1.

Муж любил по утрам. Раз в неделю, обычно в воскресенье, он входил в Лизину спальню, вынимал из кармана изумрудного шелкового халата красный радиотелефон, с которым почти никогда не расставался, и клал его на столик рядом с кроватью — огромной, новомодно круглой, напоминавшей манеж, из странной прихоти застеленный хрустящим постельным бельем.

Некоторое время он тихо стоял над Лизой, по ее дыханию пытаясь понять, спит она или же притворяется. И Лиза старалась дышать ровно, точно спящая, даже считала про себя, чтобы не сбиться: раз, два, три — вдох, раз, два, три — выдох.

Постояв над ней, муж снимал халат — и его волосатая нагота отражалась повсюду, даже на потолке, в бесчисленных зеркалах, делавших спальню похожей на балетную студию. Втянув в себя немалый живот и поигрывая подзаплывшими мускулами, он некоторое время любовался своими отражениями и принимал позы, вроде тех, что принимают на подиуме бугристые участники состязаний по бодибилдингу, или по «телостроению», как поправил бы нас, насквозь проамериканизировавшихся, старик Даль.

Когда то, служа еще в ГРУ, муж усердно занимался восточной борьбой, а до этого, в военном училище, — биатлоном. Тело давно уже разъелось и обрюзгло, но остался этот свойственный спортсменам мнительный нарциссизм: от мужа всегда разило кремами, дезодорантами и прочими пахучестями. И чем крепче он накануне пил, тем ароматнее благоухал утром.

Лизу это страшно раздражало. Ей казалось, вся их огромная квартира, занимавшая целый этаж элитного дома и некогда принадлежавшая кандидату в члены Политбюро, пропахла кремами и одеколонами. И еще ее просто бесило то, что тело мужа было покрыто клочковатой черной порослью и весь он со своими большими ухоженными усами а ля Ницше напоминал огромного ризеншнауцера, которого хозяева, решив сэкономить на парикмахере, остригли собственноручно и крайне неравномерно.

Налюбовавшись собой, он обычно ложился рядом с ней и, нежно разобрав ее длинные густые волосы, начинал осторожно щекотать Лизу за ухом. Когда то в детстве у него была любимая сиамская кошка, а другим видам нежности муж с тех пор, видимо, так и не обучился. Свой первый любовный опыт он обрел в коротких, наступавших после долгого казарменного томления курсантских увольнениях в город, когда женщину приходилось брать быстро и неожиданно, как вражьего «языка»…

У Лизы от этих «заушных» ласк вдоль спины пробегали противные мурашки, и она делала вид, будто никак не может проснуться, втайне надеясь, что вдруг зазвонит этот красный мобильный телефон, и какая то очередная катастрофа в мире бизнеса заставит мужа спешно одеться и умчаться на своем бронированном джипе в окружении толстоплечих охранников. Неприятности, надо сказать, у него случались довольно часто и он мог целыми днями — к Лизиной радости — не показываться дома, а если и появлялся, то его обычная немногословность превращалась в тягостное молчание.

Впрочем, красный телефон, на Лизиной памяти, не звонил никогда, в отличие от другого — черного, вечно верещавшего, как недоколотый поросенок. Но черный телефон муж не брал с собой в ее спальню ни разу за два года их совместной жизни.

2.

Они познакомились, а точнее впервые увидались, на устричном балу, куда Лизу пригласил знакомый журналист, все никак не решавшийся сделать ей предложение, потому что пока еще не развелся с третьей женой, а со второй никак не мог не доделить имущество и детей. Лиза к тому времени уже почти выжила из сердца свою первую неблагодарную студенческую любовь, отгородилась от нее несколькими постельными историями, об одной из которых было даже стыдно вспоминать. И ей вдруг страшно захотелось замуж, так иногда жутко, до судорог в желудке хочется попробовать увиденный в какой нибудь цветастой телерекламе неведомый заморский фрукт. Тут то и появился в ее жизни поседевший в дурачествах журналист.

Они весело болтали, запивая устриц очень приличным шампанским, когда Лиза вдруг почувствовала на себе чей то тяжкий взгляд. Она оглянулась: громоздкий усатый человек, стоявший по другую сторону стола, смотрел на нее исподлобья. На нем был великолепно строгий смокинг и огромная клоунская, зеленая в горошек бабочка: на бал просили явиться с обязательной смешной деталью в туалете. Лиза, например, повесила на шею детское ожерелье из пластмассовых лягушат, а журналист со свойственной его профессии прямотой нацепил полумаску, изображавшую то, что обычно прячут почти от всех, на крайний случай — под фиговым листком.

Усатый человек смотрел ей в глаза с такой тоской, что Лиза смутилась и, отвернувшись к своему журналисту, звонко засмеялась, как будто услышала от него удачную шутку. Но смех ее оказался совсем не к месту, так как журналист, передвинув полумаску на лоб и сделавшись похожим на очень неожиданного единорога, неряшливо, со всхлипами наверстывал устриц. Лиза, скрывая смущение, тоже взяла в руки шершавую раковину со студенистым тельцем, дрожащим в перламутровой лунке.

— Неужели вам нравятся моллюски? — Вдруг громко спросил незнакомец, глядя теперь не на Лизу, а на ее спутника.

И стало ясно, что он тяжело пьян. Тем не менее, голос у него был приятный, даже бархатистый, но при этом совершенно лишенный оттенков, как это случается у людей, давно уже занимающихся синхронным переводом. Кстати, позже выяснилось, что первое впечатление Лизу не обмануло. Когда один наш большой политик в демократическом усердии разболтал на переговорах в Штатах целую разведывательную сеть, ее будущего мужа чуть ли не в мешке с диппочтой переправили домой. Воспользовавшись всеобщей неразберихой, он сразу и навсегда ушел из «Аквариума», сказав, что готов горбатиться на умных мерзавцев, но на дураков — никогда. Конечно, в более вразумительные времена никто бы уйти из Системы ему не позволил. Но была Перестройка.

Несколько лет он зарабатывал на жизнь изнурительным синхроном на переговорах отечественных жуликов и американских проходимцев, пока однажды не понял: в разворовываемой стране бизнесменом быть гораздо легче, чем синхронистом. К тому же, за три года он узнал столько дорогостоящих секретов и бесценных деликатных подробностей, что добыть стартовый капитал проблемы для него не составило. Конечно, могли и убить, но не зря же он столько лет был «аквариумистом».

— Наверное, человек, вскрывающий себе в ванне вены, чувствует примерно то же самое, что эта устрица! — Еще громче сказал пьяный незнакомец и показал вилкой на пустые раковины, действительно чем то напоминающие ванночки. Лиза, всегда ценившая в мужчинах остроумие, даже если оно брезжило в черной пьяной шутке, искренне улыбнулась такому неожиданному сравнению и уже собиралась ответить. К примеру, так: «Ах, как бы нам по ошибке не слопать какого нибудь устричного Сенеку!» Но журналист вдруг засуетился, снял полумаску и довольно грубо повлек Лизу в сторону, шепча ей на ухо:

— Не заговаривай с ним! Умоляю!! Это страшный человек. Помнишь, на прошлой неделе нашли банкира, зарезавшегося в ванной. Это из за него. Я точно знаю!

…Муж перестал щекотать Лизу за ухом и приступил ко второму этапу супружеских ласк. Этот второй этап Лиза про себя называла: «Мороз воевода дозором обходит владенья свои». Дело в том, что во время дозорного обхождения холодные мурашки превращались в твердые пупырышки гусиной кожи и покрывали уже все тело.

— Гусенок, ты спишь? — спросил муж монотонным голосом, точно в десятый раз переводил все тот же осточертевший эротический фильм.

Эта монотонность тоже страшно раздражала Лизу, но ей не оставалось ничего другого, как издать томный звук счастливого пробуждения и сладко потянуться с закрытыми глазами.

Проклятый красный телефон молчал!

3.

На следующее утро после устричного бала было воскресенье, и Лиза хотела выспаться всласть, но ее разбудил ранний звонок в дверь. Поначалу она даже решила, будто это журналист, с вечера намекавший на то, что готов сделать важное признание и далеко идущее политическое заявление. Однако журналист ожидался только к обеду. Открывать, как обычно, пошла мать, с которой Лиза делила крошечную двухкомнатную квартирку в Орехово Борисово.

Еще до того, как ошеломленная — с округлившимися глазами и шумовкой в руке — мать влетела к ней, Лиза почувствовала: происходит нечто необыкновенное. Комната вдруг стала наполняться летучей розовой свежестью, словно за стеной была не завешенная одеждой и заставленная обувью прихожая, но — дурманящая огромная оранжерея. Полуголая, Лиза выскочила в прихожую — и попала в розовый сад!

Розы на долгих стеблях в огромных перевитых лентами корзинах стояли везде — на полу, на тумбочке, на стульях. Они были и сливочно белые, и бархатно бордовые, и шелково алые, и акварельно желтые, и вообще какого то странного голубовато розового оттенка, какой встретишь разве только на замысловатой коробочке из под китайского чая. Розы были всякие: тяжело распустившиеся, почти распавшиеся; только только начинающие приоткрываться, похожие на плотно скрученные рулончики; наконец, были и тугие, заостренные бутоны, напоминающие девичьи сосцы.

— Это от кого? — восхитилась Лиза.

— А я думала, ты знаешь, — подобрала губы мать.

— Да я же понятия не имею!

— Может, от твоего журналиста? — с надеждой спросила мать.

— Ну, что ты! Он же бедный и жадный…

Кстати, журналист после устричного бала навсегда исчез из ее жизни, а когда она шутки ради позвонила ему — он испуганно повесил трубку. Зато у него, как передавали общие знакомые, объявилась вдруг новенькая «девятка» и завелись деньги на выпивку. Он даже перестал рыскать по фуршетам и презентациям, а стал угрюмо и одиноко напиваться каждый вечер в ресторане Домжура.

Лиза заглянула в самую большую корзину и увидела длинный конверт — в нем была записка, всего одно предложение:

«А Я ВЕДЬ СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ УЖ И СТРАШНЫЙ!»

И тогда она поняла, от кого эти цветы. Чтобы не показать волнение, Лиза принялась с преувеличенным вниманием разглядывать розу — огромную, темно красную, безвозвратно раскрывшуюся, даже начавшую подвядать.

«Интересно, для розы все шмели одинаковые, или же есть какой то один, которого она все время ждет и без которого не может жить?» — думала Лиза, перебирая пальцами нежно мясистые, влажные лепестки, пробираясь все глубже в сердцевину цветка. Ей казалось, что роза невольно и благодарно вздрагивает от ее прикосновений.

— Кто он? — Жалобно спросила мать.

4.

Лиза невольно вздрогнула всем телом, открыла глаза и увидела сначала его усы, нелепо пышные, с желтоватой кромкой от табака. Потом они встретились взглядами, и муж плотно сомкнул веки, продолжая жесткими пальцами бродить по ее телу, покрытому гусиной кожей. Он был похож на слепца, настырно читающего свою пупырчатую книгу. Лиза вздохнула и запустила пальцы в мужнины волосы, еще мокрые и тщательно начесанные ради сокрытия ранней лысины. Она взлохматила их и острыми посеребренными коготками осторожно впилась в его затылок. Он застонал и спрятал лицо у нее на груди. Красный телефон безмолвствовал.

За две недели до свадьбы (но о ней в ту пору еще и речи не было) «форд» с шофером привычно стоял внизу, под окнами, уже не вызывая старушечьих пересудов и косых взглядов безработных дворовых парней. Лиза задумчиво рылась в шкафу, перед зеркалом прикидывая, как бы из двух своих приличных нарядов, нескольких юбок и блузок, а также трогательных фамильных украшений изобрести что нибудь новенькое. От него подарки она принимать отказывалась наотрез, хотя денег, которые он платил за один лишь ужин в дорогом ночном клубе, хватило бы на платье, от которого все подружки учительницы в лицее замертво попадали бы прямо на порогах классных комнат.

Ему эта щепетильность казалась странной, а ей странным казалось то, что он за два месяца их знакомства не сделал ни одной попытки даже подобраться к Лизиному телу. Все ее прежние знакомые, включая журналиста, начинали именно с этого, причем с такой непосредственностью, точно они женские доктора и стесняться их совсем не надо. Кстати, именно поэтому Лиза отказалась от заманчивого предложения пойти секретаршей переводчицей в солидную фирму с хорошей зарплатой и гарантированными выездами за рубеж. Вице президент фирмы, совсем еще мальчишка, попытался проверить Лизины деловые качества сразу же после собеседования, прямо на кожаном кабинетном диване, и был очень удивлен, получив по прыщавой физиономии.

Журналист, услышав ее возмущенный рассказ, засмеялся и показал хранившуюся у него в бумажнике забавную вырезку из рекламного раздела «Московского комсомольца»: «Интеллигентная блондинка (27\\172) с языком ищет место в приличной фирме. Интим не предлагать, а требовать!!!»

В результате, Лиза осталась преподавать английский в лицее — так теперь называлась обычная школа с обвалившимся фасадом и учителями, донашивающими строгие преподавательские костюмчики, купленные еще на закате советской власти. Но даже и здесь обсыпанный перхотью директор, вызвав Лизу как бы по делу к себе в кабинет, все норовил, нервно облизывая губы, положить руку на круглое колено молодой учительницы.

Лиза прикинула к груди шелковую блузку с кружевным воротником и увидела в зеркале мать:

— А ведь ты его не любишь!

— Зато ты отца любила. И что от всего этого осталось?

— Память о счастье…

— Вот именно — вечная память!

— И ты еще осталась…

— Ну а раз я осталась, надо как то жить. Знаешь, ты была всю жизнь бедной, но счастливой, а я буду несчастной, но богатой. Потом мы сравним, что лучше!

— Только будь осторожной — не заводи детей, пока не убедишься, что с ним можно жить… хоть как нибудь!

— Пока он не давал мне никакого повода быть осторожной.

— Вот поэтому и будь осторожной!

5.

Муж лежал, уткнувшись лицом в Лизину грудь, всей своей неподвижностью прося ее о помощи, и она повела коготками по его шее, плечам, спине, пояснице, словно дразня покалываниями больного, обессиленного, но еще способного на ярость зверя. Он и в самом деле был нездоров. Вскоре после окончания училища его отправили в Африку — инструктировать в джунглях каких то дружественных папуасов, мстивших за своего президента, свергнутого и съеденного лет десять назад. Перед ответственными акциями всем инструкторам давали специальные стимуляторы, чтобы не спать по несколько ночей, а еще делали прививки, чтобы не подхватить какую нибудь тропическую заразу. И они, молодые дурачки, припрятывали таблетки да ампулы, а потом, на отдыхе, в подмосковном военном санатории, хвастались побочным эффектом — неутомимой мужской состоятельностью — перед медсестричками и случайными потаскушками. После тридцати это обернулось приступами черной тоски и совершенной плотской никчемности. Но зато он никогда не простужался и понятия не имел, что такое грипп.

Честно говоря, Лизу эти приступы не очень то и тревожили. От нескольких досвадебных поцелуев у нее осталось только равнодушие да кисловатый табачный привкус на губах. Неприязнь появилась позже, и она хорошо помнила, в какой именно момент это произошло.

Свадьбы, собственно говоря, у них не было. После мендельсоновского марша, пропиликанного раскормленными грибоедовскими скрипачами, и нескольких обязательных бокалов шампанского он поручил своему угрюмому компаньону, единственному участнику церемонии со стороны жениха, развезти погрустневшую Лизину мать и удивленных подруг учительниц по домам. А сами молодожены отправились в аэропорт, сели на самолет, перенеслись в Амстердам и поднялись на борт теплохода «Астра», отплывавшего в круиз вокруг Европы. У них была огромная каюта люкс с гостиной, кабинетом и спальней, где стояла широкая привинченная к полу кровать. Впервые за все время их знакомства он, теперь вот вдруг ставший ее мужем, был без радиотелефонов — без черного и даже без красного.

Теплоход тихо отстал от причала. Пока они ужинали в еле заметно покачивающемся ресторане, огни города канули в черную воду — и только непотопляемая лунная дорожка, извиваясь и дробясь, стелилась за кормой. Потом муж плескался в ванне, а Лиза лежала под душистой простынью и без особого трепета ждала его выхода, пытаясь из своего небольшого женского опыта сопрячь для первой брачной ночи что нибудь сдержанно нежное, как еще совсем недавно из нескольких старых нарядов она старалась составить нечто новенькое для вечера в клубе. Нельзя сказать, что она в те минуты не испытывала к мужу никакого влечения, но это был не порыв, а некое подневольное любопытство.

Он вошел — от его влажного разогретого тела поднимался легкий парок — и Лиза, впервые увидев эту клочковатую черную поросль дурно остриженного ризеншнауцера, сразу же почувствовала внутри себя, в том месте, где обычно теплится нежность, ноющую неприязнь к мужу. А его неестественно вздыбленная плоть (он, как потом выяснилось, сделал себе специальный укол) вызвала у нее только ужас. Первая ночь превратилась в мучительство, как, впрочем, и все последующие ночи вокруг Европы. Утром, умываясь, она неизменно находила в пластмассовом ведерке аккуратно завернутые в туалетную бумагу пустую, надломленную ампулу и одноразовый шприц.

— Ты болен? — Спросила Лиза, когда он, отмучив в очередной раз ее и себя, курил в постели.

— Если усталость это болезнь, то — да, болен, — ответил он обычным монотонным голосом.

— Может быть, пока ты не поправишься, нам надо быть осторожными?

— Не волнуйся. Детей у нас не будет…

— Ты совсем не можешь без этих ампул?

— Я не могу без тебя…

Когда они вернулись из свадебного путешествия, муж с головой ушел в бизнес, а она, уволясь из лицея, стала вести жизнь изнеженного домашнего животного, которого иногда выводят погулять в дорогие магазины и рестораны. Лиза, ненавидя себя, смотрела по телевизору все знойные сериалы, а потом по телефону они с матерью обсуждали какое нибудь новое сумасбродство доньи Хуаниты или очередную выходку Мэнсона — только бы не говорить о другом, о главном. Иногда в гости к молодоженам захаживали компаньон мужа, молчаливый, урковатый парень, и его жена, вертлявая особа с мозгами, умещающимися на кончике языка.

Первое время муж пользовался теми же ампулами и еще какими то таблетками, но потом врачи строго настрого запретили, понадеявшись (как это все чаще делает медицина по мере своего развития ) на природные ресурсы организма. Лизу даже пригласили на особую беседу. Вальяжный ухоженный сексопатолог, с мужским интересом оглядывая жену своего пациента, объяснял, какой она должна быть нежной и нетребовательной, чтобы сохранить и упрочить семью. Но это было совсем нетрудно: неприязнь поселилась в ней где то рядом с желанием, они даже иногда как бы перетекали друг в друга, но чаще все таки неприязнь вытесняла желание и холодно торжествовала.

6.

Он посмотрел на Лизу из своего тоскливого далека и потянулся рукой за халатом. Ей вдруг стало жалко мужа, она остановила его руку и положила к себе на грудь, досадуя на предательскую гусиную кожу:

— А помнишь, как нам было хорошо тогда, в круизе? — вдруг мечтательно соврала она.

— Да?

— Ты был сильный и нежный!

— Да, припоминаю…

— А помнишь запах океана? Океан пах тобой! — Лиза почувствовала себя романтично похотливой героиней знойного мексиканского сериала.

— И тобой, — ответил он.

Лизе показалось, что голос мужа стал другим — исчезла эта бесившая ее бесстрастность синхрониста и появилось что то живое. И еще она вдруг почувствовала, как впервые за эти два года неистребимая ноющая неприязнь, растворяется в теплой наплывающей нежности.

— Скажи, — спросила она, — о чем ты подумал, когда в первый раз… ну… когда мы стали вместе?

— «Когда мы стали вместе», — он как то особенно произнес это неуклюжее словосочетание и, улыбаясь, повторил, — «когда мы стали вместе», я подумал о том, что объятья любимой женщины отличаются от объятий нелюбимой, как небесный нектар от поддельной «хванчкары»…

— А ты что — пробовал нектар? — совершенно серьезно спросила Лиза, в изумлении глядя на мужа, никогда не отличавшегося разговорчивостью, а тем более красноречием.

— Пробовал! — ответил он и привлек ее с порывистостью нетерпеливого и уверенного в себе любовника.

В это время зазвонил красный телефон.

Муж удивленно пожал плечами, резко отстранился от Лизы и, откинув крышечку микрофона, приставил аппарат к уху. Несколько секунд он слушал молча — и его лицо постепенно становилось желто серым, как у ракового больного.

— Но ведь ты же говорил, что все предусмотрено! — Его голос снова сделался вялым и монотонным. — Как это ни одной царапины? А водитель? Понял…

Стоп! Стоп, я сказал… Бесполезно… Он не простит, даже если мы на коленях будем перед ним ползать… Нет, от него не спрячешься…

Говоря все это, муж встал и, неловко перекладывая телефон из руки в руку, принялся надевать халат. Лиза внезапно поймала себя на том, что в его кустистой черной поросли, так ее всегда раздражавшей, есть даже какая то возбуждающая трогательность. Смысл звонка до нее все еще не доходил: муж часто ругал по телефону своего компаньона, обещал даже как то прогнать его.

— …Нет, этого я давно не боюсь, еще с Африки… — бесцветно говорил он в красную трубку. — Бумаги у меня в порядке. Осталось сжечь кое какой мусор.

Тебе тоже советую. Времени у нас в лучшем случае до вечера… Прощай!

Муж захлопнул крышечку телефона и, отражаясь в зеркалах, медленно пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал очень тихо:

— Ничего не бойся — тебя никто не тронет. И постарайся, гусенок, хоть раз в жизни попробовать нектар!

7.

Больше она никогда его не видела.