От него всегда исходила какая-то теплая волна. Она обволакивала и словно создавала защитное поле. Казалось, что встреча с этим человеком уже защищала от неприятностей. Я понимаю, что это звучит как строки из научно-фантастического романа. Но так и было. Что бы он ни делал, светло-серые, водянистые его глаза лучились добротой. А крупное лицо, с неожиданно острым подбородком,  всегда было значительно и серьезно.

-А что, Юрчык? Они ж несмышленыши. Мы им подмогнем – говорил старик  твердо, по-белорусски  выговаривая согласные. Хотя многие из этих несмышленышей вполне могли подмогнуть нам. Они ведь совсем недавно закончили школу. А мы поступали в училище, уже успев поработать и послужить. Старик – в войсках связи, а я – на флоте. Хотя кое в чем мы им были весьма полезны.  Солдатские хитрости просты, но требуют сноровки . Вот тут этим домашним мальчикам  пригодился бы наш опыт и уже сформированные воинские привычки.

Старику было двадцать лет. Но было совершенно понятно, почему это прозвище  так прилипло к нему еще со времен войскового приемника при поступлении в летное училище. Все, что он делал, было обдуманно, основательно и носило завершенный характер.

У Старика было три страсти: математика, физика и авиация. Но математика и физика служили только для познания авиационных премудростей. Даже фамилию свою Старик толковал своеобразно: не от слова крыльцо, крылечко; а от слова крылья – маленькие крыльца -  говорил он. В то время мы еще не знали, что очень редко сочетаются в хорошем летчике – способности к точным наукам и способность печенкой чувствовать ситуацию в небе, а кобчиком расстояние до земли на посадке. Такие люди в авиации редкость. Чаще летная успешность принадлежит тем, кто, по образному выражению знакомого летчика-инструктора,  приходя домой, забавляется интегралом, надевая его на палец и вращая по часовой стрелке.

Пока мы учились на первом курсе, Старик был впереди и обозначился, как один из вероятных претендентов в медалисты. Так было до начала полетов.

Первые же полеты показали, что Старик не видит землю. Так говорили о людях, которые не могли определить высоту, на которой следует переломить линию снижения самолета на посадке. Самолет снижается по невидимой линии, которую называют глиссадой, до точки выравнивания. То есть невидимой воображаемой точки в воздухе, на высоте порядка пяти метров. А далее летчик начинает поднимать нос, выравнивать самолет, снижая обороты двигателя по мере приближения земли, до соприкосновения с ней.

Вот эту высоту, на которой необходимо начинать  поднимать нос самолета, Старик не видел. Возможно, это было следствием отсутствия бинокулярного (глубинного) зрения. Возможно, были другие причины. Но посадка у него не получалась. Далеко не сразу инструктору удалось понять, в чем была  причина стойкой неспособности Старика нормально посадить самолет. Оказалось, причина была  в горячей любви к авиационной технике и непоколебимая вера в авиационные приборы. На самолете первоначального обучения тех лет Л-29 стоял радиовысотомер малых высот, который давал погрешность в определении высоты.

В то время, когда нормальные курсанты переводили взгляд  на земную поверхность, глазами и задницей  определяя сантиметры высоты, Старик пытался определить эти сантиметры по любимому им прибору.

Конечно же, списывать хорошего, старательного курсанта никто не хотел. С ним возились долго и основательно. Даже,  помнится, ставили табуретку в торце взлетно-посадочной полосы для лучшего восприятия объемности пейзажа. Но выработавшийся стойкий динамический стереотип не позволил Старику Крыльцову успешно завершить вывозную программу. Его списали по профессиональной непригодности.

Через десять лет, будучи проездом в Москве, я встретил Старика Крыльцова, в черной шинели летчика морской авиации.

-Вовка! Старик! Неужели это ты?! - крикнул я, увидев в толпе метро Павелецкая знакомые серые глаза под козырьком черной фуражки. «Здорово, Юрчык!» – закричал Старик. Мы обнялись.

Конечно же, Старик  рассказал мне историю своего возвращения в авиацию.  Поскольку был он мужик головастый, и кроме авиации любил физику и математику, то вознамерился продолжить свое образование в Ленинградском университете. Приняли его без экзаменов, но на первый курс. Старик с головой ушел в учебу. А когда поднимал голову, то, по его образному выражению, становилось тошно до коликов в животе. Питерские облака вызывали у него только одно чувство – горечь и тоску по навсегда утраченным полетам. Знаменитые питерские дожди рождали воспоминания о нелетных днях Кирсановского аэродрома под Тамбовом, о курсантах, ожидающих ясной, летной погоды. Словом: тоска, тоска, тоска…..

-Однажды,- рассказывал Старик, приснился мне весенней, светлой ночью сон. Будто сижу я в степи у костра и слегка тренькаю на гитаре. А потом отложил ее и стал смотреть на звездное небо. Вокруг тихо-тихо. Слышно, как угольки в костре потрескивают. Вдруг слышу шаги. Идет кто-то. Смотрю, человек к костру подходит. Подошел и сел молча. В свете костра лицо не рассмотреть. Оно как будто плывет, а глаза его почему-то четко видно. И в глазах такая тоска, такая усталость. А потом человек потянулся к гитаре и запел. Вернее  не пел он. А тихо говорил, перебирая струны гитары:

Я услышал когда-то в сказке,

Что живешь ты, где небо кончается.

Я назначил тебе свидание,

А вот встреча не получается.

                                         Но упрямо я лезу к звездам.

Ты одна у меня, любимая.

И тебе я несу в подарок

Небеса свои голубиные.

Я еще упаду закатом.

Горизонт, заливая кровью.

Обо мне еще скажут ребята:

В небо шел за твоей любовью.

И нигде, никогда не заплачу

Только вышагнув утром в небыль,

Я увижу – земля качается

И живешь ты на ней – не в небе.

Утром человек улетел. Просто встал, вытянул к облакам руки и взлетел, так как ныряют в воду.

То Юрчык был я сам. То была моя любовь, моя тоска. И понял я, что не жить мне без неба, без авиации.

Забрал я утром документы из универа. Плюнул на все и поехал домой в Гомель. Пришел в Гомеле в аэроклуб и упал там перед мужиками на четыре кости. Берите меня, говорю, и учите. Переросток я, но жить по-другому не могу.

. Как я работал, как отгулы зарабатывал, чтоб в аэроклубе учиться – то другая история. Взял я три вывозных программы.  Вывезли меня на Як-18.  Федор Иванович Тищенко вывез, дай бог ему здоровья и счастья. Всю жизнь на него молиться буду. На прощание Федор Иванович сказал:»Верю, что если ты в руки взял, то держать будешь крепко. Летчик из тебя добрый будет». Взял я свою летную книжку и поехал в Главный Штаб ВВС. Даже не ожидал я, что меня так встретят. Одним словом, хорошо встретили.  Определили учиться в Саратовское вертолетное училище. Один генерал даже сказал: «Не дрейфь, сынок. Я воевать начинал, имея всего семьдесят часов налета. А у тебя сто пятьдесят.   А то, что летчиком можешь быть, ты уже доказал.»

Вот так я попал в училище. Закончил его с медалью. Выбрал морскую авиацию. А сейчас нашу часть переформировывают и, скорее всего, попаду  я в армейскую авиацию на Ми-24.

Я смотрел на Старика, верил и не верил. Это какую же надо волю иметь и желание летать, чтобы вырастить свои  маленькие крыльца в настоящие крылья.

В 1983 году, я узнал, что при выполнении боевой задачи в Афганистане горбатый Ми-24 Володи Крыльцова был подбит. Оператор был тяжело ранен и Вовка не смог оставить товарища и прыгнуть. Он до конца пилотировал, пытаясь посадить уже неуправляемую машину. Так они и сгорели вместе.

январь, 2005