Дали бабе сапоги, сапоги,

Пошла баба в три ноги, в три ноги…

Нар. песенка.

         Необходимое вступление: в Берлине есть сменовеховская газета "Накануне", в газете работает И. М. Василевский (Не-Буква). Теперь И. М. Василевский поехал в Москву вместе с Алексеем Ник. Толстым и Бобрищевым-Пушкиным; каждый из них пишет "письма с родины". Вызывается-ли это путевыми расходами, обязательствами за удобство в пути, или бурным темпераментом - я не знаю. Но, во всяком случае письма хотя и возвышенныя, но интересныя.

         Особенно для меня интересны письма И. М. Василевскаго. Во первых, потому что он человек талантливый, во вторых, потому что я очень хорошо его знаю лично, в третьих - да извинят меня недруги Василевскаго - все еще лежит к нему сердце по старой памяти, а в четвертых - очень уж он меня изумляет.

         Представьте вы себе обыкновеннаго, простодушнаго человека, который только что разговаривал с миловидной экспансивной девицей (это, конечно, не прообраз Василевскаго в прошлом), на минуту отвернулся в сторону и вдруг - девица в мгновение обросла бородой, захрипела басом и потребовала, чтобы ей принесли большой кусок жирнаго мяса и четверть водки.

         Читая статьи Василевскаго о Москве, я дивлюсь не меньше, чем тот человек, на глазах котораго произошла такая метаморфоза.

* * *

         Что - судя по последней статье - больше всего радует И. М. Василевскаго в Москве? Что его как писателя, больше всего обрадовало.

         Прежде всего штрафы. "В Москве за все берут штрафы" - эта основная радость Василевскаго. Это большой перелом в душе человека, который лет пятнадцать подряд был редактором газет и журналов. Перелом прямо достойный необычайнаго изумления: это напоминает радость хохла по поводу достоинств прочной телеги, которая только что переехала ему ногу.

         Помню в свое время, когда мы работали с Василевским вместе - штрафы не вгоняли его в такое радужное настроение. Во всяком случае уважаемый Илья Маркович если и радовался, то внешним видом этой радости не выдавал: наоборот в эти частые праздники наложения штрафов он чаще хватался руками за голову, чем воздымал эти руки в знак умиления.

         Но даже и этот порыв бурной радости по адресу не так непостижим.

         Есть еще более радостныя достижения советскаго быта - и как раз в области редакционной жизни.

         Предоставим слово самому И. М. Василевскому:

         "Да что штрафы! Стремление к порядку идет гораздо дальше. В профессиональном органе работников печатнаго дела "Журналист" я прочел статью Л. Григорова, в которой, между прочим, разсказано, как его товарищ по редакции П. Орешников, в порядке редакцион. дисциплины, отправил его на трое суток под арест за какое-то упущение в редакционной работе.

         Обоих героев этого дела, и Л. Григорова, и П. Орешникова, я знаю давно, и, читая об этом, я ничего ровно не мог понять. При первой же встрече с П. Орешниковым в бюро печати на выставке я сразу-же спросил его: - Скажите, неужели это правда, что вы Григорова на трое суток под арест засадили".

         - Правда а что?

         - Да как-же так? Товарища по редакции, - и вдруг под арест.

         - А меня, думаете, не сажали? Дело обычное. Напутаешь что-нибудь и нарвешься. Хоть и свой брат, а посадят. Хоть тот же поэт Нарбут, например: - после занятий пойдешь под арест, сядешь на четыре дня. Номер неправильно сверстал.

         - Да ведь это свинство! - Ничего не свинство, - говорит, - у меня уже и ордер выписан. От десяти до четырех тебя будут выпускать на занятия, а в четыре опять под арест. Четыре суток посидишь, внимательнее будешь".

* * *

         Вот это действительно - номер.

         Представляю себе такую жанровую картиночку редакционнаго дня "газеты будущаго".

         - Господа! Кто там орет и мешает работать! Перестаньте!

         - Перестанет он! Это-же Куприн. Его в приемной связали и подвесили к люстре - не принес разсказа.

         - Ну пусть Мережковский напишет.

         - Держи карман шире. Четвертыя сутки под арестом за неразборчивый почерк.

         - Ну фельетон поместите чей-нибудь. Позвоните к Аверченко.

         - Выслали за черту города: приняли его за Амфитеатрова, обиделись и выслали. Пусть, говорят, не ходит с бородой.

         - Да ведь он бритый!

         - А где их там разберешь. Третьяго дня Бунин Алексею Толстому не поклонился, так пришлось на два часа его в холодную вести.

         - Да-с, батенька, дисциплина. Василевскому вот нравится.

         - Ничего, теперь сам сядет. Велели ему Льва Толстого в редакцию привести: приведите, приведите, говорят, старичка и закажите ему что-нибудь посмешнее - ну "Войну и мир" что-ли, или так легонькое, вроде "Анны Карениной". Ну Василевский, конечно, испугался, побледнел. Говорит - умер Толстой. А начальство кулаком по столу. Как, говорит, умер? А почему я об этом в газетах не читал? Саботируете? Идите в контору арестоваться. Плакал, а ушел.

         Ареста слезой не перешибешь. Один только Маяковский на свободе. Этому все равно. Позовут его в кабинет: Маяковский - будь у нас Пушкиным. Могу, только разрешите на полчаса домой сбегать. А Лермонтовым можешь? Да с нашим удовольствием. А Кольцовым? А хоть сию секунду. Только насчет чистых воротничков просит не неволить: душа, говорит, у меня поэтическая и этого не выносит.

* * *

         Tempora mutantur et nos mutamur in illis: времена меняются и мы с ними. Это непреложная правда… Но все-же - хочется сказать экспансивным хвалителям -есть и еще непреложная истина: меняйся раз, меняйся два - но зачем-же до безчувствия?…