У капитана Круга были брови. То есть брови, конечно, были и у всех тут в клубе: брови были у блестящих, белокипенных моряков-офицеров; брови были - очень искусные - у мадемуазель Жорж; очень тоненькие - у Павлы Петровны; замызганные - у Семена Семеныча; шерстяные - на заячьей мордочке китайца из буфета. Но никто не знал, что есть брови у офицеров, у мадемуазель Жорж, у Семена Семеныча, у китайца: знали только, что есть брови у капитана Круга.
Так он был бы, пожалуй, незаметен. Небольшого роста; бритое, медное от морского ветра, вечно запертое на замок лицо. И вдруг - брови: две резких прямых, угольно-черных черты - и лицо запомнилось навеки из всех.
В руке у капитана Круга - неизменная сигара. Перед ним - робкая заячья мордочка. Капитан Круг не отрывает глаз от пепла на кончике сигары.
- Я тебе сказал - три бутылки в "детскую" наверх. Готово?
Голос ровный, покрытый очень толстым слоем пепла, и только еле заметно надвинулись брови. Но у китайца моментально врастает голова в плечи, вздрагивает поднос в руках, бормочет: "Се-минут, се-минут",- и мчится в буфет, а из буфета по щербатой винтовой лестнице на антресоли: там - "детская".
Когда перебирались наверх в "детскую", все клубные уставы - и вообще все уставы - оставались внизу. Тут играли по рублю фишка; тут устраивали "чайный домик"; тут в белых японских с драконами обоях - видны черные дыры от револьверных пуль.
Торопливо, задыхаясь в дыму, горят свечи; тучи табачного дыма, и нет потолка, нет стен - просто пространство. Похоже на тихоокеанский туман, когда нет ничего - и все есть, как во сне, и как во сне - все нелепо и все просто.
Давно выпиты три бутылки и еще три. Играть еще не начинали: надо подождать, пока не кончится внизу. Капитан Круг медленно переводит глаза с кончика сигары на кончик туфли мадемуазель Жорж, на тонкий с золотой стрелкой чулок. Эту золотую стрелку знали все, кто видел мадемуазель Жорж на эстраде.
- Ну что же, мадемуазель, будете сегодня отыгрываться? Не на что? Пустяки! Взаймы - хотите?
Левая бровь у капитана Круга взведена вверх, как курок,- все ждут: ну, сейчас... Мадемуазель Жорж - на самом краешке стула, и глаза у ней быстрые, как у птицы: может быть, сейчас клюнет крошку из рук, может быть, встрепыхнется - ив окно.
- А хотите так, не взаймы?
Легкий птичий кивок.
- У-гум, прекрасно... (сигара сбросила пепел). Ну что же: четвертной за каждые два вершка до колен, сто - за каждые два вершка выше.
Щеки у мадемуазель Жорж белые от пудры, и ничего незаметно. Но уши загорелись, и красные пятна на плечах, на шее. Обводит глазами клетку из человечьих лиц - хватается глазами, но не за что ухватиться.
Мадемуазель Жорж встряхивает локонами, улыбается - очень весело - и начинает подымать платье.
Пышнощекий с детскими ямочками мичман восторженно раскрыл рот и не спускает с Круга молитвенных глаз. Вдруг вытаскивает из кармана желтый складной аршинчик:
- Круг, вот у меня есть,- позвольте, я? Ей-богу, а? Позвольте!
Круг молча кивнул. Мичман с аршинчиком опускается на колени перед мадемуазель Жорж.
- Четыре... Шесть... Пол-аршина...
Уже белое кружево, и между черным и белым - розовеет тело.
- Деньги...- голос у мадемуазель Жорж такой, что ясно: кто-то ее схватил, держит за горло.
Капитан Круг медленно перелистывает новенькие хрусткие бумажки и передает их мадемуазель Жорж. И снова мичман с ямочками выкрикивает: "Десять! Двенадцать!"; мадемуазель Жорж улыбается все отчаянней и все отчаянней бьется глазами в клетке из лиц; капитан Круг неспешно расплачивается за каждые два вершка...
- Под таба-ак! - по-волжски кричит мичман, сияя.
Мадемуазель Жорж получила все, что могла. Сунула деньги в карман, выскочила из-за стола, забилась в мышиный какой-то уголок, втиснулась в стену.
Мичман с ямочками восторженно, с обожанием глядит на брови капитана Круга.
- Нет, откуда у вас столько деньжищ, капитан Круг? Нет, ей-богу, а?
Запертое на замок лицо; пауза. Брови сдвигаются в одну резкую, с размаху зачеркивающую прямую.
- Откуда? Был пиратом - стрелял котиков в запрещенном районе. Выгодно, но довольно опасно. А потом поставлял уголь - вам, на военные корабли. Еще выгодней - и совершенно безопасно. Вы, моряки - народ отменно любезный.
Мичман закрыл рот. Беспомощно оглядывается назад, но сзади - кто обнаружил невидимое пятно на рукаве, кто потерял спички и усиленно ищет по всем карманам.
- Капитан Круг, вы... Я хочу сказать, что я просто...
- Да, я слушаю. Итак - вы просто...
Барометр летит вниз - на бурю, но к счастью - в дверях громкое сопенье, и из тумана - огромная тюленья туша путейца, неизвестно почему известного под названием "Маруся". За ним - гарнизонный отец Николай и Семен Семеныч с Павлой Петровной. У Семен Семеныча - один погон по обыкновению оторван и шлепает, как туфля. Внизу - кончилось, расходятся: кто по домам, кто сюда, в "детскую".
Капитан Круг стряхнул пепел с сигары и (пожалуй, это было уже лишнее: пепла уж не было) постучал сигарой о край пепельницы.
- А Семен Семеныч опять со своим ангелом-хранителем? Ну что ж, Павла Петровна, высочайше разрешите ему поиграть немного?
Павла Петровна - как будто и не слышит. Уселась в тот самый мышиный уголок, откуда только что выскочила мадемуазель Жорж - мадемуазель Жорж торопилась взять карты. Семен Семеныч пододвинул себе стул, вскочил со стула: "Нет, правда же, Павленька, я нынче только на полчаса. Понимаешь, надо же". Потом торопливо перетащил стул на другой конец стола - подальше от Круга; потрогал боковой карман; смахнул рукою невидимую пыль с лица.
- Ну что же - как вчера: фишка - рубль? - спросил Круг свою сигару.
Мичман с ямочками уже снова влюбленно глядел на сигару, на руку, на брови.
- Ей-богу, а? По рублю - давайте, а? Вот это игра!
Путеец Маруся сморщился. Семен Семеныч вскочил, куда-то метнулся: "Ах, да бишь..." -и опять сел, очень старательно. Это ничего, что по рублю: тем скорее можно отыграться. Главное, осторожно, не волнуясь...
Но после третьей талии, как всегда, уж дрожали у Семена Семеныча руки, все чаще смахивал с лица - и лицо все больше выцветало, все больше становилось похоже на старый дагерротип из альбома.
Альбом - там, в уголку, на коленях у Павлы Петровны. Не глядя, перелистывает тысячу раз виденные пми.пгтшиг лица. Не глядя, видит: вокруг свечей на столе кружатся, обжигаются и опять летят на огонь ночные бабочки-совки; и странное кольцо людей сумасшедше, лихорадочно, всей силой человеческого духа молит, чтоб вышли десятка и туз - двадцать одно. Вот опять Семен Семеныч лезет в карман за бумажником - и видит Павла Петровна заплатку на кармане: вчера пришила заплатку на том месте, где пуговица бумажника проела сатин.
Семен Семеныч встал. Улыбнулся - так, как улыбаются лица на дагерротипах: указательный палец заложен в золотообрезную книгу - выдержка десять секунд. Смахнул рукою с лица:
- У меня тут нету... Я сейчас - внизу, в шинели...
Нет, не в шинели, а у сонного, сердитого буфетчика. Павле Петровне уже знакомо это. Буфетчик пальцем нодит по книге и щелкает на счетах, как будто никакого Семена Семеныча тут вовсе нет. А Семен Семеныч лепечет - только чтобы не молчать, и похлопывает буфетчика по плечу с такой осторожностью, что ясно: буфетчик одет не в пиджак, а в мыльный пузырь, и тронуть чуть посильней - все лопнет, и уйдет Семен Семеныч ни с чем.
А потом - все то же, что было вчера, и неделю назад, и месяц. Семен Семеныч войдет в спальню, когда по стене уже поползет бледно отпечатанный- переплет окна; притворится, будто не знает, что Павла Петровна притворяется спящей; прямо в сапогах - на диван и до первых колес по мостовой будет ворочаться и вздыхать, а днем опять вытащит бульдог из среднего ящика и сунет в шинель, и опять тайком приберет бульдог Павла Петровна.
За столом Круг барабанил пальцами; ждали Семена Семеныча. И неожиданно для себя Павла Петровна сказала вслух то, что не вслух говорила уже целый месяц:
- Послушайте, Круг, за что вы ненавидите Семена Семеныча?
Капитан Круг сдвинул брови, черная прямая черта резко разделила мир надвое. В нижнем мире - капитан Круг пожал плечами.
- Да, вы ненавидите и нарочно взвинчиваете, чтоб он проигрывал. Это подло. И если я раньше хоть не... хоть немного...
Но тут Павла Петровна остановилась: над чертой - в верхнем мире - промелькнула легкая дрожь, пробежала по меди до запертых на замок губ. На секунду Павле Петровне все стало ясно, все стало вырезанным из черного молнией - и тотчас же забылось, как через секунду забывается такой как будто отчетливый сон. И уже не знала Павла Петровна, что стало ясно.
А медь - снова была медью, и медь смеялась:
- Вы заметили, господа: когда Семен Семеныч проигрывает, он начинает умываться, вот этак - вроде как муха лапкой...
И помолчав немножко - ни к тому, ни к сему:
- А мухи - чудные очень. Помню, один раз оторвал мухе голову, а она - ничего, без головы ползает себе - и умывается. А чего умывать; головы нету.
Путеец Маруся сморщился от безголовой мухи, и стало видно, что он - правда Маруся. Отец Николай покачивал лысой, как у Николая Мирликийского, с седым венчиком, головой: может быть, Николай Мирликийский все понимал или, может быть, Николай Мирликийский был очень пьян.
Павла Петровна через туман шла к дверям, ни на кого не глядя: потому что знала, как она ходит, и знала - все не спускают с нее глаз.
А затем - вернулся Семен Семеныч, по плечу шлепал, как туфля, оторванный погон. Сзади шел заячелицый китаец с бутылками.
Все гуще дым, все быстрее голоса, лица, брови, седой венчик, карты, ямочки на щеках. Пол качается, как палуба,- однажды Семен Семеныч ходил на шкуне капитана Круга, и тогда была тоже Павла Петровна, и тогда это началось...
У Семена Семеныча - третий раз подряд черный, острый, ненавистный туз. Если б девятка - боже мой, если б хоть восьмерка... Еще туз: два туза, двадцать два. Все. Семен Семеныч умывается лапкой, покачивается. Все, что принес с собой, и все, что было взято у буфетчика...
- Да вы пересядьте, Семен Семеныч...- это, кажется, мичман, кажется, он подмигивает Кругу.- Вы пересядьте с отцом Николаем - и вот увидите: повезет! - ямочки подмигивают.
Трудно это - встать со стула. Но встал Семен Семеныч, и медленно плывет перед ним образ Николая Мирликийского в венчике.
- А, не-ет! С переодеванием. Нельзя, нельзя! Семен Семеныч - в рясу! А то ишь ты! Не-ет!
Таков игрецкий обычай. И Николай Мирликийский - в офицерской тужурке с оторванным погоном, а Семен Семеныч - в рясе.
- Не сметь смеяться! Молокосос! Убью! - кричит Семен Семеныч мичману, весь трясется - а, может быть, и не мичману это "убью". Нет, конечно, не мичману - и целуется с мичманом,- господи, какие у него милые ямочки! - целуется с отцом Николаем.
Отца Николая сморило.
- Послушай, за-заюшка, ты меня разбуди через полчаса: у меня в четыре заутреня,- наказывает отец Николай китайцу.- Меня, по-па, па-ни-маешь?
Заплетается язык - и, должно быть, заплетаются руки: вместо своего кармана - Николай Мирликийский сунул под столом бумажки на колени Семену Семенычу. А может быть - вовсе не спьяну это отец Николай, и тут что-то другое.
Забыл Семен Семеныч, что он в рясе: будто не в рясе, а только что выбритый и в снежном, чуть прикрахмаленном кителе, как у мичмана, с ямочками,- крикнул Семен Семеныч:
- Карту!
- Карту? А чем отвечать будете?
Да, на столе перед Семен Семенычем - пусто. Но он берет с колен мирликийские бумажки и не глядя кидает их тому - Кругу.
- Тысяча... тысяча триста - тысяча триста пятьдесят. А в банке - девять. Не подойдет.
Семен Семеныч не видит, но слышит отчетливо резкую, черную черту. И уже нет кителя - снова ряса.
- У меня - дома...- лепечет Семен Семеныч.
- Дома? Дома у вас только и осталась - Павла Петровна.
Колода насмешливо щелкает в руках у Круга, на сотую долю секунды перед Семен Семенычем мелькает туз - сверху колоды, а под тузом - неизвестно почему, но Семен Семеныч знает это, безошибочно чувствует каждым своим волосом, каждым нервом- под тузом десятка, и, опрокидывая рукавом рясы чей-то стакан, протягивает руку.
- На Павлу Петровну? Идет. Выиграете - ваш банк. А нет...
Капитан Круг, конечно, шутит. Всем ясно, что он шутит. И только Семен Семеныч понимает - еще тогда, на шкуне, он понял - но тут сверху туз, а под тузом десятка, и сейчас он сгребет всю эту кучу - ив карманы, и всему конец. Ах, в рясе, кажется, не бывает карманов - ну все равно...
- Карту!
Туз. Ага! Еще карту. Двойка. Но как же двойка? Ведь Семен Семеныч ясно чувствовал там десятку - совершенно ясно.
- Еще одну... Десятка. Ага! Я так и знал - туз и десятка! - и Семен Семеныч открывает карты победоносно. А вокруг него рушится смех, и он, засыпанный обломками, падает обратно на стул, выкарабкивается и, ничего не понимая, умывается, умывается лапкой.
- Чудак! Да ведь двойка же еще? - радостно, до слез, захлебывается мичман. - Туз да десятка, да двойка - двадцать три. Ну, давайте по пальцам - ну?
Все смеются, у всех зубы, одни зубы. И только - неизвестно отчего - плачет мадемуазель Жорж. Щеки у нее расписаны грязными ласами - краска с бровей; на остром кончике птичьего носа - смешная светлая капля.
И к мадемуазель Жорж, нелепо размахивая крыльями рясы, кинулся Семен Семеныч, заелозил губами по ласам, по светлой капле:
- Жоржинька... Жоржинька... Павленька...
И зарывается головою все глубже, прячет голову от зубов - одни зубы.
- Мы с тобой... Выпей, выпей, голюбчик,- хлюпает мадемуазель Жорж и поит его из своего стакана.
Семен Семеныч глотает соленое и потом из стакана - колюче-сладкое. Все чаще в висках; все быстрее языки свечей, заячья мордочка, ямочки, зубы...
И вдруг - стоп: лист белой бумаги. Краешек стола: гладкое, липкое кольцо - след от стакана; в кольце - муха; и рука с сигарой - пододвигает к мухе лист белой бумаги.
- Ну-с, пишите: "Мною, нижеподписавшимся, бывшая моя жена Павла Петровна, за сумму девять тысяч пятьсот рублей"... Теперь цифрами: девять тысяч пятьсот...
Семен Семеныч подул на муху: муха зажужжала жалобно, но взлететь не могла. Ну, пусть... Завернул рукав рясы, подписал покорно.
- Ой, Круг, будет вам! Ой, умру, не могу больше, - захлебнулся мичман, ямочки трясутся от смеха.
Семен Семеныч смахнул невидимую паутину с лица: господи, ясно же - все это шутка, ну, просто - шутка. Розовеет выцветшая, дагерротипная улыбка, Семен Семеныч поднимает глаза. Мичман - он совсем еще мальчик, и такие милые ямочки. И Круг... что же - может быть, даже и Круг... Капитан Круг медленно сладывает лист бумаги. Запертое на замок лицо. Резкая, черная черта бровей.
Было так, очень давно, в классе: заделанное в раме классного окна синее небо, на подоконнике - пронзительные воробьи. И Семен Семеныч написал классное сочинение о весне - стихами. А потом стоял около кафедры, и гусиное перо - рраз! - черная черта через весну.
Черная черта бровей зачеркнула Семена Семеныча:
- Ну вот - все в порядке. Завтра же отправлюсь получать по векселю.
Нет, это же все шутка, конечно... Это же - конечно... Все чаще, все торопливей Семен Семеныч умывается лапкой, и какие-то слова в голове - липкие, непослушные, непроворотные.
- Маруся, ну хоть вы... Ведь я же знаю... Ну ради бога, скажите, не существует же в возможности действительность... я хочу - в действительности возможность...
- А-а, ничего не существует! Отстаньте! - морщится Маруся.
Окно выцветает, бледнеет, виден черный крест рамы: за окном начинается несуществующая действительность - день, обычный, нелепый, смешной, как все дни,
Откуда-то зайчонок-китаец. Нагнулся над запрокинутым венчиком Николая Мирликийского, трясет за плечо:
- Четыре часа. Велел будить. Вставай, четыре часа.
Голова в белом венчике покачнулась, прорезались глаза. Мутно обводит круг, потом - на себя: тужурка, оторванный погон, такой знакомый. Ну да: Семен Семеныч. И сердито зайчонку-китайцу:
- Ты кого это бу-будишь? Нет, ты кого будишь, а? Я тебе кого велел будить, а? - язык непослушный, вязкий.
- Тебя. Церковь надо.
- Нет, ты зачем меня будишь? Я тебе велел отца Николая, а ты гляди - ты кого? А?
"Детская" трясется от смеха. Зайчонок стоит растерянно: запутался. И испуганно, мутно, как дагерротипы в альбоме, глядит Семен Семеныч.
"Кто я? Я не существую. Ничего не существует".
На крышке стола перед ним, в сладком, липком кольце - муха все еще взвизгивает и тщетно пытается взлететь вверх.
1920
