ТРАГЕДИЯ

ПОСВЯЩЕНИЕ ЛЕЙ ГПНТУ

      Мой милый друг,

      в далеком краю, после разлуки, месяцы которой показались мне годами, я ставлю ваше имя над последнею из моих литературных попыток. Мои писания, опубликованные до сих пор, были, главным образом, не чем иным, как воплощением моих собственных представлений о прекрасном и справедливом. И теперь я уже могу видеть в них литературные недостатки, связанные с молодостью и нетерпеливостью; они были снами о том, чем им нужно было быть или чем бы они могли быть. Драма, которую я предлагаю вам теперь, представляет из себя горькую действительность: здесь я отказываюсь от всякой притязательной позы человека поучающего и довольствуюсь простым изображением того, что было, - в красках, заимствуемых мною из моего собственного сердца.

      Если бы я знал кого-нибудь более одаренного, чем вы, всем тем, чем должен обладать человек, я постарался бы прибегнуть к его имени, чтобы украсить это произведение. Но я никогда не знал никого, кто с своею деликатностью сочетал бы столько достоинства, прямодушия и смелости; никого, кто, будучи сам свободен от зла, относился бы с такою удивительною терпимостью ко всем, в чьих делах и мыслях - злое; никого, кто так умел бы принять или оказать услугу, хотя он не может не делать так, чтобы последнее не превышало первого; я не знал, наконец, никого, чья жизнь была бы более простою и более чистою в самом высоком смысле этого слова. А я уже был счастлив в дружбе, когда к числу имен мне дорогих присоединилось ваше.

      Пусть же эта упорная и непримиримая вражда ко всякому семейному и общественному произволу и обману, которою украшена ваша жизнь и которая украсила бы мою, будь у меня для этого талант и здоровье, не расстается с вами никогда, пусть с нею мы живем и умрем, поддерживая друг друга в нашей задаче.

      Будьте же счастливы!

      Искренно преданный вам друг ваш,

      Перси Б. Шелли.

Рим, 29 мая, 1819.

ПРЕДИСЛОВИЕ

      Во время моего путешествия по Италии мне сообщили манускрипт, который был скопирован из архивов палаццо Ченчи в Риме и содержал подробный рассказ об ужасах, окончившихся гибелью одной из самых благородных и богатых римских фамилий в эпоху правления Папы Климента VIII, в 1599 году. Рассказ заключается в том, что некий старик, прожив жизнь в распутстве и беззакониях, в конце концов проникся неумолимою ненавистью к своим собственным детям; по отношению к одной из дочерей это чувство выразилось в форме кровосмесительной страсти, отягченной всякого рода жестокостями и насилием. Дочь его, после долгих и напрасных попыток избегнуть того, что она считала неизгладимым осквернением души и тела, задумала наконец, с своею мачехой и братом, убить общего их притеснителя. Молодая девушка, побужденная к такому страшному поступку известным душевным движением, которое пересилило его ужас, была, несомненно, кротким и прекрасным существом, созданным для того, чтобы быть любимым и обожаемым, и, таким образом, она была насильственно отброшена от своей мягкой натуры неотвратимою силой обстоятельств и убеждения. Преступление было быстро обнаружено, и, несмотря на самые настойчивые просьбы, с которыми обращались к Папе наиболее высокопоставленные лица в Риме, виновные были казнены. Старик Ченчи в продолжение своей жизни неоднократно покупал у Папы, за сумму в сто тысяч крон, прощение своим преступлениям, для которых нет слов, - так они чудовищны; поэтому смертная казнь для его жертв вряд ли может быть объяснена любовью к правосудию. Среди других побудительных мотивов к строгости Папа, вероятно, чувствовал, что, кто бы ни убил графа Ченчи, во всяком случае убийца лишал его казну верного и богатого источника доходов. Папское правительство предприняло крайние меры предосторожности против опубликования фактов, являющихся таким трагическим доказательством собственного его беззакония и слабости; так что пользование манускриптом, до последнего времени, было связано с известными затруднениями. Сообщить читателю такие события, представив ему все чувства тех, кто был в них некогда действующими лицами, изобразить их надежды и опасения, их уверенность в успехе и предчувствие темного исхода, их разнородные интересы, страсти и мнения, связанные взаимодействием и соперничеством, но в своей разнородности как бы вступившие в один тайный заговор и ведущие к одному страшному концу, изобразить все это - значит бросить полосы света в самые сокровенные области человеческого сердца и сделать явным то, что есть тайного в его темных пещерах.

      По приезде в Рим я заметил, что, находясь в итальянском обществе, нельзя упомянуть об истории фамилии Ченчи, без того чтобы не вызвать глубокого захватывающего интереса; я заметил также, что в итальянцах неизменно проявляется романтическая жалость к той, чье тело два столетия тому назад смешалось с общим прахом, и страстное оправдание ужасного поступка, к которому она была вынуждена своими обидами. Представители самых разнородных слоев общества знали фактическую канву рассказа и неизменно отзывались на его подавляющий интерес, который, по-видимому, с магическою силой может завладевать человеческим сердцем. У меня была с собой копия с портрета Беатриче, сделанного Гвидо и хранящегося в палаццо Колонна, и мой слуга тотчас же узнал его как портрет La Cenci {Портрет Беатриче Ченчи, сделанный Гвидо Рени, находится теперь и палаццо Барберини, зал III, Э 85.}.

      Этот национальный и всеобщий интерес, который данное повествование в течение двух столетий вызывало и продолжает вызывать среди всех слоев общества, в большом городе, где воображение вечно чем-нибудь занято, внушил мне мысль, что данный сюжет подходит для драмы. В действительности это была уже готовая трагедия, получившая одобрение и снискавшая успех благодаря своей способности пробуждать и поддерживать сочувствие людей. Нужно было только, как мне думалось, облечь ее таким языком, связать ее таким действием, чтобы она показалась родною для воспринимающих сердец моих соотечественников. Глубочайшие и самые возвышенные создания трагической фантазии, _Король Лир_ и две драмы, излагающие рассказ об Эдипе, были повествованиями, уже существовавшими в предании, как предмет народной веры и народного сочувствия, прежде чем Шекспир и Софокл сделали их близкими для симпатии всех последующих поколений человечества.

      Правда, эта история Ченчи в высшей степени ужасна и чудовищна: непосредственное изображение ее на сцене было бы чем-то нестерпимым. Тот, кто взялся бы за подобный сюжет, должен был бы усилить идеальный и уменьшить реальный ужас событий, так чтобы наслаждение, проистекающее из поэзии, связанной с этими бурными страстями и преступлениями, могло смягчить боль созерцания нравственного уродства, служащего их источником. Таким образом, в данном случае отнюдь не следует пытаться создать зрелище, служащее тому, что на низком просторечии именуется моральными задачами. Высшая моральная задача, к которой можно стремиться в драме высшего порядка, это - через посредство человеческих симпатий и антипатий - научить человеческое сердце самопознанию: именно в соответствии с теми или иными размерами такого знания каждое человеческое существо, в той или иной мере, может быть мудрым, справедливым, искренним, снисходительным и добрым. Если догматы могут сделать больше, - прекрасно; но драма вовсе не подходящее место, чтобы заняться их подкреплением. Нет сомнения, что никакой человек не может быть в действительности обесчещен тем или иным поступком другого; и лучший ответ на самые чудовищные оскорбления - это доброта, сдержанность и решимость отвратить оскорбителя от его темных страстей силою кроткой любви. Месть, возмездие, воздаяние - не что иное, как зловредное заблуждение. Если бы Беатриче думала так, она была бы более мудрою и хорошей, но она никогда не могла бы явить из себя характер трагический: те немногие, кого могло бы заинтересовать подобное зрелище, не были бы в состоянии обусловить драматический замысел, за отсутствием возможности снискать сочувствие к их интересу в массе людей, их окружающих. Эта беспокойная анатомизирующая казуистика, с которою люди стараются оправдать Беатриче, в то же время чувствуя, что она сделала нечто нуждающееся в оправдании; этот суеверный ужас, с которым они созерцают одновременно ее обиды и ее месть, - и обусловливают драматический характер того, что она совершила и что она претерпела.

      Я попытался изобразить характеры с возможной исторической верностью, такими, какими они, вероятно, были, и старался избегнуть ошибочного желания заставить их действовать согласно с моими собственными представлениями о справедливом и несправедливом, истинном и ложном, ибо в этом случае под сквозным покровом имен и деяний шестнадцатого века выступили бы холодные олицетворения известных черт моего собственного ума. Герои моей драмы представлены как католики, и как католики, глубоко проникнутые религиозным чувством. Протестантское чувство увидит нечто неестественное в этом настойчивом и беспрерывном ощущении связи между Богом и человеком, которым проникнута трагедия Ченчи. Оно в особенности будет поражено соединением несомненной убежденности в истинности общепринятой религии с холодным и решительным упорством в осуществлении чудовищного преступления. Но религия в Италии не является, как в странах протестантских, нарядом, который носят в особенные дни, или паспортом, избавляющим от притеснений, или мрачной страстью к разгадыванию непроницаемых тайн нашего бытия, которая лишь пугает того, кто обладает ею, приводя его к краю темной бездны. В уме католика-итальянца религия, так сказать, сосуществует с верой в то, относительно чего все люди имеют самое достоверное сведение. Она переплетена здесь со всем строем жизни. Это - обожание, вера, подчиненность, раскаяние, слепое восхищение; не правило нравственного поведения. Она не имеет необходимой связи с какой-либо добродетелью. В Италии самый отъявленный негодяй может быть вполне набожным человеком и признавать себя таковым, не оскорбляя этим установившуюся веру. Религия здесь напряженным образом проникает весь общественный строй и представляет из себя, согласно с тем или иным темпераментом, страсть, убеждение, извинение, прибежище, - никогда не препятствие. Сам Ченчи выстроил часовню в честь св. Фомы Апостола и установил мессы для успокоения своей души. Так точно в первой сцене четвертого действия Лукреция, после того как она подлила Ченчи опиума, подвергает себя всем последствиям пререканий с ним, лишь бы только добиться, посредством вымышленной истории, чтобы он исповедался перед смертью, что считается католиками существенным для спасения души, и она только тогда отказывается от своего намерения, когда видит, что ее настойчивость может подвергнуть Беатриче новым оскорблениям.

      Когда я писал эту драму, я тщательно избегал введения в нее того элемента, который носит название чистой поэзии, и я надеюсь, что в ней едва-едва найдется какое-нибудь отдельное уподобление или описание такого рода, если только не считать, вложенное в уста Беатриче, описание пропасти, где, по уговору, должно произойти убиение ее отца {Идея этого монолога была внушена одним из самых возвышенных мест в драме Кальдероно El Purgatorio de San Patricia (Чистилище святого Патрикка) - единственный плагиат, который я умышленно допустил в этой пьесе. - Шелли.}.

      В драматическом произведении воображение и страсть должны взаимно проникать друг друга, так чтобы первое служило всецело для полного развития и освещения второй. Воображение - это как бы бессмертный Бог, Который должен принять телесную оболочку, чтобы принести освобождение от смертных страстей. Таким путем как самые отдаленные от обычного, так и самые повседневные образы одинаково могут служить целям драматического искусства, когда их применяют к освещению сильного чувства, которое возвышает то, что низко, и ставит в один уровень с пониманием то, что возвышенно, набрасывая на все тень своего собственного величия. В других отношениях я менее стеснял себя какими-либо соображениями, т.е. писал без чрезмерной разборчивости и учености в выборе слов. В данном случае я совершенно схожусь с теми из современных критиков, которые утверждают, что нужно употреблять самый простой человеческий язык, чтобы вызвать истинную симпатию, и что наши великие предки, старые английские поэты, были писателями, изучение которых должно побуждать нас сделать для нашего века то, что они сделали для своего. Но тогда язык поэзии должен быть реальным языком людей вообще, а не того отдельного класса, к которому писатель случайно принадлежит. Все это я говорю о том, что я пытался сделать: излишнее прибавлять, что успех - дело уже другое; в особенности успех того, чье внимание лишь с недавнего времени было обращено на изучение драматической литературы.

      Во время своего пребывания в Риме я старался ознакомиться с памятниками, которые, относясь к данному сюжету, доступны для иностранца. Портрет Беатриче в палаццо Колонна представляет из себя превосходнейшее произведение искусства: Гвидо сделал его в то время, когда она была заключена в тюрьму {Это легенда, отвергнутая последними изысканиями.}. Вместе с тем портрет этот в высшей степени интересен, как верное изображение одного из прекраснейших созданий природы. В неподвижных чертах бледного лица чувствуется спокойная гармония: она, по-видимому, печальна и удручена, но отчаяние, застывшее в ее выражении, смягчено изящною кротостью терпения. Ее голова задрапирована белым тюрбаном, из-под складок которого выбиваются светлые пряди золотых волос, падающих вокруг ее шеи. Очертания лица ее в высшей степени деликатны; брови разделены и дугообразно приподняты; губы отмечены тою яркою и определенною выразительностью воображения и впечатлительности, которой не подавило страдание и сама смерть, по-видимому, не могла бы погасить. Лоб широкий и открытый: глаза, которые, как передают, были замечательны по своей живости, опухли от слез и лишены блеска, но они исполнены прекрасной нежности и ясности. Во всем лице чувствуется простота и достоинство, производящие несказанно-патетическое впечатление, в соединении с изысканным оча рованием и глубокою скорбью. По-видимому, Беатриче Ченчи была одною из тех редких личностей, в которых энергия и грация уживаются вместе, не умаляя одна другую: ее натура была простою и глубокой. Преступления и беды, в чьих сетях пришлось ей быть действующим и страдающим лицом, являются как бы маской и мантией, которыми обстоятельства облекли ее для ее индивидуальной роли на мировой сцене.

      Палаццо Ченчи по размерам своим очень обширно; и, хотя оно частью модернизировано, в нем еще остается обширная и мрачная масса феодальной архитектуры, в том самом состоянии, в каком она была, когда здесь разыгрывались ужасающие сцены, явившиеся сюжетом этой трагедии. Палаццо расположено в одном из мрачных уголков Рима, вблизи Еврейского квартала: из верхних его окон можно видеть обширные руины Палатинского Холма, наполовину скрытые под навесом пышной растительности. В одной части палаццо есть двор, - быть может, тот самый, где Ченчи выстроил часовню в честь св. Фомы: окруженный гранитными колоннами и украшенный античными фризами тонкой работы, он замкнут в то же время, согласно со старинным итальянским вкусом, балконами над балконами, в виде открытых лож. Одни из ворот Палаццо, выстроенные из огромных камней и ведущие темным и высоким переходом к угрюмым подземным комнатам, поразили меня совершенно особенным образом.

      О замке Петрелла я не мог получить никаких сведений, кроме тех, которые находятся в манускрипте.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

      Граф Франческо Ченчи.

      Джакомо

      его сыновья.

      Бернардо

      Кардинал Камилло.

      Орсино, прелат.

      Савелла, папский легат.

      Олимпио

      убийцы.

      Марцио

      Андреа, слуга Ченчи.

      Нобили, судьи, стражи, слуги.

      Лукреция, жена Ченчи и мачеха его детей.

      Беатриче, его дочь.

Сцена главным образом в Риме; во время четвертого действия она переносится в

      Петреллу, замок среди Апулийских Апеннин.

      Эпоха: папство Климента VIII.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

      Комната в палаццо Ченчи. Входят граф Ченчи и кардинал Камилло.

      Камилло

      Мы можем это дело об убийстве

      Замять совсем, но только вам придется

      Отдать его Святейшеству поместье,

      Которое за Пинчио лежит.

      Чтоб в этом пункте вынудить у Папы

      Согласие, я должен был прибегнуть

      К последнему ресурсу - опереться

      На все мое влияние в конклаве,

      И вот его Святейшества слова:

      "Граф Ченчи покупает за богатства

      Такую безнаказанность, что в ней

      Великая скрывается опасность;

      Уладить два-три раза преступленья.

      Свершаемые вами, - это значит

      Весьма обогатить святую Церковь

      И дать возможность гибнущей душе

      Раскаяться и жить, избегнув Ада:

      Но честь его высокого престола

      Не может допустить, чтоб этот торг

      Был вещью ежедневной, прикрывая

      Обширный сонм чудовищных грехов,

      Которых и скрывать вы не хотите

      От возмущенных взоров глаз людских".

      Ченчи

      Треть всех моих владений, - что ж, недурно!

      Идет! Как слышал я, племянник Папы

      Однажды архитектора послал,

      Чтоб выстроить недурненькую виллу

      Средь пышных виноградников моих,

      В ближайший раз, как только я улажу

      Свои дела с его почтенным дядей.

      Не думал я, что так я попадусь!

      Отныне ни свидетель, ни лампада

      Не будут угрожать разоблачить

      Все, что увидел этот раб негодный,

      Грозивший мне. Он щедро награжден, -

      Набил ему я глотку цепкой пылью.

      И кстати, все, что видел он, лишь стоит

      Того, что стоит жизнь его. Печально. -

      "Избегнуть Ада!" - Пусть же Сатана

      Поможет душам их избегнуть Неба!

      Сомненья нет, что с Папою Климентом

      Любезные племянники его,

      Склонив колена, молятся усердно

      Апостолу Петру и всем святым,

      Чтоб ради их он дал мне долгой жизни,

      Чтоб дал мне силы, гордости, богатства

      И чувственных желаний, - чтобы мог я

      Творить поступки, служащие им

      Чудесным казначеем. Пусть же знают

      Мои доброжелатели, что много

      Еще владений есть у графа Ченчи,

      К которым прикоснуться им нельзя.

      Камилло

      О, много, и достаточно, с избытком,

      Чтоб честно жить и честно примириться

      С своей душой, и с Богом, и с людьми.

      Подумайте, какой глубокий ужас:

      Деянья сладострастия и крови,

      Прикрытые почтенностью седин!

      Вот в этот час могли бы вы спокойно

      Сидеть в кругу семьи, среди детей,

      Но страшно вам, в их взорах вы прочтете

      Позор и стыд, написанные вами.

      Где ваша молчаливая жена?

      Где ваша дочь? Своим прозрачным взглядом

      На что она, бывало, ни посмотрит,

      Все делалось как будто веселей.

      Быть может, мог бы взор ее прекрасный

      Убить врага, гнездящегося в вас.

      Зачем она живет в уединенье,

      Беседуя с одной своей тоской,

      Не находящей слов для выраженья?

      Откройтесь мне, вы знаете, что я

      Желаю вам добра. Я видел близко,

      Как юность ваша бурная прошла,

      Исполненная дымного пожара;

      Я видел близко дерзкий бег ее,

      Как тот, кто видит пламя метеора,

      Но в вас не гаснет этот жадный блеск;

      Я видел близко вашу возмужалость,

      В которой вместе с бешенством страстей,

      Шла об руку безжалостность; и ныне

      Я вижу обесчещенную старость,

      Согбенную под бременем грехов,

      Со свитою бесстыдных преступлений.

      А я все ждал, что в вас проглянет свет.

      Что вы еще исправитесь, - и трижды

      Я спас вам жизнь.

      Ченчи

      За что Альдобрандино

      Вам земли дает близ Пинчио. Еще

      Прошу вас, кардинал, одно заметить,

      И можем столковаться мы тогда:

      Один мой друг заговорил сердечно

      О дочери и о жене моей;

      Он часто навещал меня; и что же!

      Назавтра после той беседы теплой

      Его жена и дочь пришли ко мне

      Спросить, - что не видал ли я их мужа

      И нежного отца. Я улыбнулся.

      Мне помнится, с тех пор они его

      Не видели.

      Камилло

      Несчастный, берегись!

      Ченчи

      Тебя? Помилуй, это бесполезно.

      Пора нам знать друг друга. А насчет

      Того, что преступлением зовется

      Среди людей, - насчет моей привычки

      Желания свои осуществлять,

      К обману и к насилью прибегая, -

      Так это ведь ни для кого не тайна, -

      К чему ж теперь об этом говорить?

      Я чувствую спокойную возможность

      Сказать одно и то же, говоря

      Как с вами, так и с собственной душою.

      Ведь вы же выдаете, будто вы

      Меня почти исправили, - так, значит,

      Невольно вам приходится молчать,

      Хотя бы из тщеславия, притом же,

      Я думаю, и страх побудит вас

      Не очень обо мне распространяться.

      Все люди услаждаются в разврате;

      Всем людям месть сладка; и сладко всем

      Торжествовать над ужасом терзаний,

      Которых не испытываешь сам,

      Ласкать свой тайный мир чужим страданьем.

      Но я ничем другим не наслаждаюсь,

      Я радуюсь при виде агонии,

      Я радуюсь при мысли, что она

      Другому смерть, а мне - одна картина.

      И нет укоров совести в душе,

      И мелочного страха я не знаю,

      Всего, в чем грозный призрак для других.

      Такие побужденья неразлучны

      Со мной, как крылья с коршуном, - и вечно

      Мое воображение рисует

      Передо мной одни и те же формы.

      Одни и те же алчные мечтанья.

      И только те, которые других,

      Подобных вам, всегда заставят дрогнуть.

      А мне, как яство сладкое, как сон

      Желанный, - ждешь его и не дождешься.

      Камилло

      Не чувствуешь, что ты из жалких жалкий?

      Ченчи

      Я жалкий? Нет. Я только - то, что ваши

      Теологи зовут ожесточенным,

      Иначе закоснелым называют;

      Меж тем как если кто и закоснел,

      Так это лишь они в своем бесстыдстве,

      Позоря так особенный мой вкус.

      Не скрою, я счастливей был когда-то,

      В те дни, как все, о чем я ни мечтал,

      Сейчас же мог исполнить, как мужчина.

      Тогда разврат манил меня сильнее,

      Чем месть; теперь мои затеи меркнут;

      Мы все стареем, да; таков закон.

      Но есть еще заветное деянье,

      Чей ужас может страсти пробудить

      И в том, кто холодней меня, я жажду

      Его свершить - свершу - не знаю что.

      В дни юности моей я думал только

      О сладких удовольствиях, питался

      Лишь медом: но, клянусь святым Фомой,

      Не могут люди вечно жить, как пчелы;

      И я устал; но до тех пор, пока

      Я не убил врага и не услышал

      Его стенаний жалких и рыданий

      Его детей, не знал я, что на свете

      Есть новая услада, о которой

      Теперь я мало думаю, любя

      Не смерть, а дурно-скрытый ужас смерти,

      Недвижные раскрытые глаза

      И бледные, трепещущие губы,

      Которые безмолвно говорят,

      Что скорбный дух внутри залит слезами

      Страшнее, чем кровавый пот Христа.

      Я очень-очень редко убиваю

      То тело, в чьей мучительной темнице

      Заключена плененная душа,

      Покорная моей жестокой власти

      И каждый миг питаемая страхом.

      Камилло

      Нет, даже самый черный адский дух,

      Ликуя в опьяненье преступленья,

      Не мог так говорить с самим собою,

      Как в этот миг ты говоришь со мной.

      Благодарю Создателя за то, что

      Он позволяет мне тебе не верить.

      (Входит Андреа.)

      Андреа

      Вас, господин мой, хочет увидать

      Какой-то дворянин из Саламанки.

      Ченчи

      Проси его в приемный зал.

      (Андреа уходит.)

      Камилло

      Прощай.

      Я буду умолять Творца Благого,

      Чтоб слух Он не склонял к твоим речам,

      Обманным и безбожным, чтоб тебя Он

      Не предал тьме.

      (Камилло уходит.)

      Ченчи

      Треть всех моих владений!

      Я должен сократить свои расходы,

      Не то богатство, меч преклонных лет,

      Уйдет навек из рук моих иссохших.

      Еще вчера пришел приказ от Папы,

      Чтоб содержанье я учетверил

      Проклятым сыновьям моим: нарочно

      Из Рима я послал их в Саламанку,

      Быть может, с ними что-нибудь случится,

      Быть может, мне удастся умертвить

      Голодной смертью их. О Боже мой,

      Молю Тебя, пошли им смерть скорее!

      Бернардо и жене моей теперь уж

      Не лучше, чем в аду; а Беатриче...

      (Подозрительно оглядывается кругом.)

      Я думаю, что там меня не слышат,

      Да если б даже слышали! Но все же

      Не нужно говорить, хотя в словах

      Ликует торжествующее сердце.

      Не нужно! О немой безгласный воздух,

      Ты не узнаешь тайных дум моих.

      Вы, каменные плиты, по которым

      Я шествую, идя в ее покои,

      Пусть ваше эхо шепчется тревожно

      О том, как властен шаг мой, не о том,

      Что думаю! - Андреа!

      (Входит Андреа.)

      Андреа

      Господин мой!

      Ченчи

      Поди скажи, чтоб в комнате своей

      Меня ждала сегодня Беатриче

      В вечерний час, - нет, в полночь, и одна.

      (Уходит.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

      Сад, примыкающий к палаццо Ченчи. Входят Беатриче и Орсино, продолжая свой

      разговор.

      Беатриче

      Не искажайте истины, Орсино.

      Вы помните, мы с вами говорили

      Вон там. Отсюда видно это место.

      С тех пор прошло два года, - столько дней!

      Апрельской ночью лунной, там, под тенью

      Развалин Палатинского Холма,

      Я вам открыла тайные мечтанья.

      Орсино

      Вы мне сказали: "Я тебя люблю".

      Беатриче

      Священнический сан стоит меж нами,

      Не говорите больше о любви.

      Орсино

      Но получить могу я разрешенье

      От Папы. Он позволит мне жениться.

      Вы думаете, может быть, что после

      Того, как принял я духовный сан,

      Ваш образ не стоит передо мною.

      Во тьме ночной и в ярком свете дня?

      Беатриче

      Я снова повторяю вам, Орсино:

      Не говорите больше о любви.

      И если б разрешенье вы имели,

      Оно для вас, отнюдь не для меня.

      Могу ли я покинуть дом печали,

      Пока Бернардо бедный в нем и та,

      Чьей кротости обязана я жизнью

      И всем, что есть хорошего во мне!

      Пока есть силы, я должна терзаться.

      И самая любовь, что прежде я

      К вам чувствовала, стала горькой мукой.

      Увы, Орсино! Юный наш союз

      Действительно был только юной грезой.

      И кто ж его разрушил, как не вы,

      Приняв обет, который уничтожить

      Не может Папа. Я еще люблю,

      Еще любить я вас не перестану,

      Но только как сестра или как дух;

      И в верности холодной я клянусь вам.

      Быть может, это даже хорошо,

      Что нам нельзя жениться. В вас я вижу

      Какую-то неискренность и скрытность,

      Что мне не нравится. О, горе мне!

      Куда, к кому должна я обратиться?

      Вот даже и теперь, глядя на вас,

      Я чувствую, что вы не друг мне больше,

      И вы, как будто сердцем отгадав,

      Что в сердце у меня теперь, смеетесь

      Притворною улыбкой, точно я

      Несправедлива в этом подозренье.

      О, нет, простите! Это все не то!

      Меня печаль казаться заставляет

      Такой жестокой, - в сердце нет того,

      Чем я кажусь. Я вся изнемогаю

      От бремени глубоко-скорбных дум,

      Которые как будто предвещают

      Какое-то несчастье... Впрочем, что же

      Случиться может худшего еще?

      Орсино

      Все будет хорошо. Готова просьба?

      Вы знаете, как сильно, Беатриче,

      Внимание мое к желаньям вашим.

      Не сомневайтесь, я употреблю

      Все рвенье, все умение, и Папа

      Услышит вашу жалобу.

      Беатриче

      Вниманье

      К желаниям моим, уменье, рвенье...

      О, Боже, как вы холодны ко мне!

      Скажите мне одно лишь слово...

      (в сторону.)

      Горе!

      Мне не к кому пойти, а я стою

      И ссорюсь здесь с моим последним другом!

      (К Орсино.)

      Орсино, мой отец сегодня ночью

      Готовит пышный пир. Из Саламанки

      Он добрые известья получил

      От братьев, и наружною любовью

      Он хочет скрыть, с насмешкой, ту вражду,

      Которая в его душе гнездится.

      Он дерзкий лицемер. Скорей, я знаю,

      Он стал бы смерть их праздновать, о чем,

      Как слышала сама я, он молился.

      О Боже мой! Кого должна я звать

      Своим отцом! - Для пира все готово.

      Он созвал всех родных и всех главнейших

      Из лучшей римской знати. Приказал мне

      И матери запуганной моей

      Одеться в наши лучшие одежды.

      Бедняжка! Ей все чудится, что с ним

      Какая-то случится перемена,

      Надеется, что в черный дух его

      Прольется луч какой-то просветленья.

      Я ничего не жду. Во время пира

      Ходатайство свое я вам отдам.

      Теперь же - до свиданья.

      Орсино

      До свиданья.

      (Беатриче уходит.)

      Я знаю, если Папа согласится

      Обет мой уничтожить, вместе с тем

      Он уничтожит все мои доходы

      С епархий. Беатриче, я хочу

      Тебя купить дешевле. Не прочтет он

      Твое красноречивое посланье.

      А то, пожалуй, выдал бы он замуж

      Тебя за одного из неимущих

      Приспешников племянника шестого,

      Как это сделал он с твоей сестрой.

      Тогда "прости" навек мои расчеты.

      Да правда и насчет того, что будто

      Отец ее терзает, это все

      Весьма преувеличено. Конечно,

      Брюзгливы старики и своевольны.

      Почтенный человек убьет врага,

      Замучает прислужника, - вот важность!

      Немножко позабавится насчет

      Вина и женщин, поздно возвратится

      В свой скучный дом и в скверном настроенье

      Начнет бранить детей, ругать жену,

      А дочери и жены называют

      Все это - нестерпимой тиранией.

      Я был бы счастлив, если б у меня

      На совести грехов не тяготело

      Важней, чем те, что связаны невольно

      С затеями любви моей. Из этой

      Искусной сети ей не ускользнуть.

      И все ж мне страшен ум ее пытливый.

      Глубокий взгляд ее внушает страх.

      Все скрытое во мне он обличает.

      Все мысли потаенные провидит,

      И поневоле должен я краснеть.

      Но нет! Она одна и беззащитна,

      Во мне ее последняя надежда.

      Я был бы непростительным глупцом,

      Когда бы я позволил ускользнуть ей;

      Я был бы так же страшно глуп, как если б

      Пантера, увидавши антилопу,

      Почувствовала ужас.

      (Уходит.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

      Великолепный зал в палаццо Ченчи. Пир. Входят Ченчи, Лукреция, Беатриче,

      Орсино, Камилло, Нобили.

      Ченчи

      Привет вам всем, мои друзья, родные,

      Основа церкви - принцы, кардиналы,

      Вам всем, своим присутствием почтившим

      Наш праздник, - самый искренний привет.

      Я слишком долго жил анахоретом,

      И в эти дни, как был лишен я вас,

      Насчет меня распространились слухи

      Нелестные, как, верно, вам известно,

      Но я надеюсь, добрые друзья,

      Что вы, приняв участье в нашем пире,

      Узнав его достойную причину

      И чокнувшись со мною два-три раза,

      Увидите, что я похож на вас,

      Что я, как вы, родился человеком,

      Конечно, не безгрешным; но, увы,

      Нас всех Адам соделал таковыми.

      Первый гость

      О граф, у вас такой веселый вид,

      Вы с нами так приветливы, что слухи,

      Конечно, лгут, приписывая вам

      Деянья недостойные.

      (К своему соседу.)

      Смотрите,

      Какой прямой, какой веселый взгляд!

      Второй гость

      Скажите нам скорее о желанном

      Событии, порадовавшем вас, -

      И радость будет общей.

      Ченчи

      Да, признаться,

      Для радости достаточно причин.

      Когда отец взывает неустанно,

      Из глубины родительского сердца,

      К Всевышнему Родителю всего, -

      Когда одну мольбу он воссылает,

      Идя ко сну, вставая ото сна, -

      Когда лелеет он одно желанье,

      Всегда одну заветную мечту,

      И с той мечтою связаны два сына, -

      Когда внезапно, даже сверх надежды,

      Его мольба услышана вполне, -

      О, так вполне, что греза стала правдой,

      Еще б ему тогда не ликовать,

      Еще бы не сзывать на пир веселый

      Своих друзей, как сделал это я.

      Беатриче (к Лукреции)

      О Боже! Что за ужас! Верно, братьев

      Постигло что-то страшное.

      Лукреция

      Не бойся.

      Его слова звучат чистосердечно.

      Беатриче

      Мне страшно от чудовищной улыбки,

      Играющей вкруг глаз его, в морщинах,

      Что стягивают кожу до волос.

      Ченчи

      Вот здесь письмо ко мне из Саламанки,

      Пусть мать твоя узнает, Беатриче,

      Чт_о_ пишут мне. Прочти его. Господь,

      Благодарю Тебя! Незримой дланью

      Исполнил Ты желание мое

      В короткий срок одной и той же ночи.

      Уж нет в живых моих детей мятежных,

      Упрямых, непослушных! Нет в живых!

      Что значит это странное смущенье?

      Вы, кажется, не слышите: мои

      Два сына приказали долго жить,

      И больше им не нужно ни одежды,

      Ни пищи, - только траурные свечи,

      Что будут озарять их темный путь,

      Послужат их последнею издержкой.

      Я думаю, что Папа не захочет,

      Чтоб в их гробах я стал их содержать.

      Так радуйтесь - я счастлив, я ликую.

      (Лукреция в полуобмороке; Беатриче поддерживает ее.)

      Беатриче

      Не может быть! Приди в себя, молю,

      Не может быть, ведь есть же Бог на Небе,

      Ему не мог бы Он позволить жить

      И милостью такою похваляться.

      Ты лжешь, бесчеловечный, ты солгал.

      Ченчи

      Поистине, солгал, как сам Создатель.

      Зову теперь в свидетели Его:

      Не только смерть, но самый род их смерти -

      Порука в благосклонности ко мне

      Святого Провиденья. Сын мой Рокко

      С шестнадцатью другими слушал мессу:

      Вдруг свод церковный рухнул, все спаслись,

      Погиб лишь он один. А Кристофано

      Случайно, по ошибке, был заколот

      Каким-то там стремительным ревнивцем,

      В то время как жена его спала

      С любовником. И это все случилось

      В единый час одной и той же ночи.

      И это есть свидетельство, что Небо

      Особенно заботится о мне.

      Прошу моих друзей, во имя дружбы.

      Отметить этот день в календаре.

      Число двадцать седьмое. Новым дивным

      Обогатился праздником декабрь.

      Хотите, может быть, меня проверить?

      Вот вам письмо, пожалуйста, прочтите.

      (Все присутствующие смущены, некоторые из гостей встают.)

      Первый гость

      Чудовищно! Я ухожу.

      Второй гость

      И я!

      Третий гость

      Постойте, я уверен, это шутка,

      Хоть он и шутит слишком уж серьезно.

      Я думаю, что сын его обвенчан

      С инфантой или, может быть, нашел

      Он копи золотые в Эльдорадо, -

      Он хочет эту весть преподнести

      С пикантною приправой, - посмотрите,

      Он только насмехается.

      Ченчи

      (наполняя кубок вином и поднимая его)

      О, ты,

      Веселое вино, чей блеск багряный

      Играет, пенясь, в кубке золотом,

      Как дух мой, веселящийся при вести

      О смерти этих гнусных сыновей!

      Когда б не ты, а кровь их здесь блистала,

      Я выпил бы ее благоговейно,

      Как кровь Святых Даров, и, полный смеха,

      Приветствовал бы я заздравным тостом

      Могучего владыку Сатану.

      Он должен ликовать в моем триумфе,

      Коль правда, как свидетельствуют люди,

      Что страшное отцовское проклятье

      За душами детей, на быстрых крыльях,

      Летит и тащит их в глубокий Ад,

      Хотя б от самого престола Неба!

      Ты лишнее, вино мое: я пьян

      От пьяности восторга - в этот вечер

      Другой мне хмель не нужен.

      Эй, Андреа,

      Неси скорее кубок круговой!

      Первый гость (вставая)

      Несчастный! Неужели между нами

      Не будет никого, кто б удержал

      Позорного мерзавца?

      Камилло

      Ради Бога,

      Позвольте мне, я распущу гостей,

      Вы вне себя! Смотрите, будет худо!

      Второй гость

      Схватить его!

      Первый гость

      Связать его!

      Третий гость

      Смелее!

      Ченчи

      (с жестом угрозы обращаясь к тем, которые встают)

      Тут кто-то шевелится? Кто-то шепчет?

      (Обращаясь к сидящим за столом.)

      Нет, ничего. Прошу вас, веселитесь.

      И помните, что мщенье графа Ченчи -

      Как царский запечатанный приказ,

      Который убивает, но никто

      По имени не назовет убийцу.

      (Пир прерывается; некоторые из гостей уходят.)

      Беатриче

      О гости благородные, прошу вас,

      Останьтесь здесь, молю, не уходите;

      Чт_о_ в том, что деспотизм бесчеловечный

      Отцовскими сединами прикрыт?

      Чт_о_ в том, что он, кто дал нам жизнь и сердце,

      Пытая нас, хохочет, как палач?

      Чт_о_ в том, что мы, покинутые всеми,

      Его родные дети и жена,

      С ним скованы неразрушимой связью?

      Ужель за нас не вступится никто?

      Ужели в целом мире нет защиты?

      Подумайте, какую бездну мук

      Должна была я вынести, чтоб в сердце,

      Исполненном немого послушанья,

      Погасло все - любовь, и стыд, и страх?

      Подумайте, я вытерпела много!

      Ту руку, что гнела меня к земле,

      Я целовала кротко, как святыню,

      И думала, что, может быть, удар

      Был карою отеческой, не больше!

      Я много извиняла, сомневалась,

      Потом, поняв, что больше нет сомнений,

      Старалась я терпеньем без конца

      И ласкою смягчить его; когда же

      И это оказалось бесполезным,

      В тиши бессонных тягостных ночей

      Я падала с рыданьем на колени,

      Молясь душой Всевышнему Отцу.

      И видя, что молитвы не доходят

      До Неба, все же я еще терпела,

      Ждала, - пока на этот подлый пир

      Не созвал он вас всех, чтоб веселиться

      Над трупами моих погибших братьев.

      О принц Колонна, ты нам самый близкий,

      О кардинал, ты - Папский камерарий,

      И ты, Камилло, ты судья верховный:

      Возьмите нас отсюда!

      Ченчи

      (в то время, когда Беатриче произносила первую половину своего монолога,

      разговаривал с Камилло; услышав заключительные слова Беатриче, он

      приближается)

      Я надеюсь,

      Что добрые друзья не захотят

      Послушать эту дерзкую девчонку, -

      О собственных заботясь дочерях

      Иль, может быть, свое пощупав горло.

      Беатриче

      (не обращая внимания на слова Ченчи)

      Что ж, даже вы не взглянете никто?

      Вы даже мне ответить не хотите?

      Один тиран способен победить

      Толпу других, умнейших и добрейших?

      Иль я должна ходатайство свое

      В законной точной форме вам представить?

      О Господи, зачем я не в земле,

      Не с братьями! Цветы весны увядшей

      Теперь бы над моей могилой гасли,

      И мой отец один бы пир устроил

      Над общим гробом!

      Камилло

      Горькое желанье

      В устах таких невинно-молодых!

      Не можем ли мы чем-нибудь помочь им?

      Колонна

      Мне кажется, ничем помочь нельзя.

      Граф Ченчи враг опасный. Но... я мог бы.

      Другого поддержать...

      Кардинал

      И я... охотно...

      Ченчи

      Иди отсюда в комнату свою, -

      Ты, дерзкое создание!

      Беатриче

      Нет, ты

      Иди отсюда, изверг богохульный!

      Сокройся, пусть никто тебя не видит.

      Ты хочешь послушанья? Нет его!

      Мучитель! О, заметь, что, если даже

      Ты властвуешь над этою толпой,

      Из злого может выйти только злое.

      Не хмурься на меня! Спеши, исчезни,

      Не жди, чтоб тени братьев отошедших

      Виденьями возникли пред тобой

      Со взорами, исполненными мести!

      Закрой свое лицо от смертных взглядов,

      Дрожи, когда услышишь звук шагов,

      Найди себе прибежище во мраке,

      В каком-нибудь безмолвном уголке,

      И там, склонивши голову седую,

      Коленопреклоненный, ниц пади

      Пред Господом, тобою оскорбленным,

      Мы тоже ниц падем и вкруг тебя

      Молиться будем Богу всей душою,

      Чтоб Он не погубил тебя и нас!

      Ченчи

      Друзья мои, мне жаль, что пир веселый

      Испорчен сумасшедшею девчонкой.

      Прощайте; доброй ночи. Не хочу

      Вам больше досаждать глупейшей скукой

      Домашних наших сцен. Итак, надеюсь,

      До скорого свиданья.

      (Уходят все, кроме Ченчи и Беатриче.)

      Дать мне кубок!

      Мой ум скользит.

      (К Беатриче.)

      Ты, милая ехидна!

      Прекрасный, страшный зверь! Я знаю чары,

      Чья власть тебя заставит быть ручной.

      Прочь с глаз моих теперь!

      (Беатриче уходит.)

      Сюда, Андреа,

      Наполни кубок греческим вином!

      Сегодня не хотел я пить ни капли, -

      Я должен; как ни странно, я робею

      При мысли о решении своем.

      (Пьет вино.)

      Да будешь ты в моих застывших жилах -

      Как быстрая решимость юных дум,

      Как твердое упорство зрелой воли,

      Как мрачный и утонченный разврат

      Распутной престарелости. О, если б

      Действительно ты не было вином,

      А кровью сыновей моих проклятых,

      Чтоб мог я утолить себя! Вот так!

      Я слышу; чары действуют. Мечта

      Должна быть свершена. Она свершится!

      (Уходит.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

      Комната в палаццо Ченчи. Входят Лукреция и Бернардо.

      Лукреция

      Не плачь, мой милый мальчик, он ведь только

      Меня ударил; я терпела больше.

      И право, если б он меня убил,

      Он лучше б сделал. Боже Всемогущий,

      Взгляни на нас, другой нам нет защиты!

      Не плачь же. Если даже я тебя

      Люблю как своего родного сына,

      Тебе я не родная.

      Бернардо

      Больше, больше,

      Чем может быть для собственного сына

      Родная мать! И если бы он не был

      Отец мне, разве стал бы я рыдать?

      Лукреция

      Ну, что ж еще ты мог бы, мальчик бедный?

      (Входит Беатриче.)

      Беатриче

      (Торопливым голосом)

      Он здесь прошел? Вы видели его?

      А! Нет! Вот-вот, на лестнице я слышу

      Его шаги, все ближе, вот теперь

      Его рука уже на ручке двери.

      О мать моя, спаси меня, спаси,

      Коль я тебе всегда была послушной!

      Ты, Господи, чей образ на земле

      Есть лик отца, и Ты меня покинул?

      А! Он идет! Я вижу. Дверь открыта.

      Он хмурится на всех, и только мне

      Смеется, улыбается, как ночью.

      (Входит слуга.)

      О, Господи, благодарю Тебя,

      Ты милосерд. Слуга Орсино это.

      Что нового?

      Слуга

      Меня сюда послал

      Мой господин; Святой отец обратно

      Ходатайство вернул, не распечатав.

      (Отдает бумагу.)

      Мой господин еще велел спросить,

      В каком часу он может без помехи

      Прийти опять?

      Лукреция

      Мы ждем к Ave Maria.

      (Слуга уходит.)

      Так, дочь моя. Последняя надежда

      Нам изменила. Боже, что с тобой?

      Как ты бледна! Ты вся дрожишь, о чем-то

      Задумалась так страшно и глубоко.

      Как будто ты не можешь совладать

      С какой-то мыслью: взор твой полон блеска

      Холодного. О милое дитя.

      Ответь мне, если можешь! Ты лишилась

      Рассудка? О, скажи мне!

      Беатриче

      Нет, ты видишь,

      Я говорю. Я не сошла с ума.

      Лукреция

      Что сделал твой отец сегодня ночью,

      Что после пира страшного он мог

      Еще страшнее сделать? Как ужасно

      Воскликнул он: "Их больше нет в живых!"

      И каждый посмотрел в лицо соседа,

      Чтоб видеть, так ли бледен он, как все.

      Как только слово первое сказал он,

      Вся кровь мне к сердцу хлынула, и я

      Лишилась чувств; когда ж опять очнулась,

      Кругом все были ужасом объяты,

      И только ты, бесстрашная, стояла

      И речью укоризненною в нем

      Смирила необузданную гордость.

      Я видела, как демон, в нем живущий,

      Затрепетал. И ты всегда была

      Меж нами и отцом твоим жестоким

      Единственной посредницей: в тебе

      Мы находили верную защиту,

      Прибежище. Что ж так могло теперь

      Тебя поработить? Откуда этот

      Печальный взгляд, сменивший твой испуг?

      Беатриче

      О мать моя, что хочешь ты сказать мне?

      Я думала, что лучше, может быть,

      С несчастьем не бороться. Были люди,

      Такие же, как мой отец, грешили

      И совершали страшные дела,

      Но никогда... О, прежде чем случится

      То, худшее, не лучше ль умереть!

      Со смертью все кончается.

      Лукреция

      Не надо

      Так говорить, о милое дитя!

      Скажи мне лучше, что отец твой сделал,

      Что он сказал тебе? Ведь после пира

      Проклятого он в комнату твою

      Не заходил. Скажи.

      Бернардо

      Сестра, сестра,

      Ответь нам, умоляю.

      Беатриче

      (говоря очень медленно с насильственным спокойствием)

      Это было

      Одно лишь слово, мать моя, так, слово;

      Один лишь взгляд, одна улыбка.

      (Дико.)

      А!

      А! Он не раз меня топтал ногами, -

      И по щекам моим струилась кровь,

      Давал нам пить гнилую воду, мясо

      Больных быков давал нам есть, со смехом,

      И говорил, чтоб ели мы, и пили.

      Не то умрем, - и ели мы и пили.

      Он силой заставлял меня глядеть,

      Как на руках у милого Бернардо,

      От ржавых, крепко стянутых цепей

      Росли и до костей врастали язвы.

      Я никогда себе не позволяла

      Отчаянью предаться - но теперь!

      Что я сказать хотела?

      (Овладевая собою.)

      Нет, не то,

      Все это ничего. Страданья наши

      Меня лишили разума. Он только

      Меня ударил, мимо проходя,

      Он мне послал какое-то проклятье,

      Он посмотрел, он мне сказал, он сделал -

      Все то же, что всегда, - но я смутилась

      Сильней обыкновенного. Увы!

      Обязанность свою я позабыла,

      Я ради вас спокойной быть должна.

      Лукреция

      Молю, не падай духом, Беатриче,

      Уж если кто отчаяться бы должен,

      Так это я: когда-то я его

      Любила, и теперь должна с ним жить,

      Пока Господь не сжалится над нами

      И отзовет его или меня.

      А пред тобой замужество, улыбки;

      Пройдут года, и на твоих коленях

      Усядутся смеющиеся дети,

      И я, тогда уж мертвая, и все,

      Что пережили мы, весь ужас пыток,

      Сковавший нас мучительным кольцом,

      Перед тобой предстанет сном далеким.

      Беатриче

      Не говори о муже, о семье!

      Когда скончалась мать моя, не ты ли

      Была заменой ей? Не ты ль была

      Защитой мне и этому ребенку?

      Мой милый брат, как я его люблю!

      И кто нам в детстве был заветным другом,

      Кто ласками и кротостью своей

      Склонил отца, чтоб нас не убивал он?

      И мне тебя покинуть! Пусть душа

      Моей умершей матери восстанет

      И будет мстить моей душе, когда я

      Покину ту, кто выказал любовь

      Сильней любви и ласки материнской!

      Бернардо

      И я во всем с моей сестрой согласен!

      В такой беде нам нужно быть с тобой.

      И если б даже Папа разрешил мне

      Свободно жить средь солнечных лучей,

      На воздухе, питаться нежной пищей,

      Играть с другими, тех же лет, как я,

      Тебя я не покинул бы, родная!

      Лукреция

      О дети, дети милые мои!

      (Входит Ченчи внезапно.)

      Ченчи

      Как, Беатриче здесь! Поди сюда!

      (Она отступает и закрывает лицо руками.)

      Нет, нет! Не прячь лицо. Оно прекрасно!

      Смотри смелей! Ведь ты вчера смотрела

      Так дерзко и упрямо на меня,

      Стараясь разгадать суровым взглядом,

      Что я хотел сказать, меж тем как я

      Старался скрыть намеренье - напрасно.

      Беатриче

      (шатаясь, в безумном смущении направляется к двери)

      О Господи, сокрой меня! Земля,

      Раскройся предо мной!

      Ченчи

      Тогда не ты,

      Я говорил бессвязными словами,

      Дрожащими шагами я старался

      От твоего присутствия бежать,

      Как ты теперь бежишь отсюда. Стой же,

      Стой, говорят тебе, и знай: отныне,

      От этого решительного часа,

      Бесстрашным взглядом, видом превосходства

      И этими прекрасными губами,

      Что созданы природою самой,

      Чтоб целовать иль выражать презренье,

      Всем этим, говорю я, никогда уж

      Не сможешь ты заставить замолчать

      Последнего среди людей, тем меньше

      Меня. Ступай теперь отсюда прочь!

      (К Бернардо.)

      И ты еще, двойник противно-мерзкий

      Твоей проклятой матери, с лицом

      Молочно-белым, мягким, - прочь отсюда!

      (Беатриче и Бернардо уходят.)

      (В сторону.)

      Так много уже было между нами,

      Что я могу быть смелым, а она

      Должна бояться. Страшно прикоснуться

      К задуманному мною злодеянью;

      Так человек на влажном берегу

      Дрожит и воду пробует ногами,

      Раз там, - какой восторг, какая нега!

      Лукреция

      (боязливо приближаясь к нему)

      Супруг мой, не сердись на Беатриче,

      Дурного в мыслях не было у ней.

      Ченчи

      Как не было и у тебя, быть может?

      Как не было у этого чертенка,

      Которого ты азбуке учила,

      Читая по складам - отцеубийство?

      Джакомо также, верно, не хотел

      Дурного ничего, равно как эти

      Два выродка, поссорившие Папу

      Со мною, - слава Богу, Он прибрал их

      Одновременно. Агнцы! Ничего

      Дурного нет в их мыслях! Значит, вы

      Здесь не вступали и заговор, не так ли?

      О том вы ничего не говорили,

      Чтоб в сумасшедший дом меня упрятать?

      Или судом преследовать меня,

      Добиться смертной казни? Если ж это

      Не выгорит, - тогда нанять убийц

      Иль всыпать яд в мое питье ночное?

      Иль задушить, когда упьюсь вином?

      Ведь нет судьи иного, кроме Бога,

      А Он меня давно приговорил,

      И, кроме вас, здесь на земле, кому же

      Исполнить этот смертный приговор,

      Внесенный в списки в Небе?

      Лукреция

      Видит Бог,

      Я никогда не думала об этом!

      Ченчи

      Коль ты вторично так солжешь, тебя я

      Убью. Не ты велела Беатриче

      Испортить пир вчерашний? Ты хотела

      Поднять моих врагов и убежать,

      Чтоб досыта над тем поиздеваться,

      Пред чем теперь твой каждый нерв дрожит!

      Не так-то люди смелы: промахнулась.

      Немногие безумцы захотят

      Встать между мной и собственной могилой.

      Лукреция

      Клянусь тебе, - о, не смотри так страшно!

      Клянусь моим спасеньем, - ничего

      Не знала я о планах Беатриче,

      И думаю, что даже у нее

      Их не было, пока не услыхала

      Она о смерти братьев.

      Ченчи

      Снова лжешь

      И в ад пойдешь за это богохульство!

      Но я вас всех возьму с собой туда,

      Где вам придется к каменному полу

      Припасть, прося, чтоб он освободил вас.

      Там нет ни одного, кто б не решился

      На все, - на все, что я ни прикажу.

      Я выезжаю в эту среду. Знаешь

      Тот мрачный замок на скале, Петреллу?

      Он славно укреплен, окопан рвами,

      Подземными темницами снабжен,

      И каменные стены плотных башен

      Не выдали ни разу тайн своих

      И людям ничего не говорили,

      Хоть видели и слышали такое,

      Что мертвый камень мог заговорить.

      Чего ж ты ждешь? Иди скорей, сбирайся,

      Чтоб не было задержек у меня!

      (Лукреция уходит.)

      Еще горит всевидящее солнце,

      И шум людской на улицах не смолк;

      В окно глядит светящееся небо.

      Назойливый, широкий, яркий день;

      Он смотрит подозрительно, он полон

      Ушей и глаз; и в каждом уголке,

      И в каждой чуть заметной тонкой щели

      Стоит и не уходит наглый свет.

      Приди же, тьма! - Но что мне день, когда я

      Задумал совершить такое дело,

      Которое смутит и день, и ночь.

      О да, не я - она пойдет на ощупь

      В слепом тумане ужаса: и если

      Взойдет на небо солнце, - не дерзнет

      Она взглянуть на свет и не услышит

      Тепла его лучей. Так пусть она

      Желает темной ночи; для меня же

      Деяние мое погасит все:

      В себе ношу я мрак страшней, мертвее,

      Чем тень земли, чем междулунный воздух,

      Чем звезды, потонувшие во мгле

      Мрачнейшей тучи; в этой бездне черной

      Незримо и спокойно я иду

      К намеченной и неотступной цели.

      О, только бы скорей достичь ее!

      (Уходит.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

      Комната в Ватикане. Входят Камилло и Джакомо, разговаривая.

      Камилло

      Да, есть такой закон, - недостоверный,

      Совсем забытый; если вы хотите,

      Он вам доставит пищу и одежду,

      В размерах скудных...

      Джакомо

      Это все? Увы,

      Я знаю, скудно будет содержанье,

      Которое прикажет мне давать

      Расчетливый закон, платить же станет

      Косящаяся пасмурная скупость.

      Зачем отец не научил меня

      Хоть одному из тех ремесел, в которых

      Нашел бы я свой хлеб дневной, не зная

      Потребностей моих высокородных?

      Да, старший сын в любом хорошем доме -

      Наследник неспособностей отца.

      Желаний много, их насытить - нечем.

      Скажите, кардинал, когда б внезапно

      Вас кто-нибудь лишил тройных перин,

      Шести дворцов, и сотни слуг, и пищи

      Изысканной, - и если б вас к тому лишь,

      Что требует природа, низвели?

      Камилло

      Кто говорит, мне было б очень трудно;

      Есть правда в ваших доводах.

      Джакомо

      Так трудно,

      Что только очень твердый человек

      Способен это вынести. Притом же

      Я не один, со мной моя жена.

      Она привыкла к роскоши и неге,

      В несчастный час приданое ее

      Я дал взаймы отцу, не взяв расписки,

      И не было свидетелей при этом.

      Приходится отказывать и детям

      Решительно во всем, а между тем

      Они, как мать их, любят жить в довольстве.

      И я от них упреков не слыхал.

      Скажите, кардинал, быть может Папа

      Захочет нам помочь и оказать

      Влиянье свыше точных слов закона?

      Камилло

      Хоть случай ваш особенный, - я знаю,

      Что Папа не захочет отступить

      От буквы непреложного закона.

      С Святейшеством его я говорил

      О том, как пир устроен был безбожный,

      О том, что надо чем-нибудь сдержать

      Такой жестокий гнет руки отцовской;

      Но он нахмурил брови и сказал:

      "Всегда и всюду дети непослушны,

      Изранить, до безумья довести

      Родительское сердце - что им в этом!

      Они всегда презреньем буйным платят

      За долгий ряд отеческих забот.

      Всем сердцем я жалею графа Ченчи:

      Он, верно, оскорблен был очень горько

      В своей любви, и вот теперь он мстит,

      И ненависть - любви его замена.

      В великой и кощунственной войне

      Меж молодым и старым я, который

      Сединами украшен, телом дряхл,

      Хочу, по меньшей мере, быть нейтральным"

      (Входит Орсино.)

      Вы были там, Орсино, подтвердите

      Его слова.

      Орсино

      Слова? Какие?

      Джакомо

      Нет,

      Прошу не повторяйте их. Довольно.

      Так, значит, нет защиты для меня, -

      Нет, кроме той, которую найду я

      В себе самом, уж раз меня пригнали

      На край обрыва. Но еще скажите,

      Невинная сестра моя и брат

      Доведены до крайности и гибнут

      В руках у бессердечного отца.

      Я знаю, летописные страницы

      Италии укажут имена

      Мучителей известных, Галеаццо,

      Висконти, Эццелино, Борджиа.

      Но никогда своих рабов последних

      Так не терзали эти палачи,

      Как собственных детей терзает Ченчи.

      Что ж, им, как мне, защиты нет?

      Камилло

      Зачем же, -

      Пусть подадут они прошенье Папе,

      Я думаю, что он им не откажет;

      Но он не хочет только ослаблять

      Отеческую власть, он видит в этом

      Пример опасный, так как власть отца

      Есть как бы тень его верховной власти.

      Прошу вас извинить меня. Я занят,

      И дело неотложное.

      (Уходит.)

      Джакомо

      Но вы,

      Орсино, - для чего ж вы задержали

      Ходатайство?

      Орсино

      Я представлял его,

      Сопровождая просьбами, мольбами,

      Он даже не ответил на него.

      Я думаю, что ужас злодеяний,

      Описанных в прошении (и правда,

      Кто мог бы в них поверить), перенес

      Весь гнев его Святейшества с злодея

      На тех, кто был страдательным лицом.

      Так разумею я из слов Камилло.

      Джакомо

      О друг мой, этот дьявол, что блуждает

      Во всех дворцах и носит имя - деньги,

      Молчанье нашептал Отцу Святому.

      Что ж нам осталось? Быть как скорпион,

      Когда он сжат огнем кольцеобразным,

      Убить себя? Ведь тот, кто наш мучитель,

      Прикрыт священным именем отца, -

      А то бы...

      (Резко умолкает.)

      Орсино

      Что ж ты смолк? Скажи, не бойся.

      Понятье - только звук, когда оно

      Не совпадает с точным содержаньем.

      Когда служитель Бога вероломно

      Со словом Бог соединяет ложь, -

      Когда судья неправым приговором

      Невинность заставляет трепетать, -

      Когда хитрец, надев личину друга,

      Как если б я теперь хитрил с тобой,

      Дает советы с тайной личной целью -

      И, наконец, когда свирепый деспот

      Скрывается под именем отца, -

      Из этих каждый только осквернитель

      Того, чем быть он должен.

      Джакомо

      Не могу я

      Сказать тебе, чт_о_ в мыслях у меня.

      Наш ум готов нередко против воли

      Измыслить то, чего он не хотел бы;

      Воображенью нашему нередко

      Мы доверяем ужасы, которых

      Вложить в слова не смеем; взор души,

      На них взглянув, смущается и слепнет.

      Я слышу в сердце ропот возмущенья,

      В ответ на мысль, встающую в уме.

      Орсино

      Но сердце друга то же, что заветный

      Укромный угол нашей же души,

      Где скрыты мы от светлых взоров полдня

      И воздуха, что может все предать.

      В твоих глазах читаю я догадку,

      Мелькнувшую во мне.

      Джакомо

      О, пощади!

      Вокруг меня как будто лес полночный,

      И я, ступая в нем, спросить не смею

      Невинного прохожего, как выйти, -

      Боюсь, что он, как помыслы мои,

      Окажется убийцею. Я знаю,

      Что ты мой друг, и все, что я посмею

      Сказать моей душе, скажу тебе,

      Но только не сейчас. Теперь хочу я

      Побыть один во тьме забот бессонных.

      Прости, не говорю тебе приветствий,

      Не в силах я сказать тебе: "Всего

      Хорошего", - чт_о_ я сказать хотел бы

      Своей душе, измученной и темной,

      Где встало подозрение.

      Орсино

      Всего

      Хорошего! Будь чище иль смелее!

      (Джакомо уходит.)

      Я убедил Камилло поддержать

      Чуть-чуть его надежды. Так и вышло.

      С моим сокрытым планом совпадает

      Одна черта, замеченная мною

      У всех, принадлежащих к их семье:

      Они всегда подробно рассекают

      Свой дух и дух других, и эта склонность

      Быть собственным анатомом - всегда

      Опасным тайнам волю научает;

      Она, как искуситель, завлекает

      Способности души в глухую пропасть

      Намерений, давая нам понять,

      Что можем мы задумать, можем сделать:

      Так Ченчи рухнул в яму; так и я:

      С тех пор как Беатриче мне открылась

      И мне пришлось постыдно отступить

      Пред тем, чего не жаждать не могу я, -

      Я представляю жалкую фигуру

      Пред собственным судом своим, с которым

      Теперь я начинаю примиряться.

      Я сделаю возможно меньше зла:

      Пусть этой мыслью несколько смягчится

      Мой обвинитель - совесть.

      (После паузы.)

      И потом,

      Что тут дурного, если Ченчи будет

      Убит, - и если будет он убит,

      Зачем же буду я орудьем смерти!

      Не лучше ль мне всю выгоду извлечь

      Из этого убийства, предоставив

      Другим опасность, связанную с ним.

      И черный грех? Из всех земных созданий

      Я только одного боюсь: того,

      Чей меткий нож быстрее слов. И Ченчи

      Как раз такой: пока он жив, священник,

      Дерзнувший обвенчаться с Беатриче,

      Найдет в ее приданом скрытый гроб.

      О сладостная греза, Беатриче!

      Когда бы мог тебя я не любить!

      Иль, полюбив, когда бы мог презреть я

      Опасности, и золото, и все,

      Что хмурою угрозой возникает

      Меж вспыхнувшим желанием и целью

      И дразнит за пределами желанья,

      Заманчиво смеясь! Исхода нет.

      Немая тень ее со мною рядом

      Склоняется, молясь, пред алтарем,

      Преследует меня, когда иду я

      На торжища людские, наполняет

      Мой сон толпой мятущихся видений,

      И я, проснувшись, чувствую, дрожа,

      Что в жилах у меня не кровь, а пламя:

      Когда рукой горячей я коснусь

      До головы, исполненной тумана,

      Моя рука и жжет ее, и ранит;

      И если кто-нибудь передо мной

      В обычной речи скажет "Беатриче",

      Я весь дрожу, горю и задыхаюсь;

      И так бесплодно мыслью обнимаю

      Виденье неиспытанных восторгов,

      Пока воображение мое

      Не изнеможет так, что от желанья

      Наполовину сладко обладает

      Самим же им воссозданною тенью.

      Но больше не хочу и наполнять

      Свой жадный дух бессонными часами.

      В разгаданных сомнениях Джакомо -

      Опора сладких замыслов моих,

      На них они возникнут дерзновенно:

      Как с башни, вижу я конец всего.

      Ее отец погиб; меж мной и братом

      Глухая тайна, верная, как гроб;

      У матери в душе испуг безмолвный

      И, чуждая упреков, мысль о том,

      Что страшно так мечта ее свершилась.

      И наконец, она! Смелее, сердце!

      Смелей! Что может значить пред тобою

      Неопытность девической души,

      Во всем пустынном мире одинокой.

      Есть нечто, что дает мне все предвидеть

      И служит мне порукой за успех.

      Когда подходит страшное, - какой-то

      Незримый демон в сердце у людей

      Взметает мысли черные, и вечно

      Не тот преуспевает, кто для злого

      Становится орудием, а тот,

      Кто льстить умеет духу преисподней,

      Пока его не сделает рабом,

      И сможет захватить его владенья,

      С добычей человеческих сердец,

      Как это я теперь сумею сделать.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

      Комната в палаццо Ченчи. Лукреция, за ней входит Беатриче.

      Беатриче

      (входит, шатаясь, и говорит бессвязно)

      Скорее дай платок мне! Мозг мой ранен;

      Глаза налились кровью; вытри их -

      Я вижу все неясно.

      Лукреция

      Беатриче,

      Дитя мое, нет раны у тебя,

      Холодный пот росой с чела струится.

      Увы! Увы! Скажи мне, что с тобою?

      Беатриче

      Как? Волосы распущены? Зачем?

      Так это я от них совсем ослепла -

      Но я ведь заплетала их. - О, ужас!

      Колеблется земля, вот-вот, раскрылась!

      И стены зашатались. Вон, я вижу,

      Там женщина рыдает; неподвижно,

      Спокойно, далеко стоит она,

      А я с землею в бездну упадаю.

      О Боже! Свод небес запачкан кровью.

      Лучи дневные черны. Светлый воздух

      Внезапно превратился в те пары,

      Которыми в могилах трупы дышат!

      А! Задыхаюсь! Вкруг меня ползет,

      Цепляется туман - заразой черной

      Он входит в душу, плотный и тяжелый,

      Я не могу сорвать его с себя,

      Он липнет, - вот склеились пальцы, члены,

      Он жилы разъедает, он меня

      Наполнил ядом, грязным разложеньем,

      Источник самой жизни осквернил!

      О Господи! Я до сих пор не знала,

      Что чувствуют безумные. Конечно!

      Конечно, я с ума сошла!

      (Более дико.)

      Но нет!

      Я умерла! Гнилые эти члены

      Скрывают душу, рвущуюся к свету,

      Ее в могиле держат!

      (Пауза.)

      Надо вспомнить...

      Какая мысль ужасная была

      Сейчас в моей душе? Ушла... Уходит...

      Но гнет ее, как прежде, остается

      В глазах потухших - в сердце утомленном!

      О мир! О жизнь! О день! О, горе мне!

      Лукреция

      Дитя мое, о чем ты так скорбишь?

      Она молчит: она душою помнит

      Страдание, но не его причину,

      Источник мук от горьких мук иссяк.

      Беатриче

      (в исступлении)

      Отцеубийца - да, несчастье быть

      Отцеубийцей; знаю - да - но, Боже!

      Его отец был не такой, как мой.

      Нет, никогда! - О Боже, что со мною?

      Лукреция

      Дитя мое, что сделал твой отец?

      Беатриче

      (подозрительно)

      Ты кто, чтоб так выспрашивать? Не знаешь:

      У Беатриче нет отца.

      (В сторону.)

      Она

      Приставлена смотреть за мной. Сиделка

      В больнице для лишившихся рассудка!

      Печальная обязанность!

      (К Лукреции тихо и медленно.)

      Ты знаешь,

      Мне странно так почудилось, что я -

      Та, жалкая, чье имя - Беатриче;

      О ней так много люди говорят;

      Ее отец, схватив ее за пряди

      Распущенных волос, таскал ее

      По комнатам, - из комнаты в другую:

      А то нагую в погреб запирал,

      Где ползали чешуйчатые черви,

      В зловонной яме голодом морил,

      Пока она, измучившись, не ела

      Какое-то причудливое мясо.

      Печальное предание о ней

      Так часто я в уме перебирала,

      Что мною овладел кошмар ужасный,

      И я себе представила... О, нет!

      Не может быть! В безбрежном этом мире

      Есть много ужасающих видений,

      Смешений поразительных, слиянья

      Добра и зла в чудовищных чертах,

      И худшее порой в умах вставало,

      Чем сделано могло быть худшим сердцем.

      Но никогда ничье воображенье

      Не смело...

      (Останавливается, внезапно приходя в себя.)

      Кто ты? Дай скорее клятву, -

      Не то от ожиданья я умру, -

      Клянись, что ты совсем не та, какою

      Ты кажешься... О мать моя!

      Лукреция

      Дитя

      Родное, ты ведь знаешь...

      Беатриче

      Нет, не нужно!

      Не говори, мне страшно, потому что,

      Когда ты скажешь правду, и другое

      Должно быть правдой, - правдой навсегда,

      Непобедимо-точной и упорной,

      Соединенной связью неразрывной

      Со всем, что в этой жизни быть должно

      И не пройдет, останется навеки.

      Да, так и есть. Я здесь, в Палаццо Ченчи.

      Тебя зовут Лукреция. А я

      Была и вечно буду Беатриче.

      Я что-то говорила, так бессвязно,

      Безумное. Но я не буду больше.

      Поди ко мне. О мать моя, отныне

      Я стала...

      (Ее голос, слабея, замирает.)

      Лукреция

      Что с тобою, дочь моя,

      Родная? Расскажи мне, что же сделал

      Отец твой?

      Беатриче

      Что я сделала? Ведь я

      Невинна? Разве это преступленье

      Мое, что он, сединами покрытый, -

      И с властным видом, - мучивший меня

      От детских лет, уже забытых мною,

      Как мучают родители одни,

      Зовет себя моим отцом, - и должен

      Им быть... О; как же мне назвать себя!

      Какое дать мне имя, память, место?

      Какой прощальный крик о мне напомнит,

      Чтоб пережить отчаянье мое?

      Лукреция

      Дитя мое, я знаю, он ужасен,

      Нас может только смерть освободить

      От пытки этих страшных притеснений:

      Смерть деспота иль наша. Но скажи мне,

      Какое оскорбление, страшнее

      Всего, что было, мог он нанести?

      Чем мог тебе он причинить обиду?

      Ты больше не похожа на себя,

      В твоих глазах мелькает выраженье,

      Так страшно-непривычное. Зачем

      Ты смотришь так? Зачем ломаешь пальцы

      Так судорожно сжатых бледных рук?

      Беатриче

      В них бьется жизнь, которой нет исхода.

      Должно случиться что-нибудь, - не знаю,

      Что именно, но что-нибудь такое,

      Чтоб мой позор был только бледной тенью,

      В смертельной вспышке мстительных огней,

      Громовых, быстрых, грозных, непреложных

      И губящих последствие того,

      Что больше быть исправлено не может.

      Должно случиться что-нибудь такое,

      И я тогда навеки успокоюсь

      И стихну, не заботясь ни о чем.

      Но что теперь мне делать? Кровь моя,

      Мятущаяся в жилах оскорбленных,

      Кровь не моя, а моего отца,

      Когда б, струями хлынувши на землю,

      Могла ты смыть мучительный позор,

      Изгладить преступленье... Невозможно!

      У многих, так замученных страданьем,

      Возникло бы сомненье, есть ли Бог,

      Они сказали б: "Нет, Господь не мог бы

      Дозволить зло" - и умерли б легко;

      Во мне мученья веры не погасят.

      Лукреция

      С тобою что-то страшное случилось,

      Но что - не смею даже угадать.

      О дочь моя несчастная, не прячь же

      Своих страданий в скорби неприступной.

      Откройся.

      Беатриче

      Я не прячу ничего.

      Но где возьму я слов для выраженья

      Того, что я в слова вложить не в силах?

      В моей душе нет образа - того,

      Что сделало меня навек другою:

      В моей душе есть только мысль о том,

      Что я - как труп, восставший из могилы,

      Закутанный, как в саван гробовой,

      В бесформенный и безымянный ужас.

      Какие же слова должна я выбрать

      Из тех, что служат смертным для бесед?

      Нет слова, чтоб сказать мое мученье.

      Когда б другая женщина узнала

      Хоть что-нибудь подобное, она

      Скорей бы умерла, как я умру,

      Но только бы оставила свой ужас

      Без имени, что сделаю и я.

      Смерть! Смерть! И наш закон, и наша вера

      Зовут тебя наградою и карой!

      Чего из двух заслуживаю я?

      Лукреция

      Спокойствия невинности и мира,

      Пока в свой час не будешь позвана

      На небо. Что б с тобою ни случилось,

      Ты не могла дурного сделать. Смерть

      Должна быть страшной карой преступленья

      Иль сладостной наградою для тех,

      Кто шел по тернам, брошенным от Бога,

      На путь, что нас к бессмертию ведет.

      Беатриче

      Смерть - кара преступления. О Боже,

      Не дай мне быть введенной в заблужденье,

      Когда сужу. Так жить день изо дня

      И сохранять вот эти члены, тело,

      Храм, недостойный Духа Твоего,

      Как грязную берлогу, из которой

      То, чем Твой Дух гнушается, начнет

      Глядеть, как зверь, смеяться над Тобою, -

      Нет, этому не быть. Самоубийство -

      В нем тоже нет исхода: Твой запрет,

      О Господи, как грозный Ад зияет

      Меж ним и нашей волей. В этом мире

      Нет мести надлежащей, нет закона,

      Чтоб, осудив, исполнить приговор

      Над тем, чрез что терплю я эти пытки.

      (Входит Орсино, она приближается к нему с торжественностью.)

      Мой друг, я вам должна сказать одно:

      Со времени последней нашей встречи

      Со мной случилась горькая беда,

      Такая безысходная, несчастье,

      Такое необычное, что мне

      Ни жизнь, ни смерть не могут дать покоя.

      Не спрашивайте, что со мной случилось:

      Есть муки, слишком страшные для слов,

      Есть пытки, для которых нет названья.

      Орсино

      Кто вам нанес такое оскорбленье?

      Беатриче

      Он носит имя страшное: отец.

      Орсино

      Не может быть...

      Беатриче

      Не может или может,

      Об этом думать лишнее теперь.

      Случилось, есть, боюсь, что будет снова,

      Скажи мне, как избегнуть. Я хотела

      Искать спасенья в смерти, - невозможно;

      Мешает мысль о том, что ждет за гробом,

      И мысль, что даже смерть сама не будет

      Прибежищем от страшного сознанья

      Того, что не искуплено. Ответь же,

      Что делать?

      Орсино

      Обвини его! Закон

      Отмстит за оскорбленье.

      Беатриче

      Горе мне!

      Совет твой дышит холодом. Когда бы

      Могла найти я слово, чтоб отметить

      Преступное деяние того,

      Кто был мне палачом; когда б решилась

      Я этим словом вырвать, как ножом,

      Из сердца тайну, служащую язвой

      Для лучшей части сердца моего;

      Когда б я все разоблачила, сделав

      Из славы незапятнанной моей

      Истасканный рассказ подлейших сплетниц,

      Насмешку, бранный возглас, поговорку;

      Когда бы все, что сделано не будет,

      Я сделала, - подумай же о том,

      Как силен золотой мешок злодея,

      Как ненависть его страшна, как странен

      Весь необычный ужас обвиненья,

      Смеющийся над самым вероятьем

      И чуждый человеческим словам, -

      Едва встающий в шепоте трусливом,

      В намеках омерзительных... О да,

      Поистине прекрасная защита!

      Орсино

      Что ж, будешь ты терпеть?

      Беатриче

      Терпеть! Орсино,

      В советах ваших очень мало прока.

      (Отворачивается от него и говорит как бы сама с собою.)

      Да, все должно быть решено мгновенно,

      Исполнено мгновенно. Предо мной

      Встают неразличимые туманы, -

      Чт_о_ там за мысли черные растут?

      За тенью тень, одна темнит другую!

      Орсино

      Ужели оскорбитель будет жить?

      Торжествовать в позорном злодеянье?

      И силою привычки повседневной

      Заставит преступление свое

      Соделаться твоей второй природой,

      Пока не станешь ты совсем погибшей

      И всей душой воспримешь дух того.

      Что ты допустишь?

      Беатриче (к самой себе)

      Царственная смерть!

      Ты, тень с двойным лицом! Судья единый!

      Произноситель правых приговоров!

      (Отходит в сторону, погруженная в свои мысли.)

      Лукреция

      О, если Божий гнев когда-нибудь,

      Как гром, сходил отмстить...

      Орсино

      Не богохульствуй!

      Святое Провиденье поручает

      Земле Свою немеркнущую славу,

      И беды, что нисходят на людей,

      Оно дает сполна в людские руки:

      Когда же преступленье наказать

      Они не поспешают...

      Лукреция

      Что же делать,

      Когда злодей, как наш палач, смеется

      Над обществом, над властью, над законом,

      Найдя закон в кармане у себя?

      Когда нельзя воззвать к тому, что может

      Заставить самых падших трепетать?

      Когда несчастья, чуждые природе,

      Так странны и чудовищны, что даже

      Им верить невозможно? Боже мой!

      Что делать, если те как раз причины,

      В которых бы для нас должна возникнуть

      Мгновенная и верная защита,

      Преступнику дают торжествовать?

      А мы несем - мы - жертвы! - наказанье

      Сильней, чем понесет мучитель наш?

      Орсино

      Пойми: возмездье - там, где - оскорбленье,

      Пойми, и в нас довольно будет силы,

      Чтоб смыть позор.

      Лукреция

      Когда б могли мы знать,

      Что мы отыщем верную дорогу,

      Какую - я не знаю... Хорошо бы...

      Орсино

      То, чем он Беатриче оскорбил, -

      Хоть это я угадываю смутно, -

      Раскаяние делает бесчестьем,

      Как долг, ей оставляет лишь одно -

      Отмстить, найти дорогу к быстрой мести;

      Вам - лишь один исход из этих бедствий;

      Мне - лишь один совет...

      Лукреция

      Нам нет надежды,

      Что помощь, воздаянье или суд

      Найдем мы там, где с меньшею нуждою

      Нашел бы их любой.

      (Беатриче приближается.)

      Орсино

      Итак...

      Беатриче

      Орсино,

      Прошу, ни слова, мать моя, ни слова,

      Пока я говорю, откиньте прочь,

      Как старые лохмотья, уваженье,

      Раскаянье, и сдержанность, и страх,

      Все узы повседневности, что с детства

      Служили мне одеждой, а теперь

      Явились бы злорадною помехой

      Для высшего стремленья моего.

      Как я сказала вам, со мной случилось

      То, что должно остаться без названья,

      Но что взывает голосом глухим

      К возмездию. Возмездия за то,

      Что было, и за то, что может снова

      День ото дня позор нагромождать

      В моей душе, грехом обремененной,

      Пока она, окутанная тьмой,

      Не станет тем, что даже вам не снится.

      Молилась Богу я. Я говорила

      С моей душой, и спутанную волю

      Распутать удалось мне, наконец,

      И знаю я, чт_о_ право, чт_о_ не право,

      Ты друг мне или нет, скажи, Орсино?

      Неверный или верный? Поклянись

      Твоим спасеньем!

      Орсино

      Я клянусь - отныне

      Отдать тебе, чем только я владею,

      Мое уменье, силы и молчанье.

      Лукреция

      Вы думаете - мы должны найти

      Возможность умертвить его?

      Беатриче

      И тотчас,

      Найдя возможность, выполнить ее.

      Быть смелыми и быстрыми.

      Орсино

      Равно

      И крайне осторожными.

      Лукреция

      Законы,

      Узнав, что мы виновники убийства,

      Накажут нас бесчестием и смертью

      За то, что сами сделать бы должны.

      Беатриче

      Пусть будем осторожными, но только

      Скорей, скорей. Орсино, как нам быть?

      Орсино

      Я знаю двух свирепых отщепенцев,

      Для них, что человек, что червь - одно.

      Равны для них и честный и бесчестный,

      По самому ничтожному предлогу

      Они готовы каждого убить.

      Таких людей здесь, в Риме, покупают.

      Они нам нужны - что ж, - мы купим их.

      Лукреция

      Но завтра пред зарею Ченчи хочет

      Нас увезти к пустынному утесу

      Петрелла в Апулийских Аппенинах.

      И если только он туда придет...

      Беатриче

      Туда приехать он не должен.

      Орсино

      Башни

      Достигнете вы засветло?

      Лукреция

      Как раз,

      Когда заходит солнце.

      Беатриче

      Там, я помню,

      От вала крепостного милях в двух

      Идет дорога рытвиной глубокой,

      Она узка, обрывиста и вьется

      По склону вниз, где в пропасти глухой

      Висит скала могучая - свидетель

      Времен давно прошедших - между стен

      Той пропасти она в провал склонилась

      И, кажется, вот-вот сорвется вниз,

      И в ужасе цепляется за стены,

      И в страхе подается ниже, ниже.

      Так падшая душа, день ото дня,

      Цепляется за тьму оплотом жизни,

      Цепляясь, подается и, склоняясь,

      Еще темнее делает ту бездну,

      Куда упасть боится. Под скалой

      Гигантская, как тьма и безутешность,

      Зияет снизу мрачная гора,

      Гремит поток, невидимый, но слышный,

      Свирепствует среди пещер, - и мост

      Пересекает узкую теснину:

      А сверху, высоко, свои стволы

      С утесов на утесы перекинув,

      Толпой темнеют кедры, тисы, ели;

      Их ветви сплетены в один ковер

      Плющом темно-зеленым. В яркий полдень

      Там сумерки, с закатом солнца - ночь.

      Орсино

      Пред тем как к мосту этому приехать,

      Старайтесь как-нибудь замедлить путь.

      Старайтесь, чтобы мулы...

      Беатриче

      Тсс! Идут!

      Лукреция

      Кто б это был? Слуга идти так быстро

      Не мог бы. Верно, Ченчи возвратился

      Скорей, чем думал. Нужно чем-нибудь

      Присутствие Орсино извинить.

      Беатриче

      (к Орсино, выходя)

      Шаги, что приближаются так быстро,

      Пусть завтра не пройдут чрез этот мост.

      (Лукреция и Беатриче уходят.)

      Орсино

      Что делать мне? Сейчас увижу Ченчи

      И должен буду вынести, как пытку,

      Его непобедимо-властный взор.

      Он взглядом инквизиторским допросит,

      Зачем я здесь. Так скрою же смущенье

      Улыбкой незначительной.

      (Вбегает Джакомо торопливо.)

      Как? Вы?

      Сюда войти решились вы? Должно быть,

      Известно вам, что Ченчи дома нет!

      Джакомо

      Я именно его хочу увидеть

      И буду ждать, пока он не придет.

      Орсино

      И вы опасность взвесили?

      Джакомо

      Он взвесил

      Свою опасность? С этих пор мы с ним

      Уж больше не отец и сын, а просто

      Два человека: жертва и палач;

      Позорный клеветник и тот, чье имя

      Осквернено позорной клеветою;

      Враг против ненавистного врага;

      Ему щитом была сама Природа,

      Над ней он насмеялся, и теперь

      Он выбросок перед лицом Природы,

      А я смеюсь над нею и над ним.

      Отцовская ли это будет глотка,

      Которую схвачу я и скажу:

      "Я денег не прошу, и мне не надо

      Счастливых лет, похищенных тобой;

      Ни сладостных воспоминаний детства;

      Ни мирного родного очага;

      Хоть все это украдено тобою,

      И многое другое; - имя, имя

      Отдай мне, - то единственный был клад,

      Который я считал навек сохранным

      При нищете, дарованной тобой, -

      Отдай мне незапятнанное имя,

      Не то..." -

      Господь поймет. Господь простит.

      Зачем с тобой я говорю об этом?

      Орсино

      О друг мой, успокойся.

      Джакомо

      Хорошо.

      Я расскажу спокойно все, как было.

      Я раньше говорил тебе, что этот

      Старик Франческо Ченчи взял однажды

      Приданое жены моей взаймы;

      Взяв деньги без расписки, он отрекся

      От займа и обрек меня на бедность;

      Я нищету свою хотел поправить,

      Хоть скудную отыскивая должность.

      И мне была обещана такая;

      Уже купил я новую одежду

      Моим несчастным детям, оборванцам,

      Уж видел я улыбку на лице

      Моей жены, и сердце примирилось, -

      Как вдруг я узнаю, что эта должность,

      Благодаря вмешательству отца,

      Передана какому-то мерзавцу,

      Которому за подлые услуги

      Такой услугой Ченчи заплатил.

      С печальными вестями я вернулся

      К себе домой, и мы с женой сидели,

      Уныние стараясь победить

      Слезами дружбы, ласковостью верной,

      Что та же - в самой тягостной беде;

      Внезапно входит он, мой истязатель,

      Как он имел привычку это делать,

      Чтоб нас осыпать целым градом низких

      Упреков и проклятий, насмехаясь

      Над нашей нищетой и говоря

      Что в этом - Божий гнев на непослушных.

      Тогда, чтоб он хоть чем-нибудь смутился,

      Чтоб он умолк, - сказал я о приданом

      Моей жены. Но что же сделал он?

      В одну минуту сказку рассказал он,

      Весьма правдоподобную, о том,

      Что я ее приданое растратил

      Средь тайных оргий: тотчас увидав,

      Что он сумел мою жену затронуть,

      Он прочь пошел, с улыбкой. Я не мог

      Не видеть, что жена с презреньем тайным

      Внимает страстным доводам моим,

      Что смотрит с недоверием, враждебно,

      И тоже прочь пошел; потом вернулся,

      Почти сейчас, но все же слишком поздно, -

      Она успела детям передать

      Все жесткие слова, все мысли злые,

      Возникшие в душе ее, - и вот

      Услышал я: "Отец, давай нам платья,

      Давай нам лучшей пищи. Ты ведь за ночь

      Истратишь столько, сколько нам хватило б

      На месяцы!" И я увидел ясно,

      Что мой очаг стал адом, - и вернусь я

      В тот ад кромешный разве лишь тогда,

      Когда мой подлый враг вину загладит, -

      Иначе, как он дал мне жизнь, так я,

      Презрев запрет, наложенный природой...

      Орсино

      Поверь, мой друг, что здесь ты не найдешь

      Отплаты за тяжелую обиду,

      Твои надежды тщетны.

      Джакомо

      Если так, -

      Ведь ты мой друг! Не ты ли намекал мне

      На тот жестокий выбор, пред которым

      Теперь я, как над пропастью, стою.

      Ты помнишь, мы об этом говорили,

      Тогда страдал я меньше. Это слово -

      Отцеубийство - до сих пор меня

      Путает, словно выходец могильный,

      Но я решился твердо.

      Орсино

      Слово - тень,

      Насмешка беспредметная; бояться

      Должны мы лишь того, в чем - самый страх.

      Заметь, как Бог разумно совлекает

      В единый узел нити приговора,

      Своим судом оправдывая наш.

      То, что замыслил ты, теперь как будто

      Исполнено.

      Джакомо

      Он мертв?

      Орсино

      Его могила

      Уж вырыта. Не знаешь ты, что Ченчи

      За это время, после нашей встречи,

      Глубоко оскорбил родную дочь.

      Джакомо

      В чем было оскорбленье?

      Орсино

      Не знаю.

      Она не говорит, но ты, как я,

      Наполовину можешь догадаться,

      Взглянув на это скорбное лицо,

      Окутанное бледностью недвижной,

      Увидя беспредельную печаль,

      Услыша этот голос монотонный,

      В котором кротость с ужасом слилась,

      Как бы звуча суровым приговором;

      Чтоб все тебе сказать, скажу одно:

      Пока, объяты ужасом, как чарой,

      Мы говорили с мачехой ее,

      Намеками неясными, блуждая

      Вкруг истины и робко запинаясь,

      И все же к мести с трепетом идя,

      Она прервала нас и ясным взглядом

      Сказала прежде, чем в словах воскликнуть:

      "Он должен умереть!"

      Джакомо

      Он должен. Так.

      Теперь мои сомнения исчезли.

      Есть высшая причина, чем моя,

      Чтоб выполнить ужасное деянье.

      Есть мститель незапятнанный, судья,

      Исполненный святыни. Беатриче,

      Проникнутая нежностью такой,

      Что никогда червя не раздавила,

      Цветка не растоптала, не проливши

      Ненужных, но прекрасных слез! Сестра.

      Создание чудесное, в котором

      Любовь и ум, на удивленье людям,

      Слились в одно, друг другу не вредя!

      Возможно ли, чтоб образ твой лучистый

      Был осквернен? О сердце, замолчи!

      Тебе не нужно больше оправданий!

      Как думаешь, Орсино, подождать мне

      У двери здесь и заколоть его?

      Орсино

      Нет, что-нибудь всегда случиться может,

      В чем он найдет спасенье для себя,

      Как раз теперь, когда идет он к смерти.

      И некуда бежать тебе, и нечем

      Убийство оправдать или прикрыть.

      Послушай. Все обдумано. Пред нами

      Успех.

      (Входит Беатриче.)

      Беатриче

      То голос брата моего!

      Ты более не знаешь Беатриче.

      Джакомо

      Сестра моя, погибшая сестра!

      Беатриче

      Погибшая! Я вижу, что Орсино

      С тобою говорил, и ты теперь

      В душе рисуешь то, что слишком страшно,

      Чтоб быть способным вылиться в словах,

      И все ж не так чудовищно, как правда.

      Теперь иди. Он может возвратиться,

      Но только поцелуй меня. Я в этом

      Увижу знак того, что ты согласен

      На смерть его. Прощай. И пусть теперь

      Твое благоговение пред Богом,

      И братская любовь, и милосердье -

      Все, что смягчить способно самых жестких,

      В твоей душе, о брат мой, укрепится,

      Как жесткая бестрепетность и твердость.

      Не отвечай мне. Так. Прощай. Прощай.

      (Уходят порознь.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

      Небольшая комната в доме Джакомо. Джакомо один.

      Джакомо

      Уж полночь. А Орсино нет как нет.

      (Гром и шум бури.)

      Что значит эта буря? Неужели

      Бессмертные стихии могут так же,

      Как человек, страдать и сострадать?

      О, если так, излом воздушных молний

      Не должен был бы падать на деревья!

      Жена моя и Дети крепко спят.

      Они теперь живут средь сновидений,

      Лишенных содержания. А я

      Здесь бодрствую и должен сомневаться

      В добре того, что было неизбежно.

      Неполная лампада, твой огонь

      Дрожит и бьется узкою полоской;

      В дыханье ветра, с краю, дышит тьма,

      Нависла ненасытная. О пламя,

      Подобное последнему биенью

      Еще живой, уже погибшей жизни,

      Ты борешься, то вспыхнешь, то замрешь,

      И если б не поддерживал тебя я,

      Как быстро бы угасло ты, исчезло,

      Как будто бы и не было тебя.

      Кто знает, в это самое мгновенье,

      Быть может, жизнь, зажегшая мою,

      Таким же тлеет пламенем. Но эту

      Лампаду, раз один ее разбив, -

      Потом уже ничем не восстановишь.

      Та кровь, что бьется здесь, вот в этих жилах,

      Теперь бежит слабеющим отливом

      От членов остывающих, пока

      Во всем не воцарится мертвый холод;

      Те самые живые очертанья,

      По чьим узорам созданы мои,

      Теперь объяты судорогой смерти,

      Подернулись налетом восковым;

      Та самая душа, что облачила

      Мою подобьем Господа бессмертным,

      Теперь стоит пред Судией Всевышним,

      Бессильная, нагая.

      (Удар колокола.)

      Бьют часы.

      Один удар. Другой. Ползут мгновенья.

      Когда седым я буду стариком,

      Мой сын, быть может, будет ждать вот так же,

      Колеблясь между ненавистью правой

      И суетным раскаяньем, ропща -

      Как я ропщу, - что нет вестей ужасных,

      Подобных тем, которых здесь я жду.

      Не лучше ль было б, если б он не умер!

      Хоть страшно велика моя обида,

      Но все же... Тсс! Шаги Орсино.

      (Входит Орсино.)

      Ну?

      Орсино

      Пришел я сообщить, что Ченчи спасся.

      Джакомо

      Он спасся?

      Орсино

      Часом раньше он проехал

      Назначенное место и теперь

      Находится в Петрелле.

      Джакомо

      Значит, мы -

      Игралище случайности, и тратим

      В предчувствиях слепых часы, когда

      Мы действовать должны. Так, значит, буря,

      Казавшаяся звоном похоронным, Есть

      только громкий смех Небес, которым

      Оно над нашей слабостью хохочет!

      Отныне не раскаюсь я ни в чем,

      Ни в мыслях, ни в деяниях, а только

      В раскаянье моем.

      Орсино

      Лампада гаснет.

      Джакомо

      Но вот, хоть свет погас, а в нашем сердце

      Не может быть раскаяния в том,

      Что воздух впил в себя огонь безвинный:

      Что ж нам скорбеть, что жизнь Франческо Ченчи,

      В мерцании которой злые духи

      Яснее видят гнусные дела,

      Внушаемые ими, истощится,

      Погаснет навсегда. Нет, я решился!

      Орсино

      К чему твои слова? И кто боится

      Вмешательства раскаянья, когда

      Мы правое задумали? Пусть рухнул

      Наш план первоначальный, - все равно,

      Сомненья нет, он скоро будет мертвым.

      Но что же ты лампаду не засветишь?

      Не будем говорить впотьмах.

      Джакомо

      (зажигая огонь)

      И все же.

      Однажды погасивши жизнь отца,

      Я не могу зажечь ее вторично.

      Не думаешь ли ты, что дух его

      Пред Господом представит этот довод?

      Орсино

      А мир твоей сестре вернуть ты можешь?

      А мертвые надежды ты забыл

      Твоих угасших лет? А злое слово

      Твоей жены? А эти оскорбленья,

      Швыряемые всем, кто наг и слаб,

      Счастливыми? А жизнь и все мученья

      Твоей погибшей матери?

      Джакомо

      Умолкни.

      Не надо больше слов! Своей рукою

      Я положу предел той черной жизни,

      Что для моей началом послужила.

      Орсино

      Но в этом нет нужды. Постой.

      Ты знаешь Олимпио, который был в Петрелле

      Смотрителем во времена Колонны, -

      Его отец твой должности лишил,

      И Марцио, бесстрашного злодея,

      Которого он год тому назад

      Обидел - не дал платы за деянье

      Кровавое, соделанное им

      Для Ченчи?

      Джакомо

      Да, Олимпио я знаю.

      Он, говорят, так Ченчи ненавидит,

      Что в ярости безмолвной у него

      Бледнеют губы, лишь его заметит.

      О Марцио не знаю ничего.

      Орсино

      Чья ненависть сильней, - решить мне трудно,

      Олимпио иль Марцио. Обоих.

      Как будто бы по твоему желанью,

      К твоей сестре и мачехе послал я

      Поговорить.

      Джакомо

      Поговорить?

      Орсино

      Мгновенья,

      Бегущие, чтоб к полночи привесть

      Медлительное "завтра", могут бег свой

      Увековечить смертью. Прежде чем

      Пробьет полночный час, они успеют

      Условиться и, может быть, исполнить

      И, выполнив...

      Джакомо

      Тсс! Что это за звук?

      Орсино

      Ворчит собака, балка заскрипела,

      И больше ничего.

      Джакомо

      Моя жена

      Во сне на что-то жалуется, - верно,

      Тоскует, негодуя на меня,

      И дети спят вокруг, и в сновиденьях

      Им грезится, что я грабитель их.

      Орсино

      А в это время он, кто горький сон их

      Голодною тоскою омрачил,

      Тот, кто их обокрал, спокойно дремлет,

      Позорным сладострастьем убаюкан,

      И с торжеством смеется над тобой

      В видениях вражды своей успешной,

      В тех снах, в которых слишком много правды.

      Джакомо

      Клянусь, что, если он опять проснется,

      Не надо рук наемных больше мне.

      Орсино

      Так, правда, будет лучше. Доброй ночи.

      Когда еще мы встретимся -

      Джакомо

      Да будет

      Все кончено и все навек забыто.

      О если б не родился я на свет!

      (Уходит.)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

      Комната в замке Петрелла. Входит Ченчи.

      Ченчи

      Она не идет. А я ее оставил

      Изнеможенной, сдавшейся. И ей

      Известно наказанье за отсрочку.

      Что, если все мои угрозы тщетны?

      Как, разве я не в замке у себя?

      Не окружен окопами Петреллы?

      Боюсь ушей и глаз докучных Рима?

      Не смею притащить ее к себе,

      Схватив ее за пряди золотые?

      Топтать ее? Держать ее без сна,

      Пока ее рассудок не померкнет?

      И голодом, и жаждою смирять,

      И в цепи заковать ее? Довольно

      И меньшего. Но время убегает,

      А я еще не выполнил того,

      Чего хочу всем сердцем. А! Так я же

      Сломлю упорство гордое, исторгну

      Согласие у воли непреклонной,

      Заставлю так же низко преклониться,

      Как то, что вниз теперь ее влечет?

      (Входит Лукреция.)

      Проклятая, исчезни, прочь отсюда,

      Беги от омерзенья моего!

      Но, впрочем, стой. Скажи, чтоб Беатриче

      Пришла сюда.

      Лукреция

      Супруг, молю тебя,

      Хотя бы из любви к себе, подумай,

      О том, что хочешь сделать! Человек,

      Идущий по дороге преступлений,

      Как ты, среди опасностей греха,

      Ежеминутно может поскользнуться

      Над собственной внезапною могилой.

      А ты уж стар, сединами покрыт;

      Спаси себя от смерти и от Ада

      И пожалей твою родную дочь:

      Отдай ее кому-нибудь в супруги,

      Тогда она не будет искушать

      Твоей души к вражде иль к худшим мыслям,

      Когда возможно худшее.

      Ченчи

      Еще бы!

      Чтоб так же, как сестра ее, она

      Нашла приют, где можно насмехаться

      Своим благополучием бесстыдным

      Над ненавистью жгучею моей.

      Ее, тебя и всех, кто остается,

      Ждет страшная и бешеная гибель.

      Да, смерть моя, быть может, будет быстрой, -

      Ее судьба мою опередит.

      Иди скажи, я жду ее, и прежде,

      Чем прихоть переменится моя, -

      Не то я притащу ее за пряди

      Густых ее волос.

      Лукреция

      Она послала

      Меня к тебе, супруг мой. Как ты знаешь,

      Она перед тобой лишилась чувств

      И голос услыхала, говоривший:

      "Франческо Ченчи должен умереть!

      Свои грехи он должен исповедать!

      Уж Ангел-Обвинитель ждет, внимает,

      Не хочет ли Всевышний покарать

      Сильнейшей карой тьму грехов ужасных,

      Ожесточив скудеющее сердце!"

      Ченчи

      Что ж, может быть. Случается. Я знаю.

      Есть свыше откровения. И Небо

      В особенности было благосклонно

      Ко мне, когда я проклял сыновей.

      Они тотчас же умерли. Да! Да!

      А вот насчет того, что справедливо

      И что несправедливо, - это басни.

      Раскаянье! Раскаянье есть дело

      Удобного мгновенья и зависит

      Не столько от меня, как от Небес.

      Прекрасно. Но теперь еще я должен

      Главнейшего достигнуть: осквернить

      И отравить в ней душу.

      (Пауза. Лукреция боязливо приближается и, по

      мере того как он говорит, с ужасом отступает.)

      Две души

      Отравлены проклятьем: Кристофано

      И Рокко; для Джакомо, полагаю,

      Жизнь - худший Ад, чем тот, что ждет за гробом;

      А что до Беатриче, так она,

      Как только есть искусство в лютой злобе,

      Научится усладе богохульства,

      Умрет во тьме отчаянья. Бернардо,

      Как самому невинному, хочу я

      Достойное наследство завещать,

      Воспоминанье этих всех деяний,

      И сделаю из юности его

      Угрюмый гроб надежд, где злые мысли

      Взрастут, как рой могильных сорных трав.

      Когда ж исполню все, в полях Кампаньи

      Построю столб из всех моих богатств.

      Все золото, все редкие картины,

      Убранства, ткани, утварь дорогую,

      Одежды драгоценные мои,

      Пергаменты, и росписи владений,

      И все, что только я зову своим,

      Нагромоздив роскошною громадой,

      Я в честь свою приветственный костер

      Зажгу среди равнины неоглядной;

      Из всех своих владений - для потомства

      Оставлю только имя - это будет

      Наследство роковое: кто к нему

      Притронется, тот будет, как бесславье,

      Нагим и нищим. Это все свершив,

      Мой бич, мою ликующую душу

      Вручу тому, кто дал ее: пусть будет

      Она своею карой или их,

      Ее он от меня не спросит прежде,

      Чем этот бич свирепый нанесет

      Последнюю чудовищную рану

      И сломится к кровавости глубокой.

      Вся ненависть должна найти исход.

      И чтобы смерть меня не обогнала,

      Я буду скор и краток.

      (Идет.)

      Лукреция (удерживая его)

      Погоди.

      Я выдумала все. И Беатриче

      Виденья не видала, голос Неба

      Не слышала, я выдумала все,

      Чтоб только устрашить тебя.

      Ченчи

      Прекрасно.

      Ты лжешь, играя истиною Бога.

      Так пусть твоя душа в своем кощунстве

      Задохнется навек. Для Беатриче

      Есть ужасы похуже наготове,

      И я ее скручу своею волей.

      Лукреция

      Своею волей скрутишь? Боже мой,

      Какие ты еще придумал пытки,

      Неведомые ей?

      Ченчи

      Андреа! Тотчас

      Скажи, чтоб дочь моя пришла сюда,

      А если не придет она, скажи ей,

      Что я приду. Неведомые пытки?

      Я повлеку ее сквозь целый ряд

      Неслыханных доселе осквернений,

      И шаг за шагом будет путь пройден.

      Она предстанет, в поддень, беззащитной.

      Среди толпы, глумящейся над ней,

      И будет стыд о ней греметь повсюду,

      Расскажутся позорные деянья,

      И будет между этих всех одно:

      Чего она сильней всего боится,

      Волшебною послужит западней

      Ее неповинующейся воле.

      Пред совестью своей она возникнет

      Тем, чем она покажется другим;

      Умрет без покаянья, без прощенья,

      Мятежницей пред Богом и отцом;

      Ее останки выбросят собакам,

      И имя будет ужасом земли.

      И дух ее придет к престолу Бога

      Покрытый, как проказой гноевой,

      Чумой моих губительных проклятий,

      И дух и тело вместе обращу я

      В один обломок смерти и уродства.

      (Входит Андреа.)

      Андреа

      Синьора Беатриче...

      Ченчи

      Говори,

      Ты, бледный раб! Скорей! Ответ ее!

      Андреа

      Мой господин, она сказала только,

      Чт_о_ видела: "Иди, скажи отцу,

      Я вижу Ад, кипящий между нами,

      Он может перейти его, не я".

      (Андреа уходит.)

      Ченчи

      Иди скорей, Лукреция, скажи ей,

      Чтобы она пришла: пусть только знает,

      Что, раз придя, она дает согласье;

      И также не забудь сказать, что, если

      Я буду ждать напрасно, прокляну.

      (Лукреция уходит.)

      А! Чем, как не проклятием, Всевышний

      В победе окрыленной будит ужас

      Панический и сонмы городов

      Окутывает бледностью испуга?

      Отец вселенной должен внять отцу,

      Восставшему на собственное чадо,

      Хоть средь людей мое оно носит имя.

      И разве смерть ее мятежных братьев

      Не устрашит ее, пред тем как я

      Скажу свое проклятие? Лишь только

      На них призвал я быструю погибель,

      Она пришла.

      (Входит Лукреция.)

      Ну, тварь, ответ, живее!

      Лукреция

      Она сказала: "Нет, я не могу!

      Поди, скажи отцу, что не приду я.

      Меж ним и мною вижу я поток

      Его пролитой крови, - негодуя,

      Он мчится".

      Ченчи

      (становясь на колени)

      Боже! Выслушай меня!

      О, если та пленительная форма,

      Что ты соделал дочерью моей,

      Кровь, служащая частью, отделенной

      От крови и от сущности моей,

      Или скорей моя болезнь, проклятье,

      Чей вид заразой служит для меня;

      О, если эта дьявольская греза,

      Возникшая таинственно во мне,

      Как Сатана, восставший в безднах Ада,

      Тобою предназначена была,

      Чтоб послужить для доброй цели; если

      Лучистое ее очарованье

      Зажглось, чтоб озарить наш темный мир;

      И если добродетели такие,

      Взлелеянные лучшею росой

      Твоей любви, роскошно расцвели в ней,

      Чтоб в эту жизнь внести любовь и мир, -

      Молю Тебя, о Боже всемогущий,

      Отец и Бог ее, меня и всех,

      Отвергни приговор Свой! Ты, земля,

      Прошу тебя, молю во имя Бога,

      Дай в пищу ей отраву, пусть она

      Покроется корою чумных пятен!

      Ты, небо, брось на голову ей

      Нарывный дождь зловонных рос Мареммы,

      Чтоб пятнами покрылася она,

      Как жаба; иссуши ей эти губы,

      Окрашенные пламенем любви;

      Скриви ее чарующие члены

      В противную горбатость! Порази.

      Всевидящее солнце, эти очи,

      Огнем твоих слепительных лучей!

      Лукреция

      Молчи! Молчи! Свою судьбу жалея.

      Возьми назад ужасные слова.

      Когда Всевышний Бог к таким молитвам

      Склоняет слух, Он страшно мстит за них!

      Ченчи

      (вскакивая и быстро поднимая к небу правую руку)

      Своей Он служит воле, я - своей!

      Еще одно проклятие прибавлю:

      Когда б она беременною стала... -

      Лукреция

      Чудовищная мысль!

      Ченчи

      Когда б у ней

      Ребенок зародился, - о Природа

      Поспешная, тебя я заклинаю,

      Пребудь в ней плодоносной, будь послушна

      Велению Создателя, умножься,

      Умножь мое глубокое проклятье, -

      Пусть это чадо гнусной будет тенью,

      Подобьем омерзительным ее,

      Чтобы она всегда перед собою,

      Как дикий образ в зеркале кривом,

      Могла себя навек увидеть слитой

      С тем, что ее страшит сильней всего,

      На собственной груди увидеть гада,

      Глядящего с улыбкой на нее!

      И пусть от детских дней отродье это

      День ото дня становится мерзей,

      Уродливей, чтоб радость материнства

      Росла бедой, и оба, мать и сын,

      Дождались упоительного часа,

      Когда за целый ряд забот и мук

      Он ей отплатит ненавистью черной

      Иль чем-нибудь еще бесчеловечней!

      Пусть гонит он ее сквозь громкий хохот,

      Сквозь целый мир двусмысленностей грязных,

      К могиле обесчещенной! Иди

      Скажи, пускай придет, пока есть время,

      Еще могу проклятье взять назад,

      Пока не вступит в летописи Неба.

      (Лукреция уходит.)

      Мне чудится, что я не человек,

      А некий демон, призванный глумиться

      И мстить за целый сонм обид иного,

      Уже невспоминаемого мира:

      Стремится кровь моя живым ключом,

      Она шумит в восторге дерзновенья,

      Ликует, содрогается, горит.

      Я чувствую какой-то странный ужас,

      И сердце бьется в грезе круговой,

      Рисующей чудовищную радость.

      (Входит Лукреция.)

      Ты мне несешь...

      Лукреция

      Отказ. Она сказала,

      Что можешь проклинать ее, и если б

      Проклятия твои могли убить

      Ее неумирающую душу...

      Ченчи

      Она прийти не хочет? Хорошо.

      Передо мной двоякий путь: сначала

      Возьму, чего хочу, потом исторгну

      Согласие. Ступай к себе. Беги,

      Не то тебя я вышвырну отсюда.

      И помни, в эту ночь твои шаги

      С моими пусть не встретятся. Скорее

      Стань между тигром и его добычей.

      (Лукреция уходит.)

      Глаза мои слипаются и меркнут

      Под необычной тяжестию сна.

      Должно быть, поздно. Совесть! Лжец наглейший!

      Я слышал, будто сон, роса небес,

      Не освежает сладостным бальзамом

      Изгибов тех умов, где встала мысль,

      Что ты пустой обманщик. Я намерен

      Тебя изобличить во лжи, уснуть

      В теченье часа сном невозмутимым,

      И чувствую, что будет он глубок.

      Потом, - о грозный Ад, где столько духов

      Отверженных, твои оплоты дрогнут,

      Когда в пределах царственных твоих

      Всех дьяволов охватит дикий хохот!

      По Небу пронесется горький вопль,

      Как будто бы об ангеле погибшем,

      И на Земле все доброе поблекнет,

      А злое шевельнется и восстанет

      Для жизни неестественной, ликуя,

      Как я теперь ликую и живу.

      (Уходит.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

      Перед замком Петреллы. Появляются Беатриче и Лукреция вверху на крепостном

      валу.

      Беатриче

      Их нет еще.

      Лукреция

      Едва настала полночь.

      Беатриче

      Как медленно в сравненье с бегом мысли,

      Больной от быстроты, влачится время

      С свинцовыми стопами!

      Лукреция

      Улетают

      Мгновения. Чт_о_, если он проснется,

      Пока не совершится ничего?

      Беатриче

      О мать моя! Проснуться он не должен.

      Твои слова глубоко убедили

      Меня, что наш поступок лишь изгонит

      Из тела человека духа тьмы,

      Бежавшего из адских бездн.

      Лукреция

      О смерти

      И о суде так твердо говорил он,

      С доверием, рисующим такого

      Отверженца в каком-то странном свете,

      Как будто в Бога верит он и только

      Добра и зла не хочет различать.

      И все же, умереть без покаянья!

      (Входят Олимпио и Марцио снизу.)

      Они идут!

      Беатриче

      Все смертное здесь в мире

      Должно спешить к угрюмому концу.

      Сойдем!

      (Лукреция и Беатриче уходят сверху.)

      Олимпио

      О чем ты думаешь?

      Марцио

      О том,

      Что десять сотен крон большая плата

      За жизнь убийцы старого. Ты бледен.

      Олимпио

      То - отраженье бледности твоей,

      Цвет щек твоих...

      Марцио

      Естественный их цвет?

      Олимпио

      Цвет ненависти жгучей и желанья

      Отмстить.

      Марцио

      Так ты готов на это дело?

      Олимпио

      Не менее, как если бы мне дали

      Такие ж точно десять сотен крон,

      Чтоб я скорей убил змею, чье жало

      Лишило жизни сына моего.

      (Входят Беатриче и Лукреция снизу.)

      Беатриче

      Решились вы?

      Олимпио

      Он спит?

      Марцио

      Везде все тихо?

      Беатриче

      Пусть смерть его лишь будет переменой

      Ужасных снов, карающих грехи,

      Угрюмым продолженьем адской бури,

      Которая кипит в его душе

      И ждет, чтоб от разгневанного Бога

      Низвергся дождь ее гасящих слов.

      Так вы решились твердо? Вам известно,

      Что это благороднейшее дело?

      Олимпио

      Решились твердо.

      Марцио

      Что до благородства,

      Мы это вам решить предоставляем.

      Беатриче

      Идем же!

      Олимпио

      Тсс! Откуда этот шум?

      Марцио

      Идут!

      Беатриче

      О, трусы, трусы! Успокойте

      Смешной испуг ребяческих сердец!

      Когда сюда входили вы, наверно

      Раскрытыми оставили ворота,

      Они скрипят, и это быстрый ветер

      Над вашей жалкой трусостью смеется.

      Идем же, наконец. Вперед, смелей!

      Как я иду: легко, свободно, смело.

      (Уходят.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

      Комната в замке. Входят Беатриче и Лукреция.

      Лукреция

      Они теперь кончают.

      Беатриче

      Нет, теперь

      Все кончено.

      Лукреция

      Я стона не слыхала.

      Беатриче

      Стонать не будет он.

      Лукреция

      Ты слышишь?

      Беатриче

      Шум?

      То звук шагов вокруг его постели.

      Лукреция

      О Господи! Быть может, он теперь

      Лежит холодным трупом.

      Беатриче

      Не тревожься.

      Что сделано - не страшно. Бойся только

      Того, что не исполнено еще.

      Успех венчает все.

      (Входят Олимпио и Марцио.)

      Готово?

      Марцио

      Что?

      Олимпио

      Вы звали нас?

      Беатриче

      Когда?

      Олимпио

      Сейчас.

      Беатриче

      Мы? Звали?

      Я спрашиваю, кончено ли все?

      Олимпио

      Его убить не смеем мы, он стар,

      Он спит глубоким сном, он сед, и брови

      Неспящие нахмурены, и руки

      Скрестил он на встревоженной груди,

      И сон его меня обезоружил.

      О, нет! О, нет! Убить его нельзя!

      Марцио

      Но я смелее был и, осуждая

      Олимпио, сказал ему, чтоб он

      Терпел свои обиды до могилы,

      Мне одному награду предоставив.

      И вот уже мой нож почти резнул

      Открытое морщинистое горло,

      Как вдруг старик во сне пошевельнулся,

      И я услышал: "Господи, внемли

      Отцовскому проклятью! Ведь Ты же

      Отец нам всем". И тут он засмеялся.

      И понял я, что этими устами

      Дух моего покойного отца

      Проклятье изрекает, и не мог я

      Его убить.

      Беатриче

      Злосчастные рабы!

      Нет мужества в душонках ваших жалких.

      Чтоб человека спящего убить.

      Откуда же вы храбрости набрались,

      Чтоб, дела не свершив, сюда прийти?

      Позорные изменники и трусы!

      Да эта совесть самая, что в вас

      Гнездится лишь для купли и продажи

      Или для низкой мести, есть увертка!

      Она спокойно спит во время тысяч

      Невидных ежедневных преступлений;

      Когда же нужно дело совершить,

      В котором жалость будет богохульством...

      Да что тут!

      (Выхватывает кинжал у одного из них и

      поднимает его в воздухе.)

      Если б даже ты посмел

      Всем рассказать, что я отцеубийца,

      Я все ж его должна убить! Но только

      Переживете вы его немного!

      Олимпио

      Остановись, во имя Бога!

      Марцио

Я

      Сейчас пойду убить его!

      Олимпио

      Отдай мне

      Кинжал, и мы твою исполним волю.

      Беатриче

      Бери! Ступай! Чтоб живо возвратиться!

      (Олимпио и Марцио уходят.)

      Как ты бледна! Мы делаем лишь то,

      Чего не сделать было б преступленьем.

      Лукреция

      О, если бы это было уже в прошлом!

      Беатриче

      Вот в этот самый миг в твоей душе

      Проходят колебанья и сомненья,

      А мир уж перемену ощутил.

      Пожрали ад и тьма то испаренье,

      Что ими было послано смутить

      Сиянье жизни. Вот уж мне как будто

      Отраднее дышать: в застывших жилах

      Струится кровь свободней. Тсс!

      (Входят Олимпио и Марцио.)

      Он...

      Олимпио

      Мертв!

      Марцио

      Чтобы следов кровавых не осталось,

      Его мы задушили, и потом

      В тот сад, что под балконом, сошвырнули

      Отяжелевший труп, - как будто он

      Упал случайно.

      Беатриче

      (отдавая им кошелек с деньгами)

      Вот берите деньги

      И поскорей отсюда уходите.

      И так как ты, о Марцио, смутился

      Лишь тем, что дух мой в трепет повергало,

      Возьми вот эту мантию.

      (Надевает на него богатую мантию.)

      Ее

      Носил мой дед во дни своих успехов,

      Когда будил он зависть: пусть же все

      Твоей судьбе завидуют. Ты был

      Орудием святым в деснице Бога.

      Живи, преуспевай и, если есть

      На совести твоей грехи, раскайся!

      В том, что теперь ты сделал, - нет греха.

      (Слышен звук рога.)

      Лукреция

      Чу! Замковый сигнальный рог. О Боже!

      Звучит он словно зов на Страшный Суд.

      Беатриче

      Какой-то гость не вовремя приехал.

      Лукреция

      Подъемный мост опущен; во дворе

      Я слышу стук копыт. Скорей, спасайтесь!

      (Уходят Олимпио и Марцио.)

      Беатриче

      Уйдем к себе, и притворимся, будто

      Мы спим глубоким сном, да, впрочем, мне

      Навряд ли даже надо притворяться;

      Тот дух, что этим телом властно правит,

      Мне кажется так странно-безмятежным,

      Что я усну невозмутимым сном:

      Все зло теперь окончилось навеки.

      (Уходят.)

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

      Другая комната в замке. Входит с одной стороны, легат Савелла, в

      сопровождении слуги, с другой - Лукреция и Бернардо.

      Савелла

      Синьора, да послужит извиненьем

      Мой долг перед Святейшеством его,

      Что я теперь покой ваш нарушаю

      В такой неподходящий час: я должен

      Иметь беседу тотчас с графом Ченчи.

      Он спит?

      Лукреция

      (с торопливым смущением)

      Наверно, спит, но я прошу вас

      Ночной его покой не возмущать;

      Пусть он поспит, не то случится худо, -

      Он вспыльчивый и злобный человек.

      Он должен этой ночью спать и видеть

      В жестоких снах свирепый ужас ада.

      Пусть только день забрезжит, и тогда...

      (В сторону.)

      О, я изнемогаю!

      Савелла

      Мне прискорбно,

      Что я вам доставляю беспокойство,

      Но должен граф немедля дать ответ

      На целый ряд важнейших обвинений,

      И в этом цель приезда моего.

      Лукреция

      (с возрастающим беспокойством)

      Но разбудить его я не посмею,

      И кто бы мог - не знаю никого я;

      Будить змею опасно, - не змею,

      А труп, в котором спит свирепый демон.

      Савелла

      Мне ждать нельзя, мои мгновенья здесь

      Сосчитаны. И если никого

      Здесь нет, кто разбудить его посмел бы,

      Я сам пойду будить его.

      Лукреция

      (в сторону)

      О, ужас!

      Отчаянье!

      (К Бернардо.)

      Бернардо, проводи же

      Посланника Святейшества его

      В ту комнату, где твой отец.

      (Савелла и Бернардо уходят.)

      (Входит Беатриче.)

      Беатриче

      То вестник,

      Прибывший, чтоб виновного схватить,

      Уже теперь стоящего пред Богом,

      С Его неотвергаемым судом.

      Соединясь в согласном приговоре,

      Нас оправдали Небо и Земля.

      Лукреция

      О, ужас нестерпимый! Если б только

      Он был в живых! Я слышала сейчас,

      Когда они все мимо проходили,

      Шепнул один из свиты, что легат

      Имеет полномочие от Папы

      Немедленно казнить его. Так, значит,

      Путем законным все произошло бы,

      За что теперь мы дорого заплатим.

      Вот-вот, они обыскивают крепость,

      Они находят труп, и подозренье

      Диктует им, где истина; потом

      Тихонько совещаются, что делать;

      Потом воскликнут громко: "Это - вы!"

      О, ужас! Все открылось!

      Беатриче

      Мать моя,

      Что сделано разумно, то прекрасно.

      Будь столь же смелой, как ты справедлива.

      И было бы ребячеством бояться, -

      Когда спокойна совесть, - что другие

      Узнают то, что сделано тобой,

      С пугливостью смотреть, в лице меняясь,

      И этим обнажать, что хочешь скрыть.

      Себе лишь верной будь и, кроме страха,

      Не бойся ничего, другого нет

      Свидетеля, а если б он явился, -

      Что прямо невозможно, - если б вдруг

      Возникло что-нибудь не в нашу пользу,

      Мы можем подозренье ослепить

      Таким правдоподобным удивленьем,

      Такою оскорбленностью надменной,

      Какая невозможна для убийц.

      Что сделано, то нужно было сделать, -

      И что мне до другого! Я как мир,

      Как свет, лучи струящий по вселенной,

      Как землю окруживший вольный воздух,

      Как твердый центр всех миров. Что будет,

      Меня волнует так же, как скалу

      Бесшумный ветер.

      (Крик внутри покоев и смятенье.)

      Смерть! Убийство! Смерть!

      (Входят Бернардо и Савелла.)

      Савелла

      (обращаясь к своей свите)

      Весь замок обыскать и бить тревогу;

      У выходных ворот поставить стражу,

      Чтоб все остались в замке!

      Беатриче

      Что случилось?

      Бернардо

      Не знаю, как сказать: отец наш мертв!

      Беатриче

      Как? Мертв? Он только спит. И ты ошибся,

      Мой милый брат; он крепко-крепко спит.

      И тихий сон его подобен смерти.

      Не странно ли: мучитель может спать!

      Но он не мертв?

      Бернардо

      Он мертв! Убит!

      Лукреция

      (в крайнем возбуждении)

      Нет, нет!

      Он не убит, хотя, быть может, умер.

      Ключи от этих комнат у меня.

      Савелла

      А! Вот как!

      Беатриче

      Монсиньор, простите нас.

      Но мы должны уйти: ей очень худо;

      Как видите, она изнемогает

      От ужаса подобных испытаний.

      (Лукреция и Беатриче уходят.)

      Савелла

      Не можете ли вы кого-нибудь

      В убийстве заподозрить?

      Бернардо

      Я не знаю,

      Что думать.

      Савелла

      Может быть, вы назовете

      Кого-нибудь, кто в смерти графа Ченчи

      Имел бы интерес?

      Бернардо

      Увы, не в силах

      Назвать хоть одного, кто не имел бы;

      Имеют все, особенно же те,

      Кто горше всех скорбит о происшедшем:

      Моя сестра, и мать, и сам я.

      Савелла

      Странно!

      Есть знаки несомненные насилья.

      Труп старика нашел я, в лунном свете,

      Висящим под окном его же спальни,

      Среди ветвей сосны; упасть не мог он, -

      Он весь лежал бесформенною кучей.

      Следов кровавых, правда, нет. Прошу вас, -

      Для чести дома вашего так важно,

      Чтоб выяснилось все, - скажите дамам,

      Я их прошу пожаловать сюда.

      (Бернардо уходит.)

      (Входит стража и вводит Марцио.)

      Стража

      Вот, одного поймали!

      Офицер

      Монсиньор,

      Мы этого злодея и другою

      Нашли среди уступов. Нет сомненья,

      Они и есть убийцы графа Ченчи:

      У каждого нашли мы кошелек,

      Наполненный монетами; а этот

      Был мантией роскошною покрыт;

      Сверкая золотой своей отделкой

      Средь темных скал, под мутною луной,

      Она его нам выдала; другой же

      В отчаянной защите был убит.

      Савелла

      И что он говорит?

      Офицер

      Хранит молчанье

      Упорное, но эти строки скажут:

      Письмо нашли мы у него в кармане.

      Савелла

      По крайней мере, их язык правдив.

      (Читает.)

      "Донне Беатриче.

      "Чтобы возмездие за то, что вообразить

      "моя душа противится, могло случиться скоро, я

      "посылаю к тебе, по желанию твоего брата,

      "тех, которые скажут и сделают больше,

      "чем я решаюсь писать.

      "Твой верный слуга Орсино".

      (Входят Лукреция, Беатриче и Бернарда.)

      Тебе известен этот почерк?

      Беатриче

      Нет.

      Савелла

      Тебе?

      Лукреция

      (во все время этой сцены она исполнена крайнего возбуждения)

      Что это значит? Что такое?

      Мне кажется, рука Орсино это!

      Откуда же достали вы письмо?

      В нем говорит невыразимый ужас,

      Который не нашел себе исхода,

      Но между этой девушкой несчастной

      И собственным ее отцом усопшим

      Успел создать зияющую бездну

      Глухой и темной ненависти.

      Савелла

      Так?

      Синьора, это верно, что отец твой

      Тебе нанес такие оскорбленья,

      Что ненависть зажег в твоей душе?

      Беатриче

      Не ненависть, а нечто, что сильнее.

      Но для чего об этом говорить?

      Савелла

      Здесь что-то есть, о чем ты знаешь больше,

      Чем выразить в вопросе я могу.

      В твоей душе есть тайна.

      Беатриче

      Монсиньор,

      Вы говорите дерзко, не подумав.

      Савелла

      От имени Святейшества его

      Присутствующих всех я арестую.

      Мы едем в Рим.

      Лукреция

      О, нет! Мы невиновны.

      Не нужно в Рим!

      Беатриче

      Виновны? Кто же смеет

      Сказать, что мы виновны? Монсиньор,

      В отцеубийстве так же я виновна,

      Как без отца родившийся ребенок;

      Еще, быть может, меньше. Мать моя,

      Твоя святая кротость, благородство

      Щитом служить не могут перед этим

      Язвительным неправосудным миром,

      Пред этой обоюдоострой ложью,

      Что сразу выставляет два лица.

      Как! Ваши беспощадные законы,

      Верней, осуществляющие их,

      Вы, слуги их неверные, сначала

      Дорогу к правосудью заградите,

      Потом, когда, во гневе, Небеса,

      Суда земного видя небреженье,

      Вмешаются и мстителя пошлют,

      Чтоб наказать неслыханное дело,

      Вы скажете, что тот, кто правды ждал,

      Преступник? Вы преступники! Вот этот

      Несчастный, что бледнеет и дрожит,

      Коль верно то, что он убийца Ченчи,

      Есть меч в деснице праведного Бога.

      Зачем же я его взяла бы в руки?

      Бог мстит за те деянья, о которых

      Не скажешь этим смертным языком.

      Савелла

      Так смерть его была для вас желанной?

      Беатриче

      Когда бы хоть на миг в моей душе

      Остыло это дикое желанье,

      То было б преступленьем, - таким же,

      Как черный грех, в его душе возникший.

      Да, правда, я надеялась, ждала,

      Молилась, даже больше - твердо знала, -

      Ведь есть же правосудный, мудрый Бог, -

      Я знала, что над ним нависла кара

      Какой-то роковой внезапной смерти.

      И вот она пришла - и это правда,

      Что для меня на всей земле и в Небе

      Была одна последняя надежда,

      Одно успокоенье - смерть его.

      И что ж теперь?

      Савелла

      Обычное явленье.

      Из странных мыслей - странные дела.

      Я не могу судить тебя.

      Беатриче

      Но, если

      Меня вы арестуете, невольно

      Вы станете судьей и палачом

      Того, что я считаю жизнью жизни.

      И самое дыханье обвиненья

      Пятнает незапятнанное имя,

      И, после оправдания косого,

      Все то, что было светлым и живым,

      Становится безжизненною маской.

      Я снова повторяю, это ложь,

      Что будто я грешна в отцеубийстве,

      Хоть я по справедливости должна

      Прийти в восторг, узнав об этой смерти,

      Узнав, что чья-то чуждая рука

      Послала дух его молить у Бога

      Того, в чем отказал он мне: пощады.

      Оставьте нас свободными, прошу вас;

      Наш знатный дом навек не оскверняйте

      Неясным подозреньем в преступленье,

      Которого не мог он совершить;

      К небрежности своей и к нашим мукам

      Еще сильнейших мук не прибавляйте.

      Их было слишком много; не лишайте

      Обманутых и выброшенных бурей -

      Последнего: обломков корабля.

      Савелла

      Синьора, я не смею. Приготовьтесь.

      Прошу вас, мы поедем вместе в Рим:

      Что будет дальше, скажет воля Папы.

      Лукреция

      О, нет, не надо в Рим! Не надо в Рим!

      Беатриче

      Зачем ты так тревожишься, родная?

      Зачем бояться Рима? Там, как здесь,

      Мы нашей невиновностию можем

      Бесстрашно обвиненье растоптать.

      Есть Бог и там, а Он своею тенью

      Всегда прикроет слабых, беззащитных.

      Обиженных, как мы. Утешься. Помни,

      Что на меня ты можешь опереться:

      Блуждающие мысли собери.

      Как только, монсиньор, вы отдохнете

      И выясните все, что только нужно

      Для следствия, вы нас внизу найдете

      Готовыми к отъезду. Ты поедешь,

      Родная?

      Лукреция

      А! Они нас будут мучить.

      Привяжут к колесу, начнут пытать.

      И этот ужас мук невыносимых

      У нас исторгнет самообвиненье.

      Джакомо будет там? Орсино там?

      И Марцио? И все на очной ставке?

      И каждый у другого на лице

      Увидит тайну собственного сердца!

      О, горе мне!

      (Она лишается чувств, и ее уносят.)

      Савелла

      Она лишилась чувств.

      Недобрый знак.

      Беатриче

      Она людей не знает

      И думает, что власть есть дикий зверь,

      Который схватит острыми когтями

      И больше уж, не выпустит: змея,

      Которая в отраву превращает

      Что только ни увидит, находя

      В свирепом яде собственную пищу.

      Она не может знать, как хорошо

      Прислужники слепого произвола

      Читать умеют истину вещей

      В чертах лица безгрешно-простодушных:

      Невинности не видит, в торжестве

      Стоящей пред судом того, кто смертен,

      Судьей и обвинителем обид,

      Ее туда привлекших. Монсиньор,

      Прошу вас приготовиться к отъезду;

      Мы ждем вас во дворе с своею свитой.

      (Уходит.)

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

      Комната в палаццо Орсино. Входят Орсино и Джакомо.

      Джакомо

      Так быстро злодеяние приходит

      К ужасному концу? О, для чего же

      Бесплодное раскаянье, казня

      За черный грех, когда он совершится,

      Не может громко нас предостеречь,

      А только ранит жалом смертоносным,

      Когда непоправимо преступленье!

      О, если б этот прошлый час тогда

      С себя совлек покров туманной тайны,

      Представ с зловещим ликом привиденья,

      С которым он является теперь,

      Когда душа - как мрачная берлога,

      Где спугнут дикий зверь, теперь гонимый

      Свирепым лаем псов, чье имя совесть!

      Увы! Увы! Какая злая мысль -

      Убить седого дряхлого отца.

      Орсино

      Кто знал, что все окончится так плохо!

      Джакомо

      Безбожно посягнуть на святость сна!

      Похитить кроткий мир спокойной смерти,

      Которая преклонности усталой

      Назначена природою самой!

      Отнять у Неба гибнущую душу,

      Не давши ей раскаяньем сердечным

      И жаркими молитвами загладить

      Жизнь, полную грехов!

      Орсино

      Но разве я

      К убийству побуждал тебя?

      Джакомо

      О, если б

      В твоем лице услужливо-любезном

      Я зеркала не встретил для своих

      Ужасных мыслей; если б целым рядом

      Намеков и расспросов ты меня

      Не вынудил чудовище увидеть

      Моей души и на него глядеть,

      Пока оно с желаньем не сроднилось!

      Орсино

      Вот так всегда, кто терпит неудачу,

      Вину за все слагает на того,

      Кто был его решению поддержкой,

      Или винит другое что-нибудь,

      Но только не себя. А в то же время

      Признайся, что раскаянье твое

      С его больною бледностью возникло

      Всецело оттого, что ты теперь

      Находишься в опасности; признайся,

      Что это страх, откинувши свой стыд,

      Скрывается под маской угрызений.

      А если б мы могли еще спастись?

      Джакомо

      Но как же это можно? Беатриче,

      Лукреция и Марцио в тюрьме.

      И, верно, исполнители закона

      Уж посланы, пока мы говорим здесь,

      Схватить и нас.

      Орсино

      Я приготовил все

      Для верного немедленного бегства.

      И если ты желаешь, мы сейчас же

      Воспользуемся случаем.

      Джакомо

      Скорей

      Дыханье испущу средь пыток страшных,

      Как, бегством обвинив самих себя,

      Мы сложим всю вину на Беатриче?

      Меж тем как в этом деле богохульном

      Она одна - как светлый Ангел Бога,

      Прислужников нашедший в духах тьмы

      И мстящий за обиду без названья,

      Пред ужасом которой черный грех

      Отцеубийства стал святым деяньем;

      Тогда как мы для наших низких целей...

      Орсино, если я сравню твои

      Слова и взгляды с этим предложеньем,

      Боюсь необходимости сознаться,

      Что ты - подлец. Скажи, с какою целью,

      Намеками, улыбками, словами

      В опасное такое преступленье

      Меня ты заманил - и бросил в пропасть?

      И ты не лжец? И ты не ложь сама?

      Изменник и убийца! Трус и раб!

      Да что тут тратить время! Защищайся!

      (Обнажает шпагу.)

      Пусть скажет сталь, чем заклеймить тебя

      Гнушается язык мой.

      Орсино

      Спрячь оружье.

      Джакомо, неужели до того

      Твой страх тебя отчаяньем исполнил,

      Что руку поднимаешь ты на друга,

      Из-за тебя погибшего? Но, если

      Ты к этому подвигнут честным гневом,

      Узнай, что предложением своим

      Хотел я испытать тебя, не больше.

      Что ж до меня, своим бесплодным чувством

      Я приведен к той точке, от которой

      Не в силах отступить -^ хотя бы даже

      Мой твердый дух раскаянье узнал.

      Пока мы говорим, внизу, у входа,

      Ревнители закона ждут, и мне

      Даны лишь эти краткие мгновенья.

      И если хочешь ты к своей жене

      Теперь пойти с печальным утешеньем,

      Иди вот этим ходом потаенным, -

      Ты их избегнешь.

      Джакомо

      Друг великодушный!

      Так ты меня простил? О, если б мог я

      Своею жизнью выкупить твою!

      Орсино

      Твое желанье на день опоздало.

      Спеши. Всего хорошего. Ты слышишь,

      Идут по коридору!

      (Джакомо уходит.)

      Очень жаль,

      Но стражи ждут его теперь у входа

      Его же дома; это сделал я,

      Чтоб от него, как и от них, сокрыться.

      На этих размалеванных подмостках

      Изменчивого мира я задумал

      Торжественную пьесу разыграть,

      Хотел достичь моих особых целей

      Сплетением добра и зла в узор,

      Подобный тем, какие ткутся всюду;

      Но встала Неожиданность и властно

      Схватила нити замыслов моих,

      Порвала их и с страшной быстротою

      Сплела из них сеть гибели. Кричат!

      (Слышен крик.)

      Чу! Слышу. Я объявлен вне закона,

      Но с ложным простодушием в лице,

      В лохмотьях жалких, я пройти сумею

      В толпе, всегда обманутой, что судит

      Согласно с тем, что кажется. И после,

      Под именем другим, в стране другой,

      Я почести покинутого Рима

      Легко переменю на жизнь другую,

      Создав ее по старым образцам,

      Служа своим желаньям. И душа

      Останется все тою же, а облик

      Всего, что вне, послужит верной маской.

      Но если происшедшее не даст мне

      Покоя - никогда? О, нет, к чему же!

      Никто о злодеяниях моих

      Не будет знать! Зачем себя я буду

      Своим же осуждением тревожить!

      Ужели победить я не смогу

      Бесплодных угрызений? Буду вечно

      Рабом - чего? Бессмысленного слова,

      Которое все люди применяют

      Друг против друга, только не к себе,

      Точь-в-точь, как носят шпагу, чтобы ею

      При случае кого-нибудь убить

      И защитить себя от нападенья.

      Но, если я глубоко заблуждаюсь, -

      Что буду делать, где тогда найду я

      Личину, чтобы скрыться от себя,

      Как я теперь сокрыт от чуждых взоров?

      (Уходит.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

      Зал суда. Камилло, Судьи и прочие сидят. Вводят Марцио.

      Первый судья

      Ну что же, обвиняемый, как прежде,

      Вы будете упорно отрицать?

      Скажите, вы виновны в преступленье

      Иль нет? Скажите, кто у вас зачинщик?

      Иль, может быть, их несколько? Ответьте,

      Но только, чтобы правду говорить!

      Марцио

      О Господи! Когда бы правду знал я!

      Не я его убийца. Этот плащ,

      Который для меня уликой служит,

      Олимпио мне продал.

      Второй судья

      Взять его!

      Первый судья

      Ты смеешь побледневшими губами

      Произносить бесстыднейшую ложь,

      Еще дрожа от поцелуев дыбы?

      Тебе, должно быть, очень полюбились

      Объятья собеседницы такой?

      Ты хочешь предоставить ей исторгнуть

      Из тела жизнь и душу? Взять его!

      Марцио

      Пощады! О, пощады! Я признаюсь!

      Первый судья

      Скорей!

      Марцио

      Я задушил его во сне.

      Первый судья

      И кто подговорил тебя?

      Марцио

      Джакомо,

      Его же сын родной, и с ним Орсино,

      Прелат, меня отправили в Петреллу.

      Там донна Беатриче вместе с донной

      Лукрецией со мною говорили,

      Меня прельстили тысячею крон.

      И я с своим товарищем немедля

      Убил его. Теперь меня казните.

      Пусть я умру!

      Первый судья

      Признание звучит

      Зловещею правдивостью. Эй, стражи!

      Введите заключенных!

      (Входят Лукреция, Беатриче и Джакомо под стражей.)

      Посмотрите

      На этого, что здесь стоит: когда вы

      В последний раз с ним виделись?

      Беатриче

      Его

      Мы никогда не видели.

      Марцио

      Синьора,

      Я вам известен слишком хорошо.

      Беатриче

      Ты мне известен? Как? Когда? Откуда?

      Марцио

      Забыть вы не могли, что вы меня

      Угрозами и подкупом склонили,

      Чтоб вашего отца я умертвил.

      Потом, когда убийство совершилось,

      Вы, дав мне плащ с отделкой золотою,

      Сказали мне, чтоб я преуспевал.

      Как преуспел я, можете вы видеть!

      И вы, синьор Джакомо, вы, синьора

      Лукреция, не можете отречься

      От правды слов моих.

      (Беатриче приближается к нему; он закрывает свое лицо и отшатывается.)

      О, не гляди

      Так страшно на меня! Бросай на землю,

      Бесчувственно-немую, взоры мести!

      Они меня терзают. Это пытка

      Из уст моих признание исторгла.

      Молю, пусть буду я теперь казнен.

      Беатриче

      Мне жаль тебя, несчастный. Но помедли!

      Камилло

      Пусть он здесь ждет.

      Беатриче

      О кардинал Камилло,

      Известно всем, как вы добры и мудры.

      Возможно ли, что вы сидите здесь,

      Возможно ли, что с вашего согласья

      Разыгрывают этот низкий фарс?

      Несчастного раба влекут насильно,

      Терзают целым рядом страшных пыток,

      Что могут самых смелых ужаснуть,

      И требуют потом, чтоб он ответил

      Не так, как говорит его душа,

      А так, как палачи ему диктуют,

      Вопросами ответ ему внушая:

      И это под угрозой новых мук,

      Таких, каких не знают в бездне Ада,

      По благости Создателя. Скажите,

      Когда бы ваше собственное тело

      Раскинули на дыбе и сказали:

      "Сознайтесь, что ребенок синеглазый,

      Что был для вас звездою путеводной,

      Племянник ваш, малютка, был отравлен

      И яд подсыпан вашею рукою?" -

      Хотя известно всем, что с той поры,

      Как смерть его похитила внезапно,

      Для вас земля и небо, день и ночь,

      И все, на что была еще надежда,

      И все, что было, все переменилось,

      От тягости великой вашей скорби.

      Скажите, вы бы в пытках не сказали:

      "Да, я его убийца, сознаюсь",

      Не стали бы мучителей просить,

      Как этот раб, чтоб вам скорее дали

      Прибежище в позорной, низкой смерти?

      Прошу вас, кардинал, не откажитесь

      Мою невинность громко подтвердить.

      Камилло

      (очень тронутый)

      Синьоры, что вы скажете на это?

      Стыжусь горячих слез своих, я думал,

      Что в сердце их источник оскудел.

      Готов своей душою поручиться,

      Что нет на ней вины.

      Один из судей

      И все же нужно

      Ее подвергнуть пытке.

      Камилло

      Я скорее

      Свое согласье дал бы, чтобы мой

      Племянник был подвергнут лютым пыткам

      (Когда б он жил, он был бы тех же лет,

      С такого ж точно цвета волосами,

      С глазами, как у ней, но не такими

      Глубокими, и цвета голубого).

      Нельзя порочить лучший образ Бога,

      Блуждающий в печали по земле.

      Она чиста, как детская улыбка!

      Судья

      Прекрасно, монсиньор, но, если вы

      Ее подвергнуть пыткам не хотите,

      Пусть грех ее падет на вас. Его

      Святейшества прямое повеленье -

      Преследовать чудовищный поступок

      По всей суровой строгости закона,

      Его усилить даже в примененье

      К преступникам. Они обвинены

      В грехе отцеубийства, и улики

      Настолько очевидны, что вполне

      Оправдывают пытку!

      Беатриче

      Где улики?

      Признание вот этого?

      Судья

      Ну, да.

      Беатриче (к Марцио)

      Поди сюда. Итак, ты, значит, выбран

      Из множества живущих, чтоб убить

      Невинного? Кто ж ты?

      Марцио

      Я был когда-то

      Служителем у твоего отца.

      Я Марцио.

      Беатриче

      Смотри в мои глаза

      И отвечай на все мои вопросы.

      (К судьям.)

      Прошу вас наблюдать его лицо.

      Он не похож на тех бесстыдно-наглых

      Клеветников, которые не смеют

      Сказать о том, что взором говорят;

      Напротив, он сказать не смеет взглядом

      Того, что говорит в словах, и взоры

      Склоняет он к слепой земле.

      (К Марцио.)

      Так что ж!

      Ты скажешь мне, что я отцеубийца?

      Марцио

      Молю! Пощады! Все во мне смешалось!

      Что мне сказать? Свирепый ужас пыток

      Меня принудил к правде. Дайте мне

      Уйти отсюда прочь! Не позволяйте

      Ей на меня глядеть! Я жалкий, низкий

      Преступник; все, что знаю, я сказал:

      Так дайте ж умереть теперь!

      Беатриче

      Синьоры,

      Когда бы я была такой жестокой,

      Чтоб это преступление задумать,

      Как ваши подозрения диктуют

      Вот этому злосчастному рабу,

      Который их высказывает в страхе

      Пред ужасами пыток, - неужели

      Мне хитрость не велела б уничтожить

      Орудье злодеянья моего?

      Зачем же я оставила бы этот

      Кровавый нож, с моей фамильной меткой

      На черенке, среди моих врагов,

      Для собственной моей грядущей казни?

      Ужели я, нуждаясь бесконечно

      В молчанье навсегда, не приняла бы

      Такой предосторожности ничтожной,

      Как сделать из его немой могилы

      Хранилище для тайны роковой,

      Записанной в воспоминанье вора?

      Чт_о_ жизнь его, лишенная значенья?

      Чт_о_ сотни жизней? Раз отцеубийца, -

      Топчи их всех. Смотрите же, он жив!

      (Обращаясь к Марцио.)

      А ты...

      Марцио

      О, пощади меня! Не надо,

      Не надо больше слов. Твои призывы

      Торжественно-печальные, твой взор,

      Одновременно полный состраданья

      И строгости, терзают хуже пытки.

      (К судьям.)

      Я все сказал. Молю, во имя Бога,

      Ведите же меня скорей на казнь.

      Камилло

      Пусть он поближе станет к Беатриче:

      От взоров испытующих ее

      Он так же уклоняется, как желтый

      Осенний лист трепещет и бежит

      От режущего северного ветра.

      Беатриче

      О ты, уже склонившийся над бездной,

      Над пропастью, где слиты жизнь и смерть,

      Помедли, прежде чем ты мне ответишь:

      Тогда ты с меньшим ужасом предстанешь

      С ответом пред Всеведущим Судьею.

      Какое зло мы сделали тебе?

      Чем я - увы? - могла тебя обидеть?

      Здесь на земле, где жизнь, и день, и солнце,

      Я прожила такую малость лет,

      Исполненных томительной печали;

      И участи моей угодно было,

      Чтоб мой отец бездушно отравил

      Все юные мгновенья утра жизни,

      Всю радость расцветающих надежд;

      Потом одним ударом беспощадным

      Убил он душу вечную мою,

      Убил мою нетронутую славу

      И даже возмутил тот чистый мир,

      Что тихо дремлет в нежном сердце сердца.

      Но рана оказалась несмертельной,

      И я одну лишь ненависть мою

      Могла с тех пор влагать в мои молитвы,

      Склоняясь пред Родителем всего,

      Который, проникаясь милосердьем,

      Как ты сказал, тебя вооружил,

      Чтоб ты его убрал с лица земного.

      И смерть его - улика на меня!

      И кто же обвинитель? Ты! О, если

      Ты ждешь еще пощады в небесах,

      Яви же в этом мире справедливость, -

      Пойми, что зачерствелость сердца хуже

      Руки окровавленной. Если ты

      Убийства совершал и целой жизнью

      Топтал законы Бога и людей,

      Побойся безрассудства, не бросайся

      Пред вечным Судиею, восклицая:

      "Создатель мой, я сделал то, и больше;

      Там, на земле, я погубил одну,

      Она была чиста, была невинна,

      И вот за то, что вынесла она,

      Чего не выносил еще доселе

      Никто, - ни тот, кто чист, ни тот, в ком грех, -

      За то, что ужас, выстраданный ею,

      Не может быть ни понят, ни рассказан,

      За то, что, наконец, Твоя рука

      Ее освободила, я - словами -

      Убил ее и всех ее родных".

      Подумай, заклинаю, как жестоко

      В умах людей навеки умертвить

      Лелеемое ими преклоненье

      Пред нашим древним домом, нашей славой,

      Ни разу не запятнанной! Подумай,

      Что значит задушить ребенка-жалость,

      Которую во взорах прямодушных

      Баюкает доверие. Подумай,

      Что значит - и бесславием, и кровью

      Навеки запятнать все то, на чем

      Лежит печать, невинности и - Боже! -

      Клянусь, что в самом деле есть невинность,

      Которую ты властен осквернить

      Настолько, что утратится различье

      Меж хитрым диким взглядом преступленья

      И тою чистотою, что теперь

      Тебя зовет и властно принуждает

      Ответить мне. Виновна я иль нет

      В грехе отцеубийства?

      Марцио

      Невиновна!

      Судья

      Как? Что?

      Марцио

      Я объявляю здесь, что те,

      Кого оговорил я, невиновны.

      Виновен только я.

      Судья

      Пытать его.

      На дыбу. К колесу. Пусть пытки будут

      Утонченны и длительны, пусть в нем

      Изгибы сокровенные порвутся.

      Пытать его, пока он все не скажет.

      Марцио

      Пытайте как хотите. Худшей пытки

      Не выдумать, чем та, что с губ моих,

      Охваченных дыханием последним,

      Сорвала правду высшую. Невинна, -

      Она совсем невинна, говорю я!

      Ищейки кровожадные, не люди,

      Насытьтесь мной, но я вам не позволю

      Сгубить такой бесценный перл земли!

      (Марцио уходит под стражей.)

      Камилло

      Что ж вы на это скажете, синьоры?

      Судья

      Пусть пытки, как клещами, тянут правду.

      Пока она, как снег, не побелеет,

      Просеянный морозным ветром трижды.

      Камилло

      И в то же время кровью обагренный!

      Судья

      (к Беатриче)

      Синьора, это вам письмо известно?

      Беатриче

      Не ставьте мне ловушек! Кто встает здесь

      Как обвинитель мой? А! Это ты!

      Судья, и обвинитель, и свидетель,

      И все в одном лице? Я вижу имя

      Орсино? Где Орсино? Позовите.

      Пусть только взглянет он в мои глаза.

      Что значит эта жалкая бумага?

      А! Это неизвестно вам, и вы

      В одном предположенье, что, быть может,

      Здесь кроется какая-то вина,

      Хотите нас убить?

      (Входит офицер.)

      Офицер

      Преступник умер.

      Судья

      Что ж он сказал пред смертью?

      Офицер

      Ничего.

      Лишь к колесу его мы привязали,

      Он посмотрел с улыбкою на нас,

      Как тот, кто над врагом своим смеется,

      Дыханье задержал свое - и умер.

      Судья

      Нам больше ничего не остается

      Как следствие сурово применить

      К упорствующим этим заключенным.

      Камилло

      Я протестую против примененья

      Дальнейшей процедуры. Я иду

      Просить его Святейшество за этих

      Невинных благороднейших людей

      И постараюсь сделать все, что можно.

      Судья

      Итак, да совершится воля Папы.

      А до тех пор пусть стража разместит

      Преступников по одиночным кельям.

      Держать орудья пытки наготове:

      Сегодня ж ночью, если только Пап?

      В решенье правосудном сохранит

      Суровую решимость благочестья, -

      Из этих жил, из этих нервов тонких,

      Всю истину я вырву, стон за стоном.

      (Уходят.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

      Тюремная келья. Беатриче спит на постели. Входит Бернардо.

      Бернардо

      Как нежен сон в чертах ее лица.

      Похожий на последние мечтанья

      Пленительного дня, который был

      Одним сплошным восторгом и с закатом

      Замкнулся в ночь ив сны, и вот все длится.

      Как после этих пыток, что она

      Последней ночью вынесла без крика,

      Легко ее дыханье. Горе мне!

      Мне чудится, я больше спать не буду.

      Но с этого закрытого цветка

      Я должен, против воли, мир небесный

      Стряхнуть, как блеск росы... Проснись! Проснись!

      Сестра, ты можешь спать?

      Беатриче

      (пробуждаясь)

      Мне сладко снилось,

      Что мы в Раю. Ты знаешь, эта келья

      Мне кажется каким-то светлым Раем,

      С тех пор как спасена я от отца.

      Бернардо

      Сестра моя! Сестра! О Беатриче!

      Когда бы сон твой не был только сном!

      О Боже, как сказать тебе?

      Беатриче

      Мой милый,

      Что хочешь ты сказать мне?

      Бернардо

      Не гляди же

      Таким счастливым взглядом, а не то,

      Подумав, чт_о_ тебе сказать я должен, -

      Умру.

      Беатриче

      Вот ты меня заставил плакать.

      Мой милый, как ты был бы одинок,

      Когда б я умерла! Ну, говори же,

      Что хочешь ты сказать?

      Бернардо

      Они признались;

      Не в силах больше пытки выносить.

      Они...

      Беатриче

      Признались? В чем? Чтобы потешить

      Позорных палачей, сказали ложь.

      И что ж они сказали? Что виновны?

      Невинность белоснежная, и ты

      Должна носить личину преступленья,

      Чтоб скрыть спокойно-грозное лицо

      Пред теми, кто совсем тебя не знает.

      (Входят судья с Лукрецией и Джакомо, в сопровождении стражи)

      О низкие сердца! Из-за того,

      Чтоб избежать коротких спазм терзаний,

      Которые, по меньшей мере, смертны,

      Как эти члены, схваченные пыткой, -

      Столетия величия и блеска

      Повержены во прах, и эта честь.

      Которая должна была, как солнце,

      Сиять превыше дыма смертной славы,

      Навеки стала жалкою насмешкой,

      Позорной кличкой? Как? Так вы хотите,

      Чтоб эти благородные тела,

      Привязанные к бешеным копытам

      Свирепых лошадей, вздымали пыль, -

      Чтоб мы волной волос своих сметали

      Следы слепой бесчувственной толпы,

      Тех жалких, для которых наше горе

      Покажется настолько любопытным,

      Что, выбежав на зрелище такое,

      Они оставят церкви и театры

      Пустыми, как сердца их? Эта чернь

      По прихоти, когда пойдем мы мимо,

      Начнет швырять проклятья или жалость

      Безумную, как мертвые цветы,

      Прикрасу для живых - полуумерших.

      Какую ж мы оставим память? Кровь,

      Бесславие, отчаянье и ужас?

      О ты, что мне была как мать родная,

      Не убивай дитя свое! И пусть

      Тебя мои обиды не погубят.

      О брат, пойдем скорей со мной на дыбу!

      Мы будем вместе так молчать, как только

      Молчать умеет труп; и вскоре пытка

      Нам будет как покойный тихий гроб!

      Одно лишь может сделать пытку страшной

      Ее способность вырвать слово лжи.

      Джакомо

      В конце концов и ты им скажешь правду,

      От ужаса таких свирепых мук;

      Скажи из сострадания, скажи им,

      Что ты виновна.

      Лукреция

      О, скажи им правду!

      Позволь нам умереть, и после смерти

      Нам будет Бог судья, а не они;

      Он сжалится над нами.

      Бернардо

      Если это

      Действительно так было, так скажи им,

      Сестра моя, и Папа вас простит,

      И все тогда забудется.

      Судья

      Сознайтесь,

      А то я ваше тело так скручу

      Свирепой пыткой...

      Беатриче

      Пыткой! С этих пор

      Пусть дыба станет прялкою! Пытайте

      Голодных ваших псов, чтобы они

      Сказали вам, когда они лизали

      В последний раз ту кровь, что пролил здесь

      Хозяин их, - меня пытать нельзя!

      Мои мученья - в разуме и в сердце,

      В сокрытых тайниках моей души.

      Рыдающей слезами жгучей желчи

      При мысли, что в ничтожном этом мире

      Никто себе не верен, и мои

      Родные - от самих себя - бежали.

      И если я подумаю о том,

      Как я была несчастна в этой жизни

      И как ко мне и к тем, кого люблю я,

      Несправедливы Небо и Земля,

      И чт_о_ ты за мучитель, чт_о_ за трусы

      Вот эти малодушные рабы, -

      В моей душе встают такие пытки,

      Что я к ответу вынуждена. Ну?

      Судья

      Ответь, виновна ль ты в отцеубийстве?

      Беатриче

      Не хочешь ли скорее обвинить

      Всевышнего Создателя за то, что

      Позволил Он тому произойти,

      Что я снесла и что Он видел с неба;

      Что сделал безымянным, у чего

      Он отнял все, прибежище, защиту, -

      Оставить только то, что ты зовешь

      Отцеубийством? Есть ли грех иль нет

      В том, что людьми зовется преступленьем,

      И я виновна в нем иль невиновна,

      Как хочешь, так реши. Мне все равно.

      Я больше ничего не отрицаю.

      Когда ты хочешь так, да будет так,

      И кончено. Свою исполни волю.

      Пытай, но я ни слова не прибавлю.

      Судья

      Она уличена, но не созналась.

      Довольно и того. Теперь, пока

      Последний приговор не вступит в силу,

      Чтоб к ним не приходил никто.

      Синьор Бернардо, уходите!

      Беатриче

      О, прошу вас,

      Пусть он со мною здесь побудет!

      Судья

      Стражи,

      Ваш долг.

      Бернардо

      (обнимая Беатриче)

      Не разлучайте душу с телом!

      Офицер

      То дело палача.

      (Уходят все, кроме Лукреции, Беатриче и Джакомо.)

      Джакомо

      Так я сознался?

      Все кончено, и больше нет надежды!

      О слабый, о позорный мой язык,

      Зачем тебя не вырвал я, зачем

      Не выбросил собакам! О несчастный,

      Убить отца, потом предать сестру,

      Тебя, безгрешный ангел, в этом мире,

      Где всюду черный грех, тебя предать

      Заслуженной лишь мною лютой казни!

      Жена моя! И маленькие дети!

      Одни! В нужде! И я - отец! О Боже!

      Простишь ли непростившим, если сердце

      У них на части рвется - так - вот так!

      (Закрывает свое лицо и плачет.)

      Лукреция

      Дитя мое родное, как могли мы

      Прийти к такому страшному концу?

      Как я сдалась? Зачем не поборола

      Мучений? О, зачем я не могу

      Излить себя в своих слезах бесплодных,

      Которые, не чувствуя, бегут!

      Беатриче

      О том, что было слабостию сделать,

      Раз сделано, жалеть - двойная слабость.

      Смелей! Господь мою обиду знал,

      Чрез нас Им был ниспослан ангел мести,

      Теперь Он нас как будто бы покинул,

      Но это только кажется, и мы,

      Я верю, не умрем. Поди поближе,

      Мой милый брат, дай руку, ты мужчина,

      Смелее же! И ты, моя родная,

      Прильни ко мне усталой головою,

      Попробуй задремать: твои глаза

      Измучены бессонницей и скорбью,

      Отяжелели веки. Ну, приляг,

      А я, склонясь к тебе, спою тихонько

      Какой-нибудь медлительный напев,

      Ни грустный, ни веселый, а дремотный;

      Так, что-нибудь из давних-давних лет,

      Созвучья песни смутно-монотонной,

      Одну из тех, что пряхи напевают,

      Пока они почти совсем забудут,

      Живут иль не живут они на свете.

      Приляг. Вот так, родная! Как же быть?

      Слова я позабыла? Нет, но, право,

      Не знала я, что так они печальны!

      Песня

      Неверный друг моей мечты,

      Вздохнешь ли ты, поймешь ли ты,

      Что твой умерший друг не дышит?

      Но что улыбка, что слеза

      Для тех, кого смела гроза!

      Живого мертвый не услышит.

      Конец - мечтам.

      Кто шепчет там?

      Змея в твоей улыбке! Милый!

      В твоих слезах - смертельный яд,

      Так это правду говорят,

      Что видишь правду - над могилой!

      О, если б мог быть смертным сон,

      О, если б смерть была как он,

      Такой же ласковой и нежной,

      Глаза смежила б я тогда,

      Чтобы забыться безмятежно,

      И не проснуться - никогда!

      О мир! Прости.

      Пора идти.

      Ты слышишь звон?

      То стон разлуки.

      Два сердца врозь; в твоем - покой,

      В моем, истерзанном тоской,

      Неумирающие муки!

      (Сцена закрывается.)

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

      Тюремный зал. Входят Камилло и Бернардо.

      Камилло

      Нет, Папа беспощаден. Невозможно

      Его смягчить или хотя бы тронуть.

      Он смотрит так пронзительно-спокойно,

      Как будто он орудье лютой казни,

      Которая терзает, но других,

      Убьет, но не себя; он - точно камень,

      Глухое изваянье, свод закона,

      Устав церковный, но не человек.

      Он хмурился: как будто хмурить брови, -

      В его душе, как в скудном инструменте,

      Пружиною единственною было:

      Он хмурился. Защитники ему

      Записки докладные подавали,

      А он их рвал в клочки и безучастно

      Охрипшим жестким голосом ворчал им:

      "Кто между вас защитник их отца,

      Убитого во сне?" Потом к другому:

      "Ты это говоришь по долгу чина;

      Прекрасно, одобряю". - И затем

      Ко мне он повернулся, и, увидя,

      Что у меня в глазах стоит мольба,

      Он два лишь слова холодно промолвил:

      "Убийцам - смерть!"

      Бернардо

      Но вы не отступились?

      Камилло

      Я продолжал настаивать как мог;

      Сказал об этом адском оскорбленье,

      Которое ускорило погибель

      Безжалостного изверга-отца.

      А он в ответ: "Паоло Санта Кроче

      Вчера убил свою родную мать

      И спасся бегством. Да, отцеубийство

      Теперь совсем не редкость, - и, наверно,

      Коль не сегодня, завтра молодежь, -

      Конечно, по какой-нибудь причине,

      Разумной, уважительной, - задушит

      Нас всех, когда дремать мы будем в креслах.

      Влиянье, власть и волосы седые

      Теперь тяжелым сделались грехом.

      Вы мой племянник, вы ко мне явились

      Просить, чтоб я простил их. Подождите.

      Вот приговор. Возьмите, и пока

      Он выполнен не будет, и буквально, -

      Ко мне не приходите".

      Бернардо

      Боже мой!

      Не может быть! Не может быть! Я думал,

      Что все, что говорили вы, есть только

      Печальное начало, за которым

      Последует желаннейший конец.

      О, есть же взгляды, есть слова такие,

      Что самого жестокого смягчат!

      Когда-то я их знал, теперь, когда мне

      Они нужней всего, я их забыл.

      Что, если б я его сейчас увидел,

      Горячими и горькими слезами

      Омыл его стопы, его одежду?

      Теснил его моленьями, терзал

      Его усталый ум докучным криком,

      И до тех пор свой стон не прерывал,

      Пока, объятый бешенством, меня бы

      Он не ударил посохом своим

      И голову простертую не стал бы

      Топтать, топтать, пока не брызнет кровь!

      Быть может, он раскаяньем проникся б,

      И в нем бы вдруг проснулось милосердье?

      О, да, я так и сделаю! Прошу вас

      Дождитесь моего прихода здесь!

      (Стремительно убегает.)

      Камилло

      Увы! Несчастный мальчик! С тем же самым

      Успехом погибающий моряк

      Воззвал бы с корабля к глухому морю.

      (Входят Лукреция, Беатриче и Джакомо, в сопровождении стражи)

      Беатриче

      Мне кажется, едва ли я должна

      Надеяться на что-нибудь другое,

      Как не на то, что ты теперь приносишь

      Известие, что Папа нас простил.

      Камилло

      Пусть Бог на небесах к молитвам Папы

      Не будет так неумолимо глух,

      Как Папа был к моим! Вот полномочье,

      Вот смертный приговор.

      Беатриче (дико)

      О Боже мой!

      О Господи, как может это быть -

      Так умереть внезапно? Молодою.

      Лежать в земле, холодной, влажной, мертвой,

      Средь разложенья, мрака и червей;

      Забитой быть в каком-то узком месте,

      Не видеть больше солнечного света,

      Не слышать голосов живых существ,

      Не думать о вещах давно знакомых,

      Печальных, но утраченных, вот так...

      Ужасно! Быть ничем! А то - но чем же?

      Ничем! О Боже, где я? Умоляю,

      Не позволяйте мне сходить с ума!

      О Господи, прости мне эти мысли!

      Чт_о_ если бы в пустом бездонном мире

      Не стало Бога, Неба и Земли!

      Чт_о_, если б всюду был бесцветный, серый,

      Раскинутый, слепой, безлюдный мир!

      Чт_о_, если вдруг тогда все станет духом

      Его, отца, начнет меня теснить,

      Обступит, как его прикосновенье,

      Как взгляд его, как голос, - всюду будет

      Тяжелое дыханье мертвеца!

      Чт_о_, если он придет в той самой форме,

      В какой меня он мучил на земле,

      Так страшно на себя во всем похожий,

      С морщинами, с седыми волосами,

      Придет ко мне в той мертвой полумгле

      И адскими объятьями охватит,

      В мои глаза вонзит свои глаза

      И повлечет все ниже, ниже, ниже!

      Не он ли на земле был всемогущим,

      Одним лишь он, повсюду и всегда?

      И даже мертвый всеми он владеет -

      Вошел в живых, как дух, внушает им

      Все то, в чем боль, отчаянье, презренье

      И гибель для меня и для моих!

      Как знать! Еще никто не возвращался

      Разоблачить законы царства смерти,

      Где нет следов, оставленных живыми!

      Быть может, та же там несправедливость,

      Которая нас гонит здесь - куда?

      Лукреция

      Вручи себя любви живого Бога

      И кротким обещаниям Христа!

      Мы вступим в Рай еще до этой ночи.

      Беатриче

      Теперь прошло. И что бы ни случилось,

      Мне сердце уже больше не изменит.

      И все же - почему, не знаю, право, -

      Твои слова так холодно звучат.

      Мне кажется, что все кругом так низко,

      Так холодно и тускло. В этом мире

      Я видела всегда несправедливость.

      И никогда ни Бог, ни человек,

      Ни эта власть безвестная, что вечно

      Моей судьбой несчастной управляла,

      Не делали различья для меня

      Между добром и злом. На утре жизни

      Я лишена единственного мира,

      Который знаю; нет мне ничего -

      Ни жизни, ни любви, ни света солнца.

      Ты хорошо сказала мне о Боге,

      Что я должна вручить себя Ему:

      Надеюсь, что в Него могу я верить.

      В кого ж еще возможно верить здесь?

      И все-таки в душе мертвящий холод. (Пока она произносила последние слова, Джакомо в стороне говорил с Камилло,

      который теперь уходит. Джакомо приближается.)

      Джакомо

      Родная, ты не знаешь, - ты, сестра,

      Не знаешь: ведь как раз теперь Бернардо

      Пред Папой преклоняется с мольбами,

      Прося о снисхождении для нас.

      Лукреция

      Быть может, он и вымолит прощенье.

      Мы будем жить, и эти муки станут

      Как сказка для грядущих дальних лет.

      О, только я подумала об этом,

      И к сердцу кровь прихлынула волной.

      Беатриче

      Уж скоро в нем не будет больше крови.

      Гони скорее эту мысль. Надежда

      Ужаснее отчаянья, ужасней,

      Чем горечь смерти. В этот страшный час,

      Влекущий к бездне узкою тропинкой,

      Что с каждым шагом делается уже,

      У нас одно несчастье только есть:

      Надежда. Лучше спорь с морозом быстрым.

      Проси его, чтоб он не убивал

      Цветов весны, не вовремя расцветших;

      Прося землетрясенье не взметаться,

      Скажи, что города над ним стоят,

      Могучие, прекрасные, - быть может,

      Оно задержит взрывы черноты,

      Не выбросит смертельных токов дыма;

      Ходатайствуй пред голодом; проси

      Заразу ветроногую, сверканья

      Слепых и быстрый молний; умоляй

      Глухое море, - но не человека!

      А! Он жесток, он весь живет во внешнем;

      Он холоден; в словах он справедлив, -

      В делах он - Каин. Нет, о, нет, родная,

      Нам нужно умереть, - уж раз такая

      Отплата за невинность - облегченье

      От самых горьких зол. И до тех пор.

      Пока убийцы наши торжествуют,

      Живут себе, бездушные, тихонько

      Идя сквозь мир скорбей к могиле мирной,

      Где смерть с улыбкой встретит их, как сон, -

      Родная, нам одна осталась радость,

      И эта радость странная - могила.

      Приди же, Смерть, и заключи меня

      В свои всеобнимающие руки!

      Как любящая Мать, меня сокрой

      На ласковой груди и убаюкай,

      Чтоб я заснула сном непробудимым,

      Которым, раз заснувши, будешь спать.

      Живите ж вы, живущие, сливайтесь

      Один с другим в позорной, рабской связи,

      Как некогда сливалися и мы,

      Идущие теперь...

      (Бернардо вбегает.)

      Бернардо

      О, ужас, ужас!

      Напрасно все, рыдания, мольбы

      Настойчивых и неотступных взглядов,

      Отчаянье умолкнувшего сердца,

      Напрасно все! У самой двери ждут

      Прислужники немой, угрюмой смерти.

      Мне чудится, у одного из них

      Я на лице заметил пятна крови, -

      Иль, может быть, мне только показалось?

      Уж скоро кровь из сердца тех, кого

      Люблю я в этом мире, брызнет ярко

      На палача, а он лишь оботрется,

      Как будто это брызнул только дождь.

      О жизнь! О мир! Когда бы мог я скрыться!

      Не жить! Не быть! Я должен видеть гибель

      Невинности чистейшей. Та зеркальность,

      В которую гляделся я всегда -

      И делался счастливей, - предо мною

      Должна разбиться в прахе. Беатриче,

      Тебя, которой мир был так украшен,

      Что пред тобой все делалось милей.

      Тебя, свет жизни, должен я увидеть

      Холодной, мертвой! Я скажу: "Сестра",

      Мне скажут: "Нет сестры!" - И ты, родная,

      Связавшая нас всех своей любовью,

      Ты - мертвая! Порвалась связь!

      (Входят Камилло и стража)

      Идут!

      Скорей, скорей! Живые эти губы

      Скорей поцеловать, пока на них

      Румяные цветы еще не смяты,

      Не стали тускло-бледными, немыми!

      Скажи мне: "До свидания!", пока

      Не задавила смерть твой нежный голос.

      О, дай услышать, как ты говоришь!

      Беатриче

      Мой брат, прощай, будь счастлив. Думай вечно

      О нашей горькой участи с любовью,

      Как думаешь теперь. И пусть твоя

      Любовь и жалость к нам тебе послужат

      Усладою в страданиях твоих.

      Не отдавайся грусти безутешной,

      В отчаянье холодном не замкнись, -

      А знай всегда терпение и слезы.

      Дитя мое, еще одно запомни:

      Будь верен нам, будь тверд в своей любви,

      Твоя душа себе найдет в ней благо.

      Будь верен убеждению, что я,

      Окутанная тенью необычной,

      Туманом преступленья и стыда,

      Была всегда святой и безупречной.

      И если даже злые языки

      Начнут терзать мое воспоминанье,

      И наше имя общее, как кличка,

      К тебе прильнет мучительным клеймом,

      И каждый на тебя в толпе укажет, -

      Щади, жалей и никогда не думай

      Дурного ничего о тех, чьи души,

      Быть может, там в гробах тебя жалеют.

      И смерть тебе покажется не страшной,

      Ты встретишь смертный час, как я, спокойно!

      Без горечи. Прощай! Прощай! Прощай!

      Бернардо

      Я не могу промолвить - до свиданья!

      Камилло

      О донна Беатриче!

      Беатриче

      Кардинал,

      Прошу вас, не скорбите, не тревожьтесь.

      Родная, завяжи мне этот пояс

      И заплети мне волосы - вот так -

      В какой-нибудь простой непышный узел.

      И у тебя распутались они.

      Мы часто их друг другу заплетали,

      В вечерний час и утренней порой, -

      Но это безвозвратно. Мы готовы.

      Идем. Так хорошо. Все хорошо.

КОММЕНТАРИИ

      Написана в 1819 году.

      Лей Гент (Ли Хант) - поэт и друг Шелли.

      И вновь К. Бальмонт всего в нескольких словах дает великолепную характеристику одной из лучших трагедий, написанных после В. Шекспира: "В этой трагедии он (Шелли) предстал как один из могучих властелинов поэзии ужаса и показал, что, твердо веря в полную окончательную победу Света, он ясно сознает, как глубоко может падать человеческое сознание и в какие страшные и странные переходы может уходить запутанная мысль".

      Предисловие.

      ...портрет La Cenci. - В течение XIX столетия авторство действительно приписывалось итальянскому живописцу Гвидо Рени (1575-1642), сочетавшему изящество рисунка с холодной идеализацией образа. В настоящее время его авторство оспаривается.

      ...две драмы, излагающие рассказ об Эдипе... - Шелли имеет в виду трагедии Софокла "Царь Эдип" и "Эдип в Колоне".

      Замок Петрелла - Рокка Петрелла, поместье графов Ченчи.

      Папство Климента VIII - 1592-1605 гг.

Л. Володарская

Перевод К. Бальмонта