Глава первая

1

Скучно стало в Москве. В обеденную пору - в июльский зной - одни бездомные собаки бродили по кривым улицам, опустив хвосты, принюхивая всякую дрянь, которую люди выбрасывали за ненадобностью за ворота. Не было прежней толкотни и крика на площадях, когда у иного почтенного человека полы оторвут, зазывая к палаткам, или вывернут карманы, раньше чем он что-нибудь купит на таком вертячем месте Бывало, еще до зари ото всех ело бод, - арбатских, сухаревских и замоскворецких, - везли полные телеги красного, скобяного и кожевенного товара, - горшки, чашки, плошки, кренделя, решета с ягодой и всякие овощи, несли шесты с лаптями, лотки с пирогами, торопясь, становили телеги и палатки на площадях. Опустели стрелецкие слободы, дворы на них позападали, поросли глухой крапивой. Много народу работало теперь на новозаведенных мануфактурах вместе с колодниками и кабальными. Полотно и сукно оттуда шло прямо в Преображенский приказ. Во всех московских кузницах ковали шпаги, копья, стремена и шпоры. Конопляной веревочки нельзя было купить на Москве, - вся конопля взята в казну.

И колокольного звона прежнего уже не было - от светла до светла, - во многих церквах большие колокола сняты и отвезены на Литейный двор, перелиты в пушки. Пономарь от Старого Пимена, когда пропахшие табачищем драгуны сволокли у него с колокольни великий колокол, напился пьян и хотел повеситься на перекладине, а потом, лежа связанный на сундуке, в исступлении ума закричал, что славна была Москва малиновым звоном, а теперь на Москве станет томно.

Прежде у каждого боярского двора, у ворот, зубоскалили наглые дворовые холопы в шапках, сбитых на ухо, играли в свайку, метали деньгу или просто - не давали проходу ни конному, ни пешему, - хохот, баловство, хватанье руками. Нынче ворота закрыты наглухо, на широком дворе - тихо, людишки взяты на войну, боярские сыновья и зятья либо в полках унтер-офицерами, либо усланы за море, недоросли отданы в школы - учиться навигации, математике и фортификации, сам боярин сидит без дела у раскрытого окошечка, - рад, что хоть на малое время царь Петр, за отъездом, не неволит его курить табак, скоблить бороду или в белых чулках по колено, в парике из бабьих волос - до пупа - вертеть и дергать ногами.

Не весело, томно думается боярину у окошечка... "Все равно маво Мишку математике не научишь, поставлена Москва без математики, жили, слава богу, пятьсот лет без математики - лучше нынешнего; от этой войны само собой ждать нечего, кроме конечного разорения, сколько ни таскай по Москве в золоченых телегах богопротивных Нептунов и Венерок во имя преславной виктории на Неве... Как пить дать, швед побьет наше войско, и еще татары, давно этого дожидаясь, выйдут ордой из Крыма, полезут через Оку... О, хо-хо!"

Боярин тянулся толстым пальцем к тарелке с малиной, - осы, проклятые, облепили всю тарелку и подоконник! Лениво перебирая четки из маслиновых косточек - с Афона, - боярин глядел на двор. Запустение! Который год за царскими затеями да забавами и подумать некогда о своем-то... Клети покривились, на погребах дерновые крыши просели, повсюду бурьян безобразный... "И куры, гляди-ко, какие-то голенастые, и утка мелкая нынче, горбатые поросята идут гуськом за свиньей - грязные да тощие. О, хо-хо!.." Умом боярин понимал, что надо бы крикнуть скотницу и птичницу да тут же их под окошком и похлестать лозой, вздев юбки. В такой зной кричать да сердиться - себе дороже.

Боярин перевел глаза повыше - за тын, за липы, покрытые бело-желтым цветом и гудящими пчелами. Не так далеко виднелась обветшавшая кремлевская стена, на которой между зубцами росли кусты. И смех и грех, - доцарствовался Петр Алексеевич! Крепостной ров от самых Троицких ворот, где лежали кучи мусора, заболотился совсем, курица перейдет, и вонища же от него!.. И речка Неглинная обмелела, с правой стороны по ней - Лоскутный базар, где прямо с рук торгуют всяким краденым, а по левому берегу под стеной сидят с удочками мальчишки в запачканных рубашках, и никто их оттуда не гонит...

В рядах на Красной площади купцы запирают лавки, собрались идти обедать, все равно торговлишка тихая, вешают на дверях пудовые замки. И пономарь прикрыл двери, затряс козлиной бородой на нищих, тоже пошел потихоньку домой - хлебать квас с луком, с вяленой рыбой, потом - посапывать носом в холодок под бузину. И нищие, убогие, всякие уроды сползли с паперти, побрели под полуденным зноем - кто куда...

В самом деле, пора бы собирать обедать, а то истома совсем одолела, такая скучища. Боярин всмотрелся, вытянул шею и губы, даже приподнялся с табурета и прикрыл ладонью сверху глаза свои, - по кирпичному мосту, что перекинут от Троицких ворот через Неглинную на Лоскутный базар, ехала, отсвечивая солнцем, стеклянная карета четверней - цугом серых коней, с малиновым гайдуком на выносной. Это царевна Наталья, любимая сестра царя Петра, с таким же беспокойным нравом, как у брата, вышла в поход. Куда же она поехала-то, батюшки? Боярин, сердито отмахиваясь платком от ос, высунулся в окошечко.

- Гришутка, - закричал он небольшому пареньку в длинной холщовой рубашке с красными подмышками, мочившему босые ноги в луже около колодца, - беги что есть духу, вот я тебя!.. Увидишь на Тверской золотую карету - беги за ней, не отставая, вернешься - скажешь, куда она поехала...

2

Четверня серых лошадей, с красными султанами под ушами, с медными бляхами и бубенцами на сбруе, тяжелым скоком пронесла карету по широкому лугу и остановилась у старого Измайловского дворца. Его поставил еще царь Алексей Михайлович, любивший всякие затеи у себя в сельце Измайлове, где до сих пор с коровьим стадом паслись ручные лосихи, в ямах сидели медведи, на птичьем дворе ходили павлины, забиравшиеся летом спать на деревья. Не перечесть, сколько на бревенчатом, потемневшем от времени дворце было пестрых и луженых крыш над светлицами, переходами и крыльцами: и крутых, с гребешком, как у ерша, и бочкой, и кокошником. Над ними в полуденной тишине резали воздух злые стрижи. Все окошечки во дворце заперты На крыльце дремал на одной ноге старый петух, - когда подъехала карета, он спохватился, вскрикнул, побежал, и, как на пожар, подо всеми крылечками закричали куры Тогда из подклети открылась низенькая дверца, и высунулся сторож, тоже старый. Увидав карету, он, не торопясь, стал на колени и поклонился лбом в землю.

Царевна Наталья, высунув голову из кареты, спросила нетерпеливо:

- Где боярышни, дедушка?

Дед поднялся, выставил сивую бороду, вытянул губы:

- Здравствуй, матушка, здравствуй, красавица царевна Наталья Алексеевна, - и ласково глядел на нее из-под бровей, застилавших ему глаза, - ах ты, богоданная, ах ты, любезная... Где боярышни, спрашиваешь? А боярышни не знаю где, не видал.

Наталья выпрыгнула из кареты, стащила с головы тяжелый, жемчужный, рогатый венец, с плеч сбросила парчовый летник, - надевала она старомосковское платье только для выезда, - ближняя боярыня, Василиса Мясная, подхватила вещи в карету. Наталья, высокая, худощавая, быстрая, в легком голландском платье, пошла по лугу к роще. Там - в прохладе - зажмурилась, - до того был силен и сладок дух цветущей липы.

- Ау! - крикнула Наталья. Невдалеке, в той стороне, где за ветвями нестерпимо в воде блестело солнце, откликнулся ленивый женский голос. На берегу пруда, близ воды, у песочка, у мостков, стоял пестрый шатер, в тени его на подушках, изнывая, лежали четыре молодые женщины. Они торопливо поднялись навстречу Наталье, разморенные, с развитыми косами. Та, что постарше, низенькая, длинноносая, Анисья Толстая, первая подбежала к ней и всплеснулась, вертя проворными глазами:

- Свет наш, Натальюшка, государыня-царевна, ах, ах, туалет заграничный! Ах, ах, божество!

Две другие, - сестры Александра Даниловича Меньшикова, недавно взятые приказом Петра из отцовского дома в измайловский дворец под присмотр Анисьи Толстой для обучения политесу и грамоте, - юные девы Марфа и Анна, обе пышные, еще мало обтесанные, приразинули припухшие рты и распахнули ресницы, прозрачно глядя на царевну. Платье на ней было голландское, - красная, тонкой шерсти широкая юбка с тройной золотой каймой по подолу и невиданная узкая душегрейка, - шея, плечи - голые, руки по локоть - голые. Наталья и сама понимала, что только с богиней можно сравнить ее, ну - с Дианой, кругловатое лицо ее, с приподнятым коротким, как у брата, носом, маленькие ушки, ротик, - все было ясное, юное, надменное.

- Туалет вчера мне привезли, прислала из Гааги Санька, Александра Ивановна Волкова... Красивой - телу вольно... Конечно - не для большого выхода, а для рощи, для луга, для забав.

Наталья поворачивалась, давая себя разглядеть хорошенько. Четвертая молодая женщина стояла поодаль, скромно сложив напереди опущенные руки, улыбаясь свежим, как вишня, лукавым ртом, и глаза у нее были вишневые, легко вспыхивающие, женские. Круглые щеки - румяны от зноя, темные кудрявые волосы - тоже влажные. Наталья, поворачиваясь под ахи и всплески рук, несколько раз взглянула на нее, строптиво выпятила нижнюю губу, - еще не понимала сама: любезна или неприятна ей эта мариенбургская полонянка, взятая в солдатском кафтане из-под телеги в шатер к фельдмаршалу Шереметьеву, выторгованная у него Меньшиковым и покорно - однажды ночью, у горящего очага, за стаканом вина, - отданная им Петру Алексеевичу.

Наталья была девственница, не в пример своим единокровным сестрам, родным сестрам заточенной в монастыре правительницы Софьи, царевнам Катьке и Машке, над которыми потешалась вся Москва. Нраву Натальи был пылкий и непримиримый Катьку и Машку она не раз ругивала потаскушками и коровами, разгорячась, и била их по щекам. Старые Теремные обычаи, жаркие скоромные шепоты разных бабок-задворенок она изгнала у себя из дворца. Она и брату, Петру Алексеевичу, выговаривала, когда он одно время, навсегда отослав от себя бесстыжую фаворитку Анну Монс, стал уж очень неразборчив и прост с женщинами. Вначале Наталья думала, что и эта - солдатская полонянка - также ему лишь на полчаса: встряхнется и забудет. Нет, Петр Алексеевич не забыл того вечера у Меньшикова, когда бушевал ветер и Екатерина, взяв свечу, посветила царю в спальне. Для меньшиковской экономки велено было купить небольшой домишко на Арбате, куда Александр Данилович сам отвез ее постелю, узлы и коробья, а через небольшое время оттуда ее перевезли в Измайловский дворец под присмотр Анисьи Толстой.

Здесь Катерина жила без печали, всегда веселая, простодушная, свежая, хоть и валялась в свое время под солдатской телегой. Петр Алексеевич часто ей присылал с оказией коротенькие смешливые письма, - то со Свири, где он начал строить флот для Балтийского моря, то из нового города Питербурга, то из Воронежа. Он скучал по ней. Она, разбирая по складам его записочки, только пуще расцветала. У Натальи растравлялось любопытство: чем она все-таки его приворожила?

- Хочешь, сошью тебе такой же туалет к приезду государя? - сказала Наталья, строго глядя на Катерину. Та присела, смутясь, выговорила:

- Хочу очень... Спасибо...

- Робеет она тебя, свет Натальюшка, - зашептала Анисья Толстая, - не пепели ее взором, будь с ней послабже... Я ей - и так и сяк - про твою доброту, она знай свое; "Царевна безгрешная, я - грешная, ее, говорит, доброту ничем не заслужила... Что меня, говорит, государь полюбил - мне и то удивительно, как гром с ясного неба, опомниться не могу..." Да и эти две мои дурищи все к ней лезут с расспросами, - что с ней было да как? Я им настрого про это и думать и говорить заказала. Вот вам, говорю, греческие боги да амуры, про их похождения и думайте и говорите... Нет и нет, въелась в них эта деревенщина - щебетать про все пошлое... С утра до ночи им одно повторяю: были вы рабынями, стали богинями.

От зноя растрещались кузнечики в скошенной траве так, что в ушах было сухо. Далеко, на той стороне пруда, черный сосновый бор, казалось, источался вершинами в мареве. Стрекозы сидели на осоке, паучки стояли на бледной воде. Наталья вошла под тень шатра, сбросила душегрейку, окрутила темно-русые косы вокруг головы, расстегнула, уронила юбку, вышла из нее, спустила тонкую рубашку и, совсем как на печатанных голландских листах, которые время от времени вместе с книгами присылались из Дворцового приказа, - не стыдясь наготы, - пошла на мостки.

- Купаться всем! - крикнула Наталья, оборачиваясь к шатру и все еще подкручивая косы. Марфа и Анна жеманились, раздеваясь, покуда Анисья Толстая не прикрикнула на них: "Чего приседаете, толстомясые, никто ваши прелести не похитит". Катерина тоже смущалась, замечая, что царевна пристально разглядывает ее. Наталья как будто и брезговала и любовалась ею. Когда Катерина, опустив кудрявую голову, осторожно пошла по скошенной траве, и зной озолотил ее, круглоплечую, тугобедрую, на литую здоровьем и силой, Наталье подумалось, что братец, строя на севере корабли, конечно, должен скучать по этой женщине, ему, наверно, видится сквозь табачный дым, как вот она - красивыми руками поднесет младенца к высокой груди... Наталья выдохнула полную грудь воз духа и, закрыв глаза, бросилась в холодную воду... В этом месте со дна били ключи...

Катерина степенно слезла бочком с мостков, окунаясь все смелее, от радости рассмеялась, и тут только Наталья окончательно поняла, что, кажется, готова любить ее. Она подплыла и положила ей руки на смуглые плечи.

- Красивая ты, Катерина, я рада, что братец тебя любит.

- Спасибо, государыня...

- Можешь звать меня Наташей...

Она поцеловала Катерину в холодноватую, круглую, мокрую щеку, заглянула в ее вишневые глаза.

- Будь умна. Катерина, буду тебе другом...

Марфа и Анна, окуная то одну, то другую ногу, все еще боялись и повизгивали на мостках, - Анисья Толстая, рассердясь, силой спихнула обеих пышных дев в воду. Все паучки разбежались, все стрекозы, сорвавшись с осоки, летали, толклись над купающимися богинями.

3

В тени шатра, закрутив мокрые волосы, Наталья пила только что принесенные с погреба ягодные водички, грушевые медки и кисленькие кваски. Кладя в рот маленький кусочек сахарного пряника, говорила:

- Обидно видеть наше невежество. Слава богу - мы других народов не глупее, девы наши статны и красивы, как никакие другие, - это все иностранцы говорят, - способны к учению и политесу. Братец который год бьется, - силой тащит людей из теремов, из затхлости... Упираются, да не девки, - отцы с матерями. Братец, уезжая на войну, уж как меня просил. "Наташа, не давай, пожалуйста, им покоя - старозаветным-то бородачам... Досаждай им, если добром не хотят... Засосет нас это болото..." Я бьюсь, я - одна. Спасибо царице Прасковье, в последнее время она мне помогает, - хоть и трудно ей старину ломать - все-таки завела для дочерей новые порядки: по воскресеньям у нее после обедни бывают во французском платье, пьют кофей, слушают музыкальный ящик и говорят о мирском... А вот у меня в Кремле осенью будет новинка, так новинка.

- Что же за новинка будет у тебя, свет наш? - спросила Анисья Толстая, вытирая сладкие губы.

- Новинка будет изрядная... Тиатр... Не совсем, конечно, как при французском дворе... Там, в Версале, во всем свете преславные актеры, и танцоры, и живописцы, и музыканты... А здесь - я одна, я и трагедии перекладывай с французского на русский, я и сочиняй - чего недостает, я и с комедиантами возись...

Когда Наталья выговорила "тиатр", обе девы Меньшиковы, и Анисья Толстая, и Катерина, слушавшая ее, впившись темным взором, переглянулись, всплеснули руками...

- Для начала, чтобы не очень напугать, будет представлено "Пещное действо", с пением виршей... А к новому году, когда государь приедет на праздники и из Питербурга съедутся, представим "Нравоучительное действо о распутном сластолюбце Дон-Жуане, или как его земля поглотила..." Уж я велю в тиатре бывать всем, упираться начнут - драгунов буду посылать за публикой... Жалко, нет в Москве Александры Ивановны Волковой, - она бы очень помогла... Вот она, к примеру, из черной мужицкой семьи, отец ее лычком подпоясывался, сама грамоте начала учиться, когда уж замуж вышла... Говорит бойко на трех языках, сочиняет вирши, сейчас она в Гааге при нашем после Андрее Артамоновиче Матвееве. Кавалеры из-за нее на шпагах бьются, и есть убитые... И она собирается в Париж, ко двору Людовика Четырнадцатого - блистать... Понятна вам ученья польза?

Анисья Толстая тут же ткнула жесткой щепотью под бок Марфу и Анну.

- Дождались вопроса? А вот приедет государь, да - случится ему - подведет к тебе или к тебе галантного кавалера, а сам будет слушать, как ты станешь срамиться...

- Оставь их, Анисья, жарко, - сказала Наталья, - ну, прощайте. Мне еще в Немецкую слободу нужно заехать. Опять жалобы на сестриц. Боюсь, до государя дойдет. Хочу с ними поговорить крутенько.

4

Царевны Екатерина и Марья уже давно, - по заключении Софьи в Новодевичий монастырь, - выселены были из Кремля - с глаз долой - на Покровку. Дворцовый приказ выдавал им кормление и всякое удовольствие, платил жалованье их певчим, конюхам и всем дворовым людям, но денег на руки царевнам не давал, во-первых, было незачем, к тому же и опасно, зная их дурость.

Катьке было под сорок, Машка на год моложе. Вся Москва знала, что они на Покровке бесятся с жиру. Встают поздно, полдня нечесанные сидят у окошечек да зевают до слез. А как смеркнется - к ним в горницу приходят певчие с домрами и дудками; царевны, нарумянившись, как яблоки, подведя сажей брови, разнаряженные, слушают песни, пьют сладкие наливки и скачут, пляшут до поздней ночи так, что старый бревенчатый дом весь трясется. С певчими будто бы царевны живут, и рожают от них ребят, и отдают тех ребят в город Кимры на воспитание.

Певчие эти до того избаловались, - в будни ходят в малиновых шелковых рубашках, в куньих высоких шапках и в сафьяновых сапогах, постоянно вымогают у царевен деньги и пропивают их в кружале у Покровских ворот. Царевны, чтобы достать денег, посылают на Лоскутный базар бабу-кимрянку, Домну Вахрамееву, которая живет у них в чулане, под лестницей, и баба продает всякое их ношеное платье; но этих денег им мало, и царевна Екатерина мечтает найти клады, для этого она велит Домне Вахрамеевой видеть сны про клады. Домна такие сны видит, и царевна надеется быть с деньгами.

Наталья давно собиралась поговорить с сестрами крутенько, но было недосуг, - либо проливной дождь с громом, либо что-нибудь другое мешало. Вчера ей рассказали про их новые похождения: царевны повадились ездить в Немецкую слободу. Отправились в открытой карете на двор к голландскому посланнику; покуда он, удивясь, надевал парик, и кафтан, и шпагу, Катька и Машка, сидя у него в горнице на стульях, шептались и пересмеивались. Когда он стал им кланяться, как полагается перед высокими особами - метя пол шляпой, они ответить не сумели, только приподняли зады над стульями и опять плюхнулись, и тут же спросили: "Где живет здесь немка-сахарница, которая продает сахар и конфеты?" - за этим они-де и заехали к нему.

Голландский посланник любезно проводил царевен к сахарнице, до самой ее лавки. Там они, хватаясь руками за то и за это, выбрали сахару, конфет, пирожков, марципановых яблочек и яичек - на девять рублей. Марья сказала:

- Скорее несите это в карету.

Сахарница ответила:

- Без денег не отнесу.

Царевны сердито пошептались и сказали ей:

- Заверни да запечатай, мы после пришлем.

От сахарницы они, совсем потеряв стыд, поехали к бывшей фаворитке, Анне Монс, которая жила все в том же доме, построенном для нее Петром Алексеевичем. К ней не сразу пустили, пришлось долго стучать, и выли цепные кобели. Бывшая фаворитка приняла их в постели, должно быть, нарочно улеглась. Они ей сказали:

- Здравствуй на много лет, любезная Анна Ивановна, мы знаем, что ты даешь деньги в рост, дай нам хоть сто рублей, а хотелось бы двести.

Монсиха ответила со всей жесточью:

- Без заклада не дам.

Екатерина даже заплакала:

- Лихо нам, закладу нет, думали так выпросить.

И царевны пошли с фавориткиного двора прочь.

В ту пору захотелось им кушать. Они велели карете остановиться у одного дома, где им было видно через открытые окошки, как веселятся гости, - там жена сержанта Данилы Юдина, бывшего в ту пору в Ливонии, на войне, родила двойню, и у нее крестили. Царевны вошли в дом и напросились кушать, и им был оказан почет.

Часа через три, когда они отъехали от сержантовой жены, шедший по дороге" аглицкий купец Вильям Пиль узнал их в карете, они остановились и спросили его, - не хочет ли он угостить их обедом? Вильям Пиль подбросил вверх шляпу и сказал весело: "Со всем отменным удовольствием". Царевны поехали к нему, кушали и пили аглицкую водку и пиво. А за час до вечера, отъехав от Пиля, стали кататься по слободе, заглядывая в освещенные окошки. Екатерина желала еще куда-нибудь напроситься поужинать, а Марья ее удерживала. Так они прохлаждались дотемна.

5

Карета Натальи вскачь неслась по Немецкой слободе мимо деревянных домиков, искусно выкрашенных под кирпич, приземистых, длинных купеческих амбаров с воротами, окованными железом, мимо забавно подстриженных деревцев в палисадниках: повсюду - поперек к улице - висели размалеванные вывески, в лавочках распахнуты двери, увешанные всяким товаром. Наталья сидела, поджав губы, ни на кого не глядя, как кукла, - в рогатом венце, в накинутом на плечи летнике. Ей кланялись толстяки, в подтяжках и вязаных колпаках; степенные женщины в соломенных шляпах указывали детям на ее карету; с дороги отскакивал какой-нибудь щеголь в растопыренном на боках кафтане и прикрывался шляпой от пыли: Наталья чуть не плакала от стыда, хорошо понимая, как Машка и Катька насмешили всю слободу и все, конечно, - голландки, швейцарки, англичанки, немки, - судачат про то, что у царя Петра сестры - варварки, голодные попрошайки.

Открытую карету сестер она увидела в кривом переулке около полосатых - красных с желтым - ворот двора прусского посланника Кейзерлинга, про которого говорили, что он хочет жениться на Анне Монс и только все еще побаивается Петра Алексеевича. Наталья застучала перстнями в переднее стекло, кучер обернул смоляную бороду, надрывающе закричал: "Тпрррру, голуби!" Серые лошади остановились, тяжело поводя боками. Наталья сказала ближней боярыне:

- Ступай, Василиса Матвеевна, скажи немецкому посланнику, что, мол, Екатерина Алексеевна и Марья Алексеевна мне весьма надобны... Да им не давай куска проглотить, уводи хоть силой!..

Василиса Мясная, тихо охая, полезла из кареты. Наталья откинулась, стала ждать, хрустя пальцами. Скоро с крыльца сбежал посланник Кейзерлинг, худенький, маленький, с телячьими ресницами; прижимая наспех схваченную шляпу и трость к груди, кланялся на каждой ступеньке, вывертывая ноги в красных чулках, умильно вытягивал острый носик, молил царевну пожаловать зайти к нему, испить холодного пива.

- Недосуг! - жестко ответила Наталья. - Да и не стану я у тебя пиво пить... Стыдными делами занимаешься, батюшка... (И не давая ему раскрыть рта.) Ступай, ступай, вышли мне царевен поскорее...

Екатерина Алексеевна и Марья Алексеевна вышли наконец из дома, как две копны - в широких платьях с подхватами и оборками, круглые лица у обеих - испуганные, глупые, нарумяненные, вместо своих волос - вороные, высоко искрученные парики, увешанные бусами (Наталья даже застонала сквозь зубы). Царевны жмурили на солнце заплывшие глаза, позади боярыня Мясная шипела: "Не срамитесь вы, скорее садитесь к ней в карету". Кейзерлинг с поклонами открыл дверцу. Царевны, забыв и проститься с ним, полезли и едва уместились на скамейке, напротив Натальи. Карета, пыля красными колесами и поваливаясь на стороны, помчалась через пустырь на Покровку.

Всю дорогу Наталья молчала, царевны удивленно обмахивались платочками. И только войдя к ним наверх в горницу и приказав запереть двери, Наталья высказалась:

- Вы что же, бесстыжие, с ума совсем попятились или в монастырское заточение захотели? Мало вам славы по Москве? Понадобилось вам еще передо всем светом срамиться! Да кто вас научил к посланникам ездить? В зеркало поглядитесь, - от сытости щеки лопаются, еще им голландских да немецких разносолов захотелось! Да как у вас ума хватило пойти кланяться в двухстах рублях к скверной женке Анне Монсовой? Она-то довольна, что выгнала вас, попрошаек. - Кейзерлинг об этом непременно письмо настрочит прусскому королю, а король по всей Европе растрезвонит! Сахарницу хотели обворовать, - хотели, не отпирайтесь! Хорошо она догадалась, вам без денег не отдала. Господи, да что же теперь государь-то скажет? Как ему теперь поступить с вами, коровищами? Остричь, да на реку на Печору, в Пустозерск...

Не снимая венца и летника, Наталья ходила по горнице, сжимая в волнении руки, меча горящие взоры на Катьку и Машку, - они сначала стояли, потом, не владея ногами, сели: носы у них покраснели, толстые лица тряслись, надувались воплем, но голоса подавать им было страшно.

- Государь сверх сил из пучины нас тянет, - говорила Наталья. - Недоспит, недоест, сам доски пилит, сам гвозди вбивает, под пулями, ядрами ходит, только чтоб из нас людей сделать... Враги его того и ждут - обесславить да погубить. А эти! Да ни один лютый враг того не догадается, что вы сделали... Да никогда я не поверю, я дознаюсь - кто вас надоумил в Немецкую слободу ездить... Вы - девки старые, неповоротливые...

Тут Катька и Машка, распустив вспухшие губы, залились слезами.

- Никто нас не надоумил, - провыла Катька, - провалиться нам сквозь землю...

Наталья ей крикнула:

- Врешь! А кто вам про сахарницу рассказал? А кто сказал, что Монсиха дает деньги в рост?..

Марья также провыла:

- Сказала нам про это баба-кимрянка, Домна Вахрамеева. Она эту сахарницу во сне видела, мы ей верим, нам марципану захотелось...

Наталья кинулась, распахнула дверь, - за ней отскочил старичок - комнатный шалун в женском платье, попятились бабки-задворенки, бабки-уродки, бабки-шутихи с набитыми репьями в волосах. Наталья схватила за руку опрятную мягкую женщину в черном платке.

- Ты - баба-кимрянка?

Женщина молча махнула всем туловищем истовый поклон:

- Государыня-царевна, точно, я из Кимр, скудная вдова Домна Вахрамеева...

- Ты царевен подговаривала ездить в Немецкую слободу? Отвечай...

Белое лицо Вахрамеевой задрожало, длинные губы перекривились:

- Я - женка порченая, государыня моя, говорю нелепые слова в ума исступлении, благодетельницы-царевны моими глупыми словами тешатся, а мне то и радость... По ночам сны вижу несказанные. А уж верят ли моим снам благодетельницы-царевны, нет ли - того не ведаю... В Немецкой слободе отродясь не бывала, никакой сахарницы и в глаза не видала. - Опять махнув Наталье поклон, вдова Вахрамеева стала, сложа руки на животе под платком, закаменела, - хоть огнем пытай...

Наталья мрачно взглянула на сестер, - Катька и Машка только негромко охали, маясь от жары. В дверь просунулся старичок-шалун с одними ноздрями вместо носа, - усы, бороденка взъерошены, губы выворочены.

- Ай рассмешить надо? - Марья досадливо махнула на него платком. Но уже с десяток рук вцепились с той стороны в дверь, и шутихи, уродки в лохмотьях, простоволосые, иные в дурацких сарафанах, в лубяных кокошниках, толкая старичка-шалуна, ввалились в горницу. Проворные, бесстыжие, начали сигать, вскрикивать, драться между собой, таскаясь за волосы, хлеща по щекам. Старичок-шалун влез верхом на горбатую бабку, выставив лапти из-под лоскутной юбки, закричал гнусаво: "А вот немец на немке верхом поехал пиво пить..." В сенях подоспевшие певчие с присвистом грянули плясовую. Домна Вахрамеева отошла и стала за печку, опустив платок на брови.

В досаде, в гневе Наталья затопала красными башмачками, - "прочь!" - закричала на эту кувыркающуюся рвань и дрянь, - "прочь!" Но дурки и шутихи только громче завизжали. Что она могла сделать одна с этой бесовской толщей! Вся Москва полна ею, в каждом доме боярском, вокруг каждой паперти крутился этот мрак кромешный... Наталья брезгливо подобрала подол, - поняла, что на том и кончился ее разговор с сестрами. И уйти было бы глупо сейчас. - Катька с Машкой, высунувшись в окошки, так-то бы посмеялись вслед ее карете...

Вдруг, среди шума и возни, послышался на дворе конский топот и грохот колес. Певчие в сенях замолкли. Старичок-шалун крикнул, оскаля зубы: "Разбегайся!" - дурки и шутихи, как крысы, кинулись в двери. В доме сразу будто все умерло. Деревянная лестница начала скрипеть под грузными шагами.

В светлицу, отдуваясь, вошел тучный человек, держа в руке посох, кованный серебром, и шапку. Одет он был по-старомосковски в длинный - до полу - клюквенный просторный армяк; широкое смуглое лицо обрито, черные усы закручены по-польски, светловатые - со слезой - глаза выпучены, как у рака. Он молча поклонился - шапкой до полу - Наталье Алексеевне, тяжело повернулся и так же поклонился царевнам Катерине и Марье, задохнувшимся от страха. Потом сел на скамью, положив около себя шапку и посох.

- Ух, - сказал он, - ну вот, я и пришел. - Вытащил из-за пазухи цветной большой платок, вытер лицо, шею, мокрые волосы, начесанные на лоб.

Это был самый страшный на Москве человек - князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский.

- Слышали мы, слышали, - неладные здесь дела начались. Ай, ай, ай! - Сунув платок за пазуху армяка, князь-кесарь перекатил глаза на царевен Катерину и Марью. - Марципану захотелось? Так, так, так... А глупость-то хуже воровства... Шум вышел большой. - Он повернул, как идол, широкое лицо к Наталье. - За деньгами их посылали в Немецкую слободу, - вот что. Значит, у кого-то в деньгах нужда. Ты уж на меня не гневайся, - придется около дома сестриц твоих караул поставить. В чулане у них живет баба-кимрянка и носит тайно еду в горшочке на пустырь за огородом, в брошенную баньку. В той баньке живет беглый распоп Гришка... (Тут Катерина и Марья побелели, схватились за щеки.) Который распоп Гришка варит будто бы в баньке любовное зелье, и зелье от зачатия, и чтобы плод сбрасывать. Ладно. Нам известно, что распоп Гришка, кроме того, в баньке пишет подметные воровские письма, и по ночам ходит в Немецкую слободу на дворы к некоторым посланникам, и заходит к женщине-черноряске, которая, черноряска, бывает в Новодевичьем монастыре, моет там полы, и моет пол в келье у бывшей правительницы Софьи Алексеевны... (Князь-кесарь говорил негромко, медленно, в светлице никто не дышал.) Так я здесь останусь небольшое время, любезная Наталья Алексеевна, а ты уж не марайся в эти дела, ступай домой по вечерней прохладе...

Глава вторая

1

За столом сидели три брата Бровкины - Алексей, Яков и Гаврила. Случай был редкий по теперешним временам, чтобы так свидеться, душевно поговорить за чаркой вина. Нынче все - спех, все - недосуг, сегодня ты здесь, завтра уже мчишься за тысячу верст в санях, закопавшись в сено под тулупом... Оказалось, что людей мало, людей не хватает.

Яков приехал из Воронежа, Гаврила - из Москвы. Обоим было указано ставить на левом берегу Невы, повыше устья Фонтанки, амбары, или цейхгаузы, у воды - причалы, на воде - боны и крепить весь берег сваями - в ожидании первых кораблей балтийского флота, который со всем поспешением строился близ Лодейного Поля на Свири. Туда в прошлом году ездил Александр Данилович Меньшиков, велел валить мачтовый лес и как раз на святую неделю заложил первую верфь. Туда привезены были знаменитые плотники из Олонецкого уезда и кузнецы из Устюжины Железопольской. Молодые мастера-навигаторы, научившиеся этим делам в Амстердаме, старые мастера из Воронежа и Архангельска, славные мастера из Голландии и Англии строили на Свири двадцатипушечные фрегаты, шнявы, галиоты, бригантины, буера, галеры и шмаки. Петр Алексеевич прискакал туда же еще по санному пути, и скоро ожидали его здесь, в Питербурге.

Алексей, без кафтана, в одной рубашке голландского полотна, свежей по случаю воскресенья, подвернув кружевные манжеты, крошил ножом солонину на дощечке. Перед братьями стояла глиняная чашка с горячими щами, штоф с водкой, три оловянных стаканчика, перед каждым лежал ломоть ржаного черствого хлеба.

- Шти с солониной в Москве не диковинка, - говорил братьям Алексей, румяный, чисто выбритый, со светлыми подкрученными усами и остриженной головой (парик его висел на стене, на деревянном гвозде), - здесь только по праздникам солонинкой скоромимся. А капуста квашеная - у Александра Даниловича на погребе, у Брюса, да - пожалуй - у меня и - только... И то ведь оттого, что летось догадались - сами на огороде посадили. Трудно, трудно живем. И дорого все, и достать нечего.

Алексей бросил с доски накрошенную солонину в чашку со щами, налил по чарке. Братья, поклонясь друг другу, вздохнув, выпили и степенно принялись хлебать.

- Ехать сюда боятся, женок здесь, почитай что, совсем нет, живем, как в пустыне, ей-ей... Зимой еще - туда-сюда - бураны преужасные, тьма, да и дел этой зимой было много... А вот, как сегодня, завернет весенний ветер, - и лезет в голову неудобь сказуемое... А ведь здесь с тебя, брат, спрашивают строго...

Яков, разгрызая хрящ, сказал:

- Да, места у вас невеселые.

Яков, не в пример братьям, за собой не смотрел, - коричневый кафтан на нем был в пятнах, пуговицы оторваны, черный галстук засален на волосатой шее, весь пропах табаком-канупером. Волосы носил свои - до плеч - плохо чесанные.

- Что ты, брат, - ответил Алексей, - места у нас даже очень веселые: пониже, по взморью, и в стороне, где Дудергофская мыза. Травы - по пояс, рощи березовые - шапка валится, и рожь, и всякая овощь родится, и ягода... В самом невском устье, конечно, - топь, дичь. Но государь почему-то именно тут облюбовал город. Место военное, удобное. Одна беда - швед очень беспокоит. В прошлом году так он на нас навалился от Сестры-реки и флотом с моря, - душа у нас в носе была. Но отбили. Теперь-то уж он с моря не сунется. В январе около Котлина острова опустили мы под лед ряжи с камнями и всю зиму возили и сыпали камень. Реке еще не вскрыться - будет готов круглый бастион о пятидесяти пушек. Петр Алексеевич к тому чертежи прислал из Воронежа и саморучную модель и велел назвать бастион - Кроншлотом.

- Как же, дело известное, - сказал Яков, - об этой модели с Петром Алексеевичем мы поспорили. Я говорю: бастион низок, в волну будет душки заливать, надо его возвысить на двадцать вершков. Он меня и погладил дубинкой. Утрась позвал: "Ты, говорит, Яков, прав, а я не прав". И, значит, мне подносит чарку и крендель. Помирились. Вот эту трубку подарил.

Яков вытащил из набитого всякой чепухой кармана обгорелую трубочку_с вишневым, изгрызанным на конце чубуком. Набил и, сопя, стал высекать искру на трут. Младший, Гаврила, ростом выше братьев и крепче всеми членами, с юношескими щеками, с темными усиками, большеглазый, похожий на сестру Саньку, начал вдруг трясти ложку со щами и сказал - ни к селу, ни к городу:

- Алеша, ведь я таракана поймал.

- Что ты, глупый, это уголек. - Алексей взял у него черненькое с ложки и бросил на стол. Гаврила закинул голову и рассмеялся, открывая напоказ сахарные зубы.

- Ни дать ни взять покойная маманя. Бывало, батя ложку бросит: "Безобразие, говорит, таракан". А маманя: "Уголек, родимый". И смех и грех. Ты, Алеша, постарше был, а Яков помнит, как мы на печке без штанов всю зиму жили. Санька нам страшные сказки рассказывала. Да, было...

Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на-каждого издалека печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошел неспешный разговор. Алексей стал жаловаться: наблюдал он за работами в крепости, где пилили доски для строящегося собора Петра и Павла, - не хватало пил и топоров, все труднее было доставать хлеб, пшено и соль для рабочих; от бескормицы падали лошади, на которых по зимнему пути возили камень и лес с финского берега. Сейчас на санях уж не проедешь, телеги нужны, - колес нет...

Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский политик. Удивлялись и осуждали. Кажется, просвещенные государства, - трудились бы да торговали честно. Так - нет. Французский король воюет на суше и на море с англичанами, голландцами и императором, и конца этой войне не видно; турки, не поделив Средиземного моря с Венецией и Испанией, жгут друг у друга флоты; один Фридрих, прусский король, покуда сидит смирно да вертит носом, принюхивая - где можно легче урвать; Саксония, Силезия и Польша с Литвой из края в край пылают войной и междоусобицей; в позапрошлом месяце король Карл велел полякам избрать нового короля, и теперь в Польше стало два короля - Август Саксонский и Станислав Лещинский, - польские паны одни стали за Августа, другие - за Станислава, горячатся, рубятся саблями на сеймиках, ополчась шляхтой, жгут друг у друга деревеньки и поместья, а король Карл бродит с войсками по Польше, кормится, грабит, разоряет города и грозит, когда пригнет всю Польшу, повернуть на царя Петра и сжечь Москву, запустошить русское государство; тогда он провозгласит себя новым Александром Македонским. Можно сказать: весь мир сошел с ума...

Со звоном вдруг упала большая сосулька за глубоким - в мазаной стене - окошечком в четыре стеклышка. Братья обернулись и увидели бездонное, синее - какое бывает только здесь на взморье - влажное небо. услышали частую капель с крыши и воробьиное хлопотанье на голом кусте. Тогда они заговорили о насущном.

- Вот нас три брата, - проговорил Алексей задумчиво, - три горьких бобыля. Рубашки у меня денщик стирает и пуговицу пришьет, когда надо, а все не то... Не женская рука... Да и не в том дело, бог с ними, с рубашками... Хочется, чтобы она меня у окошка ждала, на улицу глядела. А ведь придешь усталый, озябший, упадешь на жесткую постель, носом в подушку, как пес, один на свете... А где ее найти?..

- Вот то-то - где? - сказал Яков, положив локти на стол, и выпустил из трубки три клуба дыма один за другим. - Я, брат, отпетый. На дуре какой-нибудь неграмотной не женюсь, мне с такой разговаривать не о чем. А с белыми ручками боярышня, которую вертишь на ассамблее да ей кумплименты говоришь по приказу Петра Алексеевича, сама за меня не пойдет... Вот и пробавляюсь кое-чем, когда нуждишка-то... Скверно это, конечно, грязь. Да мне одна математика дороже всех баб на свете...

Алексей - ему - тихо:

- Одно другому не помеха...

- Стало быть, помеха, если я говорю. Вон - на кусту воробей, другого занятия ему нет, - прыгай через воробьиху... А бог человека создал, чтобы тот думал. - Яков взглянул на меньшого и захрипел трубкой. - Разве вот Гаврюшка-то наш проворен по этой части.

От самой шеи все лицо Гаврилы залилось румянцем; он усмехнулся медленно, глаза подернулись влагой, не знал - в смущении - куда их отвести.

Яков пхнул его локтем:

- Рассказывай. Я люблю эти разговоры-то.

- Да ну вас, право... И нечего рассказывать... Молодой я еще... - Но Яков, а за ним Алексей привязались: "Свои же, дурень, чего заробел..." Гаврила долго упирался, потом начал вздыхать, и вот что под конец он рассказал братьям.

Перед самым рождеством, под вечер, прибежал на двор Ивана Артемича дворцовый скороход и сказал, что-де "Гавриле Иванову Бровкину ведено тотчас быть во дворце". Гаврила вначале заупрямился, - хотя был молод, но - персона, у царя на виду, к тому же он обводил китайской тушью законченный чертеж двухпалубного корабля для воронежской верфи и хотел этот чертеж показать своим ученикам в Навигационной школе, что в Сухаревой башне, где по приказу Петра Алексеевича преподавал дворянским недорослям корабельное искусство. Иван Артемич строго выговорил сыну: "Надевай, Гаврюшка, французский кафтан, ступай, куда тебе приказано, с такими делами не шутят".

Гаврила надел шелковый белый кафтан, перепоясался шарфом, выпустил кружева из-за подбородка, надушил мускусом вороной парик, накинул плащ, длиной до шпор, и на отцовской тройке, которой завидовала вся Москва, поехал в Кремль.

Скороход провел его узенькими лестницами, темными переходами наверх в старинные каменные терема, уцелевшие от большого пожара. Там все покои были низенькие, сводчатые, расписанные всякими травами-цветами по золотому, по алому, по зеленому полю; пахло воском, старым ладаном, было жарко от изразцовых печей, где на каждой лежанке дремал ленивый ангорский кот, за слюдяными дверцами поставцов поблескивали ендовы и кувшины, из которых, может быть, пивал Иван Грозный, но нынче их уже не употребляли. Гаврила со всем презрением к этой старине бил шпорами по резным каменным плитам. В последней двери нагнулся, шагнул, и его, как жаром, охватила прелесть.

Под тускло-золотым сводом стоял на крылатых грифонах стол, на нем горели свечи, перед ними, положив голые локти на разбросанные листы, сидела молодая женщина в наброшенной на обнаженные плечи меховой душегрейке; мягкий свет лился на ее нежное кругловатое лицо; она писала; бросила лебединое перо, поднесла руку с перстнями к русой голове, поправляя окрученную толстую косу, и подняла на Гаврилу бархатные глаза. Это была царевна Наталья Алексеевна.

Гаврила не стал валиться в ноги, как бы, кажется, полагалось ему варварским обычаем, но по всему французскому политесу ударил перед собой левой ногой и низко помахал шляпой, закрываясь куделями вороного парика. Царевна улыбнулась ему уголками маленького рта, вышла из-за стола, приподняла с боков широкую жемчужного атласа юбку и присела низко.

"Ты - Гаврила, сын Ивана Артемича? - спросила царевна, глядя на него блестящими от свечей глазами снизу вверх, так как был он высок - едва не под самый свод париком. - Здравствуй. Садись. Твоя сестра, Александра Ивановна, прислала мне письмо из Гааги, она пишет, что ты для моих дел можешь быть весьма полезен. Ты в Париже был? Театры в Париже видел?"

Гавриле пришлось рассказывать про то, как в позапрошлом году он с двумя навигаторами на масленицу ездил из Гааги в Париж и какие там видел чудеса - театры и уличные карнавалы. Наталья Алексеевна хотела все знать подробно, нетерпеливо постукивала каблучком, когда он мялся - не мог толково объяснить; в восхищении близко придвигалась, глядя расширенными зрачками, даже приоткрывала рот, дивясь французским обычаям.

"Вот, - говорила, - не сидят же люди, как бирюки, по своим дворам, умеют веселиться и других веселить, и на улицах пляшут, и комедии слушают охотно... Такое и у нас нужно завести. Ты инженер, говорят? Тебе-то я и велю перестроить одну палату, - ее присмотрела под театр. Возьми свечу, пойдем..."

Гаврила взял тяжелый подсвечник с горящей свечой; Наталья Алексеевна летучей походкой, шурша платьем, пошла впереди него через сводчатые палаты, где на горячих лежанках просыпались, выгибали спины ангорские коты и снова ложились нежась; где со сводов - то там, то там - черствые лики царей московских непримиримо сурово глядели вслед царевне Наталье, увлекающей в тартарары и себя, и этого юношу в рогатом, как у черта, парике, и всю заветную старину московскую.

На крутой, узкой лестнице, спускающейся в тьму, Наталья Алексеевна заробела, просунула голую руку под локоть Гавриле; он ощутил теплоту ее плеча, запах волос, меха ее душегрейки; она выставляла из-под подола юбки сафьяновый башмачок с тупым носиком, нагибаясь в темноту - спускалась все осторожнее; Гаврилу начало мелко знобить внутри, и голос стал глухой; когда сошли вниз, она быстро, внимательно взглянула ему в глаза.

"Отвори вот эту дверь", - сказала, указывая на низенькую дверцу, обитую изъеденным молью сукном. Наталья Алексеевна первая шагнула через высокий порог туда - в теплую темноту, где пахло мышами и пылью. Высоко подняв свечу, Гаврила увидел большую сводчатую палату о четырех приземистых столпах. Здесь в давние времена была столовая изба, где смиренный царь Михаил Федорович обедал с Земским Собором. Росписи на сводах и столпах облупились, дощатые полы скрипели. В глубине на гвоздях висели мочальные парики, бумажные мантии и другое комедиантское отрепье, в углу свалены жестяные короны и латы, скипетры, деревянные мечи, сломанные стулья - все, что осталось от недавно упраздненного - по причине дурости и великой непристойности - немецкого театра Иоганна Куншта, бывшего на Красной площади.

"Здесь будет мой театр, - сказала Наталья, - с этой стороны поставишь для комедиантов помост с занавесом, и плошками, а здесь - для смотрельщиков - скамьи. Своды надо расписать нарядно, чтобы уж забава была - тай забава..."

Тем же порядком Гаврила провел царевну Наталью наверх, и она его отпустила, - пожаловав поцеловать ручку. Он вернулся домой за полночь и, как был в парике и кафтане, повалился на постель и глядел в потолок, будто при неясном свете оплывшей свечи все еще виделись ему кругловатое лицо с бархатно-пристальными глазами, маленький рот, произносивший слова, нежные плечи, полуприкрытые пахучим мехом, и все шумели, улетая перед ним в горячую темноту, тяжелые складки жемчужной юбки...

На другой вечер царевна Наталья опять велела ему быть у себя и прочла "Пещное действо" - свою не оконченную еще комедию о трех отроках в огненной пещи. Гаврила допоздна слушал, как она выговаривала, помахивая лебединым пером, складные вирши, и казалось ему, - не один ли он из трех отроков, готовый неистово голосить от счастья, стоя наг в огненной пещи...

За перестройку старой палаты он взялся со всей горячностью, хотя сразу же подьячие Дворцового приказа начали чинить ему преткновения и всякую приказную волокиту из-за лесу, известки, гвоздей и прочего. Иван Артемич помалкивал, хотя и видел, что Гаврила забросил чертежи и не ездит в Навигационную школу, за обедом, не прикасаясь к ложке, уставляется глупыми глазами в пустое место, и ночью, когда люди спят, сжигает целую свечу ценой в алтын. Только раз Иван Артемич, вертя пальцами за спиной, пожевав губами, выговорил сыну: "Одно скажу, одно, Гаврюшка, - близко огня ходишь, поостерегись..."

Великим постом из Воронежа через Москву на Свирь промчался царь Петр и приказал Гавриле ехать с братом Яковом в Питербурх - строить гавань. На том и окончились его дела с театром... На том Гаврила и окончил свой рассказ. Вылез из-за стола, расстегнул множество пуговичек на голландской куртке, раскинул ее на груди и, засунув руки в широкие, как пузыри, короткие штаны, зашагал по мазаной избушке - от двери до окна.

Алексей сказал:

- И забыть ее не можешь?

- Нет... И не хочу такое забывать, хоть мне плахой грози...

Яков сказал, стуча по столу ногтями:

- Это маманя сердцем-то нас неистовым наградила... И Санька такая же... Тут ничего не поделаешь, - сию болезнь лечить нечем. Давайте, братки, нальем и выпьем - память родительницы нашей, Авдотьи Евдокимовны...

В это время в сенях, околачивая грязь, застучали, сапогами, шпорами, рванули дверь, и вошел в черном плаще, закиданном грязью, в черной шляпе с серебряным галуном бомбардир-поручик Преображенского полку, генерал-губернатор Ингрии, Карелии и Эстляндии, губернатор Шлиссельбурга Александр Данилович Меньшиков.

2

- Батюшки, накурили, как в берлоге! Да сидите, сидите, будьте без чинов. Здорово! - грубо-весело сказал Александр Данилович. - На реку, что ли, сходим? А? - И он, сбросив плащ, стащив шляпу вместе с огромным париком, присел к столу, доглядел на валяющиеся обглоданные мослы, заглянул в пустую чашку. - Со скуки рано пообедал, спать лег на часок, а - просыпаюсь - в доме нет никого, ни гостей, ни челяди. Бросили генерал-губернатора... Мог я во сне умереть, и никто бы не знал. - Он глазом мигнул Алексею. - Господин подполковник, перцовочки поднеси да расстарайся капустки, - голова что-то болит... Ну, а у вас как дела, братья-корабельщики? Надо, надо поторапливаться. Завтра схожу, посмотрю.

Алексей принес из сеней капусту и штоф. Александр Данилович, отставляя холеный мизинец с большим бриллиантовым перстнем, осторожно налил одному себе, захватил с тарелки щепоть капусты с ледком, прищурясь, вытянул из чарки и, раскрыв глаза, начал хрустко жевать капусту.

- Хуже нет воскресенья, так я скучаю по воскресеньям, ужас. Или весна, что ли, здешняя такая вредная?.. Все тело разломило и тянет... Баб нет, - вот причина!.. Вот тебе и завоеватели! Довоевались! Построили городок, - баб нет! Ей-богу, отпрошусь у Петра Алексеевича, не надо и не надо мне генерал-губернаторства... Лучше я в Москве в рядах буду чем-нибудь торговать, перебиваться... Да девки-то какие в Москве! Венусы! Глаза лукавые, щеки горячие, сами нежные да смешливые... Ну, пойдемте, пойдемте на реку, здесь что-то душно...

Александр Данилович не мог долго сидеть на одном месте, времени ему никогда не хватало, как и всем, кто работал с царем Петром; говорил он одно, сам думал другое и разное. Приспособиться к нему было очень трудно, и человек он был опасный. Опять - натащил парик и шляпу, накинул плащ на собольих пупках и вышел из мазанки вместе с братьями Бровкиными. Сразу в лицо задул сильный, сырой весенний ветер. По всему Фомину острову, как называли его в старину, - а теперь Питербурхской стороной, - шумели сосны так мягко и могуче, будто из бездны бездн голубого неба лилась река... Кричали грачи, кружась над голыми редкими березами.

Алексеева мазанка стояла в глубине очищенной от леса и выкорчеванной Троицкой площади, неподалеку от только что построенных деревянных гостиных рядов; лавки были накрест забиты досками, купцы еще не приехали; направо виднелись оголенные от снега земляные валы и бастионы крепости; пока только один из бастионов - бомбардира Петра Алексеева - был до половины одет камнем, там на мачте плескался белый с андреевским крестом морской флаг - в предвестии ожидаемого флота.

По всей площади ветром рябило воду; Александр Данилович, не разбирая, шлепал ботфортами, шел - наискосок - к Неве. Главная площадь Питербурха была только в разговорах да на планах, которые Петр Алексеевич чертил в своей записной книжке; а всего-то здесь стояла бревенчатая, проконопаченная мохом церковка - Троицкий собор, да неподалеку от него - ближе к реке - дом Петра Алексеевича, - чисто рубленная изба в две горницы, снаружи обшитая тесом и выкрашенная под кирпич, на крыше, на коньке, подставлены деревянные - крашеные мортира и две бомбы, как бы с горящими фитилями.

По другой стороне площади находился низенький голландский дом, весьма располагающий к тому, чтобы туда зайти, - из трубы его постоянно курился дымок, за окном, сквозь мутные стеклышки, виднелась оловянная посуда и висящие колбасы, на входной двери намалеван преужасный штурман с пиратской бородой, в одной руке он держит пивную кружку, в другой - чем играют в кости, над входом скрипела на шесте вывеска: "Аустерия четырех фрегатов".

Когда вышли на реку, ветер подхватил плащи, взметнул парики. Лед на Неве был синий, с большими полыньями, с высокими уже навозными дорогами. Александр Данилович вдруг рассердился:

- Две тысячи рублев отпустили им на все работы! Ах, чернильные души, ах, постники, грибоеды! Да наплевал я на дьяков, на подьячих, на все Приказы, - в Москве над полушкой трясутся, бумагу переводят! Я здесь хозяин! У меня есть деньги, есть лошади, мужиков добрых могу достать, сколько надобно, где я их найду - это мое дело... Вы запомните, братья Бровкины, сюда не дремать приехали... Не доспать, не доесть - к концу мая должны быть готовы все причалы, и боны, и амбары... Да не только на левом берегу, где вам указано... Здесь, на Питербурхской стороне, должны быть удобства, чтобы подойти, пришвартоваться большому кораблю... - Александр Данилович быстро шел по берегу, указывая - где начинать бить сваи, где ставить причалы. - После морской виктории подплывет флагман, с пальбой, с продырявленными парусами, - что же ему в устье Фонтанки швартоваться? Нет - здесь! - он топал ботфортом в лужу. - А случится - приплывет из Англии, из Голландии богатый гость, - вот - дом Петра Алексеевича, вот - мой дом - милости просим...

Дом Александра Даниловича, или генерал-губернаторский дворец, - в ста саженях от царской избушки - вверх по реке, - построен был наспех, глинобитный, штукатуренный, с высокой голландской крышей, видно издалече по реке; как раз посреди фасада было устроено крыльцо на двух плоских колоннах, с портиком, на котором - на правом скате - лежал деревянный золоченый Нептун с трезубцем, на левом скате - Наяда, с-большими грудями, локтем опиралась на опрокинутый горшок; в треугольнике портика - шифр "А.М.", обвитый змеей; на крыше - на мачте - собственный флаг генерал-губернатора; перед крыльцом стояли две пушки.

- Домишко не стыдно иностранным показать... Хороши, ах, хороши боги морские! Вот, кажется, вышли из моря и легли у меня над крыльцом... А как флот-то со Свири здесь милю проплывет, да из пушек мы надымим... Красиво, ах, красиво!..

Александр Данилович любовался на свой дом, прищуривал синие глаза. Потом повернулся и крякнул с досады, глядя на далекий левый берег, где ветер качал одинокие сосны среди пней и плешин.

- Ах, обидно!.. Малости тут попортили сгоряча... - Он указал тростью на то место, где Фонтанка вытекала из Невы. - Какая была першпектива перед моими окнами, - бор стоял стеной, там бы плезир поставить для летнего удовольствия... Вырубили! Вот, черт, всегда так... Ну, что ж, пойдемте ко мне, чего-нибудь соберем, выпьем...

- Господин генерал-губернатор, - сказал Алексей, - взгляните - сверху по Неве что-то много саней идет... Уж не государь ли?

Александр Данилович только взглянул: "Он!" - и - спохватился. Братья Бровкины тотчас побежали в разные стороны с приказами, сам он поспешил к дому, громким голосом зовя людей. И через небольшое время опять стоял на берегу, на мостках, - в одном Преображенском мундире, с огромными - шитыми золотом - красными обшлагами, с шелковым шарфом через плечо, при шпаге - той самой, с которой в позапрошлом году лез на абордаж, на борт шведского фрегата в невском устье.

По вздувшемуся льду Невы, на которую и смотреть-то было страшно, приближался далеко растянувшийся обоз. Полсотни драгун начали бодрить заморенных лошадей и поскакали к берегу, - в опасенье полыньи. За ними по сплошной воде повернул тяжелый кожаный возок и остановился у мостков. Едва только из глубины возка, из-за медвежьих одеял, высунулась длинная нога в ботфорте, - около генерал-губернаторского дома ударили две пушки.

Вслед за ботфортом протянулись два тулупьих рукава, из них выпростались пальцы с крепкими ногтями, ухватились за кожаный фартук возка, и оттуда был низковатый голос:

- Данилыч, помоги, вот, черт, - не вылезу...

Александр Данилович прыгнул с мостков по колена в воду и потащил Петра Алексеевича. В это время все бастионы Петропавловской крепости блеснули огнями, окутались дымом, покатился грохот по Неве. У царского домика на мачту пополз штандарт.

Петр Алексеевич вылез на мостики, потянулся, распрямился, сдвинул на затылок меховой колпак и - первое - взглянул на Данилыча, на его покрасневшее от радости длинное лицо, прыгающие брови. Взял его рукой за щеки, сжал:

- Здравствуй, камрад... Не изволил ко мне приехать, а я ждал... Ну, вот - сам приехал... Тащи с меня тулуп. Дорога дрянная, пониже Шлиссельбурга едва не потонули, всего уваляло на ухабах, в ноге - мурашки...

Петр Алексеевич остался в суконном кафтанчике на беличьем меху; подставляя ветру круглое небритое лицо со взъерошенными усами, начал глядеть на крутящиеся весенние облака, на быстрые тени, пролетающие по лужам и полыньям, на яростно - сквозь прорывы облаков - бездремное солнце за Васильевским островом: у него раздулись ноздри, с боков маленького рта появились ямочки.

- Парадиз! - сказал. - Ей-ей, Данилыч, парадиз, земной рай... Морем пахнет...

По площади, разбрызгивая лужи, бежали люди. Позади бегущих тяжело ударяли башмаками, шли в линию преображенцы и семеновцы в зеленых узких кафтанах, в белых гетрах, - держали ружья с багинетами перед собой.

3

- ...в Варшаве у кардинала Радзеевского за столом он говорил: в Неву ни единой скорлупы не пропущу, пусть московиты и не надеются сидеть у моря... А покончу с Августом - мне Санкт-питербурх, как вишневую косточку разгрызть и выплюнуть...

- Ну и дурак же он, бодлива мать! - Александр Данилович голый сидел на лавке и мылил голову. - Съехаться мне с ним на поле - я бы этому ерою показал вишневую косточку...

- И еще говорил: в Архангельск ни единого аглицкого корабля не пропущу, у московских купцов товар пуская гниет в амбарах.

- А товар-то у нас не гниет, мин херц, а?

- Тридцать два аглицких корабля, собравшись в караван, с четырьми охранными фрегатами, с божьей помощью без потерь, приплыли в Архангельск, привезли железо, и сталь, и пушечную медь, и табак в бочках, и многое другое, чего нам ненадобно, а купить пришлось.

- Ну что ж, мин херц, в убытке не останемся... Им тоже надо иметь удовольствие, - с отвагой плыли... Квасом хочешь поддать? Нартов! - закричал Александр Данилович, шлепая по мокрому свежеструганому полу к низенькой двери в предбанник. - Что ты там - угорел, Нартов? Возьми кувшин с квасом, поддай хорошенько...

Петр Алексеевич лежал на полке под самым потолком, подняв худые колени - помахивал на себя веником. Денщик Нартов уже два раза его парил и обливал ледяной водой, и сейчас он нежился. В баню пошел сразу же по приезде, чтобы потом со всем вкусом поужинать. Банька была из липового леса, легкая. Петру Алексеевичу не хотелось отсюда уходить, хотя вот уже два часа в столовой генерал-губернатора томились гости в ожидании царского выхода и стола.

Нартов открыл медную, дверцу в печи, отскочив в сторону, плеснул ковш квасу глубоко на каленые камни. Вылетел сильный мягкий дух, жаром ударило по телу, запахло хлебом. Петр Алексеевич крякнул, помавая себе на грудь листьями березового веника.

- Мин херц, а вот Гаврила Бровкин рассказывает - в Париже, например, париться да еще квасом - ничего этого не понимают и народ мелкий.

- Там другое понимают - чего нам не мешает понять, - сказал Петр Алексеевич. - Купцы наши - чистые варвары, - сколько я бился с ними в Архангельске. Первым делом ему нужно гнилой товар продать, - три года будет врать, божиться, плакать - подсовывать гнилье, покуда и свежее у него не сгниет... Рыбы в Северной Двине столько - весло в воду сунь, и весло стоит - такие там косяки сельди... А мимо амбаров пройти нельзя - вонища... Поговорил я с ними в Бурмистерской палате - сначала лаской, - ну, потом пришлось рассердиться...

Александр Данилович сокрушенно вздохнул.

- Это есть у нас, мин херц... Темнота жа... Им, купчишкам, дьяволам, дай воли - в конфузию все государство приведут... Нартов, подай пива холодного...

Петр Алексеевич, спустив длинные ноги, сел на полке, нагнул голову, с кудрявых темных волос его лил пот...

- Хорошо, - сказал он. - Очень хорошо. Так-то, камрад любезный... Без Питербурха нам - как телу без души.

4

Здесь, на краю русской земли, у отвоеванного морского залива, за столом у Меньшикова сидели люди новые, - те, что по указанию царя Петра: "отныне знатность по годности считать" - одним талантом своим выбились из курной избы, переобули лапти на юфтевые тупоносые башмаки с пряжками и вместо горьких дум: "За что обрекаешь меня, господи, выть с голоду на холодном дворе?" - стали, так вот, как сейчас, за полными блюдами, хочешь не хочешь, думать и говорить о государском. Здесь были братья Бровкины, Федосей Скляев и Гаврила Авдеевич Меньшиков - знаменитые корабельные мастера, сопровождавшие Петра Алексеевича из Воронежа на Свирь, подрядчик - новгородец - Ермолай Негоморский, поблескивающий глазами, как кот ночью, Терентий Буда, якорный мастер, да Ефрем Тараканов - преславный резчик по дереву и золотильщик.

За столом были и не одни худородные: по левую руку Петра Алексеевича сидел Роман Брюс - рыжий шотландец, королевского рода, с костлявым лицом и тонкими губами, сложенными свирепо, - математик и читатель книг, так же как и брат его Яков; братья родились в Москве, в Немецкой слободе, находились при Петре Алексеевиче еще от юных его лет и его дело считали своим делом; сидел соколиноглазый, томный, надменный, с усиками, пробритыми в черту под тонким носом, - полковник гвардии князь Михайла Михайлович Голицын, прославивший себя штурмом и взятием Шлиссельбурга, - как и все, он пил не мало, бледнел и позвякивал шпорой под столом; сидел вице-адмирал ожидаемого балтийского флота - Корнелий Крейс, морской бродяга, с глубокими, суровыми морщинами на дубленом лице, с водянистым взором, столь же странным, как холодная пучина морская; сидел генерал-майор Чамберс, плотный, крепколицый, крючконосый, тоже - бродяга, из тех, кто, поверя в счастье царя Петра, отдал ему все свое достояние - шпагу, храбрость и солдатскую честь; сидел тихий Гаврила Иванович Головкин, царский спальник, человек дальнего и хитрого ума, помощник Меньшикова по строительству города и крепости.

Гости говорили уже все враз, шумно, - иной нарочно начинал кричать, чтобы государь его услышал. В высокой комнате пахло сырой штукатуркой, на белых стенах горели свечи в трехсвечниках с медными зерцалами, горело много свечей и на пестрой скатерти, воткнутых в пустые штофы - среди оловянных и глиняных блюд, на которых обильно лежало все, чем мог попотчевать гостей генерал-губернатор: ветчина и языки, копченые колбасы, гуси и зайцы, капуста, редька, соленые огурцы, - все привезенное Александру Даниловичу в дар подрядчиком Негоморским.

Больше всего споров и крику было из-за выдачи провианта и фуража, - кто у кого больше перетянул. Довольствие сюда шло из Новгорода, из главного провиантского приказа, - летом на стругах по Волхову и Ладожскому озеру, зимой по новопросеченной в дремучих лесах дороге, - на склады в Шлиссельбург, под охрану его могучих крепостных стен; там, в амбарах, сидели комиссарами земские целовальники из лучших людей и по требованию отпускали товар в Питербурх для войска, стоявшего в земляном городе на Выборгской стороне, для разных приказов, занимавшихся стройкой, для земских мужиков-строителей, приходивших сюда в три смены - с апреля месяца по сентябрь, - землекопов, лесорубов, плотников, каменщиков, кровельщиков. Путь из Новгорода был труден, здешний край разорен войной, поблизости достать нечего, запасов постоянно не хватало, и Брюс, и Чамберс, и Крейс, и другие - помельче люди, рвали каждый себе, и сейчас за столом, разгорячась, сводили счеты.

Петру Алексеевичу было подано горячее - лапша. Посланным в разные концы солдатам удалось для этой лапши найти петуха на одном хуторке на берегу Фонтанки, у рыбака-чухонца, содравшего ради такого случая пять алтын за старую птицу. Поев, Петр Алексеевич положил на стол длинные руки с большими кистями: на них после бани надулись жилы. Он говорил мало, слушал внимательно, выпуклые глаза его были строгие, страшноватые; когда же, - набивая трубку или по какой иной причине, - он опускал их - круглощекое лицо-его с коротким носом, с улыбающимся небольшим ртом казалось добродушным, - подходи смело, стучись чаркой о его чарку: "Твое здравие, господин бомбардир!" И он, смотря, конечно, по человеку, одному и не отвечал, другому кивал снизу вверх головой, - темные, тонкие завивающиеся волосы его встряхивались. "Во имя Бахуса", - говорил баском и пил, как научили его в Голландии штурмана и матрозы, - не прикасаясь губами к чарке - через зубы прямо в глотку.

Петр Алексеевич был сегодня доволен и тем, что Данилыч поставил назло шведам такой хороший дом, с Нептуном и морской девой на крыше, и тем, что за столом сидят все свои люди и спорят и горячатся о большом деле, не задумываясь, - сколь оно опасно и удастся ли оно, и в особенности радовало сердце то, что здесь, где сходились далекие замыслы и трудные начинания, все то, что для памяти он неразборчиво заносил в толстенькую записную книжку, лежавшую в кармане вместе с изгрызенным кусочком карандаша, трубкой и кисетом, - осе это стало въяве, - ветер рвет флаг на крепостном бастионе, из топких берегов торчат сваи, повсюду ходят люди в трудах и заботах, и уже стоит город "как город, еще невелик, но уже во всей обыкновенности.

Петр Алексеевич, покусывал янтарь трубки, слушал" и не слушал, что ему бубнил про гнилое сено сердитый Брюс, что кричал, силясь дотянуться чаркой, пьяный Чамберс... Желанное, возлюбленное здесь было место. Хорошо, конечно, на Азовском море, белесом и теплом, добытом с великими трудами, хорошо на Белом море, колышущем студеные волны под нависшим туманом, но не равняться им с морем Балтийским - широкой дорогой к дивным городам, к богатым странам. Здесь и сердце бьется по-особенному, и у мыслей распахиваются крылья, и сил прибывает вдвое...

Александр Данилович нет-нет да и поглядывал, как у мин херца все шире раздувались ноздри, гуще валил дым из трубки.

- Да будет вам! - крикнул он вдруг гостям. - Заладили - овес, пшено, овес, пшено! Господин бомбардир не за тем сюда ехал - слушать про овес, пшено. Меньшиков всей щекой мигнул толстенькому, сладко улыбающемуся человеку, в коротеньком, растопыренном кафтане. - Фельтен, налей ренского, того самого, - и выжидающе повернулся к Петру Алексеевичу. Как всегда, Меньшиков угадал, прочел, в потемневших глазах его, что - вот, вот - настала минута, когда все, что давно бродило, клубилось, мучило, прилаживалось и так и этак у него в голове - отчетливо и уже непоколебимо становилось волей... И тут не спорь, не становись поперек его воли.

За столом замолчали. Только булькало вино, лиясь из пузатой бутылки в чарки. Петр Алексеевич, не снимая рук со стола, откинулся на спинку золоченого стула.

- Король Карл отважен, но не умен, весьма лишь высокомерен, - заговорил он, с медленностью, - по-московски, - произнося слова. - В семисотом году фортуну свою упустил. А мог быть с фортуной, мы бы здесь ренское не пили. Конфузия под Нарвой пошла нам на великую пользу. От битья железо крепнет, человек мужает. Научились мы многому, чему и не чаяли. Наши генералы, вкупе с Борис Петровичем Шереметьевым, Аникитой Ивановичем Репниным, показали всему миру, что шведы - не чудо и побить их можно и в чистом поле и на стенах. Вы, дети сердца моего, добыли и устроили сие священное место. Бог Нептун, колебатель пучин морских, лег на крыше дома сего вельможи, в ожидании кораблей, над коими мы все трудились даже до мозолей. Но разумно ли, утвердясь в Питербурхе, вечно отбиваться от шведов на Сестре-реке да на Котлине острове? Ждать, когда Карл наскуча воевать с одними своими мечтами да сновидениями, повернет из Европы на нас свои войска? Тогда нас здесь, пожалуй, и бог Нептун не спасет. Здесь сердце наше, а встречать Карла надо на дальних окраинах, в тяжелых крепостях. Надобно нам отважиться - наступать самим. Как только пройдет лед - идти на Кексгольм, брать его у шведов, чтобы Ладожеское озеро, как в древние времена, опять стало нашим, флоту нашему ходить с севера без опасения. Надобно идти за реку Нарову, брать Нарву на сей раз без конфузии. Готовиться к походу тотчас, камрады. Промедление - смерти подобно.

5

Петр Алексеевич увидел сквозь табачный дым, сквозь частый переплет окна, что месяц со срезанным бочком, все время мчавшийся сквозь разорванные туманы, остановился и повис.

- Сиди, сиди, Данилыч, провожать не надо, схожу - подышу, вернусь.

Он встал из-за стола и вышел на крыльцо под Нептуна и грудастую деву с золотым горшком Влетел в ноздри остро пахучий, мягкий ветер. Петр Алексеевич сунул трубку в карман. От стены дома - из-за колонны - отделился какой-то человек без шапки, в армяке, в лаптях, опустился на колени и поднял над головой лист бумаги.

- Тебе чего? - спросил Петр Алексеевич. - Ты кто? Встань, - указа не знаешь?

- Великий государь, - сказал человек тихим, проникающим голосом, - бьет тебе челом детинишка скудный и бедный, беззаступный и должный, Андрюшка Голиков... Погибаю, государь, смилуйся...

Петр Алексеевич сердито потянул носом, сердито взял грамоту, приказал еще раз - встать:

- От работы бегаешь? Болен? Водку на сосновых шишках вам выдают, как я велел?

- Здоров я, государь, от работы не бегаю, вожу камень и землю копаю, бревна пилю... Государь, сила чудная во мне пропадает... Живописец есмь от рода Голиковых - богомазов из Палехи. Могу парсуны писать, как бы живые лица человечьи, не стареющие и не умирающие, но дух живет в них вечно... Могу писать морские волны и корабли на них под парусами и в пушечном дыму, - весьма искусно...

Петр Алексеевич в другой раз фыркнул, но уже не сердито:

- Корабли умеешь писать? - А - как тебе поверить, что не врешь?

- Мог бы сбегать, принести, показать, да - на стене написано, на штукатурке, и не красками - углем... Красок-то, кистей - нет. Во сне их вижу... За краски, хоть в горшочках с наперсток, да за кисточек несколько, государь, так бы тебе отслужил - в огонь бы кинулся...

В третий раз Петр Алексеевич фыркнул коротким носом: "Пойдем!" - и, подняв лицо к месяцу, что светил на тонкий ледок луж, хрустевших под ботфортами, пошел. как всегда, стремительно. Андрей Голиков рысцой поспевал за ним, косясь на необыкновенно длинную тень от царя Петра, стараясь не наступить на нее.

Миновали площадь, свернули под редкие сосны, дошли до Большой Невки, где по берегу стояли, крытые дерном, низенькие землянки строительных рабочих. У одной из них Голиков - вне себя - кланяясь и причитая шепотом, отворил горбыльную дверь. Петр Алексеевич нагнулся, шагнул туда. Человек двадцать спало на нарах, - из-под полушубков, из-под рогож торчали босые ноги. Голый по пояс, большебородый человек сидел на низенькой скамеечке около светца с горящей лучиной, - латал рубаху.

Он не удивился, увидя царя Петра, воткнул иглу, положил рубаху, встал и медленно поклонился, как в церкви - черному лику.

- Жалуйся! - отрывисто сказал Петр. - Еда плохая?

- Плохая, государь, - ответил человек просто, ясно.

- Одеты худо?

- Осенью выдали одежонку, - за зиму - вишь - сносили.

- Хвораете?

- Многие хворают, государь, - место очень тяжелое.

- Аптека вас пользует?

- Про аптеку слыхали, точно.

- Не верите в аптеку?

- Да как тебе сказать, сами собой будто бы поправляемся.

- Ты откуда? По какому наряду пришел?

- Из города Керенска пришел, по третьему, по осеннему наряду... Мы - посадские. Тут, в землянке, мы все - вольные...

- Почему остался зимовать?

- Не хотелось на зиму домой возвращаться, - все равно с голоду выть на печи. Остался по найму, на казенном хлебе, - возим лес. А ты посмотри - какой хлеб дают. - Мужик вытащил из-под полушубка кусок черного хлеба, помял, поломал его в негнущихся пальцах. - Плесень. Разве тут аптека поможет?

Андрей Голиков тихонько переменил лучину в светце, - в низенькой, обмазанной глиной, местами лишь побеленной землянке стало светлее. Кое-кто из-за рогожи поднял голову. Петр Алексеевич присел на нары, обхватил копенку, пронзительно, - в глаза, - глядел на бородатого мужика:

- А дома, в Керенске, что делаешь?

- Мы - сбитенщики. Да ныне мало сбитню стали пить, денег ни у кого нет.

- Я виноват, всех обобрал? Так?

Бородатый поднял, опустил голые плечи, поднялся, опустился медный крест на его тощей груди, - с усмешкой качнул головой:

- Пытаешь правду?.. Что ж, правду говорить не боимся, мы ломаные... Конечно, в старопрежние годы народ жил много легче. Даней и поборов таких не было... А ныне - все деньги да деньги давай... Платили прежде с дыму, с сохи, большей частью - круговой порукой, можно было договориться, поослобонить, - удобство было... Ныне ты велел платить всем подушно, все души переписал, - около каждой души комиссар крутится, земский целовальник, плати. А последние года еще, - сюда, в Питербург, тебе ставь в лето три смены, сорок тысяч земских людей... Легко это? У нас с каждого десятого двора берут человека, - с топором, с долотом или с лопатой, с поперечной пилой. С остальных девяти дворов собирают ему кормовые деньги - с каждого двора по тринадцати алтын и две денежки... А их надо найти... Вот и дери на базаре глотку: "Вот он, сбитень горячий!" Другой бы добрый человек и выпил, - в кармане ничего нет, кроме "спасиба". Сыновей моих ты взял в драгуны, дома - старуха да четыре девчонки - мал мала меньше. Конечно, государь, тебе виднее - что к чему...

- Это верно, что мне виднее! - жестко проговорил Петр Алексеевич. - Дай-ка этот хлеб-то. - Он взял заплесневелый кусок, разломил, понюхал, сунул в карман. - _ Пройдет Нева, привезут новую одежу, лапти. Муку привезут, хлеб будем печь здесь. - Он пошел было к двери, забыв про Голикова, но тот до того умоляюще метнулся, взглянул на него, Петр Алексеевич с усмешкой сказал:

- Ну, богомаз? Показывай...

Часть стены между нарами, тщательно затертая и побеленная была прикрыта рогожей. Голиков осторожно снял рогожу, подтащил тяжелый светец, зажег еще и другую лучину и, держа ее в дрожащей руке, возгласил высоким голосом:

- Вельми преславная морская виктория в усть Неве майя пятого дня, тысячу семьсот третьего года: неприятельская шнява "Астрель" о четырнадцати пушек и адмиральский бот "Гедан" о десяти пушек сдаются господину бомбардиру Петру Алексеевичу и поручику Меньшикову.

На штукатуренной стене искусно, тонким углем, были изображены на завитых пеной волнах два шведских корабля, в пушечном дыму, окруженные лодками, с которых русские солдаты лезли на абордаж. Над кораблями из облака высовывались две руки, держащие длинный вымпел со сказанной надписью. Петр Алексеевич присел на корточки. "Ну и ну!" - проговорил. Все было правильно, - и оснастка судов, и надутые пузырями паруса, и флаги. Он даже разобрал Алексашку с пистолетом и шпагой, лезущего по штурмовому трапу, и узнал себя, - принаряженного слишком, но - действительно - он стоял тогда под самой неприятельской кормой, на носу лодки, кричал и кидал гранаты.

- Ну и ну! Откуда же ты знаешь про сию викторию?

- Я тогда на твоей лодке был, гребцом...

Петр Алексеевич потрогал пальцем рисунок, - и верно, что уголь. (Голиков за спиной его тихо застонал.)

- Этак я тебя, пожалуй, в Голландию пошлю - учиться. Не сопьешься? А то я вас знаю, дьяволов...

...Петр Алексеевич вернулся к генерал-губернатору, опять сел на золоченый стул. Свечи догорали. Гости сильно уже подвыпили На другом конце стола корабельщики, склонясь головами, пели жалобную песню. Один Александр Данилович был ясен. Он сразу заметил, что у мин херца подергивается уголок рта, и быстро соображал - с чего бы это?

- На, закуси! - вдруг крикнул ему Петр Алексеевич, выхватывая из кармана кусок заплесневелого хлеба. - Закуси вот этим, господин генерал-губернатор!..

- Мин херц, тут не я виноват, хлебными выдачами ведает Головкин, ему подавиться этим куском... Ах, вор, ах, бесстыдник!

- Ешь! - у Петра Алексеевича бешено расширялись глаза. - Дерьмом людей кормишь - ешь сам, Нептун! Ты здесь за все отвечаешь! За каждую душу человечью...

Александр Данилович повел на мин херца томным, раскаянным взором и стал жевать эту корку, глотая нарочно с трудом, будто через слезы...

6

Петр Алексеевич пошел спать к себе в домик, потому что у генерал-губернатора комнаты были высокие, а он любил потолки низенькие и помещения уютные. В бытность свою в Саардаме спал в домишке у кузнеца Киста в шкафу, где и ног нельзя было вытянуть, и все-таки ему там нравилось.

Денщик Нартов тепло натопил печь, на столе перед длинным окошечком, в которое глядеть нужно было нагнувшись, разложил книги и тетради, бумагу и все - чем писать, готовальни - чертежные, столярные и медицинские - в толстых кожаных сумках, подзорные трубы, компасы, табак и трубки. Горница была обита морской парусиной. В углу стоял - в полроста человека - медный фонарь, привезенный для маячной мачты Петропавловской крепости; лежало несколько якорей для ботиков и буеров, смоляные концы, бокаутовые блоки.

Тут бы Петру Алексеевичу - после бани и хорошего ужина - и заснуть сладко на деревянной постели с крашенинным пологом на четырех витых столбиках, натянув на голову холщовый колпак Но ему не спалось. Шумел ветер по крыше - порывами, взвывал в печной трубе, тряс ставней. На полу, на кошме, поставив около себя круглый фонарь с дырочками, сидел друг сердечный - Алексашка и рассказывал про денежные трудности короля Августа, о которых постоянно доносил - письменно и через нарочных - посол при его дворе князь Григорий Федорович Долгорукий.

Короля Августа вконец разорили фаворитки, а денег нет; в Саксонии подданные его отдали все, что могли, - говорят, там ста талеров не найти взаймы: поляки на сейме в Сандомире в деньгах отказали; Август продал прусскому королю свой замок за полцены, и опять - не то черт ему подсунул, не то король Карл - одну особу - первую красавицу в Европе, графиню Аврору Кенигсмарк, и он эти деньги ухлопал на фейерверки да на балы в ее честь; когда же графиня убедилась, что карманы у него вывернуты, сказала ему кумплимент и отъехала от него, увозя полную карету бархатов, шелков и серебряной посуды. Ему стало и есть нечего. Прибыл он ко князю Григорию Федоровичу Долгорукому, разбудил его, упал в кресло и давай плакать: "Мои, говорит, саксонские войска другую неделю грызут одни сухари, польские войска, не получая жалованья, занялись грабежом... Поляки совсем сошли с ума - такого пьянства, такой междоусобицы в Польше и не запомнят, паны со шляхтой штурмом берут друг у друга города и замки, жгут деревнишки, безобразничают хуже татар; до Речи Посполитой им и горя мало... О, я несчастный король! О, лучше мне вынуть шпагу, да и напороться на нее!"

Князь Долгорукий, человек добрый, послушал-послушал, прослезился над таким несчастьем и дал ему без расписки из своих денег десять тысяч ефимков. Король тут же залился домой, где у него бесилась новая фаворитка - графиня Козельская и давай с ней пировать...

Александр Данилович пододвинул железный фонарь, вынул письмецо и, поднеся его к светящимся дырочкам, прочел с запинками, так как еще не слишком был силен в грамоте:

- Мин херц, вот, - к примеру, - что нам отписывает из Сандомира князь Григорий Федорович: "Польское войско хорошо воюет в шинках за кружкой, а в поле противу неприятеля вывести его трудно... Саксонское войско короля Августа изрядно, только сердца против шведов не имеет. Половина Польши разорена шведом вконец, не пощажены ни костелы, ни гробы. Но польские паны ни на что не глядят: думают только каждый о себе. Не знаю - как может стоять такое государство! Нам оно никакой помощи не принесет, - разве только отвлекать неприятеля..."

- На большую пользу и не рассчитываю, - сказал Петр Алексеевич, - а Долгорукому я писал, что как хочет - так сам и взыскивает с короля десять тысяч ефимков, я в них не ответчик... Фрегат можно построить на эти деньги. - Он-зевнул, стукнув зубами. - Евины дочки! Что делают с нашим братом! В Амстердаме ко мне ходила одна, из трахтира, - врунья, прыткая, но - ничего... Тоже - не дешево обошлась...

- Мин херц, разве тебе равняться по этой части с Августом. Ему одна Аврора Кенигсмарк стоила полмиллиона. А трактирщице, - я хорошо помню, - ты подарил-не то триста, не то пятьсот рублев, - только...

- Неужто - пятьсот рублев? Ай-ай-ай... Бить некому было... Август нам не указка, мы люди казенные, денег у нас своих нет. Поостерегись, Алексашка, с этим "только", - полегче рассуждай насчет казенных денег... - Он помолчал. - У тебя тут человек один есть, лес возит... Вот бог дал таланту...

- Это Андрюшка Голиков, что ли?

- Здесь он - зря, не при своем деле... Надо его послать в Москву... Пусть напишет парсуну с одной особы. - Петр Алексеевич покосился. Алексашка, - не разобрать, - кажется, начал скалить зубы. - А вот - встану - так отвожу тебя дубинкой, куманек, будешь знать - как смеяться... Скучаю я по Катерине, вот и все... Закрою глаза - и вижу ее, живую, открою глаза - ноздрями ее слышу... Все ей прощаю, всех ее мужиков, с тобой вместе... Евина дочка, - и сказать больше нечего...

Петр Алексеевич вдруг замолк и обернулся к длинному, серому в рассвете окошку. Александр Данилович легко приподнялся с кошмы. За окном - в шуме ветра - начинался другой, тяжелый шум лопающегося, ломающегося, громоздящегося льда.

- Нева тронулась, мин херц!..

Петр Алексеевич вытащил ноги из-под медвежьего одеяла:

- Да ну! Теперь нам - не спать!

Глава третья

1

Поход на Кексгольм был прерван в самом начале. Выступившие заранее пехотные полки и воинские обозы не дошли и полпути до Шлиссельбурга, конница едва только переправилась через речку Охту, тяжелые гребные лодки с преображенцами и семеновцами не отплыли и пяти верст вверх по Неве, - на берегу, из поломанного ельника, выскочил всадник и отчаянно замахал шляпой. Петр Алексеевич крейсировал на боте позади гребной флотилии; услышав, как кричит этот человек: "Э-эй, лодошники, где государь? к нему грамота!" - он перекинул парус и подплыл к берегу. Всадник спрыгнул с коня, подскочил к самой воде, ударил двумя пальцами по тулье войлочной офицерской шляпы, выкинув вперед румяное лицо с готовно-испуганными глазами, проговорил осипшим голосом:

- От ближнего стольника Петра Матвеевича Апраксина, господин бомбардир.

Он выхватил из-за красного грязного обшлага письмо, прошитое нитью, запечатанное воском, подал, отступил. Это был прапорщик Пашка Ягужинский.

Петр Алексеевич зубами перекусил нитку, пробежал письмецо, прочел еще раз внимательно, нахмурился. Прищурясь, стал глядеть туда, где по солнечной зыби плыли тяжело груженные лодки, враз взмахивая веслами.

- Отдай лошадь матрозу, садись в лодку, - сказал он Ягужинскому и вдруг закричал на него: - Зайди в воду, видишь мы - на мели, отпихни лодку, потом прыгай.

Он молчал весь путь до Питербурхской стороны, куда пришлось плыть, лавируя против ветра. Он ловко подвел бот к мосткам, два матроса торопливо опустили большой парус, кинулись, стуча башмаками, на нос лодки, где на заевшем кливерштоке хлопало полотнище. Петр Алексеевич молча посверкивал зрачками, покуда они в порядке, по регламенту, не свернули паруса и не убрали все снасти. Только тогда он зашагал к своему домику. Тотчас туда собрались встревоженные Меньшиков, Головкин, Брюс и вице-адмирал Крейс. Петр Алексеевич приоткрыл окно, впуская ветер в душную комнатку, сел к столу и прочел им письмо Петра Матвеевича Апраксина, начальствующего гарнизоном в крепости Ямбурге, расположенной в двадцати верстах к северу от Нарвы:

"Как ты приказал, государь, вышел я в начале весны из Ямбурга с тремя пехотными полками и пятью ротами конницы к устью Наровы и стал там на месте, где впадает ручей Россонь. Вскорости пришло пять шведских кораблей, и еще были видны вымпелы далеко в море. В малый ветер два боевых корабля вошли в устье и стали бить из пушек по нашему обозу. Слава богу, мы отвечали из полевых пушек изрядно, один корабль у шведов разбили ядрами и неприятеля из усть-Наровы выбили.

После этого боя шведы вторую неделю стоят на якорях на взморье, - пять военных кораблей и одиннадцать шхун грузовых, чем приводят меня в немалое сомнение. Я посылаю непрестанно разъезды по всему морскому берегу, не давая шведам выгрузить ничего на сухой берег. А также посылаю драгун по ревельской дороге и к самой Нарве и разбиваю неприятельские караулы Языки говорят, что в Нарве всем нуждаются и очень тужат, что твоим премудрым повелением мы заняли наровское устье.

Охотники наши, подобравшись к самым воротам Нарвы, ночью захватили посланца от ревельского губернатора к нарвскому коменданту Горну с цифирным письмом. Оный нарочный объявился презнатной фамилии капитаном гвардии Сталь фон Гольштейновым, любимой персоной у короля Карла. Сначала он ничего не хотел отвечать, а как я покричал на него маленько, он рассказал, что скоро в Нарву ждут самого Шлиппенбаха с большим войском и шведы уже отправили туда караван в тридцать пять судов с хлебом, солодом, сельдями, копченой рыбой и солониной. Караваном командует вице-адмирал де Пру, француз, у которого левая рука оторвана и вместо нее приделана серебряная. У него на кораблях - свыше двухсот пушек и морская пехота.

Я не знал, верить ли мне капитану Гольштейнову в таком превеликом и преужасном деле, но - вот, государь, сегодня рано поутру развеяло над морем мглу, и мы узрели весь горизонт в парусах и насчитали свыше сорока вымпелов. Силы мои слабы, конницы - самое малое число, пушек - только девять и то одну на днях разорвало при стрельбе... Кроме конечной погибели, ничего не жду... Помоги, государь..."

- Ну? Что скажете? - спросил Петр Алексеевич, окончив чтение.

Брюс свирепо уткнулся подбородком в черный галстух. Корнелий Крейс не выразил ничего на дубленом лице своем, только сузил зрачки, будто отсюда увидал полсотни шведских вымпелов в Нарвском заливе; Александр Данилович, всегда быстрый на ответ, сегодня тоже молчал, насупясь.

- Спрашиваю, господа военный совет, считать ли нам, что в сей хитрой игре король Карл выиграл у меня фигуру: одним ловким ходом на Нарву оборонил Кексгольм? Иль продолжать нам быть упрямыми и вести гвардию на Кексгольм, отдавая Нарву Шлиппенбаху?

Корнелий Крейс затряс лицом, - противно адмиральскому положению вынул из табакерки кусочек матросского табаку, вареного с кайенским перцем и ромом, и сунул за щеку.

- Нет! - сказал он.

- Нет! - сказал Брюс твердо.

- Нет! - сказал Александр Данилович, стукнув себя по коленке.

- Кексгольм нам не трудно будет, взять, - проговорил Гаврила Иванович Головкин смирным голосом, - но как бы король Карл в это время у нас вторую фигуру не отыграл, на сей раз - ферзя.

- Так! - сказал Петр Алексеевич.

И без слов было понятно, что пропустить корпус Шлиппенбаха в Нарву - значило отказаться от овладения главными крепостями - Нарвой и Юрьевым, - без которых оставались открытыми подступы к Питербургу. Медлить нельзя было ни часу. Через небольшое время нарочные поскакали по шлиссельбургской дороге и вдоль Невы с приказом - повернуть обратно в Питербург войска и гребной флот.

Поручик Пашка Ягужинский, не слезавший с седла трое суток, только и успел выпросить у денщика Нартова ковшичек царской перцовки и ломоть хлеба с солью и отправился обратно в лагерь к Петру Матвеевичу Апраксину, которому было ведено - без сомнения положить печаль свою на господа бога и стоять с войском крепко против шведского флота даже до последнего издыхания. Отпуская Ягужинского, Петр Алексеевич взял его за руку, притянул, поцеловал в лоб:

- На словах передашь ему: через неделю всеми войсками буду под Нарвой...

2

Короля Карла разбудило заливистое пенье петуха; открыв глаза в полусвете палатки, он слушал, как петух с придыханием прилежно надрывает глотку; его возили в обозе и на ночь ставили в клетке у королевского шатра. Потом протяжно заиграл рожок зорю, - королю вспомнилось туманное ущелье, рога, собачий лай и нетерпение - пролить кровь зверя... У самого Шатра затявкала собачонка, по голосу - дрянь, из тех, что дамы возят с собой в карете... Кто-то шикнул на нее, собачонка жалобно взвизгнула. Король отметил: "Узнать - откуда собачонка". Неподалеку у коновязи забились лошади, одна дико закричала. Король отметил: "Жаль, но, видимо, "Нептуна" придется охолостить". Протопали мерные, тяжелые шаги. Король насторожил ухо, чтобы услышать команду при смене караула. Над палаткой пронеслись птицы, разрезая со свистом воздух. Отметил: "Будет погожий день". Звуки и голоса становились все отчетливее. Слаще всех виол, арф, клавесин была эта бодрая, мужественная музыка пробуждающегося лагеря.

Король чувствовал себя отлично после короткого сна на походной постели, под шинелью, пахнущей дорожной пылью и конским потом. О да, было бы в тысячу раз приятнее проснуться от петушиного крика, когда по другую сторону поля стоит неприятель и в сыром тумане оттуда тянет дымком его костров... Тогда - одним прыжком с постели - в ботфорты, и - на коня... И спокойным шагом, сдерживая блеск глаз, - выехать к своим войскам, которые уже построились перед боем и стоят, усатые, суровые...

Черт возьми! После роковой битвы при Клиссове король Август, потеряв все пушки и знамена, только отступает, вот уже целый год отступает, петляет, как заяц, по необъятной Польше... О трус, о лгун, интриган, предатель, развратник! Он боится открытой встречи, он принуждает своего противника разменивать прогремевшую славу побед при Нарве, Риге и Клиссове на бесплодную погоню за голодными саксонскими фузилерами и пьяными польскими гусарами... Он принуждает своего врага валяться, подобно куртизанке, все утро в постели!..

Король Карл приложил два пальца к губам, свистнул. Тотчас откинулся край парусины, и в палатку вошли камер-юнкер барон Беркенгельм, с бородавочкой на приподнятом носике, и вестовой - телохранитель - ростом под самый верх палатки; он внес вычищенные ботфорты и темно-зеленый сюртук, на котором в нескольких местах были заштопанные следы от пуль и ядерных осколков.

Король Карл вышел из шатра и подставил ладони, - вестовой осторожно стал лить воду из серебряного кувшина. К летящим ядрам король Карл приучил себя легко, но холодной воды боялся, когда она попадала на шею и за ушами... Бросив полотенце вестовому, он причесал коротко остриженные волосы, - не глядя в зеркальце, поднесенное ему бароном Беркенгельмом. Он оправил застегнутый до шеи сюртук и оглянул ровные ряды палаток - на зеленом склоне, спускающемся к ручью. Позади палаток шла обычная суета у коновязей; пушкари начищали тряпками медные стволы пушек. Карл презрительно отметил: "Сколь великолепнее - брызги грязи на лафетах и медь, закопченная порохом!" Внизу, у берега ручья, солдаты мыли рубахи, развешивали их на ветвях низеньких ракит. По другую сторону ручья - по болоту - важно расхаживали аисты, похожие на профессоров богословия. Дальше - торчали голые трубы сожженной деревни, за ней - на бугре - из-за вековых деревьев желтели две облупленные башни костела.

Королю Карлу до оскомины надоел такой, столько раз повторявшийся, скучный пейзаж! Три года колесить по проклятой Польше! Три года, которые могли бы отдать ему полмира - от Вислы до Урала!

- Ваше королевское величество изволят принять завтрак, - сказал барон Беркенгельм, изящно холеной рукой указывая на откинутые полотнища шатра Там, на пустой пороховой бочке, покрытой белоснежным полотном, лежал на серебряной тарелке хлеб, нарезанный тоненькими кусочками, стояла миска с вареной морковкой и другая - с солдатской похлебкой из полбы. Вот и все. Король вошел, сел, развернул на коленях салфетку. Барон стал за его спиной, не переставая удивляться упрямым королевским причудам: сокрушать свое здоровье столь постной пищей! Может быть, это необходимо для будущих мемуаров? Король честолюбив... В золоченом кубке работы великого мастера Бенвенуто Челлини - из коллекции короля Августа, захваченной после битвы при Клиссове, - налита вода из ручья, пахнущая лягушками. Несомненно, мировая слава - не легкое бремя!

- Откуда в лагере появилась паршивая собачонка, кто-нибудь приехал? - спросил Карл, жуя морковку.

- Ваше величество, поздно ночью в лагерь приехала фаворитка короля Августа, графиня Козельская, в надежде, что вы окажете ей милость - принять ее...

- Граф Пипер знает об ее приезде?

Барон ответил утвердительно. Король Карл, окончив печальный завтрак, отважно испил воды из кубка, скомкал салфетку и вышел из шатра, нахлобучивая на затылок маленькую треугольную шляпу без галунов. Он спросил, где карета графини, и зашагал в направлении ореховых кустов; там, между ветвями, поблескивали на солнце золоченый купидон и голубки, украшавшие верх экипажа...

Графиня Козельская спала в карете среди груды подушек и кружев. Это была пышная, еще свежая женщина, с очень белой кожей и русыми кудрями; выбившимися из-за помятого чепца. Пробудившись от визга собачонки, попавшей королю под ботфорт, она раскрыла большие изумрудные славянские глаза, которые король Карл презирал у мужчин и ненавидел у женщин. Она увидела придвинувшееся к стеклу каретной дверцы землистое худощавое лицо с презрительным мальчишеским ртом и большим мясистым носом, - графиня вскрикнула и закрылась руками.

- Зачем вы приехали? - спросил король. - Прикажите немедленно запрячь ваших лошадей и отправляйтесь обратно со всей скоростью, иначе вас примут за шпионку грязного бесстыдника короля Августа... Вы слышите меня?

Графиня была полькой, - напугать ее было не легко. К тому же король сразу повернул дело не в свою пользу: начал с невежливости и угроз... Графиня отняла от лица пухленькие руки, голые по локоть, приподнялась в подушках и улыбнулась ему с очаровательным простодушием:

- Bonjour, sir, - сказала она грациозно, - примите тысячу извинений, что я испугала вас моим криком... Виновата Бижу, моя собачка, она доставляет мне столько тревог, неуклюже попадая под ноги... Я выпустила ее из кареты, чтобы она поискала какую-нибудь корочку или куриную косточку... Сир, мы обе умираем от голоду... Весь вчерашний день мы мчались по пустыне мимо разоренных деревень и сожженных замков, - мы не могли достать крошки хлеба, я предлагала по червонцу за куриное яйцо... Добрые поляки, которые вылезли из каких-то нор, только воздевали руки к богу... Сир, я хочу завтракать... Я хочу вознаградить себя за все ужасы путешествия, взываю к вашей доброте, вашему великодушию - позвольте мне завтракать в вашем присутствии.

Говоря без умолку на таком изысканном французском языке, будто она всю жизнь провела в Версале, графиня успела в это время поправить волосы, подкрасить губы, припудриться, надушиться и переменить ночной чепец на испанские кружева... Король Карл тщетно пытался вставить слово, - графиня выпорхнула из кареты и взяла его под руку:

- О мой король, от вас - без ума вся Европа, больше не говорят о принце Евгении Савойском, о герцоге Мальборо, - Евгений и Мальбрук принуждены уступить венок славы королю шведов... Можно извинить мое волнение, - за минуту видеть вас, героя наших сновидений, я безрассудно готова отдать жизнь... Обвиняйте меня в чем хотите, сир, я наконец слышу ваш голос, я счастлива...

Графиня подхватила вертевшуюся под ногами курносую косматую собачонку и так крепко вцепилась королю под локоть, что ему пришлось бы оказаться смешным, отдирая от себя эту даму.

- Я ем овощи и пью только воду, - отрывисто сказал он, - сомневаюсь, что этим вы могли бы удовлетвориться после излишеств короля Августа... Идите в мою палатку...

Весь шведский лагерь немало был удивлен, увидя своего короля, вытаскивающего из орешника пышную красавицу в разлетающихся на утреннем ветерке легких юбках и кружевах. Король вел ее, зло подняв нос. У палатки ожидали - барон Беркенгельм в изящной позиции, с золотым лорнетом, в преогромном парике, и мужиковатый, громоздкий спокойно-насмешливый граф Пипер.

Пропустив графиню в палатку, король Карл сказал ему сквозь зубы:

- Этого я вам долго не прощу. - И Беркенгельму: - Найдите, черт возьми, какой-нибудь говядины для этой особы...

Король сел на барабан напротив графини, она - на подушки, подсунутые ей бароном. Завтрак, накрытый на пороховой бочке, превзошел все ожидания, - здесь был паштет, гусиные потроха, холодная дичь, и в кубке работы Бенвенуто Челлини оказалось вино. Король отметил, поджав губы: "Отлично! Я знаю теперь, чем питается этот негодяй Беркенгельм у себя в палатке..." Графиня со вкусом уписывала завтрак, бросая косточки собачонке и продолжая щебетать:

- Ах, Иезус-Мария, зачем ненужное притворство!.. Сир, вы читаете мои мысли... Я приехала сюда с одной надеждой - спасти Речь Посполитую... Это моя миссия, внушенная сердцем... Я хочу вернуть Польше ее беспечность, ее веселье, ее славные пиры, ее роскошные охоты... Польша - в развалинах. Сир, не хмурьте брови, - во всем виновато легкомыслие короля Августа. О, как он раскаивается теперь, что в злой час послушал этого демона, Иоганна Паткуля, и стал вашим врагом... Не злая воля Августа, верьте мне, но лишь Паткуль, достойный четвертования, начал несчастную войну за Ливонию. Паткуль, только Паткуль создал противоестественный союз короля Августа с датским королем и диким чудовищем - царем Петром... Но разве ошибки неисправимы? Разве не выше всех добродетелей - великодушие... О сир, вы - великий человек, вы - великодушны...

Славянские глаза графини сделались похожими на влажные изумруды. Но аппетита она не потеряла. Ее мысли мчались таким галопом, что король Карл с трудом догонял их, и едва только намеревался произвести ответную резкость, как нужно было возражать на новую фразу. Беркенгельм сдерживал вздохи. Пипер, расставя в углу палатки тяжелые ноги, с портфелем, прижатым к животу, тонко улыбался.

- Мира, только мира хочет король Август, готовый с облегчением разорвать позорный договор с царем Петром. Но громче всех молим вас о мире мы - женщины... Три года войны и смуты, - это слишком много для наших коротких лет...

- Не мир - капитуляция, - проговорил наконец король Карл, уставясь на графиню желтоватыми глазами. - Разговаривать я намерен не здесь, в Польше, более уже не принадлежащей Августу, а в Саксонии, в его столице. Вы насытились, сударыня? Вам более не в чем упрекнуть меня?..

- Сир, я совсем сошла с ума, - торопливо сказала графиня, облизывая розовые пальчики, после того как расправилась с отлично зажаренным бекасом. - Я забыла сообщить самое важное, - для чего я мчалась к вам сломя голову. - Она открыла золотую коробочку, висящую у нее на браслете, вынула бумажную трубочку и развернула ее. - Сир, вот депеша голубиной почты, полученной вчера утром. Царь Петр с большими силами двинулся на Нарву. Мой долг предупредить вас об этом опасном марше московского тирана...

Граф Пипер перестал улыбаться, подошел к королю, и они вместе стали разбирать мелкий почерк голубиной депеши. Графиня перевела прекрасные глаза на Беркенгельма, легко вздохнула и, подняв кубок Бенвенуто Челлини, отпила из него...

3

Великолепный король Август, казалось, созданный природой для роскошных празднеств, для покровительства искусствам, для любовных утех с красивейшими женщинами Европы, для тщеславия Речи Посполитой, желающей иметь короля не хуже, чем в Вене, в Мадриде или в Версале, - находился сейчас в крайне подавленном состоянии духа. Его двор расположился в полуразрушенном замке дрянного городишка Сокаль, - Львовского воеводства, - и терпел лишения. Здесь не было даже воскресного базара, потому что украинское население из ближайших деревень либо попряталось по лесам, ожидая конца войны, либо ушло черт знает куда, вернее всего в Приднепровье, откуда шли темные слухи о начавшейся гайдаматчине...

Чтобы не ложиться спать на пустой желудок, королю Августу приходилось принимать приглашения на ужины от местных помещиков, говорить французские комплименты захолустным дамам и пить сквернейшее вино. Любой польский пан, закрутив пышные усы и гордо поглядывая на дальний - "серый" - конец стола, где стучала саблями и кружками беспутная загоновая шляхта, - чувствовал себя больше королем, чем король Август. Варшавским сеймом он был декоронован. Правда, половина польских воеводств не признала этого, но все же в Варшаве, в его дворце, сидел второй польский король, Станислав Лещинский, писал оскорбительные универсалы и дарил его - Августа - парчовые кафтаны и парижские чулки своей челяди. Весь восток - правобережье Днепра - от Винницы до Подолии - пылал мужицким восстанием, не менее кровавым, чем при Богдане Хмельницком. И, замыкая окружение, не так далеко отсюда, где-то между Львовом и Ярославом, стоял король Карл с отборным тридцатипятитысячным войском, отрезая Августу отступление в его родную Саксонию.

Август терял самоуверенность от омерзительного страха перед королем Карлом - этим свирепым мальчишкой в пыльном сюртуке и порыжелых ботфортах, с лицом скопца и глазами тигра. Карла нельзя было ни купить, ни соблазнить, - он ничего не желал от жизни, кроме грохота и дыма пушек, лязга скрещенного железа, воплей раненых солдат и зрелища истоптанного поля, пахнущего гарью и кровью, по которому осторожно - через трупы - ступает его вислозадый конь. Единственная-книжка, которую Карл держал у себя под тощей подушкой, были комментарии Цезаря. Он любил войну со страстью средневекового норманна. Он предпочел бы получить в голову двадцатифунтовую бомбу, чем заключить мир, хотя бы самый выгодный для его королевства.

Сегодня король Август весь день ожидал возвращения графини. Он не надеялся, чтобы она, при всей женской ловкости, могла склонить Карла на мир. Но известия, доставленные из Литвы по голубиной почте, о выступлении царя Петра были столь важными и угрожающими, что Карл мог и не понадеяться на один корпус генерала Шлиппенбаха и поколебаться, - продолжать ли бессмысленную погоню за Августом, или повернуть войска в Прибалтику, куда для схватки с царем Петром толкали его решительно все: и австрийский император, смертельно боявшийся, как бы Карл не заключил союза с французским королем и не двинул свои войска на Вену, и французский король, опасавшийся, как бы венские дипломаты не перетянули Карла на сторону императора и не предложили бы ему военную прогулку к французским границам, и прусский король, боявшийся решительно всех и больше других - сумасбродного Карла, которому ничего не стоило вторгнуться в Бранденбургскую Пруссию, захватить Кенигсберг и отделать его - короля - так, что он не повернет ни рукой, ни ногой.

Затем пришел злой, как черт, Иоганн Паткуль, казавшийся еще толще от плохо сшитого зеленого, с красными обшлагами, русского генеральского мундира. Он хрипел, собирал морщинами высокий лоб, слишком узкий для его жирного и надменного лица, и на скверном французском языке жаловался на трусость царя Петра, уклоняющегося от решительной схватки с королем Карлом.

"У царя две большие армии. Он должен вторгнуться в Польшу и, соединясь с вами, разбить Карла, каких бы жертв это ни стоило, - говорил Паткуль, вздрагивая багровыми щеками. - Это был бы смелый и умный шаг. Царь алчен, как все русские. Его пустили к Финскому заливу, где он с мальчишеской торопливостью строит свой городишко; он получил Ингрию и две прекрасные крепости - Ям и Копорье; будь доволен и выполняй свой долг перед Европой! Но у него разыгрывается аппетит на Нарву и Юрьев, он раскрывает рот на Ревель. После ему захочется Ливонии и Риги! Царя нужно удержать в границах... Но разговаривать об этом с его министрами бесполезно... Это неотесанные мужики в париках из крашеной кудели, - Европа для них то же, что чистая постель для грязной свиньи... Я выражаюсь слишком резко и откровенно, ваше величество, но мне больно... Я хочу одного, - чтобы моя Ливония вернулась под скипетр вашего королевского величества... Но повсюду - в Вене, в Берлине и здесь у вас - я встречаю полное равнодушие... Я теряюсь, - кто же в конце концов больший враг для Ливонии: король Карл, угрожающий лично мне четвертованием, или царь Петр, оказавший мне столь лестное доверие - вплоть до чина генерал-лейтенанта? Да, я надел русский мундир и честно доведу эту игру до конца... Но мои чувства остаются моими чувствами... Боль моего сердца усугубляется оцепенением и бездействием вашего величества... Возвысьте голос, требуйте войск от царя, настаивайте на решительной схватке с Карлом..."

В другое время король Август просто вышвырнул бы за дверь этого наглеца. Сейчас ему приходилось молчать, вертя в пальцах табакерку. Паткуль наконец ушел. Король кликнул дежурного - ротмистра Тарновского - и сказал, что пожалует сто червонцев (которых у него не было) тому, кто первый донесет о возвращении графини Козельской. Внесли свечи в прозеленевшем трехсвечнике, взятом, должно быть, из синагоги. Король подошел к зеркалу и задумчиво стал разглядывать свое - несколько осунувшееся - лицо. Оно никогда ему не надоедало, потому что он живо представлял себе, как должны любить женщины этот очерченный, как у античной статуи, несколько чувственный рот с крепкими зубами, большой породистый нос, веселый блеск красивых глаз - фонарей души... Король приподнял парик, - так и есть, - седина! От глаза к виску бегут морщинки... Проклятый Карл!

- Позвольте напомнить, ваше величество, - сказал ротмистр, стоявший у дверей, - пан Собещанский в третий раз присылает шляхтича - сказать, что пан и пани не садятся за стол в ожидании вашего величества... У них блюда такие, что могут перепреть...

Из кармана шелкового камзола, крепко пахнущего мускусом, король вынул пудреницу, лебяжьей пуховкой провел по лицу, отряхнул с груди, с кружев пудру и табак, - спросил небрежно:

- Что же у них будет особенное к ужину?

- Я допросил шляхтича, - он говорит, что со вчерашнего дня на панском дворе колют поросят, режут птицу, набивают колбасы и фарш. Зная утонченный вкус вашего величества, сама пани приготовила жареные пиявки с гусиной кровью...

- Очень мило... Дай шпагу, я еду...

Именье пана Собещанского было невдалеке от города. Грозовая туча прикрыла тускнеющую полоску заката, сильно пахло дорожной пылью и еще не начавшимся дождем, когда Август в кожаной карете, изрядно потрепанной за все невзгоды, подъезжал к усадьбе. О его прибытии оповестил прискакавший вперед него шляхтич. Под темными ветвями вековой аллеи навстречу карете бежали люди с факелами... Карета обогнула куртину и под завыванье собак остановилась у длинного одноэтажного дома, прикрытого камышовой крышей. Здесь тоже метались с факелами босые, в рваных рубахах панские холопы, с дико растрепанными волосами. У самого крыльца толпилось с полсотни загоновой шляхты, кормившейся при дворе пана Собещанского, - седые ветераны панских драк с ужасающими сабельными рубцами на лице; толстобрюхие обжоры, гордившиеся напомаженными, жесткими, как шипы, усами - без малого по четверти в длину; юнцы в потрепанных кафтанах с чужого плеча, но от того не менее задорные. Все они стояли подбоченясь, положив руки на рукоятки сабель, - в доказательство своей шляхетской вольности, - когда же король Август, нагнувшись большим телом, полез из кареты, они разом - по-латыни - закричали ему приветствие. С крыльца сходил, разводя руками, пожилой пан Собещанский, готовый в эту минуту - от широкого польского гостеприимства - подарить гостю все, чего бы он ни пожелал: гончих собак, коней из конюшни, всю челядь свою, если она ему нужна, василькового сукна, отороченный мехом кунтуш с самого себя. Пожалуй, не отдал бы только молодую пани Собещанскую... Пани Анна стояла позади супруга, такая хорошенькая, беленькая, с приподнятым носиком, удивленными глазами, в испанской шапочке с высокой тульей и пером, - у короля Августа отхлынула от сердца вся меланхолия.

С низким поклоном он взял пани Анну за кончики пальцев и, несколько приподняв ее руку, - как бы в фигуре полонеза, - повел в столовую. За ними шел пан с увлажненными от умиления глазами, за паном - духовник, - пахнущий козлом сизовыбритый босоногий монах, подпоясанный веревкой; далее - по чину - вся шляхта.

Стол, на котором под скатертью расстелено было сено, а поверху разбросаны цветы, вызвал крики восхищения; один длинный шляхтич в кунтуше, надетом на голое тело, даже схватился за голову, мыча и раскачиваясь, чем вызвал общий смех. На серебряных, оловянных, расписных блюдах были навалены груды колбас, жареной птицы, телячьи и свиные окорока, копченые полотки, языки, соленья, моченья, варенья, хлебцы, бублики, пышки, лепешки, стояли украинские - зеленого стекла - медведи с водками, бочонки с венгерским, кувшины с пивом... Горели свечи, и помимо них в окна светили дымящими факелами дворовые холопы, глядевшие сквозь мутноватые стекла, как славно пирует их пан.

Король Август надеялся, что его присутствие заставит хозяина отказаться от обычая напаивать гостей так, чтобы ни один не мог уйти на своих ногах. Но пан Собещанский твердо стоял за старинный польский чин. Сколько сидело за столом гостей - столько раз он поднимался, расправя горстью седые усы, громко произносил имя, начиная от короля, кончая последним на конце - тем длинным шляхтичем, оказавшимся также и без сапог, - и пил во здравие кубок венгерского. Весь стол вставал, кричал "виват!". Хозяин протягивал полный кубок гостю, и тот пил ответный за здравие пана и пани... Когда же за всех было выпито, пан Собещанский снова пошел по кругу, провозглашая здравицу сначала Речи Посполитой, затем всемилостивейшему королю Польши Августу, - "единственному, кому отдадим наши сабли и нашу кровь"... "Виват! Долой Станислава Лещинского!" - в исступлении кричала шляхта... Затем была витиеватая здравица нерушимой шляхетской вольности. Тут уже разгоряченные головы совсем потеряли разум, - гости выхватили сабли, стол зашатался, свечи повалились. Один плотный, одноглазый шляхтич, вскрикнув: "Так погибнут наши враги - схизматики и москали!" - лихо разрубил саблей огромное блюдо с колбасами.

По левую руку короля Августа, со стороны сердца, сидела раскрасневшаяся, как роза, пани Собещанская. Она дивно успевала расспрашивать короля об увлекательных обычаях Версаля, о его там похождениях, мелко-мелко смеясь, касалась его то локтем, то плечом и в то же время следила за гостями, особенно за "серым" концом, где иной шляхтич, придя в изумление от выпитого, засовывал копченый язык или гусиный полоток в карман своих холщовых шаровар, - и быстрыми, колючими взглядами подзывала слуг, отдавая приказания.

Король уже не один раз пытался обхватить нежную талию хозяйки, но каждый раз пан Собещанский протягивал ему для вивата полный кубок: "Вам в руки, всемилостивейший король". Август пытался недопивать или незаметно выплескивал под стол, - ничто не помогало, - кубок тотчас доливался холопом, стоявшим за стулом, либо другим холопом, который сидел с бутылкой под столом. Наконец дорогому гостю было подано знаменитое блюдо поджаренных пиявок, - хозяйка своими руками положила их полную тарелку.

- Право же, мне стыдно, когда вы хвалите такое деревенское кушанье, - говорила она простеньким голосом, а в глазах ее он читал совсем иное, - делать их немудрено, лишь бы гусь был молодой и не особенно жирный... Когда они напьются крови, их вместе с гусем всовывают в духовую печь, они отваливаются от гусиной грудки и кладутся на сковородку...

- Бедный гусь, - говорил король, беря двумя пальцами пиявку и с хрустом укусывая ее. - Чего только не придумают хорошенькие женщины, чтобы полакомиться.

Пани Анна смеялась, перо на ее шапочке с высокой тульей, надетой набок, задорно вздрагивало. Король видел, что дело идет на лад. Он ждал лишь начала танцев, чтобы объясниться без помехи. В это время, расталкивая в дверях пьяных шляхтичей, ворвался черный от пыли, потный, перепуганный человек в изодранном кунтуше.

- Пан, пан, беда! - закричал он, бросаясь на колени перед панским стулом. - Ты послал меня в монастырь за бочкой старого меда... Я все достал исправно... Да черт меня понес обратно околицей - по большому шляху... Все я потерял - и бочку с медом, и лошадь, и саблю, и шапку... Едва душу свою спас... Разбили меня! Неисчислимое войско подходит к Сокалю.

Король Август нахмурился. Пани Анна впилась ногтями в его руку. Какое иное войско могло сейчас входить в Сокаль, - только король Карл в упрямой погоне... Шляхта закричала дикими голосами: "Шведы! Ратуйте!" Пан Собещанский ударил по столу кулаком так, что подскочили кубки:

- Тихо, паны, ваша милость! Каждому - у кого хмель сейчас же не выскочит из башки - прикажу отпустить пятьдесят плетей, разложа на ковре... Слушать меня, собачьи дети... Король мой гость, - я не покрою вечным позором свою седую голову... Пусть шведы приходят сюда хоть всем войском, - моего гостя им не отдадим...

- Не отдадим! - закричала шляхта, с лязгом выхватывая сабли из ножен.

- Седлайте коней... Зарядите пистоли... Умрем, не посрамим польской славы...

- Не посрамим... Виват!..

Королю Августу было ясно, что единственное благоразумное решение - немедля вскочить в седло и бежать, благо ночь темна... Но бежать ему. Августу Великолепному, как жалкому трусу, покинув веселый ужин и прелестную женщину, все еще не отпускающую его руки? К такому унижению Карл его не принудит!.. К черту благоразумие.

- Велю вам, милостивые государи, вернуться к столу. Продолжим пир, - сказал он и сел, откинув от разгоряченных щек букли парика. В конце концов, если сюда явятся шведы - его куда-нибудь спрячут, увезут, - с королями плохого не случается... Он налил вина, поднял кубок, - большая, красивая рука его была тверда... Пани Анна взглянула на него с восхищением - за такой взгляд действительно можно было отдать королевство...

- Добро! Король нам велит пировать! - Пан Собещанский хлопнул в ладоши и приказал тому шляхтичу, что разрубил блюдо с колбасой, ехать с товарищами к большому шляху и стать там дозором; всему столу - вплоть до "серого" конца - наливать лучшего венгерского и пить, покуда в последней бочке не высохнет дно, из погребов и чуланов нести все, что есть еще доброго в доме, да звать музыкантов...

Пир загремел с новым воодушевлением. Пани Анна пошла танцевать с королем. Она танцевала так, будто соблазняла самого апостола Петра, чтобы отворил ей двери в райский сад. Шапочка ее сбилась набок, в кудрях вились звуки мазурки, короткая юбка крутилась и ластилась вокруг стройных ног, башмачки с красными каблучками то притоптывали, то летели, будто не касаясь пола... Великолепен был и король, танцевавший с нею, - огромный, пышный, бледный от вина и желания...

- Я теряю голову, пани Анна, я теряю голову, ради всех святых - пощадите, - говорил он ей сквозь зубы, и она взглядом отвечала, что пощады нет и двери рая уже раскрыты...

...За окнами в темноте послышались испуганные голоса челядинцев, захрапели лошади... Музыка оборвалась... Никто даже не успел схватиться за саблю или взвести курок пистолета... Только король, у которого в глазах все плыло кругом, крепко обхватил пани Анну и потянул шпагу...

В пиршественную залу вошли двое: один - огромный, кривой на один глаз, в высокой бараньей шапке с золотой кистью, с висящими светлыми усами под большим носом, другой - пониже его - барственный, с приятной мягкостью лица, одетый в запыленный мундир с генеральским шарфом через плечо.

- Здесь ли находится его королевское величество король Август? - спросил он и, увидев Августа, стоящего со шпагой в угрожающей позиции, снял шляпу, низко поклонился: - Всемилостивейший король, примите рапорт: повелением государя Петра Алексеевича я прибыл в ваше распоряжение, с одиннадцатью полками пехоты и пятью конными казачьими полками.

Это был киевский губернатор, командующий вспомогательным войском, Дмитрий Михайлович Голицын, старший брат шлиссельбургского героя Михаилы Михайловича. Другой - высокий, в клюквенном кафтане и в епанче до пят - был наказной казачий атаман Данила Апостол. У шляхты угрожающе зашевелились усы при виде этого казака. Он стоял на пороге, небрежно подбоченясь, играя булавой, на красивых губах - усмешка, брови как стрелы, в едином глазу - ночь, озаряемая пожарами гайдамацких набегов.

Король Август рассмеялся, бросил шпагу в ножны, обнял Голицына и атаману протянул руку для целования. В третий раз был накрыт стол. По рукам пошел кубок, вмещавший полкварты венгерского. Пили за царя Петра, сдержавшего обещание - прислать из Украины помощь, пили за все пришедшие полки и за погибель шведов. Задорным шляхтичам в особенности хотелось напоить допьяна атамана Данилу Апостола, но он спокойно вытягивал кубок за кубком, только поднимал брови, - увалить его было невозможно.

На рассвете, когда уже немало шляхтичей пришлось унести волоком на двор и положить около колодца, король Август сказал пани Анне:

- У меня нет сокровищ, чтобы бросить их к вашим ногам. Я - изгнанник, питающийся подаянием. Но сегодня я снова силен и богат... Пани Анна, я хочу, чтобы вы сели в карету и следовали за моим войском. Выступать надо тотчас, ни часу промедления!.. Я проведу за нос, как мальчишку, короля Карла... Божественная пани Анна, я хочу поднести вам на блюде мою Варшаву... - И, поднявшись, великолепно взмахнув рукой, он обратился к тем за столом, кто еще таращил глаза и напомаженные усы: - Господа, предлагаю вам и повелеваю - седлайте коней, вас всех беру в мою личную свиту.

Сколько ни пытался князь Дмитрий Михайлович Голицын - вежливо и весьма человечно - доказать ему, что войскам нужно денька три отдохнуть, покормить коней и подтянуть обозы, - король Август был неукротим. Еще солнце не высушило росы - он вернулся в Сокаль, сопровождаемый Голицыным и атаманом. Повсюду на городских улицах стояли возы, кони, пушки, на кудрявой травке спали усталые русские солдаты. Дымились костры. Король глядел в окно кареты на спящих пехотинцев, на казаков, живописно развалившихся на возах.

- Какие солдаты! - повторял он. - Какие солдаты, богатыри!

В дверях замка его встретил ротмистр Тарновский испуганным шепотом:

- Графиня вернулась, не желает ложиться почивать, весьма гневна...

- Ах, какие мелочи! - король весело вошел в сводчатую, сырую спальню, где, оплывая сосульками, догорали свечи в прозеленевшем подсвечнике из синагоги. Графиня встретила его стоя, молча глядя в лицо, лишь ожидая его первого слова, чтобы ответить как нужно.

- Софи, наконец-то! - сказал он с большей, чем хотелось бы, торопливостью. - Ну как? Вы видели короля Карла?

- Да, я видела короля Карла, благодарю вас... - Ее лицо было будто обсыпано мукой и казалось обрюзгшим, некрасивым. - Король Карл ничего так не желает, как повесить вас на первой попавшейся осине, ваше величество... Если вам нужны подробности моей беседы с королем - я расскажу... Но сейчас мне хочется спросить: какое вы сами дадите качество вашему поведению? Вы посылаете меня, как последнюю судомойку, обделывать ваши грязные делишки... Я подвергаюсь оскорблениям, в дороге я тысячу раз подвергаюсь опасности быть изнасилованной, зарезанной, ограбленной... А вы тем временем развлекаетесь в объятиях пани Собещанской... Этой маленькой шляхтянки, которую я постеснялась бы взять к себе в камеристки...

- Какие мелочи, Софи!

Это восклицание было неосторожным со стороны короля Августа. Графиня придвинулась к нему и - ловко, как кошка лапой, - влепила ему пощечину...

Глава четвертая

1

На бугре, где была поставлена сторожевая вышка, Петр Алексеевич соскочил с коня и полез по крутым перекладинам на площадку. За ним - Чамберс, Меньшиков, Аникита Иванович Репнин и - последним - Апраксин Петр Матвеевич, - этому весьма мешала тучность и верчение головы: шутка ли взлезать на такую страсть - сажен на десять над землей. Петр Алексеевич, привыкший взбираться на мачты, даже не задохнулся, вынул из кармана подзорную трубу, расставя ноги, - стал глядеть.

Нарва была видна, будто на зеленом блюде, - все ее приземистые башни, с воротами и подъемными мостами, на заворотах стен - выступы бастионов, сложенных из тесаного камня, громада старого замка с круглой пороховой башней, извилистые улицы города, острые кровли кирок, вздеты, как гвозди, к небу. На другой стороне реки поднимались восемь мрачных башен, покрытых свинцовыми шапками, и высокие стены, пробитые ядрами, крепости Иван-города, построенной еще Иваном Грозным.

- Наш будет город! - сказал Меньшиков, тоже глядевший в трубу.

Петр Алексеевич ему - сквозь зубы:

- А ты не раздувайся раньше времени.

Ниже города, по реке, в том месте, где на ручье Россонь стояла земляная крепость Петра Матвеевича Апраксина, медленно двигались обозы и войска, плохо различимые сквозь поднятую ими пыль. Они переходили плавучий мост, и конные и пешие полки располагались на левом берегу, верстах в пяти от города. Там уже белелись палатки, в безветрии поднимались дымы, по луговинам бродали расседланные кони... Доносился стук топоров, - вздрагивали вершинами, валились вековые сосны.

- Огородились мы только телегами да рогатками, не прикажешь ли еще для бережения и рвы копать, ставить палисады? - спросил князь Аникита Иванович Репнин. Человек он был осторожный, разумный и бывалый в военном деле, отважный без задору, но готовый - если надо для великого дела - и умереть, не пятясь. Не вышел он только лицом и дородством, хотя род свой считал древнее царя Петра, - был плюгав и подслеповат, однако же маленькие глаза его за прищуренными веками поглядывали весьма умненько.

- Рвы да палисады не спасут. Не для того сюда пришли - за палисадами сидеть, - буркнул Петр Алексеевич, поворачивая трубу дальше на запад.

Чемберс, имевший привычку с утра выпивать для бодрости духа добрый стакан водки, просипел горлом:

- Можно велеть солдатам спать не разуваясь, при ружье... Пустое! Если достоверно, что генерал Шлиппенбах стоит в Везенберге - раньше, как через неделю, нельзя ожидать его сикурса...

- Я уж так-то здесь один раз поджидал шведского сикурса... Спасибо, научные! - странным голосом ответил Петр Алексеевич. Меньшиков коротко, грубо засмеялся.

На западе, куда с жадностью глядел Петр Алексеевич, расстилалось море, ни малейший ветерок не рябил его сероватой пелены, дремлющей в потоках света. Там, на отчетливой черте края моря, можно было различить, напрягая зрение, много корабельных мачт с убранными парусами. Это стоял в мертвом штиле флот адмирала де Пру с серебряной рукой.

Апраксин, вцепясь в перильца зыбкой площадки, сказал:

- Господин бомбардир, как же мне не испугаться было эдакой силы - полсотни кораблей и адмирал такой отважный... Истинно - бог меня выручил, - не дал ему, проклятому, ветра с моря...

- Сколько добра пропадает, ах! - Меньшиков ногтем считал мачты на горизонте. - Трюмы у него доверху, чай, забиты угрями копчеными, рыбой камбалой, салакой, ветчиной ревельской... Ветчина у них, батюшки! Уж где едят - так это в Ревеле! Все протухнет у него в такую жару, все покидает за борт, черт однорукий... Апраксин, Апраксин, а еще у моря сидишь, задница сухопутная! Почему у тебя лодок нет? В такой штиль - посадить роту гренадеров в лодки, - де Пру и деваться некуда...

- Чайка на песок садится! - крикнул вдруг Петр Алексеевич. - Ей-ей, садится! - Лицо у него было задорное, глаза круглые. - Бьюсь о заклад на десять ефимков, - жди шторма... Кто хочет биться? Эх вы, моряки! Не стони, Данилыч, - весьма возможно, и попробуем адмиральской ветчины.

И он, сунув трубку за пазуху, бегом стал спускаться с вышки. Полковнику Рену, подскочившему к нему, чтобы помочь спрыгнуть на землю, сказал: "Один эскадрон пошли вперед, с другим следуй за мной". Он перевалился в седло и повернул в сторону Нарвы. Его верховой, - рослый гнедой мерин, с большими ушами, подарок фельдмаршала Шереметьева, взявшего этого коня в битве при Эрестфере, будто бы из-под самого Шлиппенбаха, - шел крупной рысью. Петр Алексеевич не очень любил верховую езду и на рыси высоко подскакивал. Зато Александр Данилович горячил своего белого, как сметана, жеребца, тоже отбитого у шведов, - и конь с веселыми глазами и всадник точно играли, то проходя бочком, коротким галопом по свежему лугу, - то конь осаживал, садясь на хвост, бил черными копытами по воздуху и взвивался, и махал, и мчался, - алого сукна короткий плащ, накинутый на одно плечо, взвивался за спиной Александра Даниловича, вились перья на шляпе, концы шелкового шарфа. Хоть жарок, но хорош был день, - в небольших рощах, в покинутых сейчас садах распелись, раскричались птицы.

Аникита Иванович Репнин, привыкший с малых лет ездить по-татарски, спокойно, - бочком, - трясся в высоком седле на мелкой уходистой лошадке. Апраксин обливался потом под огромным париком, в котором для русского человека не было ни удобства, ни красы. Далеко впереди шнырял между зарослями рассыпавшийся эскадрон драгун. Позади - в строю - шел второй эскадрон, - перед ним поскакивал полковник Рен, красавец и заливоха, - так же, как генерал Чамберс, - в поисках счастья по свету отдавший царю Петру честь и шпагу.

Петр Алексеевич указывал ехавшему рядом с ним Чамберсу на рвы и ямы, на высокие валы, заросшие бурьяном и кустарником, на полусгнившие колья, торчавшие повсюду из земли.

- Здесь погибла моя армия, - оказал он просто. - На этих местах король Карл нашел великую славу, а мы - силу. Здесь мы научились - с какого конца надо редьку есть, да похоронили навек закостенелую старину, от коей едва не восприняли конечную погибель...

Он отвернулся от Чамберса. Оглядываясь, заметил невдалеке заброшенный домишко под провалившейся крышей. Стал придерживать коня. Круглое лицо его сделалось злым. Меньшиков, подъехав, сказал весело:

- Тот самый домишко, мин херц. Помнишь?

- Помню...

Насупясь, Петр Алексеевич ударил коня и опять запрыгал в седле. Как было не помнить той бессонной ночи перед разгромом. Он сидел тогда в этом домишке, глядя на оплывшую свечу; Алексашка лежал на кошме, молча плакал. Трудно было побороть в себе отчаяние, и срам, и бессильную злобу и принять то, что завтра Карл неминуемо должен побить его... Трудно было решиться на неслыханное, непереносимое, - оставить в такой час армию, сесть в возок и скакать в Новгород, чтобы там начинать все сначала... Добывать деньги, хлеб, железо... Исхитряться продавать иноземным купцам исподнюю рубашку, чтобы купить оружие. Лить пушки, ядра... И самое важное, - люди, люди, люди! Вытаскивать людей из векового болота, разлеплять им глаза, расталкивать их под микитки... Драться, обламывать, учить. Скакать тысячи верст по снегу, по грязи... Ломать, строить... Вывертываться из тысячи бед в европейской политике. Оглядываясь, - ужасаться: "Экая громада какая еще не проворочена..."

Передовые драгуны выскочили из горячей тени сосен на широкий луг перед стены Нарвы, поднимавшиеся по ту сторону рва, полного воды. Испуганные жители, бегая и крича, торопливо загоняли скот в город. Луг опустел, цепной мост загремел, тяжело поднялся и захлопнул ворота. Петр Алексеевич шагом взъехал на холм. Опять все вынули подзорные трубы и оглядывали высокие крепкие стены, поросшие травой в трещинах между камнями.

Наверху воротной башни стояли шведы, в железных касках, в кожаных панцирях. Один держал - отставя на вытянутой руке - желтое знамя. Другой человек, весьма высокий ростом, подошел к краю башни, упер локоть на каменный зубец и тоже стал глядеть в трубу, сначала водя ее по всадникам на холме, потом прямо уставил на Петра Алексеевича.

- Люди какие все здоровые, на башне-то их увидишь - ужаснешься, - негромко говорил Апраксин Аниките Ивановичу Репнину, обмахиваясь шляпой. - Сам теперь видишь, что я вытерпел в усть-Нарове один-то, с девятью пушками, когда на меня флот навалился... А этот, длинный, - в трубу глядит, - ох - какой вредный человек... Перед самым вашим прибытием я с ним встретился в поле, хотел его добыть... Ну, где же...

- Кто этот высокий на башне? - хрипло спросил Петр Алексеевич.

- Государь, он самый и есть, генерал Горн, нарвский комендант...

Едва Апраксин выговорил это имя - Александр Данилович толкнул коня и поскакал по лугу к башне... "Дурак!" - бешено крикнул вслед ему Петр Алексеевич, но он за свистом ветра в ушах не слышал. Почти у самых ворот осадил, сорвал с себя шляпу и, помахивая ею, заголосил протяжно:

- Эй, там, на башне... Эй, господин комендант... Выпустим вас из города с честью, со знамена, ружья и музыкой... Уходи полюбовно...

Генерал Горн опустил трубу, вслушиваясь, что кричит ему этот беснующийся на белом коне русский, разряженный, как петух. Обернулся к одному из шведов, должно быть, чтобы ему перевели. Суровое, стариковское лицо сморщилось, как от кислого, он перегнулся через край башни и плюнул в сторону Меньшикова...

- Вот тебе мой ответ, глупец! - крикнул. - Сейчас получишь кое-что покрепче.

На башне обидно захохотали шведы. Блеснул огонь, взлетело белое облачко, - ядро, нажимая воздух, с шипом пронеслось над головой Александра Даниловича.

- Э-э-э-й! - закричал с холма Аникита Иванович Репнин тонким голосом. - Плохо стреляете, шведы, пришлите нам пушкарей, мы их поучим...

На холме тоже враз засмеялись. Александр Данилович, который знал, что ему все равно не миновать плетки от Петра Алексеевича, вертелся и прыгал на коне, махал шляпой и скалил зубы шведам, покуда второе ядро не разорвалось совсем рядом и конь, шарахнувшись, не унес его прочь от башни.

Окончив объезд крепости, сосчитав на стенах по крайней мере до трехсот пушек, Петр Алексеевич на обратном пути свернул к памятному домику, слез с лошади и, велев всем ждать, позвал Меньшикова в ту самую комнату, где четыре года тому назад он пожертвовал стыдом и позором ради спасения государства русского. Здесь тогда была хорошая печь, сейчас валялась куча обгорелого кирпича, на полу - грязная солома, - видимо, сюда загоняли овец и коз на ночь. Сел на подоконник разбитого окошечка. Алексашка виновато стоял перед ним.

- Запомни, Данилыч, истинный бог - увижу еще твое дурацкое щегольство, шкуру спущу плеткой, - сказал Петр Алексеевич. - Молчи, не отвечай... Сегодня ты сам себе выбрал долю... Я думал: кому дать начало над осадным войском, - тебе или фельдмаршалу Огильви? Хотелось в таком деле предпочесть своего перед иноземцем... Сам все напортил, друг сердешный, - плясал, как скоморох, на коне перед генералом Горном! Срамота! Все еще не можешь забыть базары московские! Все шутить хочешь, как у меня за столом! А на тебя Европа смотрит, дурак! Молчи, не отвечай. - Он посопел, набивая трубочку. - И еще - второе: посмотрел я опять на эти стены, - смутился я, Данилыч... Второй раз отступить от Нарвы нельзя... Нарва - ключ ко всей войне... Если Карл этого еще не понимает, - я понимаю... Завтра мы обложим город всем войском, чтобы птица оттуда не пролетела... Через две недели придут осадные пушки... А дальше как быть? Стены крепки, генерал Горн упрям, Шлиппенбах висит за плечами. Будем здесь топтаться - накличем и Карла из Польши со всей своей армией... Город брать нужно быстро, и крови нашей много лить не хочется... Что скажешь, Данилыч?

- Можно, конечно, придумать хитрость... Это - дело десятое... Но раз фельдмаршал Огильви здесь голова, пусть он уж по книгам и разбирает, - что к чему... А что я скажу? Опять глупость какую-нибудь - тяп да ляп - по-мужицки. - Меньшиков топтался, мялся и поднял глаза, - у Петра Алексеевича лицо было спокойное и печальное, таким он его редко видел... Алексашку, как ножом по сердцу, полоснула жалость. - Мин херц, - зашептал он, перекося брови, - мин херц, ну - что ты? Дай срок до вечера, приду в палатку, чего-нибудь придумаю... Людей наших, что ли, не знаешь... Ведь нынче - не семисотый год... Не кручинься, ей-ей...

2

В просторном полотняном шатре заботами Нартова, так же как и в петербургском домике, были разложены на походном столе готовальни, инструменты, бумаги, военные карты. Через приподнятые полотнища, как из печи, дышало жаром земли, и - хоть уши затыкай просмоленной пенькой - востро, сухо трещали в траве сверчки.

Петр Алексеевич работал в одной рубашке, распахнутой на груди, в голландских штанах - по колено, в туфлях на босу ногу. Время от времени он вставал из-за стола и в углу шатра Нартов выливал ему на голову ковш ключевой воды. За эти дни нарвского похода, - как и всегда, впрочем, - накопилось великое множество неотложных дел.

Секретарь Алексей Васильевич Макаров, незаметный молодой человек, недавно взятый на эту службу, стоя у края стола, у стопки бумаг, подавал дела, внятно шелестя губами, - настолько громко, чтобы заглушать трещание сверчков. "Указ Алексею Сидоровичу Синявину ведать торговыми банями в Москве и других городах", - он тихо клал перед государем лист со столбцом указа на левой стороне. Петр Алексеевич, скача зрачками по строкам, прочитывал, совал гусиное перо в чернильницу и крупно, криво, неразборчиво, пропуская за торопливостью буквы, писал с правой стороны листа: "Где можно при банях завести цирюльни, дабы людей приохотить к бритью бороды, также держать мозольных мастеров добрых".

Макаров клал перед ним новый лист: "Указ Петру Васильевичу Кикину ведать рыбные ловли и водяные мельницы во всем государстве..." Рука Петра Алексеевича с кляксой на кончике пера повисла над бумагой:

- Указ кем заготовлен?

- Указ прислан из Москвы от князя-кесаря на вашу, милостивый государь, своеручную подпись...

- Дармоедов полна Москва, сидят по окошечкам, крыжовник кислый жрут со скуки, а для дела люден не найти... Ладно, поиспытаем Кикина, заворуется - обдеру кнутом, - так ты и отпиши князю-кесарю, что я в сумнении...

- Из Питербурга с нарочным от подполковника Алексея Бровкина донесение, - продолжал Макаров. - Прибыли из Москвы от Тихона Ивановича Стрешнева для вашего, милостивый государь, огорода на Петербургской стороне шесть кустов пионов, в целости, да только садовник Левонов, не успев их посадить, помре.

- Как - помре? - спросил Петр Алексеевич. - Что за вздор!..

- Купаясь в Неве, - утонул...

- Ну, пьяный, конечно... Вот ведь - добрые люди не живут... а гораздо был искусный садовник, жалко... Пиши...

Петр Алексеевич пошел в угол палатки - обливать голову и, отфыркиваясь, говорил Макарову, который, стоя, ловко писал на углу стола.

- "Стрешневу... Пионы ваши получены в исправности, только жалеем, что мало прислал. Изволь не пропустить времени - прислать из Измайлова всяких цветов и больше таких, кои пахнут: канупера, мяты да резеды... Пришли садовника доброго, с семьей, чтобы не скучал... Да отпиши, для бога, как здравствует в Измайлове Катерина Василефская с Анисьей Толстой и другие с ними... Не забывай об сем писать чаще... Также изволь уведомить, как у вас с набором солдат в драгунские полки, - один полк возможно скорее набрать - из людей получше - и прислать сюда..."

Он вернулся к столу, прочел написанное Макаровым, усмехнувшись про себя - подписал.

- Еще что? Да ты мне не по порядку подкладывай, давай важнейшее...

- Письмо Григория Долгорукова, из Сокаля, о благополучном прибытии наших войск.

- Читай! - Петр Алексеевич закрыл глаза, вытянул шею, большие, в царапинах, сильные руки его легли на столе. Долгорукий писал о том, что с прибытием русских войск в Сокаль король Август опять восприял чрезмерную отвагу и хочет встречи на бранном поле с королем Карлом, дабы с божьей помощью генеральной баталией взять реванш за конфузию при Клиссове. На это безумство особенно подговаривают его фаворитки, - их теперь у него две, и его бытие сделалось весьма беспокойное. Дмитрию Михайловичу Голицыну с великими трудами удалось отклонить его от немедленной встречи с Карлом (который, как хищный волчец, только того и ждет) и указать ему путь на Варшаву, оставленную Карлом с малой защитой. Что из сего может произойти - одному богу известно...

Петр Алексеевич терпеливо слушал длинное письмо, губа его с полоской усиков поднималась, открывая зубы. Дернув шеей, пробормотал: "Союзничек!" Пододвинул чистый лист, скребнул ногтями в затылке и, едва поспевая пером за мыслями, начал писать - ответ Долгорукому:

"...Еще напоминаю вашей милости, чтобы не уставал отводить его величество короля Августа от жестокого и пагубного намерения. Он спешит искать генерального боя, надеясь на фортуну - сиречь счастье, но сие точно в ведении одного всевышнего... Нам же, человекам, разумно на ближнее смотреть, что - суть на земле... Короче сказать, - искание генерального боя весьма для него опасно, ибо в один час можно все потерять... Не удастся генеральный бой, - от чего, боже, боже сохрани и его, да и нас всех - его величество Август не только от неприятеля будет ввергнут в меланхолию, но и от бешеных поляков, лишенных добра отечеству своему, будет со срамом выгнан и престола своего лишен... Для чего же ввергать себя в такое бедство? Что же ваша милость пишет о фаворитках, - истинно, сию горячку лечить нечем... Одно - старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс..."

Дышать уже было нечем в слоях табачного дыма Петр Алексеевич с брызгами подписал - "Птръ" и вышел из шатра в нестерпимый зной. Отсюда, с холма, была видна в стороне Нарвы пыльная туча, поднятая обозами и войсками, передвигавшимися из лагеря на боевые позиции перед крепостью. Петр Алексеевич провел ладонью по груди, по белой коже, - медленно, сильно стучало сердце. Тогда он стал глядеть туда, где в необъятном стеклянном море, отсюда неразличимые, дремали корабли адмирала де Пру, набитые добром, которого хватило бы на всю русскую армию. Земля и небо, и море были в томлении, в ожидании, будто остановилось само время. Вдруг много черных птиц беспорядочно пронеслось мимо холма к лесу. Петр Алексеевич-задрал голову, - так и есть! С юго-запада высоко в раскаленное, как жесть, небо быстро поднимались прозрачные пленки облаков.

- Макаров! - позвал он. - Спорить хочешь на десять ефимков?

Макаров сейчас же вышел из шатра, - востроносый, пергаментный от усталости и бессонницы, с прямым ртом без улыбки, и потащил из кармана кошель:

- Как прикажешь, милостивый государь...

Петр Алексеевич махнул на него рукой:

- Поди скажи Нартову, чтоб подал мне матросскую куртку, да зюйдвестку, да ботфорты... Да крепили бы хорошенько шатер, не то унесет... Шторм будет знатный.

Море всегда завораживало, всегда тянуло его к себе. В кожаной шапке, спущенной на затылок, в широкой куртке, он ехал крупной рысью в сопровождении полуэскадрона драгун к морскому берегу. (В лагерь к Апраксину было послано за двумя пушками и гренадерами.) Солнце жгло, как скорпион перед гибелью. Вертелись пыльные столбы на дорогах. По морской пелене полосами пробегали ветры. Черная туча выползала из-за помрачненного горизонта. И море наконец дыхнуло в лицо запахом водорослей и рыбной чешуи. Ветер, усиливаясь, засвистал, заревел во все Нептуновы губы...

Придерживая зюйдвестку, Петр Алексеевич весело скалился. Он соскочил с коня на песчаный берег, - солнце в последний раз блеснуло из заклубившегося края тучи, стеклянный свет побежал по завивающимся волнам. Сразу все потемнело. Валы катились выше и выше, обдавая водяной пылью. Громыхающая туча из конца в конец озарялась мутными вспышками, будто ее поджигали. Ослепила извилистая молния, упала близко в воду. Рвануло так, что люди на берегу присели, - обрушилось небо...

Около Петра Алексеевича очутился Меньшиков, тоже в зюйдвестке, в куртке.

- Вот это шторм! Вот это - лю-лю! - прокричал ему Петр Алексеевич.

- Мин херц, до чего же ты догадлив...

- А ты сейчас только понял это?

- С добычей будем?

- Подожди, подожди...

Ждать пришлось не так долго. При вспышках молний стали видны совсем невдалеке военные и купеческие корабли адмирала де Пру, - буря гнала их к берегу, на мели. Они будто плясали, - раскачивались голые мачты, развевались обрывки парусов, вздымались резные высокие кормы с Нептунами и морскими девами. Казалось - еще немного и весь разметанный караван прибьет к берегу.

- Молодец! Молодец! - закричал Петр Алексеевич. - Гляди, что делает! Вот это адмирал! Бом-кливера ставит! Форстеньга-стакселя, фока-стакселя ставит! Триселя ставит! Эх, черт! Учись, Данилыч!

- Ох, уйдет, ох, уйдет! - стонал Меньшиков.

Изменился ли ветер немного или в борьбе с морем взяло верх искусство адмирала - корабли его, лавируя на штормовых парусах, понемногу стали опять удаляться за горизонт. Только три тяжело груженные барки продолжало нести на песчаные отмели. Треща, громыхая реями, хлеща клочьями парусины, они сели на мель шагах в трехстах от берега. Огромные волны начали валить их, - перекатываясь, смывали с палуб лодки, бочки, ломали мачты.

- А ну, давай по ним огонь, с недолетом, для испуга! - крикнул Меньшиков пушкарям.

Пушки рявкнули, и бомбы вскинули воду близ борта одной из барж. В ответ оттуда раздались пистолетные выстрелы. Петр Алексеевич влез на лошадь и погнал ее в море. За ним с криками побежали гренадеры. Меньшикову пришлось спешиться, - жеребец заупрямился, и он тоже зашагал в мутных волнах, отплевываясь и крича:

- Эй, на барках! Прыгай в воду! Сдавайся!

Шведов, должно быть, сильно испугал вид всадника среди волн и огромные усатые гренадеры, идущие на абордаж по грудь в воде, ругаясь и грозя дымящимися гранатами. С барок стали прыгать матросы и солдаты. Они протягивали пистолеты и абордажные сабли: "Москов, москов, друг", - и брели к берегу, где их окружали конные драгуны. Меньшиков с гренадерами в свой черед забрался на барку, на резную корму, взял на аккорд Капитана, тут же снисходительно похлопав его по спине и вернув ему кортик, и закричал оттуда:

- Господин бомбардир, из трюмов пованивает, но капитан обнадежил, что сельди и солонину есть можно.

3

Войска обложили Нарву подковой, упираясь в реку выше и ниже города. На другой стороне реки точно так же был окружен Иван-город. Рыли шанцы, обставлялись частоколами и рогатками. Русский лагерь был шумный, дымный, пыльный. Шведы с высоких стен угрюмо поглядывали. После шторма, разметавшего флот де Пру, они были очень злы и стреляли из пушек даже по отдельным всадникам, скакавшим короткой дорогой через луг мимо грозных бастионов.

По приказу Петра бочки с сельдями и солониной, выгруженные с барок, были на виду шведов привезены в лагерь, - за телегами, украшенными ветвями, солдаты несли толстого голого мужика, обмотанного водорослями, и горланили скоромную песню про адмирала де Пру и генерала Горна. Бочки роздали по ротам и батареям. Солдаты, помахивая вздетой на штык селедкой или куском сала, кричали: "Эй, швед, закуска есть!" Тогда шведы не выдержали. Затрубили в рожки, забили в барабаны, мост опустился, и, теснясь большими конями в воротах, выехал эскадрон кирасир, - нагнув головы в ребрастых шлемах, устава широкие шпаги меж конскими ушами, они тяжело поскакали на русские шанцы. Пришлось, побросав добро, отбиваться чем попало, - кольями, банниками, лопатами. Началась свалка, поднялся крик. Кирасиры увидели драгун, мчавшихся на них с тыла, увидели лезущих через частокол страшных гренадеров и повернули коней обратно, - лишь несколько человек осталось на лугу, да еще долго скакали испуганные лошади без всадников и бегали за ними русские солдаты.

Помимо таких вылазок, шведы не выказывали особенного беспокойства. Генерал Горн - как передавали языки, - будто бы сказал: "Русских я не боюсь, пускай с помощью своего Георгия-победоносца осмелятся на штурм - угощу их лучше, чем в семисотом году..." Хлеба, пороха и ядер у него было достаточно, но больше всего он надеялся на Шлиппенбаха, ожидавшего подкреплений, чтобы сделать русским жестокий сикурс. Стоял он на ревельской дороге, в городке Везенберге. Это установил Александр Данилович, сам ездивший в разведку.

Бездействовали и русские войска: вся осадная артиллерия - огромные стенобитные пушки и мортиры для зажигания города - все еще тащилась из Новгорода по непролазным дорогам. Без тяжелого наряда нельзя было и думать о штурме.

От фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева вести были тоже не слишком бойкие: Юрьев он осадил, окопался, огородился, повел подкоп для пролома стены и начал метать бомбы в город. "Зело нам докучают шведы, - писал он в нарвский лагерь Александру Даниловичу, - по сие время не могу отбить пушечной и мортирной стрельбы неприятеля; палят из многих пушек залпами, проклятые, сажают враз по десяти бомбов в наши батареи, а пуще всего стреляют по обозам. Так же - бьемся - не можем достать языка из города, только вышло к нам два человека - чухны, ничего подлинно не знают, одно бредят, что Шлиппенбах обнадеживает город скорым сикурсом..."

Шлиппенбах был истинно занозой, которую надобилось вытащить как можно скорее. Об этом были все мысли Петра Алексеевича. Тогда ночью Меньшиков не обманул, - придя в шатер и выслав всех, даже Нартова, он рассказал - какую придумал хитрость, чтобы отбить охоту у генерала Горна - надеяться на Шлиппенбаха. Петр Алексеевич сперва даже рассердился: "Спьяну, что ли, придумал?.." Но - походил по шатру, попыхивая трубочкой, и вдруг рассмеялся:

- А неплохо было бы одурачить старика.

- Мин херц, одурачим, ей-ей...

- Это твое - "ей-ей" - дешево стоит... А не выйдет ничего? Не в шутку ответишь, куманек.

- Что же, и отвечу... Не в первый раз... На одном ответе всю жизнь живу...

- Делай!

В ту ночь поручик Пашка Ягужинский, выпив стремянную, поскакал в Псков, где находились войсковые склады. С необыкновенной расторопностью он привез оттуда на тройках все, что было надобно, для задуманного дела. Ротные и эскадронные швальни две ночи перешивали и прилаживали кафтаны, епанчи, офицерские шарфы, знамена, обшивали солдатские треухи, белой каймой по краю. В эти короткие ночи тайно - эскадрон за эскадроном - два драгунских полка Асафьева и Горбова, и два полка - Семеновский и Ингерманландский - с пушками, у которых лафеты были перекрашены из зеленых в желтые, ушли по ревельской дороге и расположились в лесном урочище Тервиеги, в десяти верстах от Нарвы. Туда же - в урочище - было отвезено все платье, перешитое в швальнях. Шведы ничего не заметили.

В ясное утро - восьмого июня - под нарвскими стенами в русском лагере вдруг началась суета. Тревожно забили барабаны, забухали огромные литавры, поскакали офицеры, надрывая глотки. Из шалашей, из палаток выскакивали солдаты, - застегивая кафтаны и пуговицы на гетрах, закладывая за уши длинные волосы, висевшие из-под треухов, - строились в две линии. Пушкари с криками вытаскивали пушки и поворачивали их в сторону ревельской дороги. Верховые гнали-табуны обозных лошадей с лугов в лагерь, за телеги.

Шведы со стен с изумлением смотрели на отчаянный беспорядок в русском лагере. По наружной каменной лестнице на воротную башню поднялся генерал Горн с непокрытой головой и уставил подзорную трубу на ревельскую дорогу. Оттуда донеслись два пушечных выстрела, через минуту - снова два выстрела и так до шести раз. Тогда шведы поняли, что это сигналы приближающегося Шлиппенбаха, и сейчас же с бастиона Глория они ответили королевским паролем из двадцати одной пушки. На всех кирках города празднично задребезжали колокола.

За много дней осады суровый генерал Горн в первый раз сморщил усмешкой губы свои, увидя, как по ту сторону шанцев перед строящимися в две линии московскими войсками по-козлиному поскакивает на белом коне разнаряженный Меньшиков, нахальнейший изо всех русских. Будто и на самом деле опытный полководец, он взмахом шпаги приказывает задней линии солдат повернуться лицом к крепости, и они бегом, как стадо, побежали и заняли места в шанцах за частоколами. Вот он поднял коня на дыбы и поскакал вдоль передней линии солдат, стоящих лицом к ревельской дороге. Все было понятно умудренному годами и славными битвами генералу Горну: этот петух в красном плаще и страусовых перьях сейчас сделает непоправимую глупость, - поведет растянувшуюся редкую линию своей пехоты навстречу железным кирасирам Шлиппенбаха, который засыплет ее ядрами, разрежет, растопчет и уничтожит. Генерал Горн потянул волосатыми ноздрями воздух. Двенадцать эскадронов конницы и четыре батальона пехоты стояли у него у запертых ворот, чтобы при появлении Шлиппенбаха кинуться с тылу на русских.

Меньшиков, будто торопясь навстречу смерти, безо всякой надобности сорвал с себя шляпу и, махая ею, заставил все батальоны, идущие беглым шагом - в хвост за его красующейся лошадкой, кричать "ура". Крик долетел до нарвских стен, и опять старик Горн усмехнулся. Из соснового леса, куда двигались батальоны Меньшикова, начали выскакивать русские всадники, подгоняемые ружейными выстрелами. И, наконец, повсюду из-за сосен, во всей красе, плечо к плечу как на параде, уставя перед собой ружья со всунутыми в дуло багинетами, вышли гвардейские роты Шлиппенбаха. Второй ряд их бегло, с ходу, стрелял через головы первого ряда, в третьем ряду заряжали ружья и подавали стреляющим. Плескались высоко поднятые желтые королевские знамена. Старик Горн на минуту оторвался от подзорной трубы, вынул из лядунки полотняный платок, встряхнул его и провел по глазам. "Боги войны!" - пробормотал он...

Меньшиков, придерживая шляпу, помчался перед фронтом и остановил свои батальоны. На фланги к нему скакали - в упряжках по шести коней - пушки и двуконные зарядные ящики. Русские артиллеристы были расторопны, - кое-чему научились за эти годы. До блеска начищенные пушки - по восьми на каждом фланге - ловко завернули жерлами на шведов (упряжки были отцеплены и ускакали в сторону) и враз выбросили плотные белые дымы, - что указывало на доброе качество пороха. Шведы не успели пройти двух десятков шагов, как пушки снова рявкнули по ним. Старик Горн начал мять в руке платок, - такая скорострельность была удивительна. Шведы остановились. Что за черт! Непохоже на Шлиппенбаха - смутиться пушечной стрельбой! Или он хочет пропустить вперед кирасир для атаки, или поджидает свою артиллерию? Горн водил зрительной трубой, ища Шлиппенбаха, но мешал дым, все гуще застилавший поле битвы. Ему даже показалось, что шведы заколебались под градом картечи... Но он выжидал... Наконец-то! - из лесу выдвинулись шведские пушки с желтыми лафетами и начали могучий разговор... Тогда, - это он увидел ясно, - смешались ряды Меньшикова... Пора!.. Горн отвернул от трубы сморщенное лицо и, показывая до десен желтые зубы, сказал своему помощнику полковнику Маркварту:

- Приказываю: отворить ворота и атаковать правое крыло русских.

Загромыхали мосты, разом из четырех ворот выехали эскадроны кирасир, за ними бегом - пехота. Полковник Маркварт вел построенный клином нарвский гарнизон так, чтобы - с налету перескочив через русские частоколы и рогатки - ударить Меньшикова с тылу во фланг, прижать его к Шлиппенбаху и раздавить в железных объятиях.

То, что увидел Горн в подзорную трубу, вначале порадовало его, затем - смутило. Отряд полковника Маркварта быстро, без больших потерь, разметав русские рогатки, перелез через частоколы и оказался по ту сторону шанцев. Вслед за ним из ворот вышли - пешие и на телегах - нарвские жители, чтобы грабить русский лагерь. Беспорядочно палящие из ружей батальоны Меньшикова неожиданно начали делать малопонятное передвижение: их правый фланг, на который устремился Маркварт, со всей поспешностью начал отступать к своим палисадам и рогаткам, левый же - дальний - с такой же поспешностью кинулся к шведам Шлиппенбаха, как бы намереваясь сдаваться в плен. Пушки с обеих сторон внезапно замолкли. Блестяще атакующий Маркварт оказался в чистом поле, в развилке между войсками Меньшикова и Шлиппенбаха. Отсвечивающие панцирями эскадроны его кирасир начали сдерживать коней, разворачиваться в полудугу и остановились в нерешимости. Остановилась и подбежавшая к ним пехота...

- Ничего не понимаю! Что случилось, черт бы взял этого Маркварта! - закричал Горн. Стоящий около адъютант Бистрем ответил:

- Я также не совсем понимаю, господин генерал.

Затем, все более торопливо водя трубой. Горн увидел Меньшикова, - этот петух во весь конский мах скакал к шведам. Зачем? В плен? Узнав его, наперерез ему припустился Маркварт с двумя кирасирами. Но Меньшиков опередил и на травянистом пригорке соскочил с коня около кучки офицеров, - судя по их епанчам и по желтому - со вздыбленным львом - знамени, это был штаб Шлиппенбаха... Но где же сам Шлиппенбах? Еще движение трубой, и Горн увидел, как Маркварт, подскакавший в погоне за Меньшиковым к той же кучке офицеров, странно замахал рукой, будто защищаясь от призрака, и попытался повернуть, но к нему подбежали и стащили с седла... На бугор поднимался всадник на большой вислоухой лошади, - знамя склонилось к нему. Это мог быть только Шлиппенбах... Слеза замутила глаз старику Горну, он сердито согнал ее и вжал медный окуляр в глазницу. Всадник на вислоухой лошади не был похож на Шлиппенбаха... Он походил больше всего...

- Господин генерал, измена! - шепотом проговорил адъютант Бистрем.

- Вижу к без вас, что это царь Петр, наряженный в шведский мундир... Меня изрядно провели за нос, понимаю и без вашей помощи... Прикажите подать мне кирасу и шпагу... - Генерал Горн оставил теперь уже бесполезную подзорную трубу и, как молодой, побежал по крутой лестнице с воротной башни.

Там на поле машкерадного боя началось то, что и должно было случиться, когда военачальника проводят за нос. Наряженные шведами семеновцы и ингерманландцы, драгуны Асафьева и Горбова, скрывавшиеся до времени в лесу, с другой стороны батальоны Меньшикова кинулись со всей фурией с двух сторон на шведов несчастного Маркварта, - который, отдав царю Петру шпагу, бросив каску на траву, стоял на бугре среди русских офицеров, в стыде и отчаянии опустив голову, чтобы не видеть, как гибнет его блестящий отряд, составлявший по крайней мере треть нарвского гарнизона.

Кирасиры его, прикрывавшие пехоту, некоторое время отступали, не теряя строя, огрызаясь короткими наездами. Но когда на них с тылу, из березовой рощи, помчался с драгунскими эскадронами полковник Рен, сидевший там в засаде, - началась свалка. Стрельба прекратилась. Только слышались яростные взвизги русских, рубящих сплеча, хриплые вскрики гибнущих шведов, лязг шпаг о кирасы и шлемы. Взвивались грызущиеся кони. Упало королевское знамя. Выскочившие из свалки отдельные всадники скакали, как ослепшие, по лугу, сшибались, размахнув руки, валились... Все русское войско вылезло на шанцы, как на масленицу, когда народ сбегается глядеть на травлю медведя... Солдаты улюлюкали, приплясывали, кидали вверх треухи.

Только небольшой части шведского отряда удалось пробиться к Нарве. Все, что мог сделать генерал Горн - это отстоять ворота, чтобы русские с налету не ворвались в город. Выехавшие грабить жители метались на телегах перед рвом. Солдаты перескакивали через палисад и сгоряча, не боясь стрельбы со стен, похватали немало нарвских жителей с телегами и лошадьми, привели их в лагерь для продажи господам офицерам.

Вечером в большом шатре у Меньшикова был веселый ужин. Пили огненный ром адмирала де Пру, ели ревельскую ветчину - и мало кем еще виденную - копченую камбалу. Рыбка пованивала, но была хороша. Александру Даниловичу отбили всю спину, выпивая за его хитроумие. "Поставил премудрому Горну изрядный нос! Истинно ты именинник сегодня!" - басил, подскакивая плечами от смеха, сильно выпивший Петр Алексеевич - и кулаком, как молотом, бухал его между лопаток. "Бьюсь об заклад - ты бы мог перехитрить самого царя Одиссея! - кричал Чамберс и тоже ударял в спину генерал-губернатора. - Трудно представить себе людей, более хитрых, чем русские!"

Перебивая друг друга, гости несколько раз принимались сочинять послание генералу Горну с пожалованием ему ордена "Большого Носа". Начало было складное: "Тебе, нарвскому сидельцу, замочившему штаны, старому дурню, холощеному коту, аки лев рыкающему..." Далее от пьяной неразберихи шли такие крепкие слова, что секретарь Макаров не знал даже, как и нанести их на бумагу.

Аникита Иванович Репнин, отсмеявшись козлиным голоском сколько нужно, сказал под конец:

- Петр Алексеевич, а стоит ли срамить-то старика? Ведь дело еще не кончено...

На него застучали кулаками, закричали. Петр Алексеевич взял у Макарова недописанное письмо, смял, сунул в карман:

- Посмеялись, - будет...

Он поднялся, покачнулся, вцепился Макарову в плечо, распустившиеся черты круглого лица его с усилием отвердели, - вильнув длинной шеей, он, как всегда, овладел собой:

- Кончай гулять!

И вышел из шатра. Рассветало. От обильной росы трава казалась седой, по ней тянуло лагерным дымком. Петр Алексеевич глубоко вдохнул утреннюю свежесть:

- Ну, в добрый час... Пора! - И сейчас же к нему придвинулись из кучки военных, стоявших за спиной его, Аникита Иванович Репнин и полковник Рен. - Еще раз повторяю обоим, - пышные реляции о победе мне не нужны. Не жду их. Дело предстоит тяжелое. Его нужно так побить, чтоб он не мог уже более собраться с силами. На такое дело должны ожесточиться сердцем... Ступайте...

Аникита Иванович Репнин и полковник Рен, низко поклонившись ему, пошли от шатра по колена в густой траве к темному лесу, где, снова переодетые в свое платье, ожидали выступления драгунские полки и пехота, посаженная на телеги, - все участники вчерашнего машкерадного боя. Сегодня их ждало нешуточное дело: окружить под Везенбергом и уничтожить корпус Шлиппенбаха.

4

- Итак, господа, бывший король Август, которого мы считали приведенным в ничтожество, получил помощь от русских и быстро двигается к Варшаве, - сказал молодой король Станислав Лещинский, открывая военный совет. Король был утомлен навязанными ему государственными делами, тонкое надменное, недоброе лицо его было бледно до синевы под опущенными ресницами, - он не поднимал глаз потому, что ему до отвращения надоели напыщенные лица придворных, все разговоры о войне, деньгах, займах... Слабой рукой он перебирал четки. Он был одет в польское платье, которое терпеть не мог, но с тех пор, как в Варшаве стоял шведский гарнизон под командой полковника Арведа Горна - племянника нарвского героя, - польские магнаты и знатные паны повесили свои парики на подставки, пересыпали французские кафтаны табаком и ходили в жупанах с откидными рукавами, в бобровых шапках, в мягких сапожках с многозвенными шпорами, вместо шпаг - опоясывались тяжелыми дедовскими саблями.

В Варшаве жили весело и беспечно под надежной охраной Арведа Горна, простив ему невежество, когда он заставил сейм избрать в короли этого мало знатного, но изящно воспитанного молодого человека. Шведские офицеры были грубоваты и высокомерны, но зато в питье вин и медов не выдерживали боя с поляками, а в танцах и совсем уступали роскошным мазурщикам - Вишневецкому или Потоцкому. Была одна беда, - все меньше поступало денег из разоренных войною имений, но и это обстоятельство казалось так же скоропреходящим: не вечно Карлу хозяйничать в Польше, когда-нибудь да уйдет же он отсюда на восток - расправляться с царем Петром.

И вот нежданно-негаданно на Варшаву надвинулась черная туча. Август без боя захватил богатый Люблин и стремительно двигался с шумным польским конным войском по левому берегу Вислы на Варшаву; одноглазое страшилище, атаман Данила Апостол с днепровскими казаками перебрался на правый берег Вислы и приближался к Праге - варшавскому предместью; одиннадцать русских пехотных полков очищали прибугские городки от приверженцев короля Станислава, уже заняли Брест и также поворачивали к Варшаве; а с запада к ней быстро шел саксонский корпус фельдмаршала Шуленбурга, обманувшего ловким маневром короля Карла, который искал его на другой дороге.

- Видит бог и пресвятая дева, я не стремился надевать на себя польскую корону, такова была воля сейма, - не поднимая глаз, говорил король Станислав с презрительной медленностью. На ковре у ног его лежала - мордой в лапы - белая борзая сука благороднейших кровей. - Кроме затруднений и неприятностей, я покуда еще ничего не испытал в моем высоком сане. Я готов сложить с себя корону, если сейм из чувства осторожности и благоразумия пожелает этого, чтобы не подвергать Варшаву злобе Августа. Несомненно, у него много оснований - испортить себе печень. Он честолюбив и упрям. Его союзник - царь Петр - еще более упрям и хитер, они будут драться, покуда не добьются своего, покуда мы все не будем вконец разорены. - Он положил ногу в сафьяновом сапожке на спину собаки, она повела лиловыми глазами на короля. - Право же, я ни на чем не настаиваю, я с восторгом удалюсь в Италию... Упражнения в Болонском университете восхищают меня...

Румяный, с бешено холодными глазами, плотный в своем зеленом поношенном сюртуке, полковник Арвед Горн проворчал, сидя напротив короля на раскладном стуле:

- Это не военный совет, - позорная капитуляция...

Король Станислав медленно покривил рот. Кардинал примас Радзиевский, лютый враг Августа, не слыша неприличного замечания шведа, сказал тем вкрадчивым, смиренно повелительным голосом, какому прилежно учат в иезуитских коллегиях со времен Игнатия Лойолы. Он сказал:

- Желание вашего королевского величества уклониться от борьбы - не более чем минутная слабость... Цветы вашей души поникли под суровым ветром, - мы умиляемся... Но корона католического короля, в отличие от шляпы, снимается только вместе с головой. Будем со всем мужеством говорить о сопротивлении узурпатору и врагу церкви, каков есть курфюрст саксонский Август, дурной католик. Мы послушаем, что скажет полковник Горн.

Кардинал примас, шурша шелком пышной пурпуровой рясы, отражавшейся в навощенном полу, грузно повернулся к шведу и повел рукой столь изысканно, будто предлагал ему сладчайшее кушанье. Полковник Горн толкнул стул, расставил крепкие ноги в смазных ботфортах (поношенный сюртук и грубые ботфорты с раструбами он носил, как все шведы, в подражание королю Карлу), сухо кашлянул, прочищая горло:

- "Я повторяю: военный совет должен быть военным советом, а не разговором о цветочках. Я буду оборонять Варшаву до последнего солдата, - такова воля моего короля. Я приказал, - с наступлением темноты моим фузилерам стрелять в каждого, кто выходит за ворота. Ни одного труса не выпущу из Варшавы, - у меня и трусы будут драться! Мне смешно, - у нас не меньше войска, чем у Августа. Об этом лучше меня знает великий гетман князь Любомирский... Мне смешно, - Август нас окружает! Это лишь значит, что он дает нам возможность разбить себя по частям: на юге - его пьяную шляхетскую конницу, на восток от Варшавы - атамана Данилу Апостола, казаки которого легко вооружены и не выдержат удара панцирных гусар... Фельдмаршал Шуленбург найдет свою могилу, не доходя до Варшавы, - за ним, несомненно, гонится мой король. Единственная значительная опасности - это одиннадцать русских полков князя Голицына, но, покуда они тащатся пешком от Бреста, мы уже уничтожим Августа, им придется или отступать, или умирать. Я предлагаю князю Любомирскому нынче же ночью собрать в Варшаву все конные полки. Я предлагаю вашему величеству сейчас, покуда не догорели эти свечи, объявить посполитое рушение... [народное ополчение, созываемое польским королем с согласия сейма, на случай войны] Пускай возьмет меня черт, если мы не выдернем у Августа все перья из хвоста...

Раздувая белокурые усы, Арвед Горн засмеялся и сел. Теперь даже король поднял глаза на великого гетмана Любомирского, командующего всеми польскими и литовскими войсками. Во все время разговора он сидел по левую руку от короля в золоченом кресле, опустив лоб в ладони, так что была видна только его остриженная чуприной круглая голова, точно посыпанная перцем, да висячие, жидкие, длинные усы.

Когда настала тишина, он будто очнулся, вздохнул, выпрямился, - был он велик, костист, широкоплеч, - медленно положил руку на осыпанную алмазами булаву, засунутую за тканый драгоценный пояс. Горбоносое лицо его, тронутое оспой, со впавшими щеками, с натянутой на скулах воспаленной кожей, было так нелюдимо и гордо мрачно, что у короля затрепетали веки, и он, нагнувшись, стал гладить собаку. Великий гетман медленно поднялся. Для него настал долгожданный час расплаты.

Он был знатнейшим магнатом Польши, более властительным в своих обширных владениях, чем любой король. Когда он отправлялся на сейм или в Ченстохов на богомолье - впереди его кареты и позади ехало верхами, в бричках и на телегах не менее пяти тысяч шляхтичей, одетых - один как один - в малиновые жупаны с лазоревыми отворотами на откидных рукавах. На посполитое рушение, - походы против бунтующей Украины или против татар, - он выводил свои три полка гусар в стальных кирасах с крыльями за плечами. Как Пяст по крови, он считал себя первым претендентом на польский престол после низвержения Августа. Тогда - в прошлом году - уже две трети делегатов сейма, стуча саблями, прокричали: "Хотим Любомирского!" Но этого не захотел король Карл, которому нужна была кукла. Полковник Горн окружил бушующий сейм своими фузилерами, - они запалили фитили и оскорбили торжественность треском барабанов. Горн, как бы вбивая каблуками гвозди, прошел к пустому тройному месту и крикнул: "Предлагаю Станислава Лещинского!"

Великий гетман затаил злобу. Никто и никогда не осмеливался затрагивать его честь. Это сделал король Карл, у которого пахотной земли и золотой посуды, наверно, было меньше, чем у Любомирских. Поводя диким, темным взором, скребя ногтями яблоко булавы, он заговорил, с яростью, как змий, шипя согласными звуками:

- Ослышался я или почудилось: мне, великому гетману, мне, князю Любомирскому, осмелился приказывать комендант гарнизона! Шутка? Или нахальство? (Король поднял руку с четками, кардинал подался вперед на стуле, затряс совиным обрюзгшим лицом, но гетман лишь угрожающе повысил голос.) Здесь ждут моего совета. Я слушал вас, господа, я беседовал с моей совестью... Вот мой ответ. Наши войска ненадежны. Чтобы заставить их пролить свою и братскую кровь, нужно, чтобы сердце каждого шляхтича запело от восторга, а голова закружилась от гнева... Может быть, король Станислав знает такой боевой клич? Я не знаю его... "Во имя бога, вперед, на смерть за славу Лещинских!" Не пойдут. "Во имя бога, вперед, за славу короля шведов"? Побросают сабли. Вести войска я не могу! Я более не гетман!

До косматых бровей побагровело искаженное лицо гетмана. Не в силах сдерживать себя, он вытащил из-за пояса булаву и швырнул ее под ноги мальчишке королю. Белая сука жалобно взвизгнула...

- Измена! - бешено крикнул Горн.

5

Слово "берсеркиер", - или одержимый бешенством, - идет из глубокой древности, от обычая северных людей опьяняться грибом мухомором. Впоследствии, в средние века, берсеркиерами норманнов назывались воины, одержимые бешенством в бою, - они сражались без кольчуга, щита и шлема, в одних холщовых рубахах и были так страшны, что, по преданию, например, двенадцать берсеркиеров, сыновей конунга Канута, - плавали на отдельном корабле, так как сами норманны боялись их.

Припадок бешенства, случившийся с королем Карлом, можно было только назвать берсеркиерством, до такой степени все придворные, бывшие в это время в его шатре, были испуганы и подавлены, а граф Пипер даже не чаял остаться живым... Тогда, получив от графини Козельской голубиную депешу. Карл, наперекор мнению Пипера, фельдмаршала Реншельда и других генералов, остался непоколебим в мстительном желании теперь же доконать Августа, привести всю Польшу к покорности Станиславу Лещинскому, дать хороший отдых войскам и на будущий год, в одну летнюю кампанию, завершить восточную войну блестящим разгромом всех петровских полчищ. За судьбу Нарвы и Юрьева он не тревожился, - там были надежные гарнизоны и крепкие стены - не по зубам московитам, там был отважнейший Шлиппенбах. А помимо всего, пострадала бы гордость его, наследника славы Александра Македонского и Цезаря, смешавшего свои великие планы из-за какой-то голубиной депеши, да еще переданной распутной куртизанкой...

Весть о приходе в Сокаль русского вспомогательного войска и о неожиданном марше Августа на Варшаву из-под самого носа Карла (который, как сытый лев, лениво не торопился вонзить клыки в обреченного польского короля) привез тот самый шляхтич, что на пиру у пана Собещанского разрубил саблей блюдо с колбасой. Граф Пипер в смущении пошел будить короля, - было это на рассвете. Карл тихо спал на походной постели, положив на грудь скрещенные руки. Слабый огонек медной светильни озарял его большой нос с горбинкой, аскетическую впадину щеки, плотно сжатые губы, - даже и во сне он хотел быть необыкновенным. Он походил на каменное изваяние рыцаря на саркофаге.

Вначале граф Пипер положил надежду на королевского петуха, которому как раз приспело время загорланить во всю глотку. Но петуху приходилось разделять монашеское житие вместе с королем, он только повозился в клетке за парусиной шатра и хрипло выдавил из горла что-то вроде - э-хе-же...

- Ваше величество, проснитесь, - как можно мягче произнес граф Пипер, прибавляя огонек в светильне, - ваше величество, неприятное известие (Карл, не шевелясь, открыл глаза)... Август ушел от нас...

Карл тотчас сбросил на коврик ноги в холщовых исподних и шерстяных чулках, опираясь на кулаки, глядел на Пипера. Тот со всей придворной осторожностью рассказал о счастливой перемене судьбы Августа.

- Мои ботфорты, штаны! - медленно произнес Карл, еще ужаснее раскрывая немигающие глаза, - они даже начали мерцать, или то было отражение в них огонька светильни, начавшего коптить. Пипер кинулся из шатра и тотчас вернулся с Беркенгельмом в нахлобученном кое-как парике. В палатку входили генералы. Карл надел штаны, задирая ноги, натянул ботфорты, застегнул сюртук, обломав два ногтя, и тогда только дал волю своей ярости.

- Вы проводите время с грязными девками, вы разжирели, как католический монах! - лающим голосом (потому что скулы у него сводило и зубы лязгали) кричал он ни в чем не виновному генералу Розену. - Сегодня день вашего позора, - повернувшись точно для удара шпагой, кричал он генералу Левенгаупту, - вам уместно тащиться нижним чином в обозе моей армии! Где ваша разведка? Я узнаю новости позже всех!.. Я узнаю важнейшие новости, от которых зависит судьба Европы, от какого-то пьяного шляхтича! Я узнаю их от куртизанок! Я смешон! Я еще удивляюсь, почему меня сонного не утащили из шатра казаки и с веревкой на шее не отвезли в Москву! А вам, господин Пипер, советую заменить дурацким колпаком графскую корону на вашем гербе! Вы пожиратель бекасов, куропаток и прочей дичи, пьяница и осел! Не смейте изображать оскорбления! Я с удовольствием вас колесую и четвертую! Где ваши шпионы, я спрашиваю? Где ваши курьеры, которые должны сообщать мне о событиях за сутки раньше, чем они случаются? К черту! Я бросаю армию, я становлюсь частным лицом! Мне противно быть вашим королем!

Затем Карл оторвал все пуговицы на своем сюртуке. Ударом ботфортов проткнул барабан. В клочья истрепал парик, стащив его с головы барона Беркенгельма. Ему никто не возражал, - он метался по шатру среди пятящихся придворных. Когда припадок берсеркиерства стал утихать, Карл завел руки за спину, нагнул голову и проговорил:

- Приказываю немедленно по тревоге поднять армию. Даю вам, господа, три часа на сборы. Я выступаю. Вы узнаете все из моего приказа. Оставьте мой шатер. Беркенгельм, перо, бумагу и чернила.

6

- Это несносно... Стоим, стоим целую вечность... Побольше решительности, хорошая атака - и сегодняшнюю ночь могли бы ночевать в Варшаве, - ворчливо говорила графиня Козельская, глядя в окно кареты на бесчисленные огни костров, раскинувшиеся широкой дугой перед невидимым в ночной темноте городом. Графиня устала до потери сознания. Ее изящная карета с золотым купидоном сломалась на переправе через речонку, и пришлось пересесть в неудобный, трясучий, безобразный экипаж пани Анны Собещанской. Графиня была так зла, пани Анна казалась ей столь презренным существом, что она была даже любезна с этой захолустной полячкой.

- Карета короля стоит впереди нас, но его там нет... О чем он думает - самому богу неизвестно... Никаких приготовлений-к ужину и отдыху...

Графиня с трудом, дергая за ремень, опустила окно кареты. Потянуло теплым запахом конского пота и сытным дымком солдатских кухонь. Ночь была полна лагерного шума, - перекликались голоса, трещали сцепившиеся телеги, - крики, брань, хохот, конский топот, отдаленные выстрелы. Графине осточертели эти походные удовольствия, она подняла стекло. Откинулась в угол кареты. Ей все мешало - и сбившееся платье, и бурнус, и углы шкатулок, она бы с наслаждением кого-нибудь укусила до крови...

- Боюсь, что королевский дворец мы найдем в полнейшем беспорядке, ограбленным... Семья Лещинских славится алчностью, и я слишком хорошо знаю Станислава, - ханжа, скуп и мелочен... Он бежал из Варшавы не с одним молитвенником в кармане. Советую вам, милая моя, иметь в запасе чей-нибудь партикулярный дом, если, конечно, у вас в Варшаве есть приличные знакомые... На короля Августа вы не очень-то рассчитывайте... Боже, какой это негодяй!

Пани Анна наслаждалась беседами с графиней, - это была высшая школа светского воспитания. Пани Анна с юного девичества, едва только под сорочкой у нее стали заметны прелестные выпуклости, мечтала о необыкновенной жизни. Для этого стоило только поглядеться в зеркало: хороша, да не просто хорошенькая, а с перчиком, умна, остра, резва и неутомима. Родительский дом был беден. Отец - разорившийся шляхтич - промышлял по ярмаркам да за карточными столами у богатых панов. Он редко бывал дома. В затрапезном кафтанчике, усталый, присмирелый, с помятым лицом, сидел у окошка и тихо глядел на бедное свое хозяйство. Анна - единственная и любимая дочь - приставала к нему, чтобы рассказывал про свои похождения. Отец, бывало, с неохотой, потом - разгорячась, начинал хвастать подвигами и сильными знакомствами. Как волшебную сказку, слушала Анна были и небылицы про чудеса и роскошь князей Вишневецких, Потоцких, Любомирских, Чарторыйских... Когда отец, продав за карточный долг последнюю клячу со двора и съев последнего куренка, просватал дочь за пожилого пана Собещанского, - Анна не противилась, понимая, что этот брак лишь надежная ступень к будущему. Огорчало ее только то, что муж уж слишком пылко, не по годам влюбился. Сердце у нее было доброе, впрочем, в полном подчинении у рассудка.

И вот, - случай вознес ее сразу на самый верх лестницы счастья. Король попал в ее сети. У пани Анны не закружилась голова, как у дурочки; острый ум ее стал шнырять, как мышь в темном закроме; все надо было обдумать и предвидеть. Пану Собещанскому, который обыкновенно, как влюбленный муж, ничего не понимал и не видел, она заявила ласково: "Хватит с меня деревенской глуши! Вы сами, Иозеф, должны быть за меня счастливы: теперь я хочу быть первой дамой в Варшаве. Ни о чем не заботьтесь, пируйте себе и обожайте меня".

Сложно было другое: перехитрить графиню Козельскую и безмятежно утопить ее, и самое, наконец, щепетильное, - не для минутной прихоти послужить королю, но привязать его прочно...

Для этого мало одной женской прелести, для этого нужен опыт. Пани Анна, не теряя времени, выведывала у графини тайны обольщений.

- Ах, нет, любезная графиня, в Варшаве я готова жить в лачуге, лишь - вблизи вас, как серая пчелка близ розы, - говорила пани Анна, сидя с поджатыми ногами в другом углу кареты и мельком поглядывая на лицо графини с закрытыми глазами; оно то розовело от отблесков костров, то погружалось в тень (будто луна в облаках). - Ведь я еще совсем дитя. Я до сих пор дрожу, когда король заговаривает со мной, - не хочется ответить что-нибудь глупое или неприличное.

Графиня заговорила, будто отвечая на свои мысли, кислые, как уксус:

- Когда король голоден - он пожирает с одинаковым удовольствием ржаной хлеб и страсбургские пироги. В одном придорожном шинке он увязался за; рябой казачкой, бегавшей, как молния, через двор на погреб и опять в шинок с кувшинами... Она ему показалась женщиной... Только одно это имеет для него значение... О, чудовище! Графиня Кенигсмарк взяла его тем, что во время танца показывала подвязки, - черные бархатные ленточки, завязанные бантиком на розовых чулках...

- Иезус-Мария, и это так действует? - прошептала пани Анна.

- Он, как скотина, влюбился в русскую боярыню Волкову; она во время бала несколько раз меняла платье и рубашку; он вбежал в комнату, схватил ее сорочку и вытер потное лицо... Такая же история была в прошлом столетии с Филиппом Вторым - королем Франции. Но там это кончилось долгой привязанностью, а боярыня Волкова, ко всеобщему удовольствию, улизнула у него из-под носа...

- Я ужасно глупа! - воскликнула панн Анна, - я не понимаю, при чем же тут сорочка той особы?

- Не сорочка, важна кожа той особы, ей присущий запах... Кожа женщины то же, что аромат для цветка, об этом знают все девчонки в школах при женских монастырях... Для такого развратника, как наш возлюбленный король, его нос решает его симпатии...

- О пресвятая дева!

- Вы присматривались к его огромному носу, которым он очень гордится, находя, что это придает ему сходство с Генрихом Четвертым... Он все время раздувает ноздри, как легавая собака, почуявшая куропатку...

- Значит, особенно важны духи, амбрные пудры, ароматические притирания? Так я поняла, любезная графиня?

- Если вы читали Одиссею, должны помнить, что волшебница Цирцея превращала мужчин в свиней... Не притворяйтесь наивной, милая моя... А впрочем, все это достаточно противно, скучно и унизительно...

Графиня замолчала. Пани Анна принялась размышлять, - кто кого, собственно, сейчас перехитрил? За окном кареты показалась конская морда, роняющая пену с черных губ. Подъехал король. Он соскочил с седла, раскрыл дверцу, - ноздри его были раздуты, крупное, оживленное лицо ослепительно улыбалось. При свете факела, которым светил верховой, он был так великолепен в легком золоченом шлеме, с закинутым наверх забралом, в пышно перекинутой через плечо пурпуровой мантии, что пани Анна сказала себе: "Нет, нет, никаких глупостей..." Король воскликнул весело:

- Выходите, сударыни, вы будете присутствовать при историческом зрелище...

Пани Анна тотчас, тоненько вскрикнув, выпорхнула из кареты. Графиня сказала:

- У меня переломлена поясница, чего вы, несомненно, добивались, ваше величество. Я не одета и останусь здесь дремать на голодный желудок.

Король ответил резко:

- Если вам нужны носилки, я пришлю...

- Носилки, мне? - От удара зеленого света ее распахнувшихся глаз Август несколько попятился. Графиня, будто с зажженным фитилем, вылетела из кареты, - в персиковом бурнусе, в огоньках драгоценных камней, дрожащих в ушах, на шее, на пальцах, с куафюрой потрепанной, но оттого не менее прелестной. - Всегда к вашим услугам! - и сунула голую руку под его локоть. Еще раз пани Анна поняла, как велико искусство этой женщины...

Втроем они пошли к королевской карете, где при свете факелов стоял на конях эскадрон отборной шляхетской конницы, - в кирасах с белыми лебедиными перьями, прикрепленными за плечами на железных ободах. Август и дамы - по сторонам его и несколько позади - сели в кресла на ковре. У пани Анны билось сердце: ей представилось, что обступившие их высокие всадники с крыльями, с бликами огней на кирасах и шлемах, - божьи ангелы, сошедшие на землю, чтобы вернуть Августу его варшавский дворец, славу и деньги... Она закрыла глаза и прочла короткую молитву:

- Да будет король в руках моих, как ягненок...

Послышался конский топот. Эскадрон расступился. Из темноты приближался великий гетман Любомирский со своим конвоем, также с крыльями за плечами, но лишь из черных перьев. Подъехав вплотную к королю, великий гетман рванул поводья, раздув епанчу, прянул с храпящего коня и на ковре преклонил колено перед Августом:

- Если можешь, король, прости мою измену...

Горячие темные глаза его глядели твердо, воспаленное лицо было мрачно, голос срывался. Он ломал свою гордость. Он не снял меховой шапки с алмазной гирляндой, лишь сухие руки его дрожали...

- Моя измена тебе - мое безумие, потемнение разума... Верь, - я все же ни часу не признавал королем Станислава... Обида терзала мои внутренности. Я дождался... Я бросил ему под ноги мою булаву... Я плюнул и вышел от него... На королевском дворе на меня напали солдаты коменданта... Слава богу, рука моя еще крепко держит саблю, - кровью проклятых я скрепил разрыв с Лещинским... Я предлагаю тебе мою жизнь.

Слушая его. Август медленно стаскивал железные перчатки. Уронил их на ковер, лицо его прояснилось. Он поднялся, протянул руки, потряс ими:

- Верю тебе, великий гетман... От всего сердца прощаю и обнимаю тебя...

И он со всей силой прижал его лицо к груди, к чеканным кентаврам и нимфам, изображенным на его панцире итальянской работы. Продержав его так, прижатым, несколько дольше, чем следовало, Август приказал подать еще один стул. Но стул уже был подан. Великий гетман. трогая помятую щеку, стал рассказывать о варшавских событиях, происшедших после его отказа выступить против Августа и русских.

В Варшаве начался переполох. Кардинал примас Радзиевский, который в прошлом году на люблинском сейме публично, на коленях перед распятием, клялся в верности Августу и свободе Речи Посполитой, а через месяц в Варшаве поцеловал лютеранское евангелие на верность королю Карлу и потребовал, - даже с пеной на губах, - декоронации Августа и выдвинул кандидатом на престол князя Любомирского и тут же, по требованию Арведа Горна, предал и его, - этот трижды предатель первым бежал из Варшавы, ухитрясь при этом увезти несколько сундуков церковной казны.

Король Станислав три дня бродил по пустому дворцу, - с каждым утром все меньше придворных являлось к королевскому выходу. Арвед Горн не спускал его с глаз, - он поклялся ему удержать Варшаву с одним своим гарнизоном. Так как по правилам этикета он не мог присутствовать за королевским столом, поэтому в обед и ужин сидел рядом в комнате и позванивал шпорами. Станислав, чтобы не слышать досадливого позванивания, читал сам себе вслух по-латыни, между блюдами, стишки Апулея. На четвертую ночь он все же улизнул из дворца, - вместе со своим парикмахером и лакеем, - переодетый в деревенское платье, с наклеенной бородой. Он выехал за городские ворота на телеге с двумя бочками дегтя, где находилась вся королевская казна. Арвед Горн слишком поздно догадался, что король Станислав, - истинный, Лещинский, - помимо чтения Апулея и скучливого шагания вместе со своей собакой по пустым залам, занимался в эти дни и еще кое-чем... Арвед Горн сорвал и растоптал занавеси с королевской постели, проткнул шпагой дворцового маршалка и расстрелял начальника ночной стражи. Но теперь уже ничто не могло остановить бегства из Варшавы знатных панов, так или иначе связанных с Лещинским.

Август хохотал над этими рассказами, стучал кулаками по ручкам кресла, оборачивался к дамам. Глаза графини Козельской выражали только холодное презрение, зато пани Анна заливалась смехом, как серебряный колокольчик.

- Какой же совет ты мне дашь, великий гетман? Осада или немедленный штурм?

- Только - штурм, милостивый король. Гарнизон Арведа Горна невелик. Варшаву нужно взять до подхода короля Карла.

- Немедленный штурм, черт возьми! Мудрый совет. - Август воинственно громыхнул железными наплечниками. - Чтобы штурм был удачен - нужно хорошо накормить войско, хотя бы вареной гусятиной... По скромному счету пять тысяч гусей!.. Гм! - Он сморщил нос. - Неплохо также заплатить жалованье... Князь Дмитрий Михайлович Голицын смог выделить мне только двадцать тысяч ефимков... Гроши! Что касается денег - царь Петр не широк, нет - не широк! Я рассчитывал на кардинальскую и дворцовую казну... Украдена! - закричал он, багровея. - Не могу же я обложить контрибуцией мою же столицу!

Князь Любомирский все это выслушал, глядя себе под ноги, и сказал тихо:

- Мой войсковой сундук еще не пуст... Прикажи только...

- Благодарю, охотно воспользуюсь, - несколько слишком торопливо, но с чисто версальской грацией ответил Август. - Мне нужно тысяч сто ефимков... возвращу после штурма... - Просияв, он поднялся и снова Обнял гетмана, коснувшись щекой его щеки. - Иди, князь, и отдохни. И мы хотим отдохнуть.

Гетман вскочил на коня, не оборачиваясь, ускакал в темноту. Август повернулся к дамам.

- Сударыни, итак, ваше утомительное путешествие будет вознаграждено... Скажите мне лишь ваши желания... Первое из них и самое скромное, - я догадываюсь, - ужинать... Не подумайте, что я забыл о ваших удобствах и развлечениях... Таков долг короля, - никогда и ничего не забывать... Прошу в мою карету...

Глава пятая

1

Гаврила Бровкин без отдыха скакал в Москву, - с царской подорожной, на перекладной тройке, в короткой телеге на железном ходу. Он вез государеву почту и поручение князю-кесарю - торопить доставки в Питербург всякого железного изделья. С ним ехал Андрей Голиков. Белено было в дороге не мешкать. Какое там мешкать! На сто сажен впереди тройни летело Гаврилино нетерпеливое сердце. Доскакивая до очередного яма, - или, как иначе стали говорить, почтового двора, - Гаврила, весь в пылище, взбегал на крыльцо и колотил в дверь рукоятью плетки: "Комиссар! - кричал, вращая глазами, - сей час - тройку!" - и надвигался на заспанного земского целовальника, у которого одна лишь шляпа с галунами была признаком комиссарства, - за жарким временем бывал он бос, в одних исподних и в длинной рубахе распояской. "Ковш квасу, и, покуда допью, чтоб заложена была..."

Андрей Голиков также находился в восторженном воспарении. Стиснув зубы, вцепясь в обод телеги, чтобы не свалиться, не убиться, с волосами, отдутыми за спину, с носом, выставленным, как у кулика, он будто в первый раз раскрыл глаза и глядел на плывущие навстречу леса, дышащие смолистым теплом, на окаймленные ядовито яркой зеленью круглые болотные озера, отражающие небо и летние тучки, на извилистые речонки, откуда - с черной воды - поднимались стаи воякой дичи, когда колеса громыхали по мосту. О дальнем, нескончаемом пути тоскливо заливался колокольчик под качающейся дугой. Ямщик гнал и гнал тройку, чувствуя сутулой спиной бешеного седока с плеткой.

Редко попадались деревни, ветхие, малолюдные", с убогими избами, где вместо окошек - дыра в две ладони, затянутая пузырем да закопченная дымом щель над низенькой дверью, да под расщепленной ивой - голубок с иконкой, чтобы было все-таки перед чем хоть бога-то помянуть в такой глуши. В иной деревеньке осталось два, три двора жилых, - в остальных просели худые крыши, завалились ворота, кругом заросло крапивой. А людей - поди ищи в непролазных лесах, на чертовых кулижках на севере по Двине или Выгу, или - убежали за Урал или на нижний Дон.

- Ах, деревни-то какие бедные, ах, живут как бедно, - шептал Голиков и от сострадания прикладывал узкую ладонь к щеке. Гаврила отвечал рассудительно:

- Людей мало, а царство - проехать по краю - десяти лет не хватит, оттого и беднота: с каждого спрашивают юного. Вот, был я во Франции... Батюшки! - мужиков ветром шатает, едят траву с кислым вином то не все... А выезжает на охоту маркиз или сам дельфин французский, дичь бьют возами... Вот там - беднота. Но там причина другая...

Голиков не спросил, какая причина тому, что французских мужиков шатает ветром... Ум его не был просвещен, в причинах не разбирался: через глаза свои, через уши, через ноздри он пил сладкое и горькое вино жизни, и радовался, и мучился чрезмерно...

На Валдайских горах стало веселее, - пошли поляны с прошлогодними стогами, с сидящим коршуном наверху, лесные дорожки, пропадающие в лиственной чаще, куда бы так и уйти, беря ягоду, и шум лесов стал другой, - мягкий, в полную грудь. И деревни - богаче, с крепкими воротами, с изукрашенными резьбой крыльцами. Остановились у колодца поить, - увидели деву лет шестнадцати с толстой косой, в берестяном кокошнике, убранном голубой бусинкой на каждом зубчике, до того миловидную - только вылезти из телеги и поцеловать в губы. Голиков начал сдержанно вздыхать. Гаврила же, не обращая внимания на такую чепуху, как деревенская девка, сказал ей:

- Ну, чего стоишь, вытаращилась? Видишь, у нас обод лопнул, сбегай позови кузнеца.

- Да, ой, - тихо вскрикнула она, бросила ведра и коромысло и побежала по мураве, мелькая розовыми пятками из-под вышитого подола холщовой рубахи. Впрочем, она кому-то чего-то сказала, и скоро пришел кузнец. Глядя на такого мужика, всякий бы удовлетворенно крякнул: ну и дюж человек! Лицо с кудрявой бородкой крепко слажено, на губах усмешка, будто он из одного снисхождения подошел к приезжим дурачкам, в грудь можно без вреда бить двухпудовой гирей, могучие руки заложены за кожаный нагрудник.

- Обод, что ли, лопнул? - насмешливо спросил он певучим баском. - Оно видно - работа московская. - Покачивая головой, он обошел кругом телеги, заглянул под нее, взялся за задок и легко тряхнул ее вместе с седоками. - Она вся развалялась. На этой телеге только чертям дрова возить.

Гаврила, сердясь, заспорил. Голиков восторженно глядел на кузнеца, - изо всех чудес это было, пожалуй, самое удивительное. Ну как же было ему не тосковать по кистям и краскам, по дубовым пахучим доскам! Все, все летит мимо глаз, уходит без возврата в туманное забвение. Лишь один живописец искусством своим на белом левкасе доски останавливает безумное уничтожение.

- Ну, а долго ты будешь с ней возиться? - спросил Гаврила. - У меня час дорог, скачу по царскому наказу.

- Можно и долго возиться, а можно и коротко, - ответил кузнец. Гаврила строго посмотрел на свою плетку, потом покосился на него:

- Ладно... Сколько спросишь?

- Сколько спрошу? - кузнец засмеялся. - Моя работа дорогая. Спросить с тебя как следует - у тебя и деньжонок не хватит. А ведь я тебя знаю. Гаврила Иванович, ты с братом весной здесь проезжал, у меня же и ночевал. Забыл? А вот брат у тебя толковый мужик. Я и царя Петру хорошо знаю, и он меня знает, - каждый раз в кузню заворачивает. И он тоже - толков. Ну, что ж, поворачивайте к кузнице, чего-нибудь сделаем.

Кузница стояла на косогоре у большой дороги, низенькая, из огромных бревен, с земляной крышей, с тремя станами для ковки лошадей; кругом валялись колеса, сохи, бороны. У дверей стояли, в кожаных фартуках, с перевязанными ремешком кудрями, два его младших брата, и - старший - угрюмый, бородатый верзила, молотобоец. Не спеша, но споро, играючись, кузнец принялся за дело. Сам отпряг лошадей, перевернул телегу, снял колеса, вытащил железные оси. "Гляди - обе с трещиной, - этой бы осью энтого бы московского кузнеца по темечку..." Оси он сунул в горн, высыпал туда куль угля, крикнул младшему брату: "Ванюша, дуй бодрей. Эх, лес сечь - не жалеть плеч!.." И пошла у братьев работа. Гаврила, сопя трубочкой, прислонился в дверях. Голиков сел на высоком пороге. Они было спросили, не помочь ли им для скорости? Кузнец махнул рукой: "Сидите спокойно, хоть раз поглядите, какие есть валдайские кузнецы..."

Ванюша раздувал мехи, - искры, треща бураном, неслись под крышу. Озаренный ими, бородатый старший брат стоял, как идол, положив руки на длинную рукоять пудового молота. Кузнец пошевеливал ось в жарко дышащем горне:

- А зовут нас, чтоб вы знали, кличут нас Воробьевы, - говорил он, все так же посмеиваясь в кудреватые усы. - Мы - кузнецы, оружейники, колокольщики... Под дугой-то у вас - нашего литья малиновый звон... В прошлом году царь Петра так же вот здесь сидел на пороге и все спрашивал: "Погоди, говорит, Кондратий Воробьев, стучать, ответь мне сначала, - почему у твоих колокольчиков малиновый звон? Почему работы твоей шпажный клинок гнется, не ломается? Почему воробьевский пистолет бьет на двадцать шагов дальше и бьет без осечки?" Я ему отвечаю, - ваше царское величество, Петр Алексеевич, потому у наших колокольчиков такой звон, что медь и олово мы взвешиваем на весах, как нас учили знающие люди, и льем без пузырей. А шпага наша потому гнется, не ломается, что калим ее до малинового цвета и закаливаем в конопляном масле. А пистолеты потому далеко бьют и без осечки, что родитель наш, Степан Степанович, царствие ему небесное, бивал нас, маленьких, лозой больно за каждую оплошку и приговаривал: худая работа хуже воровства... Так-то...

Клещами Кондратий выхватил ось из горна на наковальню, обмел вспыхнувшим веничком окалину с нее и кивнул бородой старшему брату. Тот отступил на шаг и, откидываясь и падая вперед, описывая молотом круг, стал бить, - каленые брызги летели в стены. Кондратий кивнул среднему брату: "А ну, Степа..." Тот с молотом поменьше встал с другой стороны; и пошел у них стук, как в пасхальный перезвон, - старший бухал молотом один раз, Степа угождал два раза, Кондратий, поворачивая железо и так и сяк, наигрывал молотком. "Стой!" - прикрикнул он и бросил скованную ось на земляной пол. "Ванюша, поддай жару..."

- Вот он мне, значит, и говорит, - вытерев пот тылом ладони, продолжал кузнец: "Слышал ли ты, Кондратий Воробьев, про тульского кузнеца Никиту Демидова? У него сегодня на Урале и заводы свои, и рудники свои, и мужики к нему приписаны, и хоромы у него богаче моих, а ведь начал вроде тебя с пустяков... Пора бы и тебе подумать о большом деле, не век у проезжей дороги лошадей ковать... Денег нет на устройство, - хоть и у меня туго с деньжонками, - дам. Ставь оружейный завод в Москве, а лучше - ставь в Петербурге... Там - рай..." И так он мне все хорошо рассказал, - смотрю - смущает меня, смущает... Ох, отвечаю ему, ваше величество, Петр Алексеевич, живем мы у проезжей дороги знатно как весело... Родитель наш говаривал: "Блин - не клин, брюхо не расколет, - ешь сытно, спи крепко, работай дружно..." По его завету мы и поступаем... Всего у нас вдоволь. Осенью наварим браги, такой крепкой - обруча на бочках трещат, да и выпьем твое, государь, здоровье. Нарядные рукавицы наденем, выдем на улицу - на кулачки и позабавимся... Не хочется отсюда уходить. Так я ему ответил. А он как осерчает. "Хуже, говорит, не мог ты мне ответить, Кондратий Воробьев. Кто всем доволен, да не хочет хорошее на лучшее менять, тому - все потерять. Ах, говорит, когда же вы, дьяволы ленивые, это поймете?.." Загадал мне загадку...

Кузнец замолчал, нахмурился, потупился. Младшие братья глядели на него, им тоже, конечно, хотелось кое-что сказать по этому случаю, но - не смели. Он покачал головой, усмехнулся про себя:

- Так-то он всех и мутит... Ишь ты, это мы-то ленивые? А выходит, что - ленивые. - Он быстро обернулся к горну, где калилась вторая ось, схватил клещи и - братьям: - Становись!

Часа через полтора телега была готова, собрана, крепка, легка. Дева в лубяном кокошнике все время вертелась около кузницы. Кондратий наконец заметил ее:

- Машутка! - Она метнула косой и стала как вкопанная. - Сбегай принеси боярам молока холодного - испить в дорогу.

Гаврила, прищурясь на то, как она мелькает пятками, спросил:

- Сестра? Девка завидная...

- А - ну ее, - сказал кузнец. - Замуж ее отдать - как будто еще жалко. Дома она - ни к чему, ни ткать, ни коров доить, ни гусей пасти. Одно - ей, - намять синей глины и - баловаться, - сделает кошку верхом на собаке или старуху с клюкой, как живую, это истинно... Налепит птиц, зверей, каких не бывает. Полна светелка этой чепухи. Пробовали выкидывать - крик, вопли. Рукой махнули...

- Боже мой, боже мой, - тихо проговорил Голиков, - надо же поскорее посмотреть это! - И, будто в священном ужасе, раскрыл глаза на кузнеца. Тот хлопнул себя по бокам, засмеялся. Ванюша и Степа сдержанно улыбнулись, хотя оба не прочь были также прыснуть со смеху. Дева в лубяном кокошнике принесла горшок топленого молока. Кондратий сказал ей:

- Машка, этот человек хочет посмотреть твоих болванчиков, для чего - не ведомо. Покажи...

Дева помертвела, горшок с молоком задрожал у нее в руках.

- Ой, не надо, не покажу! - поставила горшок на траву, повернулась и пошла, как сонная, - скрылась за кузницей. Тут уже все братья начали хвататься за бока, трясти волосами... Не смеялся один Голиков, - выставив нос, он глядел туда, где за углом кузницы скрылась дева. Гаврила сказал:

- Ну, как же, Кондратий Степанович, все-таки будем расплачиваться?

- Как расплачиваться? - Кузнец вытер мокрые глаза, расправил усы и уже задумчиво погладил бородку: - Увидишь царя Петру - передай ему поклон... Прибавь там от себя - чего полагается. И скажи, - Кондратий Воробьев просит-де на него не гневаться, глупее людей Кондратию Воробьеву не бывать... Государь ответ мой поймет...

2

За волнистыми полями, за березовыми рощами, за ржаными полосами, далеко за синим лесом стояла радуга, одна ее нога пропадала в уходящей дождевой туче, а там, где она упиралась в землю другой ногой, сверкали и мигали золотые искры.

- Видишь, Андрюшка?

- Вижу...

- Москва...

- Гаврила Иванович, - это вроде - как знаменье... Радуга-то нам ее осветила...

- Сам не понимаю - с чего Москва так играет... А ты, чай, рад, что - в Москву-то?

- А то как же... И рад, и страшно...

- Приедем, - прямо в баню... Утречком сбегаю к князю-кесарю... Потом сведу тебя к царевне Наталье Алексеевне...

- Вот то-то и страшно...

- Слушай, ямщик, - сказал Гаврила на этот раз даже вкрадчиво, - погоняй, соколик, человечно прошу тебя, погоняй...

После дождя дорога была угонистая. Летели комья с копыт. Блестела листва на березах. Ветерок стал пахучий. Навстречу тянулись, пустые телеги с мужиками, с непроданной коровенкой, или хромой лошадью, привязанной к задку. Проплывал верстовой столб с орлом и цифирью: до Москвы 34 версты... Опять у дороги - плохонькие избенки, стоявшие, которая - бочком, которая - задом, и за седыми ветлами на кладбище - облупленный шатер церквенки. И опять поперек улицы перед самой тройкой бежит голопузый мальчишка, закидывая волосы, будто он конь. Ямщик перегнулся, обжигая его кнутом по изъеденному комарами месту, откуда растут ноги, но тот - хоть бы что - только шмыгнул, провожая круглыми глазами тройку.

И опять - с горки на горку. Взглянешь направо, где сквозь кусты блестит речка, - бородатые мужики в длинных рубахах, один впереди другого, широко расставляя ноги, идут по лугу, враз взблескивают косами. Взглянешь налево - на лесной опушке, на краю тени, лежит стадо, и пастушонок бегает с кнутом за пегим бычком, а за ним, взмахивая из травы ушами, скачет умная собачка... Опять полосатый верстовой столб, - 31 верста... Гаврила застонал:

- Ямщик, ведь только три версты проехали...

Ямщик обернул к нему веселое лицо с беспечно вздернутым носом, который, казалось, только для того и пристроился между румяных щек, чтобы смотреться в рюмку:

- Ты, боярин, версты не по столбам считай, по кабакам их считай, в столбах верности нет... Гляди, - сейчас припустим...

Он вдруг вскрикнул протяжно: "Ой-ой-ой, лошадушки!" - откинулся, бросил вожжи, большеголовые разномастные лошаденки помчались вскачь, круто свернули и стали у кабака, у старой длинной избы с высокой вехой, торчавшей над воротами, и с вывеской, - для грамотных, - выведенной киноварью по лазоревому полю над дверью: "Къобакъ"...

- Боярин, что хочешь делай, кони зарезались, - весело сказал ямщик и снял с головы высокую войлочную шапку, - хочешь... до смерти бей, а лучше прикажи поднести зелененького.

Целовальник, одетый по-старинному, в клюквенном кафтане с воротником - выше лысины, уже вышел на гнилое крылечко, умильный, свежий, и держал на подносе три рюмки зеленого вина и три кренделя с маком для закуски... Делать нечего, пришлось вылезти из телеги, размяться...

К Москве стали подъезжать в сырые сумерки. Конца не было усадьбам, деревенькам, рощам, церковкам, заборам. Иногда дуга задевала за ветвь липы, и на седоков сыпались дождевые капли... Повсюду теплился свет сквозь пузырчатые стекла или слюдяные окошечки; на папертях еще сидели нищие; кричали галки в пролетах колоколен. Колеса загромыхали по деревянной мостовой... Гаврила, схватив ямщика за плечо, указывал - в какие сворачивать кривые переулки... "Вон, где человек у забора лежит, так напротив - в тупик... Стой, стой, приехали!.." Он выскочил из телеги и застучал в ворота, окованные, как сундук, полосами луженого железа. В ответ грохнули бешеным лаем, загремели цепями знаменитые бровкинские волкодавы.

Хорошо после долгого небывания приехать в родительский дом. Войдешь - все привычно, все по-новому знакомо. В холодных сенях на подоконнике горит свеча, здесь у стен - резные скамьи для просителей, чтобы сидели и ждали спокойно, когда позовут к хозяину; далее - пустые зимние сени с двумя печами, здесь свеча, отдуваемая сквозняком, стоит на полу, отсюда - налево - обитая сукном дверь в нежилые голландские горницы - для именитых гостей, дверь направо - в теплые низенькие покои, а - пойти прямо - начнешь блуждать по переходам, крутым лестницам вверх и вниз, где - клети, подклети, светлицы, чуланы, кладовые... И пахнет в родительском доме по-особенному, приятно, уютно... Люди - рады приезду, говорят и смотрят любовно, ждут исполнить желания...

Родителя, Ивана Артемича, дома не случилось, был в отъезде по своим мануфактурам. Гаврилу встретили ключница, дородная (как и полагалось ей быть), степенная женщина с тяжелой рукой и певучим голосом, старший приказчик, про которого Иван Артемич сам говорил, что это сатана, и, недавно нанятый за границей, мажордом Карла, фамилии его никто не мог выговорить, длинный и угрюмый мужчина со щекастым лицом, опухшим от безделья и русской пищи, с могучим подбородком, с нависшим лбом, оказывающим великий ум в этом человеке, лишь был у него изъян, - из-за него он и попал в Москву за сходное жалование, - вместо носа носил он бархатный черный колпачок и был несколько гнусав.

- Ничего не хочу, только в баню, - сказал им Гаврила. - К ужину чтоб студень был, да пирог с говядиной, да гусь, да еще чего-нибудь посытнее. В Питербурге на одной вонючей солонине да сухарях совсем отощали...

Ключница развела пухлые кисти рук, сложила их: "Исусе Христе, да как же ты сухари-то кушал!" Сатана-приказчик - ай, ай, ай - сокрушенно замотал козлячьей бороденкой. Мажордом, ни слова не понимавший по-русски, стоял, как идол с презрительной важностью отставя огромную плоскую ступню, заложив руки за спину. Ключница стала собирать чистое белье для бани и певуче рассказывала:

- В баньке попарим, напоим, накормим и на лебяжью перинку уложим, батюшка, в родительском доме сон сладок... У нас все слава богу, лихо-беда идут мимо двора... Голландские коровы все до одной отелились телушками, аглицкие свиньи по шестнадцати поросят каждая пометала, - сам князь-кесарь приезжал дивиться... Ягоды, вишни в огороде невиданные... Рай, рай - родительский дом... Только что пусто, - ах, ах... Родитель твой, Иван Артемич, походит, походит, бедный, по горницам: "Скушно мне, говорит, Агаповна, не съездить ли опять на мануфактуры..." Денег у родителя столько стало, со счету сбился, кабы не Сенька, - она мигнула на сатану-приказчика, - сроду ему не сосчитать... Одна у нас досада, с этим вот черноносым... Конечно, нашему дому без такой персоны нельзя теперича, по Москве говорят - как бы Ивану Артемичу титла не дали... Ну, этот шляпу с красными перьями на башку взденет, булавой в пол стукнет, ножищей притопнет, - ничего не скажешь - знатно... У прусского короля был мажордомом, покуда нос ему, что ли, не откусили... Сначала мы его робели, ведь - иностранный, шутка ли! Игнашка, конюх, его на балалайке научил... С тех пор целый день тренькает, так-то всем надоел... И жрать здоров... Ходит за мной: "Матка, кушать..." Дурак, какого еще не видывали. Хотя, может, это и надо в его звании. Был у нас на Иванов день большой стол, пожаловала царица Прасковья Федоровна, и без Карлы, конечно, было бы нам трудно. Надел он кафтан, голубчик, тесьмы, бахромы на нем фунтов с десять наверчено, надел лосиные рукавицы с пальцами; берет он золотое блюдо, ставит чашу в тысячу рублев и - колено преклоня - подает царице. Берет он другое блюдо, другую чашу лучше той и подает царевне Наталье Алексеевне...

Покуда ключница рассказывала, комнатный холоп, который с появлением в доме мажордома стал называться теперь камер-динер, снял с Гаврилы пыльный кафтан, камзол, распутал галстух и, кряхтя, начал стаскивать ботфорты. Гаврила вдруг дернул ногами, вскочил, вскрикнул:

- У нас в дому была царевна? Что ты мелешь?

- Была, была красавица, по левую руку от Ивана Артемича сидела, ненаглядная... Все-то на нее засмотрелися, пить-есть забыли... Ручки в перстнях, в запястьях, плечи - лебединые, над самой грудью родимое пятнышко в гречишное зернышко, - все заметили... Платье на ней, как лен цветет, легче воздуха, на боках взбито пышно, по подолу - все в шелковых розах, а на головке - жар-птицы хвост...

Гаврила далее не слушал... Накинув на плечи бараний полушубок и шлепая татарскими туфлями, понесся по переходам и лестницам в мыльню. В сыром предбаннике он вдруг вспомнил:

- Агаповна, а где же человек, что со мной приехал?

Оказалось, - Андрюшку Голикова не пустил мажордом, и тот все еще сидел на дворе в отпряженной телеге. Впрочем, ему и там было хорошо со своими думами. Над черными крышами светили звезды, пахло поварней, сеновалом, хлевами, - весьма уютно, и - нет-нет - откуда-то тянуло сладчайшим духом цветущей липы. От этого особенно билось сердце. Андрюшка, облокотясь, глядел на звезды. Что это были за огоньки, рассыпанные густо по темно-лиловой тверди, очень ли они далеко и зачем они там горят - он не знал и не думал об этом. Но оттуда лился в душу ему покой. И до чего же он, Андрей, был маленьким в этой телеге! Но - между прочим - маленьким, но не таким, как его когда-то учил старец Нектарий, - не смиренным червем, жалкой плотью чувствовал он себя... Казалось бы - животному не вынести того, что за короткую жизнь вытерпел Андрюшка, - уничижали, били, мучили, казнили его голодной и студеной смертью, а он вот, как царь царей. Обратя глаза к вселенским огням, слушает в себе тайный голос: "Иди, Андрей, не падай духом, не сворачивай, скоро, скоро взвеселится, взыграет твоя чудная сила, будет ей все возможно: из безобразного сотворишь мир прекрасный в твоем преображении..."

Ох, ох! За такой бы голос бесовский ему бы - в его бытность у старца - сидеть на цепи сорок дней на одном ковшике воды, тайно мазать лампадным маслицем кровавые рубцы. Подумав про это, Андрей беззлобно усмехнулся. В памяти скользнуло - вспомнилось, как его один раз - царя-то царей - на Варварке в чадном кабаке били с особенной яростью какие-то посадские люди, выволокли за ноги на крыльцо и бросили в навозный снег. За что били? - не вспомнить. Было это в ту страшную зиму, когда на китайгородских, на кремлевских стенах качались повешенные стрельцы. Андрей тогда, голодный, в изодранном армячишке на голое тело, босой, в отчаянии, в тоске ходил по кабакам, выпрашивая у гуляющих стаканчик зеленого вина и тайно надеясь, что его в конце концов убьют, - этого он хотел тогда мучительно, до слез жалел себя... Там же в кабаке встретил пьяненького пономаря от Варвары-великомученицы, с прищуренными глазками, раздвоенным носом, торчащей носящей. Он и уговорил тогда Андрея искать райской тишины, идти на львиное терзание плоти к старцу. Нектарию... "Чудаки! - прошептал Андрей. - Плоть терзать! А плоть - ах - бывает хороша..." И еще скользнуло в памяти: тихий вечер на селе на Палехе, стоит золотая пыль, мычат коровы, заворачивая к своим заборам. Мать - тощая, с мужичьими плечами - идет к воротам, а их давно бы надо чинить, и двор - худой, заброшенный. Андрей и братья, - все погодки, - сидят на перевернутой телеге без колес. Ждут, терпят, - с эдакой мамкой потерпишь!.. Она приотворяет покосившиеся ворота. Шаркая широкими боками о половинки ворот, мыча коротко, добро, входит Буренка, кормилица. У матери лицо темное, злое, скорбное, у Буренки морда теплая, лоб кудрявый, нос влажный, глаза большие, лиловые. Буренка-то уж не обидит. Дыхнула в сторону мальчишек и пошла к колодцу пить. И тут же, у колодца, мать, присев на скамеечку, стала ее доить. Ширк-ширк, ширк-ширк - льется Буренкино молоко в подойник. Мальчишки сидят на телеге, терпят. Мать" приносит крынки и широкой струей разливает в них из подойника. "Ну, идите", - нелюбезно говорит она. Первым пьет парное молоко Андрюшка, покуда можно только терпеть животом, братья смотрят, как он пьет, младший даже вздохнул коротко, потому что ему пить последнему...

- Дорожный человек, ей, вылезай из телеги! - Андрей очнулся. Перед ним стоял с сердитым лицом паренек, камер-динер. - Гаврила Иванович зовет в баню - париться... Да ты тут разуйся, брось под телегу и кафтан, и шапку... У нас не как в боярских домах, - к нам в рубище не пускают...

Ублаготворенные после бани, с полотенцами на шее, Гаврила и Андрей сели ужинать. Агаповна отослала мажордома в каморку, чтобы не стеснял. Пухлые белые руки ее так и летали по столу, накладывая на тарелки что повкуснее, наливая в венецианские рюмки, вынутые для такого дорогого случая, заветные наливки и настойки. Когда разгорелись свечи, Гаврила заметил в углу на стуле стоявшую раму, занавешенную холстом. Агаповна сокрушенно подперла щеку:

- Уж не знаю, как при чужом-то человеке и показать тебе это... Из Голландии Санюшка, сестрица твоя, прислала как раз к Иванову дню... Иван Артемич, голубчик, то на стену это повесит, то закручинится, снимет, прикроет полотном... При посылке она отписала: "Папенька, не смущайтесь, ради бога, вешайте мою парсуну смело в столовой палате, в Европе и не то вешают, не будьте варваром..."

Гаврила вылез из-за стола, взял свечу и сдернул холст с того, что стояло в углу на стуле. Голиков привстал, - у него даже дыхание перехватило... Это был портрет боярыни Волковой, несказанной красоты и несказанного соблазна...

- Ну-ну, - только и сказал Гаврила, озаряя его свечой. Живописец изобразил Александру Ивановну посреди утреннего моря, на волне, на спине дельфина, лежала она в чем мать родила, только прикрывалась ручкой с жемчужными ноготками, в другой руке держала чашу, полную винограда, на краю ее два голубя клевали этот виноград. Над ее головой - справа и слева - в воздухе два перепрокинутых ногами вверх толстых младенца, надув щеки, трубили в раковины. Юное лицо Александры Ивановны, с водянистыми глазами, усмехалось приподнятыми уголками рта весьма лукаво...

- Ай да Санька, - сказал Гаврила, тоже не мало удивленный. - Это ведь к ней, Андрюшка, тебя пошлем в Голландию... Ну, смотри, как бы тебя там бес не попутал... Венус, чистая Венус!.. Вот и знатно, что из-за нее кавалеры на шпагах дерутся и есть убитые...

3

Сберегатель Москвы, князь-кесарь, жил у себя на просторном прадедовском дворе, что на Мясницкой, близ Лубянской площади. Здесь были у него: и церковь с причтом, и суконноваляльные, полотняные, кожевенные, кузнечные заведения, конюшни, коровники, овчарни, птичники и всякие набитые добром хранилища и погреба, - все - построенное из необхватных бревен, крепостью на сотни лет. И дом был такой же - без глупых затей (какими стали чваниться в Москве со времен царя Алексея Михайловича) - неказист, но рублен крепко, с гонтовой крышей, поросшей от старости мхом, с маленькими окошечками - высоко от земли. Порядки и обычаи в доме были старинные же. Но если кто-нибудь, соблазнясь этим от простого ума, являлся - по старинке - в шубе до пят, с длинными рукавами, да еще с бородой, - будь он хоть Рюрикова рода, такой человек скоро уходил со двора под хохот ромодановской дворни: шуба у него отрезана по колени, на щеках остриженные клочья, а сама борода торчала из кармана, чтобы ее в гроб положить, если перед богом стыдно... Когда у князя-кесаря бывал большой стол - многие из званых приуготовлялись к этому с великим воздыханием, - такое у него на пирах было принуждение, и неприличное озорство, и всякие тяжелые шутки. Один ученый медведь как досаждал: подходил к строптивому гостю, держа, в лапах поднос с немалым стаканом перцовки, рыкал, требовал откушать, а если гость выбивался - не хотел пить, медведь бросал поднос и начинал гостя драть не на шутку. А князь-кесарь только тряс животом стол, и княжий шут, умный, злой, кривой, с одним клыком в беззубом рту, кричал: "Медведь знает, какую скотину драть..."

Встав рано поутру, князь-кесарь, в крашенинной темной рубахе, подпоясанной под грудями пояском с вытканной Исусовой молитвой, в сафьяновых пестрых сапожках, стоял краткую заутреню; когда солнечный луч пронизывал клубящийся дым ладана, мертвели огоньки свечей и лампад и робкий попик возглашал с дребезжанием "аминь". князь-кесарь рухал на колени на коврик, тяжко кряхтя, достигал лбом свежевымытого пола, поднятый под руки, целовал холодный крест и шествовал в столовую избу. Там, сев удобнее на скамью, приоправив черные усы, принимал чарку перцовки, - такой здоровой, что иной нерусский человек, отпив ее, долго бы оставался с открытым ртом, - закусывал кусочком черного посоленного хлеба и кушал: ботвинью, всякое заливное, моченое, квашеное, лапшу разную, жареное, - ел по-мужицки - не спеша. Домочадцы и сама княгиня Анастасия Федоровна - родная сестра царицы Прасковьи - молчали за столом, тихо клали ложки, щепотно брали пальцами куски с блюд. В клетках, на окнах, начинали подавать голоса перепела и ученые скворцы, один даже выговаривал явственно: "Дядя, водочки..."

Князь-кесарь, допив ковш квасу, помедлив несколько, поднимался, шел, скрипя половыми досками, в сени, ему подавали просторный суконный кафтан, посох, шапку. Когда его тень, видная сквозь мутноватые стекла крытого крыльца, медленно спускалась по лестнице, все люди, случившиеся поблизости на дворе, кидались кто куда. Он один шел через двор по дорожке, вымощенной кирпичом. Шея у него была толстая, и головой поворачивать было ему трудно, все-таки углом выпученного глаза он все замечал: кто куда побежал, куда спрятался, где какие мелкие непорядки. Все запоминал. Но дел у него было чрезмерно много больших, государских, и до мелочей часто и руки не добирались. Через железную калитку в заборе он переходил на соседний двор Преображенского приказа. Там в полутемных длинных переходах перед ним молча рвали с себя шапки дьяки и приказные, вытягивались - на караул - солдаты.

Дьяк Преображенского приказа Прохор Чичерин встречал его в дверях канцелярии и, когда князь-кесарь садился у стола под заплесневелым сводом, под окошком, сразу начинал говорить о делах по порядку: за вчерашний день привезено из Тулы изготовленных пушек медных четыре, да столько же чугунных доброго литья. Посылать их тотчас и куда - под Нарву или под Юрьев? Да за вчерашний день окончательно одета первая рота новонабранного полка, только солдаты еще босые, башмаки без пряжек будут на той неделе, в Бурмистерской палате купцы сапожного ряда Сопляков и Смуров готовы крест целовать, что не обманут. Как быть? Пороха, фитилей, пуль в мешочках, кремней рассыпанных в кулях послано под Нарву по указу. Гранат ручных не удалось послать, затем, что кладовщик Брошка Максимов другой день пьян, ключи от кладовой никому не отдает, хотели взять силой, он во исступлении ума замахивался на людей сечкой - чем капусту рубят... Как быть? Много таких дел было сказано дьяком Чичериным, под конец же, ближе придвинувшись под свод к окошку, взял столбцы тайных дел (записи подьячих с допросов без рукоприкладства и с допросов под пытками) и начал читать их. Князь-кесарь, тяжело положив на стол руку, непонятно - внимал ли, дремал ли, хотя Чичерин хорошо знал, что самую суть он непременно услышит...

- В брошенной баньке, где скрывался распоп Гришка, на дворе у царевен Екатерины Алексеевны и Марьи Алексеевны, под полом найдена тетрадь в четверть листа, толщиной в полпальца, - читал по столбцам дьяк Чичерин таким однообразным голосом, будто сыпал сухие горошины на темя. - На тетради на первом листе написано: "Досмотр ко всякой мудрости". Да на первом же листе ниже писано: "Во имя отца и сына и святого духа... Есть трава именем зелезека, растет на падях и палях, собой мала, по сторонам девять листочков, наверху три цвета - червлен, багров, синь, та трава вельми сильна, - рвать ее, когда молодой месяц, столочь, сварить и пить трижды, - узришь при себе водных и воздушных демонов... Окажи им заклятое слово "ноцдтчндсн" - и желаемое исполнится..."

Князь-кесарь глубоко вздохнул, приподнял полуопустившиеся веки:

- Слово-то это повтори-ка явственно.

Чичерин, почесав лоб, сморщась, со злобой едва выговорил: нсцдтчндси... Взглянул на князя-кесаря, тот кивнул. Дьяк продолжал читать.

- "О князья, вельможи, о слезы и воздыхания! Что желаемое есть? Желаем укротить нынешнее время, ярость его, да настали бы опять будничные времена..."

- Вот, вот, вот! - Князь-кесарь пошевелился на стуле, в выпученных глазах его появилась и пропала насмешка, догадка. - Понятна трава зелезека. А что - распоп Гришка признал тетрадь?

- Гришка сегодня в третьем часу после пытки признал тетрадь. Купил-де ее на Кисловке у незнаемого человека за четыре копейки, а зачем прятал в баньке под половицей? - сказал, что по скудоумию.

- А ты спрашивал у него - как понимать: "Опять бы настали будничные времена"?.

- Спрашивал. Дадено ему пять кнутов, - ответил: тетрадь-де купил для ради бумаги - просфоры на ней печь, а что в ней написано - не читал, не знает.

- Ах, вор, ах, вор! - Князь-кесарь медленно муслил палец, переворачивал потрепанные листы тетради. Кое-что прочитывал вполголоса: "Трава "вахария", цвет рудожелт, если человека смертно окормят - дай пить, скоро пронесет верхом и низом..." Полезная травка, - сказал князь-кесарь. И - далее - вел ногтем по строкам: - "В Кириллиной книге сказано: придет льстец и соблазнит. Знамения пришествия его: трава никоциана, сиречь табак, повелят жечь ее и дым глотать, и тереть в порошок, и нюхать, и вместо пения псалмов будут непрестанно тот порошок нюхать и чихать. Знамение другое: брадобритие..." Ну что ж, - князь-кесарь закрыл тетрадь, - пойдем, дьяк, поспрошаем его - кто же это желает укротить нынешнее время? Распоп человек прыткий и тертый, про эту тетрадь я давно знаю, он с ней пол-Москвы обегал.

Спускаясь по узкой, изъеденной сыростью кирпичной лестнице в подполье, в застенок, Чичерин, как всегда, проговорил сокрушенно:

- Из-под земли эта моча проступает, кирпич сгнил, то и гляди убьешься, надо бы новую лесенку скласть...

- Да, надо бы, - отвечал князь-кесарь.

Впереди со свечой шел подьячий-писец, так же, как и дьяк, одетый в иноземное платье, но сильно затертое, на шее висела медная чернильница, из полуоторванного кармана торчал сверток бумаги. Он поставил свечу на дубовый стол в низком подполье, где, как тени, кинулось несколько крыс по норам в углах.

- И крыс же нынче у нас развелось, - сказал дьяк, - все хочу попросить в аптеке мышьяку.

- Да, надо бы...

Два зверовидных мужика, нагибаясь под сводами, приволокли распопа Гришку, с закаченными глазами, с бороденкой, сбитой, как шерсть, - лицо у него было зеленоватое, с отвислой губой. Подлинно ли, что он уж и не мог владеть ногами? Поставленный под крюк с висящей веревкой, он мягко повалился, уткнулся, как неживой. Дьяк сказал тихо: "Допрашивали без вредительства членов, и ушел он на своих ногах..."

Князь-кесарь некоторое время глядел Гришке на плешь меж всклокоченных волос.

- Узнано, - заговорил он сонным голосом, - в позапрошлом году ты в Звенигороде у Ильи-пророка сорвал серебряные бармы с икон, да у Благовещенья взломал церковную кружку с деньгами, да там же из алтаря украл поповский тулуп и валенки. Вещи продал, деньги пропил, взят под стражу и от караула бежал в Москву, где по сей день скрывался по разным боярским дворам, а позже - у царевен на дворе в баньке... Признаешь? Отвечать будешь? Нет... Ну, ладно. Эти дела для тебя еще полбеды...

Князь-кесарь помолчал. Позади зверовидных мужиков неслышно появился кат - палач - благообразный, испитой, бледно-восковой, с большим ртом, краснеющим меж плоско прижатых усов и кудрявой бородки.

- Узнано, - опять заговорил князь-кесарь, - хаживал ты в Немецкую слободу к бабе-черноряске, Ульяне, передавал ей письма и деньги от некоторых особ... Которая баба Ульяна относила письма в Новодевичье к известной персоне... От ней брала письма же и посылки, и ты их относил к вышеупомянутым особам... Было это? Признаешь?

Дьяк перегнулся через стол, шепнул князю-кесарю, указывая глазами на Гришку:

- Насторожился, ей, ей, по ушам вижу...

- Не признаешь?.. Так... Упрямишься... А - напрасно... И нам с тобой лишние хлопоты, и тебе - лишние муки телесные... Ну, ладно... Теперь вот что мне расскажи... В чьи именно дома ты ходил? Кому именно ты читал из сей тетради про желание укротить нынешнее время, ярость его, и о желании вернуть буднишние времена?..

Князь-кесарь, будто просыпаясь, приподнял брови, лицо его вздулось. Палач мягко подошел к лежащему ниц Гришке, потрогал его, покачал головой...

- Князь Федор Юрьевич, нет, сегодня он говорить не станет. Зря только будем его беспокоить. С дыбы да пяти кнутов он окостенел... Надо отложить до завтра.

Князь-кесарь застучал ногтями по столу. Но Силантий, палач, был опытен, - если человек окостенел, его - хоть перешиби пополам - правды от него не добьешься. А дело было весьма важное: со взятием распопа Гришки князь-кесарь нападал на след - если не прямого заговора - во всяком случае злобного ворчания и упрямства среди московских особ, все еще сожалеющих о боярских вольностях при царевне Софье, что по сей день томится в Новодевичьем под черным клобуком. Но - делать нечего - князь-кесарь поднялся и пошел наверх по гнилой лестнице. Дьяк Чичерин остался хлопотать около Гришки.

4

Утро было сырое, теплое, мглистое. В переулках пахло мокрыми заборами и дымками из печных труб. Лошадь шлепала по лужам. Гаврила слез с верха у ворот Преображенского приказа и долго не мог добиться караульного офицера.

"Куда же он, сатана, провалился?" - крикнул он усатому солдату, стоявшему у ворот. "А кто его знает, все время тут был, куда-то ушел..." - "Так - сбегай, найди его..." - "Никак не могу отлучиться..." - "Ну пусти меня за ворота..." - "Никого не велено пускать..." "Так я сам пройду", - Гаврила толкнул его, чтобы шагнуть за калитку, солдат сказал: "А вот - отвори калитку, я тебя, по артикулу, штыком буду пороть..."

Тогда на шум вышел наконец караульный офицер, скучавший до этого в будке по ту сторону ворот, - конопатый, с маленьким лицом и никуда не смотревшими глазами. Гаврила кинулся к нему, объясняя, что привез из Питербурга почту и должен передать ее в собственные руки князю Федору Юрьевичу.

- Где я могу увидеть князя-кесаря? Он в приказе сейчас?

- Ничего не известно, - ответил караульный офицер, глядя на полосатого большого кота, брезгливо переходившего мокрую улицу. - Кот - с княжеского двора, - сказал он солдату, - а сколько крику было, что пропал, а он - вон он, паскуда...

Ворота вдруг завизжали на петлях, распахнулись и размашисто вылетела четверня - цугом - вороных в бирюзовой сбруе. Гаврила едва отскочил, сквозь окошко огромной облезлой, золоченой колымаги на низких колесах взглянул на него Ромодановский рачьими глазами. Гаврила поспешно влез на лошадь, чтобы догнать карету, караульный офицер схватился за узду, - черт его знает - то ли от природы был такой вредный человек, то ли действительно по уставу нельзя было догонять выезд князя-кесаря...

- Пусти! - бешено крикнул Гаврила, перехватил узду, ударил шпорами, вздернул коня, - офицер повис на узде и упал... "Караул! Лови вора!" - уже издалека услышал Гаврила, выскакивая на Лубянскую площадь.

Кареты он не догнал, плюнул с досады и через Неглинный мост повернул в Кремль, в Сибирский приказ.

Низенький, длинный, со ржавой крышей дом приказа, построенный еще при Борисе Годунове, стоял на обрыве, выше крепостной стены, задом к Москве-реке. В сенях и переходах толпились люди, сидели и лежали у стен на полу, из скрипучих дверей выбегали подьячие, в долгополых кафтанах с заплатанными локтями (от постоянного ерзанья ими по столу), с гусиными перьями за ухом, - размахивая бумагами - сердито кричали на угрюмых сибиряков, приехавших за тысячи верст добиться правды на воеводу ли озорника-взяточника, какого не бывало от сотворения мира, или по разным льготам насчет рудных, золотых, пушных, рыбных промыслов. Бывалый человек, претерпев такую брань, прищуривался - ласково, говорил подьячему: "Кормилец, милостивец, ай бы нам сойтись, потолковать душа в душу в обжорном ряду, что ли, или где укажешь..." Неопытный так и уходил, повесив голову, чтобы завтра и еще много дней, проедаясь на подворье, приходить сюда, ждать, надоедать...

Князь-кесарь был в разряде оружейных дел. Гаврила не стал спрашивать - можно ли к нему, протолкался к двери, кто-то его потянул за кафтан: "Куда, куда, нельзя!.." - Он отмахнулся локтем, вошел. Князь-кесарь сидел один в душной, низенькой палате с полуприкрытым ставнею окошком, вытирал пестрым платком шею. Стопа грамот, прошений, жалоб лежала на столе около него. Увидев Гаврилу, он укоризненно покачал головой:

- А ты - смелый, Иван Артемича сынок! Ишь ты! Черная кость нынче сама двери отворяет!.. Чего тебе?

Гаврила передал почту. Сказал - что ему ведено было передать на словах насчет скорейшей доставки в Питербург всякого скобяного товара, - особенно гвоздей... Князь-кесарь, сломав восковую печать, толстыми пальцами развернул письмо государя и, далеко отнеся его от глаз, стал шевелить губами... Петр писал:

"Sir! Извещаю ваше величество, что у нас под Нарвою учинилось удивительное дело, - как умных дураки обманули... У шведов перед очами гора гордости стояла, через которую не увидели нашего подлога... Об сем машкерадном бое, где было нами побито и взято в плен треть нарвского гарнизона, услышите вы от самовидца оного, от гвардии поручика Ягужинского, он скоро у вас будет... Что до посылки в Питербург лекарственных трав для аптеки - до сих пор сюда ни золотника не послано... О чем я многожды писал Андрею Виниусу, который каждый раз отподчивал меня московским тотчасом... О чем извольте его допросить: почему делается такое главное дело с таким небрежением, которое тысячи его голов дороже... Птръ..."

Прочтя, князь-кесарь поднес к губам то место письма, где была подпись. Тяжко вздохнул.

- Душно, - сказал он. - Жара, мгла... Дел много. А за день и половины не переделаешь... Помощники, ах, помощнички мои!.. Трудиться мало кто хочет, все норовят - скользь. Да ухватить побольше... А ты чего нарядился, парик надел?.. К царевне, что ли, едешь? Ее нет во дворце, в Измайловском она... Ты - увидишь ее - не забудь: на Петровке, в кружале, в кабаке, на окне стоит дорогой скворец, так хорошо говорит по-русски - все люди, которые мимо идут, останавливаются и слушают. Я сам давеча из кареты слушал. Его можно купить, ежели царевна пожелает... Ступай... По пути скажи дьяку Нестерову, чтоб послал за Андреем Виниусом, - привести его ко мне тотчас... На, целуй руку...

5

После полудня стало накрапывать. Анисья Толстая, страшась приуныния, придумала играть в мяч в пустой тронной палате, где уже много лет никто не бывал.

Анне и Марфе - девам Меньшиковым - лишь бы играть во что-нибудь, - развевая лентами, протянув голые по локоть пухлые руки, они с визгом носились за мячиком по скрипучим половицам. Наталье Алексеевне сегодня было почему-то слезливо, игра не веселила... Когда она была совсем маленькой, в этой палате во всех окошках, высоко от пола, всегда горело солнце сквозь красные, желтые, синие стеклышки и блестела золоченая кожа на стенах. Кожу ободрали, и стены стояли бревенчатые, с висевшей паклей. По крыше стучал дождь. Она сказала Катерине:

- Не люблю Измайловского дворца, большой, пустой, чисто покойник... Пойдем куда-нибудь, сядем тихонечко.

Она положила руку на плечо Катерине и повела ее вниз в маленькую, тоже брошенную и забытую, спальню покойной матери, Натальи Кирилловны. Сколько прошло времени, а здесь - хотя слабо - пахло не то ладаном, не те" мускусом. Наталья Кирилловна до последних дней любила восточные ароматы.

Наталья взглянула на голую кровать с витыми столбиками, без полога, на четырехугольное тусклое зеркальце на стене, отвернулась и толкнула ветхую раму. В комнату вошел залах дождя, шелестевшего по листьям сирени под окошком, по лопухам, по крапиве...

- Сядем, Катя. - И они сели у раскрытого окошка. - Да! - вздохнула Наталья. Вот уж и лето кончается, не успеешь оглянуться - осень... Тебе что! В девятнадцать лет на дни не оглядываются, пускай летят, как птицы... А мне, знаешь сколько? Я ведь на пять лет только моложе брата Петруши... Сочти-ка... Матушка вышла замуж семнадцати лет, отцу было под сорок... Он был толстый, от бороды всегда пахло мятой, и все хворал... Я его мало помню... Умер от водяной болезни... Анисья Толстая один раз выпила наливочки и давай мне рассказывать заветное... У матушки в молодости нрав был веселый, беспечный, пылкий... Понимаешь? (Наталья затуманенно взглянула в глаза Катерине.) Про нее чего только не плели Софьины-то приспешники да блюдолизы... А разве можно ее винить? По-старозаветному - все грех, что ты женщина - и то грех, - сосуд дьявола, адовы врата... А по-нашему, по-новому: амур прелестный прилетел и пронзил стрелой... Что же - после этого в пруд осенней ночью кидаться с камнем на шее? Не женщина - амур виноват!.. Анисья рассказывает, - жил в те времена в Москве боярский сын Мусин-Пушкин, ангельской, а - лучше сказать - бесовской красоты человек, смелый, горячий наездник, гуляка... На масленой неделе на льду, на Москве-реке, вызывал любого биться на кулачках... Всех побивал... Матушка туда ездила тайно, в простом возке, и глядела на его отвагу... Потом взяла его к себе ко двору кравчим... (Наталья Алексеевна повернула красивую голову к разоренной кровати, меж бровей у нее легла морщинка). Вдруг его послали воеводой в Пустозерск... И больше она его никогда не видела... А у меня, Катерина, и этого нет.

Ленивый дождь продолжал моросить. Было душно. За туманами неясно поднимались огромные деревья, не похожие на Измайловские сосны. Птицы все попрятались под крышу, не чирикали, не пели. Только одна растрепанная ворона летела низко над седым лугом. Катерина беспечальным взором следила за ней, - ей очень хотелось сказать царевне, что ворона-воровка летит на птичник и опять, как вчера, наверно, унесет желтенького цыпленка. Наталья Алексеевна положила локти на подоконник, голова ее склонилась, тяжелая от окрученных кос. Тогда Катерина, глядя на ее шею и на волоски на затылке, подумала: "Неужели никто этого не целовал? Вот горько-то!" - и едва слышно вздохнула.

Наталья все же услышала этот вздох, строптиво повела плечом, сказала, подпирая рукой подбородок:

- А теперь ты расскажи про себя... Только правду говори... Сколько у тебя было амантов, Катерина?

Катерина отвернула голову, и - шепотом:

- Три аманта...

- Про Александра Даниловича нам известно. А до него? Шереметьев был?

- Нет, нет! - живо ответила Катерина. - Господину фельдмаршалу я успела только сварить суп, сладкий, эстонский, с молоком, и выстирала белье... Ах, он мне не понравился! Плакать я боялась, но я твердо сказала себе, истоплю печку и угорю, а жить с ним не буду... Александр Данилович отнял меня в тот же день... Его я очень полюбила... Он очень веселый и много со мной шутил, мы очень много смеялись... Его нисколько не боялась...

- А брата моего боишься?

Катерина поджала губы, сдвинула бархатные брови, чтобы ответить честно:

- Да... Но мне кажется - я скоро перестану бояться...

- А второй кто был амант?

- О Наташа, второй был не амант, он был русский солдат, добрый человек, я любила его только одну ночь... Как можно было в чем-нибудь ему отказать, он отбил меня от страшных людей в лисьих шапках с кривыми саблями... Они тащили меня из горящего дома, рвали платье, били плеткой, чтобы я не царапалась, хотели посадить на седло... Он кинулся, толкнул одного, толкнул другого, да так сильно! "Ах, вы, говорит, кумысники! разве можно девчонку обижать!" Взял меня в охапку и понес в обоз... Ничем другим я не могла его поблагодарить. Было уже темно, мы лежали на соломе...

Наталья, трепеща ноздрями, спросила жестко:

- Под телегой?

- Да... Он мне сказал: "Как сама хочешь, девка... Ведь это тогда сладко, когда девка сама обнимет..." Поэтому я его считаю амантом...

- Третий кто был?

Катерина ответила степенно:

- Третий был муж, Иоганн Рабе, кирасир его величества короля Карла из мариенбургского гарнизона... Мне было шестнадцать лет, пастор Глюк сказал: "Я тебя воспитал, Элен Катерин, я хочу выполнить обещание, которое дал твоей покойной матери, и нашел тебе хорошего мужа..."

- Мать, отца хорошо помнишь? - спросила Наталья.

- Плохо... Отца звали Иван Скаврощук. Он еще молодой убежал из Литвы, из Минска, от пана Сапеги в Эстляндию и около Мариенбурга арендовал маленькую мызу. Там мы все родились, - четыре брата, две сестры и - я младшая... Пришла чума, родители и старший брат умерли. Меня взял пастор Глюк, - мне он второй отец. У него я выросла... Одна сестра живет в Ревеле, другая - в Риге, а где братья сейчас - не знаю. Всех разметала война...

- Ты любила мужа?

- Я не успела... Наша свадьба была на Иванов день... О, как мы веселились! Мы поехали на озеро, зажгли Иванов огонь и в венках танцевали, пастор Глюк играл на скрипке. Мы пили пиво и поджаривали маленькие колбаски с кардамоном... Через неделю фельдмаршал Шереметьев осадил Мариенбург... Когда русские взорвали стену, я сказала Иоганну: "Беги!.." Он бросился в озеро и поплыл, больше я его не видела...

- Забыть тебе надо про него...

- Мне многое нужно забыть, но я легко забываю, - сказала Катерина и робко улыбнулась, вишневые глаза ее были полны слез.

- Катерина, ты ничего не скрыла от меня?

- Разве посмею утаить от тебя что-нибудь? - горячо проговорила Катерина, и слезы потекли по ее персиковым щекам. - Вспомнила бы, ночь бы не спала, чуть свет прибежала бы, - рассказала.

- А все же ты - счастливая. - Наталья подперла щеку и опять стала глядеть в окошко, как птица из клетки. По нежному горлу покатился клубочек. - Нам царевнам-девкам, сколько ни веселись - одна дорожка в монастырь... Нас замуж не выдают, в жены не берут. Либо уж беситься без стыда, как Машка с Катькой... Недаром сестра Софья за власть боролась лютой тигрицей...

Катерина только было нагнулась, - поцеловать ее руку с голубыми жилками, сложенную от огорчения в кулачок, - на лугу показался высокий всадник на поджаром коне с мокрой гривой, у него плащ был мокрый, и со шляпы висели мокрые перья. Увидев Наталью Алексеевну, он соскочил с коня, бросив его - шагнул к окошку, снял шляпу, преклонил колено в траву и шляпу приложил к груди...

Наталья Алексеевна стремительно поднялась, толстая коса ее упала на шею, лицо вспыхнуло, все задрожало, засияли глаза, раскрылись губы...

- Гаврила! - сказала тихо. - Это ты? Здравствуй, батюшка мой... Так иди же в дом, чего на дожде-то стоишь...

Вслед за Гаврилой подъехала одноколка, рядом с кучером сидел востроносый испуганный человек, накрывшись от дождя мешком. Он тотчас снял шляпу, но не вылезал. Гаврила, не отрывая темных глаз от Натальи Алексеевны, приблизился к самой сирени.

- Здравствуй на множество лет, - сказал, будто задыхаясь. - Прибыл с поручением от государя... Привез тебе искусного живописца с наказом написать парсуну с некоторой любезной особы... Которого опосля надобно отослать за границу - учиться... Вон сидит в тележке... Дозволь с ним зайти...

6

Одного челядинца - верхом - Анисья Толстая послала в Кремль на сытный двор за всякими припасами к ужину и сладостями, - "да - свечей, свечей побольше!.." Другой поскакал в Немецкую слободу за музыкантами. Из трубы поварни повалил густой дым, - стриженые поварята застучали ножами. Подоткнутые девчонки бегали за цыплятами в мокром бурьяне. Дворцовые рыбаки, разленившись от безделья, пошли с вершами и сетями на пруды - ловить не менее ленивых карпов, полеживавших на боку в тине.

С заросших прудов после дождя закурился туман, заволок большой сгнивший мост, по которому никто уже больше не ходил, пополз между деревьями на луг перед дворцом, и старый дворец понемногу стал погружаться в него по самые кровли.

Старые люди, дворовые еще царя Алексея Михайловича, сидя у дверей поварни, у людской избы, глядели, как в затуманном дворце в окошечках - то там, то там - появится и пропадет расплывающееся сияние свечи, слышится топот ног и хохот... Не дают старому дому покойно ветшать и догнивать, подставляя бревенчатые стены непогоде, худые крыши проливным дождям... И сюда ворвалась шалая молодость с новыми порядками... Бегают по лестницам от чердаков до подклетей... Ничего там не найдешь, - одни пауки в углах да мыши носы из нор повысунули...

В Наталью Алексеевну точно вселился бес, - с утра печалилась, - с приездом Гаврилы - раскраснелась, развеселилась, начала придумывать всякие забавы, чтобы никому ни минуту не посидеть покойно. Анисья Толстая не знала, как и поворачиваться. Царевна сказала ей:

"Сегодня быть Валтасарову пиру, ужинать будем ряженые".

"Свет мой, да ведь до святок еще далеко... Да и не знаю я, не видела, как царь Валтасар пировал..."

"Обыщем дворец, что найдем почуднее - все несите в столовую палату... Сегодня не серди меня, не упрямься..."

Заскрипели старые лестницы, застонали ржавые петли давно не отворявшихся дверей... Началась беготня по всему дворцу, - впереди - Наталья Алексеевна, подбирая подол, за ней со свечой - Гаврила, - от испуга у него остановились глаза. Испуг начался еще давеча, когда он с верха увидел в окошке Наталью Алексеевну, подперевшую, пригорюнясь, щечку. Было это, как из сказки, что в детстве рассказывала на печи Санька - про царевну Несравненную Красоту... Иван-то царевич скакнул тогда на коне выше дерева стоячего, ниже облака ходячего, под самое косящатое окошко и сорвал у Несравненной Красоты перстень с белой руки...

Верчение головы было и у Андрея Голикова (ему велели также идти со всеми). Со вчерашнего вечера, когда он увидел портрет Гаврилиной сестры, на дельфине, все казалось ему и не явь и не сон... До задыхания смущали его светло-русые, круглощекие девы Меньшиковы, столь прекрасные и пышные, что никакими складками платья невозможно было прикрыть соблазна их телосложения. И пахло от них яблоками, и не глядеть на них было невозможно.

В кладовых нашли немало всякой мягкой рухляди, платьев и уборов, какие и не помнили теперь, широченных шуб византийской парчи, епанчей, терликов, кафтанов, жемчужных венцов, по пуду весом, - все это охапками дворовые девки тащили в столовую палату. Высоко под самым потолком в одной подклети увидели небольшую дверцу. Наталья взяла свечу, приподнялась на цыпочки, закинула голову:

- А что, если он там?

Анна и Марфа - враз - с ужасом:

- Кто?

- Домовой, - проговорила Наталья. Девы схватились за щеки, но не побледнели, только раскрыли глаза - шире чего нельзя. Всем стало страшно. Старик истопник принес лестницу, приставил к стене. Тотчас Гаврила кинулся на лестницу, - он бы и не туда сейчас кинулся... Открыл дверцу и скрылся там в темноте. Ждали, кажется, очень долго, - он не отвечал оттуда и не шевелился. Наталья страшным шепотом приказала: "Гаврила! Слезай!" Тогда показались подошвы его ботфортов, растопыренные полы кафтана, он слез, весь был в паутине.

- Чего ты там видел?

- Да так, - сереется там чего-то, будто мохнатое, будто мягким меня чем-то по лицу погладило...

Все ахнули... На цыпочках заторопились из-под клети и - уже бегом - по лестнице, и только наверху Марфа и Анна начали визжать. Наталья Алексеевна придумала играть в домового. Искали потайных дверец, осторожно открывали чуланы под лестницами, заглядывали во все подпечья - от страха не дышали... И добились, - водном темном месте, затянутом паутиной, увидели два зеленых глаза, горевших адским огнем... Без памяти кинулись бежать... Наталья споткнулась и попала на руки Гавриле, - тот ее подхватил крепко, и она даже услышала, как у него стучит сердце, редко, глухо, по-мужски... Она двинула плечом, сказала тихо: "Пусти".

Тогда пошли устраивать Валтасаров пир. Старик истопник, - с желтой бородой, как у домового, с медным крестом поверх рубахи, в новых валенках, - опять принес лестницу. На бревенчатые, давно ободранные стены в столовой палате повесили траченные молью ковры. Стол унесли, ужин накрыли прямо на полу, на ковре, - всем велено ужинать, сидя по-вавилонски, царем Валтасаром быть Гавриле. На него надели парчовый кафтан, хоть ветхий, да красивый, алый с золотыми грифонами, на плечи - шубу, какие носили сто лет назад, на голову - жемчужный венец, кажется, - еще царицы-бабушки. Наталью Алексеевну стали одевать Семирамидой в золотые ризы, поверх тяжелых кос навертели пестрых платков, послали дворовых девчонок - надергать у петухов из хвоста перьев покрасивее и эти перья воткнули ей в тюрбан...

Думали - кем быть Марфе и Анне? Наталья велела им пойти за дверь, распустить косы, снять платья, юбки, остаться в сорочках, - благо сорочки тонкого полотна, длинные и свежие. Опять дворовые девчонки слетали на пруд, принесли водяных кувшинок, ими обмотали девам Меньшиковым шею, руки, волосы, длинными стеблями они подпоясались, - стали русалками с Тигра и Евфрата. Катерину одеть было легко, - богиней овощей и фруктов, имя ей - по-вавилонски - Астарта, по-гречески - Флора. Девчонки сбегали - надергали моркови, петрушки, нарвали зеленого луку, гороху, принесли незрелых тыкв, яблок. Катерина, разгоревшаяся, с влажным ртом, круглыми от счастья глазами и более не робевшая, - как всегда смеялась звонко всякому пустяку, - стала истинной Флорой, обмотанная горохом, укропом, в венке из овощей, держала в руке корзину с крыжовником и красной смородиной...

- А живописцу кем быть? - спохватилась Наталья. - У нас Эфиопа нет, быть ему эфиопским царем.

Новое чудо началось для Андрюшки Голикова, женские руки, не то в яви, не то во сне, начали его тормошить, поворачивать, напутывать на него шелк и парчу, лицо ему измазали сажей, ущемили ноздрю медным кольцом, чтобы непременно сидел с кольцом в носу... Кажется - дай ему господь ангельские крылья - не был бы он столь блажен... Вошли, низко кланяясь, три музыканта из Немецкой слободы - скрипач, губной гармонист и флейтист. Их тоже кое-как одели.

- Теперь - ужинать! Сидеть на подушках, поджав ноги, пить мед и вино из раковин...

Как надо было играть в Валтасаров пир - точно никто не знал. Сели перед блюдами, перед свечами, переглядывались, улыбались, есть никому не хотелось... Тогда Наталья Алексеевна тряхнула петушиными перьями, и выпячивая губы, начала наизусть читать те самые вирши, которые Гаврила уже слышал от нее в зимнюю ночь, в жарко натопленном тереме, под золотым сводом:

На горе превеликой живут боги блаженны,

Стрелами Купидо паки они сраженны...

Сам Юпитер стонет, - увы мне, страдаю,

Спокоя лишился, ниже лекарства не знаю,

Огонь чрево гложет, жажду, ничем не напьюся,

Ах, напрасно я, бедный, с любовью борюся...

Увы, даже боги бывают злым Купидо побиты,

У кого же людям искать от сего защиты?

Не лучше ли веселиться! Печаль оставим,

Стрелы отравлены сладким вином восславим...

Когда Наталья читала, лицо ее побледнело под огромным тюрбаном. Она отпила глоток вина и пошла плясать польку с Анисьей Толстой. Музыканты играли не громко, но так, что дрожала и пела каждая жилочка в теле!

- Иди с Катериной! - крикнула Наталья, сверкнула глазами на Гаврилу. Он вскочил, сбросив с плеч Валтасарову шубу, - плясать мог хоть круглые сутки. Спина у Катерины была горячая, податливая под рукой, ноги легкие, от кружения с ее головы и плеч летели стручки гороха, вишневые ягоды. Гаврила наддавал и музыканты наддавали. Анна и Марфа также завертелись, взявшись за руки. На ковре перед свечами остался сидеть один Голиков, пить и есть он не мог из-за кольца в носу, но и это обстоятельство не мешало его блаженству, в ушах, под свист флейты, все еще звучали царевнины вирши про олимпийских богов... И плыла, плыла перед глазами нагая богиня на дельфине с чашей, полной соблазна...

Гаврила был прост, сказано - танцевать польку с Катериной, он и плясал, не жалея каблуков. И хотя несколько раз показалось ему, будто у Натальи Алексеевны лицо улыбается по-иному, невесело, без прежнего сияния в глазах, он не понял, что давно ему пора посадить Катерину на место около тыкв и моркови... Еще раз мелькнуло царевнино лицо со сжатыми, как от боли, зубами... Вдруг она покачнулась, остановилась, схватилась за Анисью Толстую, с головы, ее повалился тюрбан с петушиными перьями... Анисья испуганно вскрикнула:

- У государыни головка закружилась! - и замахала на музыкантов, чтоб перестали играть...

Наталья Алексеевна вырвалась от нее, волоча мантию, вышла из палаты. На этом и окончился Валтасаров пир. Анне и Марфе сразу стало стыдно в одних рубашках, - перешепнулись и убежали за дверь. Катерина испуганно села на место, начала обирать с себя овощи. Гаврила помрачнел, раздвинув ноги, стоял над ковром с блюдами, насупясь, - моргал на огоньки свечей. Анисья вылетела, вслед за царевной и скоро вернулась, схватила ногтями Гаврилу за руку:

- Иди к ней, - шепнула, - бейся лбом в пол, дурень...

Наталья Алексеевна стояла тут же, только выйти из палаты, - в переходе, глядела в раскрытое окошко на туман, светившийся от невидимой луны. Гаврила приблизился. Было слышно, как с крыши на листья падают капли.

- Ты надолго приехал в Москву? - спросила она не поворачиваясь. Он не собрался ответить, только задохнулся. - В Москве тебе делать нечего. Завтра уезжай, откуда приехал...

Выговорила, и плечи у нее поднялись, Гаврила ответил:

- Чем я тебя прогневал? Да господи, знала бы ты... Знала бы ты!

Тогда она повернулась и лицо с начерненными сажей бровями придвинула вплоть:

- Не надо мне тебя, слышишь, иди, иди!..

Повторяя: "Иди, иди", - подняла руки оттолкнуть его, но то ли поняла, что эдакого верзилу не оттолкнешь, положила руки, звякнувшие Семирамидиными запястьями, ему на плечи и низко - все ниже стала клонить голову. Гаврила, также не понимая, что делает, принялся, чуть прикасаясь, целовать ее в теплый пробор. Она повторяла:

- Нет, нет, иди, иди...

Глава шестая

1

Парусиновую куртку Петр Алексеевич сбросил, рукава рубахи закатал, пунцовый платок, вышитый по краю виноградными листочками, - подарок из Измайловского, - повязал на голову по примеру португальских пиратов как научил его однажды контр-адмирал Памбург. В прежние годы он бы еще и разулся, чтобы чувствовать под ногами тепло шершавой палубы. Легкий ветер наполнял паруса, двухмачтовая шнява "Катерина" скользила, будто по воздуху, послушно и податливо. В кильватере за ней плыла бригантина "Ульрика", и на краю воды и неба - в дымке - поставил все паруса фрегат "Вахтмейстер".

Корабли эти недавно были взяты у шведов, - виктория случилась нежданная и весьма славная: русским досталось двенадцать бригантин и фрегатов - вся разбойничья эскадра командора Лешерта, который два года не пропускал в Чудское озеро ни малого суденышка, грабил прибрежные села и мызы и угрожал с тылу Шереметьеву, осаждавшему Юрьев. Командор был отважный моряк. Все же русские обманули его. Темной ночью, в грозу, то ли опасаясь шторма, то ли по иной какой причине, он ввел эскадру в устье реки Эмбаха и беспечно напился пьян на борту флагманской яхты "Каролус". Когда же на рассвете продрал глаза - сотни лодок, плотов и связанных бочек торопливо плыли от берегов к его кораблям... "Огонь с обоих бортов по русской пехоте!" - закричал командор. Шведы не успели подсыпать пороха в запалы пушек, не успели обрубить якорные канаты - русские кругом облепили корабли и с лодок, плотов и бочек, кидая гранаты, стреляя из пистолетов, полезли на абордаж... Срам получился немалый, - пехота взяла в плен эскадру! Командор Лешерт в ярости прыгнул в пороховой погреб и взорвал яхту, - пламя вырвалось изо всех щелей и люков, - мачты, реи, бочки, люди и сам командор с преужасным грохотом и клубом дыма взлетели едва не под самые тучи...

Солнце жгло спину, ветерок ласкал лицо, за бортом пологая волна слепила зайчиками, Петр Алексеевич жмурился. Для прохлаждения широко раздвинул ноги, стоя за штурвалом. Посвистывало, попевало в снастях, хрипло кричали чайки за кормой над водяным следом. Паруса, как белые груди, полны были силы.

Петр Алексеевич плыл к Нарве с победой, вез шведские знамена, сваленные под грот-мачтой, - третьего дня штурмом был взят Юрьев. У короля Карла выдернуто еще одно перо из хвоста. Императору, королям английскому и французскому посланы грамоты, что-де "божьим промыслом вернули мы нашу древнюю вотчину - городок Юрьев, поставленный семьсот лет тому назад великим князем Ярославом Владимировичем для обороны украин русской земли..."

Петру Алексеевичу хотя и в голову никогда не шло, - как, например, любезному брату королю Карлу, - равнять себя с Александром Македонским, и войну считал он делом тяжелым и трудным, будничной страдой кровавой, нуждой государственной, но под Юрьевом на этот раз он поверил в свой воинский талант, остался весьма собой доволен и горд: за десять дней (прибыв туда из-под Нарвы) сделал то, что фельдмаршалу Шереметьеву и его иноземцам-инженерам, ученикам прославленного маршала Вобана, казалось никак невозможным.

И еще было удовольствие: поглядывая на далекий лесной берег - знать, что берег - недавно шведский - теперь наш и Чудское озеро опять целиком наше. Но таков человек - много взял, хочется больше; уж, кажется, приятнее быть ничего не может: таким ясным утром плыть на красавице шняве, неся за высокой кормой, назло Карлу, огромный Андреевский флаг. Так нет! Именно сегодня, - жарко до дрожи, - раздумалось ему об его зазнобе... По-другому не назовешь ее - ни мадамка ни девка, - зазноба, свет-Катерина... Пошевеливая под рубашкой лопатками, он тянул в ноздри влажный воздух... От воды и корабельного дерева пахло купальней, и мерещилось, как вот Катерина купается в такой-то жаркий день... То ли платок с виноградными листочками она нашептала, надушила женским, - ветер из-за спины отдувает концы его, то и дело они щекочут нос и губы... Знала, чего делала, ведьмачка ливонская, кудрявая, веселая... В Юрьеве перепуганные до полусмерти горожанки куда как смазливы... а ведь ни одной не равняться с Катериной, ни на одной так задорно не колышется на тугих боках полосатая юбка... Ни одной не захотелось ему взять за щеки, через глаза глядеть внутрь, прижаться зубами к зубам.

Петр Алексеевич нетерпеливо топнул о палубу каблуком тупоносого башмака. Тотчас из кают-компании кто-то - должно быть, спросонок - сорвался, хлопнул дверью, Алексей Васильевич Макаров сбежал по трапу:

- Я здесь, милостивый государь...

Петр Алексеевич, стараясь не глядеть на его, неуместное здесь, на борту, тощее пергаментное лицо с красными веками, приказал сквозь зубы:

- Чем писать...

Макаров заторопился, уходя споткнулся на трапе. Петр Алексеевич, как кот, фыркнул ему вслед. Он живо вернулся со стульчиком, бумагой, чернильницей, за ухом торчали гусиные перья. Петр Алексеевич взял одно:

- Стань у штурвала, вцепись крепче, сухопутный, держи так. Заполощешь паруса - линьками попотчую...

Он подмигнул Макарову, сел на раскладной стульчик, положил лист бумаги на колено и, скривя голову, взглянул на клотик - яблоко на верхушке грот-мачты, где вился длинный вымпел, и стал писать.

На одной стороне листа пометил: "Госпожам Анисье Толстой и Екатерине Васильефской..." На обороте, - брызгая чернилами и пропуская буквы: "Тетка и матка, здравствуйте на множество лет... О здравии вашем слышать желаю... А мы живем в трудах и в нужде... Обмыть, обшить некому, а паче всего - без вас скушно... Только третьего дня станцевали мы со шведами изрядный танец, от коего у короля Карлуса темно в глазах станет... Ей-ей, что как я стал служить - такой славной игры не видел... Короче сказать: с божьей помощью взяли на шпагу Юрьев... Что же о здравии вашем, то боже, боже сохрани вам отписывать о сем, а извольте сами ко мне быть поскорея... Чтобы мне веселее было... Доедете до Пскова - там ждите указа - куда следовать далее, здесь неприятель близко... Питер..."

- Сложи, запечатай, не читая, - сказал он Макарову и взял у него штурвал. - С первой оказией пошлешь.

Стало немножко будто полегче. Звонко двойными ударами пробили склянки. Тотчас на баке громыхнула пушка, затрепетали паруса, приятно потянуло пороховым дымом. На мостик взбежал командир шнявы, капитан Неплюев, с молодым, костлявым, дерзким лицом, придерживая короткую саблю - кинул два пальца к треуху:

- Господин бомбардир, адмиральский час, изволите принять чарку...

За Неплюевым поднялся, расплываясь лоснящимся лицом, низенький Фельтен в зеленом вязаном жилете. На борту, вместо поварского колпака, он повязывал голову также по-пиратски - белым платком. Подал на луженом подносе серебряную чарку и крендель с маком.

Петр Алексеевич взвесил чарку в руке, по-матросски истово вытянул крепчайшую водку с сивушным духом и, торопливо кидая в рот кусочки кренделя и жуя, сказал Неплюеву:

- На ночь станем на якорь у Наровы, ночевать буду на берегу... Дно промерял?

- У приток-Наровы с правого берега песчаная банка, с левого - одиннадцать фут...

- Ну, добро... Ступай...

Петр Алексеевич снова остался один на горячей палубе у штурвала. От выпитой чарки пошло по телу веселье, и он стал припоминать, то посапывая, то усмехаясь третьеводнешнее славное дело, от которого у короля Карла должно потемнеть в глазах с досады...

2

Фельдмаршал Шереметьев вел осаду Юрьева с прохладцей, - особенно не утруждал ни себя, ни войско надеясь одолеть шведов измором. Его многоречевые письма Петр Алексеевич комкал и швырял под стол. Черт подменил фельдмаршала, - два года воевал смело и жестоко, нынче, как старая баба, причитывает у шведских стен. Когда в нарвский лагерь прибыл наконец фельдмаршал Огильви, взятый настоянием Паткуля из Вены на московскую службу за немалое жалованье, мимо кормления и всякого винного и иного довольствия - в год три тысячи золотых ефимок, - Петр Алексеевич передал ему командование и в нетерпении кинулся под Юрьев.

Фельдмаршал его не ждал, - в полуденный зной после обеда похрапывал у себя в шатре, в обозе, за высоким валом, и проснулся, когда царь сорвал у него с лица платок от мух.

- На покое за рогатками спишь, - крикнул и завращал сумасшедшими глазами. - Иди, показывай мне осадные работы!

От такого страха у фельдмаршала отнялся язык, не помнил, как попал ногами в штаны, поблизости не случилось ни парика, ни шпаги, так - простоволосый - и полез на лошадь. Подбежал военный инженер Коберт, спросонок также не на те пуговицы застегивая французский кафтан: за эту осаду он только и сделал доброго, что разъел щеки - поперек шире - на русских щах. Петр злобно кивнул ему сверха. Втроем поехали на позиции.

Здесь все не понравилось Петру Алексеевичу... С восточной стороны, откуда вело осаду войско Шереметьева, стены были высоки, приземистые башни укреплены заново, равелины звездой выдавались далеко в поле, и рвы перед ними были полны воды. С запада город надежно обороняла полноводная река Эмбах, с юга - моховое болото. Шереметьев подобрался к городским стенам глубокими шанцами и апрошами - весьма осторожно и не близко, из опасения шведских пушек. Его батареи поставлены были и того глупее, - с них он бросил в город две тысячи бомб, зажег кое-где домишки, но стен и не поцарапал.

- Известно вам, господин фельдмаршал, во сколько алтын обходится мне каждая бомба? - угрюмо проговорил Петр Алексеевич. - С Урала везем их... А не хочешь ли ты за эти две тысячи напрасных бомбов заплатить из своего жалованья! - Он выхватил у него из подмышки подзорную трубу и водил ею, оглядывая стены. - Южная мура [стена] ветха и низка. Я так и думал... - И быстро оглянулся на инженера Коберта. - Сюда надо кидать бомбы, здесь ломать стены и ворота. Отсюда надо брать город. Не с востока. Не удобства искать для ради того, что там место сухо... Победы искать хоть по шею в болоте...

Шереметьев не посмел спорить, только проворчал толстым языком: "Само собой... Вам виднее, господин бомбардир... А мы вот думали, не додумали..." Инженер Коберт почтительно, с сожалеющей усмешкой помотал щеками.

- Ваше величество, южная стена, также и башенные ворота, именуемые "Русскими воротами", - ветхи, но тем не менее неприступны, ибо к ним можно подойти только через болото... Болото непроходимо.

- Для кого болото непроходимо? - крикнул Петр Алексеевич, дернул длинной шеей, лягнул ногой, потерял стремя. - Для русского солдата все проходимо... Не в шахматы играем, в смертную игру...

Он соскочил с лошади, развернул на траве карту - план города, из кармана вытащил готовальню, из нее циркуль, линейку и карандаш. Начал мерить и отмечать. Фельдмаршал и Коберт присели на корточки около него.

- Вот где ставь все свои батареи! - он указал на край болота перед "Русскими воротами". - Да за рекой прибавь ломовых пушек... - Он ловко стал чертить линии, как должны лететь ядра с батарей к "Русским воротам". Опять померил цуркулем. Шереметьев бормотал: "Само собой... дистанция доступная". Коберт тонко усмехался. - На перемену позиций даю три дня... Седьмого начинаю огненную потеху. - Петр уложил циркуль и линейку в готовальню и стал запихивать ее в карман кафтана, но там лежал пунцовый платок, вышитый по краю виноградными листочками, - он схватил платок и с досадой сунул его за пазуху.

Трое суток он не давал людям ни отдыха, ни сна. Днем все войско на глазах у шведов продолжало прежние осадные работы, рыли шанцы под пулями и ядрами, сколачивали лестницы. Ночью тайно, не зажигая огней, впрягали быков в пушки и мортиры и везли их на новые места, - на край болота и через плавучий мост - за реку, укрывали батареи за фашинами и валами.

Едва солнце показалось над лесом, осветились худые кровли на южной стене, выступили над болотным туманом каменные зубцы на башне "Русских ворот", и в городов утренней тишине засинели печные дымы - шестьдесят ломовых пушек и тяжелых мортир сотрясли землю и небо, двухпудовые ядра, фитильные бомбы с шипением пронеслись через болото. Загрохотали батареи за рекой. Под прикрытием порохового дыма гренадеры полка Ивана Жидка побежали со связками хвороста гатить болото.

Петр Алексеевич был на южной батарее. Кричать, учить, сердиться ему не пришлось, - едва успевал вертеть головой, глядя на пушкарей, да приговаривал: "Ай-лю-лю, ай-лю-лю..." Едва только человеку скоро прочесть "Отче наш" - стволы уже прочищены банниками, вложены картузы с порохом, вбиты ядра, подсыпана затравка, наведен прицел...

- Всеми батареями! - кричал, выпучивая налитые кровью глаза, низенький полковник Нечаев, с которого первым залпом сорвало шляпу и парик. - Дистанция старая. Приложь фитиль... Оооо-гонь! - Командиры батарей раскатисто повторяли за ним: "Оооо-гонь!"

Было видно, как ударяли ядра, валились башенные зубцы, задымила, запылала кровля на стене, подожженные бомбами начали гореть городские домишки. На островерхих кирках затренькали колокола. Шведские солдаты, в куцых серых мундирах, выбежали из ворот, - шарахаясь от разрывов, начали копать куртину, тащили бревна, бочки, мешки... Все же до конца дня воротная башня и стена стояли крепко. Петр Алексеевич приказал пододвинуть батареи ближе.

Шесть дней длилась огненная потеха. Гренадеры Ивана Жидка по колена, по пояс в болоте гатили трясину, прикрываясь от неприятельских бомб и пуль переносными фашинами - в виде корзин с землей. Убитые тут же и тонули, раненых вытаскивали на плечах. Шведы поняли грозную опасность, перетащили сюда часть пушек с других башен и с каждым днем усиливали огонь. Город заволокло дымом. Сквозь летучие пороховые облака жгло красноватое солнце.

Петр Алексеевич не уходил с батареи, от пороха был черен, не умывался, ел на ходу - что придется, сам раздавал водку пушкарям. Спать ложился на часок под пушечный грохот, поблизости, под артиллерийской телегой. Инженера Коберта он отослал в большой обоз за то, что хотя и ученый был мужик, но зело смирный, - "а смирных нам здесь не надо"...

В сумерки, в ночь на тринадцатое июля, он вызвал Шереметьева. В эти дни фельдмаршал со всем войском шумел с восточной стороны, как мог - пугал шведов. Снова сделался боек, не слезал с коня, дрался и ругался. Петра Алексеевича он нашел на затихшей батарее. Кругом него стояли усатые бомбардиры - все старые знакомые - из тех, кто в потешные времена под городом Прешбургом угощал не в шутку из деревянных пушек репой и глиняными бомбами кавалерию князя-кесаря. У некоторых тряпками были перевязаны головы, изодраны мундиры.

Петр Алексеевич сидел на лафете самой большой пушки "Саламандра" - медного тульского литья, - на нее для охлаждения пришлось вылить ведер двадцать уксусу, и она еще шипела. Он жевал хлеб и - торопливо проговаривая слова - разбирал сегодняшнюю работу. Южная стена была наконец пробита в трех местах, этих брешей неприятелю теперь не загородить. Бомбардир Игнат Курочкин посадил подряд несколько каленых ядер в левый угол воротной башни... - Как гвозди вбил! Не так разве? Что - по-петушиному крикнул Петр Алексеевич. Весь угол башни завалился, и вся она - вот-вот - готова рухнуть.

- Игнат, ты где, не вижу, подойди. - И он подал бомбардиру трубочку с изгрызенным мундштуком. - Не дарю... другой при себе нет, а - покури... Хвалю... Живы будем - не забуду.

Игнат Курочкин, степенный человек с пышными усами, снял треух, осторожно принял трубочку, поковырял в "ей ногтем и весь пошел лукавыми морщинками...

- А табачку-то в ней, ваше величество, нетути...

Другие бомбардиры засмеялись. Петр Алексеевич вынул кисет, в нем - табаку ни крошки. В это как раз время и подошел фельдмаршал. Петр Алексеевич - обрадованно:

- Борис Петрович, покурить с собой есть? У нас на батарее - ни водки, ни табаку... (Бомбардиры опять засмеялись.) Сделай милость... (Шереметьев учтиво, с поклоном протянул ему вышитый бисером хороший кисет.) Ах, спасибо... да ты отдай кисет бомбардиру Курочкину... Дарю его тебе, Игнат, а трубочку мне верни, не забудь...

Он отослал бомбардиров и некоторое время с хрустом жевал сухарь. Фельдмаршал, уперев в бок жезл, молча стоял перед ним.

- Борис Петрович, ждать более нельзя, - изменившимся голосом проговорил Петр. - Люди рассердились... Гренадеры который день лежат в болоте... Трудно! Я зажгу бочки со смолой, буду стрелять всю ночь... Ты, не мешкая, пришли мне в подкрепление батальон московских стрелков из полка Самохвалова - мужики угрюмые, отважные... Сам делай свое дело, для бога только не теряй людей напрасно... С рассветом пойду на приступ... (Шереметьев опустил руку с жезлом и перекрестился.) Ступай, голубчик.

Когда на краю болота и за рекой запылали смоляные бочки, - со всех батарей начался такой беглый огонь, какого шведы еще не слышали. Ворота рухнули. От куртины, частоколов и рогаток полетели щепы. Шведы ждали атаки в эту ночь, - сквозь проломы стены в мерцающем зареве смоляного огня были видны колеблющиеся щетины штыков, каски, знамена... По всему городу били в набат...

Петр Алексеевич, подогнув колени, глядел в подзорную трубу из канавы за фашинами. С ним стоял молодой полковник Иван Жидок - орловец, похожий на цыгана, - черные глаза у него сухо блестели, губы вздрагивали, от злости он, не замечая того, хрустел зубами. Ночь была коротка, за лесом уже зазеленел восток и пропали звезды. Ждать дольше было невозможно. Но Петр Алексеевич все еще медлил. Вдруг Иван Жидок с тоской из глубины утробы выдавил: "Оооох!" - и замотал опущенной головой. Петр Алексеевич схватил его за плечо:

- Ступай!

Иван Жидок перескочил через фашины и, нагибаясь, побежал по болоту. Тотчас зашипела, взвилась, лопнула, раскинулась зелеными огнями ракета, другая, третья. Пушки замолкли. В уши надавила тишина. Меж красно-черных кочек болота стали подниматься люди, - утопая в тине, тяжело пошли к воротам. Все болото зашевелилось, закишело солдатами. С берега им на подмогу, уставя штыки, шли роты московских стрелков... Петр Алексеевич опустил трубу, потянул воздух сквозь зубы, сморщился: "Ох, - сказал, - ох". Из развороченной куртины в упор по наступающим гренадерам Ивана Жидка изрыгнули огонь пять уцелевших пушек. Отчаянный одинокий голос на болоте закричал: "Урааа!" - Из пролома стены выскакивали шведы, будто в неистовой радости бежали навстречу русским. Началась свалка, поднялся крик, рев, лязг. До четырех тысяч людей сбилось у стен и ворот...

Петр Алексеевич вылез из канавы, пошел, чмокая во мху тяжелыми ботфортами, и все шарил по себе, ища оброненную трубку ли, оружие ли... Его догнал низенький полковник Нечаев.

- Государь, туда нельзя...

И оба стали глядеть туда...

Петр Алексеевич - ему:

- Пошли за подмогой...

- Государь, не надо...

- Говорю - пошли...

- Не надо... Наши уж отбивают у него пушки...

- Врешь...

- Вижу...

И точно - метнула огонь в сторону ворот одна, другая пушка... Огромная толпа дерущихся заколебалась и хлынула через проломы в город...

Нечаев, плача выкаченными глазами:

- Государь, теперь - пошла потеха!..

Гренадеры и московские стрелки в ярости, что так было трудно и столько их напрасно побито шведом, - кололи, рубили и гнали неприятеля по узким уличкам до городской площади. Там сгоряча убили четырех барабанщиков высланных комендантом Юрьева бить шамад - сдачу. И только трубач с замковой башни, разрывая легкие хриплым ревом трубы, молившей о сдаче, с трудом и не сразу остановил побоище...

3

"Катерина" с опущенными парусами и повисшими на реях матросами скользила некоторое время вдоль берега в зеленой тени леса. После пушечного выстрела загрохотала якорная цепь. Тотчас подошла шлюпка. В ней стоял Меньшиков в длинном плаще, с высокими перьями на шляпе. На одни обшлага у красавца пошло, чай, не менее десяти аршин вишневого аглицкого сукна. Петр Алексеевич глядел на него сверху, облокотясь о фальшборт. Александр Данилович согнул руку коромыслом до правого уха, снял шляпу и, трижды отнеся ее вбок, крикнул:

- Виват! Господину бомбардиру - виват - с великой викторией...

- Погоди, я сейчас к тебе слезу, - тихим баском ответил Петр Алексеевич. - А у вас какие новинки?

- И у нас не без виктории.

- Это добро... А ты мне приготовил, чего я просил в письме? У нас там и пивишка кое-какого и того не было...

- Три бочонка ренского получены вчерась! - гаркнул Меньшиков. - В нашем стане не как у Шереметьева - ни в чем ни задержки, ни отказу нет...

- Хвастай, хвастай, - Петр Алексеевич подозвал капитана Неплюева и приказал ему завтра, как только на кораблях будет поднят флаг, при пушечной пальбе с обоих бортов выкинуть сигнал: "Взятые отвагой" - и с барабанным боем выносить на берег к войску шведские знамена. Для молодого капитана такое приказание была честь, он покраснел, Петр Алексеевич, смущая его упорным взглядом, сказал еще:

- Хорошо поплавали, командор.

Неплюев побагровел до пота, колючие глаза его от напряжения увлажнились, - царь назначал его командором - флагманом эскадры... Петр Алексеевич ничего больше не прибавил - вытягивая длинные ноги и царапая башмаками по смоляному борту, стал спускаться в шлюпку. Сел рядом с Меньшиковым, ткнул его локтем.

- Рад, что встретил, спасибо... Значит, и вас - с викторией: Шлиппенбаха разбили?..

- Да еще как, мин херц... Аникита Репнин налетел на телегах на него около Вендена, а полковник Рен с кавалерией, как я ему тогда посоветовал, преградил дорогу в город... Шведу - хочешь не хочешь - принимай бой в чистом поле... Разбили Шлиппенбаха так - сей иерой едва ушел с десятком кирасир в Ревель.

- Все-таки и в этот раз ушел... Ах, черти!

- Уж очень увертлив... Пустое, - он теперь без пушек, без знамен, без войска... Аникита Иванович потом с полпьяна плакался: "Не так, говорит, мне жалко - я Шлиппенбаха не взял, жалко его коня не взял: "птица!" Я ему выговорил за такие слова: "Ты, говорю, Аникита Иванович, не крымский татарин - коней арканить, ты - русский генерал, должен иметь государское размышление..." Так с ним поругались, страсть... И еще - новинка: из Варшавы прискакал передовой, - король Август посылает к тебе великого посла... Хорошо бы этого посла принять уж в самой Нарве, в замке... А? Мин херц?

Петр Алексеевич слушал его болтовню, щурился на зеленую воду, покусывая ноготь.

- Из Москвы были вести?

- Да опять тебе докука: был посланный от князя-кесаря, - писем, грамот приволок целый короб... Был проездом в Питербург Гаврила Бровкин, привез тебе из Измайловского письмецо. - Петр Алексеевич быстро взглянул на него. - Оно при мне, мин херц. Да еще - четыре дыни парниковых, вез их - завернуты в бараний тулуп, за ужином попробуем... Рассказывает - в Измайловском тебя ох как ждут, все глаза проплакали...

- Ну, уж это ты врешь! - Лодка подошла боком к песку. Петр Алексеевич выскочил и полез на берег, где над водой стоял шатер Меньшикова.

Ужинать сели в шатре - вдвоем. Петр Алексеевич, сутулясь на седельных подушках, ел много, - проголодался на Шереметьевых харчах. Меньшиков щепетно-неохотно брал с блюд и больше пил, прикладывая ладонь к широкому шарфу, туго повязанному по животу, - любезный, румяный, с лукавыми огонечками свечей в ласковых синих глазах. Осторожно, чтобы не увидеть ни малейшего неудовольствия на похудевшем и спокойном лице Петра Алексеевича, он рассказывал про нового фельдмаршала Огильви.

- Муж ученый, слов нет. Книги в телячьих корешках привез из Вены, целую телегу, свалены у него в шатре. Первым делом он нам отрезал, так-то гордо, что нашего ничего есть не станет... Нужно ему, как проснется, - вместо чарки с закуской, шеколад и кофей, и пшеничный хлеб белый, и в обед свежая рыба - и не всякая - именно налим ему нужен, и дичь, и телятина. Мы закручинились, - фельдмаршал приказал - надо доставать... Послал я в Ревель одного чухонца - лазутчика - за кофеем и шеколадом, своих дал пять червонцев... Корову привязали на прикол - только для него, девку нашли чистую, - доить, пахтать... Сколотили ему нужный чуланчик позади шатра и навесили замок... И ключа он от нужного чулана никому не дает...

Петр Алексеевич торопливо проглотил кусок, засмеялся:

- А за что же я ему плачу три тысячи ефимков, вот он вас, азиятов, и учит...

- Да, учит... На другой день вызвал полковников всех полков, не спросил имя, отчество, за руки ни с кем не поздоровался и давай важно рассказывать, как его любит император, да какие он водил войска, осаждал города, как ему маршал Вобан сказал: "Ты мой лучший ученик" - и подарил табакерку... Показал нам все ордена и эту табакерку, - на крышке - девка обнимает пушку, и нас отпустил... Шеколаду бы для приличия поднес, - нет... "Я, говорит, скоро напишу диспозицию, и вы тогда все поймете, как нужно брать Нарву..." По сей день пишет...

- Ну, ну... - Петр Алексеевич вытер салфеткой руки, взял за ножку магдебургский с золочеными божествами кубок из кокосового ореха, сказал, весело морща губы, - темные глаза его редко когда смеялись: - Как на Кукуе в мимопрошедшее время, восхвалим, сердешный друг, отца нашего Бахуса и матерь нашу неугомонную Венус... Давай-ка письмецо-то..

Малюсенькое письмецо, запечатанное воском и пахнущее тем же сладким и женским, как и платок с виноградными листочками, было от Катерины Василефской (хотя и написанное рукой Анисьи Толстой, потому что Катерина писать не умела).

"Государю, свету, радости... Посылаю вам, государь, свет, радость, гостинец - дыни, что за стеклами в Измайловском созрели, так-то сладки... Кушайте, государь, свет, радость, во здравие... И еще, свет мой, видеть вас желаю..."

- Немного написала... А долго, чай, думала, брови морщила, передник перебирала, - насмешливо, тихо проговорил Петр Алексеевич. Выпил кубок. Ударив себя по коленкам, поднялся и пошел из шатра. - Данилыч, крикни Макарова, разбери с ним московскую почту, а я - разомнусь.

Вечер был душный, от черного бора пахло теплой смолой. Большой закат, не светя, мрачно угасал. Как раз время кричать одиноко ночным птицам да беззвучно носиться летучим мышам над головой человека. На лугу кое-где еще краснели костры и звякали недоуздками кони конвоя, прибывшего с Меньшиковым. До колен омочив чулки в росе, Петр Алексеевич шел вдоль реки. Останавливался, чтобы глубже вздохнуть. На краю низинки, спускающейся к реке, опять остановился, - оттуда беспокойно тянуло прелью и медом, смутно курился не то дымок, не то варил пиво заяц, и явственно доносился голос, должно быть солдата-коновода, из тех балагуров, кто не даст людям спать - только бы слушали его были и небылицы. Петр Алексеевич повернул было назад, но донеслось:

- Чепуха это все, - ведьма, ведьма! Была она пошлая дворовая девка, чумазая, в затертой рубашонке... Такой ее и взяли. Не всякий бы мужик с ней и спать-то лег... Мишка, верно я говорю? А уж я увидел ее, когда она жила у фельдмаршала... Выскочит из шатра, помои выплеснет, вытрется передником и - в шатер, ножами - тяп, тяп... Гладкая, проворная... Тогда еще подумал, - эта кукла не пропадет... Ох, проворна!

Придурковатый голос спросил:

- Дядя, так как же дальше-то с ней?

- А ты не знал? Истинно говорится - за дураками за море не ездят... Теперь она живет с нашим царем, ест пироги, пряниками заедает, полдня спит, полдня потягивается...

Придурковатый голос, удивленно:

- Дядя, какая-нибудь, значит, у нее устройства особенная?

- А ты у Мишки спроси, он тебе расскажет про ее устройство.

Густой сонный голос ответил:

- А ну вас к шуту, я ее и не помню совсем...

Петр Алексеевич дышал с трудом... Стыд жег лицо... Гнев приливал черной кровью... За такие речи о государевой чести князь-кесарь ковал в железо... Схватить их! Срам, срам! Смеху-то! Сам виноват, что уже все войско смеется... "Девку взял из-под Мишки..." И он - головой вниз - шагнул туда, к ленивому мужичище, отведавшему ее первую сладость... Но будто мягкая сила остановила, опутала все его члены. Переводя дух - положил руку на опущенный мокрый лоб... "Кукла распутная, Катерина..." И она ощутимо возникла перед ним... Смуглая, сладкая, жаркая, добрая, не виноватая ни в чем... "Черт, черт - ведь знал же все про нее, когда брал... И про солдата знал..."

Высоко поднимая ноги в мокром бурьяне, он важно спустился в низину. Из-за дыма поднялись трое... "Кто идет?" - крикнул один грубо. Петр Алексеевич проворчал: "Я иду..." Солдаты, хотя и оробели до цыганского пота, но. проворно, - не успеть моргнуть, - подхватили ружья и стали без шевеления; фузея перед собой, нос поднят весело, глаза выкачены на царя - наготове в огонь и на смерть.

Петр Алексеевич, не глядя на них, сунул башмак в погасший костер:

- Уголька!

Средний солдат - рассказчик, балагур - кинулся на коленки, разгреб, подхватил уголек на ладонь, подкидывая, ждал, когда господин бомбардир набьет трубочку. Раскуривая, Петр Алексеевич исподлобья покосился на крайнего солдата... "Этот..." Верзила, здоров, ладен... Лица его не мог разглядеть...

- Сколько вершков росту? Почему не в гвардии? Имя?

Солдат ответил точно по уставу, но с московским развальцем, - от этого наглого развальца у Петра Алексеевича ощетинились усы...

- Блудов Мишка, драгунского Невского полка, шестой роты коновод, поверстан в шестьсот девяносто девятом, роста без трех вершков три аршина, господин бомбардир...

- Воюешь с девяносто девятого, - чина не выслужил! Ленив? Глуп?

Солдат ответил неживым голосом:

- Так точно, господин бомбардир, - ленив, глуп...

- Дурак!

Петр Алексеевич сдунул огонек с разгоревшейся трубки. Знал, что не успеет он скрыться за туманом - солдаты понимающе переглянутся, засмеяться не посмеют, но уж переглянутся... Заведя худые руки за спину, высоко подняв лицо с трубкой, из которой прыскали искры, он зашагал из низинки. Придя в шатер, сел к столу, отставил от себя подалее свечу, - в горле было сухо, - жадно выпил вина. Заслоняясь трубочным дымом, сказал:

- Данилыч... В Невском полку, в шестой роте - солдат гвардейских статей... Не порядок...

У Меньшикова в синих глазах - ни удивления, ни лукавства, одно сердечное понимание...

- Мишка Блудов... А как же... Он мне давно известен... Награжден одним рублем за взятие Мариенбурга... Командир эскадрона не хочет его отпускать, - коней он любит, и кони его любят, таких веселых коней, как в шестом эскадроне, у нас во всей армии нет.

- Переведешь его в Преображенский в первую роту правофланговым.

4

Генерал Горн спустился с башни и пошел через базарную площадь - длинный, с худыми ногами в плоских башмаках. Как всегда, народу было много у лавок, но - увы - все меньше с каждым днем можно было купить что-либо съедобное: пучок редиски, ободранную кошку, вместо кролика, немного копченой конины. Сердитые горожанки уже не кланялись генералу с приветливым приседанием, а иные поворачивались к нему спиной. Не раз он слышал ропот: "Сдавайся русским, старый черт, чего напрасно людей моришь..." Но возмутить генерала было невозможно.

Когда на городских часах пробило девять - он подошел к своему чистенькому домику и стал вытирать подошвы о половичок лежавший на ступеньке. Чистоплотная горничная отворила дверь и, низко присев, взяла у него шлем и вынутую из перевязи тяжелую шпагу. Генерал вымыл руки и с достойной медлительностью пошел в столовую, где пузырчатые круглые стекла низкого окна - во всю стену - слабо пропускали зеленый и желтый свет.

У стола в ожидании генерала стояла его жена, урожденная графиня Шперлинг - особа с тяжелым нравом, три сутулые жидковолосые девочки с длинными, как у отца, носами и надутый маленький мальчик - любимец матери.

Генерал сел, и все сели, сложив руки, молча прочли молитву. Когда с оловянной миски сняли крышку, повалил пар, но соблазнительного в ней, кроме пара, ничего не было, - та же овсяная каша без молока и соли. Унылые девочки с трудом ее глотали, надутый мальчик, отталкивая тарелку, шептал матери: "Не буду и не буду..." На вторую перемену подали вчерашние кости старого барана и немного гороху. Вместо пива пили воду. Генерал, не возмущаясь, жевал мясо большими желтыми зубами.

Графиня Шперлинг заговорила быстро-быстро, кроша над тарелкой корочку хлеба:

- Сколько я ни пыталась за четырнадцать лет моего замужества, я никогда не могла вас понять. Карл... Есть ли в вас капля живой крови? Есть ли у вас сердце мужа и отца? Король посылает вам из Ревеля караван кораблей с ветчиной, сахаром, рыбой, копчениями и печениями... На вашем месте как должен поступить отец четырех детей? Со шпагой в руке пробиться к кораблям и привести их в город... Вы же предпочли невозмутимо поглядывать с башни, как русские солдаты пожирают ревельскую ветчину... А мои дети принуждены давиться овсянкой... Я не устану повторять: у вас камень вместо сердца! Вы - изверг! А злосчастный случай с фальшивой баталией!.. Теперь мне нельзя показаться в Европе... "Ах, вы супруга того самого генерала Горна, кого русские провели за нос, как дурачка на ярмарке?" - "Увы, увы", - отвечу я. Вы даже не знаете, что в городе каждая торговка называет вас старым журавлем на башне... Наконец, наша единственная надежда - генерал Шлиппенбах, желая нам помочь, гибнет под Венденом, - а вы, как ни в чем не бывало, сидите и невозмутимо жуете бараньи жилы, будто сегодня самый счастливый день в вашей жизни... Нет - довольно! Вы должны отпустить меня с детьми в Стокгольм к королевскому двору...

- Поздно, сударыня, слишком поздно, - сказал Горн, и его белесые глаза, устремленные на окно, казалось, пропускали так же мало света, как эти пузырчатые стекла. - Мы прочно заперты в Нарве, как в мышеловке.

Графиня Шперлинг обеими руками схватилась за кружевной чепец и низко надвинула его.

- Теперь я понимаю - чего вы добиваетесь: чтобы я с моими несчастными детьми ела траву и крыс!

Надутый мальчик неожиданно засмеялся и посмотрел на мать; девочки слезливо опустили носы в тарелки. Генерал Горн несколько удивился: это несправедливо - он не добивается, чтобы его дети ели траву и крыс! Но он столь же невозмутимо окончил завтрак...

За дверью давно уже позвякивали шпоры его адъютанта Бистрема. Видимо, что-то случилось. Горн взял с полки очага глиняную трубку, набил ее, высек огонь, от фитиля зажег бумажку, закурил и только тогда покинул столовую.

Бистрем держал в руках его шпагу и шлем и несколько задыхался:

- Ваше превосходительство, в русском лагере внезапно началось движение, смысл которого мы не можем понять...

Генерал Горн опять пошел через площадь, полную встревоженного народа. Он высоко поднимал голову, не желая глядеть в глаза горожанам, которые называют его старым журавлем. По источенным ступеням он поднялся на башню. Действительно - в русском лагере происходило необыкновенное: по всей полудуге осадных укреплений, тесно сжимавших город, строились войска в две линии. С востока быстро приближалось пыльное облако. Вначале можно было разглядеть только скачущих на низкорослых лошадях драгун. На некотором расстоянии от них ехали царь Петр и Меньшиков. Желтоватая пыль, поднятая копытами эскадрона, была столь густа, что генерал Горн болезненно сморщился... За царем и Меньшиковым скакали солдаты, высоко поднимая на древках восемнадцать желтых атласных знамен. На их складках извивались, в негодовании простирая лапы, восемнадцать королевских львов...

Эскадроны, царь, Меньшиков, шведские знамена промчались вдоль всего осадного войска, оравшего: "Уррра! Виктория!" - во все варварские глотки...

5

В русском лагере веселились. С бастиона Глориа было хорошо видно, как вкруг царского шатра стреляли пушки, по их залпам можно было сосчитать, сколько выпито виватов. Генерал Горн зная хвастовство русских, поджидал оттуда посланника с заносчивыми словами. Так и случилось. Из царского шатра вдруг высыпало человек сорок, размахивающих кубками и кружками, один из них вскочил на коня и поскакал в сторону бастиона Глориа и за ним, догоняя, трубач. Увертываясь с конем от выстрелов, этот посланник вынул платок, поднял его на конце выхваченной шпаги и остановился у подножия башни; трубач, завалившись в седле, изо всей силы затрубил, пугая летящих ворон.

- Пароль, пароль! - закричал посланник. - Говорит Преображенского полка подполковник Карпов! - был он пьян, румян, с кудрями, растрепанными ветром. Генерал Горн, нагнувшись с башни, ответил:

- Говори, я слушаю. Убить тебя успеем.

- Извещаю! - задрав веселую голову, кричал подполковник. - В пятницу на прошлой неделе город Юрьев с божьей помощью фельдмаршалом Шереметьевым взят на шпагу. Снисходя на слезное прошение коменданта, ради мужественного сопротивления, офицерам оставлены шпаги, а трети солдат - ружья без зарядов... Знамен же и музыки лишены...

Громким голосом Бистрем переводил, офицеры, стоявшие позади Горна, негодующе переглядывались, один - вне себя - крикнул: "Врет, русская собака!" Подполковник Карпов широко размахнулся, указывая на далекий шатер, где еще стояли люди с кружками:

- Господа шведы, не лучше ли сей мир, чем Шлиссельбурга, Ниеншанца и Юрьева конфузные баталии?.. В разумении этого главнокомандующий фельдмаршал Огильви предлагает вам сдать Нарву на честный аккорд... Послам для переговоров немедля прибыть в шатер. Чаши налиты, и пушки для виватов заряжены...

Генерал Горн ответил глухим голосом:

- Нет! Я буду воевать! - Лицо его с ввалившимися щеками и могучим от старости носом было без кровинки, жиловатые руки трепетали. - Ступай! Через три минуты велю стрелять...

Карпов отсалютовал шпагой, крикнул трубачу: "Отъезжай!" - и сам, вместо того, чтобы ускакать, заехал на пляшущей лошади по другую сторону башни. Офицеры кинулись к зубцам, он крикнул им:

- Это кто из вас, вор, невежа, облаял меня русского офицера, что я вру? Переводчик, переведи живее... А ну, выезжай-ка, если ты смел, сойдемся на поле один на один...

Офицеры закричали. Один, толстый, побагровел, затряс кулаками, вырываясь от товарищей... Защелкали курки ружей. Карпов, лежа на шее коня, помчался прочь от башни, - вдогонку выстрелы, посвист пуль. Шагах в двухстах он остановился и, горяча и сдерживая коня, стал ждать противника... Не слишком скоро завизжали на петлях ворота, упал мост, и толстый офицер поскакал по полю к Карпову. Был он выше ростом, и лошадь его крупнее, и шпага шведская на два вершка длиннее русской. Для поединка он надел железную кирасу, у Карпова из-под расстегнутого кафтана ветром раздувало кружева.

По обычаю, противники, прежде чем съехаться, начали браниться, один свирепо вылаивал угрюмые слова, другой застрочил московской матерной скороговоркой... Оба выхватили из чересседельных кобур пистолеты, вонзили шпоры и кинулись друг на друга. Враз выстрелили. Швед далеко вперед себя вытянул шпагу, Карпов по-татарски перед носом его коня увернулся, обскакал кругом его и выстрелил из второго пистолета. Швед стукнул зубами и заворчал и опять кинулся с такой злобой, - Карпов тем только и спасся, что загородился лошадью, шпага противника глубоко вонзилась ей в шею... "Эх, погубил коня, - подумал он, - пеший не выстою..." Но швед, как сонный, выпустил рукоять шпаги, зашатался, шаря левой рукой пистолет в кобуре. Соскочив с падающей лошади, Карпов несколько раз ударил его лезвием в бок под кирасу и глядел, задыхаясь, как швед стал все сильнее раскачиваться в седле... "Черт, здоров, умирать не хочет!" - и, прихрамывая, побежал к своим...

...Ночная тень покрыла поле, упала роса, давно затихли выстрелы, задымились костры кашеваров, всякая тварь устраивалась на покой, но в русском лагере не успокоились. В западном его краю, где был построен мост, двигалось все больше огней и доносились крики команды и заунывный рев голосов. "Уууууухнем..." Костры, огни факелов и фонарей перекинулись далеко на правый берег Нарвы под самый Иван-город, и скоро этих неподвижных и двигающихся огней стало больше, чем величавых звезд на августовском небе.

На рассвете с башен Нарвы увидели, как по ямгородской дороге все еще тянутся на воловьих упряжках огромные стенобитные пушки и осадные мортиры. Часть их переправлялась по мосту, но большая часть заворачивала и останавливалась на правом берегу, среди скопления войск.

Генерал Горн в это утро поехал верхом в старый город на бастион Гонор, примыкавший к берегу реки. Там он взошел на высокий равелин, сложенный из кирпича и считавшийся неприступным. Отсюда он мог простым глазом видеть медные страшилища на литых колесах, мог сосчитать их и без труда понял замысел царя Петра и свою ошибку. Русские еще раз перехитрили его, старого и опытного. Он проглядел в обороне два самых слабых места - считавшийся неприступным Гонор, который новыми стенобитными пушками русских будет разнесен в несколько дней, и бастион Виктория, прикрывающий город со стороны реки, - также кирпичный, ветхий, времен Ивана Грозного. Два месяца русские отвлекали внимание, будто бы приготовляясь к штурму мощных укреплений нового города. Но штурм уже тогда, конечно, готовился отсюда. Генерал Горн глядел, как тысячи русских солдат со всей поспешностью копали землю и устанавливали ломовые батареи против Гонора, Виктории и Иван-города, защищавшего переправы через реку. Русские готовили штурм из-за реки по понтонным переправам...

"Очень хорошо, все ясно, глупые шутки кончены, будем драться, - ворчал Горн, шагая по равелину помолодевшей походкой. - С нашей стороны выставим шведское мужество... Этого не мало". Он обернулся к кучке офицеров:

- Ад будет здесь! - и топнул ботфортом. - Здесь мы подставим грудь русским ядрам! Русские спешат, нам нужно спешить. Приказываю собрать в городе всех, кто способен ворочать лопатой. Падут стены, будем драться на контр-апрошах, будем драться на улицах... Нарву русским я не отдам...

Поздно вечером генерал Горн приехал домой и, сидя за столом, жевал большими зубами жиловатое мясо. Графиня Шперлинг была так испугана рыночными разговорами, что молчала, подавившись негодованием. Надутый мальчик сказал, ведя намусленным пальцем по краю тарелки:

- Мальчишки говорят - русские всех нас перебьют...

Генерал Горн выпил глоток воды, о свечу закурил трубку, положил ногу на ногу и ответил сыну:

- Ну что ж, сынок человеку важно выполнить свой долг, а в остальном положись на милосердие божие.

6

Всякую бы другую такую длинную и скучную грамоту Петр Алексеевич бросил бы через стол секретарю Макарову: "Прочти, изложи вразумительно", - но это была - диспозиция фельдмаршала Огильви. Если считать, что жалованье ему шло с первого мая и ничего другого он пока не сделал, диспозиция обошлась казне в семьсот золотых ефимков, не считая кормов и другого довольствия. Петр Алексеевич, посасывая хрипящую трубочку и покряхтывая в лад ей, терпеливо читал написанное по-немецки творение фельдмаршала.

Вокруг свечей кружилась зелененькая мошкара, налетали страшные караморы, опалившись - падали навзничь на бумаги, разбросанные по столу, закружился было, задувая свечи, бражник - величиной с полворобья (Петр Алексеевич вздрогнул, он не любил странных и бесполезных тварей, в особенности тараканов). Макаров сорвал с себя парик, подпрыгивая, выгнал бражника из шатра.

Близ Петра Алексеевича сидел, раздвинув короткие ляжки, Петр Павлович Шафиров, прибывший с фельдмаршалом из Москвы, - низенький, с влажными, улыбающимися глазами, готовыми все понять на лету. Петр давно присматривался к нему - достаточно ли умен, чтобы быть верным, по-большому ли хитер, не жаден ли чрезмерно? За последнее время Шафиров из простого переводчика при Посольском приказе стал там большой персоной, хотя и без чина.

- Опять напутал, напетлял! - сказал Петр Алексеевич морщась. Шафиров взмахнул маленькими руками в перстнях, сорвался, наклонился и скоро, точно перевел темное место.

- А, только-то всего, а я думал - премудрость, - Петр сунул гусиное перо в чернильницу и на полях рукописи нацарапал несколько слов. - По-нашему-то проще... А что, Петр Палыч, ты с фельдмаршалом пуд соли съел, - стоющий он человек?

Сизобритое лицо Шафирова расплылось вширь, хитрое, как у дьявола. Он ничего не ответил, даже не из осторожности, но зная, что немигающие глаза Петра и без того насквозь прочтут его мысли.

- Наши жалуются, что уж больно горд. К солдату близко не подойдет - брезгует... Не знаю - чем у русского солдата можно брезговать, задери у любого рубаху - тело чистое, белое. А вши - разве у обозных мужиков только... Ах, цезарцы! Зашел к нему нынче утром - он моется в маленьком тазике, - в одной воде и руки вымыл и лицо и нахаркал туда же... А нами брезгует. А в бане с приезда из Вены не был.

- Не был, не был... - Шафиров весь трясся - смеялся, прикрывая рот кончиками пальцев. - В Германии, - он рассказывал, - когда господину нужно вымыться - приносит чан с водой, в коем он по надобности моет те или иные члены... А баня - обычай варваров... А больше всего господин фельдмаршал возмущается, что у нас едят много чесноку, и толченого, и рубленого, и просто так - равно, и холопы и бояре... В первые дни он затыкал нос платочком...

- Да ну? - удивился Петр. - Что ж ты раньше не сказал... А и верно, что много чесноку едим, впрочем, чеснок вещь полезная, пускай уж привыкает...

Он бросил на стол прочитанную диспозицию, потянулся, хрустнул суставами и - вдруг - Макарову:

- Варвар, смахни со стола эту пакость, мошкару... Вели подать вина и стул для фельдмаршала... И еще у тебя, Макаров, привычка: слушать, дыша чесноком в лицо... Дыши, отвернувшись...

В шатер вошел фельдмаршал Огильви, в желтом парике, в белом, обшитом золотым галуном военном кафтане, в спущенных ниже колен мягких ботфортах. Подняв в одной руке шляпу, в другой трость, он поклонился и тотчас выпрямился во весь большой рост. Петр Алексеевич, не вставая, указал ему всеми растопыренными пальцами на стул: "Садись. Как здоров?" - Шафиров, подкатившись - со сладкой улыбкой - перевел. Фельдмаршал, исполненный достоинства, сел, несколько развалясь и выпятя живот, далеко отнес руку с тростью. Лицо у него было желтоватое, полное, но постное, с тонкими губами, взгляд - ничего не скажешь - отважный.

- Прочел я твою диспозицию, - ничего, разумно, разумно. - Петр Алексеевич вытащил из-под стола план города, развернул - тотчас на него посыпалась мошкара и караморы. - Спорю только в одном: Нарву надо взять не в три месяца, а в три дня! (Он кивнул, поджав губы.)

Желтое лицо фельдмаршала вытянулось, будто некто, стоявший сзади, помог ему в этом, - рыжие брови полезли вверх под самый парик, углы рта опустились, глаза выказали негодование.

- Ну, ну! Про три дня сказал сгоряча... Поторгуемся, сойдемся на одной недельке... Но больше времени тебе не отпущу. - Сердитыми щелчками Петр Алексеевич стал сбивать тварей с карты. - Места для батарей выбрал умно... Но - прости - давеча я сам приказал: все заречные батареи повернуть против бастионов Виктория и Гонор, ибо здесь и есть пята Ахиллесова у генерала Горна...

- Ваше величество, - вне себя воскликнул Огильви, - по диспозиции мы начинаем с бомбардировки Иван-города и штурма оного...

- Не надо... у генерала Горна как раз вся надежда, что мы провозимся до осени с Иван-городом. А он нам не помеха, - разве что постреляет маленько по нашим понтонам... Далее, - умно, умно, что ты опасаешься сикурса, короля Карла... В семисотом году из-за его сикурса я погубил армию на этих самых позициях... Ты готовишь контрсикурс, да он - дорог и сложен, и времени на него много кладешь... А мой контрсикурс будет тот, чтобы скорее Нарву взять... В быстроте искать победы, а не в осторожности... Диспозиция твоя - многомудрый плод военной науки и Аристотелевой логики... А мне Нарва нужна сейчас, как голодному краюха хлеба... Голодный не ждет...

Огильви приложил к лицу шелковый платок. Ему трудно было гоняться мыслью за силлогизмами молодого варвара, но достоинство не позволяло согласиться без спора. Обильный пот смочил его платок.

- Ваше величество, фортуне было угодно даровать мне счастье при взятии одиннадцати крепостей и городов, - сказал он и бросил платок в шляпу, лежащую на ковре. - При штурме Намюра маршал Вобан, обняв, назвал меня своим лучшим учеником и тут же на поле, среди стонущих раненых, подарил мне табакерку. Составляя эту диспозицию, я ничего не упустил из моего военного опыта, в ней все взвешено и размерено. Со скромной уверенностью я утверждаю, что малейшее отклонение от моих выводов приведет к гибельным последствиям. Да, ваше величество, я удлинил срок осады, но единственно из того размышления, что русский солдат это пока еще не солдат, но мужик с ружьем. У него еще нет ни малейшего понятия о порядке и дисциплине. Нужно еще много обломать палок о его спину, чтобы заставить его повиноваться без рассуждения, как должно солдату. Тогда я могу быть уверен, что он, по мановению моего жезла, возьмет лестницу и под градом пуль полезет на стену...

Огильви с удовольствием слушал самого себя, как птица, прикрывая глаза веками. Шафиров переводил на разумную русскую речь его многосложные дидактические построения. Когда же Огильви, окончив, взглянул на Петра Алексеевича, то несоразмерно со своим достоинством быстро подобрал ноги под стул, убрал живот и опустил руку с тростью. Лицо Петра было страшное, - шея будто вдвое вытянулась, вздулись свирепые желваки с боков сжатого рта, из расширенных глаз готовы были - не дай боже, не дай боже - вырваться фурии... Он тяжело дышал. Большая жилистая рука с коротким рукавом, лежавшая среди дохлых карамор, искала что-то... нащупала гусиное перо, сломала...

- Вот как, вот как, русский солдат - мужик с ружьем! - проговорил он сдавленным горлом. - Плохого не вижу... Русский мужик - умен, смышлен, смел... А с ружьем - страшен врагу... За все сие палкой не бьют! Порядка не знает? Знает он порядок. А когда не знает - не он плох, офицер плох... А когда моего солдата надо палкой бить, - так бить его буду я, а ты его бить не будешь...

...В шатер вошли генерал Чамберс, генерал Репнин и Александр Данилович Меньшиков. Взяв по кубку вина из рук Макарова, сели где придется. Петр, поглядывая в рукопись фельдмаршала со своими пометками, карандашом отчерчивая и помечая на карте (стоя перед свечами и отмахиваясь от мошкары), - прочел военному совету ту диспозицию, которая через несколько часов привела в движение все войска, батареи и обозы.

7

Простоволосые женщины кинулись к лошади генерала Горна. Схватили за узду, за стремена, вцепились в полы его кожаного кафтана... Худые, черные от копоти пожаров, выкатывая глаза - кричали: "Сдавай город, сдавай город..." Мрачные кирасиры - его конвой, также схваченные, не могли к нему пробиться... Рев русских пушек сотрясал дома на площади, забросанной обгорелыми балками, битой черепицей. Был седьмой день канонады. Вчера генерал сурово отверг разумное и вежливое предложение фельдмаршала Огильви - не подвергать город ужасам штурма и ярости ворвавшихся войск. Генерал - вместо ответа - швырнул скомканное письмо фельдмаршала в лицо парламентеру. Об этом узнал весь город.

Как бельма, тусклыми глазами генерал глядел на лица кричащих женщин, - они были исковерканы страхом и голодом, - таково лицо войны! Генерал вытащил из ножен шпагу и плашмя стал ударять ею по головам и понукать лошадь. Закричали: "Убей, убей! Топчи до смерти!.." Он покачнулся - его тащили с седла... Тогда раздался неслыханный грохот, содрогнулось даже его железное сердце. За черепичными крышами старого города взвился черно-желтый столб дымного пламени - взорвались пороховые погреба. Высокая башня старой ратуши зашаталась. Закричали истошные голоса, люди шарахнулись в переулки, площадь опустела. Генерал, держа шпагу поперек седла, поскакал в направлении бастиона Гонор. Из-за реки налетали крутым полетом быстро увеличивающиеся шары, с шипением падали на крыши домов, нависших фасадами над улицей, и на кривую улицу, крутились и разрывались... Генерал бил и бил огромными шпорами шарахающуюся лошадь в окровавленные бока...

Бастион Гонор был окутан пылью и дымом. Генерал различил груды кирпича, опрокинутые пушки, задранные ноги лошадей и - огромный пролом в сторону русских. Стены рухнули до основания. Подошел раненный в лицо, серый от пыли командир полка. Генерал сказал: "Приказываю - врага не пропустить..." Командир взглянул на него не то с упреком, не то с усмешкой... Генерал отвернулся, толкнул лошадь и узкими переулками поскакал к бастиону Виктория. Несколько раз ему пришлось прикрываться кожаным рукавом от пламени горящих домишек. Подъезжая, он услышал взвывающий полет ядер. Русские стреляли метко. Полуразбитые стены бастиона вспучивались, взметывались и опадали. Генерал слез с лошади. Круглолицый, молочно-румяный солдат, взявший у него повод, упрямо не глядел в глаза. Генерал ударил его кулаком в перчатке снизу под подбородок и по рухнувшему кирпичу полез на уцелевшую часть стены. Отсюда он увидел, что штурм начался...

Меньшиков бежал через плавучий мост среди низкорослых стрелков - ингерманландцев, потрясая шпагой - кричал во весь рот. Все солдаты кричали во весь рот. По ним бухали чугунные пушки с высоких стен Иван-города, бомбы шлепались в воду, нажимая воздух, с шипеньем проносились над головами. Меньшиков добежал, соскочил на левый берег, обернувшись - топал ногой, махал краем плаща... "Вперед, вперед!.." Горбатые от ранцев стрелки густо бежали через осевший мост, - а ему казалось, что топчутся... "Живей, живей!.." - и он, как пьяный, раскатывался сотворенной тут же руганью.

Здесь, на левом берегу, на узкой полосе, между рекой и сырой крепостной стеной бастиона Виктория, было мало места, перебежавшие теснились, напирали, замедляли шаг, пахло едким потом. Меньшиков по колена в воде побежал, перегоняя колонну: "Барабанщики - вперед! Знамя - вперед!"... Пушки Иван-города били теперь через реку по колонне, ядра шлепались у берега, окатывая водой, разлетались о стены, обжигали осколками, мягко, липко ударяли в людей... Передние ряды, срываясь, взмахивая руками, уже карабкались по кирпичной осыпи пролома на гребень... Забили барабаны... Крепче, крепче покатился крик по колонне стрелков, вползающих на гребень... Там, за гребнем, хрипло завопил голос по-шведски... Рванул залп... Заволокло дымом... Стрелки хлынули через гребень пролома в город.

Вторая штурмующая колонна проходила мимо генерала Чамберса. Он сидел на высокой лошади, мотавшей головой в лад барабанам. На нем была медная, вычищенная кирпичом кираса, которую он надевал лишь в особо торжественных случаях, тяжелый шлем он держал в руке, чтобы солдаты могли хорошо видеть его налитое крючконосое лицо, похожее на раскаленную бомбу. Он хрипло, бесчувственно повторял: "Храбрые русские - вперед... Храбрые русские - вперед..."

В голове колонны - через луг к бастиону Гонор - беглым шагом шел батальон преображенцев, - рослые на подбор, усатые, сытые, в маленьких треуголках, надвинутых на брови, штыки привинчены к ружьям, так как был приказ - не стреляя - колоть. Батальон вел подполковник Карпов. Он знал, что на него смотрят и свои и шведы, притаившиеся в проломе. Шел, щегольски выкатив грудь, как голубь, вытянув нос, не оборачиваясь к батальону. Позади него четыре барабанщика, надрывая сердце, били в барабаны. Полсотни шагов оставалось до широкого пролома в толстой кирпичной стене, - Карпов не ускорил шага, только плечи его стали подниматься. Видя это, - солдаты, сбивая шаг, нажимали - задние на передних. "Ррррра та, рррра та", - рокотали барабаны. В проломе медленно поднялись железные каски, ружейные дула... Карпов закричал: "Бросай оружье, сволочи, сдавайся!.." И со шпагой и пистолетом побежал навстречу залпу... Блеснуло, грохнуло, ударило в лицо пороховым дымом... "Неужто - жив?" - обрадовался... И отвалил преодоляемый страх, от которого у него поднимались плечи... Душа захотела драки... Но солдаты перегнали его, и он напрасно искал - на кого наскочить со шпагой... Видел только широкие спины преображенцев, работающих штыками. как вилами - по-мужицки...

Третья колонна - Аникиты Иваныча Репнина - с осадными лестницами бросилась на штурм полуразбитого бастиона Глориа. Со стен бегло стреляли, бросали камни и бревна, зажгли бочки со смолой, чтобы лить ее на осаждающих. Аникита Иваныч в горячке топтался на низенькой лошади у подножья воротной башни, подсучив огромные обшлага - потрясал кулачками и кричал тонким голосом, подбадривал - из опасения, чтобы солдаты его не оплошали на лестницах. Один и другой и еще несколько, подшибленные и поколотые, сорвались с самого верха... Но - бог миловал - солдаты лезли на лестницы густо и зло. Шведы не успели опрокинуть огненные бочки - наши были уже на стенах...

Графиня Шперлинг хватала за руки детей, будто каждый раз пересчитывала их. Вскочив - прислушивалась, - все ближе раздавались выстрелы, бешеные крики дерущихся... Она вытягивала вывернутые руки, жарко шептала перекошенным ртом: "Ты этого хотел, изверг, ты, ты, упрямый, бессердечный человек..." Девочки с плачем кричали: "Мама, замолчи, не надо..." Мальчик засовывал в рот кулак, глядел, как сестры плачут...

Близко загромыхали колеса, графиня кинулась к окошку, - ковыляющая лошадь со сломанной ногой тащила груженную всяким добром телегу, за ней бежали женщины с узлами... "В замок, в замок! Спасайтесь!" - кричали они... Четверо солдат пронесли носилки... И еще несли носилки, и еще носилки с восковыми лицами раненых... Потом она увидела сутулого старика с мешком, - известного богача, дававшего деньги под заклад, - торопливо шаркая туфлями, он нес под мышкой визжащего поросенка... Вдруг бросил и поросенка и мешок и побежал... Совсем близко зазвенело разбитое стекло... "Оо-й", - затянул мучающийся голос... На дальнем конце площади она увидела генерала Горна... Он махал рукой и куда-то указывал... Мимо него тяжело проскакали кирасиры... Горн ударил шпагой несколько раз по ребрам шатающуюся лошадь, - на его почерневшем лице были видны все зубы, как у волка, - и, высоко подпрыгивая, вскачь скрылся в переулке... "Карл! Карл! - графиня выбежала в сени, отворила дверь на улицу: - Карл! Карл!.." И тогда она увидела русских, - они пробирались вдоль домов по опустевшей площади и поглядывали на окна... У них были широкие лица, длинные волосы, на шапочках - медные орлы...

Графиня так испугалась, что стояла и глядела, как они подходят, указывая на нее и на комендантский флаг над дверью. Солдаты окружили ее, тыча пальцами - заговорили возбужденно и сердито... Один - плосколицый идол - толкнул ее и пошел в дом... Когда он толкнул ее, будто простую бабу на базаре, в ней взорвалась вся ненависть, столь долго душившая ее, - и к старому мужу, заевшему ее век, и к этим русским варварам, доставлявшим столько страданий и страха... Она вцепилась в плосколицего солдата, вытащила его из сеней, шипя и захлебываясь обрывками слов, царапала ему щеки, глаза, кусала его, била коленками... Солдат ошалело отбивался от взбесившейся бабы... Повалился вместе с ней на камни... Его товарищи, дивясь такой бабьей лютости, взялись ее оттаскивать, рассердились, навалились, разняли, а когда расступились - графиня лежала ничком, свернув голову, с дурным, синим лицом... Один солдат одернул юбку на ее заголившихся ногах, другой сердито обернулся к трем девочкам и мальчику в дверях... Мальчик, перебирая ногами, кричал без голоса, без плача... Солдат сказал: "Ну их к черту, выблядков, идем отсюда, ребята!.."

В три четверти часа все было кончено. Как ураган, ворвались русские на площади и улицы старой Нарвы. Остановить, отбросить их было уже невозможно. Генерал Горн приказал войскам отступать к земляному валу, отделявшему старый город от нового. Вал был высок и широк. здесь он надеялся, что полкам царя Петра придется обильно смочить своей кровью крутые раскаты.

Генерал сидел на лошади, опустившей голову до самых копыт. Поднявшийся свежий ветер щелкал его личным - желто-черным - значком на высоком древке. Полсотни кирасир угрюмо и неподвижно стояли полукругом за его спиной. С высокого вала генералу видны были пролеты нескольких улиц. По ним должны отступать войска, но улицы продолжали быть безлюдными. Генерал глядел и ждал, жуя сморщенными губами. Вот на дальнем конце одной, потом и другой улицы стали перебегать человечки. Он не мог понять - что это за человечки и зачем они перебегают? Кирасиры за спиной его начали глухо ворчать. Появился отчаянно скачущий верховой, он спрыгнул с лошади у подножья вала и, придерживая правой рукой окровавленную кисть левой руки, полез по крутому откосу. Это был адъютант Бистрем, без шпаги, без пистолета, без шляпы, с оторванной полой мундира...

- Генерал! - Он поднял к нему безумное лицо. - Генерал! О боже, боже мой!

- Я слушаю вас, поручик Бистрем, говорите спокойнее...

- Генерал, наши войска окружены. Русские свирепствуют... Я не видал такой резни... Генерал, бегите в замок...

Генерал Горн растерялся. Теперь он понял - что это были за человечки, перебегавшие вдали через улицы. Медленные мысли его, всегда приводившие к твердому решению, - смешались... Он не мог ничего решить. Ноги его вылезли из стремян и повисли ниже брюха лошади. Он не очнулся даже от клекчущих, тревожных восклицаний его кирасир... С двух сторон по широкому валу во весь конский мах, с настигающим визгом, мчались бородатые казаки в устрашающих высоких, сбитых на ухо бараньих шапках. Они размахивали кривыми саблями и целились из длинных самопалов. Бистрем, чтобы не видеть этого ужаса, припал лицом к лошади генерала. Кирасиры, оглядываясь друг на друга, стали вынимать шпаги, бросали их на землю и слезали с коней.

Первым подскакал разгоряченный полковник Рен и схватил за узду лошадь генерала:

- Генерал Горн, вы мой пленник!

Тогда он, как сонный, приподнял руку со шпагой, и полковнику Рену, чтобы взять у него шпагу, пришлось с силой разжать пальцы генерала, вцепившиеся в рукоять...

Не будь здесь фельдмаршала Огильви, давно бы Петр Алексеевич поскакал к войскам, - за три четверти часа они сделали то, к чему он готовился четыре года, что томило и заботило его, как незаживаемая язва... Но - черт с ним! - приходилось вести себя, как прилично государю, согласно европейскому обычаю. Петр Алексеевич важно сидел на белой лошади, - был в Преображенском кафтане, в шарфе, в новой мохнатой треугольной шляпе с кокардой, правую руку с подзорной трубой упер в бок, - смотреть отсюда, с холма, было уже не на что, на лице выражал грозное величие... Дело было европейское: шутка ли - штурмом взять одну из неприступнейших крепостей в свете.

Подскакивали офицеры, - Петр Алексеевич кивком подбородка указывал на Огильви, - и рапортовали фельдмаршалу о ходе сражения... Занято столько-то улиц и площадей... Наши ломят стеной, враг повсюду в беспорядке отступает... Наконец, из разбитых ворот Глориа выскочили и понеслись во весь лошадиный прыск три офицера... Огильви поднял палец и сказал:

- О! Хорошие вести, я догадываюсь...

Доскакавший первым казачий хорунжий с ходу слетел с седла и, задрав черную бороду к царю Петру, гаркнул:

- Комендант Нарвы генерал Горн отдал шпагу...

- Превосходно! - воскликнул Огильви и рукой в белой лосиной перчатке изящно указал Петру Алексеевичу: - Ваше величество, извольте проследовать, город ваш...

Петр стремительно вошел в сводчатую рыцарскую залу в замке... Он казался выше ростом, спина была вытянута, грудь шумно дышала... В руке - обнаженная шпага... Взглянул бешено на Александра Даниловича, - у него на железной кирасе были вмятины от пуль, узкое лицо осунулось, волосы потные, губы запеклись; взглянул на маленького Репнина, сладко улыбающегося глазами-щелками; взглянул на румяного, уже успевшего хватить чарку вина полковника Рена; взглянул на генерала Чамберса, довольного собой, как именинник.

- Я хочу знать, - крикнул им Петр Алексеевич, - почему в старом городе до сих пор не остановлено побоище? Почему в городе идет грабеж? - Он вытянул руку со шпагой. - Я ударил нашего солдата... Был пьян и волок девку... - Он швырнул шпагу на стол. - Господин бомбардир поручик Меньшиков, тебя назначаю губернатором города... Времени даю час - остановить кровопролитие и грабеж... Ответишь не спиной, головой...

Меньшиков побледнел и тотчас вышел, волоча порванный плащ. Аникита Репнин мягким голосом сказал:

- Неприятель-то пардон весьма поздно закричал, того для наших солдат унять трудно, так рассердились - беда... Посланные мной офицеры их за волосы хватают, растаскивают... А грабят в городе свои жители...

- Хватать и вешать для страха!

Петр Алексеевич сел у стола, но тотчас поднялся. Вошел Огильви, за ним двое солдат с офицерами вели генерала Горна. Стало тихо, только медленно звякали звездчатки на шпорах Горна. Он подошел к царю Петру, поднял голову, глядя мимо мутными глазами, и губы его искривились усмешкой... Все видели, как сорвалась со стола, с красного сукна, сжалась в кулак рука Петра (Огильви испуганно шагнул к нему), как отвращением передернулись его плечи, он молчал столь долго, что все устали не дышать...

- Не будет тебе чести от меня, - негромко проговорил Петр. - Глупец! Старый волк! Упрямец хищный... - И метнул взор на полковника Рена. - Отведи его в тюрьму, пешим, через весь город, дабы увидел печальное дело рук своих...