Он стоял передо мной в грязном, рваном трико и старенькой летной куртке с надорванным карманом. Еще не старый, кряжистый мужик с ежиком седеющих волос над сизым нездорово опухшим лицом. «Эх! Загулял я, загулял» – гулким басом пробубнил он, и вдруг резко и круто развернувшись, слишком уж круто для нетрезвого человека, затрусил под арку гастронома, откуда ему уже нетерпеливо махали его сегодняшние сотоварищи.
Эх! Павел Макарыч! Павел Макарыч! Я ведь помнил тебя уверенным в себе и своей всегдашней правоте заместителем командующего, начальником политотдела воздушной армии. Звали тогда нашего генерала ПМ, что расшифровывалось одновременно и как Павел Макарович, и как пистолет Макарова, что видимо очень тешило самолюбие генерала, который ощущал себя эдаким карающим мечом партии, наделенным особыми полномочиями карать и миловать. И он, с энергией, достойной уважения, летал из гарнизона в гарнизон, карал и миловал, наводил порядок и был грозой для казнокрадов, нерадивых командиров, не умеющих быть отцами для своих подчиненных.
Был он когда-то бравым замполитом в полку, которым командовал мой однокашник по летному училищу, Володька Артамонов, и не раз ходил в составе экипажей за уголок (так называли в Дальней Авиации полеты к берегам Исландии, за Скандинавский полуостров), и на разведку американских авианосцев в Тихом океане. В 1988 году, во время боевого вылета над Афганистаном на его самолете сорвало носовой блистер. Скорость была 850 километров в час, а высота более десяти тысяч метров.
-Эх моп твою в ясь- зарычал ПМ- когда ледяной ветер ворвался в кабину.
По инструкции следовало снизится до безопасной высоты, но до цели оставалось пятнадцать минут лету и Павел Макарыч, рыча и тихо радуясь тому, что они не в защитных шлемах, а в старых меховых шлемофонах с очками типа ретро, продолжал пилотировать.
-Эй, правак! Опроси экипаж. Все взяли с собой халаты и тюбетейки? Наденем дома, в Марах, когда вернемся.
И они дошли, отбомбились и вернулись домой.
Тем более неприятно было вчерашним однополчанам наблюдать превращение нашего ПМ в «народного мстителя».
Передовица в газете «Правда», объявляющая очередную кампанию, мгновенно становилась для него законом и целеуказателем. Правда, какое-то время, Павлу Макарычу удавалось балансировать на самом краю здравого смысла. Видимо, все же был у него инстинкт самосохранения, который позволял отсеивать явную бессмыслицу некоторых загибов партполитдел от нормальной мужской работы. Так, припоминается случай, когда капитан – командир корабля, доведенный до крайности стервой – женой, вознамерился развестись с ней, а это, по тем временам, было равносильно самоубийству. Естественно, вызвали капитана в политотдел, пропесочили – не помогло. Вызвали на парткомиссию, а там наш герой повел себя уж совсем странно, заявив, что не хочет состоять в одной партии с людьми, которые душу человеческую не видят и заставляют его сохранять уже давно не существующую семью. Отделался бы капитан «выговорешником», если бы промолчал. А так как слово - не воробей, приговорили капитана к исключению из КПСС. А далее светило ему отстранение от летной работы и увольнение из Вооруженных Сил по статье 61, то есть, за дискредитацию офицерского звания. К чести Павла Макаровича, не дал он разгуляться особо ретивым краснобаям, ратовавшим за исключение из партии бедного капитана.
Когда начались непонятки и гримасы перестройки, ПМ стушевался и как-то сник. Видимо никак не мог он в свой, четко выстроенный, черно-белый мир внести путаницу. Кто перестраивает? Что перестраивают? Смешно и нелепо выглядели взрослые, серьезные мужики на партийных активах и собраниях, которые с трибуны зачитывали списки перестроившихся и не перестроившихся коммунистов.
Это был первый удар под «ложечку» нашему генералу. А когда у страны вовсе не оказалось врагов и потенциальных противников, а военная доктрина СССР затрещала по швам - получил он второй удар. Но не сломался – продолжал летать по гарнизонам, наводил порядок, но уже без прежнего энтузиазма, словно размяк в нем какой-то стержень. А тут и подоспело решение верховных вождей о сокращении Вооруженных Сил и преобразования Штаба Воздушной Армии в управление авиационной группой с соответствующим понижением должностных категорий. Произошло это вскоре после разгона КПСС. Таким образом, Павел Макарыч, в одночасье потерял не только громадную партийную власть, но и оказался на должности подполковника – заместителя командира авиационной группы. Вскоре стремительно стало разваливаться государство, которому мы служили. В это время следовало бы встать и уйти, сохраняя честь и достоинство, но, увы…. На этот решительный шаг генерал оказался не способен.
В очередной раз в России наступили смутные времена. Защитники Родины перестали чувствовать себя таковыми, ходили на службу, пряча погоны под штатскими курточками. На всех перекрестках лохматые интеллигенты в коротких брючках клеймили позором армию, которой еще вчера пели дифирамбы. А на каждом из нас словно поставили клеймо – фанерный лоб, консерватор, ретроград, зомби.
К этому времени я уже уволился из армии и с ужасом наблюдал, как наше воинство перестает интересоваться службой, решает каждый день какой-то «шкурняк». В полках летали все реже. Аэропланы наши простаивали то из-за нехватки агрегатов, то горючки. Павел Макарыч продолжал по привычке ходить на службу, но рабочий свой день начинал с обхода кабинетов полупустого теперь штаба, угощаясь в каждом кабинете спиртосодержащей жидкостью, которая в просторечье именовалась ханькой или масандрой. Его радушно принимали и наливали щедро. Кому-то лестно было видеть за своим столом генерала, который, не чванясь, мог тяпнуть спиртику, рассказать анекдот и запросто поддержать компанию. Кто-то, памятуя о грозной поступи вчерашнего заместителя командующего, представлявшего партийную власть, тихо злорадствовал подливая в рюмку Павлу Макарычу зелье, с удовольствием наблюдая как катится в пропасть этот, в общем-то, незаурядный продукт своего времени.
Но для многих он оставался по-прежнему почти легендарным летчиком, который когда-то в сложнейших условиях нашел авианосную группировку янкесов.
А было это так. Каждая авианосная группировка американцев, будь то в Атлантике или на Тихом океане отслеживалась нами, как только она приближалась к нашим берегам, до рубежа досягаемости авиацией. Нет нужды подробно останавливаться на причинах этого действа. Я думаю, любому здравомыслящему человеку они и сегодня вполне понятны. Но, однажды, уже обнаруженная в Тихом океане группа кораблей во главе с авианосцем «Мидуэй», была потеряна. Это было смерти подобно. Срочно подняли пару лучших экипажей в полку. А лучшим был, вопреки расхожему мнению о том, что замполиты только болтать горазды, Павел Макарыч.
-Ну что? Найдешь, Павел Макарыч? – спросил его Володька. «А то!….» -пробасил ПМ: «С тебя коньяк, когда вернемся.», и подмигнул праваку- «Не бзди сынок. Для дальника в полете главное - не перепутать термос с кофе с емкостью для мочи».
Он, конечно же, нашел « Мидуэй» в сплошном тумане на высоте тридцать метров и прошел рядом с ним, чуть не зацепив правый борт. А потом, приземлившись, позвонил жене и поехал с Володькой в баньку, где они долго парились, выпили коньяку и еще литр «масандры».
Вот таким он был летчиком. Но зелено вино на Руси и беда и радость. Будучи лекарством от всех болячек и душевных невзгод, берет оно незаметно в плен и сильного и слабого. Павел Макарыч спивался. Прилипалы, вчера называвшие себя друзьями, отвернулись от него. А он, казалось, не замечал этого, продолжая справлять тризну по рухнувшей империи.
«Эх, мужики! Нет прощения нашим вождям. Нет им прощения!» - в пьяном угаре бубнил он – «Какая в России может быть демократия? Все надо держать в кулаке. Вот так – и он показывал кулачище, поросший рыжеватой шерстью. Сразу становилось ясно, как надо держать. И смахнув слезу, вдруг серьезно говорил: «Себя, что ли в диктаторы выдвинуть?» - и меленько так смеялся, задним умом соображая, что не годится он уже в диктаторы, и время его ушло.
Уволившись из армии, Павел Макарыч пытался заниматься каким-то бизнесом, как и многие наши коллеги, но прогорел. Пить после этого стал еще горше. Допившись до белой горячки, вдруг понял, что остановиться без посторонней помощи не в силах, и позвонил Володьке.
«Слушай Вова, ради всех святых, устрой меня куда-нибудь. Все! Дошел я до точки» – басил он в телефонную трубку, клацая зубами.
Володька устроил его в наркологическую клинику. Там генерала вывели из запоя, подлечили и вернули к жизни. Но это было не в последний раз. Трижды Володька приезжал за Павлом Макарычем и укладывал его лечиться. В третий раз сказал: «Все! Не возьмешься за ум, генерал хренов, больше возиться с тобой не буду».
Через несколько месяцев после выписки из больницы рассказывал мне Павел Макарыч, как лежал он под капельницей и казалось ему, будто не в палате он, а в тюремной камере. Пахнет плесенью, сырой соломой, а, напротив, на стене рисунок – языки пламени почти до самого потолка, а над пламенем порхает бабочка. «Глядел я, глядел на это нарисованное пламя – говорил он – и вдруг почувствовал, как оно шевельнулось и в этот момент вдруг прошла мимо какая-то тень в белом, заслонив нарисованное пламя. Ах, как я обозлился на эту тень. Даже кричал, помнится, что-то. Тень исчезла и я снова уставился на это пламя. Смотрел на языки костра до боли в глазах, так как будто от этого зависела моя жизнь. И вдруг пламя затрепетало, начало окрашиваться в алые, оранжевые тона, потянуло дымком и каменная стена начала с легким шипением плавиться. В стене образовался, выгорел проем, сквозь который я видел темное звездное небо. Бабочка, порхавшая над пламенем, вырвалась, вылетела в этот проем. Мне бы вот так. Туда…. – подумал я – вдруг встал и вылетел из камеры в эту дыру. Бабочка куда-то исчезла, а я летел над морем по звездному небу. Какой это был полет! Это было совсем не похоже на то, что испытываем мы, летчики, в кабине самолета. Понимаешь, кабина – это наш дом. Мы в нем обживаемся, чувствуем вокруг не пустоту, а твердый пол, стены. А тут, в полной тишине, ветер рвал на груди рубаху, навстречу неслись звезды, облака. Где-то внизу, в волнах отражался лунный свет. И тут меня словно дернули за ногу. Звезды, облака, ощущение полета – все исчезло. «Этому хватит» – сказала фигура в белом. Медленно, постепенно: сначала в тумане, а потом все резче, я стал различать высокого мужика в белом халате, рыжую медсестру и сокамерников по палате. Глядеть мне на них не хотелось».
Прошел год. Слышал я, что наш генерал взял себя в руки – не пил. Бизнес его стал более успешным, но самое интересное, что вступил он в какую-то партию, коих расплодилось нынче превеликое множество, и даже сделал в этой партии какую-то карьеру.
Мы встретились с ним осенью в центре города, оба куда-то торопились и Павел Макарыч, полуобняв меня, скороговоркой басил: «партия…, Россия…, президент поддерживает…, без единства никуда…». Слова падали на мокрый, заплеванный асфальт и с деревянным стуком катились в разные стороны пустые, ненужные. «Ну, тороплюсь, пока» – бросил он и побежал к своей, недавно купленной машине.
Я смотрел ему вслед и думал: не уж то не наигрался в партийные игры. Через месяц я случайно узнал, что, возвращаясь из очередной поездки по партийным делам, Павел Макарыч пытался проехать по недостроенному мосту и погиб.
По-разному говорили об этой истории: кто-то говорил, что не заметил он запрещающий знак; кто-то вспоминал былое пьянство.
А может, думалось мне, увидел он в этом знаке очередной запрет на полет, когда ветер рвет на груди рубаху, а навстречу летят звезды, облака. И не захотел возвращаться в камеру.
