Полицейский пробирался верхом по Гималайским лесам, под обомшелыми дубами, а за ним трусил его вестовой.

- Скверное дело, Бхир Сингх, - сказал полицейский. - Где они?

- Очень скверное дело,- откликнулся Бхир Сингх.- Теперь они, конечно, жарятся на огне, но огонь тот пожарче, чем пламя костра из веток хвойного дерева.

- Будем надеяться, что нет, - сказал полицейский, - ведь если позабыть о различиях между расами, это история Франчески да Римини, Бхир Сингх.

Бхир Сингх ничего не знал о Франческе да Римини, поэтому он хранил молчание, пока они не добрались до вырубки угольщиков, где умирающее пламя шептало "уит... уит... уит", шурша и порхая над белым пеплом. Когда этот костер разгорелся, он, наверное, полыхал очень ярко. В Донга-Па, на противоположном склоне долины, люди видели, как огонь трепетал и пылал в ночи, и говорили между собой, что угольщики из Кодру, должно быть, перепились.

Но то были только Сакат Сингх - сипай сто второго пенджабского туземного пехотного полка, и Атхира - женщина, и они горели... горели... горели...

Вот как все это случилось; донесение полицейского подтвердит мои слова.

Атхира была женой Маду - угольщика, одноглазого и злого. Через неделю после свадьбы он отколотил Атхиру толстой палкой. Месяц спустя сипай Сакат Сингх, отпущенный из полка на побывку, проходил по этим местам, направляясь в прохладные горы, и волновал обитателей Кодру рассказами о военной службе и славе и о том, в какой чести он у полковника сахиба-бахадура.

И Дездемона, как Дездемоны всего мира, слушала Отелло, и, слушая, она полюбила.

- У меня уже есть жена,- говорил Сакат Сингх,- но если хорошенько подумать, это неважно. Кроме того, я скоро должен вернуться в полк; нельзя же мне стать дезертиром - ведь я хочу дослужиться до хавалдара.

Двустишие:

Когда б я чести не любил,

Я меньше бы любил тебя...-

не имеет версии, созданной на Гималаях, но Сакат Сингх был близок к тому, чтобы ее сочинить.

- Ничего,-говорила Атхира, - оставайся со мной, а если Маду примется меня бить, отколоти его.

- Ладно, - согласился Сакат Сингх и, к восторгу всех угольщиков в Кодру, жестоко избил Маду.

- Хватит, - проговорил Сакат Сингх, спихнув Маду под откос. - Теперь мы будем спокойны.

Но Маду вскарабкался наверх по травянистому склону и с гневом в глазах бродил вокруг своей избушки.

- Он забьет меня до смерти, - говорила Атхира Сакату Сингху. - Увези меня.

- В казармах будет переполох. Жена вырвет мне бороду, но ничего,- отвечал Сакат Сингх.-Я тебя увезу.

В казармах был шумный переполох, Сакату Сингху рвали бороду, и жена Саката Сингха ушла жить к своей матери, забрав с собой детей.

- Это хорошо, - сказала Атхира, и Сакат Сингх согласился:

- Да, это хорошо.

Итак, Маду остался в избушке, из которой была видна вся долина вплоть до Донга-Па, и жил один, но ведь никто спокон веку не сочувствовал таким незадачливым мужьям, как он.

Маду пошел к Джасин-Дадзе, колдуну, хранившему Голову Говорящей Обезьяны.

- Верни мне мою жену,-сказал Маду.

- Не смогу, - отозвался Джасин-Дадзе, - пока ты не заставишь Сатледж течь вверх, к Донга-Па.

- Говори дело, - приказал Маду и взмахнул топором над белой головой Джасин-Дадзе.

- Отдай все свои деньги деревенским старейшинам, - молвил Джасин-Дадзе, - и они созовут совет общины, а совет прикажет твоей жене вернуться.

Итак, Маду отдал все свое состояние, заключавшееся в двадцати семи рупиях, восьми анах, трех пайсах и серебряной цепочке, общинному совету Кодру. А затем предсказания Джасин-Дадзе оправдались.

Брата Атхиры послали в полк Саката Сингха, чтобы призвать Атхиру домой. Сакат Сингх пинками заставил его разок пробежаться вокруг казармы, погом передал хавалдару, который огхлестал его поясным ремнем.

- Вернись! - вопил брат Атхиры.

- Куда? - спросила Атхира.

- К Маду, - ответил он.

- Никогда, - сказала она.

- Ну, так Джасин-Дадзе тебя проклянет, и ты засохнешь, как дерево, которое ободрали весной, - сказал брат Атхиры.

Атхира заснула с мыслями обо всем этом.

Наутро она захворала ревматизмом.

- Я уже начинаю сохнуть, как дерево, которое ободрали весной,- промолвила она. - Это все проклятие Джасин-Дадзе.

И она действительно начала сохнуть, ибо сердце ее высохло от страха, а те, кто верит в проклятия, от проклятий и умирают. Сакату Сингху тоже стало страшно, ибо он любил Атхиру больше жизни.

Прошло два месяца, и вот брат Атхиры уже снова стоял за казармами и визжал:

- Ага! Ты сохнешь. Вернись!

- Скажи лучше, что мы вернемся оба, - проговорил Сакат Сингх.

- Я вернусь, - сказала Атхира.

- Да, но когда же? - спросил брат Атхиры.

- Когда-нибудь рано поутру, - ответил Сакат Сингх и пошел просить у полковника сахиб-бахадура недельный отпуск.

- Я сохну, как дерево, которое ободрали весной!-стонала Атхира.

- Тебе скоро станет лучше, - говорил Сакат Сингх и наконец рассказал ей о том, что задумал, и оба они тихо рассмеялись, ибо любили друг друга. Но с того часа Атхире стало лучше.

Они уехали вместе; путешествовали в вагоне третьего класса, как полагалось по воинскому уставу, а потом в повозке - по низким горам и пешком - по высоким. Атхира вдыхала сосновый запах своих родных гор. влажных Гималайских гор.

- Хорошо быть живыми, - промолвила Атхира.

- Ха! - произнес Сакат Сингх. - Где дорога на Кодру и где дом лесника?..

- Двенадцать лет назад оно стоило сорок рупий,- сказал лесник, отдавая свое ружье.

- Вот тебе двадцать, - сказал Сакат Сингх, - а пули дашь мне самые лучшие.

- Как хорошо быть живыми, - задумчиво промолвила Атхира, вдыхая запах соснового перегноя; и они стали ждать, пока ночь не опустится на Кодру и Донга-Па.

На вершине горы, выше избушки, был заготовлен костер из сухих дров - это Маду сложил его, собираясь пережигать уголь на другой день.

- Молодец Маду - избавил нас от этого труда, - сказал Сакат Сингх, наткнувшись на костер, сложенный квадратом; каждая сторона его достигала двенадцати футов, а высота - четырех. - Подождем, пока не взойдет луна.

Когда луна взошла, Атхира преклонила колено на костре.

- Будь у меня хотя бы казенная винтовка, - с досадой проговорил Сакат Сингх, косясь на перевязанный проволокой ствол лесникова ружья.

- Поспеши, - сказала Атхира, и Сакат Сингх поспешил; но Атхира уже не спешила. Тогда он поджег костер со всех четырех углов и влез на него, перезаряжая ружье.

Язычки пламени стали пробиваться между толстыми бревнами, поднимаясь над хворостом.

- Правительству не худо бы обучить нас спускать курок ногой, - мрачно проворчал Сакат Сингх, обращаясь к луне.

То было последнее суждение сипая Саката Сингха.

Рано утром Маду пришел на огнище, вскрикнул от ужаса и побежал ловить полицейского, объезжавшего округ.

- Этот низкорожденный сгубил дрова для угля, а стоили они целых четыре рупии, - задыхался Маду. - Кроме того, он убил мою жену и оставил письмо, которое я не могу прочесть; оно привязано к сучку на сосне.

Прямым писарским почерком, усвоенным в полковой школе, сипай Сакат Сингх написал:

"Если что от нас останется, сожгите нас вместе, ибо мы совершили надлежащие молитвы. Кроме того, мы прокляли Маду и Малака, брата Атхиры, - оба они злые люди. Передайте мое почтение полковнику сахиб-бахадуру".

Полицейский долго и пытливо смотрел на брачное ложе из красного и белого пепла, на котором, тускло чернея, лежал ствол лесникова ружья. Он рассеянно ткнул каблуком со шпорой полуобугленное бревно; с треском взлетели искры.

- Совершенно необычайные люди, - проговорил полицейский.

"Уиу... уиу... уию",-шептали язычки пламени.

Полицейский включил в свое донесение одни лишь голые факты, так как пенджабское правительство не поощряет романтики.

- Так кто же уплатит мне эти четыре рупии? - ныл Маду.

перевод М. Клягиной-Кондратьевой