуметь программками и кашлять, и занавес поднялся.

   – Ты знаешь, что сегодня играют? – шепотом спросил отец.

   – Не шуми, – ответила еще тише Катя. – Знаю. «Хижину дяди Тома». Читала книгу. Как продали одного негра. Старого.

   Со сцены пахнуло сыростью и холодом. Деревянными голосами заговорили актеры уже надоевший текст. Катя вцепилась в ручки кресла и тяжело дышала.

   – Нравится? – ласково спросил отец.

   Катя ничего не ответила. Разве стоит отвечать на такой глупый вопрос?

   В первом антракте она съежилась комочком на большом кресле и потихоньку всхлипывала.

   – Катюша, маленькая, ты что? – забеспокоился отец. – Ты что плачешь, глупеныш?

   – Продадут, – сквозь слезы ответила Катя.

   – Кого продадут?

   – Дядю Тома. За сто долларов. Я знаю. Я читала.

   – Не плачь, Катя. На тебя смотрят. Это же театр, актеры. Хочешь, я тебе принесу пирожное?

   – С кремом?

   – С кремом.

   – Не надо. – И глухо добавила: – Я, когда плачу, не люблю с кремом.

   Второе действие. Катя смотрела, вплотную прижавшись теплым плечом к отцу, и тихонько посапывала носом. В антракте сидела грустная и молчаливая.

   – Нервный ребенок, – недовольно сказал лысый сосед, разгрызая монпансье.

   – Первый раз в театре, – извиняюще шепнул отец.

   Настал следующий акт. Дядю Тома продавали на аукционе. Сам он сидел около картонной хижины и думал о том, что на улице слякоть, а он пришел в театр прямо из биллиардной, без калош. Аукционист, игравший сегодня утром бывшего попа, торопился скорей кончить роль, чтобы не упустить белокурую контролершу, которая может уйти домой одна. Он поднял деревянный молоток и крикнул:

   – Продается негр Том. Сто долларов! Кто больше?

   И вдруг тоненькой рыдающей струйкой вырвался из первого ряда звенящий детский голос:

   – Двести.

   Аукционист опустил молоток и в недоумении посмотрел на суфлера. Крайний левый статист икнул от смеха и скрылся за кулисы. Сам дядя Том закрыл лицо руками.

   – Катя, Катя, – испуганно схватил ее за руку отец. – Что ты, Катюша!

   – Двести, двести! – кричала Катя. – Папа, не давай его продавать!.. Папочка!..

   Лысый сосед бросил на пол программу и зашипел:

   – Безобразие!

   Из задних рядов стали вытягиваться головы зрителей. Папа быстро поднял Катю на руки и понес к выходу. Она крепко обхватила его за шею и прижалась мокрым лицом к уху.

   – Ну вот и сходили в театр, – сердито в пустом фойе сказал папа, покрасневший и смущенный. – Ты что же это?

   – Жалко, – еле слышно ответила Катя. – Я больше не буду.

   Отец посмотрел на съехавший на сторону бант, на длинную слезинку, застрявшую в уголке глаза, и вздохнул.

   – Выпей воды. Хочешь, я тебе его сейчас покажу? Дядю Тома? Сидит у себя в уборной живой, непроданный. Хочешь?

   – Покажи. – Катя лязгнула зубами о стакан с лимонадом. – Хочу.

   Из зала уже шумно выкатились в коридоры и фойе зрители. Все над чем-то смеялись, и отец быстро повел Катю к обитой войлоком двери в конце коридора.

   – К Заполянскому, – сказал он капельдинеру у дверей. – Которая уборная?

   – Вторая слева.

   Заполянский уже смыл черную краску густыми потоками вазелина. Лицо у него стало толстое, красное, и пудра делала его похожим на клоуна. Недавний аукционист торопливо завязывал галстук.

   – Здравствуйте, Заполянский, – сказал отец. – Ну, смотри, Катерина, вот он – твой дядя Том. Любуйся!

   Катя широко раскрытыми глазами посмотрела на пудреное актерское лицо.

   – Нет, – сказала она.

   – Ну вот, – жирным смехом засмеялся Заполянский. – Да честное же слово, я же… А хочешь, я тебе покажу, как суслики свистят?

   И, не дождавшись, он свистнул тоненько и совсем непохоже на суслика.

   – Ну, что, – спросил бывший аукционист, завязав галстук бабочкой, – можно его теперь продавать?

   В глазах у Кати что-то погасло, и она сказала грустно и разочарованно:

   – Продавайте.

   1935