СПАСИБО ВАМ:

Виллард, Гейл Перри, Ричард Бишоп, Пегги Траксис, Вега,

Селби, Баджима, Шилдс, Кэрол Буа, Иэн Маккэй, Митч Бёри

из Адамса, Массачусетс.

Джо Коул 10.04.61 -19.12.91

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я начал писать в пути, когда играл в группе «Black Flag». Я был молод, и гастроли сильно открывали мне глаза. Столь¬ко всего происходило каждый день, и я решил, что было бы неплохо об этом написать. Чем больше писал, тем больше нравилось. Через некоторое время мне пришло в голову сделать книгу. Я стал экономить деньги, которые предпола¬галось тратить на еду.

Через несколько месяцев я скопил достаточно, чтобы изго¬товить фотокопированную брошюру - тетрадку на скрепке. Я продал пятьсот экземпляров и на выручку сделал новый тираж. В конце года я издал книгу в мягкой обложке. Один друг сказал, что мне нужно как-то назвать свою компанию. Компанию? Я ведь всего-навсего множил книжки в дешевой типографии где-то в центре Лос-Анджелеса и продавал их прямо из рюкзака. Я последовал совету и придумал назва¬ние - «Издательство 2.13.61». Эти цифры означают мой день рождения. Я же полагал, что буду единственным авто¬ром этого издательства, так почему бы и нет? Время шло, и книжек в бумажной обложке выходило все больше. У меня появился офис и несколько сотрудников для обработки почтовых заказов и накладных. Мы начали выпу¬скать и книги других авторов. Со временем мы начали пере¬езжать в помещения побольше, нам требовалось все больше места для хранения выпущенных книг.

На сегодняшний день мы - небольшая издательская фирма, которая выпускает все, от фотоальбомов до сборников рас¬сказов и стихов. Дела идут нормально.

Как-то раз, в 1996 году у Вилларда я встретился с Крейгом Нельсоном. Он спросил, не хочу ли я составить антологию своих произведений. Идея мне показалась интересной. Фрагменты из моих книг, собранные в этом томе, как я надеюсь, дадут полную картину того, что я пишу. Я надеюсь, что вам понравится... может быть.

Генри Роллинз

КАЙФОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ЦЕЛОМ МИРЕ

В этой книге собраны некоторые мои ранние тексты.

Перечитывая их, я удивился, что некоторые мне

по-прежнему нравятся. Материал в книге был выпущен

в трех отдельных маленьких книжках и собран вместе

спустя много лет.

Цифры совершенны, непогрешимы и вечны. А ты - нет. Цифры всегда правы, в конечном счете. Ты можешь встретить неверное число, но это будет ошибкой не самого числа, а того, кто делал расчет. Сколько ударов производит сердце за время твоей жизни? Конечно, ты не знаешь! Но есть число, которое сообщит тебе эту небольшую информа¬цию. На цифры можно положиться! Солнце может взорвать¬ся, ты можешь потерять работу, да так ее никогда и не най¬ти, но в конце дня пять есть пять. Уловил? Отлично! Цифры не лезут без очереди во время обеденного перерыва. Циф¬ры не выписывают неправильных чеков. Цифры выглядят невозмутимо, даже если какая-нибудь блядская полицей¬ская свинья принимает вызов «2-11» по своему свинскому радио. Вы можете пойти за кофе в «7-11».

Из цифр полу¬чаются хорошие названия. Как на вечеринке или суаре. У меня всегда с собой наклейка, на которой нарисован ста¬кан мартини с надписью «Привет, меня зовут...»; под этим я приписал «2-13-61». Так что я могу сказать: «Привет, меня зовут

2-3-61, а тебя?» Так что можно сказать какому-ни¬будь парню или девушке: «Ого, ты действительно уникум! Какой у тебя номер?»

...

Я вижу как бомбы гуляют по мостовой

Сердца не бьются а тикают

Я думаю о взрыве

Ты в «Макдоналдсе»

Голова какого парня взрывается

Мозги повсюду

Я думаю здесь ошибка в расчетах

Видишь парень в деловом костюме

Идет с работы домой

Посмотри на него внимательно

Он падает

Из его уха идет дым

Жужжанье и треск рвутся из его головы

Короткое замыкание

Бедная машина!

Но все нормально

Детали взаимозаменяемы

Установим другую

...

В бреду мне привиделось, будто я встретил тараканиху раз¬мером с девушку. Она улыбнулась мне и велела подойти по¬ближе. Поцеловала меня. Она терлась животом о мою плоть. Я весь дрожал и покрылся испариной. Мы занялись любо¬вью. Она обвила мою спину своими шестью ногами и стис¬нула меня в объятиях. Ее усики хлестали меня по спине. Ни одна девушка раньше не возбуждала меня до такой сте¬пени, никогда. К утру я был весь в поту, крови и зловонной желто-зеленой слизи. Она родила мне детей (двадцать штук). Вид наполовину человечий, могли размножаться не за годы, а за считанные дни, и поднимать тяжести в шесть раз больше собственного веса.

Мы плодимся. В переулках и канализациях, в трущобах и борделях. С каждым днем мои дети становятся все больше и сильнее. Мы везде. Вы пытае¬тесь уничтожить нас тараканьими домиками и ядами. Для нас это лакомая пища. Вы никогда не очистите мир от нас. Это мы очистим мир от вас.

...

Сегодня утром я проснулся в грузовике. Мне нравится спать в грузовике. Там спокойно и темно. Дождь барабанил по крыше. Прекрасный звук. Я услышал визг тормозов снару¬жи, а затем ужасный грохот. Я выглянул в окно. Лобовое столкновение. Сразу пришла на ум песня «Мертвый Джо» группы «Birthday Party». На тротуаре под дождем распрос¬терся ребенок. Мать была в истерике. Ребенок кричал: «Ма¬ма, мама!» Я пытался представить, что увидела мать, когда взглянула на свое дитя. У него разбита голова? Кости торчат наружу? Его кровь смешалась с дождем и потекла по траве ручейками кровавой воды? Встретились ли их глаза? Когда ребенок закричит, мать задергается в конвульсиях, словно в нее ударила молния. Дергайся, мам, давай, дергайся под дождем. Давай, ма, дергайся. Двигай жопой, ма. Дергайся.

...

Она зажгла мою душу и глубоко затянулась

Стряхивала пепел время от времени

А потом выкинула

Чуть погодя потянулась за другой

Расколотая

Раздробленная

Разорванная душа

Распалась

Я нарисовал карту дорог чтобы вернуться домой

И выбросил

Вот и я

В непонятном времени

В шатком месте

И это нормально

Не как-нибудь

А нормально

Этот путь не таков как он есть

Так тут ездят

...

Я был в мужском туалете на такой здоровенной автостоянке, где можно заправиться, отдохнуть и пожрать. У писсуара уви¬дел шесть мужиков: они расстегнули ширинки и вытащили свои хуи почти синхронно. Выглядело потрясающе - слов¬но расстрел или некий секретный ритуал масонского рукопо¬жатия. Мужчины в мужском туалете ведут себя по-особому. Они много не говорят, но если говорят, то громоподобно, словно желают сказать: «Эй, я не боюсь разговаривать в мужском туалете!» Они ведут себя в мужском туалете очень по-мужски, чтобы никто не подумал, что они пидарасы. Здесь нет слабаков! Мы в мужском туалете. В наших руках хуи. Мы ссым по-своему! Да! Мужчина под башмаком своей жены или подружки, попадая в мужской туалет, становится ходя¬чим принципом маскулинности. Это временный клуб, где мужчины, объединенные нуждой помочиться, суть мужчины.

...

Я посыпал солью большого слизняка. Слизняк корчился и из¬вивался. Слизняк пытался удрать от меня и от моей жгучей со¬ли. Слизняк не издавал никаких звуков. Уверен, если бы меня вывернули наизнанку и обмакнули в соль, я бы заорал. Я по¬мню, как слизняк блестел и пульсировал, пока я посыпал его солью. Помню, как он старался уползти, выпуская слегка пу¬зырящуюся желто-зеленую слизь в огромных количествах. Мое восхищение сменилось отвращением, когда слизняк стал корчиться и метаться из стороны в сторону, выделяя еще больше желто-зеленой слизи, стараясь справиться с солью. Борьбу он проигрывал: как только ему удавалось стереть с се¬бя немного соли, я просто снова заносил над ним солонку, и игра начиналась сначала. В конце концов это мне наскучи¬ло, и я оставил слизняка извиваться, стараясь освободиться от соляной ванны, которая в конечном счете должна была его иссушить. Потом я представил себе, что мое тело - сплош¬ной язык, и что меня погрузили в соль.

...

Я дома. Улицы лгут, тротуары лгут. Можешь попытаться их понять, но вряд ли это тебе удастся. Летние вечера горят и плавятся, и ночи мерцают, но они лгут. Внизу, под улица¬ми, река ползет змеей. Она движется вкрадчиво, волнооб¬разно, с разрушительной мускульной силой. Она заливает тебя и топит, сбивает с толку и душит, и манит, и говорит: «Приди ко мне, останься со мной», - и она лжет.

...

Я видел человека, который прополз четыре квартала по сточной канаве, вжимаясь лицом в землю. Он называл се¬бя человеком-змеей, говорил, что может сделать почти все. Он не говорил ни слова о «правильно» или «непра¬вильно», об «один раз» или «дважды». Он просто говорил о том, что сделает. Он сочился грязью, он полз по канаве, он был неукротим. Я видел человека, вонзающего иглу се¬бе в руку. Он смотрел на меня и говорил, что свободен. Я видел человека, который так много плакал, что на его щеках от потоков слез пролегли борозды. Его голову сжи¬мали тиски, и время от времени он немного подкручивал их. Я видел человека, который был измотан настолько, что его моча посинела. Он мочился блюзом, и вот это я теперь называю тоской.

...

Я играл в клубе под названием «Ник» в Бирмингеме, штат Алабама. Сидел за стойкой, глазел на фото Аманды Стрикленд. Листовку я нашел в ресторане сегодня вечером. Парень, сидевший рядом, сказал:

— Да, они нашли ее.

- Сколько было кусков? - спросил я.

- Один. Ее застрелили двумя выстрелами в затылок. Двое похитителей насиловали ее шесть или восемь часов, отвезли в Атланту, убили и выбросили тело. Тело нашли пример¬но две недели спустя. Парень, сидевший рядом, добавил:

- Она была бисексуалка. Знаешь, со странностями. Дейст¬вительно красивая девушка.

...

Однажды, 1 октября 1984 года, Кэтрин Арнольд купила дробо¬вик в «Кей-марте» Линкольна, штат Небраска. Кэтрин, 28 лет от роду, имеющая сына, принесла дробовик на автомобиль¬ную стоянку «Кей-марта», села на асфальт, прислонившись спиной к подпорной стене, и вышибла себе мозги. 2 октября я приехал в Линкольн играть в «Барабанной палочке». «Бара¬банная палочка» находится в сотне ярдов от «Кей-марта». Почти весь день я сидел в «Барабанной палочке» и писал. Время от времени до меня долетали обрывки разговора о том, как «эта дама вышибла себе мозги». Вечером несколько че¬ловек рассказывали мне об этом. Пришел мальчишка с оберт¬кой от чизбургера из «Макдоналдса», в которую было что-то завернуто. Он открыл пакет. Там были мозги Кэтрин Арнольд. После концерта я взял карманный фонарик и пошел на стоян¬ку «Кей-марта». Я прошел по стоянке, параллельно подпор¬ной стене. Увидел отметки мелом на мостовой. Повернул вправо и перепрыгнул через стену; посветил на нее фонари¬ком. Нашел пятно. Стена была коричневая от крови и пороха. Трава вокруг пятен была подстрижена. На стене все еще оста¬вался прилипший кусочек мозга.

Я отколупал его. В воздухе стоял очень странный запах. Никогда раньше я не сталкивал¬ся с таким запахом. Я обследовал окружающее пространство. Нашел еще несколько кусочков мозговой ткани. Я сидел там один с останками К. Арнольд и этим запахом. Казалось, он проник в мои поры, в мой мозг. Я помню, как меня охватило чувство, что это совершенно особенное место - что-то вро¬де святой земли. Я хотел остаться здесь подольше, хотел си¬деть на том самом месте, где сидела она. Тут я почувствовал, что на меня кто-то смотрит - смотрит из-за деревьев или от¬куда-то снаружи, куда не достает луч фонарика. Пора ухо¬дить. Я собрал частицы мозговой ткани с травы и пошел на¬зад в клуб. Дожидаясь отъезда, сел и задумался обо всей этой истории. Скоро кровь смоют со стены, трава вырастет снова, и все будет выглядеть так, словно ничего необычного не слу¬чилось. Может, какие-нибудь ребята приедут сюда на маши¬не, припаркуются, будут пить пиво, усевшись на стену, болтая ногами над тем местом, куда упала голова Кэтрин Арнольд. Интересно, почувствуют ли они запах. Интересно, встанут ли они без единого слова, чтобы убраться отсюда к черту. В ме¬стной газете я нашел статью о Кэтрин Арнольд и вырезал ее. Всю ночь ехал в Миннеаполис.

...

Кэтрин, кто бы мог подумать, что твой путь закончится в «Кей-марте»? Кто-нибудь говорил тебе об этом? Если бы сейчас ты была жива, если бы твои мозги не вышибло тем ружьем, которое ты приставила к черепу, смогла бы ты пове¬рить в то, что натворила? Кэтрин, ты не видела того, что ви¬дел я. Ох, девочка, какой-то мальчишка принес кусочек тво¬их мозгов в пакете от чизбургера и показывал его людям. Я пошел на место, где ты застрелилась, ты знаешь это место, о котором я говорю, ты была там примерно за двадцать шесть часов до моего прихода. Кэтрин, я шарил руками по траве, я нашел частицы твоего мозга, покрытые мертвой тра¬вой и грязью. Я соскреб кусочек твоей головы со стены. Те¬бе интересно было бы узнать, что тебя нашел твой муж. Представь, как он увидел тебя и твои мозги, разлетевшиеся вокруг. Кэтрин, я надеюсь, ты на меня не сердишься. Я сохра¬нил частичку твоих взорванных мозгов. Завернул ее в фоль¬гу и положил себе в рюкзак. Время от времени я думаю о те¬бе. Слушай, ты попала в местные газеты и все такое. Кто бы мог подумать, что твой путь закончится в «Кей-марте»?

...

Я только что закончил работу. Я работаю в магазине моро¬женого. Я раскладываю мороженое в стаканчики, вафель¬ные конусы, пинтовые и квартовые коробки, гробики и меш¬ки для трупов. Я работаю за прилавком. Что-то вроде бармена. Я разглядываю хорошеньких девушек, проходящих мимо окошка, которое смотрит на улицу. Я простоял здесь 11 часов. У меня болят ноги. Я только что закончил работу, сейчас 2.30 ночи. Я голоден и иду в единственное место, ко¬торое открыто, в «7-11». Каждую ночь я делаю одно и то же. Я сижу один на тротуаре и ем. Мне нужно идти к себе на квартиру. На квартиру - значит домой. Я не хочу идти до¬мой. Дома темно, дома одиноко. Дом - холодная ночлежка. Я предпочел бы пойти куда угодно, только не домой. Я взял дополнительные часы работы в магазине мороженого, чтоб было куда пойти. Я иду назад в «7-11», чтобы купить колы на обратную дорогу. Дорога длинная. Я не хочу идти на квартиру. Квартира знает, что я иду. Квартира знает, что мне некуда больше идти. Квартира улыбается. Квартира от¬ключает отопление и ждет, когда я провалюсь в нее. Я выхо¬жу из «7-11» и прогуливаюсь по Висконсин-авеню. Я про¬хожу мимо магазина мороженого и останавливаюсь у двери, чтобы убедиться, что она заперта. Я только что нашел рабо¬ту. Я ненавижу свою жизнь. Я ненавижу себя. Я чувствую себя безобразным, ненужным, сумасшедшим, жалким, рав¬нодушным и обреченным. Я совершаю прогулку до дома.

Я вытаскиваю складную лопатку и шесть футов докапыва¬юсь до своей входной двери.

...

Черт бы тебя побрал, Алан: я торчал здесь весь день. Шесть часов вечера. Скорей бы уйти с работы. Неприятно работать еще и ночью. Мне некуда идти, и все-таки... Я жду Алана, который придет и сменит меня. Сейчас шесть пятнадцать, он опоздал на пятнадцать минут, черт бы тебя побрал, Алан. Через 45 минут Алан входит, у него из глаза сочится кровь, лоб расквашен. Алан работает еще в этом модном обувном магазинчике через дорогу. В 6 часов обувную лавку ограби¬ли, и грабитель ударил Алана по голове прикладом. Алан спрашивает, не могу ли я отработать за него смену, чтобы он мог съездить в больницу. Я спросил, уверен ли он, что не в состоянии работать. Алан уставился на меня, не веря сво¬им ушам. Алан поехал в больницу на такси. Ночная смена. Я мог бы и так выйти в ночную смену. Мне не нужны дополни¬тельные деньги, и лучше уж в магазине, чем дома, и все-таки... черт бы тебя побрал, Алан.

...

Я играл в этом клубе в Сан-Франциско. За вечер до этого иг¬рала другая группа. Всю ночь гитарист сидел в маленькой комнатке, выключив свет. Он ни с кем не разговаривал. Оты¬грал два сета - стоял в тени и играл на своей гитаре. В пе¬рерыве уходил в маленькую комнатку и сидел в темноте. На следующий день комнатку прибрали, нашли пепельницу, полную окурков «Кэмела» без фильтра. На кончиках засох героин. Ну и жизнь.

...

Я получил место

Я получил пустыню

Мне наконец-то повезло

Не сползай сюда

Ты выперла меня в предместья

А теперь хочешь ко мне?

Думаешь хочешь

Я выключу твой свет

Я снова лишу тебя девственности

Я живу в висячем саду

Что болтается под твоим миром

В отчуждении: никаких снов «Сирса-Роубака»

Без кредита хорошо

В отчуждении я цельный

Совершенный

Замкнувший круг

В отчуждении

В этом отчуждении

В мире 21361 разума

В твоем мире только холод

Когда я с тобой я холоден

Отчужденный

Твой мир такое одинокое место

Когда я там

Я холоден

Ты плохой трип

Потому я оставил тебя

Потому я тебя выплюнул

Потому я ушел вверх по течению

В пустыню

В джунгли

В солнце

Я живу в отчуждении

Я не один

Со мной те, кто знает: рай

Лжет

...

Я смотрю в окно на тех парней, сидящих в баре. Они пялят¬ся в темноту, они курят, они пьют, они не пытаются жить. Они пьют и ругаются, и сгорают, и плачут, и пьют, и ненави¬дят все, и пьют, и скрежещут зубами, и пьют, и ломают себе руки, и пьют, и проживают медленную смерть, подобную жизни, и пьют, и тонут в собственном дерьме.

...

Когда мне было девятнадцать, я некоторое время работал в небольшой лаборатории в Роквилле, штат Мэриленд. В ла¬боратории содержались мыши, крысы и кролики. Я был трутнем. В понедельник мыл пол в лаборатории. Во вторник загружал грязные клетки в громадную мойку. Среда, четверг и пятница проходили примерно так же. Однажды я переса¬живал триста мышей в чистую клетку, и ко мне в помещение вошел Майк, начальник. Он сказал, что в лаборатории вспыхнула болезнь грызунов под названием эктромелия. Все животные должны быть уничтожены и сожжены. Майк: Генри, ты хочешь сделать это? Я имею в виду, тебя не стошнит?

Я: Нет, черт возьми.

Майк: Значит, ты это сделаешь?

Я: Конечно.

Прекрасно. По распоряжению Национального института здравоохранения, пятьсот - семьсот тысяч маленьких зверьков следует уничтожить. Прекрасно, вычисти клетки, вымой полы, стерилизуй их помещения. Теперь я их убью. Большую часть штата перевели в другую лабораторию. Я ос¬тался почти один на один с животными. Для казни мне вы¬делили совершенно пустую комнату. Я должен убить их га¬зом. Процедура достаточно простая. Я должен поместить от тридцати до сорока зверьков в пластиковый мешок, откачать оттуда воздух, вставить трубку и пустить газ. Прекрасно. Нужно зайти в помещение к животным и переставить их клетки на тележку. Потом прикатить тележки в комнату смерти. Мне выданы мешки и баллон с газом СОг. Нужно убивать их, клетка за клеткой. Когда ящики наполнятся дох¬лыми мышами и крысами, нужно отвезти их в большую лабо¬раторию НИЗ и там сжечь. Я убивал их с половины седьмого утра до половины пятого вечера. Каждый раз, когда следо¬вало пускать газ, я видел, как зверьки умирают. Когда мы¬шей загоняют в пакет, они ползают, принюхиваются и пыта¬ются разобраться, куда это они попали. Потом я вставляю трубку и пускаю газ, а они прыгают на стенки мешка, пока он надувается. Похоже, будто они скачут от радости или что-то вроде. Падают на дно мешка, задыхаясь, вымокнув в собст¬венной моче. Они всегда умирают с открытыми глазами. Я смотрел сквозь пластик и видел их глаза, их тельца, свален¬ные в кучу. Дно мешка всегда было теплым от их мочи и ка¬ла. Я завязывал мешок и бросал его в специально маркиро¬ванный ящик. Этот звук - я никогда не забуду этот звук, шипение газа и царапанье маленьких лапок по внутренним стенкам мешка. Они всегда умирали одинаково, с широко открытыми глазами, не понимая, почему умирают. Я был Адольфом Эйхманом. Мне было приказано уничтожать. Я не был убийцей. Я просто старался сделать свою работу с мак¬симальной эффективностью. Я должен убивать и сжигать. Мне нравится, как это звучит. Да, я привозил их в лагерь на тележке, куда вмещалось сразу до двух тысяч, эффективно. Я травил их газом в камерах, куда заключались их тела, их экскременты и их болезнь. Эффективно! Их трупы отправле¬ны в печь и сожжены, от них остался обеззараженный пе¬пел, эффективно. Они называют меня убийцей. Святой - может быть, а убийца - нет. В конце концов, это я исцелил болезнь. Это я остановил ее распространение. Я уничтожил больных и слабых, тех, кто не приспособлен к выживанию. Понимаете? Я делал работу, которая должна быть сделана. Я пытался дать рост сильной, совершенной, здоровой расе, и вы называете меня преступником? Я гуманист в высшем смысле этого слова.

За полторы недели лаборатория вымерла. Сожгли всех, кро¬ме одной партии, которую я отправил на свалки «Бургер-Кинга» и «7-11». Через месяц я уволился и начал работать в магазине мороженого. Недавно я подумал, что было бы го¬раздо забавнее отправить ящики в более интересные места. Например, притащить ящики с дохлыми мышами и крысами в какой-нибудь приятный жилой район по соседству и по¬ставить по одному у каждой двери? Или отправить экс¬пресс-почтой целую партию в свою старую школу или домой любимой девушке? Можно открыть ящики и забрасывать прохожих на улице. Или взять пакет, положить у чьего-ни¬будь порога, поджечь его и позвонить в дверь? Парень вы¬ходит, пытается затоптать костер и... ф-фу, под ногой хрус¬тят жареные грызуны! Можно еще их заморозить и швырять в прохожих в Вествуде - здорово!!! Если мыслить открыто, возможности бесконечны.

...

Жизнь покидать - безбольно

Жизнь покидать - безмолвно

Покинутость вырастает изнутри

Леденящим, пронизывающим, убийственным раком

Рожденным и оставленным во прахе

Солнце восходит

Ты гуляешь по улице

Ты понимаешь что покинут в доме совсем один

Внутри холодно

Двери заперты

Тебе не выйти

Кто покинул тебя

Никто не покинул тебя

Ты смотришь на себя

И нет никого в доме

Ты говоришь: эй, куда я пришел?

Ты пришел в никуда

Это покинутость

Я открываю глаза и вижу

Я чувствую

Это пожирает меня

Вот она - покинутость

Отключи меня

Или скоси меня

Заставь не думать о себе

Приди домой

Закрой дверь

Запри дверь

Убедись, что ты запер дверь

Задерни занавески

Посмотри в окно

На улицах полно убийц

Змеи у твоих ног

Почувствуй грязь потрогай болезнь

Исцели болезнь

Останови кровь

Исцели болезнь

Останови видение

Успокой неспокойство

Сядь на тахту

Сбрось тяжесть

Вынь ружье

Вставь дуло в рот

Закрой глаза

Думай о грязи

Думай об отчуждении

Стань уединением

Воплоти одиночество

Пусть будет твоим оружием

Отдели других

От себя

От них

Возьми оружие

Нажми на спуск

Покажи им из чего ты сделан

Прекрати мельтешить

Нажми на спуск

Кончай шутку

Сделай это реальным

Кончай

...

Они сидят за столиком в баре. Официантка подходит при¬нять заказ. Она заказывает сухой мартини, он заказывает чашку кофе. Чуть погодя официантка приходит обратно с напитками. Она говорит:

- Я запуталась, кто есть кто?

Леди говорит:

- Я мартини.

Джентльмен говорит:

- Я кофе.

Официантка ставит напитки на стол и уходит.

Она - джин. Холодный, опьяняющий. Заводит, заставляет

потерять голову, становится тепло внутри. Если переберешь,

станет плохо и ты вырубишься.

Он - кофе, горячий, дымящийся, фильтрованный. Можешь

добавить в него что-нибудь для улучшения вкуса. Портит

желудок, возбуждает, напрягает, натягивает. Накачивает,

бодрит, выжигает.

Кофе и джин не смешиваются никогда, каждый все время

старается улучшить свой вкус.

...

Мадонна. Когда я слышу ее, я хочу пива. Хочу мчаться в ав¬то и играть в кегли. Из-за нее мне хочется бежать за покуп¬ками в «Сирс». Из-за нее мне хочется дать пинка вегетари¬анцам. Когда я слышу ее пение, я знаю, что она поет для меня. Она хочет со мной непристойностей. Когда я вижу ее лицо, ее глаза, ее губы, они говорят со мной, бросают мне вызов... Я становлюсь с нею мерзким. Такое чувство, будто я хочу отжаться много раз подряд от пола или сходить в ско¬бяную лавку. Затем мне нужно остыть. Я должен остыть, му¬жик. Поможет либо холодный душ, либо пластинка Брюса Спрингстина.

...

Мужчина и женщина

Навсегда разорванные

Навсегда разъединенные

Сцепившись

Терзают плоть друг друга

Ебутся в мелких могилах

Катаются в пропитанной кровью грязи

Он смотрит ей в глаза

Он протискивается в нее

Глубоко в нее

Он вырывает ей матку

И вытряхивает ей на лицо

Он кричит:

Чья это была фантазия?

...

Тараканы - ваши боги. Вы слабы. Вы должны бы молиться им. Они - более совершенная форма жизни, чем вы. Вы за¬траханы своими идиотскими идиосинкразиями. Вам нужны психоаналитики, транквилизаторы, вам нужен отпуск, вы на¬чинаете войны, совершаете суицид, вы крадете, вы лжете, вы мошенничаете. Вы слабы. Вы не можете выжить, вы слиш¬ком заняты - таскаете свои огромные мозги. Вынуждены строить тюрьмы, чтобы ваши сородичи не убили вас. Вы уби¬ваете всё. Вы живете в страхе. Вы не можете жить просто и красиво, как таракан. Вы делаете аборты. Вы занимаетесь бессмысленной деятельностью. Вы слабы, тараканы - ваши боги. Вы недостойны- даже целовать гладкие чешуйки на брюшке матери-тараканихи. Вам они отвратительны, вы их боитесь. Их больше, чем таких, как вы. Вам тошно даже смо¬треть на них, они заставляют вас блевать. Вы слабы. Тарака¬ны - ваши боги. Отдайте им свою тарелку пищи. Сделаете вы это или нет, они переживут вас и вашу тупость. Вы пыта¬етесь истребить их газом и ядом, точно так же, как собствен¬ный вид. Но таракан возвращается, он еще сильнее, провор¬нее, он получил иммунитет. Вы смотрите телевизор, вы запираете двери, чтобы защитить себя от себе подобных. Вы колетесь, продаете свои тела, вы находите новые изобрета¬тельные способы калечить себя и других. Вы слабы. Тарака¬ны - ваши боги.

...

Она касается меня

Джунгли вспыхивают испепеляющим огнем

Как пылающая змея

Я смотрю ей в глаза

И в них мелькает кино

Разбивается машина

Люди пинают трупы

Мужчины выдирают себе трахеи и грозят ими небесам

Я думаю про себя:

Я не хочу этого пережить

Я хочу сгореть в обломках катастрофы

Жареная плоть в джунглях

...

Этой зимой умер мой отец. Просто умер. Я рад, что он умер зимой. Одна мысль, что его тело сохранится в холодную по¬ру. Не кажется ли вам, что так чище? Меньше тления? Мне это нравится. Я почти могу представить его мертвое лицо. Глаза - застывшие, равнодушно закатившиеся наверх. От¬павшая челюсть. Смотрится как любые фотографии жертв нацистских лагерей. Да, он умер зимней порой. Сохранился в холоде. Такова моя память об этой смерти. Холодный, за¬мороженный, застывший. Совершенно не тронутый летним зноем и влагой. Зноем, который заставляет мои мысли гнить и кипеть в дерьме и разложении. Нет, память о нем живет в морозильной камере моей души. Тепло сочувствия и нежности не проникает сюда. Этих чувств все равно не бывает. Я не был ни на похоронах, ни на встречах, что им предшест¬вовали. Я пропустил два момента, при которых мне хотелось бы присутствовать. Я не был при его последнем вздохе. Мне хотелось, чтобы мои глаза оказались близко к его глазам и его последний вздох овеял меня. Я не смог вдохнуть ни единой частицы его последнего вздоха, глядя ему прямо в глаза. Я бы задержал в себе его дыхание, насколько смог, чтобы потом выдохнуть в банку и оставить у себя. На вскры¬тии я тоже не был. Мне бы очень хотелось посмотреть на его потроха, его мозги, его тело. Расчлененное холодным, акку¬ратным хирургическим образом.

...Во сне я парил над ним и изучал его вскрытое, рассечен¬ное тело. Он выглядит жалким. Его сморщенный, серо-голу¬бой член. Он выглядит как падаль. Он выглядит беспомощ¬ным и тупым. Я ненавижу тупость. Я спускаюсь со своей высоты и пинаю его хрупкие ребра обитым железом носком сапога. Коронер отмахивается от меня и велит не подходить, пока он не закончит осмотр тела. Из уважения к его работе я сижу на складном стульчике и читаю журнал. Я не могу со¬средоточиться на журнале, потому что вскрытие и зашива¬ние отцовского трупа завораживает. Я спрашиваю, не могу ли я помочь. Мне отказывают, конечно, - такова обычная практика, ближайшим родственникам не разрешают участ¬вовать во вскрытии...

Я хотел бы попросить у коронера холодное, мертвое сердце моего отца. Получив сердце, я отнес бы его домой и приго¬товил бы сердечный бульон. Я пригласил бы совершенно особенных гостей. Мы беседовали бы о всяких мелочах, по¬тягивали минеральную воду или белое вино и вкушали сердце моего отца. Поминки получились бы очень возвы¬шенные и интимные. От меня потребовалось бы немало стойкости, поскольку я вегетарианец. Однако возможность поужинать отцовским сердцем очень соблазнительна.

...

Когда она кончает:

То привлекает тебя к себе

Дышит короткими рывками

Ее глаза закрыты

Голова запрокинута

Рот приоткрыт

Бедра становятся как сталь а потом плавятся

Она прекрасна

И ты чувствуешь словно ты - всё

ПИСАЯ В ГЕНОФОНД

Все опубликованное в книжках «Писая в генофонд»

и «Арт и Шок Души» возникло из одного состояния

рассудка. Обе, в конечном итоге, вышли под одной

обложкой. По большей части материал был написан

в Венеции, штат Калифорния, в 1986 году. Я тогда жил

через дорогу от весьма бойкого места, где торговали

крэком. Дела они вели и днем, и ночью. В какой-то

момент его обстреляли из проезжавшей машины,

похоже, убили каких-то девчонок. Вскоре после этого

притон закрылся.

Я видел это по ТВ. Рейс «Л-1011». Цветные съем¬ки. Он выглядел как сломанная игрушка. Люди с мешками для мусора собирали конечности. Повсюду разбросаны ба¬гаж, одежда, тела и большие куски металла. Я никогда не за¬буду это зрелище - огромный самолет, разодранный на ку¬ски, распотрошенный, будто его испинали гигантской ногой. Интересно, каково им было. Собирать головы, руки, пальцы и перемешанные внутренности и складывать в пластиковые пакеты. Интересно, эти парни обшаривают карманы мертве¬цов себе на пиво? Почему нет? На кой хрен жмурику день¬ги? Мухи, должно быть, кишмя кишат, поскольку лето и все такое. Спроси у любой, и она тебе скажет: нет ничего лучше свежих кишок в летний день! Телекамера поворачивается к главному коронеру. Он сказал, что опознание тел займет много времени. Большая часть покрыта реактивным топли¬вом, многие обгорели до неузнаваемости. Он просил родст¬венников принести какие-нибудь фотографии, карты стоматологов, информацию от врачей (о послеоперационных шрамах), поскольку все это поможет ускорить процесс. Че¬рез несколько дней в «Тайм» и «Ньюсуик» будут хорошие цветные фотографии кучи исковерканного металла и разо¬рванных тел. Я торчу от таких снимков: несколько месяцев назад опубликовали несколько клевых цветных кадров, на которых громоздились горы трупов в концлагере Бельзен. Но так или иначе, когда журналы с картинками авиакатастрофы выйдут, я их обязательно куплю, да, сэр. И скажу: «Елки-палки, как хорошо, что меня в том самолете не было! Только глянь на этих людей. Они мертвы, обнажены и со¬жжены!»

...

По-моему, она даже не человек, она какая-то разновидность микроба. Фикция. Отвратительная, невротичная и грубая. Жалкая - вот какое слово приходит на ум. Когда она пьяна и развязна, находиться рядом с ней - пытка. Она употреб¬ляет марихуану как лекарство для поддержания жизни. Жи¬вее всего она, когда у нее есть шанс «обдолбаться». Когда она закидывается и пускает слюни на травку, я думаю про себя «кокаиновая блядь», но меняю «кокаиновая» на «марихуановая». Она редко моется, и порой вонь от нее бывает совершенно ужасающей. Я не люблю, чтобы нас ставили ря¬дом, поскольку вижу, как мерзко она ведет себя с теми, с кем я работаю. Когда она входит в комнату, я или выхожу, или стараюсь держаться от нее подальше. Я надеюсь, она продолжит свой маленький мучительный путь и исчезнет из моего поля зрения. Я не испытываю к ней никакой ненави¬сти. Она ухитряется обламывать всех вокруг. Меня, безус¬ловно, тоже. Я не хотел так к ней относиться, нет. Теперь это перешло в необратимую стадию. Я избегаю ее при любой возможности.

...

Я случайно подслушал разговор в компании. Девушка гово¬рила, что вынуждена раскошеливаться всякий раз, когда на¬ступают месячные. Она сказала, что «Мидол» и тампоны нужно раздавать в благотворительных коробках. Я раньше об этом не думал. Тут она права. Что, если парню придется выкладывать монету всякий раз, когда надо пописать? Вна¬чале ничего, а потом эти монеты станут накапливаться, и бу¬дешь напрягаться, чтобы их хватило подольше. Представьте, вы говорите: «Черт, я проссал сегодня доллар!» А если пиво любите? А если баксов не будет? Чек выписывать? Ссать по кредитке? А если придется аскать: «Братушка, не подкинешь монетку? Мне надо пописать». Сущий ад мочевого пузыря, старик. Подумать только!

...

Здесь холодно, холодно и дождливо. Август, но похоже на октябрь. Даже воздух пахнет по-осеннему. Осенняя пора на¬водит на мысли о том, как я работал в магазине мороженого в Вашингтоне, округ Колумбия. Квартира осенью 1980 года у меня была воистину мерзкой, и я избегал ее как только мог. Приходилось шататься по улицам и отрабатывать дополни¬тельные смены в магазине мороженого. Приходилось подол¬гу шляться одному. Пока мой автомобиль был еще исправен, я ездил по ночам, открыв все окна, лишь бы лицо обдавал хо¬лодный воздух. Я объезжал разные районы Нью-Йорка, про¬сто чтобы в голове прояснилось. Потом я столько кататься перестал, мне стало больше нравиться ходить пешком. Я отправлялся в дальние прогулки один. От того, что мне нравилось гулять в одиночку, я чувствовал себя стариком. Никогда не забуду запаха осеннего воздуха в тот год. Квар¬тира была для меня последним прибежищем, поэтому я проводил много времени на улице. Временами казалось, что ме¬ня выводит из себя абсолютно все. Я работал за прилавком в магазине мороженого, и покупатели меня просто изматы¬вали. Я принимал заказы весь день. Я чувствовал себя ста¬рой рубашкой, которую снова и снова сдают в прачечную. К концу смены я был выжат как лимон - от людей, их бол¬товни и чепухи, которую они несли. Прогулки действовали благотворно. Так здорово выйти на улицу, где воздух чист и прохладен. Жизнь казалась прекрасной. Иногда кто-то из покупателей приглашал меня на вечеринку или на обед, но я отказывался. Какая-то часть меня идти хо¬тела, но такие вылазки всегда лишь усугубляли мое отчужде¬ние. От людских разговоров мне становилось одиноко, и я озлоблялся. Одиноко - потому что я не мог приспособить¬ся, никогда не мог. Когда мне об этом напоминали, это заде¬вало. И злило, ибо вновь подтверждалось то, что я всегда знал: я одинок и всем чужой.

Отчужденным и одиноким я чувствовал себя подолгу. Но со всем этим пришло и настоящее сильное ощущение незави¬симости. Мне стало нравиться обедать одному и проводить большую часть свободного времени в одиночестве. Я гулял по этим улицам, небо в облаках, дождик то капает, то пре¬кращается, и ко мне волнами приходят четко оформленные воспоминания. Ту осень я помню яснее всего. Я уже не хо¬дил в школу, и у меня возникало странное чувство: осень, а мне не надо сидеть за партой. Я отчетливее осознавал каждый день и каждую ночь, а также все время между ними. Иногда мне не хватает такой жизни. Мне нравились ночи в магазинчике мороженого. Место, где нужно что-то делать и которое - не квартира. Я шел домой медленно, любуясь уличными фонарями, вдыхая холодный воздух. Квартира была как тюремная камера. Мне хотелось избить себя, если я поздно вставал. Дорога в Джорджтаун была длинной, но я знал, что чем быстрее уйду из этой квартиры, тем лучше. Проклятье, в ту осень я был одинок. Я мечтал жить с какой-нибудь девушкой. Но в действительности не делал ничего, чтобы знакомиться с девушками, слишком застенчив, слиш¬ком заморочен. Осень наводит меня на мысли о женщинах. В магазине мороженого у меня был один или два выходных в неделю. Но поскольку я взял на себя больше обязаннос¬тей, выходные почти сошли на нет. В ту осень я почти всегда брал выходной в пятницу на ночь. Пятница - мой любимый день недели. Вечером в пятницу я или гулял до одури, или сидел в гостях у Майка или Криса. Мы тусовались, пили коку и слушали бесконечные пластинки. Одно из моих лю¬бимых воспоминаний.

Никогда не забуду, как плохо и одновременно хорошо чув¬ствуешь себя в депрессии и одиночестве. Это и теперь так. Тротуары, деревья, витрины магазинов - они стали моими друзьями. Каждый раз, проходя мимо дома, где топился ка¬мин, я пытался представить, что люди делают внутри. Иногда я чувствовал такую оторванность от всего, что хотелось уме¬реть. Я чувствовал себя ужасно, но затем из ниоткуда меня затопляла волна расслабления и покоя. Это моя жизнь! Моя депрессия! Благо для меня! Воздух, листья и уличные фона¬ри улыбались мне, и я чувствовал себя неплохо. В ту осень я понимал: да, я один в этом мире, совершенно один. Одинок и всем чужой, но в то же время я - не один, у меня есть я. В детстве я всегда был одинок, но впервые настало такое время, когда я осознал, что значит быть одному. Я чувство¬вал себя так, словно мог выдержать длиннейшую зиму. Мне тревожно, когда мое сознание переполняется воспоми¬наниями, с которыми я не могу освоиться. Я выписываю их из своей системы и надеюсь, что это получается. Бегу, запы¬хавшись, от одного слова к другому. Иногда я думаю, что рассекаю свои мозги на маленькие кусочки. Когда меня за¬ключают в рамки сознания и времени внешние элементы, вроде погоды или географического положения, я слетаю с катушек. Чтобы освободиться от этого, я должен написать книгу размером с телефонный справочник.

Ничто не действует на меня так, как осень, все-таки ничто. Я прямо сейчас могу представить, как гуляю по П-стрит, могу почувствовать. Я чувствую каминный дым на

О-стрит прямо сейчас. Вижу уличные фонари на Р-стрит. Но в то же время я чувствую засасывающую пустоту, которая парали¬зовала меня и сделала угрюмым и холодным. Я могу вспом¬нить, как сидел в этой темной квартире, провонявшей крас¬кой и инсектицидами, так дико желая выйти, но не имея ни малейшей, черт возьми, идеи, куда идти. Всякий раз, когда воздух холодеет, я переношусь во все эти места. Мне мере¬щится неоновый свете моего магазина, если смотреть на не¬го из «Народного Драгстора» напротив. Он выглядит ожив¬ленным и радостным. Светящийся стеклянный куб в темноте, холодная стена. Я будто смотрю на мир снаружи. Гуляя по улицам на окраине земли. Одинокий и чужой.

...

Как ты сегодня? Все карабкаешься наверх? Тебе рассказали все про эту лестницу. Карабкайся, и обретешь спасение. Спорим, нелегко? Руки устали? Еще бы, лестница-то длин¬ная. Вера - такое слово они говорили? Надежда? Я за то¬бой давненько наблюдаю. Не лезешь ты ни на какую лестни¬цу. Ты крутишься как белка в колесе.

...

Этим летом я остался на острове в одиночестве. Мой ум гу¬ляет сам по себе, обычно по улицам моего родного города.

Одинокие ночные прогулки по бульвару Макартур. Влажный, неподвижный воздух. Мотыльки вьются в свете уличных фо¬нарей. Я иду сквозь ночь, больной, свободный и одинокий. Солнце никогда не взойдет над этими улицами. Бульвар Ма¬картур всегда темный и тихий. Уличные фонари - малень¬кие желтые планеты, которые не дают мне далеко отвалить¬ся. Я оторван от всего. Я погружаюсь в себя так глубоко, что превращаюсь в самое жалкое, одинокое, безобразное жи¬вотное на свете. Лето становится тюрьмой, севшим на мель кораблем, лестницей в никуда. Лето вновь приносит мысли о девушке и ее доме. Я чувствовал себя таким маленьким, что мог бы спрятаться в трещины мостовой. Летнее живот¬ное, я не могу ни убежать, ни спрятаться от этого. Путешест¬вие моего сознания продолжается, и вот я стою перед домом с верандой на Бичер-стрит. Вижу себя и других знакомых на крыльце, они неподвижны.

Они - статуи. Внезапно я тяже¬лею, словно меня наполняет вода или песок. Я становлюсь усталым, ленивым и безмозглым. Косным и задышливым. Я знаю, что я есть, но не знаю, что должен делать. Если со¬мневаюсь, то я обычно двигаюсь. Ухожу и гуляю где-нибудь, пытаясь выйти изо рта или задницы летнего зверя, который проглотил меня. Закаты хуже всего. Они умирают медленно и печально, пылая и прощаясь. Я хочу протянуть руку и схватить солнце, закинуть его обратно в небо: так у меня будет больше времени, чтобы понять эту дилемму. Я знаю, что уже слишком поздно добираться до других берегов. Я не стал бы, даже если б смог. Лето выжигает меня, оставляя лишь пустую оболочку. Возбужденную бессонницей и жаж¬дой всего сразу. Я бесхребетно зависаю ни там и ни здесь. Моя кожа дубеет, и меня в ней крючит. Я запечатан в ней. Все поры, все отверстия. Под этой дубленой шкурой я кри¬чу, верчусь, трясусь и сгораю в молчании. Интересно, не луч¬ше ли мне оказаться подальше от всего, что хоть как-то по¬хоже вот на это? Можно изменить пейзаж вокруг. Можно удрать от кулаков, что молотят тебя, но сбежать от своих чувств нельзя. Я прополз по всем сточным трубам отсюда дотуда, и у меня ни разу не получилось. И я сгораю молча.

...

Как-то ночью мне приснился сон. Я лежал на полу с закры¬тыми глазами, а твари оживали: змея ползла в пустыне по тропе параллельно прямой, вымощенной черным дороге. За¬ходит солнце, но вокруг еще достаточно светло. В другую сторону на горизонте идет по дороге женщина. Она и змея сближаются и почти минуют друг друга, но вдруг останавли¬ваются. Обе выходят на полосу между тропой и дорогой. Внезапно налетает ветер, и змея превращается в человека. У него темные волосы. Тело его отмечено шрамами и симво¬лами, знаками его племени. Двое становятся лицом друг к другу и обнимаются. Налетает другой порыв ветра и сдува¬ет с них все одежды. Солнце на секунду останавливается и начинает медленно восходить, становится глубоко-малино¬вым и испускает низкий металлический вой. Двое стоят, крепко обнявшись, совершенно неподвижно. Их тела слива¬ются, точно две части головоломки. Налетает новый порыв ветра и сдувает с мужчины и женщины всю плоть и все вну¬тренности: что остаются лишь два скелета, сомкнутых в объ¬ятии. Их челюсти открываются, и они начинают вгрызаться друг в друга, кость в кость, зубы в зубы. Солнце уже воет на такой частоте, что сотрясается вся земля. Скелеты скрежещут друг о друга так, словно пытаются уничтожить друг друга. Налетает еще один порыв ветра и полностью переплетает двоих так, что виден только один силуэт; это происходит в одно мгновение ока, а потом изображение взрывается и превращается в груду песка. Та сгорает бело-голубым пла¬менем, и не остается ничего. Теперь солнце изменило форму, стало двойной спиралью, ярко-красной, скрученной. Оно то¬нет вдали, грохот умолкает, а свет меркнет.

...

Мне нравятся мои головные боли, они чистые. Больше всего мне нравятся те, что у меня в последнее время. Боль скачет по всей голове. Иногда они приходят ниоткуда. Боль проно¬сится через мою голову, как вспышка света. Острая и чистая. Я вижу в мозгу холодные голубые осколки. От них моя голо¬ва расширяется, сжимается и принимает отвратительные формы. Иногда я даже щурюсь от боли. Она как пуля, что входит в мой мозг и прокладывает там свой путь, извиваясь, как змея, воткнутая в розетку. Иногда я думаю, что что-то хо¬чет войти мне в голову, а иногда мне кажется, что что-то пы¬тается из нее вырваться. Как восходящее солнце. Изъязв¬ленное. Палящее. Оно разрушает клетки моего мозга. Постоянно вращается и выбрасывается спиралями. Может, в моей голове нашла прибежище колония беглых крыс, и они превращают мои мозги в трущобы, в зловонный притон для снов и галлюцинаций. Они проедают путь в сердцевине мое¬го мозга, поглощая серое и белое вещество. Подкрепляясь, накапливая силы, чтобы насылать и воплощать чуму и мор. Боль дает мне силы и знания. Принуждает понимать, призна¬вать, сливаться с ней, наслаждаться ею и ее производными: привидением и ожесточенным, абсолютным поступательным движением. Мне нравятся мои головные боли.

...

Я - разноцветная ткань человеческих шрамов. Я склонен к самобичеванию, и я бичую себя почем зря. ХВАТИТ УЖЕ! Я не оправдаю надежд. Наверное, я забыл упомянуть о сво¬ем всепоглощающем малодушии, тупости и явном, чистей¬шем убожестве. Но в твоих глазах я - незнакомец, и мое на¬строение колбасит гильотиной, а мои руки никак не связаны с черепушкой, и у меня бешеные мускулы и уклончивый взгляд, и у моего побуждения нет названия, я не знаю, что делать с этими мускулами, членом, мозгами, ножом - все равно чем. Я только хочу что-то сделать.

...

Мы с Иэном отправились покататься на машине. Переехали Ки-бридж, по которому я обычно ходил домой с работы. Проехали по М-стрит. Проехали и по Р-стрит, мимо места, где черный хлыщ стукнул меня головой о стену дома и за¬брал мой плейер, мимо места, где та собака посмотрела мне в глаза и через долю секунды попала под колеса автомоби¬ля, забрызгав кровью мои ботинки. Мимо квартала, где де¬вушка-хиппи украсила мои волосы цветами, пока мужики - ее компаньоны - переворачивали машины. Мимо Монтроуз-парка. Мимо Школы Джексона, куда я ходил в первый, второй и третий класс и где меня били и надо мной издева¬лись, потому что я был белым в 1969 году. Меня обвиняли в смерти Мартина Лютера Кинга. У меня в ушах до сих пор стоит их хор: «Бей, бей, белых не жалей, вмажь ему, ниггер, вмажь ему, ниггер, чтобы он копыта откинул поскорей!» Я до сих пор помню, как у меня крутило живот и сыпались ис¬кры из глаз. По Тридцатой улице, по Кью-стрит, мимо моей старой автобусной остановки, мимо квартиры, где белого мальчика изнасиловали и заставили играть в гнусные игры с черным ублюдком. Снова по Висконсин-авеню, мимо «7-11», мимо библиотеки, мимо «Сэйфуэя». Мы едем дальше и останавливаемся возле дома родителей Иэна. Припарковываем машину и идем гулять по Вискон¬син-авеню. Иэн идет в банк; я отхожу недалеко - к зданию, где когда-то был мой любимый магазин, там я работал несколько лет. Теперь в этом здании ресторан. Я обхожу вокруг дома/чтобы посмотреть на заднюю лестницу, по ко¬торой несколько лет ходил вверх-вниз, вынося мусор. Сту¬пеньки, на которых я присаживался пообедать. Ступеньки, на которых я уничтожал помет больных животных. Знаете, всяких там кошек, кроликов. Люди приходили со своими больными зверушками, просили усыпить их. Конечно, у нас не было оборудования для этих целей. Что не волновало моего босса. Он брал деньги, а я брал животных, уносил на заднюю лестницу и убивал. Некоторым лихо сворачивал шеи. Других брал и бил головой о деревянные перила. Бы¬стрым и плавным движением. Обычно, когда я шел домой, все мои башмаки были в крови. Ступеньки черного хода. Один раз я пошел выносить мусор и увидел парня, которо¬му отсасывала стриптизерша из соседнего бара. Я возвра¬щаюсь по переулку и вновь выхожу на улицу. Я озираюсь: почти все здания в квартале снесены. Прохожу мимо ресто¬рана и заглядываю внутрь. Семейство хорошо одетых лю¬дей сидит за столом, они поднимают головы и видят меня, у них чуть глаза не выпадают. Я отступаю от стекла, иду об¬ратно по Висконсин-авеню к банку. Думаю об этом семей¬стве: как они ужинают, как их ноги постукивают по полу. Полу, который служил крышей самой большой колонии крыс на свете. Этот дом кишел крысами, крысиное дерьмо повсюду. Целые кучи его гнили между всеми балками. Кры¬синое гетто в миниатюре. Над залом, где семья ужинает, - комната, где мой босс имел обыкновение трахать своих дружков. Однажды он пожаловался мне, как трудно отсти¬рать вазелин от простыней.

Кушайте, леди, крысы шныряют, скребутся и срут под вами. Невротичные гомики ебутся и стонут над вами. Вы окруже¬ны, завалены дерьмом, потом и вазелином, ешьте с аппети¬том, спите крепко. Это так противоестественно, такое извра¬щение, что я затворился в собственном доме. Я смотрю на себя, смотрящего на себя, изнанка на изнанку, выворачива¬ясь наизнанку и с подвывихом.

Я хочу подождать, пока снова не возникнут привидения. Я увижу своего босса - он выйдет из задней стены, голый, его рвет, он воняет дерьмом, сетует на простыни и на то, «как дико ненавидит он черномазых в этом городе». Такова была одна из его навязчивых идей. У него была огромная псина, которую он выдрессировал тоже ненавидеть негров. Он говорил: «Тэннис, не хочешь ли слопать черномазого?» В воздухе теперь пахнет озоном. Я сижу в комнате с откры¬тым окном. Свежий воздух мягко, нежно втекает в комнату. Так нежно, что может запросто унести меня. Мне одиноко, если воздух пахнет озоном. Его запах напоминает мне вре¬мя одиночества, неизменно. Серый, прохладный и пустой, от него замыкаешься в себе. Я уже бывал на этом подокон¬нике. Я не прыгнул, у меня кишка тонка. Просто сидел на стуле и представлял, как мое тело летит вниз сквозь озон. Думая о девочках, думая о том, что это никогда не получает¬ся. Никогда. А затем подыхаешь или же просто засыпаешь...

...

Я выхожу на улицу. Я слышу машин и людей, но не этого мне хочется. Я хочу услышать музыку джунглей. Здесь все изолга¬лось. Мне кажется, я понимаю разницу между грязью и мерзо¬стью. Грязь чистая, а мерзость - мерзкая, и так повсюду. Это режет глаз. У меня хватка лучше, чем у многих, кого я знаю. И если я сделаю усилие, я могу продержаться здесь. Но иногда меня что-то вынуждают, и мозги мои переходят на автопилот, мне хочется взбрыкнуть и войти прямо в их блистающие умы. Но ты же знаешь, что ничего не выйдет. Их сознания никому не затронуть. Все равно что колотить по воздуху. Если не хо¬чешь отступаться, с таким же успехом можешь двинуться по той же прямой в их плоть. Ты понимаешь, о чем я. С улыбкой на лице говори на международном языке: грязь и мерзость.

...

Шум входит, вытесняя меня из мозгов. Сначала детский смех мешается с дождем. Смех постепенно затихает и сменяется грохотом артиллерийских орудий. Грохот орудий остается неизменным, а дождь затихает. Теперь я слышу людей, они разговаривают, смеются, кричат, плачут. Как тогда - когда я лежал в больнице. Всю ночь они орали, требовали ле¬карств, хотели поправиться. Старушка в соседней палате во¬пила так, словно ее поджаривали живьем. Вся больница кричала. Я уже думал, что я потеряю рассудок. В ней, или вне ее, я больше не вижу разницы. Звук, я не могу заглу¬шить звук их голосов. Когда я совсем один у себя в комнате, в ушах все равно звучат их голоса, их крик. Я знаю, что сам виноват в том, что впустил их. Я сам хочу поправиться. Я ни от чего не убегаю, я просто пытаюсь освободиться от этих звуков. Если не выйдет, я привыкну к ним, и мне придет ко¬нец. Дождь барабанит по ящикам с покойниками. Дождь ме¬шается с мертвыми детьми. Что я вижу, что я слышу. Вся эта больница - дурдом. Вопящая сральня. Орудийный огонь где-то вдали. Тела падают, кричат, пытаются выздороветь, сделать хоть что-то, лишь бы поправиться. И ты знаешь, как ужасно ощущать пустоту, когда ты полон ею. Они наполняют тебя пустотой, а потом приходят требовать оплаты. Они хо¬тят оплаты, но не хотят того, что им светит. Это никогда не подводит. Мои слабости всегда достаточно сильны, чтобы сшибить меня наземь. Мои слабости - силь¬нейшие орудия, что я могу обратить на себя. Не всегда будет так. С каждым днем мне становится лучше. Может, однажды я не захочу, я не буду таким сопляком. Это все - один боль¬шой дурдом, вопящая сральня.

Дети бормочут, а похоже на стрельбу. На каждый голосок - пуля. На каждый крик, каждую мольбу, каждый день - пол¬ное уничтожение в стенах моей комнаты.

...

План турпоездки фирмы «Поиск и Уничтожение», пункт 1: Организация развлекательных авиатуров во время войны. Отдыхающие, из тех, кто может себе это позволить, будут ле¬тать над местами ведения боев и иметь возможность сбрасы¬вать напалм и бомбы на сельских жителей. Могу себе пред¬ставить. Из счетверенных динамиков ревет вагнеровский «Полет Валькирий». Жирные белые туристы в спортивных костюмах из полиэфира и дурацких гавайских распашонках сидят в своих креслах, у каждого - личный пульт с кнопкой.

— Теперь уже можно? - спрашивают они. Улыбающаяся стюардесса многозначительно подмигивает и говорит:

— Скоро, очень скоро.

— Но я хочу открыть огонь сейчас! Я хочу убивать сейчас! Я хочу уничтожать сейчас! Сейчас! - канючит толстый лы¬сеющий господин.

— Успокойся, дорогой, - говорит его жена, - ты слышал, что сказала стюардесса? Скоро мы будем над полигоном. Слышишь музыку, дорогой, все уже начинается.

Вскоре они обрушивают огонь на города внизу. Треп в само¬лете напоминает те, что можно услышать в удачный вечер на арене для бокса. Отдыхающие привозят домой фотографии и сувениры. Кое-кто фотографируется с обугленной расчле¬ненкой. Они улыбаются и показывают в камеру большой па¬лец. У некоторых на шее - связки человеческих ушей. Все женщины хотят сняться с капитаном. Люди будут возвра¬щаться домой со своими версиями того, сколько «чучмеков» они уложили, причем врут все безбожно. У каждого будет история о ком-то одном, кто сбежал.

— Один из этих маленьких ублюдков спрятался на рисовом поле. Я так нажрался, там бесплатно дают такие огромные порции, что упустил его. А Мадж взорвала маленького суки¬на сына прямо в воде. Вот это женщина!

...

Я привык считать, что красный, синий, зеленый и желтый - мои друзья. Какое-то время я думал, что если захочется, я смогу заставить эти линии ходить кругами. Теперь я поумнел. Мои друзья - черный, белый и прямая линия. В своей ком¬нате я свободен. Цвета вспыхивают, когда захотят. Линии сруливают, куда им угодно. Вне своей комнаты я не свобо¬ден, именно там черный и белый на моей стороне, а та пря¬мая линия - мое выбранное направление. Я знаю, как она действует на тебя. Я знаю, каково тебе от нее. У этого лезвия есть и другая сторона, ее я тоже знаю, и я устал играть с то¬бой в игры. Спасибо тебе за все дары. На днях верну.

...

Больно отпускать. Временами кажется, чем упорнее пыта¬ешься держаться за что-то или кого-то, тем больше оно хо¬чет вырваться. Чувствуешь себя каким-то преступником от того, что чувствовал, желал. От того, что вынужден был же¬лать быть желанным. Тебя это пугает: ты думаешь, что твои чувства неправильные, и от этого чувствуешь себя малень¬ким, ведь так тяжело держать их в себе, когда выпустишь их, и они не вернутся. Остаешься таким одиноким, что и выра¬зить нельзя. Проклятье, это ни с чем не сравнить, правда? Я был в этой шкуре, ты тоже. Ты киваешь.

...

Холод снаружи, холод внутри, запах сала и дезинфекции. Парни за стойкой, похоже, ненавидят всякого входящего. Это одно из твоих рабочих мест, и все это время ты твер¬дишь себе, что это лишь временно, пока не появится настоящее дело. Одно из мест, где, посмотрев на часы, можешь поклясться, что их стрелки не сдвинулись ни на секунду с тех пор, как ты посмотрел на них час назад. То место, где понимаешь, что уже пробыл здесь больше года. Конечно, ты ненавидишь его, но тебе тут уже не так плохо, как раньше. В мозгу ничего, кроме ненависти и способности принимать заказы. Но опять-таки: какого черта я вообще должен что-то говорить? По мне, так эти парни могут думать, что нет ни¬чего лучше, чем обслуживать компанию метадоновых тор¬говцев и шлюх. Никто ни в ком ничего не понимает.

...

Этикетки пластинок. Почему не этикетки на бутылках кира? К примеру, этикетка приблизительно с такой надписью: «Предупреждение: употребление этого продукта может вы¬звать рвоту, туман в глазах, потерю контроля, потерю памя¬ти, сильные головные боли, сухость во рту. Длительное упо¬требление этого продукта может привести к зависимости. Длительное употребление этого продукта может привести к утрате уверенности в себе. Длительное употребление это¬го продукта может привести к полной потере самоуважения. Длительное употребление этого продукта приводит к разру¬шению души».

...

Я понял, что это значит для меня. Ничего. Я ничего не вижу. У меня есть лишь то, у чего можно учиться, и те силы, кото¬рые можно постичь. Мой мозг теперь настроен на другую волну. Имена, лица, я не помню их. Они ничего не значат. Все больше и больше, день за днем, я отрываюсь от них. От¬ветов нет, есть только множество вопросов. Нет, на фиг.

У меня больше нет вопросов. Нет вопросов, нечего объяс¬нять. Я не могу говорить с ними. Они доказывали мне это снова и снова. Я привык считать, что могу разговаривать с ней, но иногда я просто не знаю. Иногда я говорю с ней, и мне кажется, что надо мной втихомолку смеются. Так мне было сегодня. Я держал в руке телефонную трубку и тупо смотрел на нее. В конце концов я просто повесил трубку и ушел. Эти телефонные будки - почти как гробы. Интерес¬но, в них кого-нибудь хоронят?

...

Иногда я представляю себя парнем, уцепившимся за про¬пеллер, который вращается на полной скорости. Мое тело вертит и крутит, а я держусь за него изо всех сил. Меня тя¬нет дальше. Я в движении, но не контролирую его. Закрыв глаза, я вижу, как рвусь вперед на этом пропеллере, а он прорезает путь сквозь густой подлесок и кроны деревь¬ев. У пропеллера отлично получается. Мое тело искалечено, поскольку бьется о стволы, ветки и кусты. Мне нужно подружиться с машиной. Я должен понять эту силу, приручить ее и направить, чтобы она не волочила ме¬ня за собой. Мне нужно стать одним целым с машиной. Хва¬тит держаться за мартышкин хвост. Мне нужно залезть мар¬тышке на спину.

...

Я вижу это в твоих глазах. Они влажные, как у собаки. Ты цепляешься за соломинку, чтобы не утонуть. Ты тянешь ру¬ки, хватаясь что-то прочное. Ты слаб и нищ. Тебе нужно за что-то держаться, чтобы у тебя был козел отпущения. Не тя¬ни ко мне руки. Я тоже тону.

...

Возьми мое ничье тело и направь его к солнцу. Домой. От те¬бя я чувствую себя ямой. Я должен ее засыпать. Я заполняю ее землей. От тебя я чувствую себя ямой. Я распахиваю ок¬но и осматриваюсь. В ответ на меня смотрят убийцы. Убий¬цы гуляют на солнышке. Человек из грязной ямы. Где его от¬копали? Человек из грязной ямы. Проходите мимо. Мне вам нечего дать. Проходите мимо. Я закапываю себя. Я вруба¬юсь в себя. Я копаю себе яму один. Я не хочу никого в сво¬ей яме.

APT И ШОК ДУШИ

Первоначально я собирался назвать эту вещь

«Я испепелю Поколение Пепси». Как я говорил

во вступлении к «Писая в генофонд», эта книга была

второй половиной одного здоровенного, выспреннего

куска выстраданного самовыражения середины

восьмидесятых. Читайте дальше, прошу вас.

Поход в магазин. Когда я выхожу на свет божий, первой меня поражает вонь. Повсюду на траве собачье дерьмо. Я иду по улице и смотрю на всякую местную шелупонь, которая смо¬трит на меня. Я вынужден смотреть на них, ничего не могу тут подевать. Меня раздражает, когда они на меня пялятся. Мне хотелось бы отстрелить их маленькие головки. Я поворачи¬ваю на главную улицу и прохожу мимо центра планирования семьи. Обтрепанный уличный хлыщ смотрит на меня, машет мне и кивает головой, будто меня знает, и за таким непроше¬ным приветствием всегда следует просьба о мелочи. Я иду дальше. Повсюду бродяги и мусор, похоже, прошла какая-то низкопробная война. Солдаты-нищеброды. Потрепанные в боях, с налитыми кровью глазами, они бродят, спотыкаясь. Роются в мусоре, словно обыскивают трупы. Я иду дальше. Вывески магазинов, в основном - на испанском. Мексикан¬ские детишки бегают мимо, кричат, гоняются друг за другом. В одном парадном я вижу бродягу: от него так дико воняет,

что запах чувствуется за десять футов. Пальцы у него желтые от сигарет.

Я делаю вдох - все равно что пытаться вдохнуть камень. Кажется, мое дыхание просто остановилось, словно не хочет идти дальше. Я поворачиваю за угол, вхожу в мага¬зин и беру, что мне нужно. Дама в кассе спрашивает, как я по¬живаю, и я знаю, что на самом деле ей это не нужно, так что не отвечаю ничего. От таких людей мне всегда хочется кру¬шить. Я могу думать только об огнемете и уничтожении. Я вы¬хожу из магазина. С этой стороны торгового центра - оста¬новка автобусов, они высаживают пассажиров и берут новых. Жалких людишек всех мастей. У них такой вид, будто они едут на работу, у них всех такой опустошенный безнадежный вид. Готов спорить, чем дольше у них смена, тем больше они при¬шиблены. Я снова обхожу бродягу и снова ловлю этот запах. Отворачиваюсь к улице и вижу красивую девушку на велоси¬педе. У нее длинные светлые волосы и голубой топ; ее воло¬сы развеваются за спиной. Пока она едет, я опять смотрю на бродягу и опять на девушку - какой вид, какой кайф! Я иду в булочную купить буханку хлеба. Перед дверью выстроилась очередь. Я протискиваюсь внутрь и выбираю хлеб. Очередь состоит из двух разных групп - старых мексиканцев и ста¬рых евреев. У мексиканцев такой вид, будто они отработали ночную смену на самой дерьмовой работе в жизни. Они мол¬чаливы и терпеливо ждут. Евреи - очень словоохотливый народ, они беспрерывно болтают о том, какая длинная оче¬редь и как это странно в такой день недели. У них такой вид, будто они только-только сыграли в гольф где-нибудь в Майа¬ми. У мужчин штаны подтянуты выше талии. В конце концов я выхожу оттуда и двигаюсь к себе...

...

Вам когда-нибудь приходило в голову, что ночь может быть голодной? Словно она хочет вас заглотить? У меня иногда бывает такое чувство. Я не хочу двигаться, потому что, если я шевельнусь, я не смогу остановиться и меня охватит какое-то сраное безумие, с которым я не справлюсь. Ночь, похоже, всегда тут, подстерегает, громоздится надо мной. Такое чув¬ство посещает меня ночью в этой комнате. Я хочу чего-то, но не знаю чего, я изолирован от всего, но в то же время мог бы, наверное, пройти прямо сквозь стену, если бы мне дей¬ствительно захотелось. Что бы я ни делал, я растрачиваю время, а надо бы заняться чем-то настоящим, вот только я не знаю, что это, к чертям собачьим, такое. Убеждаю себя, что вот-вот что-то начнется. Не знаю, что, но оно начнется... а оно все не начинается, да я и с самого начала знал, что не начнется. Но если я думаю о том, что нечто должно начать¬ся, я чувствую себя немножко живее. Иногда я вообще тако¬го не чувствую - жизни, я имею в виду. Иногда мне страст¬но хочется чего-то настолько большого, что оно величиной своей способно будет свалить меня с ног или сделать что-нибудь еще. Я сижу здесь и слышу весь этот шум и прочую срань снаружи, и мне интересно, мне ли это шумят, не хотят ли они мне что-то сказать. Я пристально вслушиваюсь. Я не хочу пропустить нужный звук. Какая тощища, но я не знаю, что именно тащится. Ночь - единственное постоянство. Но именно сейчас это не очень помогает.

...

Я хотел, чтобы это стало реальным. Я хотел, чтобы это в кон¬це концов стало реальной дисциплиной. Дисциплиной, к ко¬торой я так хорошо подготовился. Мне нужно было что-то реальное. Я видел, как вокруг меня все распадается на кус¬ки, люди сдаются. Я спросил себя, сколько я собираюсь жить этой ложью, сколько я еще собираюсь подводить себя и обвинять кого-то другого. В конце концов, я пробился сквозь стену. Будто торчок протыкает зарубцевавшуюся ткань, не дающую ему замазаться. Будто зубами выгрызаешь себя из утробы. Меня убивает ложь. Недостаток дисципли¬ны. Я убивал себя и даже не видел этого. Я не мог чувство¬вать этого. Безболезненные дни кончились.

...

Вчера вечером я ходил на концерт. Пошел помочь звукоопе¬ратору установить систему. Что за дерьмовые группы. Какое слабое оправдание для музыки. Я смотрел на толпу весь ве¬чер. Больше пойти было некуда. Я мог только сидеть там и слушать эту дрянь. Я не в состоянии подсчитать все мгно¬вения, когда мне хотелось взять огнемет и выпустить заряд в толпу. Я хотел испепелить всю эту грязь. Вот что это та¬кое - блядская грязь. За весь вечер, за исключением того, когда все ушли, мне понравилось только одно - пушки сви¬ней. Дубинки у них тоже были ничего. Нехило было бы вбить такую кому-нибудь из них в глотку. Концерт проходил в университете. Такие концерты - всегда посмешище. В колледжах меня всегда что-то раздражает. Наверное, все дело в этом идиотском познании. Вроде овец, которых гото¬вят к бойне. Когда я прохожу по холлам, студенты на меня всегда странно смотрят. Интересно, такие переживут войну на нашей территории - или хотя бы полдня в плохом райо¬не. Если какая-нибудь срань произойдет, держу пари, из них получатся хорошие военнопленные - терпеливые, покор¬ные. Когда я прохожу по коридорам таких университетов, я чувствую, что этих парней в самом деле имеют за деньги их родителей; я думаю, так и должно быть. Музыка, какая гадость. Все это так лживо. Группа, открывав¬шая концерт, называлась «Guns n\'Roses», и они вчистую уб¬рали хедлайнеров - так, что этих даже стало жалко. Даже аплодисменты после выступления были фальшивыми, но это понятно. Публика и артисты идут рука об руку. Тоскливо то,

что, похоже, именно такую музыку эти люди крутят у себя дома по вечерам. В каком говенном мире мы живем. Я был так рад, когда все, наконец, разошлись. С какой радостью мы грузили аппаратуру и сматывались оттуда. Кое-какая музыка могла бы стать ненадолго альтернативой, но если она хоть сколько-нибудь достойна, ее засасывает большой сценой, и тут-то с них перед всеми стаскивают шта¬ны. Если в группе и есть хоть что-то хорошее, ничто так его не растворяет, как небольшой успех. Большинство групп сейчас начинает с очень немногого. Альтернативные группы становятся полным говном, и никто их за это на стенку не вешает. Вот что самое смешное и вонючее в музыкальном бизнесе - все это срань, на любом уровне. Нужно просто найти кучу, которая лучше всего пахнет. Я предпочитаю делать то, что хочу, и не лезть под софиты с теми рожами, которые дерутся друг с другом за приз. Дав¬но исчезли те группы, которым действительно хотелось все уничтожить к ебеням. А этому месту нужно, чтобы его унич¬тожили...

...

Черт, как мне нужен пистолет. От жары мозги прилипают к черепу. Хочется пить. Так хочется пить, что хоть на стену лезь, вонзая ногти в штукатурку. Хочется каблуком проло¬мить себе голову. Тогда хоть думать не буду. Ни хера не бу¬ду знать. Голая лампочка на потолке - вот мой мозг. Горя¬чий и пустой. Если бы стены можно было снести воплем. Но орать я не могу. Я едва могу пошевельнуться. Раскален¬ная тюрьма. Если я обхвачу себя руками покрепче, может, удастся сломать себе грудную клетку. Нет, мне отсюда не выбраться. Не выбраться из этой ночи. Не выбраться из это¬го мозга. Я заключен в своем мозгу. Тюрьма, сволочь, блядь, изувечу сам себя. Я - все ее преступники. Если б только

можно было все как-то изменить. Если б можно было ды¬шать жизнью, а не только смертью. Тогда я мог бы отсюда выбраться безболезненнее прочих. У меня кишка тонка пой¬ти по твоей дорожке.

...

У нас тут войнушка. Я как раз слышал сирену «скорой помо¬щи» за углом. Что произойдет сегодня ночью? Сынок спустит мамашу с лестницы? Папаша забьет жену до смерти теле¬фонным аппаратом? Мать забудет младенца, потому что нар¬котики были сегодня и впрямь хороши? Никогда этого не знаешь. Не знаешь и не узнаешь, если это не ты сам, а если это ты, то лучше тебе этого не знать. Может, завтра это слу¬чится со мной. Я охренею и пойду не по той стороне улицы, и тогда кто-нибудь преподаст мне урок, и «скорая помощь» приедет за мной, и я смогу ненадолго стать звездой. О, еще одна сирена. Срань господня, да они вылетают оттуда, как мухи. А завтра будет новый день. Складываешь свой обед в коричневый кулек, убеждаешься, что пистолет заряжен, и тащишься на работу. Ты боишься опоздать.

...

Человек сидит в тюрьме, отбывая пожизненное. Он больше не хочет. Жить так, как он должен жить теперь, означает: ни женщин, ни безопасности, ни жизни, ничего. Просто си¬деть за решеткой остаток жизни, дожидаясь смерти. Он не хочет себе такого. Он хочет умереть, лучше смерть, чем бог знает сколько лет в дыре. Каждый день он ищет способы убить себя. После того, как он пытался повеситься на своих шнурках, вертухаи забрали у него все, что можно, чтобы он не смог этого сделать. Вертухаи любят, когда им попадается парень, который хочет умереть. Они знают, что ему невыра¬зимо больно, если в нем поддерживают жизнь. На его жизнь им наплевать, им в кайф все те страдания, которые они мо¬гут причинить человеку. Они гордятся собой, если человек может мучиться подольше. Они прекрасно знают, что в ка¬кой-то момент человек найдет способ убить себя. Вообрази¬те, что ищете смерти так же истово, как стремились бы к сво¬боде. Вы бы на все пошли! Только представьте, как вам хочется смерти. Представьте, что смерть - это свобода. Разве вам не стали бы ненавистны те, кто не пускает вас к смерти, к свободе. Всю ночь вы лежите, в постели совсем один, думая о смерти, как думали бы своей далекой возлюб¬ленной. Вам не хватает того, чего у вас никогда не было. Вы найдете способ убить себя. Вы совершенно точно как-ни¬будь умрете. Некоторые умирают изнутри, вертухаи чуют это за милю, они точно знают, когда человек мертв изнутри. Они отступаются. Оставляют человека в покое, швыряют его на корм акулам.

Вот так я иногда чувствую себя - внутренне мертвым. Смот¬рю в зеркало: я мертв, мои глаза усталы и пусты. Иногда я гу¬ляю по улице и думаю, что никто меня не увидит; и тогда мне интересно, не умер ли я. Я чувствую себя бездонной дырой. Большой помойной ямой. Можно выбрасывать туда мусор, но она никогда не наполнится. На самом деле, вы больше ни¬когда не увидите того, что туда бросили. Вроде как в одно ухо влетело, в другое вылетело - но вниз и незримо. Вот поче¬му сейчас я вправе. Я - ничто, я убиваю время, у меня киш¬ка тонка хоть как-то двинуться внутрь наружу вверх вниз или еще куда-нибудь. Вот у меня какая песенка. Вот кольцо моей петли. Вот моя прогулка по коридору смертников. Я фальши¬вый, искусственный. Наверное, когда-то во мне что-то было. Прочно мое, но теперь я висельник. Холодный сквозняк из коридора раскачивает мое висящее тело туда и сюда изо дня в день. Жизнь не стоит того, чтобы жить, - в моем представ¬лении. Я попробовал все, что должно было заставить меня чувствовать себя живым, и они, черт возьми, едва не убили меня. А когда-то мне везло.

...

Я всегда прав когда речь заходит обо мне

Я раньше думал, что люди мне мешают

Пока не понял как мало общего они имеют с тем,

что я делаю

Я живу в стране одного

...

Я еду в автобусе. Слышу разговор этих юношей у себя за спиной. Они несут всякую чушь о том, как были на вечерин¬ке, и один начинает рассказывать, какая горячая оказалась та девка, когда он трахнул ее в горячей ванне, и какой она была мягкой, а ее дружок в соседней комнате исходил на мочу от ревности и злобы. Другой парень сказал, что да, он знает, что девка хороша, поскольку был с ней на прошлой неделе. Затем они начинают трепаться обо всяких своих драках на прошлой неделе, и тут я едва не попутал. Они го¬ворили о том, как один фраер получил цепью по башке, а другого измолотили так, что пришлось врать своим стари¬кам, что он свалился с лестницы. Вся эта фигня происходи¬ла прямо у меня за спиной. Мне было страшно оглядываться на этих парней. Вдруг и меня поколотят. Но смешно то, что говорили они с калифорнийским акцентом. Травили все эти запредельные байки про секс и насилие, а звучало как ком¬пания богатых серферов. А я сижу и, блядь, надеюсь, что эти сраные бугаи уберутся к чертовой матери из автобуса, пока им в голову не пришло поколотить меня. Примерно через две остановки они собрались выходить. Продефилировали мимо, не удостоив меня и взглядом. А уж как я на них выта¬ращился. Невероятно. Жирные уроды в нью-уэйвовых шмотках, которые, судя по всему, стоят кучу бабок. Послед¬него парня я не забуду никогда. В толстых очках, с большой жопой, в джинсовой куртке, и на спине маркером написано THE CURE. Что ж, блядь, такое с этими людьми? «Лекарст¬во»? Держу пари, детки таскают из родительского бара толь¬ко светлое пиво. Что случилось с малолетними преступника¬ми? Слишком поздно, наверное. Нужно издать закон: никому моложе двадцати пяти не продавать никакой слабо¬алкогольной продукции. Только крепкий эль, виски, или во¬обще ничего. Тому, кто хочет приобрести пиво «Лайт», долж¬но быть больше сорока, и он должен предъявлять удостоверение личности.

...

От пальм все это выглядит враньем

С ними улицы - как кинодекорации

Бродяги и пальмы

Мусор и пальмы

Облитые мочой коридоры, заляпанные блевотиной

лестницы

И пальмы

Как на открытке

Должна быть такая открытка

Где мертвый бандит из уличной шайки

Лежит в луже крови

Его труп у подножья пальмы

Гетто пустыни

Собаки задирают лапы и ссут на пальмы

Пальмы выстроились перед домом звезды

Сажайте кто хочет

Части расчлененной Барбры Стрейзанд

Разбросаны по двору перед домом

Ее тупая башка на пальмовом листе

Косые попутавшие глаза таращатся вверх

На теплое калифорнийское солнце

...

Бродягам в Венеции стоит собраться и сколотить банду. Пришить заплаты на спины своих грязных курток. Инициа¬ция должна состоять в том, чтобы срать и ссать в штаны и не менять их полтора года. Будут устраивать разборки с други¬ми бандами бездомных на автостоянках у пирса. Будут вста¬вать в боевую стойку и выхаривать мелочь у туристов. Бан¬да, которая выручит больше денег к концу ночи, станет победителем. Не говоря уже о тех, кого выебет заря.

...

Посещало ли тебя когда-нибудь чувство, что времени боль¬ше не остается? Или, может, оно пролетает быстрее, чем ты думаешь, быстрее, чем ты можешь представить. Не было ли у тебя такого чувства: лежишь в объятиях любимой, болта¬ешь всякий вздор, в котором, кажется, есть смысл, но на са¬мом деле его нет, потому что знаешь, что завтра тебе будет совсем иначе? И ты все время это знаешь и все-таки зачем-то говоришь это и не знаешь, зачем, но ты не перестаешь в этом сомневаться, потому что слишком увяз в каком-то дерьме, от которого ослеп?

У тебя разве никогда не было такого чувства, что кто-то тя¬нет тебя к смерти, растрачивая твое время на пустую болтов¬ню и вранье, от которого тебе хорошо? Никогда такого чув¬ства не было? Не было? Вообще никогда? Значит, думаешь, что останешься в этом мире вечно? Ты не задумывался, что растраченное время есть потерянное время? Не задумывал¬ся, что потерянное время приближает твою смерть? Не ту, которая тебя не касается, как в кино, или в журнале, или в каком-то блядском благом деле, на которое тратишь свои грязные деньги, - но твою смерть. Настоящую, кото¬рая заберет твою жизнь. Ты никогда не чувствовал, что больше нечем дышать? Что в груди все становится плотным и тяжелым? Никогда не было такого чувства в нутре, что это произойдет скорее раньше, чем позже, с каждым часом, каждой минутой, каждой секундой? Ты разве никогда не чувствовал, что воздух из тебя словно высосан? Тебе никог¬да не хотелось бежать, пока не вспыхнешь и не взорвешься? Со мной именно так.

У меня в голове теперь встроенный секундомер. Мне в ухо вопит мой смертельный проводник. Полумашина-полузверь вонзает в меня шпоры и кричит: «Быстрее, идиот, солнце встает!»

...

У тебя когда-нибудь бывало чувство, что нет выхода? Все во¬круг смыкается. Стены, на которых висят твои любимые кар¬тины, становятся твоими врагами. Это удушье. Каждая вещь, каждая мысль, каждое движение - все превращается в но¬жи, что секут тебя по лицу. Ты начинаешь думать, что жизнь - грязная уловка. Удар под дых. Ты - избитый дох¬ляк в ожидании воздуха, чтобы не было так трудно дышать. Ты должен быть осторожен, потому что ты постоянно втыка¬ешься в стенки могилы. Ты оборачиваешься, и что-то гово¬рит тебе: не дыши, не думай, не двигайся. Не делай того, что напоминает: ты жив. Может, тогда все будет о\'кей. То есть пока - о\'кей, сейчас или когда сердце стукнет всего один раз. Не закрывай глаза, не надо. Даже не мигай. Не стоит пропускать ни секунды.

...

Вечерами шум снаружи усиливается до такой степени, что все орут друг на друга. Я все еще жду этого выстрела, этого вопля, этой сирены, которые означали бы, что кто-то выпустил себе мозги. Но они не звучат никогда. Вот было бы расписание, в которое можно заглянуть. Я сидел бы дома, чтобы не пропу¬стить тех мужиков, что вытаскивают из дома через дорогу труп, или тех двоих, что прямо на дороге стоят наизготовку, чтобы измолотить друг друга до смерти. Так необходимость смиряться со всем этим шумом была бы гораздо оправданнее. Это сняло бы тут много напряжения. Я замечаю это в себе, всю ночь я вынужден слушать, как эти ослы на улице орут, словно их жгут живьем. Три часа ночи, а они на улице наяри¬вают эту дерьмовую музыку и выкрикивают всякую хрено¬тень. Напряжение, да, напряжение нужно снять. Мне хочется сделать одно - взять ружье и перестрелять всех из окна спальни наверху. Вот что такое для меня напряжение. Хотя в этом-то и проблема. Сплошные нервы, никакого рас¬слабления. Никакого огня. Никакого пиф-паф. Почему бы этим парням не замеситься по-тяжелой с фараонами? Над кварталом постоянно болтаются эти вертушки, так ведь они не делают ни хрена. Какого хуя? Почему на крыше не сидит какой-нибудь снайпер из спецназа, вроде того Хондо из те¬лефильма? Так и вижу его: в кепке задом наперед, чтобы об¬зор был лучше, на губе болтается сигаретка, а он отстрели¬вает этих маленьких засранцев по пути из школы домой. Но ничего подобного никогда не случается. У нас тусуются только жирные работники собеса - приходят, захапывают наркоту и сматываются. Я не пропагандирую смерть и раз¬рушение... ну ладно, допустим, так, но какого хуя? От тре¬потни, сплошных уродов и без всякой смерти Джек стано¬вится мальчиком тупым и очень нервным.

...

Помыкай ими. Тебе разве никогда не хотелось убивать их снова и снова? Мне - постоянно. Из-за них я скрежещу зу¬бами, из-за них желчь подступает мне к горлу. Они принуж¬дают мои глаза ненавидеть. Когда я вижу, как они умирают, мне хорошо, я чувствую, как снова оживаю. Словно родился заново. Я получеловек-полумашина. Чувствуешь, о чем я? Чувствуешь? Еще б ты не чувствовал. Я знаю, что ты дума¬ешь. Я все это знаю вдоль и поперек. Говорю тебе, я, навер¬ное, взорвусь. Тебе когда-нибудь хотелось сорвать свою по¬ганую физиономию ко всем чертям? Сжечь ее и ощутить боль от того, что ты здесь живешь. Я хочу, чтобы ты увидел, как это место охвачено огненной бурей, поскольку так хоро¬шо знать, что они сгорают блядскими факелами.

...

Я шел по проспекту. Я увидел золотой «мерседес» с мигаю¬щими габаритными огнями. Впереди сидели мужчина и жен¬щина. К «мерседесу» подошли два черных парня. Прибли¬зившись, один начал орать и раскачивать машину вверх-вниз, поставив ногу на бампер. Другой просто стоял и смотрел. Парень снял ногу с бампера и схватился за фи¬гурку на капоте, вроде бы собираясь сорвать ее, но потом убрал руку. Затем обогнул машину и просунул руку внутрь с пассажирской стороны; вытащил нечто вроде ожерелья. Он снова подошел к капоту и потряс машину еще немножко. Опять схватил фигурку и оторвал ее. Швырнул ее через до¬рогу; фигурка упала на крышу. Потом снова подошел с пас¬сажирской стороны и заорал прямо в окно. После чего по¬вернулся и пошел по улице вместе с приятелем.

...

Я вымотан, но не могу спать. Стоит закрыть глаза, в прост¬ранстве между зрачками и веками мелькают яркие белые точки. Тело напрягается и невольно отдергивается, уворачи¬ваясь от вертлявых точек. Мой хребет - зверь, захвативший мое тело. Челюсти стиснуты. Заметив, я их расслабляю, но вскоре зубы снова сжимаются сами собой. В животе плотный комок, я обливаюсь потом, под мышками и в паху все зудит. Хочется кричать, но я боюсь напугать себя до смерти. Болит сердце, я жду, что каждый новый удар зажмет его в моей глотке. Болит голова, кажется, она весит вдвое больше, она вот-вот взорвется. Я почти вижу, как она выры¬вается из черепа, летит по комнате и раскалывается о стену.

...

Он снял одежду и часы и свалил все в кучу в гостиной. По¬шел в ванную и пустил воду. Ожидая, пока наполнится ван¬на, мерил шагами прихожую. Он не хотел идти в ванную, по¬ка ванна не будет полной. Когда он попробовал в прошлый раз, его лицо, уставившись на него из зеркала, напугало его до полусмерти. Ванна наполнилась. Он вошел, стараясь не глядеть в зеркало. Взял бритву и поднес к запястью. Глубо¬ко вдохнул и нажал. Давление на кожу остановило его. Он не боялся умереть, он как раз этого и хотел. Он боялся боли и крови, которую он наверняка увидит. Он снова приложил бритву к запястью и закрыл глаза. Нажал твердо и уверен¬но. Переместил бритву с запястья на сгиб локтя. Боль ока¬залась не резкой, как он ожидал. То была тупая и глубокая, пульсирующая боль, он чувствовал ее и в груди, и в голове. Бритва выпала у него из рук. Колени слегка ослабели. Он схватился за занавеску душа, каким-то чудом не сорвав ее. Залез в ванну и лег. Дышать стало тяжело, казалось, воздух уплотнялся, когда он вдыхал его. Он взглянул на кран и мыльницу. Воздух стал еще тяжелее. На кухне зазвонил телефон. Он засмеялся и глубоко вздохнул, его глаза закры¬лись, голова стала клониться вперед, пока он не замер, утк¬нувшись подбородком себе в грудь.

...

Я не понимаю тебя. Думаю, никогда не понимал. Годами я пытался тебя понять. Отгадка так и не стала ближе. Мне не больно, просто странно. Тогда у меня были рваные раны и в голове пустота. Я думаю теперь о тебе, и мне кажется, что в целом я совсем не изменился.

...

У меня под ногтями грязь - я копаю эту яму, в которой си¬жу. Когда говорят со мной, они говорят с моим подобием. Мясо у меня на руках для меня - как «Плэйтекс». Они по¬жимают мне руку, но не способны коснуться меня. Если я тя¬нусь к ним, то словно вешаю себе на шею вывеску «Уничтожь меня». Когда я тянусь к ним, надо мной всегда играют какую-нибудь жестокую шутку. Я же полностью за уничтожение, с ним все в порядке, но я предпочел бы сделать это сам.

...

Человек, летящий по спирали вниз. Лоб вдавлен, глаза ос¬текленели. Я вырываю ему глотку. Толкаю его. Он рушится вниз, оставляя за собой дымок выхлопа.

...

Она показывает пальцем. Его фарфоровая маска падает на землю и разбивается на множество зазубренных осколков. Она смотрит на лицо, которого не видела раньше. Уходит, оставляя его наедине с его деянием, разбросанным у ног.

...

Флоридская трасса, 1986 год. Трущобы в глухомани. Я мед¬ленно проезжал мимо. Снаружи жара. Лачуги, неработаю¬щие заправки, мертвая кукуруза на полях, дебильные дети на улице, отупевшие от жары. Две девочки помахали мне вслед.

...

На моей улице заходит солнце. Я живу на Сансет-авеню. Торговцы наркотиками устроили сходняк на автостоянке у дома напротив. Подъехали на «кадиллаках» и «БМВ». Де¬тишки смотрят на них в немом почтении. По правде сказать, и меня впечатляет. Вид у этих парней в золоте и на шикар¬ных машинах и впрямь импозантный. Их руки свободно ле¬жат на рулях. Сегодня за рулем, а завтра в тюрьме округа Лос-Анджелес.

...

Чистое голубое небо, пальмы, береговой бриз, прекрасный закат. Хорошо одетые черные мальчики продают на моей улице наркотики. Вчера вечером я выходил из машины, а один подошел ко мне и спросил:

- Ищешь?

Я показал на окна своей квартиры и ответил:

- Нет, живу.

Он улыбнулся и сказал:

- Знаем, слыхали.

...

По моему стеклу карабкалась муха. Я раздавил ее краем жа¬люзи. Я наблюдал, как муха ползет с кишками наружу, ос¬тавляя за собой маленькую влажную полоску. Нет, я не су¬нулся к ней лицом и не слизнул это языком. Вы не так хорошо меня знаете, как вам кажется. Я наблюдал, как муха ползет, пока она не ослабела так, что не могла больше та¬щить кишки за собой. Какая смерть. Ни жалоб, ни просьб о помиловании. Ни криков «мама». Чуть погодя я глазел в окно на дилеров, тусовавшихся через дорогу. И снова уви¬дел свою муху. По-прежнему приклеенную к стеклу собст¬венными кишками. Ее поедала другая муха. Вот бы и мне так. Моя девушка вышибает себе в ванной мозги, а я стаски¬ваю ее тело вниз и питаюсь им неделями. Нет, я бы так не смог. Кишка тонка. Я снова думал об этой мухе и ее товар¬ке, сидящей на ней и вгрызающейся все глубже. У этой мухи кишки толще, чем у меня.

...

Алло, мам, как слышишь меня? Прием. Да, сынок, продол¬жай. Прием. Мам, сегодня небо такое красное, и в воздухе одна бензиновая вонь. Вокруг только трупы, мы вроде бы как в аду. Вертолеты так ревут, что я себя не слышу, но это не так плохо, потому что все плохие мысли тоже вымело. Кроме смерти, думать больше не о чем. Она еще не пришла, но я думаю, дело лишь во времени. Прием. Всем пока, конец связи.

...

Мексиканцы на своих великах

Вижу их на закате

Они медленно едут по улице

Я еще сплю, когда они едут на работу

Они всегда ездят на перекосоебленных велосипедах

Иногда останавливаются у магазина

Шесть банок «Бада»

С одной рукой на руле снова вливаются в поток транспорта

Иногда я могу заглянуть им в глаза

Всегда немигающие, остекленевшие

Часы тупого физического труда вытравили их блеск

Иногда мне кажется, что парень - тот же самый

Я мог бы оказаться в Редондо, Хермозе, Торрансе, Венеции

Без разницы

Я всегда вижу одного и того же мексиканца на битом велосипеде

Глядя на него, я думаю о переполненных квартирах

Слишком много дней и ночей, когда никогда не хва¬тает

Слишком много покалеченных рук

Слишком много лжи и нарушенных обещаний

От которых ты голоден и упрям

...

Я сижу за столом и слушаю голоса с улицы. Звуки города. Могу представить себе какие-то новые джунгли со своими животными, средой обитания и законами. Вот один барыга свистит другому, каждый на свой манер. Как птицы на деревьях. Полицейские вертолеты, мотороллеры. Споры, драки, выстрелы. Наконец, вой сирены. От всей этой какофонии я запираю дверь и не могу заснуть ночью.

...

Когда мне было семнадцать, я ездил в Испанию. Ничего ри¬скованного, просто школьная поездка. Я жил в отеле с не¬сколькими сотнями других школьников со всех Штатов - всем было скучно и хотелось ебаться. Будто и не уезжал ни¬куда. Была большая вечеринка, на которой все напились, но никто никого не трахнул. Самым крутым приключением, если не считать того, что меня чуть не изнасиловали пьяные испанские гомики в «Дон Кихоте», было то, что я сходил на бой быков. Там были только мы со школьниками и местные. Местным мы ни капельки не нравились. Нам все время хоте¬лось, чтобы победил бык. Мы свистели, когда они тыкали бедную тварь всеми своими ножами. Состоялось всего три боя, и все кончились одинаково. Они напоказ убивали быка медленно, а затем матадору полагалось пронзить своей шпа¬гой шею быка и прикончить его. Мертвое животное затем целый круг тащили по арене. Наверное, чтобы зрители луч¬ше запомнили, или чтобы матадору кто-нибудь дал. Послед¬ний бой был лучше всех. Наступил момент, когда бык и ма¬тадор посмотрели в глаза друг другу, и шпага почти вонзилась в животное. Бык отступил в сторону, поддел ро¬гом и вырвал матадору коленную чашечку, и наподдал ему под задницу, швырнув на сиденья этих обсосов. Все мы, «американос», вскочили, бешено аплодируя. Местные так же бешено свистели. Прислали другого парня, и он вышиб из быка все дерьмо. Его задницу протащили по арене три раза, чтобы все знали, что победить невозможно, если ты один, перепуган и обезумел, если на тебя натравили кучу людей со шпагами и пиками, трезвых и хотящих поебаться.

...

Мальчик в закусочной не докапывался ко мне. Просто стоял, ожидая, когда его обслужат. Он был худой и бледный. Нерв¬ное лицо. Прыщи, на лице такая поросль, что похожа на пле¬сень. Я наблюдал, как он наклоняется над прилавком, посту¬кивая по нему монетами. Как я уже сказал, он не докапывался. У меня было дикое желание проломить ему го¬лову и переломать ребра. Я не могу этого объяснить. Я про¬сто стоял, смотрел на его туловище и представлял, как я его изобью. Я уже ощущал его ребра под носками моих башма¬ков, совсем как голова того типа, которого я вздул во Флори¬де. Сильнее по голове я никого не бил. Я не испытывал враждебности к этому парню из закусочной, никакой нена¬висти, ничего подобного. Потому и стоял, недоумевая, что же со мной. Мальчик в конце концов взял, что ему надо, и вышел из закусочной. Я до сих пор представляю себе, как пинаю его тело через весь зал. Его тело вздрагивало и кор¬чилось от каждого пинка.

Возвращаясь домой, в машине я представлял себе ужасную катастрофу: голова водителя разбита о приборный щиток машины. Я думал о том, как его мозги и зубы мешаются с едой, которую он только что купил. Я даже чувствовал их запах. Такой же, как тот, что я уловил, бродя вокруг места, где Кэтрин Арнольд вышибла себе мозги. А тут - сплющен¬ные тела, дымящаяся пища и синие мигалки полицейских машин, заливающие пространство ритмическими пассами.

...

Я не хочу опираться ни на чье плечо. Мне это не нужно. Са¬ма мысль о «Ком-то, особенном ком-то!» для меня - слов¬но куча дерьма. Я должен быть полностью сдержанным. Ни¬каких утечек, никаких избытков. Зависимость - это слабость. Такая ложь. Лежу в постели, в объятиях любимой. Она меня поддерживает, она в меня верит! Никто меня не поддерживает. Меня я поддерживаю. Я в меня верю. Не нужна мне никакая группа поддержки, чтобы крышу не снесло. Я знаю, что я должен делать, поэтому я просто дол¬жен заткнуться и сделать это.

...

Прогулка по Мэйн-стрит в Венеции. Люди снуют туда-сюда по магазинам, как морские свинки в клетке. У окон в ресторанах всегда сидят люди и едят. Я смотрю на них. Они смотрят из окон на меня и устремляют взгляды вдаль, озабочен но нахмурившись. Я не мог бы есть в таком месте. Боялся бы, что кто-нибудь проедет мимо и выстрелит в меня. Знаете, они всегда на меня смотрят, когда я прохожу по этой улице. Я всегда смотрю им прямо в глаза. Они всегда глаза от водят. Словно подошли слишком близко к тому, что им не нравится. Мне это нравится. Думаю, так и должно быть. Проходя мимо этой дурацкой фабрики на Роуз-авеню, я за глянул за нее, где пьют кофе под зонтиками. Думал, как

здорово было бы пройтись по этому месту с огнеметом. Как на стоящий санитарный работник. К ебеням, дружище, это стадо свиней, и если мне это не нравится, надо съезжать от сюда. Как-то ночью через дорогу от того места, где я живу, стреляли. Подстрелили двух девчонок у парадного крыльца дома номер 309 по Сансет-авеню.

Той ночью меня в городе не было. Как обычно, повезло. Только и разговоров было о том, как выстрелы всех в округе перебудили. Как эта дама вопила и стенала всю ночь. Черт, жалко, что меня здесь не было. Я бы смеялся и веселился, как последний ублюдок. Крутил бы из окна Дэвида Ли Рота на всю катушку. Зажег бы весь свет, плясал на тротуаре. Хохотал бы им в заплаканные лица. Братался бы со свиньями. Как досадно такое пропус¬тить. На следующий вечер я там гулял. Перед домом тусова¬лись белые хлыщи. Странно, подумал я. Неважно. Я наста¬вил на них палец и сказал: «Бах-бах», после чего засмеялся и пошел домой. Я рад, что тех двоих в ту ночь подстрелили. Теперь в округе действительно спокойно. Бродит множест¬во свиней, но жизнь - сплошь взаимные уступки, не так ли? Еще бы.

...

Я понимаю, почему мужья бьют своих жен. Я понимаю, по¬чему мамы и папы бьют своих детей. Я понимаю, почему они дают клятвы и нарушают их. Дают обещания, забывают и ка¬ются. Я не знаю, почему не понимал этого раньше. Это так ясно. Это у них в глазах. Это ложь. Это ложь, и всем на нее наплевать. Они нашли самый безболезненный и элегантный способ стоять в очереди.

...

Хилые белые людишки в автобусе. Такие неуместные. Пере¬мешаны, словно кусочки дерьма, развешанные на рождест¬венской елке. Они здесь неуместны и знают об этом. Посмо¬три на их лица. Легкий дискомфорт, нервозность, плохо скрытое отвращение. Ну и поездочка. Все они выглядят так, словно их снимает на пленку полиция. Я один из этих белых уродов. Я еду в автобусе. Я смотрю на них и мысленно смеюсь. Мексиканские девчонки со всем этим макияжем. Толстые жопы заполонили весь проход. Хулиганье на заднем сиденье курит дурь. Безликие рабочие и белая сволочь.

...

«Скорая помощь» приехала и забрала тело бродяги. Девушка рядом со мной выглянула в окно и сказала: «Боже, сколь ко крови!» Интересно, санитары матерятся тихонько, когда им приходится увозить кого-то воняющего экскрементами, умирающего в луже рвоты, дерьма и мочи. Интересно, они когда-нибудь выкидывают этих жмуриков в мусорный контейнер где-нибудь за круглосуточной забегаловкой с пончиками. Или сбрасывают с моста. Было бы клево оставить эту дрянь у дверей хозяина вашей квартиры. Швырнуть в бассейн в Сенчури-Сити. Тело увозят в центр города, и его сжигает нелегальный трудяга, впахивающий за минимальную плату.

...

В этой комнате я никогда не ошибаюсь. Все, что я говорю, все, что делаю, правильно и правдиво. Даже если это ложь, это моя комната. Я знаю, что лгу, и никто вокруг не скажет, что это не так. Можно сказать друзьям, что вчера вечером ты был во всем прав, и им нечем будет тебя опровергнуть. По этому я не хочу выходить из этой комнаты. Снаружи все лживо. Скажешь правду, и тебя обдерут. Тебя могут арестовать и даже убить. У себя в комнате я могу говорить правду во весь голос. Иногда только тут я бываю настоящим. Потому что снаружи каждый изо всех сил старается убежать от самого себя..

Реальность - убийственная машина. Заведенная на смерть. Правда так очевидна, что превращает нас в мерзкие мешки мяса. Слабые и зависимые. В срущих, ссущих, жрущих эскапистов. Все мы такие, и некоторым это в тягость. Ты не можешь подняться выше своей задницы, ты можешь подняться только над теми, кто думает, что может.

...

Как-то раз я видел, как собака бежала зигзагами через до¬рогу. Сразу после того, как ее сбила машина. Собака выла так, словно ее глотка хотела выскочить из пасти. Из живота у нее вылезали кишки. Они опутали ее задние ноги. Отчего она и бежала зигзагами. Я видел, как она пробежала вдоль всего квартала и свернула за угол. Я и потом слышал, как она воет. Я видел пожилых негров, сидевших на своих ве¬рандах. Их лица даже не шевельнулись. Теперь я сижу здесь и размышляю, какое же дерьмо им довелось видеть в жизни, если это для них - фигня.

...

Мальчишкой я ходил гулять в этот парк почти каждый день. Однажды я направился там к зарослям кустов. А там ошивались все эти полицейские. По телевизору я слышал, что мне нечего бояться. Я подошел к ним и спросил, можно ли мне здесь поиграть. Они велели мне уходить, а потом один из парковых дворников оттащил меня в сторону и сказал, что¬бы я шел играть к качелям. Полицейские ушли, только когда стемнело. На следующий день я узнал, что как раз на том ме¬сте, где я зарыл семь пенни, нашли тело маленькой девочки. Я откопал монетки через несколько дней. Хранил их, потому что думал, что это важно. Вскоре они исчезли в автомате, продающем жвачку.

...

На улице было 360 градусов

Подошли полицейские - с виду друзья

На деле - солдаты

Арестовали всё

Всех квартиросъемщиков

Всех домовладельцев

Богатые девочки старались поймать поросячьи

взгляды

В надежде быстро отсосать в кустах

Чтобы избежать судебного преследования

А богатые мальчики могли предложить только

кредитные карточки и свои задницы

Кредит из задницы удавался до этого столько раз

Без толку, загребли нас всех

Перед тем, как отключиться, я увидел только

Как крысы и тараканы в наручниках выстроились

в ряд

...

Стою в ванной, держа в руках свой член. Жалкий слюнявый мудак смотрит в зеркало. Кончает, как любая другая тварь. Спусти в раковину. Мне сейчас мерзко. Не нужна мне де¬вушка, о которой я думал. То была временная слабость. Я никогда больше так не сделаю. Сейчас я хочу кого-нибудь убить. Хочу увидеть чье-нибудь уничтожение, блядь. Хочу увидеть конец целой кучи людей. Я сдерживаюсь. Чуть не пробил дырку в стене. Я убил романтику. Эта дрянь мне нра¬вилась, пока я не понимал, как вертится мир. Теперь это для меня ничто. Ни одна девушка больше не лишит меня этого.

Должно быть, тогда я лишился разума. Глупое дитя. Больше не надо. Просто место, куда можно засунуть хуй, словно у те¬бя нет мозгов. Полностью теряя форму. Хотя говорю тебе: это ложь, с которой я никак не могу справиться. Необходи¬мость лгать, чтобы не оставаться ночью одному. Лгать, себя к чертям не помня, чтобы тебя просто трахнули. Я так не мо¬гу. Хорошо, что больше эта срань мне не потребуется.

БАХ!

Эта книга была написана в основном в Лос-Анджелесе

в 1988 году. Район, где я жил, был мне отвратителен.

Грязища, повсюду валялся мусор . Ошибка в инженерной

психологии, и я в ней застрял. Я психовал, когда

на городском автобусе выбирался из этого кошмара.

Я часами сидел в своей маленькой комнатке, со всем

своим скарбом вокруг, и исходил на мочу. Значительную

часть книги я написал, слушая «Black Sabbath». В книге

есть кусок под названием «Улица Ножей», который

был разминкой для куска под названием «Всё»,

опубликованного в книге «Вой на рода».

Раньше я любил тебя

И до сих пор люблю

Так эгоистично

Я люблю тебя прежнюю

Тебя не коловшуюся наркотиками

Тебя не избитую мужчинами

Ты смеешься мне в лицо и называешь меня идиотом

Но это правда

Я все еще люблю тебя

Иногда мне удается увидеть тебя прежнюю

Когда твои глаза блестят

Когда ты выглядишь почти живой

...

Он сидит на складном стуле

Уставившись на свои руки

Все шрамы

Кулак в лицо

Кулак в стекло

Кулак в стену

Кулак

Кулак

Кулак

Теперь куда теперь?

Слава есть эхо

Он слушает как другие рассказывают свои истории

И все они звучат одинаково

Он думает про себя:

Реабилитация - не путь, а тяжкий труд

Он смотрит на тех, кто с ним в одном фургоне

Пустые лица

Видели призраков

Видели Вьетнам

Видели Корею

Видели Беверли-Хиллз

Видели слишком много

И слишком часто

Они сидят кружком

Исповедуясь

Очищаясь

Фургон катится

Одинокие, упорные

Все еще привычные к привычке

Под флуоресцентными лампами они выглядят

инвалидами

Скоро, скоро будут дома и снова ждать до будущей

недели

Соберемся все вместе петь старые песни

...

Пробудившись от сна

Он выглядывает в окно

Три часа ночи

Что случилось с последними годами?

...

Убегая

Сворачиваясь в комок

Прячась

Бесполезно

Только оскорбления

Он прячет свой ужас и боль

Жизнь могла быть так прекрасна

Без них

Мамин дружок

Его изнасиловал

Ты думаешь я шучу

Если бы

...

Зараза скончалась

От разбитого сердца

Некого больше заражать

...

Было время

Когда все было не так

И воздух был

И люди были

Когда можно было выйти ночью

И не слышать

Выстрелов

...

От 27 до пожизненного

Глядели ему в лицо

Тусовались с ним в камере

Сопровождали в душ

Укладывали баиньки

У него много братьев

Друзей - жестов

На грани насилия

Того, что всех держит вместе

Он не хочет быть гомиком

Это тяжко

Ни одной женщины за семь лет

Что же это, к чертям, такое?

Каково ему было?

Стены

Вот оно

Время

Оно идет

И так

Проходит жизнь

...

Ее изнасиловал дядя

Отец ушел из дома

К другому мужчине

Она растеряна

Ей шестнадцать

...

Он никому не рассказывал о побоях

Когда отец сломал ему руку,

Он кричал так громко,

Что соседи вызвали полицию

Теперь он живет с чужими

Они нормальные

Он снял с петель дверь чулана

Он не позволяет никому себя тронуть

...

Слушай!

Внемли!

Пулеметная музыка

В небесах

Полицейская вертушка

Электрический воин

Спускается сверху

Выстрелы наобум

Где-то в пальмах

Я сижу в своей норке

Безопасность в №1

Ночью Лос-Анджелес сверкает, как женщина

Которой дали по зубам

И сказали, чтоб шевелила жопой на работу

Слушай!

Внемли!

Мне показалось, я услышал ангела!

А это просто легавый

...

Я попутала. Я не понимаю. Вспомнить могу немногое. Мне снится, как он меня трогает. Снится его язык. Я поклялась себе, что если кто-нибудь прикоснется ко мне так снова, я убью их. Сны не прекращаются. Я боюсь, что он появится и изнасилует меня снова. Я знаю, что сама с собой это де¬лаю. Почему? Или я ненавижу себя? Я насилую себя в своих снах. Я мучаю себя каждый день. Я убиваю себя ночью. Я впускаю его в свои сны. Я пыталась заводить себе дружков. Я не хочу быть одна. Мне нравятся мальчики. Но мне труд¬но, когда они хотят прикоснуться ко мне. Я знаю, что нет ни¬чего плохого в том, что они хотят сделать, но не могу. Они называют меня сукой, мужененавистницей, недотрогой. Они не понимают. Я так одинока и напугана. Я хочу, чтобы кто-нибудь обнял меня. Мне так холодно. Почему никто не пони¬мает? Я не могу поговорить ни с кем. Иногда мне хочется умереть. Я чувствую, что жизнь кончится, а меня так никто и не полюбит. Он один говорил мне, что любит меня. Может, поэтому я до сих пор вижу сны. Господи, дай мне полюбить кого-нибудь, кроме него. Кого-нибудь на этой планете, кто бы меня любил. Я вижу, как на меня смотрят. Мир холоден и мерзок. Люди опасны и дики. Кто-нибудь, полюби меня. Умоляю, дай мне пожить иначе.

...

Я скучаю по тебе. Я знаю, что продолжаю это повторять, я знаю, что ты уже устала от моих писем, но не могу прими¬риться с тем, что ты ушла. Я знаю, ты просто живешь на дру¬гом конце города, но трудно даже проехать мимо дома, где ты живешь с этим парнем и знать, что он все время тебя ис¬пользует. Ты ведь знаешь, что он тебя использует, правда? Ты никогда не слушала меня. Несколько моих приятелей хо¬дят в клуб, где он бывает. Мне говорили, что он несколько раз здорово тебя избил. Я слышал, что он продает тебя сво¬им друзьям. Я боюсь прийти туда и постучать в дверь, и по¬говорить с тобой, потому что он может меня убить. Употреб¬ляешь ли ты наркотики? Они тебе не требовались, пока ты была со мной. Можно ли увидеть тебя снова? Ты меня еще позовешь? Или хотя бы позвонишь? Я скучаю по тебе.

...

Каждый из нас - чей-то урод

Подумать только

Сидишь дома перед телевизором

Смотришь, как кто-то сжигает какую-то срань

За тысячи миль отсюда

«Посмотри на этих уродов. Что они такое? Должно

быть, там круто».

С улицы к тебе присматривается убийца

Он думает, что там за урод сидит перед теликом

Этот урод - ты

Каждый из нас - чья-то шутка

Ты все время смеешься

Ты никогда не прочь посмеяться

Показать пальцем и рассмеяться

Поставить все это ниже себя

Между тем

Мартышки ржут над тобой из своих клеток

Из своих стеклянных ящиков

Ты ржешь им в ответ и швыряешься экскрементами

Ходишь взад-вперед и смеешься и швыряешься

Но это тебя достает

Ты думаешь, что тут смешного

В чем дело, нельзя пошутить, что ли?

Он смеется, надрывая животики

Ты и впрямь выглядишь забавно - с пистолетом

у виска

И его членом во рту

Кто теперь урод?

Ты - один из паршивых приходов

О которых раньше только читал

Не кусайся

А то получишь пулю в висок

Не знаю, есть ли у тебя то, что ты заслужила

Знаю только, что ты это получила

Лунатичка с силиконовыми сиськами

Да, они как раз для тебя

Тебе они понадобятся

Иначе этот ебучий болван не влюбится в тебя

Когда он хватает тебя за макушку

И велит тебе приступать к делу, просто думай, что

это вложение капитала

Смажь себя хорошенько

Чтобы продаваться всю жизнь

Проедь по бульвару

Посмотри на мальчонку, что работает на углу

Посмотри и засмейся, да?

Это не ты

Ты не могла бы коснуться настолько яростной

реальности, даже чтобы спасти свою жизнь

Посмотри на урода

Не смотри на него слишком долго, а то он сорвет эту

улыбку прямо с твоего лица

Вручит ее тебе

А после засмеется сам

Ты спелое яблочко на нижней ветке

Филе в бассейне с акулами

Ты родилась человеком

Идеальным для группового изнасилования

Расчлененка

Проституция и слава

Каждый из нас - чье-то оправдание

Отлично

Только это и нужно, чтобы проехать мимо

Человека, в которого тычешь

Чтоб у тебя имелась причина показывать пальцем

Чтобы спастись от себя еще раз

То был не я

Я был пьян

Сама знаешь, как это бывает

Я не виноват

Я был тогда влюблен

Сделать это меня вынудил город

Я принимал наркотики, чтобы сбежать от своего отца

Я пил, чтобы сбежать от своего босса

Я иду в бар, чтобы развеяться после заморочек на

работе

Я ударил свою жену

Потому что машина не заводится

Потому что наш сын не слушается меня

Это не у меня проблемы

Кто-нибудь отпустит мне грехи

Изобретут какое-нибудь лекарство

Кто-то по телевизору что-то скажет

Все будет хорошо

И поскольку я могу остановиться, когда захочу

Не рассказывайте мне, как я должен жить свою ложь

Я свободен

Я слышал об этом в песне по радио

Выгребная яма любви

Гноящееся болото

Слышишь этот блюз

Про человека, который сидит один в своей комнате

Ожидая

Надеясь

Что, может быть, она вернется

Из-за нее вся эта боль

Весь этот пот

Как тяжелые мысли

Как:

Я не хочу жить

Я не могу жить

Нет солнца

Нет жизни

Нет ничего

Без нее

Поэтому когда женщина, пошатываясь, войдет снова

Будет жаркий кулак любви

Ожидание

Ничего кроме тоски блюза

Оставь свою тоску себе

Пока не захочешь все поры, все волоски, все мысли,

что только есть у тебя

Покупать и продавать со скоростью света

Кровь, прах, и шесть пустых

Использованных гильз

Сломанный телевизор

Гнутая ложка

Грязные простыни

Битое стекло

Запах прокисшего пива

Вчерашний пот

Сны о нигде

Ты хочешь милости?

Избавленья от чумы?

Рук, что обнимут тебя?

Доброго слова?

Тогда убирайся из зоны 213

Тут у нас сплошь тоска

...

«Black Sabbath»

Так много мусора не на месте

Пора разложить все по местам

Сознание - ужасная вещь

Мечта вспыхивает блестящим кинжалом у меня

в мозгу

Под песни сирены

Летней скорой помощи

Две девушки

Пьяные

Дерутся у дверей клуба

Битое стекло под прожекторами полиции

На хуй эти улицы

И этих ублюдков которые их понастроили

Все эти эксперименты

Вроде того, сколько крови понадобится чтобы

утопить тебя

А я пока знаю

Что я будущий герой

Ходячая легенда

Статус суперзвезды - вот моя сфера

Будь у меня достаточно большая машина

Я бы съехал на ней вместе с вами с обрыва

Но не время играть в игрушки

Я гуляю по улицам глядя на вас

Прислушиваясь к тому, как вы живете в своих

трусливых фантазиях помойных ковбоев

Тут все будет выглядеть совсем иначе

Когда я его разукрашу

Только жаль, что вы уже ничего не увидите

Я ангел

Я солдат

У меня миссия

Никто, кроме меня, не знает

Со мной говорят улицы

Тротуар смотрит на меня и корчит рожи

Издевается

Когда я делаю вдох, вонь наполняет мои легкие

Пытается поглотить меня

Пытается разрушить меня

Она не разрушит меня

Я здесь очищу весь воздух

Посмотри вокруг

Посмотри на грязь

Посмотри на упадок

Из-за него ты вынужден принять чью-то сторону

Либо разрушишь тут все, либо сам этим станешь

Каждый миг дня оно смотрит тебе в лицо

Дразнит тебя

Разрушает тебя

И ты позволяешь ему

Тянуться

Ты - оно

Ты дерьмо

Слишком поздно духовно пробуждаться

На хуй все это хипповское говно

Слишком поздно для социальных перемен

Просветить стадо овец не получится

Разве ты не видишь, чего они хотят

Хотят, чтобы ты отвернулся

Хотят, чтобы ты лег

Как ягненок под нож

Как филе на продажу

Революции не будет

Восстания не будет

Не будет расовой войны

Как можно быть такими тупыми?

Как можно верить такой ерунде?

Какая шутка

Я много знаю о шутках

Я вижу их все время

Я провел много лет с ходячими шутками

Видел бы ты их теперь

Жирных

Обдолбанных

Трусов

Ожившая смерть

Люди действия превратились в слабые куски дерьма

Я снова мог бы уважать их

Если бы они пустили себе пулю в лоб

Ночью я брожу по улицам

Мысленно подмечаю

Делаю опись

Грязь

Мусор

Вонь

Лжецы

Уроды

Клоуны

Мне стала ясна моя миссия

Моя жизнь собралась в лазерный луч

Моя цель

Моя жизнь

Мое видение - чистый напалм

Я здесь, чтоб очищать

А очищать можно только одним способом

Нужно выжигать

Очищать огнем

Нужно испепелить заразу

Или она будет жить дальше

Все зашло слишком далеко

Сильные уничтожены слабыми

Упадок установил прецедент

Стал образом жизни

Но не моей жизни

Дерьмо есть дерьмо

И я здесь, чтобы сжечь его

Неужели вы не видите?

Я превзошел вашу робкую лживую мораль

Я не верю в равенство

Это я к тому,

Что не считаю вас живыми

Вот все, что вам нужно, чтобы жить дальше

Человек, торгующий наркотиками

Не ровня мне

Человек, изнасиловавший своего сына, - не ровня

мне

Им не спрятаться

Чувство вины не защитит их от меня

Я не верю в права человека

Я думаю, вы разжирели и стали злом

Прячась за своими правами человеков

Упиваясь грязью

Равновесие следует восстановить

Когда я брожу по улицам своего района

Пьянчужки, шатаясь, вываливаются из баров

Стреляют пистолеты

В вышине летают полицейские вертолеты

Но ничего не происходит

Вот так шоу

Хватит драмы

К черту показуху

Ритуал - нигде

Он выпотрошен

Ночи отлиты из олова

Дешевая

Горькая смерть

Я покажу тебе свой мир

Я принесу его домой

Моя прелесть

Летние ночи пламени и правды

Неужели не видишь?

Темная жаркая ночь

Вой двигателей с неба

Ряд деревьев взрывается оранжевым огнем

Воздух насыщен бензиновой вонью

Воздушный удар

Как цветок извергается в быстром рождении

Грязь превращается в пепел

Так красиво

Упадок истекает кровью

Пока я гуляю и строю планы

Я слышу, как ангелы поют

Песни «Black Sabbath»

У моих башмаков толстые подошвы

Не пропускают кровь и мочу

Разум, населенный мной, -железо

Пришло мое время

Я вижу их

Может, я вижу тебя

Ты поешь песню неудачника

Свою бесконечную, больную песню

Конец подступает

И я - один из тех, кто принесет его

Я - соль этой шутки

Я сожгу всю листву, пока не поздно

Вы тратите миллионы на реабилитацию

На перемывание промытых мозгов

Не существует никакой реабилитации

Насколько должна вырасти ложь, чтобы даже вы не

смогли ее избежать?

Вы срете в свою постель

Вы ждете что кто-то придет

И уберет эту срань

Ну, вот он я

готовый выплеснуть вместе с водой и ребенка

ОДИН ИЗ НИКОГО

Я написал эту книгу в дороге в 1987 году.

Большую часть года я выступал и записывал музыку.

Значительная часть года прошла в Европе. Заглавие

книги отражает то, что я думаю о себе. Я всегда

чувствовал, что мое величайшее достижение - то,

что я пережил свое воспитание. Главный урок в своей

жизни я получил в дороге. Шрамы на моем теле -

моя дорожная карта.

В какой-то момент они показывают свои истинные

цвета

После распада

После процесса

После того как подписан и разорван контракт

Их истинные цвета воняют

Теперь

Мне тяжело с ними уживаться

Мне хочется пихать их, пока не проявятся цвета

Иногда я так их ненавижу, что пихаю и вижу

И то же самое делаю с теми, кого люблю

И с теми, до кого мне нет дела

По-настоящему приятным я улыбаюсь

...

Я закрыл свою дверь

Я увидел, мир смотрит косо на меня

Я сидел, закрывшись от их вселенной, вихрем

летящей вниз

Уставившись на стены

Моя вселенная тоже смотрела на меня косо

Закрытого

Отвернись

Я хочу нажать кнопку «выход»

Чтобы выйти из себя

Когда моя вселенная смотрит на меня косо

...

Все мои солдатские байки стары

Висят как тряпье в кладовке

Никто не хочет слышать старых солдатских баек

Сейчас у меня больше ничего нет

Мои пересохшие губы трепещут на сквозняке

Я меряю эту комнату шагами

Рассвет закат я все скриплю зубами

Шарахаюсь от теней ожидая

Я не хочу больше думать о той надоевшей войне

От нее мне хочется лезть на стену в дурном безумии

Мне нужна новая война

Я торчу от войны

...

Забитые мужики сели в автобус намного раньше меня

Я смотрю на их дешевое тряпье и стоптанные башмаки

Их мешки с хламом

У них такие лица, словно они хотят сбросить свои

головы

И грохнуться на пол

У большинства в руках билеты на пересадку

Поздно

Смотри: ребята едут на ночь глядя

Как грустная песня по дешевому радио

...

Я ненавижу чувствовать нужду

Я смотрю на нее и нуждаюсь

Я чувствую, как жжет

У меня - черный дар

Я исцелил себя, и раны затянулись в сплошные шрамы

Непревзойденный в бесчувственности

Я онемел к самому себе

Вместо того, чтобы прислушиваться к своей нужде

Я не чувствую порезов и вкуса крови

Как от головной боли

Вышибают себе мозги

Одуревший и бесхребетный

Но это легко и так больно

Что не больно совсем

...

Пусть не болит голова

Отруби голову

Останови кровь

Выкачай ее из тела

Останови войну

Уничтожь обе стороны

Останови голод

Замори их до смерти

Останови преступление

Посади всех в тюрьму

...

Он сидит в своей комнате одну ночь за другой

Никто не приходит и не звонит

Он не издает ни звука

Он смотрит в пол

Он слушает свое дыхание

Он не смотрит на часы

Время не имеет значения

Его руки не имеют значения

Он сам не имеет значения

Он не обращает внимания на свои мысли

...

Я хотел тебе сказать кое-что

И никак не мог сообразить

Я не смог проникнуть глубже твоих глаз

После того, как ты ушла, больно было оставаться

спокойным

Так легко не говорить то, что думаешь

Не делать того, что хочешь

Трудно принять отказ

Легко сделать больно кому-то еще и не знать этого

Легко сделать трудно

...

Они попробуют уничтожить тебя

Всегда и на всех уровнях

Все колдобины ночи берут тебя за яйца

Слушай, как они говорят

Звуки - как объедки, что вываливаются у них изо

ртов

Каждый звук, каждое движение хочет от тебя кусок

Ты должен:

Отречься

Отказаться

Откреститься

Переломить это об колено

Вывихнуть

Смотри, как звери смотрят на тебя

...

Большой Ларри, черный педик

Мы раньше болтались на автостоянке

Я смотрел как он паркует машины

Мы бродили по проспекту и болтали

Так много чепухи

Иногда мы только ржали

Иногда он протягивал руку и хватал меня за член

Я говорил ему, слушай, отвали, черный гомосек

Мы хохотали как ненормальные

Он смотрел на меня такими влажными глазами

Он говорил

Белый мальчонка, ни пизды, ни жопы

Что ты будешь делать?

Я не знал

Я спрашивал, какого черта он не любит женщин

Он так ржал, что чуть ли не падал со своего ящика

Он говорил, что в этой здоровенной штуковине

что-то есть

Болтается себе, а он от нее кайфует

Я говорил ему, что бабы - это клево

Он ржал, как ненормальный

Спрашивал меня, откуда, к ебеням, я знаю

Ни хуя не знаю я о бабах

А об остальном и подавно

У меня только молочный ящик под задницей

Да этот здоровенный черный ублюдок, что лапает

меня за член

Я говорил ему, что с бабами я всегда

Он так ржал

Что я думал, у него глаз вывалится

...

Как-то я встретил парня

Он отбыл срок в одиночке

Когда его пришли выпускать, он не хотел выходить

Ему больше нравилось внутри

Он говорил, что этот мир он может понимать и

контролировать

Иногда я думаю, было б лучше сидеть в клетке

Трудно с тем говном, которое впаривают эти

фальшивки

Им бы поосторожнее

Их могут убрать за кадр

Просто для смеха

Или потому что у них есть тоска

Мир велик

Ты видишь, как люди реагируют на ужас

Размеры и шум

Скидывают их с катушек

Они хотят в клетку так же, как я хочу в клетку

Иногда мне хочется убить тебя

Чтобы ты захотел посадить меня в клетку

Пока кто-то из твоих свиней не выпустит меня

Я точно хоть кого-то из вас порешу

У меня тоска от размеров и шума

Где та клетка

...

Я вернулся к тебе, висельник

Я оставил тебя в этой комнате много лет назад

Я вышел на свет и огляделся

Я вернулся во тьму

Тащиться от твоего гнилого скрипучего ритма

Я слышу, как ты качаешься туда и сюда

Я вижу, как жидкость капает у тебя изо рта

Ты показываешь миру язык

Я понимаю, почему теперь

От них мне так же, как тебе было от них

Пусто и одиноко

Опустошенно и выпотрошено

Я должен сказать тебе прямо сейчас

Молчание - самый мощный звук на свете

От их слов приятно

Не стоит

Ты никогда не смог бы приспособиться

А потому ты выкроил себе местечко

Мне тоже это нужно

Меня как будто отовсюду вытолкнули

Увидеть бы, как ты откидываешь стул

Было бы здорово увидеть твои глаза

Но опять-таки

Тебе бы это не понравилось

Лучшие вещи делаются в одиночестве

...

Возьми меня за руку

Войди в эту темную комнату

Ляг со мной на пол

Давай лишимся жизни

Слизывай пот

Пробуй кровь

Слушай звук

Хотя бы сейчас

По-настоящему

Мне нужно от тебя что-то настоящее

Я так хочу тебя

Хочу попробовать тебя

Хочу, чтобы ты вонзила зубы в мою плоть

...

Я взял тебя к тебе

Вот чего ты хотел

Я думаю, что поработал хорошо

Ты озверел, когда я бросил тебя

Ты проклинал меня

За вонь твоих отбросов

Ну вот, теперь ты в этом весь

Рано или поздно ты увидишь

Над сточной канавой светит солнце

Легко оказаться с пустыми руками, когда ни к чему

не тянешься

Трудно поверить, когда ты говоришь, что задыхаешься

Если твои руки сомкнуты на чужой глотке

Теперь здесь ты и только ты

Ты слишком съехал в одну сторону,, ты упадешь

Придется собирать себя со дна своей души

Рубцы крепче обычной плоти

Теперь все только тебе

Все что внутри

Яд

Лекарство

Все в тебе для тебя

...

Когда я смотрю на вас

Я хочу уничтожить вашу улыбку

Она сидит у вас на лице как ложь

Вы хорошо смотритесь

Я хочу знать о вас правду

Я хочу стать вам ближе

И когда это получится, вы увидите, что я вижу вас

насквозь

Ваше сердце бьется, как маленькая птичка

Вы хорошо меня знаете

И потому не можете со мной справиться

Мне больно играть роль дурака

И притворяться, будто я не вижу, что вы такое

Все вы не подпускаете меня

Я хочу поверить вашей лжи

Отключить себя и почувствовать вас

Но я не могу перестать видеть насквозь

Всех вас

...

Он сидел в темной комнате и ждал ее

Она не была ему другом

Он пробовал дружить годами и знал правду

Ему хотелось, чтобы кто-то был с ним мил хотя бы

час

Он был одинок

Какая разница, что кто-то считает его привлекательным

Что кто-то захочет быть с ним тем, какой он есть

В его деле каждый чего-то хочет

Всегда есть скрытый мотив, всегда разыгрывается игра

Что-то не так, когда кто-то с ним мил

И им при этом не платят

Всякий раз, когда кто-то хотел пожать его руку

Ему хотелось сказать:

Чего ты хочешь?

Сколько ты хочешь?

Он не был плохим человеком

Он просто не мог приспособиться

Сидел и ждал, когда она придет

Она была блядью

Не уличной, а высокого класса

Ему ее нашел его менеджер

В дверь постучали

Он открыл, и она вошла

Посмотрела на него и улыбнулась

Взглянула на карточку, которую держала

Спросила, не Фрэнк ли он

Он кивнул

Она стала рассказывать, чего делать не хочет

Грубости, анальный секс, садомазохизм

Он кивал

Он сказал:

Мне трудно. Я не привык к такому. Мне нужно, чтобы

ты со мной была хоть немного мила. Притворись,

будто знаешь и любишь меня. Не нужно раздеваться,

пока не захочешь. Может, просто обнимешь меня?

Можешь?

Она обняла его

Он закрыл глаза

Ему было хорошо

Она глянула через его плечо в телевизор

Она чуть не расхохоталась во весь голос

Она хотела спросить, не может ли он дать ей прикурить

Что за чокнутый тип эта рок-звезда

У ее младшего брата есть все его пластинки

Знал бы братишка, какой он на самом деле, выкинул

бы их

Вскоре он ее оттолкнул

Дал ей пачку денег

Сказал: теперь все, спасибо

Пошла вон

...

Они много не лгут

Просто нечасто говорят правду

Правда немного для них значит

Им можно лгать или говорить правду

Им безразлично

Чмори их, если хочешь

Ешь их вилками

Или уничтожь их просто так

...

Звери в муках

Потеют и вопят

Потеют и вопят

Пули вышибают мозги по квартирам во всем городе

Дворник повесился в подвале

Поругался с Господом Богом

Оставил записку, что сожалеет о своей жизни

Жаркая ночь ломает челюсти

В любви и аду все справедливо

А если тебе не нравится, доползи на карачках

И сунь голову в духовку

Вдохни глубоко

Сдохни в этих комнатах

Вопя из-под гипсовых надгробий

Героиновый культ

Внутриутробный кошмар

Скользя по ледяному костылю

Нет выхода кроме наружу

...

В Нью-Джерси она сказала:

«Я всегда мечтала, чтобы ты вошел в меня».

В Род-Айленде пришло шестеро и никто не хлопал

В Питтсбурге она сказала:

«Ты самый роскошный чувак в моей жизни».

В Миннеаполисе свиньи арестовали Джо

В Де-Мойне она сказала:

«Когда ты кончаешь в меня, это так замечательно».

В Нью-Брансвике он сказал, что я хиппи

В Бирмингеме он сказал, что я

«Бездарный тупица, беззастенчиво ворующий из

дурных источников».

В Мэдисоне она сказала, что я типичный говнюк

В Вашингтоне я процитировал Гитлера, и она

разрыдалась

В Афинах я пытался ебаться за полицейским участком

В Сент-Луисе она сказала, что ненавидит всех мужчин

В Нью-Орлеане он сказал, что меня сейчас кто-то

вздует

В Пенсаколе она ушла от меня, не сказав ни слова

В Дэйтона-Бич она сказала, что я свинья

В Майами по моему лицу ползали клопы, и я не мог

уснуть

В Джексоне она сказала:

«Тут жарко и все медленно. Вот почему мы много

ебемся, много деремся, много жрем и много пьем».

В Филадельфии я ебался в кабинке мужского туалета

В Коламбии он сказал: «Власть белых - это

хорошо», а я ответил: «Хайль "Бадвайзер"».

В Вермонте я видел, как его сбила машина

В Олбани я видел, как его забрали в дурдом

В Бостоне она сказала, что ее подруга не стирала

рубашку, потому что я вытирал ею пот

В Линкольне пришли двадцать человек, и все они

сидели сзади или рано ушли

В Мемфисе он колотил по сцене медным кастетом

В Хобокене меня рвало последние три песни

В Чикаго меня рвало последние четыре

В Цинциннати я блевал кровью

Здесь в Лос-Анджелесе я пережидаю

...

Люди теряются

Будильник прозвонил, и кто-то потерялся

Вдруг оказалось, что прошло пять лет

Та же работа

Они смотрят на себя в зеркало

Не в силах понять, куда они девались

Грязная закулисная интрига

Кто-то потерялся и был уничтожен

Люди бродят по улицам, как бессловесные твари

Хватает ума лишь на жестокость

Они прикованы к телевизору

Можно откупорить еще одно пиво

Солнце заходит на другой день

Саморазрушение медленное и полное

Какие гадости мы делаем с собой

...

Мне звонят безумные девушки

Поздно вечером

Их голоса звучат, словно с другой планеты

Как-то ночью одна звонит из какой-то психушки

в округе Ориндж

Рассказывает, что ее засунули туда родители

Они больше не хотят ее видеть

Старший брат сказал ей, что она уродина

Она ему верит

Она рыдает в трубку

Говорит, что он встречается с девушкой, которую

прозвали

Мисс Хантингтон-Бич

Она спрашивает, правда ли она уродина

Я отвечаю, что вовсе нет

Она говорит, что ее брат - мой большой поклонник

И он бы не поверил, что мы сейчас разговариваем

Она говорит, что живет в палате

И вокруг нее все время множество других детей

Крутая жуткая реальность

Ей еще нет тринадцати

Она спрашивает, нельзя ли позвонить как-нибудь

еще

Я говорю, конечно можно

Она говорит пока и вешает трубку

Я смотрю в потолок и пытаюсь заснуть

Мне сейчас так одиноко

...

1:22 ночи

Телефонные звонки

Межгород

Она бросила лечение

Нервничает из-за того, что у нее новый психоаналитик

Хочет, чтобы ее подруги тоже слезли с наркотиков

«Она пашет как проклятая всю неделю. Получает

зарплату в пятницу и все уходит в нос. Пытается

бросить, но это трудно».

Она говорит, что весь прошлый год она сидела на

таблетках

Она сидела у себя в комнате, уставившись на стену

Ее домашние делали вид, что ее здесь нет

Она ходит в бары, чтобы побыть среди людей

Она не может оставаться в одиночестве надолго,

иначе у нее съезжает крыша

Говорит, что приедет в Лос-Анджелес

А голос такой, точно она говорит во сне

Я говорю, что мне через несколько часов вставать

Она злится

Говорит, что я избегаю ее

Обзывает меня всякими словами и вешает трубку

Еще одна ночь испорчена

...

Она звонит мне из психушки в каком-то захолустье

Рассказывает, как ее держат в смирительной рубашке

Говорит, что ей становится лучше

Сама этого не чувствует

Но ей твердят, что ей все время становится лучше

Я думаю о ней, пока она говорит

Она делает в штаны

Мужчины в халатах цепляют к ее голове электроды

Я думаю о лабораторных крысах

Запахе дерьма

Всем этим людям становится лучше

Яркие лампы

Белые простыни

Этот чужой человек

БЛЮЗ ЧЕРНОГО КОФЕ

Я хотел сделать книгу, которая была бы хорошим

спутником в дороге, вроде того, чем была для меня

«Черная весна» Генри Миллера летом 1984 года.

Эта книга собрана из коротких рассказов, дневниковых

заметок, эссе и записей снов. Я закончил книгу

в 1991 году и переработал в 1992-м.

124 мира

№ 29: Мы идем по улице и спорим. На чем надо ехать: на такси, на автобусе или пойти на кладбище пешком? Я говорю, что не против пройтись. Она говорит, что это для меня чересчур, и останавливает такси. Мы доезжаем до кладбища и входим. Мне не по себе. Не по¬тому, что мне трудно гулять рядом с кучей жмуриков, а пото¬му, что из будочки у ворот сейчас вынырнет кто-нибудь вро¬де легавого или сторожа и разгундится, какого черта мы собираемся здесь делать. Так и вижу какого-нибудь жирно¬го сраного борова:

-~ Что вы думаете здесь делать? Ищете место, где бы потра¬хаться, а? Ага, я так и понял... проблядушки. Наверное, при¬кидываете залезть в какой-нибудь мавзолей и наебетесь до потери сознания, да? А вот и не выйдет! Убирайтесь к черту отсюда, пока я из вас всю срань не вышиб до самой останов¬ки. Ты чего на меня пялишься, парень? Давай, попробуй только. Хотел бы я поглядеть. Я тебя так отделаю, что фин¬гал у мамы будет. Убирайтесь к черту отсюда, засранцы. Что-нибудь этакое. Мы проходим в ворота, никто не появля¬ется. Идем по неровной потрескавшейся дорожке. Целые семьи лежат в ряд. На некоторых камнях написано просто «МЛАДЕНЕЦ». Повсюду плитки с номерами. Участки на продажу. Я думаю о человеке, который идет по дорожке со смотрителем, -они уже поболтали и посмеялись за чашеч¬кой кофе. Человек смотрит на плиту и говорит смотрителю:

- Вот, вот это место. Оно не куплено? Я хочу, чтобы мое те¬ло лежало именно здесь. Еще свободно? Отлично. Сколько? О, замечательно. Да, мне нравится, что здесь солнечно. Ни¬каких деревьев поблизости, хорошо. Не хочу, чтобы птицы гадили на мое надгробье, - неважно, что я не буду об этом знать. Шутка. Понимаю, что вы все это уже слышали, ну, в общем, да, я беру этот участок.

Если бы я хотел выбрать место, где мое тело будет покоить¬ся целую вечность, я хотел бы действительно быть в нем уверенным. Я хочу сказать, действительно уверенным. Я по¬ставил бы палатку и пожил бы там несколько дней. Я знаю, смотрелось бы странненько: например, похороны, и все эти скорбящие шествуют мимо моей яркой оранжевой палатки. Я бы улыбался и махал им, жаря себе сосиски на походной газовой плитке. Я бы, конечно, мозолил всем глаза, но в кон¬це я бы все знал наверняка. Я подошел бы к этому смотри¬телю: взгляд твердый, в голосе уверенность.

— Да, сэр, эта могила мне подходит, я уверен. Где мне рас¬писаться?

Я бы не шутил, и он бы это знал это. Наверное, что из этого места вышла бы отличная площадка для гольфа. Здесь есть и пруд, и все остальное. Нужно быть сильным игроком, чтобы суметь здесь играть, среди сплош¬ных камней, - та еще задача. Да ладно вам, профессиона¬лам должно быть скучно на своих турнирах. Тут же такие здоровенные поля, а то и крокодил какой выползет. Представьте, как весело будет забивать мячик в мавзолей. А если он приземлится на могилу давно забытого дядюшки? Ладно, у моего отца было обыкновение по выходным выгу¬ливать собак на этой площадке для гольфа. Площадка была огромной. Собаки бегали вокруг и очень радовались. Хоро¬шие и преданные собаки. Они видели, как эти мячи летают по воздуху. Они подносили их и складывали, как горку пере¬пелиных яиц, к отцовским ногам. За сотни ярдов оттуда я ви¬дел, как игроки грозят кулаками. Хотя и далеко, но я даже слышал, что они кричат. Всякую срань, вроде: «Черт возьми, блядь, эти собаки... мой мяч!» Папаша животики надрывал от смеха. В такие минуты он был почти что человеком. Мы подходим к мавзолею, сплошное железо и гранит. Внутри места больше, чем во многих квартирах, где я жил. Она дума¬ет, что внизу могут быть подземные ходы. Я спрашиваю, что, по ее мнению, делать куче жмуриков с потайными ходами. Могу себе представить, как они там внизу покатываются:

— Хо-хо, наши жены по-прежнему думают, что мы мертвые! Эй, Мо, давай-ка чекушку... Хо-хо...

Наверняка никогда не знаешь, поэтому я подхожу и прикла¬дываю ухо к двери: не играет ли музыка, не катаются ли ке¬гельные шары... Ничего, ни звука.

Мы идем дальше. Я спотыкаюсь о венок, и он падает. Я под¬бираю его и снова прислоняю к постаменту. Читаю имя на камне.

— Извини, Джон, то есть мистер Гарленд.

Я отхожу и оглядываюсь. Венок снова упал. Я знаю, что, ес¬ли ад в самом деле существует, я попаду туда, и старина Джон будет ссать мне на голову со своих облачных высот. Мы обходим всю территорию кладбища и снова оказываем¬ся у ворот. Я озираюсь и вижу что-то похожее на телевизи¬онную антенну, которая торчит из-за одного надгробия. Подхожу посмотреть; оказывается, просто перевернутая подставка для венков. Здорово было бы увидеть пару «за¬ячьих ушей», прицепленных к камню. Кабельщик подключает могилу. Эй, у нас теперь широкоэкранное телевидение, хватай лопату и ползи смотреть!

Надгробья здесь самые разные, каких ни пожелаешь. Я по¬казываю ей одно, похожее на здоровенный черный член. Она смотрит на меня и начинает хохотать. Наверное, кое-ко¬му тут не помешало бы завещать своим любимым украсить их надгробия какими-нибудь причудливыми неоновыми штуками - здорово бы выделялись среди сплошного чер¬ного и серого.

Мы доходим до ворот. Я слышу чьи-то голоса. Смотрю и ви¬жу трех парней в робах, они стоят у грузовика. Они переда¬ют по кругу косяк. Я говорю ей, что на могиле Дэвида Ли Рота будет полностью затаренный бар и торговая палатка. Мы уходим с кладбища.

№ 30: У него был выходной. Он сидел в комнате. Так он всегда проводил время, когда не работал. Работа делала его злобным, заставляла ненавидеть бесконечно. Заставляла бить кулаком в стену. Заставляла держать свой ебаный рот на замке. Он шел со смены домой, надеясь, что кто-нибудь прикопается к нему и он пустит в ход кулаки. Был канун Рождества. Как и множество прежних рождест¬венских дней, он не рассылал и не получал ни подарков, ни открыток. Для него Рождество - просто еще один день. Просто еще один день, за который следовал еще один. Он знал, что люди - говнюки: им нужен такой день в году, ког¬да они могут быть милы друг с другом. А так просто они не умеют. Им нужен повод вылезти из своих ям и стать людь¬ми. Какие же они отвратительные говнюки. Он это знал. У них всегда все сводится к деньгам. Выхода нет. Жизнь просто ждет начала следующей смены. Он вспомнил рождественские праздники своего детства. Они жили вдвоем с матерью. Мать дарила ему какие-то по¬дарки и ни на минуту не позволяла забыть, что он для нее - кость в горле. Она вытаскивала из кладовки пластиковую елку и украшала ее той же гирляндой, что и год назад. Уны¬лый ритуал. Он помнил, как у нее к губе всегда прилипала сигарета, и она твердила, что он должен больше ценить всю эту срань. Она прибавляла «чертов» ко всему, что говорила. Чертовы подарки, чертовы игрушки и так далее. Он хотел сказать, что ему не нужны ни елка, ни подарки, и лучше бы она не была такой противной все время, не смо¬трела на него так, он ничем этого не заслужил. Это не он придумал Рождество.

Открывать подарки - тоска смертная. Он знал, что на по¬дарки у нее нет денег, и когда она их покупает, злится боль¬ше обычного.

— Только попробуй не радоваться. Я за него отдала черто¬ву кучу денег.

Она закуривала и смотрела на него ястребиным взором. Раз¬ворачивая подарки, он старался выглядеть как можно счастли¬вее. По правде говоря, они ему были безразличны. Хотелось Одного - убить ее. По тому, что она ему покупала, он мог за¬ключить, что она не знает о нем ничего. Все равно, что жить с чокнутой, которая платит за твою квартиру, покупает тебе всякую срань и говорит, что лучше бы тебя вообще не было. Под Рождество звонила мать его матери. Бабушка была пья¬ницей. Он видел ее несколько раз, и она всегда была не в се¬бе: язык заплетался, косметика размазана, она хихикала, цеп¬лялась за стулья. Они начинали разговаривать по телефону, и мать принималась орать, пепел с ее сигарет летел по всей квартире на пол. В конце концов, мать швыряла трубку и би¬ла на кухне посуду. Он убегал в свою комнату и прятался. Через несколько дней его отправляли к отцу - навестить и забрать купленные для него подарки. Иногда и там была елка, но чаще всего, к счастью, не было. Его подарки всегда лежали в чулане рядом с отцовскими ботинками. Подарки никогда не заворачивали. Он мог сказать, что его отец не знает его совершенно. Мать давала ему коробку сигар, чтобы передал отцу в подарок. Отец бросал на них взгляд и клал на полку, ничего не сказав. Его отец смотрел какие-то спортив¬ные соревнования и засыпал перед телевизором с горящей сигарой в руке. Он смотрел на спящего отца и размышлял, дать ли сигаре сгореть в отцовской руке. В последнюю мину¬ту осторожно вынимал окурок и клал в пепельницу. Потом был пережаренный обед, накрытый мачехой - ужа¬сающе противной сукой. Она терпеть не могла сахар - она добавляла во все искусственный подсластитель. Еда была сухая, приготовлена кое-как, жуткое количество дерьмовой еды. Отец сильно тыкал его под ребра: это значило, что ему пора сказать что-нибудь приятное про обед.

— Действительно вкусно, мэм.

Отец смотрел на него и кивал. Она и не скрывала, что он для нее сплошной геморрой. Ему не терпелось свалить оттуда. Мачеха пугала его до усрачки.

Он возвращался домой к матери со всеми отцовскими по¬дарками. Мать вытаскивала их и рассматривала, без конца бормоча при этом:

- Черт, вот же действительно тупица, а? Как эту чертову дрянь включать? - И она дергала за движущуюся часть ка¬кой-нибудь игрушки и ломала ее. - Видишь? Эта чертова дрянь - дешевка! Видишь теперь, какой он скупердяй... Господи.

Он отволакивал подарки к себе в комнату и сваливал их в кучу в углу. Он редко играл с тем, что они ему покупали. Боялся сломать. Она его била. Называла неблагодарным и грозилась, что придет полиция и заберет его в тюрьму на¬совсем.

— Я вот думаю, не позвать ли полицию, чтобы она забрала тебя. Что ты об этом скажешь?

Тресь.

— Что - тресь - ты - тресь - об - тресь - этом - тресь - скажешь?

Они сидел и думал вслух:

— Хорошо бы, если б твой ебаный дом, папа, сгорел, вот чего тебе надо.

Проходит еще одно Рождество. Он сидел и смотрел, как па¬дает снег за окном. Хороший вид из его окна - другой жи¬лой дом напротив. В некоторых окнах мерцали огоньки рож¬дественских елок. Изредка проплывала голова случайного прохожего. Радиатор погромыхивал, словно дрожал.

— Да, ты и я - два товарища, ха, ха.

Завтра еще один выходной. Еще один день ждать, когда сно¬ва начнется смена. Смена всегда начинается снова. Свобод¬ное время - точно дыра между клыками работы, маленький пробел, когда тебе позволено дышать, лгать себе и убеждать себя, что ты живой. Они заставляют тебя приходить и ухо¬дить. Они тебя имеют. Нет ничего, кроме смены и квартиры. Работа и ожидание. В свободное время он отдыхал, держал ноги в горячей воде, чтобы снять отеки. Бесконечно. Свет в комнате плохой. На потолке три патрона, но перегоревшие лампочки он не менял. Теперь осталась одна. Темнота под¬ступила. По-прежнему падал снег. Он сидел и ждал, когда начнется смена.

№ 34: Он много смотрел телевизор. Все равно, что пока¬зывают, - он собирал информацию. Это все - разведка. С каждым часом, чем больше он смотрел, тем больше узнавал их, как они работают, их привычки. Чем больше он узнавал, тем легче будет действовать, когда придет время. Он выпол¬няя задание - секретное. Протокол требовал, чтобы детали операции не выпускались в общую циркуляцию. В конце концов, речь идет о национальной безопасности. На работе все его сослуживцы считали, что он чокнутый, но он им нравился, поскольку они знали: не каждый день главный резидент использует компанию по упаковке посуды как прикрытие. Ему-то что? Так он мог проникнуть внутрь, не привлекая к себе внимания. Легче войти в их жизнь и разнюхать, видеть, как они действуют. Чем больше инфор¬мации, тем лучше.

Вернувшись домой, он смотрел телевизор без перерыва. Держал под рукой записную книжку и яростно делал помет¬ки. Женщина в рекламе шампуня каждый раз одинаково по¬чесывала себе ухо. На самом деле, ее движения и манера речи совпадали настолько точно, что он мог поклясться: реклама всякий раз - одна и та же. Он сделал пометку: со¬брать как можно больше информации о жизнеподобных ро¬ботах. Вот что еще он знал о ней - и о них всех. «У них нет никакого стиля - определенно, культ личности. Легко понять, что они привыкли лгать и слышать ложь. Фак¬тически, по моим оценкам, они пользуются ложью как ос¬новным средством обмена информацией. Имея с ними дело, ложью располагай их к себе. А правдой смущай и одурачи¬вай их... нужно раздобыть больше информации». Шли годы. Сослуживцы спрашивали: - Ну как твое задание, Ларри?

Он отвечал, что не знает ни о каком задании, но даже если бы он имел какую-то информацию о так называемом зада¬нии, то не имел бы права раскрывать подробности такого за¬дания, даже если бы оно существовало. Кучи записных кни¬жек становились все выше.

Он нашел новое потрясающее место для сбора информации: библиотеку. Там постоянно шептались. Должно быть, обме¬нивались секретным враньем. Он шел в библиотеку и делал вид, что просматривает книги. Он даже завел себе читатель¬ский билет. Время от времени он брал книги на дом, чтобы думали: он любит литературу. Обычно брал те, которые уже читал, чтобы суметь ответить на вопросы в том случае, если библиотекарь попытается устроить ему блиц-опрос. Дер¬жать все базы прикрытыми - вот главное в сверхсекретной работе. Никогда нельзя терять бдительность, и нужно посто¬янно выкладываться до конца.

№ 36: Они сидели на диване и смотрели телевизор. Он об¬нимал ее за плечи. Они смотрели программу о группе моло¬дых юристов, полных сострадания и человеческих ценнос¬тей, которые боролись за права обездоленных. Молодого человека обвиняли в изнасиловании. Теперь он предстал перед судом и пытался отрицать свою вину. Девушка на ди¬ване сказала:

— Он виновен.

Он спросил ее, откуда она знает, решив, что, возможно, она уже видела эту передачу.

— Я знаю, что он это сделал. Женщина такое всегда видит. Мы мужиков знаем. Да, он точно это сделал. Он посмотрел на нее.

— Какая херня. А я знаю баб. Сперва говорят, что им хочет¬ся, но потом им не нравится или они залетают и начинают орать «изнасиловали», и парень садится в тюрьму. Настоя¬щий сволочизм. Если им не хочется, чтобы мужчины подхо¬дили и приставали к ним, зачем они носят такую одежду? Мерзкая перекосоебленная игра, если хочешь знать. Бабы держат мужиков за яйца, и те, кто послабее, иногда теряют контроль, когда их так раздрачивают по самое не хочу. Она посмотрела на него так, словно он только что вывалил ведро с конским навозом ей на голову, да еще и доллар по¬просил.

— Думаешь, это правильно, если какой-то парень делает с женщиной то, что хочет? Что ее одежда - и впрямь при¬глашение к бесплатному сексу? Если ты так считаешь, я уходи прямо сейчас. Мужики - свиньи!

— Нет! - рявкнул он в ответ. - Я совсем не это имел в виду Я не считаю, что мужчина может делать с женщиной все, что захочет. Очнись, разве я похож на такого? Черт!

— Ладно, - сказала она. - Я знаю, что ты думаешь про все эти дразнилки. Мне противно говорить об этом, но мы с подружками раньше так делали, когда были юными и не такими элегантными, как сейчас. Заводили парней до полного исступления и смотрели, насколько далеко можно зайти, по¬ка не стало слишком круто, - а потом убегали. Какое-то время было забавно, но я понимаю, как это может взбесить мужчину.

Он протянул руку и обхватил ладонью ее грудь. Она посмот¬рела на него и улыбнулась. Он ее поцеловал и сунул руку ей под блузку. Залез ей в лифчик и обвел пальцем сосок. Дру¬гой рукой он залез ей под юбку. Теперь его рука была у нее в трусиках и поглаживала волосы на лобке. Она медленно вытащила его руку из блузки и задержала ее в своей. Засу¬нула его указательный палец себе в рот, провела языком во¬круг кончика и заглянула ему в глаза. Другой рукой она об¬хватила выпуклость на его брюках. По телевизору началась реклама молока.

Красивая девушка выпила стакан молока, облизнула губы и сказала:

- М-м-м, ням-ням.

Красивая девушка улыбнулась, и реклама кончилась. Она стиснула выпуклость и сказала:

- М-м-м, ням-ням.

Она принялась расстегивать ему рубашку, целуя те места, что были под пуговицами. Ткнулась языком в его пупок, рас¬стегивая ремень на его брюках. Она вытащила его член и стала разговаривать с ним:

- Привет, красавчик, ты так хорош, что я бы съела тебя, как леденец. Ты, наверное, вкусный. Такой большой и крепкий. Ну что бедняжке делать, а? Я не могу себя контролировать! Он чувствовал на своем члене ее дыхание. Она взглянула на него снизу вверх и улыбнулась. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Наверное, будет здорово. Она чуть дернула его за член и засмеялась, вставая.

- Вот такие гадости мы и делали. Боже, ну не суки ли мы! Эти бедные парни должны были нас дико ненавидеть! Лад¬но, мне пора. Мы с девочками хотим сходить на новый

фильм Джо Коула. Смотрел когда-нибудь? Он такой клевый. Все мои подружки хотят сорвать с него одежду! Если кто-ни¬будь из них позвонит сюда и будет меня искать, скажи, что я уже иду. Пока!

№ 66: Хуевая дрянь. Обещала позвонить после того, как вернется. Я ждал ее, потому что ужасно хотел ее видеть и не йог дождаться встречи. Прошло десять дней, а она все еще не позвонила. Если она решила меня кинуть, могла бы, по крайней мере, иметь мужество позвонить и сказать. Я об¬звонил несколько номеров, разыскивая ее. Наконец, нашел. Казалось, ей странно меня слышать. Я спросил, почему она не позвонила. Она мне ответила что-то бессодержательное. Я очень хорошо знаю эту девушку. Я знал ее много лет, и я знаю, когда она лжет. И у нее это не очень хорошо получа¬ется. Так что я немного позабавился и задал ей несколько быстрых вопросов, на которые она должна была бы ответить не задумываясь. И она не смогла. Разумеется, не смогла, ведь она сочиняла ответы по ходу дела. Тяжело, когда тебя оскорбляют, особенно по телефону. Вы когда-нибудь испы¬тывали такое бессилие, пытаясь выкрутиться из подобной ситуации по телефону? Я-то знаю. От этого с ума сойти можно. Так что в конце концов мы договорились встретиться в ресторане. Мы не могли встретиться на ее новой квартире, потому что «там покраска». Приятно, что ее новый мужик делает для нее ремонт. Все это было много дней назад. Се¬годня поздно вечером я позвонил ей, хотел поговорить, по¬тому что не мог больше ничего тут делать. Я позвонил и ус¬лышал приятный низкий мужской голос на автооответчике. Я не люблю опускаться до мести и всех этих кипящих страс¬тей, но знаете, рано или поздно я столкнусь на узкой дорож¬ке с этой парочкой, и плевать, крут этот тип или силён. Есть шанс, что он не ёбнутый псих и не так готов умереть, как и я. А если даже и так, тем лучше. Я хочу, чтобы она видела, как я изуродую этого парня просто прикола ради - а еще для того, чтобы ей было что рассказать своим детям много лет спустя.

№ 70: Пойдет он на эти танцы. А пригласить девушку у не¬го никогда не получалось. Типа, что делать, когда он выведет ее на середину. Он пытался танцевать один у себя в комнате, и ему становилось так стыдно, что приходилось все бросать. Хотя к ним он присматривался. Если за внимательность дают очки, он стал бы чемпионом. Женщины так загадочны и треп¬ливы. Он понятия не имел, что говорить женщине, если б ког¬да-нибудь выпала такая возможность. Танцы шли себе и шли, и он бывал почти на всех. Находил самый темный угол спорт¬зала и смотрел на женщин, прислонившись к стене. Как-то раз увидел девушку, которая вела себя так же. Он рассмотрел ее: достаточно хорошенькая. Через несколько вечеров она перехватила его взгляд. В конце концов, и сама на него по¬смотрела. Он глянул на нее снова, и она ему помахала. Он со¬дрогнулся всем телом. Он знал, что ему следует делать, и в то же время понимал, что не в состоянии пересечь к ней зал и сказать «привет». Он был так робок, что едва мог отвечать на перекличке в классе. Он смотрел в пол, пытаясь выглядеть беззаботным, даже скучающим. Когда он снова поднял голо¬ву, она оказалась прямо перед ним. У него забилось сердце. Он подумал, что может задохнуться. Она представилась. Он тоже ухитрился произнести свое имя. Оба согласились, что все эти танцы дурацкие и они оба пришли сюда, чтобы посмо¬треть, до чего глупыми могут быть их друзья, и как глупо тан¬цевать, и т. д. Они тоже решили попробовать в шутку. Ну, ти¬па: «Съешь фунт сала, но только в шутку, конечно».

Они отправились для этого в темный угол спортзала. Играл какой-то медляк, что-то из «Three Dog Night». Певец пере¬крикивал музыку.

— Только глянь! Все мальчишки у одной стены, все девоч¬ки - у другой. Почему бы всем не быть, как ТЕ ДВОЕ В УГЛУ?

Ужин у него в животе взбунтовался. Они отпрянули друг от друга. Она убежала. Он никогда ее больше не видел.

№ 83: Я собирался застрелить ее в гостиной. Я знал. Я представлял себе все это. С утра пораньше я уже был на месте и собирал оставшиеся пожитки. Я чувствовал себя идиотом, когда подбирал свою рубашку и запихивал ее в пластиковый пакет, а она в тот момент наблюдала за мной, как мамаша. Она явно не хотела, чтобы я уходил. Совершен¬но. Пусть надеются, потом легче будет им мстить. Если тебя простили один раз, будут прощать и дальше. Ты можешь сде¬лать им любую гадость, какую захочешь. Эта женщина разо¬злила меня. Я думал, что я выше влюбленности. Я всегда был игрок, мозгоеб. Я нефигово в этом преуспел. Можно по-настоящему гордиться тем, как сильно я умею доводить этих тупых сук. Мне нравится, когда они плачут. В то утро плакать пришел мой черед. Я спросил, как она может так выставлять меня из дома. Думал, посею вину в ее крошечный умишко, а потом смогу протащить по горячим угольям. Наверное, по¬лучится. Она старалась оставаться сильной. - Почему ты не можешь повзрослеть и быть мужчиной Один раз в жизни? Прекрати истерику. Я чувствовал напряжение во всем теле. Я хотел сломать ей шею прямо там, но это было бы слишком легко. В этой жизни я стараюсь контролировать каждую минуту. Под ее влия¬нием я почти утратил это свойство. Готов признаться - я любил ее.

Через несколько часов я снова шел к ней домой, неся в кармане брюк пистолет. Я подошел к ее двери и постучал. Она не отперла, а только приоткрыла щель почтового ящика и сообщила, что она занята и позвонит мне потом. Так заня¬та, что не может открыть дверь? Что за херня замышляется За этой дверью? Я сказал, чтобы она открыла, я хочу кое-что Дать ей. Она сказала, чтобы я просунул это в почтовый ящик. Хорошо, ответил я. Я открыл щель и посмотрел в нее. Она стояла прямо напротив меня. Я выстрелил три раза. Попал ей в живот, по крайней мере, дважды. Повернулся и ушел. Побрел обратно по ее улице в сторону бульвара Сансет. Я ничего не чувствовал. Я миновал жилой комплекс. Около небольшого пруда, прямо за забором, стоял человек. Я оста¬новился и уставился на него. Я не знал, почему. В конце кон¬цов, он улыбнулся и сказал: - Привет, меня зовут Пол.

Я вынул пистолет из брюк и выстрелил ему в живот. Он упал на траву. Я пошел дальше. Я не бежал. Я не знал, почему. Не помню, чтобы я что-то чувствовал. Я пошел домой, при¬готовил какой-то ужин, послушал какие-то пластинки и за¬снул. На следующий день мне нужно было идти на работу. Это было полгода назад.

№ 92: Он стоял у нее за спиной почти час. Она едва шеве¬лилась. Будто телевидение имело над ней какую-то магиче¬скую власть. Он смотрел на затылок ее седеющей головы - она тихонько тряслась под записанный хохот публики. То был конец времени. Конец всякой борьбы и всякого стра¬дания. Он больше не будет лежать по ночам без сна, думая о работе и деньгах.

Цифры! Сколько сотен часов он потратил, думая о деньгах и маленьких цифирках в маленьких рядах, таких аккурат¬неньких и хорошеньких? Цифры - это еще не все! Какое откровение, когда игра зашла так далеко. Да и что такое реальная жизнь? Жил ли он когда-нибудь по-настоящему? Был ли у него момент, когда он не боялся что-нибудь потерять? Растратил ли он свою жизнь понапрасну? Он думал о морщинах на своем лице. Шестьдесят четыре го¬да - это старость? Слишком поздно, чтобы начать все снача¬ла. Он разглядывал всех женщин на улице и знал, что слиш¬ком поздно даже думать о том, чтобы что-то предпринять. Она снова посмотрел на ее затылок. Громко позвал ее по имени.

— Эллен.

Она слегка подскочила и обернулась как раз в тот момент,

когда он выстрелил себе в рот. То был конец времени.

№ 99: Сейчас ты нашла записку и мое тело. В конверте вместе с письмом - деньги, три сотни долларов, возьми их, пожалуйста. Это покроет расходы на очистку комнаты от то¬го-бардака, который я здесь устроил. Наверно, есть какая-нибудь компания, которая специализируется на очистке ко¬вров и стен от мозгов и пороха. Полистай «желтые страницы». На моем счету должно было остаться немного денег; пожалуйста, возьми их, чтобы избавиться от тела. Ес¬ли что-нибудь останется, пожалуйста, оплати счета, которые придут в ближайшие недели.

Я знаю, о чем ты думаешь. Если он мертв, то на кой черт ему теперь думать об оплате счетов? Но я думаю. И еще я мог бы нести ответственность за все это.

Видела бы ты, как я напрягал мозги (ха ха!), пытаясь найти способ убить себя и одновременно избавиться от тела. Не хотел бы я созерцать такую сцену. Прости, я пытался сде¬лать что-нибудь немножко более стильное и элегантное, но в тот момент с мозгом у меня было не все в порядке. И те¬перь это по всей комнате, ха ха.

Наверное, ты хочешь знать, зачем я это сделал. Я не смог найти ничего значимого для себя. Деньги, женщины, секс, любовь, известность, друзья - ничто не могло удержать ме¬ня. Все это куча кала. Все равно так много нужно лгать, что¬бы как-то получить хоть что-нибудь. Когда ты в последний раз ходил на свидание с девушкой и не лгал каждые пять кинут? Правда, я действительно устал врать. А если гово¬ришь слишком много правды, обанкротишься! На работе я чувствовал себя ебаным роботом. Во-первых, невероятно, что я вообще так надолго с этим завис. Можно ли придумать способ убивать время глупее, черт возьми? Вставать, одеваться и идти туда, чтобы какой-то мудак тобой

командовал. Возвращаться домой и готовиться к тому же са¬мому на следующий день? Ну уж нет. Больше никогда. По¬смотри на всех наших друзей - если их еще можно так на¬звать. Они не скулят, лишь когда находят новый способ выебать кого-нибудь. В противном случае они - та же са¬мая предсказуемая злобненькая кучка, как и все остальные. Я не хочу на тебя наезжать, но я чувствовал себя хомяком в клетке. Бегал за жратвой, крутился в колесе каждый день. То было унижение, которого я больше не мог выносить. Все, что я считал «хорошим», - хорошая пытка, вот что это было. Хороший садомазохизм. Больше ничего. Жизнь - медлен¬ное движение к смерти. Это длится годами. Яд в тебя влива¬ют так медленно, что даже распробовать не успеваешь. Поэтому слушай, не парься по этому поводу, а? Я там, где должен был быть. Все к этому шло. Я много лет назад знал, что все к этому идет. Просто вопрос времени, пока я не на¬брался смелости отказаться от яда. Мне бы не хотелось, чтоб ты чувствовала себя обязанной это делать. Если ты можешь участвовать в этом гнусном шествии жизни, тебе и карты в руки.

Опять-таки, извини за грязь.

Блюз черного кофе

4 марта 1989 г. Вена, Австрия. 7:59: Редко склады¬вается так удачно, как сейчас. Я в ресторане этого старого отеля. Серый свет австрийского утра бросает мягкий от¬блеск на пустые столы вокруг. Напротив места, где я си¬жу, - длинный стол с едой: яйца, сыр, хлеб, булочки, масло, джем, молоко, апельсиновый сок, мюсли и большой кофей¬ник с кофе. Я выпил половину первой чашки; чудовищно. У меня на лбу выступают бусинки пота. Я останавливался в этом отеле раньше, в 1987 году. Наша группа гастролировала по Европе - десяти недельное турне. Стол, за которым мы сидели, слева от меня. Какое тогда было необыкновенное, грандиозное утро! Мы так много ели, что я думал, еда полезет из нас наружу от одного взгляда на стол. Просто фантастика, упражнение в переедании, «спор¬тивное обжорство», как мы стали называть это в «Black Flag». После того как мы съедали ужасно много еды, мы делали сэндвичи на дорогу, набивали ими карманы и отправ¬лялись выступать.

Я допил первую чашку. Попросил дружелюбную молодую женщину принести мне еще кофе. Ее ответ располагает ме¬ня к ней, пока не подходит время рассчитываться. - Да, конечно, - отвечает она. Она понимает. Приносит вторую чашку.

Этот отель находится напротив железнодорожного вокзала. В 1987 году я всю ночь болтался по этим улицам. Пошел на станцию и смотрел на калеку, пытавшегося поспать на ска¬мейке. Его растолкали и выгнали. Смотрел на проституток, работающих на бульваре в своих облегающих сапогах из бе¬лого пластика. Прошлой ночью, возвращаясь из клуба, я по¬думал, не прогуляться ли туда, где я видел эту хорошенькую проститутку-блондинку, подпиравшую стену здания. Жар¬кая ледяная машина по торговле сексом. Вчера ночью у се¬бя в номере я думал о ней, глядя в темноту. Прикидывал, где она теперь - может, все еще стоит на бульваре, может, умерла. Она до сих пор такая хорошенькая, какой я ее по¬мню? А все остальные? Как память лжет нам. Как время по¬крывает обыденность золотом. Как оно разбивает сердце, искушая вернуться и попробовать все оживить. Как нам тяжко, когда мы обнаруживаем, что золото было лишь тон¬кой позолотой, покрывавшей свинец, мел и облупившуюся краску на картине.

Она подходит, в каждой руке - по кофейнику. - Не хотите ли вы еще кофе? - спрашивает она. - Да, пожалуйста, - отвечаю я, стиснув зубы, стараясь вы¬тащить свою правую руку из-под ноги, которую схватил такой спазм, что может остановиться кровообращение. Нали¬вает. Вот он, черный и зловещий, с легким масляным блес¬ком на поверхности. Я пью. Мягкий - как смерть. Сегодня я еду в Венгрию, в Будапешт, где сама мысль о ко¬фе - просто шутка. Найти его трудно, а если повезет, вкус обычно такой, словно он растворимый, да еще как следует выдержанный в козлиной моче. Понятно, почему там пьют так много водки.

Пока я пил, я думал о ней, о той хорошенькой проститутке. С тех пор, как я видел ее, она, вероятно, отсосала десять ки¬лометров членов, невероятно много узнала о моральной не¬устойчивости и ненадежности среднестатистического муж¬чины, видела достаточно, чтобы сказать, что видела слишком много, и узнала достаточно, чтобы сказать, что ино¬гда лучше вовсе этого не знать. Храбрая и прекрасная сексу¬альная тварь. Третья чашка - за тебя. Извини, мне пора в дорогу.

6 марта 1989 г. Линц, Австрия: Смотрю в чашку номер три, не такой уж горячий. И вполовину не так горяч, как официантки в этом заведении. Те же девушки, что и в про¬шлый раз. И держатся они так же - холодно и отстранение. Вечер кажется пустым. Весь день ехал по Венгрии и Авст¬рии. Я не знаю, что-то в этом баре гнетет меня. Официантка надушена, пахнет чем-то удивительным. Хорошо, что хоть кофе протащит меня через все это. Иногда попадаешь в та¬кие ситуации, когда можно делать только одно - терпеть, считая минуту за минутой. Хотя хорошо сидеть в комнате, полной голосов, и не быть в состоянии разобрать ни слова. Мне нравится это скудное чувство, что бежит сквозь меня беспрестанно. Иногда я чувствую себя совершеннейшим иностранцем, словно я родился, чтобы навсегда быть изоли¬рованным от них. Понимаете, о чем я? Полностью чужой. Тя¬желый кофейный блюз номер три висит в воздухе, уставив¬шись на меня. Все люди вокруг разговаривают, я на другой планете. Мне не одиноко, я лишь встревожен и смущен. Лю¬ди таращатся. Я слышу, как в их разговорах начинает вы¬прыгивать мое имя. Я вынужден опустить взгляд к газете, к кофе, к черному маслянистому оку Истины! Ни за что в жизни не пойму женщин здесь. Они сделаны из дерева, или изо льда, или из комбинации того и другого? Я наблюдаю за ними. Я не говорю с ними, пока одна не задаст мне вопрос; в другом случае мне нечего было бы им сказать. Кому - им? Они есть они. Они везде. Я не понимаю их. Я привык думать, что понимаю, но теперь вижу, что был не прав, я обманывал себя. Все это время я себя обманывал. Каждый иногда себя дурит. Наверное, лучшие из нас прово¬дят за этим занятием меньшую часть времени, когда не спят. Тем не менее можно много сказать о тех, кто преуспел в оду¬рачивании себя. Они попадают во все заголовки.

7 марта 1989 г. Линц, Австрия:

Один в комнате

В магнитофоне играет «R.E.M.»

Уставившись в пол

Вниз смотрит одинокая лампочка

Ожидая сна

Ожидая передышки для мозга

Много часов назад я был в другой комнате

Выступал перед множеством людей

Теперь я здесь

Никто не знает

Так что ж?

Я могу сложить сотни таких ночей

Как кирпичи

Выстраивать все выше и выше

Так все равно происходит

Так что ж?

Особая смелость для этого не нужна

Я понял, что нужно много сил

Выдержать самого себя

И это все труднее

Я не знаю

Становлюсь ли я умнее и сильнее

Или просто лучше одурачиваю себя

8 марта 1989. Дортмунд, Германия: У меня что, разум отшибло? Сколько чашек я выпил? Зачем я с собой так по¬ступаю? Я ввалился в ресторан отеля полчаса назад, полдня назад, полчаса, полдня? Только что кофейная барышня наго¬ворила мне кучу гадостей, потому что я налил себе кофе сам и не позволил сделать это ей. Я мог только улыбаться, смот¬реть в сторону и подавлять желание вцепиться ей в глотку. В Дортмунде льет. Когда я был здесь в последний раз, тоже шел дождь.

Селби говорил мне вчера что-то о романтике, и я задумался. В данный момент кофе на столе, черная кровь всемогущего кофейного бога бурлит у меня в желудке. Я не могу ничего сделать, но отдаюсь буре.

Романтика? Черт, та девушка, с которой я раньше встречал¬ся в Лос-Анджелесе. Она всегда говорила мне гадости из-за полного отсутствия у меня романтического чувства. Один раз я ей сказал, что любовь и романтику из меня вышибли. Конечно, глупее в жизни я ничего сказать не мог, но я думал, что это произведет на нее большое впечатление, большой контраст с моим обычным мужским зависом. Она не позво¬лила мне об этом забыть. Все спрашивала: «Почему ты ни¬когда не присылаешь мне цветы? Ах да, это было выбито из тебя. Извини». Ну, сейчас 1989 год, мне двадцать восемь, и секс для меня отнюдь не новое переживание. В данный момент он - биомеханика. Может, я где-то по дороге с ним облажался.

Пару лет назад у меня была короткая и быстротечная встреча с романтикой. Мне она снилась, я писал о ней и ей. Я даже имени ее не знал. Она работала в таком месте, куда я часто заходил. Она тогда была совершенной, она не могла иметь недо¬статков. Великолепно, тотальная нереальность. РОМАНТИКА. В конце концов, я встретился с ней, и какое-то время все бы¬ло прекрасно. Я отправился куда-то на гастроли, писал ей все время, звонил ей дважды за тысячи миль. Отвечала она всегда одинаково, словно я звонил ей с другой стороны улицы. Ей было наплевать. Когда я приехал домой, она написала мне Письмо. В нем говорилось, что она больше не хочет быть со мной. Что мне интереснее пахать, а не поддерживать капризы неделовых или немузыкальных отношений. Потом я написал песню о том расстоянии, которое я чувст¬вовал, думая о той девушке. Главными строчками в песне были слова: «Чем ближе я к тебе, тем дальше от тебя». Я ду¬мал, что все то время, пока я был с нею, я очень старался выкинуть это из головы. Романтика прошла испытание вре¬менем.

Селби сказал, что хочет немного романтики в своей жизни. Сказал, что ему приятно посылать кому-то цветы и открытки. Наверное, тут нет ничего плохого, тем более что говорил это Селби, а он мужчина. Я знаю одну девушку, она присылает мне цветы, открытки и прочую чепуху. Конечно, я немедлен¬но их выбрасываю и думаю, сколько всего я мог бы сделать на те деньги, что она потратила на этот мусор. После того как мы трахаемся, она скрывается в ванной. Через минуту вы¬ныривает с влажной мочалкой и вытирает мне член. Ну не мило ли? Компания «Холлмарк», выпускающая поздравительные открытки, должна бы сделать такую, с хорошенькой надписью: «Ты такая красивая, когда вытираешь сок с моего усталого члена».

Может быть, я перегорел. Типичный мужлан, мерзкий нео¬прятный ебарь, настоящий американский красавчик. Это форма слепоты, вазелин на объективе, никаких проблем. Я знаю, ты сейчас смеешься, считая меня полным выродком. Я последний человек, неромантический тип, который во всем видит лишь жирнозадую биологическую оргию. Ну и ладно.

Может, в один прекрасный день я из всего этого вынырну, но вот сейчас... мне schwarz, пожалуйста!

10 марта 1989 г. Берлин, Германия: Что лучше всего подходит к чашке кофе? Еще одна чашка. Утренний кофей¬ник преданно стоит слева от меня на отдельной горелке. Че¬рез несколько часов мне ехать в Кёльн. Небо сегодня серое. Я один в ресторане большого отеля. Я завтракал сегодня вместе с Селби; мы делали это последние несколько дней. Он великий человек. Для меня честь - пу¬тешествовать с ним, быть рядом с ним все время, видеть каждый вечер, как он работает. Это много значит для ме¬ня - всё.

Ах да, мы пьем кофе и чувствуем, как крепчает изоляция. Представь себя за столом, ты тупо уставился на трещинку в его поверхности. Твои глаза - пустырь для всего мусора, для всего, что потерялось и выброшено. Все, кого ты знал, весь прошлый опыт, десять жизней под серыми небесами, планета дождевых бурь переполняют тебя. Ты совершенно один. Ты выходишь на долгую прогулку сквозь себя - без движения. Не помнишь, когда ты сел сюда. Время на корот¬кий промежуток перестает существовать. Изоляция, изоля¬ция, которую чувствуем все мы. Иногда она так ясно ощуща¬ется, что становится вполне отдельным существом. Сидит напротив в одном с тобой пустом пространстве раздроблен¬ного времени. Свобода может быть пустырем. Она наполня¬ет тебя ничем, а ты сиди потом и разбирайся. Изоляция со¬бирает меня воедино. Все те часы, что я провел в фургоне, глядя на бегущую дорогу. Я оборачиваю себя вокруг себя. Изолированные части жаждут изолированных частей, кото¬рые жаждут. Мы можем сблизиться лишь на вот столько. В этой истине есть своя суровая, скудная красота, чистая ли¬ния. Даже когда мы вместе, мы разделены. Наверное, есть моменты, мгновенья силы, времени вне времени. Мгновенья, что поистине больше жизни.

Конец пути определяет путь. В конце пути ты один. Жизнь - вспышка, рукопожатие в темноте. В одинокой комнате, переполненной людьми, - вот они, вот ты. Правда вопит тебе прямо в рожу. Иногда ночь - удар ниже пояса.

20 марта 1989 г. Амстердам, Голландия: Сегодняш¬ний вечер проползает, как хорошо откормленный таракан. Сижу один в своем номере. Дешевый город - Амстердам. Вваливаются уроды, торгующие гашишем, их зазывные речи перемежаются резким кашлем. Один парень последовал за мной в банк. Я обдумывал, не пальнуть ли ему в голову, но так поступать в публичном месте нельзя. Не хочу ввязы¬ваться в разборки со свиньями в таком месте. Хотя это что-то- ухайдакать голландского легавого. В здешней гостини¬це подают ужасающий кофе. Я вижу свет. Я чувствую тяжкое бремя. Я останавливался в этой гостинице в ноябре 1985-го, когда выступал на поэтическом фестивале «Единый мир». Там было много достойных людей. Джеффри Ли Пирс, Я.К.Дж., З\'ев. Они были великолепны. Однажды утром я вы¬мел в холл, а там на полу спал Муфтий из «Einsturzende Heubauten» - ждал, когда ему освободят номер.

Сегодня свободный вечер. Время приближается к полуночи. Луна полная и светит в канал напротив отеля. Хорошо быть одному. Иногда мне хочется, чтобы ночь продолжалась веч¬но. Дневной свет приносит статическую перегрузку человеческой суеты. Мне в последнее время трудно не замыкаться в себе. Я чувствую себя таким пустым. Я не хочу быть с кем-то другим. Это просто еще одно ничто, еще один жест, ложь. Иногда жизнь - такая бородатая шутка. Еще одна ночь в номере какого-нибудь отеля, в каком-нибудь городе, в ка¬кой-нибудь стране, где-нибудь. Я курю такие ночи одну за Другой, как сигареты. Эти номера - светящиеся кубики. Но¬чи - швы, что держат меня воедино. Все лица отпали, я никого не вижу в этом сне. Айзек Хейз на кассете поет «Про¬ходи». Я раньше ставил ее, когда мне бывало одиноко. Ког¬да я ставлю песню теперь, я слышу ее иначе. Не такая хоро¬шая. Мне нужно выйти из этой комнаты и глотнуть немного воздуха.

21 марта 1989 г. Амстердам, Голландия: Прогуляться от гостиницы до центра города и не попасть под машину, ве¬лосипед или трамвай - уже победа. Я прикидываю, сколько туристов прикончили летучие голландцы Амстердама. Бьюсь об заклад, постоянные жители Амстердама туристов и любят, и ненавидят. Любят деньги, которые те приносят в город, и точно так же ненавидят их грубость. Сегодня утром, по дороге в музыкальный магазин я слышал, как группа молодых людей говорит по-английски. Они окру¬жили большую стаю голубей и пинали их до смерти. Один сказал: «Зырь, какие орлы!» Другой сказал: «Где мой двад¬цать второй калибр, всех бы перебил!» Проходя мимо, я изо всех старался выглядеть датчанином. Туристы покупают блоки сушеного собачьего дерьма, думая, что это гашиш. Бегут назад в свои гостиницы и выкуривают это, думая, что город настолько крут, что можно покупать эту дрянь прямо на улицах. Какой-то датский парень с полными карманами гульденов хохочет до упаду - США благодарит. Видит, как на перекрестке срет собака, и говорит с лучшим калифорнийским акцентом: «Гашиш, чуваки, потрясно!» Голландцы овладели искусством отвечать невозмутимо. В таких случаях чувствуешь себя невероятным идиотом. Не¬важно, что спрашиваешь, - тебе ответят, словно по учебни¬ку русской истории. Чем больше энергии вкладываешь в во¬прос или приветствие, тем скорее тебя затормозит медленная, размеренная речь с более правильной, чем у те¬бя, грамматикой. А если вздумаешь отпустить шутку, голлан¬дец отступит еще на десять здоровенных шагов по коридору бесконечного мороза.

К теме убийственных тенденций голландских дорог. Я заме¬тил одну штуку с водителями. Их глаза удивительно интен¬сивно сфокусированы на чем угодно - кроме того, что пря¬мо перед ними. Сегодня я слышал множество гудков, и вслед за ними - рев и вопли на французском, немецком, англий¬ском и испанском, но ни одного крика на голландском.

Ага - все туристы. Будьте осторожны, беспечные путешест¬венники, жалко, если вас «Америкэн Экспрессом» отправят домой в Карбондейл, Иллинойс, в мешках для трупов марки «Евро-Отдых».

22 марта 1989 г. Ниймеген, Голландия: Заправля¬юсь посредственным кофе в разрисованной граффити ком¬нате за кулисами. Внутри холодно, снаружи темно и дождли-90. Это место напоминает мне один зал в Австралии, где я выступал несколько месяцев назад. Там была такая разде¬валка с дохлыми тараканами на полу, и все вокруг было усы¬пано их маленькими крылышками. Сегодня вечером у меня В ушах хлопают тараканьи крылья - ломко хрустящие, низ¬колетящие, без усилий сочиняющие блюзы. В другой комна¬те клуб показывает живые видеокадры «Black Flag». Из-за стены громыхает песня «Всовывай». Жизнь помыкает тобой, ловит тебя в свои сети, смущает и путает тебя. В такие ночи убиваешь время, ждешь своего выхода, чтобы истечь кровью перед посторонними людьми. Этим я и занимаюсь. Когда я езжу на гастроли за границу, мне на ум приходит по¬нятие «назад в мир». Когда я возвращаюсь с гастролей и должен иметь дело с теми, с кем я не говорил месяцами, мне становится ясно, что я не имею ничего общего ни с кем из них. Будто схожу с космического корабля, а мир вне гас¬тролей - какая-то чужая планета. Я могу только держать себя в руках, сколько смогу, и как можно быстрее свалить отсюда. Мне нечего делать с ними и с миром, в котором они живут. Единственное место, куда можно вернуться, - гаст¬роли да гостиничные номера вроде этих. Здесь лучше просто пережидать. А что еще остается? Ничего. По крайней ме¬ре, для меня.

Апрель 1989 г. Монреаль, Канада: Я не могу найти ее. Везде ищу. Вдобавок ко всему, я устал от чувства. Я хо¬чу усвоить урок. Я хочу узнать, может ли мое сердце быть разбитым. Оно действительно тяжелое, как железо, или это я выпотрошен? Я хочу встретить женщину, которая заставит меня затормозить и прислушаться к тому, что она может мне сказать. Такую, чтобы у меня челюсть отвисла. Женщину, у которой найдется для меня немного времени. Ту, что не бу¬дет на меня бросаться. Ту, что уважает себя, у которой есть понимание себя. Где она? Я хочу, чтобы она оказалась здесь прямо сейчас. Я в отеле, где также работают проститутки. Войдя, я увидел, как молодого человека одна шлюха тащит за собой; он выглядел слегка испуганным. Человек за кон¬торкой взглянул на юношу, словно перед ним был просто еще один мудак. Какой здесь перекосоебленный номер. Все это кончится еще очень не скоро. Нужно немного поспать. В соседнем номере вопит женщина.

10 октября 1989 г. Канада, Торонто: После концер¬тов я сижу на полу весь в поту. Иногда от меня валит пар. Подходят люди и заговаривают со мной. Толку от меня сей¬час мало. Я могу только притворяться, что слышу их. Мень¬ше всего на свете я хочу сейчас говорить. Мне нечего ска¬зать кому-либо. Наверное, я все уже сказал. Люди, что хотят поговорить, обычно дружелюбны и действительно класс¬ные. Черт, они пришли на концерт и достаточно думали о том, что сделано, чтобы вернуться и поговорить об этом. Я уважаю такое. Иногда бывает слишком много народу, как вчера вечером. Утратить cамообладание очень легко. После интенсивного выступления хочется минутку отдыха. Я сижу неподвижно, обхватив себя руками. Я никогда больше не чувствую абсолютного единения со всем, ради чего я это делаю, когда я абсолютен и олицетворяю собой номер первый. Теперь я все вижу ясно. Всё обнажено. Мое тело переполне¬но болью, и это хорошее чувство. Награда за то, что я превзошел себя. Я усвоил урок. Смотрю перспективе прямо в лицо, и она смотрит на меня в ответ. Мы едины с ней в пол¬ном согласии. Иногда после концерта я едва держусь на ногах, чтобы переодеться, но я знаю, что я сильнее, чем не¬сколько часов назад.

4 ноября 1989 г. Лидс, Англия: Гуляю по мокрым ули¬цам Лидса. Готические рокеры, облитые черной кожей, идут через парк. Жалкие, мрачные, бесполые, кривоногие. Этому городу бросили в лицо кляксу серого яда. Вчера вечером ко мне подошел мальчишка и сказал, что ему придется идти пешком домой двадцать пять миль, потому что попутчики бросили его. Сказал, что это ничего, и чтобы я приезжал опять.

Я гулял несколько часов, подстригся, что-то наврал даме, спросившей меня о татуировках. Выпил чаю в уличном ка¬фе. Старухи, толстые ноги и морщинистые лица. Пять десят¬ков лет - на диете из жареного, в крови одно сало, все моз¬ги заилились. Жуйте воду и старайтесь не дышать. Прогулялся в старый дом Криса, Хэролд-маунт, 52. Там мы написали весь материал для альбома «Жаркая животная ма¬шина» в октябре 1986-го. На кухне там сидела хорошенькая блондинка, а я обычно торчал там в шесть утра, отчаянно пытаясь писать песни.

К черту эти выходные. Дайте мне работу, чтобы я не был вы¬нужден постоянно заниматься самоедством. Я огибаю углы, я все время вижу себя в кирпичах. Этот город напрягает меня чужим застоем, удушливой тоской и сожалением. Крошечная точка на карте, зыбучие пески ума. Трюхай себе через парк, холодный ветер с моросью, словно тебя обкашлял труп. Ко¬нечно, я хорош, у меня здорово получается себя дурачить, Чтобы обфинтить отчаяние с грацией матадора. Я могу напялить усталую улыбку и носить ее, не показывая вида. Как в любом виде человеческой изоляции, трусливо, а иногда и просто обязательно пробираться сквозь то дерьмо, что тебе подбрасывают. Отрываться от ночи, которая напоминает обо всем, обо что спотыкаешься. Я знаю, ты знаешь, о чем я.

6 ноября 1989 г. Брайтон, Англия: На пляже Брайто¬на полно человекообразных организмов. Сижу в закусоч¬ной, жду, когда мне на стол плюхнется чай с вегетарианским бургером - атомный сальный обед. На улице холодно. Че¬рез усилок играет кассета «Clash», звук на пленке постоян¬но пропадает. Похоже, Джо Страммер проходит через фазо¬вращатель. Кто-то как-то вечером столкнулся с Полом Саймононом в одном индийском ресторанчике рядом с на¬шим отелем в Лондоне. Звукоусилительная система в клубе, где мы сегодня играем, - просто игрушка. Сцена крошеч¬ная, а помещения за кулисами маленькие и холодные. Доб¬ро пожаловать в Англию. Могло быть хуже. Может, мне при¬дется задержаться тут еще на день. Если повезет, мы скоро покинем Великобританию. Смешно, всякий раз, как я сюда приезжаю, клянусь никогда не играть здесь снова, а потом нам предлагают играть, и я всегда соглашаюсь. Какого хуя, концерт есть концерт.

14 ноября 1989 г. Где-то в Германии: Сегодня гуля¬ли по улицам. День свободный.

День, свободный от чего? Висят афиши «Последнего поворота на Бруклин». Выглядят потрясающе - давай, Селби. Сегодня сидел в кафе, дышал дымом из чужих легких, слушал беседу, которую не пони¬мал. Написал песню под названием «Одиночество - сокру¬шительное колесо». Теперь я один в номере. Рой Орбисон наяривает холодной тоской с магнитофонной ленты. Пытал¬ся написать кому-то открытку. Бросил на третьей строчке, сказать нечего. Надеюсь, что не увижу снов сегодня ночью. Иногда можно уйти в себя так далеко, что не будешь знать, кто ты. Пытаюсь избавиться от этого прогулкой. К жизни меня возвращают звук моих шагов и шуршание проходящих машин. В таких комнатах все это смыкается на мне. Одино¬кий, как черт, я глотаю хорошее и плохое разом. Сталкиваясь с собой лицом к лицу, бесконечно анализирую, разди¬раю, мутирую. Пожалуйста, не надо снов.

16ноября 1989 г. Женева, Швейцария: Диджей запускает «Bad Brains». Начинается песня «В кино». Помню, как я сидел в машине Пола Клири, и Дэррил играл мне демо-версию. Наверное, где-то в 1980-м. Начинается «Я», и я вспоминаю, как они над ней работали в подвале у Натана. Что поделаешь со своим прошлым? Когда я часами сижу в Фургоне, я мысленно ухожу в себя и думаю о том, что было. Мне на ум приходит слово, которое я презираю, - слово сожаление. Я его ненавижу. Сожаление - скверная разрушительная роскошь, ее следует избегать всеми способами. Сегодня я думал о том, сколько лет провел в дороге «Black Flag». Дорога постоянно поворачивает меня ко мне же. Смятение, сравнение, у них общий трип. Мне трудно иметь дело с моим прошлым. Иногда мне хочется самому себя запереть под замок, чтобы не видеть лиц и мест, которые напоминают мне про места и лица. Меня это терзает, как выступление где-то в пятый раз. Я играл в одном зале в Амстердаме, где прямо на сцене мне исполнилось двадцать два. Иногда трудно убедить себя, что ты не идиот.

20 ноября 1989 г. Франкфурт, Германия: Горечь - всё вокруг словно бы хочет твоей смерти. Бьешься го- о сомнения в самом себе. Отчаяние, сверкая зубами, выписывает вокруг тебя круги. Тебе дурно от горечи, тебя тошнит, у тебя кружится голова. Весь мир, текущий сквозь тебя, болен. Ты переполнен подлинной ненавистью ко всему этому. Все для тебя ядовито. Тебя мутит, словно весь океан тошноты. Что приносит эту горечь?

Я нахожу в себе много горечи. Моя страсть к большим высо¬там свергает меня на твердую почву реальности. Какие я возлагал на себя надежды, думая, что чепуха реальна, и от людей ожидал большего. От наших недостатков я расщепля¬юсь, отчуждаюсь. Питаю своего злейшего врага - надежду. Осуждаю других, заставляю их придерживаться моей стро¬гой системы ценностей, чтобы я мог принять их, а не позво¬лять им быть собой. От всего этого я ухожу, покачиваясь, во тьму, и легкие мои полны горечи. Страсть обладать, желание вожделеть. Эти чувства приноси¬ли мне бесконечные ночи горечи. Пример: я сижу в клубе, ожидая выхода на сцену. В помещение входит красивая женщина. Ее красота опьяняет меня. Она проходит мимо, и та же красота, что пьянила меня минуту назад, теперь при¬водит меня в ярость. Я сделал ее красоту своей проблемой. Красота может наполнять отвращением. Как удобно перело¬жить свою ношу на чьи-нибудь плечи. Запаха духов краси¬вой женщины достаточно, чтобы испортить иначе прекрас¬ный день. А еще легко возненавидеть кого-нибудь за добродетель или талант, потому что от этого ты чувствуешь себя ничтожным - насквозь пропитавшимся горечью. Горечь - главная радость жалости к себе. Горечь отражает результат встречи надежд с реальностью. Барахтаешься в тобою же созданном болоте собственных страданий. Пре¬красный способ познакомиться с самим собой! Горечь из-за перегрузки, чересчур. Перспективы и причины могут затуманиться или совершенно потеряться. Горечь от усталости. Во время гастролей каждый вечер мне задают од¬ни и те же вопросы. Я устаю от того, что отвечаю одно и то же. Как если бы пришлось здороваться с каждым, кто прохо¬дит мимо, вы устали бы и от слова «привет», и от людей. Вы бы их даже возненавидели - просто так, нипочему. Вы бы даже возненавидели людей за их добрые намерения. Вот где точно требуется менять отношение к миру.

Нетрудно загрузиться всей этой сранью так, что оглохнешь, онемеешь и ослепнешь к элементарному соображению и здравому смыслу. Я постоянно работаю над тем, чтобы из¬бавиться от этой срани. Что -то выиграл и что-то проиграл, но все равно продолжаю работать. Кофе здесь мерзкий, и мы выходим на сцену только в половину второго ночи.

28 ноября 1989 г. Загреб, Югославия: Почти стем¬нело. Все магазины закрыты. Мне сказали, что сегодня пра¬здник. Людей на улицах мало, в основном - небольшие группы солдат, их длинные зеленые шинели развеваются на ветру. Город кажется мне странным. Квартал старинных, го¬товых обрушиться зданий, прямо напротив ряда построек из сияющего стекла и неона. Улицы кажутся усталыми, разграб¬ленными. Фасады старых домов исшрамлены краской. Слов¬но замерший город-призрак.

Изнеможение - вот чего мне хотелось. Тридцать шесть кон¬цертов позади, десять еще предстоит. Изнеможение настиг¬ло меня. Каждое утро я просыпаюсь усталым. По ходу дня собираю себя по кусочкам. День обычно проходит в фурго¬не, я рассматриваю пейзаж за окном. Разговаривать не хо¬чется, и остальные меня не трогают. Я берегу силы для ве¬чернего выступления. Только одно может придать всему этому какой-то смысл - возможность играть. Музыка - воздаяние за ощущение, что ты тащил чужой багаж по лест¬нице в пять миль длиной.

16 декабря 1989 г. Лос-Анджелес, Калифорния: Убожество. В 1987 году была женщина, с которой я встре¬чался. Впервые после долгого одиночества, и мне казалось, что это здорово. Я был на гастролях, и она позвонила и спросила, нельзя ли ей приехать ко мне на денек-другой. Мне казалось, что это будет прекрасно. Я ошибался. Она прилетела в город, где мы были, но почти весь день я не мог побыть с ней из-за настройки, интервью и разминки перед выходом на сцену. После концерта мы с ней сняли этот но¬мер. Мы были вдвоем, но я ничего не мог - лишь тупо тара¬щился в стену. Я устал после концерта и мысленно был уже в дороге. Я пытался найти слова, чтобы объяснить ей, как я вымотан. Ничего не вышло. Она обозлилась на меня, на мое молчание и мой опавший член. На следующий день она ве¬лела мне убираться к черту и уехала. Той ночью после кон¬церта я сидел на автостоянке и рассматривал ее фотогра¬фии, оставшиеся у меня. Я заплакал. Я был так зол на самого себя. Я оглянулся и увидел кучу людей - они стояли полу¬кругом и глазели на меня. Я не заметил, как они появились. Должно быть, я выглядел полным идиотом. Что, к ебеням, я должен делать? Я прошел сквозь толпу, разорвал снимки и выбросил их в мусорный ящик. Я вернулся к фургону, а там сидел парень из местной газеты, который хотел сфото¬графировать музыкантов. Наверное, я выглядел об дол бан¬ным - красные глаза и все такое. Вскоре я пришел в себя. С тех пор я не позволял себе ни с кем так сближаться.

20 декабря 1989 г. Лос-Анджелес, Калифорния:

Не цепляйся за время

Оно идет с тобой или без тебя

Все равно что цепляться за проходящий поезд

Не цепляйся за людей

Ты только ранишь себя

Я возвращаюсь с гастролей, в ушах стоит тупой рев. Я все еще прокручиваю в мыслях последний концерт. Как я сошел со сцены, не сказав зрителям, что это последний концерт на¬ших гастролей. Их это не касается. Помню, как поднимался по лестнице в раздевалку. Пока иду, вспоминаю, как закан¬чивались другие гастроли последние девять лет. Вхожу в раздевалку. Никого нет. Я пью воду из бутылки. Мой пот превращается в аммиак. Я чувствую его запах, от меня воняет. Входят две девушки, хотят со мной поговорить. Я велю им выйти. Через два дня я снова у себя в комнате, разбитый после перелета из Франкфурта в Лос-Анджелес. Мне хочет¬ся с кем-нибудь поговорить. Пустота. Я не знаю, что делать с ночью, когда не надо выступать. После пятидесяти концер¬тов за шестьдесят дней я никакого другого занятия не пред¬ставляю. Я скучаю по гастролям. Не хватает нашего фурго¬на, дороги и запаха бензина. Я смотрю в пол и чувствую себя дерьмово. В конце концов, я прихожу в себя, и все чув¬ства отступают. Когда я их отпускаю, они отпускают меня. Кончилось так кончилось. Отпускай, иначе заведешься.

Не привязывайся

Не цепляйся ни за кого и ни за что

Вышвырни воспоминания

Вырви их как больные зубы

Не привязывайся

Что было - то было

С этим нелегко

12 февраля 1990 г. Сан-Франциско, Калифорния:

О да: это надо увековечить на пленке. Мы должны сделать документ из этой мысли, памятник из этой гробницы, героя из этого трупа, образ жизни из этого преступления. Да, нам тут нужна потрясная картинка. Быстро, установите свет, как надо. Черт, облажались. Из-под самого носа ушло...

О нет: Сидим на парадном крыльце, и у нас целая свалка вре¬мени. Проклятого времени такая куча, что пришлось встать ни свет ни заря, чтобы ее хоть как-то разгрести. У нас столь¬ко этой дряни времени, что мы до четырех утра шли пешком, ехали на скейтбордах и велосипедах, чтобы хоть как-то его пережевать. Неслись по нескончаемым разбитым тротуарам и изъеденным рытвинами улицам. Разделительные полосы излучали смерть и изобилие под непреклонным надзором полицейских прожекторов, паривших на железном дереве несгибаемой стойкости. Нас гипнотизировали неон, ржав¬чина и тот простой факт, что мы живы именно сейчас, истин¬но так. Мы были живы так же, как потрескивавшие линии электропередачи. Как словарное определение слова взрыв. Мы были слепы и полны дерьма, но мы были живы. Отбрасы¬вая балласт, оскорбления, неуклюжие угрозы, обещания и другие насмешки над Смертью.

О, ну и ладно: Вот он я. Смотрю вниз, смотрю назад, ищу раз¬розненные части, чтобы сложить их вместе. Стараюсь, как отчаявшийся детектив, что пытается понять, куда все они по¬девались. Везде ищу ключей. А Время тем временем сгиба¬ется пополам от хохота. «НЕ МЕНЯ ИЩЕШЬ?!» Теперь я знаю. Все время происходит прямо сейчас. Палец указыва¬ет на меня. Есть только одно направление.

20 февраля 1990 г. 3.36 утра. Лос-Анджелес, Ка¬лифорния:

Не могу спать. Мозга за мозгу заходит. Я ду¬маю, что думаю слишком много. Размышлял о своем дру¬ге - о гостиничном номере. В нем я больше чувствую себя дома, чем здесь.

И правда, было бы хорошо вернуться в Европу. Думаю об этом с тех пор, как вернулся домой. Так здорово сидеть в комнате, полной людей, когда не нужно знать, о чем они говорят.

Сегодня я наполняю комнату мыслями. Выталкиваю наружу неподвижный воздух и заменяю его своими мыслями. Пере¬менчивый дождь, жаркая молния, красный неон сияет на мо¬кром тротуаре. Дождь стучит по крыше в 3 часа ночи.

4 сентября 1990 г. Мюнхен, Германия: Сижу в ресто¬ране, ужинаю один в свободный вечер. Вокруг люди, разго¬воры и смех поверх музыки. Все тело ноет. Слишком много провел в дороге последние девять месяцев. Время летит так быстро. Смотрю на календарь. Третья поездка в Европу за этот год.

Дорога оживляет меня. Если бы не постоянное движение и работа, я бы давно подох. Это единственный способ изба¬виться от боли, которая преследует меня. Я не артист. Я реакция на жизнь. Я знаю, что жизнь сильнее меня. Может, по¬этому я тащу ее по дороге, а она вопит и пинается. Это и моя жизнь, и не моя. Я как-то могу ее контролировать. А то, чего не могу, разрывает меня и не дает остановиться. Я хочу со¬стариться в дороге, исчезнуть без следа. Годы уходят на то, чтобы учиться и разучиваться, учиться, чтобы забыть. Сей¬час невозможно, это задача на будущее. С этим засранцем можно зайти так далеко, как захочешь.

11 сентября 1990 г. Бордо, Франция: Свободный ве¬чер. Номерам гостиничных номеров я потерял счет. Кровать занимает большую часть комнаты, ее трудно обойти. Глаз выпадает. Восемь часов езды, может, сами отстанут. Беско¬нечный след освещенных изнутри коробок. По телевизору идет дублированный на французский «Бонни и Клайд». Если бы я мог вспомнить, какое у тебя лицо, я мог бы лучше представить, каково касаться тебя. Несколько часов назад я мысленно видел тебя. Но только вспышка, я не смог удер¬жать ее. Проходят безымянные дни. Вторник мог быть пят¬ницей - без названья, без даты. В моем магнитофоне игра¬ет Колтрейн. Дело к полуночи. Твои глаза... Пытался вспомнить, какие они, когда я в них смотрел. Измождение превращает все в бесконечную протяженность дороги. Хотя пусть. Короткие гастроли, длинные гастроли, да какие угод¬но. Я как-то подумал, когда мы заехали на заправку, как здо¬рово будет отправиться в турне этой же зимой. Поехать од¬ному, в холод - это большое испытание. Ребята из моей группы не любят, потому что, как они говорят, у них мерзнут руки. Ну и ладно, мне, во всяком случае, больше нравится ездить одному. Но вся суть в том, что я готов ехать куда угод¬но и когда угодно, в жару или в холод. В Канаду. Черт, даже в Италию. Даже в Англию, а это говорит о многом, настолько там противно. Лучше где угодно, только не в моей комнате больше, чем на пять дней. Я хочу знать, любишь ли ты меня, что ты думаешь обо мне, что ты думаешь обо всем. Я хочу знать, как пахнут твои волосы. Как я чувствовал бы их на своей груди? Следовало размазать по стенке этого говнюка в Пизе как-то вечером. Надо было схватить ту бутылку, ко¬торой он запустил мне в голову, и запихать ее ему в глотку. Мне рассказывали, как Майкл Стайп получил в рожу бутыл¬кой в Вене, в том же клубе, где я играл с «Black Flag» в 1983-м. Теперь там все по-другому. Хорошо было недавно в Вене надавать по морде тем троим, не говоря уже о том, чтобы раскроить одному голову стаканом. Сегодня сделали остановку, и мы с Крисом прошлись до почтамта. Попросили марки для почты в Америку. Служащий рассмеялся нам в лицо. Если вы видели реку, мосты и зда¬ния вековой давности, то поймете, что открытка в страну безрассудных убийц - шутка. Я мог бы убедить вас со мной согласиться. Но даже если бы вы захотели, это была бы пло¬хая мысль. Вблизи у меня не получается. Я хам и не знаю, когда это начинается и откуда приходит. Надо двигаться дальше. Номера в этом отеле хороши - ни¬кто не знает, где я. Я не хотел бы делать вам больно, но знаю, что сделаю. Когда остановиться, я тоже не знаю, - так происходит постоянно. Мне лучше всего держаться до¬роги. Счастье душит меня. Что бы я ни сказал, вы отшатне¬тесь. Я могу кашлять и выхаркивать тысячи миль черного до¬рожного полотна. Сплошные вонючие мужские туалеты, планета смрада. Я не хочу вас отталкивать. Раньше я мог все это обрулить и достучаться до вас. Но теперь я еду на дол¬гие гастроли, на короткие гастроли, зимой, летом, автобусом, поездом, самолетом. Движение - это болезнь. Дивная чу¬ма. Лихорадка, сжигающая мои сны.

18 сентября 1990 г. Франкфурт, Германия: В ожи¬дании вылета. Снаружи на улице - перебранка и хохот пьяниц. В нескольких кварталах отсюда - hauptbahnhof. Дохлые торчки собираются и пускают слюни. Сегодня вече¬ром был на автобане. Ночь ясная, звезды, сосны. Движе¬ние - это все. Я подсел. Эти дальнобойщики, жесткие отсутствующие взгляды. Я знаю, здесь мое место.

5 октября 1990 г. Где-то в Джорджии: Большая луна над реками, которые мы пересекаем. На дорогах полно об¬ломков и печали, по радио меняется старая музыка. Мои ру¬ки пахнут бензином. Женщина в забегаловке сказала, что все служащие или анонимные алкоголики, или анонимные наркоманы, или просто «торчки». Сколько раз уже на этой дороге? Станция за станцией, до изнеможения. Давай быст¬рее и дальше, чтобы не было времени оглядываться. Чтобы не видеть, как от тебя отпадают и разбиваются кусочки. Тре¬скучий голос по телефону усиливает расстояние. Ухом к трубке, чтобы лишь наполовину слышать голос из другого мира. Мира, не подсевшего на движение. Пролетают мили, разглядываешь трещины у себя на руках. Дышишь бензином, все глубже проваливаешься в себя. Сегодня вечером по FM был Рой Орбисон. «О, красотка» больше ничего не значит для меня. Она кончилась за пятьдесят тысяч миль отсюда. Стоянка грузовиков возле реки с красивым индейским на¬званием. Мужик внутри чинит рации и рассказывает анек¬доты собравшимся водителям, а те наблюдают, как он рабо¬тает за своим складным столиком. Кантри-музыка, черствые фонари, сухой воздух. После - на летящей дороге, отчаян¬ной смертельной артерии. Я смотрю, как мимо с грохотом проносятся «Рыцари Дороги». Вознеслись в своих безумных кабинках, отгородились стеклом и металлом. Окутаны дох¬лыми насекомыми и птичьей кровью. Я вижу хвостовые ог¬ни уезжающего грузовика, на заднем борту надпись НА ВСЮ НОЧ. Мы все подохнем здесь - проездом.

9 октября 1990 г. Тусон, Аризона: Человек с татуи¬ровкой свастики на груди помог нам затащить аппаратуру в говенный клуб.

— Я рад, что у ваших ребят мало аппаратуры. Вот затащу ваше барахло и пойду домой, где мне снова отсосут. Тут раньше был такой поганенький барчик, где играли кантри-энд-вестерн. Сюда никто никогда не ходил. Юго-Восток весь исполнен тоски. Солнце садится так долго. Кажется, оно висит без движения, окрашивая все вокруг глубокой и гулкой печалью. Оплакивает землю перед тем, как окончательно исчезнуть из виду. Катимся по 10-й Запад¬ной трассе, и каждый город - как город-призрак. Словно их построили, чтобы можно было уехать. Так много тупиков. Жара парализует, держит все в своих тисках. У этих засран¬цев взгляды каменные, зажимают тебя в клещи. Глядят пря¬мо сквозь тебя так, как сквозь тебя смотрела бы жаркая жи¬вая ночь в пустыне. Толстый тип вваливается в раздевалку.

— Да, снаружи все мертвяк. Мертвее, чем в преисподней. Так же мертво как тогда, когда здесь играли «John Doe»... Пьют, курят, разбивают костяшки, срок, татуировки, выби¬тые зубы, мотоциклы, бедность и насилие. Выпотрошенная сверкающая американская мечта опрокинулась на бок. Оазис давно пересох. Здесь так много печали, среди рас¬ползшихся песков и кактусов. Осталось меньше часа, и мы выйдем на сцену пробивать электричеством эту пустую пус¬тынную ночь.

29 октября 1990 г. Литэм, Нью-Йорк: В холодном пивном амбаре. Войдя, сразу увидели этот здоровенный ба¬рьер перед сценой. Мы спросили у человека, нельзя ли его передвинуть. Парень ответил, что нет, потому что он не пус¬кает публику на сцену, а ребятишкам так только лучше, по¬скольку вышибалы колотят их почем зря при первом удоб¬ном случае, и по-другому нельзя. Амбар стоит на небольшом шоссе где-то в глухомани. Вчера вечером здесь играл «Danzig», пришли всего несколько сот человек. Это место напоминает мне те, где я играл с «Black Flag». Холодные комнаты неизвестно где, набитые мерзкими, обдолбанными, матерыми обсосами. Здесь везде холодно. Туалеты не рабо¬тают. Стены испещрены ублюдочными выплесками сексу¬альной фрустрации. В таком месте поневоле начинаешь ску¬чать по своей девушке, если она у тебя есть. Начинаешь думать о своей комнате дома и хочешь оказаться там немед¬ленно. Проведешь здесь три-четыре вечера подряд, и часть тебя отомрет. Будто когда-то вообще мог надеяться переве¬сти тоску и депрессию, которые испускает такое место. Я ни¬когда не мог понять, чем меня притягивают такие места. Мо¬жет, потому, что они настолько далеки от этого мира, что мне кажется, я могу дышать. В таком месте я понимаю, каков расклад, я знаю свое место. В нем есть цель и боль. Без дви¬жения, давления и противостояния жизнь - позорище.

19 июня 1991 г. 8.28 вечера, Лос-Анджелес, Ка¬лифорния: Морская болезнь. Совсем прихватило. Я не¬сколько дней как дома и не хочу больше никого из них ви¬деть. Звонит телефон, и это пытка. Смысл есть лишь в одном - вернуться туда, где хоть что-нибудь может про¬изойти. Европейские гастроли прошли неплохо. Мне там хо¬рошо. А здесь меня достают голоса. Я не могу с ними. Сего¬дня позвонил парень из группы «Pantera». Где он откопал мой номер, понятия не имею. Какого хера я беспокоюсь? Как-то пришлось давать два интервью в день. Мне будто зу¬бы выдирали. Никогда раньше не было так плохо. Телефон стал врагом. Я ною, как ребенок, но, блядь, именно таково мне сейчас.

Наступила ночь, и я слушаю Сонни Роллинза и Колтрейна. Постепенно становится лучше. Я медленно собираю себя по кусочкам, и мне уже не хочется мчаться по автобану со ско¬ростью 150 км в час. От морской болезни тебя шкивает туда и сюда. Слова при ней выходят странные и перекосоебленные. При ней я не могу с реальностью тех людей, которые не ездят по 600 км в день. Если вы так не делаете, то не пойме¬те того, кто делает, и наоборот.

Давайте не будем разговаривать при встрече. Можно кивать и объясняться жестами. Нет нужды в словах, улыбках или вопросах. Жизнь проходит так или иначе. Всё проходит.

ПОСМОТРИ, КАК ВЗРОСЛЫЙ ПЛАЧЕТ

Здесь собраны записи 1988-1991 годов. Довольно

тяжелый материал. То, что я пишу, всегда отражает то,

что меня окружает в это время. В те дни у меня было

много нагрузки и стрессов - нужно было поддерживать

и группу, и книжное издательство. Писать для меня

тогда было - как прострачивать шов, который

уберег бы меня от взрыва.

Нахуй

Жизнь - позорище

Каждый вздох грозит спустить с тебя штаны

Вранье громоздится непристойными кучами

И я поневоле думаю о покойнике

Который повесился у себя дома на шнуре

Записка у него в кармане гласит:

Я остановился, но это не остановило меня

Я не собираюсь стареть

Я не люблю эту кучу

Я остановлюсь

Но это не остановит меня

Слова языка выпадают у меня изо рта

Ритуальная привычка

Любовь ненавидит

Правда лжет

Бля бля бля

Подходящие методы пытки

Наслаиваются накапливаются набиваются во все поры

Пока ты не вынужден встать с собой рядом

На полусогнутых

А клоунские рожи щерятся

Нет ни движения, ни противостоянья

И нет моей руки на глотке жизни, что будет давить

Выжимать определение из этого нездорового смятенья

Жизнь - это оскорбление

Так на хуй ее

Я тащу ее по следу тлеющих углей

И я не хочу слышать о том

Что, по-твоему, ты олицетворяешь

Потому что это ничто

Мебель, ящики, костры, списки

Труппа съемщиков

Объятье, поцелуй, долгий взгляд

Падает на пол коридора смертников

Жизнь есть позорище

...

Некоторые вещи слишком позорны

Я бы никогда тебе сказать не мог

Я б никому сказать не смог

Как много я думаю о тебе

И как мне это страшно

Каждое утро, когда разжимаются челюсти бессонницы

Смотрю на твою карточку

Я думаю о твоей болезненной робости

Твоей разрушенной уверенности в себе

Твоей невероятной красоте

Как меня тянет к тебе

...

Ты причина того, что я не всегда хочу умереть

Когда я с тобой, жизнь стоит того, чтобы жить

Вдали от тебя мне странно и больно

Когда я смотрю в твои глаза

Я вижу как жестоко жизнь обошлась с тобой

Хорошо, если ты упадешь

Я подхвачу тебя

Тот, кто захочет тебя обидеть

Должен сначала убить меня

Я никогда не смогу вколотить слова в строки

Равные скорости твоего присутствия

...

Я никогда не дам тебе понять, как ты ранишь меня

Нет, я никогда не скажу тебе

Последние несколько месяцев загнали меня в себя

Тебя забыть нелегко

Время меня лечит

Я держу свои чувства в себе, помогает

Я не понимаю тебя или таких как ты

Я прекратил себя курочить

Я больше не могу сносить побои

...

В мертвые часы

Сидишь в моей комнате

Закрыв лицо правой рукой

Играет музыка

Ты думаешь о нем

О его руках в твоих волосах

О том, как он закрывает глаза

От запаха твоей кожи

О своем дыхании на его шее

...

Когда она

Вдали

Я вижу, как пытаюсь удержать ее

Я никогда не ведал такой боли

...

Когда ты сойдешь с ума не будет ничего

Когда ты сойдешь с ума не будет никого

Ничто не обнимет тебя

Никто не полюбит тебя

Никто с тобой не заговорит

Но это неважно

Неважно, если стены серы

А время поло и одиноко

И проходит свистя и шипя, словно ветер в высоких

травах

Пожимаю плечами и смеюсь на пути к смерти

Я не знал ни мгновенья настоящей жизни

Смотри, как я бегу, бездумно и бесцельно

Вперед

...

Если бы я думал что это поможет

Я бы остался с тобой, сколько нужно

Я показал бы тебе кое-что другое

Не то, о чем я всегда говорил тебе правду

Как сейчас

Я принял все, что мог

Твоя пустота швырнула меня в глубокую яму

Мне бы лучше сейчас тебя ненавидеть, я знаю

Но не могу

Я пытаюсь, но по-прежнему думаю о тебе одинокой

Ты как осколки стекла на полу

Трудно с твоей перевернутой яростью

Удачи тебе

...

Мое одиночество так велико, что переросло меня

Бредет со мной - бредет пустыня в ногу

Иногда наши плечи соприкасаются

Словно зубы вгрызаются в мою плоть

Новый неведомый провал пустыни открылся предо

мной

...

Если ты хочешь сделать больно им и их еще не

родившимся детям

Всегда говори им правду

Встретившись

Заглядывай им поглубже в глаза

Возьми тех, кто хочет властвовать тобой

И обрати игру против них

Не давай им никакой пощады

Уверься, что ты рассказал им всё о крови и боли

Пусть говорят, что хотят

Ты сам способен вызвать их реакцию

Отныне всё здесь - кровь и смерть

Тебе не придется долго ждать

...

Сделать шаг в эту огромную опустошающуюся пустыню

Это залитое светом, наполненное надеждами

пространство

Этот космос, что сводит нас к правде

Принять этот жизнеподавляющий процесс

Постоянно ебстись со смертью

Выжить в этой бойне, не убив себя

Вот тчк тчк тчк

...

Для меня тени вечно расширяются

Громкость тишины непрерывно возрастает

Отделение от себя

Чтобы идти рядом со своим телом

Я слышу их голоса, как ветер в высокой траве

Тьма рвется вперед

...

Если бы я мог, растаял бы в твоих руках

Исчез бы, как десять мертвых языков

Я б не сопротивлялся

Я бы не лгал тебе

Не думаю что смог бы еще лгать

Я слишком стар для этих юношеских штучек

Я хочу полюбить кого-то, пока не сдох

Поспеши

Осталось уже недолго

...

Мы только жрем, дрыхнем и не знаем, чем платить за

жилье

Где-то есть настоящая жизнь

И те кто живет ею

А как же остальные

Парализованные телевидением и полицейскими

захватами

Увы

Жизнь расширяет и наращивает дистанцию

...

Одиночество, порождаемое миром

Мы не даем ему остановиться всю ночь напролет

Ожидая тупого мгновенья, или множества тупых

мгновений

Чтобы ускользнуть от боли

В эти неподвижные безмолвные ночи я чувствую его сокрушающее колесо

Есть ли в мире кто-нибудь, кого я могу узнать?

Я устал от того, что настолько знаю себя

...

Я неуязвим

Слишком измотан, чтобы замечать что-то

Слишком параноик, чтобы спать или слишком долго

удивляться

Слишком унижен и замкнут, чтобы помочь себе

Реальная жизнь с этим не сравнится

...

Любовь исцеляет рубцы, оставленные любовью

Мы все лицемеры

Отчаянно ищем

Пока наша способность чаровать

Не начинает отнимать слишком много сил

Или не исчезает, к нашему ужасу

Мы умираем, пытаясь поразить друг друга

Лучше б меня почтила молния

...

Мне нравится мой мир

Сейчас я способен вытерпеть только его

Подступишь слишком близко - и тебя уволокут на дно

Они ебут мне мозг

Иду в магазин и вынужден это слушать

Это нескончаемая трагедия

Наступила ночь но

Ни одного выстрела

Хорошо бы, солнце взяло выходной

И оставило меня в темноте хоть ненадолго

Чтобы я излечился

И попробовал понять, почему у меня все наперекосяк

...

У меня мания документации

Я должен записывать каждую капельку

У меня хорошее оборудование

Я пропускаю немного

Это болезнь

Одержимость презрением к жизни

Для жизни нам всем нужна болезнь

Способ показать свой страх смерти

У меня зафиксировано много часов разговоров

Целые страницы слов в каталажке

Видеопленки двойной жизни

Вечного срока

Не попадайте в это место

...

Все это важно и бессмысленно

Депрессия вгоняет свой автомобиль мне в спину

И чем дальше, тем хуже

Иногда я даже говорю с трудом

А по телефону и вовсе немыслимо

Сегодня вечером пытался поболтать с женщиной

И через полминуты мне захотелось повесить трубку

Через несколько дней начнутся гастроли

Начинай гастроли или убей меня

Сейчас мне уже все равно

...

Не подходи близко

Тебе будет больно

Это все что я умею

Я не могу перевести боль в слова

Которые не вызывают боли

Не говори мне, что любишь меня

А то я стану думать о своей матери

О тысяче разбитых окон

О годах подавленных криков в подушку

Столько ненависти, что хрустят ребра

Я проложу в глазах мили расстояний

Я вгоню безмолвие в свой мозг

Что угодно, лишь бы удрать

Уходи прочь, и чем быстрей, тем лучше

Никогда больше не говори обо мне или со мной

Слишком поздно

Для всего этого

Смерть - единственная тень на моей дороге

...

Мужчины его обнимали

Женщины просили пойти с ними домой

Деньги так и сыпались

Он был так одинок, что хоть плачь

Если бы знали, как он живет, расхохотались бы

Иногда все это казалось ему наказанием

Ни за что не спастись от унизительного

родительского ада

Хоть те уже умерли

Теперь ему платят за его самоунижение

Его все время от себя тошнит

Во имя истины

Одиночество и отчуждение душат его

Он говорит людям: живите

Он говорит себе: умри

...

Я живу за стеной шрамов

Страшных шрамов

Редких рубцов

Я не люблю думать о себе

Хотя мне нравится поднимать тяжести

Мне нравится чувствовать боль

И ничего больше

Я спасен от своего сознания

Ночи опять наполнены болью

Я ничего не могу сделать с этой болью

Плохо мне

За стеной рубцов

Я туго подрублен

И не хочу, чтобы они меня знали

Я говорю им все, и ничего не остается

Эту роль я приберег для себя

Наверное, чем глубже я ныряю в эту боль

Тем лучше я справлюсь с ней

Вот так я ненавижу эту дрянь

...

100 женщин бросили меня сегодня ночью

И я не слишком хорошо это выдержал

Пинал себя за то, что так случилось

Пинал себя за то, что все зашло так далеко

Я потерял себя в перетасовках

А теперь в комнате холодно

Вдруг наступила ночь субботы

И никакого волшебства тут нет

Выходить на улицу слишком опасно

Не вру

Я горжусь, что я самый одинокий человек на свете

Проклятье

...

19 декабря 1991 года

Кончилась часть моей жизни

Убили моего лучшего друга

Прямо у меня на крыльце

Он никого не обижал

Человек который выстрелил ему в лицо

Так и не узнал, как его зовут

А я все еще жив

Ну, как бы

Но отныне

Моя жизнь ебнулась, идет без цели

Без вдохновения

Маска с которой я умру

...

Когда темнеет, я жду чего-то ужасного

Наверно, кто-то будет в меня стрелять всю

оставшуюся жизнь

Как в сериях телеспектакля

Кошмары приносят мне прямо к двери

Приходит темнота, и я жду больше ужаса

Наверно, мы останемся друзьями на всю жизнь

Я плаваю в мешке с убоиной

Все провоняло мясом

Каждый - убийца

Вот я смотрю на них всех

Ловлю их взгляд

Даю понять им, что убью их в ответ

Один взгляд - и они понимают, о чем я

Я запираю за собой дверь

И мне хочется напасть на все, что движется

Я знаю, каковы сейчас люди

Забирают у тебя деньги

Разбивают тебе сердце

Или вообще пытаются тебя убить

Вот я гуляю по улицам, как тайный зверь

И некоторые меня знают

Но не все

Тому, кто сцепится со мной

Я вырву глотку

Он вообще не поймет, с кем связался

Я живу на задворках человечества

Я исшрамлен на всю жизнь

Вот все, что это для меня

Время, оставшееся здесь

Время, потраченное на прогулки в городской грязи

Вдохи и выдохи, заточка зубов

В ожиданье чего-то ужасного снова

...

От каждого медленного танца замирал дух

Прибивал мое сердце к стене

Я верил каждой медленной песне

Меня пьянили запах и движенье

Каждая немного разбивала мне сердце

А теперь не осталось ничего, кроме горечи познания

Утомления от того, что все это видел

Лужа крови в грязи

Реальное время начало кончаться

А дальше - все легенда

...

Сыщики обшаривали мою квартиру много часов

А я сидел в свинарнике

И узнал об этом лишь позднее

Они рылись в продуктах на кухне

Я вернулся домой, а там все перевернули

Все крыльцо в крови моего ближайшего друга

Они ищут то, за что нас можно замести

Эти говнюки прошерстили даже чердак

Им интересно, почему у меня так много кассет

Говорит со мной, внушая, будто он мне друг

Я смотрю на него и знаю: он думает, я подонок

Если я уступлю этим говнюкам хоть что-нибудь, они

победят

Сами знаете

В мире так много говнюков

Что поразительно, как вообще в нем могут жить люди

Свиньи спрашивали, не гомики ли мы с Джо

И испытали такое облегчение, обнаружив, что нет

Е6 твою мать, свинья

Будто я должен тебе что-то доказывать

Даже представить себе не могу более ебнутой

ситуации

Теперь я вынужден все время разговаривать с этими

засранцами

И они еще расспрашивают обо мне других

Будто я что-то замышляю

Я у них что - подозреваемый?

Не-ет, но они - точно свиньи

...

Джо, видел бы ты, что он тебе трындят таблоиды

Они просто в восторге от того

Что твой отец был женат на сучке из «Ангелов

Чарли»

Пишут о ее горе

Что вы были так близки

Типа вы все время тусовались вместе

Как тебе было 29 и ты играл в «Black Flag»

Один из дерьмовых дружков твоего отца врал

И нес какую-то херню

В «Инкуайрере» ты выглядел здорово

Отличные снимки где ты и эта, как, блядь, ее там звали

Я видел ее на поминках по тебе

Хотелось плюнуть ей в рожу

Твой отец устроил их в «Гаццарри»

Все его друзья из анонимных алкоголиков там были

После того, как вся эта липовая публика, которая

тебя не знала

Высказалась и поздравила себя с хорошим

выступлением

Отговорила всю эту херню о боге и анонимных

алкоголиках

Твой отец встал в конце очереди

Чтобы они могли подходить и беседовать с ним

Твоя мать никого там не знала

Просто стояла в сторонке

Со своим мужем и твоей сводной сестренкой

Они не привыкли к голливудской тошноте

Это было мерзко

После этого мы пошли посмотреть на твое тело

А твой отец не пошел

И на похороны тоже не пошел

Не знаю почему

Может, потому что там слишком много людей

Слишком занятых собственным горем

Чтобы сочувствовать еще и его

Мне тебя не хватает, старик

Смотрю на твои фотографии не могу смириться

Вчера мне хотелось забраться в фотографии и

остаться с тобой

В последнее время я много думал о том, чтобы

сдохнуть самому

Жить без тебя - довольно скучно

Я должен сказать тебе, Джо

Я делал все для тебя

Я надеялся, что если я вырвусь отсюда и сделаю

что-то хорошее

Ты увидишь, что можно сделать что-то великолепное

Как я сказал тебе вечером перед тем, как ты умер

У тебя огромный талант

Потому что ты не лгал

Я восхищаюсь этой правдой

Ты будешь вдохновлять меня всю оставшуюся жизнь

Теперь я вижу, что ее, быть может, осталось не так

уж много

Этот говнюк уничтожил тебя быстрее

Чем можно выключить свет

Когда я смотрел на тебя - ты лежал на тележке

С дыркой от пули в виске

Залепленной воском гробовщика

На пороховые ожоги у тебя на лице

Как храбро с твоей стороны быть таким мертвым

Быть тем, чего мы боимся больше всего

И вот ты отколол этот номер, такой пустяк

И даже слегка ухмыляешься

Но ты весь холодный и пахнешь формальдегидом

Так трудно было уйти из комнаты, где ты лежал

С третьего раза, кажется, получилось

Я все время возвращался сказать тебе что-то еще

Казалось, все мало

Никогда не будет достаточно

Прошу, приснись мне поскорей

Мне так тебя не хватает

Мой дорогой друг

...

До 1992 года осталась пара часов

Я остановился у кого-то дома

Мне почти 31

Все мои вещи - на складе

Я один и собираюсь оставаться им дальше

Взывать к более нежной натуре женщин -

Сплошная трата времени

Как смешно

Мерзейшие проклятые людишки в моей жизни

Я одинок в целом мире, и ничто этого не изменит

Мое одиночество жжет меня изнутри

Ну и пускай, потому что

Я один из никого

Никогда мой путь не был мне так ясен

Смерть вырвала почти все слова из моей речи

Слова - болезнь

Действие - лекарство от нее

Смерть шла со мной весь год

Говорила со мной в ночи

Я отвечал ей бессонницей

Мои глаза жестко блестят от паранойи

Я мешаю хохот с яростью

Действенность с отчуждением

Красоту с неистовством

Восходящее солнце - мой немой боевой клич

Изнеможение - моя победа

Смерть - моя мера себя

Я не признаю ни ровни, ни союзника

Я понимаю: Смерть - мой повелитель

И определение абсолютной власти

Мой путь ясен и лежит передо мной

Ветер свистит в ушах

Я мечтаю о пустых просторах пустыни

И иду дальше

ТЕПЕРЬ ГЛЯДИ, КАК ПОДЫХАЕТ

В конце декабря 1991 года моего близкого друга Джо Коула

застрелили два грабителя, напавшие на нас

прямо на крыльце моего дома в Венеции, штат

Калифорния. Как и всегда, оставалось совсем немного

до начала долгих гастролей. Через несколько недель

после того, как это случилось, я начал серию живых

концертов, в которую вошло больше 160 выступлений

до конца ноября 1992 года. Я взял свою утрату

с собой в дорогу и постарался справиться с ней.

Горе, изнеможение, шок, рок и ролл.

17 января 1992 г. Сидней, Австралия: Пять утра по лос-анджелесскому времени, когда я выхожу на сцену. Бо¬лят глаза, тошнит. Все мои мысли об умершем друге. Он бу¬дет ждать меня в номере, если я переживу этот концерт. Публика вопит, а от ковра воняет пивом. Сегодня утром бы¬ли интервью и жара. Крошечная комнатка в отеле и одино¬чество. Вот что я знаю. Вот все, что есть.

19 января. Мельбурн, Австралия: Я встал здесь и сказал им то, что считаю правдой. Если я думаю об этом слишком много, мне хочется завопить и убежать. Я выбра¬сываю себя, как мусор, в городах по всему миру. Городам нет дела. Они даже не замечают, живешь ты здесь, уезжаешь от¬сюда, или подыхаешь здесь. Им действительно все равно - совершенно все равно. Не позволяй миру разбивать тебе сердце столько раз.

21 января. Аделаида, Австралия: в прошлый раз мы с группой пропустили этот город, поскольку началась ка¬кая-то херня. Мы играли Джеймса Брауна и «Parliament», и народ из толпы просил нас не играть «эту музыку ниггеров». Великолепно. Интересно, какой концерт выйдет сего¬дня вечером. Я сижу в провонявшем инсектицидами номере и смотрю передачу о человеке, который выкапывает в Венг¬рии своих родителей. Их казнили. В номере холодно, а на улице дождь. Последние несколько дней было трудно. Инте¬ресно, у меня всю оставшуюся жизнь будет так? Последний месяц был невероятен. Как гулять во сне. Позднее: я снова в ящике. Концерт, правда, прошел поистине клево. Народу пришло больше, чем когда мы играли с группой. Да и публи¬ка подобралась неплохая. Я объяснил им, почему группа не приехала в Аделаиду, когда мы гастролировали по Австра¬лии в прошлый раз. Рассказал им, как встретил Диона и он вспоминал о гастролях на юге с Сэмом Куком. Так что теперь я снова в ящике и утром отправлюсь в Сидней. Я рад, что сейчас никого здесь нет. У меня такое чувство, что я теперь буду проводить гораздо больше времени один.

26 января. Сидней, Австралия: Последнее чтение в Австралии. Скоро я уеду, и год вроде бы. Не знаю. Все ка¬жется новым как-то странно. Я думаю только о Джо. Я гово¬рю этим людям. Даю интервью. Смотрю в потолок у себя в ящике ночью, и все одно и то же. Внутри меня раздирает от крика. Никто не слышит меня, и никто не замечает разни¬цы. Может, что-то странное или тревожное во взгляде и вы¬дает меня, но помимо этого, все у меня в голове. Я вижу их из своего черепа за десять миль.

1 февраля. Трентон, Нью-Джерси: Сегодня вечером все прошло хорошо, и, кажется, впервые я немного нервни¬чал перед выходом на сцену. Пришло больше народу, чем когда мы играли группой. Около семисот человек. Я рассказал им все, что знал. Мне действительно нравится публика в Трентоне. На этой сцене я выступаю с чтениями с 1987 го¬да. А после выступления на меня снова навалилась Смерть. Люди вокруг говорят со мной все разом. Я изо всех сил ста¬рался слышать их и говорить с ними всеми. Это нелегко по¬сле того, как два часа выворачивал перед ними себя наиз¬нанку. После этого - бесполезный секс где-то в дорожном мотеле возле Трассы 1. Эти ночи лупят по мне молотом. Мне странно, что на моей подушке нет крови, когда я просыпа¬юсь. Наверное, в один прекрасный день у меня просто трес¬нет мозг. Я, видимо, болтаюсь здесь, поскольку мне нравят¬ся самоистязания. Я не позволяю себе перегореть. Повезло тем, кто перегорел. Но есть и другие, что впряглись надол¬го, - их пережевало и выплюнуло.

Я кое-что об этом знаю.

13 февраля. Гамбург, Германия: Второй вечер здесь. Играли лучше, чем вчера. Компания грамзаписи пригласила нас на ужин. Ели с кучей пьяных немцев, очень клевых, но, пожалуй, и всё. Я думаю только о том, чтобы сыграть хоро¬шо. Особенно мне нравится начало. Скорей бы снова столк¬нуться с фанами «Chili Peppers», они очень славные. Ладно, на хуй. Давайте по-честному. «Перцы» клевые сами по себе, круто выступают, но хочется только одного - сметать их на хер со сцены каждый вечер. Я только поэтому и играю этот ебаный тур. Хорошо бы увидеть в Гамбурге побольше, но, конечно, нет времени. Неважно. Я годен лишь на то, чтоб иг¬рать, давать интервью и спать в своем черном ящике.

21 февраля. Ганновер, Германия: Сегодня вечером на сцену вылез парень с татуировкой солнца на спине - боль¬ше, чем у меня. Краски все перекосоебленные. Зеленый весь перекосило. Иногда от этой дряни меня так клинит, что я не могу заставить себя выйти за дверь. На концерте полно Народу, и весь вечер они тусовались на сцене. Интересно, сколько потов сходит с меня за год. Вот о чем я думаю, когда обо мне пишут гадости в журналах. О том, сколько пота из меня вытекло на пол. Они никогда ничего не узнают. Пере¬мещаюсь через границы совершенно неузнанным. Будто га¬стролирую с трупом Джо. Будто вот-вот увижу его тело у се¬бя на сиденье в автобусе. Я таскаю его за собой из города в город. Все это время было тяжело говорить с журналиста¬ми, отвечать на их вопросы о нем. Мне кажется, так и весь год пройдет. Не знаю, как я его переживу.

28 февраля. Инсбрук, Австрия: Я уже проводил здесь чтения. Сегодня в автобусе Крис крутил пленку, на которую Джо записал свой голос. Странно слышать голос Джо. Невы¬носимо. Он был чертовски смешон, и от этого делалось еще хуже. Я сидел напротив, захлебываясь не то смехом, не то кровью. С этим можно примириться, когда слушаешь Колтрейна или еще кого-нибудь, но Джо - другое дело. В конце концов, он вытащил кассету. Потом я сидел за кулисами, нервничал, ждал выхода на сцену и прикидывал, придет ли на концерт такая же унылая толпа, какая, кажется, всегда со¬бирается на наши выступления в Австрии. Мы играли вовсю, а они смотрели - и больше ничего. Вернулись в автобус и стали ждать отъезда. Горы сегодня красивые. Не представ¬ляю себе, как можно жить в таком месте, иметь перед глаза¬ми такой вид каждый день. Интересно, какое сознание у че¬ловека, который родился и вырос в чистом воздухе и на улицах, где нет бандитов? И что они думают о таких, как я, пришедших из другого мира?

1 марта. Милан, Италия: Я рад, что это концерт «Пер¬цев», а не наш. Не нужно волноваться обо всякой дряни, ти¬па «Блядь, мы в Италии, ничего не работает, а бригада - ленивейшие говнюки во всей истории рок-н-ролла». Можно просто выйти и играть, и не думать о том, что буквально каж¬дый раз, когда я здесь играл, происходило столько всякой херни, что и на сцену не выйдешь. Нужно было давать пресс-конференцию. Я сосчитал магнитофоны - в общей сложности, пятнадцать. Некоторые просто записывали всю эту херню на бумажки. Какая разница. Зачем им вообще все это надо? Я бы удивился, если б им удалось этим загрузить печатные машины. Смотрю, как бригада «Перцев» собачится с местной бригадой, которая то и дело роняет хрупкую аппа¬ратуру: еще повезло, что мы всего лишь разогревающий со¬став. Охранник пытается остановить меня, когда я иду в глу¬бину зала. Я смеюсь ему в лицо и прохожу мимо. Это напоминает мне сцену в «Субботнем Вечере Живьем», когда бригада заявляется на съемочную площадку «Звездного пути» и разбирает все декорации, а Чеви Чейз пытается выру¬бить одного парня «смертельным щипком Вулкана», и тот лишь смеется над ним и говорит: «Отвянь, клоун». Как можно воспринимать их всерьез, если они сами ни в чем не ша¬рят? Построили эту огромную арену прямо за церковью. Мо¬нахини не позволяют слишком шуметь, так что приходится делать звук ниже нормального уровня. Типично по-итальян¬ски. Мне рассказали, и я расхохотался. Превосходно. Через несколько часов мы играем, и это замечательное. Я сижу в автобусе, жду отъезда, но в конце концов приходится вый¬ти и ждать на стоянке, потому что здесь такой кумар, что хоть топор вешай, и я боюсь подцепить слабость от тех, кто так слаб, что вообще, курят дурь. По крайней мере, ночь хо¬роша, и можно любоваться на звезды.

5 марта. Ливерпуль, Англия: Продюсер «Перцев» каж¬дый день вывешивает в гримерке расписание: кому когда на сцену, какие планы после концерта и т. п. Сегодня там говорилось, что здесь, в Ливерпуле «лохи чокнутые». Зал просто ледяной. Мне сказали, что здесь холодно даже летом. Долж¬но быть, зданию две тыщи лет. Скорей бы на сцену. Позд¬нее. Публика была по-настоящему отвязной. Едва ли не луч¬шая публика из всех, перед кем вообще приходилось выступать в Королевстве. Выступать первыми - хорошее

начало долгих гастролей. Хорошо выходить к аудитории, ко¬торая здесь не затем, чтобы глазеть именно на тебя. Сегодня вечером был один из тех концертов, которые играешь и сра¬зу забываешь о них. А иногда разогрев меня не удовлетво¬ряет. Не успеваешь выложиться по-настоящему. Я заканчи¬ваю и сижу в гримерке: вот бы у нас где-нибудь в городе был еще один концерт. Душ здесь почему-то - в парадном офи¬се. Эта фигня не в счет. Я вижу, как могу сосредоточивать¬ся. Интересно, каким бы я был в реальном мире.

10 марта. Глазго, Шотландия: Я представлял себе, что нас закидают, заплюют и все такое. Вместо этого вышел грандиозный концерт. Играли в знаменитом зале «Бэрроулендс». Действительно хорошая акустика. С погрузкой ап¬паратуры замучились, поскольку здесь несколько длинных лестничных пролетов и нет лифта. Грузчики здесь славятся умением быстро и ловко таскать аппаратуру вверх-вниз по этажам. Поскольку большинство из них - злоебучие психи-байкеры, лучше не попадаться у них на пути. Сегодня смот¬рел концерт «Перцев». Я никогда ничего подобного не ви¬дел. Зал, конечно, был битком, и все прыгали все время вверх-вниз, точно ими дирижировали. Я думал, они пробьют пол. Теперь я в гримерке, холодной и вонючей, а в душе только холодная вода. Я не одинок, потому что я не человек. Я нечто, играющее концерты, причем - каждый вечер. Что бы со мной ни случилось, ни музыке, ни дороге нет до меня дела. Дорога всегда ждет, чтобы я задрал лапки и свалил. Всегда пытается сказать мне, что во мне никогда ничего не было, что я все это понарошку. И нужно принимать вызов, вот в чем вся штука, нужно уметь без этого обходиться, пока не добьешься. Вот поэтому я никогда не остаюсь с болтуна¬ми и льстецами. Я умнее. Дорога смотрит на меня и смеется, думая, что снесет меня напрочь. А ты держишься, тебя поз¬дравляют и хлопают по плечу, а потом ты теряешь свою си¬лу. Вот чего не понимают все эти группы. Чтобы выдать что-

то, ты должен быть чист. Нечистота - вот что изнашивает этих рок-звезд. Большинство этих людей с гитарами - та¬кие поверхностные. Такие фальшивые. Они не принимают вызов. Дорога пережевывает и выплевывает их. Они жалу¬ются, что в дороге, мол, слишком круто. Конечно, круто, но и ты должен быть крут. Это же так просто. Или проходишь весь путь до конца, или тебя выкидывает.

14 марта, Брикстон, Англия: Последний вечер с «Пер¬цами». Появились «Beastie Boys» в полном составе. Это бы¬ло что-то. Одна из тех немногих групп, что по-настоящему что-то значат. Гитарист «Перцев» пришел к нас в гримерку и забормотал что-то про то, как, мол, прекрасно было с нами играть. Наверное, удолбался вчерняк. Хотя парень, судя по всему, неплохой. Я с ним весь тур ни словом не перемолвил¬ся - только здоровались мимоходом. Эндрю всего скрутило по всяким поводам, он попросил нас с Гейл встретиться, а когда я согласился, мол, давай поговорим, сказать ему ока¬залось нечего. С ним постоянно такая херня - никогда ни¬чего прямо не говорит. На хуй, я играл просто дьявольски и все им выдал. Мне кажется, хорошая гастроль. Трудно бы¬ло смотреть, как по всей комнате тусуются «Бисти», и не ду¬мать о Джо - как он бы им радовался. Мне нужно вернуть¬ся в Нью-Йорк и следующие несколько дней делать прессу. Один вечер за другим - а я по-прежнему здесь. Нужно по¬стоянно возвращаться и бить - год за годом. Нужно стать невероятным. Вот то, чего такой расшиздяй, как Эндрю, ни¬когда не освоит. Нужно чувствовать большую и просто ломо¬вую гордость за то, что делаешь, и понимать: это важнее сна, важнее всего на свете. У меня кровь самурая. Зал в Брикстоне промерз насквозь, в комнатах вонь. Зашел какой-то па¬рень - смутно знакомый по Лондону - и начал туг все раз¬носить к ебеням. Пришлось его вышвырнуть. Пьянчуги - такая падаль. Если какой-нибудь знакомый напьется и попа¬дется мне на глаза, я его больше не уважаю. Тех из группы, кто напивается, я еще как-то терплю, потому что они никогда не пьют на сцене, но тех, кто пьет и напивается, я никогда не смогу уважать так же, как тех, кто не пьет. Если действитель¬но хочешь уничтожать, то с тобой всегда все в порядке, и у тебя все получится. Иначе ты просто херню несешь.

1 апреля. Фуллертон, Калифорния: Сегодня играли на открытом воздухе в Университете Калифорния-Фуллертон. Неплохо. Спели несколько песен, и начался дождь. Мы все равно играли. Дождь лил вовсю. Но мы продолжали иг¬рать. Я думал, нас точно шарахнет насмерть током. Спереди там была одна девчонка, вся в помаде, и я стер ее у нее с ли¬ца и намазал на свое, а потом разыграл сцену из «Синего бархата», где Фрэнк Бут целует Джеффри. Я говорил ей, что отправлю ее, блядь, прямо в преисподнюю. Мы закончили выступление и, как настоящие рок-звезды, оставили разби¬рать аппаратуру своей бригаде, а сами отправились на «Шоу Денниса Миллера», где нас ждал другой комплект, и мы про¬верили звук и сыграли в программе «Разрывая». Я несколь¬ко минут поболтал с Деннисом в студии ток-шоу, и в этот раз все было лучше, чем в прошлый. Мне нормально, ни о чем таком не думаю. Утром едем в Сан-Диего, у нас там два кон¬церта. Странный день. Один концерт на открытом воздухе, народ смотрит со всех сторон, нет стен, музыка просто лета¬ет между деревьями и в воздухе, а затем запись телепро¬граммы, и все в один день. Теперь я в своем боксе, жду, ког¬да отправимся в дорогу.

14 апреля. Цинциннати, Огайо: Думаю, сегодня был первый концерт, на котором мы прорвались в тысячу амери¬канских артистов, которым платят, как основным составам сборных концертов. Я не знаю, важно ли это, но так или ина¬че кое-какое дерьмо это расставило по местам. Мне показа¬лось, мы сегодня играли хорошо. На обратном пути вышла загвоздка. Я вышел на холод, думая только о том, как бы попасть в автобус и немножко поспать, а там собрались все эти люди - им хотелось, чтобы я подписал им всякую чепуху. Их было порядочно. Я сделал все, что мог. Я стоял, дрожа, в своих влажных шортах, и все остальное говно прямо на земле у моих ног, и говорил им, что мне действительно хо¬лодно и мне нужно в автобус, а они просто неподвижно сто¬яли. Не знаю, слышали они меня или нет. Они просто стояли со своим барахлом в руках и никуда не уходили. Я сделал все что мог, а потом все-таки забрался в автобус, и мне за¬хотелось вырвать. Я не типичная рок-звезда. Мне не хочет¬ся отфутболивать никого из этих людей. Как они могут не нравиться? Ты же им нравишься, они пришли на твой кон¬церт. Я вряд ли могу не любить молодых людей, и вряд ли можно не любить кого-то, кто любит тебя хоть чуть-чуть, да¬же если они совершенно чужие. Вот в чем моя проблема. Мне эти люди не могут не нравиться, хоть я их и не знаю. Мне кажется. Именно это - труднее всего. Даже я сам себе не нравлюсь так, как нравлюсь им. У них и в мыслях нет, на¬сколько сейчас я выебан. Насколько завис с Джо и всем ос¬тальным. В иные вечера, когда я стою вот так, словно кар¬тонный силуэт, мне становится интересно, с кем они вообще разговаривают.

21 апреля. Вашингтон, округ Колумбия: Очередь в киоске не кончается. Девушки здесь - с самого открытия, чтобы оказаться первыми в очереди, но у них не получается. Я раздаю автографы и пожимаю им руки и смотрю в их ка¬меры. Я больше никто в эти дни. Я не знаю ничего другого. Жара на концерте такая, что не передать. В какой-то момент мне перестает быть просто жарко, и я становлюсь самим жа¬ром, и только после этого могу играть. Доходит до того, что больно именно так. Во время джема я сочинил песню. Мне бы хотелось, чтобы ты меня любила, так почему же ты не лю¬бишь меня? Вот так сразу она и получилась. Снаружи льет, и я думаю, как я спасался сегодня вечером в машине своего друга. В какой-то момент мне просто нужно удрать от всех голосов и вопросов - в надежде, что они поймут. Тут все бесконечно. Они меня не знают, а я не знаю их, и другого пространства мне не нужно. Сегодня вечером в гримерке мерещилась мамочка. Я вышел и сидел, дрожа, на лестнице. Не хочу никого знать, сама мысль, что я вообще кого-то знаю, - ложь, с которой я не соглашусь.

28 апреля. Атланта, Джорджия: У меня не разрабаты¬ваются ноги. В киоске я делаю все, что могу. Мне дают всякие вещи, и я обещаю сделать все, что могу, - прочту, послушаю и все это использую. Если б они знали, какие слова вертятся у меня в голове. Однако четко сформулированные слова у ме¬ня не вырвутся. Я стою, словно какой-то мальчишка, ожидаю¬щий, что ему сейчас влетит. Интересно, застрелят ли меня когда-нибудь на таком сборище. Слышу, как эти девушки го¬ворят: «Ах, боже мой, это он». Я понимаю, что они говорят обо мне, и мне хочется отдать им свои легкие - лишь бы сбе¬жать через черный ход магазина. Сегодня я буду играть жест¬че, чем вчера. Я помню наши предыдущие концерты в этом го¬роде. Все просто стояли и смотрели. На этот раз они знают все слова, и танцуют, а одну из своих женщин они даже от¬правили на сцену - потрогать раненого зверя.

4 мая. Меномони, Висконсин: Огромное небо, все в темных тучах. Отель невесть где. Мне нравится. Меня все равно найдут. Позвонят в номер и пригласят зайти. Я укло¬няюсь от них, как только могу. Сижу в ресторанчике через дорогу и слушаю тихий рокот дальнобойщиков в секции для курящих. Лучше, чем полные огня улицы, что я оставил в Лос-Анджелесе. Единственный плюс - я продолжаю дви¬гаться. Двигаться мне нужно, как дышать. Тем, кто не чувст¬вует этого, никакие объяснения не помогут. Я люблю страну больших небес. Ночной воздух свеж. Сегодня зал был пере¬полнен. Я говорил им правду. Я вывернулся наизнанку, и мы смотрели, как мои кишки дымятся в свете рампы. Я вырвал свои внутренности и запихнул их обратно к концу вечера. Я возвращаюсь в номер и жду, когда мы двинем в следующий город. Меня это устраивает. Больше всего мне хотелось бы уже ехать в другой город. Сколько их отцов вышибли себе мозги? Сколько сыновей вернулись в этот город из каких-то дымящихся джунглей с американским флагом над их остан¬ками? Сколько изнасилований, сколько разбитых сердец? Что происходит в таком городишке, если кого-нибудь убива¬ют? Я сижу в освещенной коробке, за окном автостоянка. Через дорогу - закусочные и мелкое отчаяние.

6 мая. Кливленд, Огайо: Все плоско, и грязь прилипа¬ет. Сколько раз я бывал здесь. Останавливался у одной де¬вушки, а ее приятель, который меня ненавидел, втыкал джанк в соседней комнате. Еще один город у меня как кость в горле. Еще одна волна плоти у меня перед носом. Жарко. В одежде я потею. Я пожимаю им руки. Город ждет за две¬рями зала. Еще один вечер на тропе. Еще один город в моей жизни. Я не хочу знать их так, как они хотят знать меня. Так никогда не получается. Я забываюсь от такого несчастья, что вы бы не поверили. Я не могу перевести.

28 мая. Лос-Анджелес, Калифорния: Воображаю, как смотрю на себя из глубины зала. Я вижу человека с ведром своей требухи, и он швыряет ее куски публике. Ведро кажет¬ся бездонным. Внутренности, кажется, никогда не кончатся. Мне жаль парня, потому что я знаю: когда ведро все же опус¬теет, и он сойдет со сцены в подвал и услышит над собой стук каблуков зрителей, выходящих из зала, он опустит голову и увидит, что его ботинки в крови. Он заглянет себе под ру¬башку и поймет, что кишок у него уже не осталось. В смуще¬нии он будет пожимать руки людям, которые почему-то ока¬жутся с ним в комнате. Он ничего не чувствует к этим людям, потому что в нем нет вообще никаких чувств. У него нет чувств ни к себе, ни за себя. Он бездумно роняет слова. Те вы¬падают из него, а он отчаянно старается сделать так, чтобы эти люди, которые что-то говорят его пустому остову, спокой¬но себе думали, что это как-то заставит его что-нибудь почув¬ствовать. Скоро они уходят, и он остается здесь один. Он один - так же, как несколько минут назад, когда перед ним стояло столько народу. Он выходит из театра и проходит неузнанным мимо людей, которые ждут встречи с ним. Им ка¬залось, что он намного больше, чем среднего роста и телосло¬жения человек, что быстро проходит мимо, сломанная маши¬на на двух ногах. Он возвращается в комнатку и ждет наступления сна. Звонит телефон. Тот, кого он не знает, как-то раздобыл его номер. Незнакомец говорит, что был на его концерте. Он спрашивает незнакомца, этого человека, что болтается где-то на другом конце витого черного провода: «Я был ничего?» Незнакомец говорит, что да. Он вешает трубку и отключает телефон. Он чувствует, что он один в целом ми¬ре, такой далекий, такой кошмарно отдельный. Он знает, что вся боль и кровопролитие мира не дадут этому выхода. Он проснется через несколько часов, и снова будет полон злобы, и желчи, и требухи, и придется искать другое место, чтобы вы¬пустить их наружу, пока давление не стало слишком сильным.

31 мая. Берлин, Германия: Сижу в уличном кафе, раз¬глядывая то, что осталось от КПП «Чарли». Некоторые части Стены все еще стоят. Сейчас выглядят преглупо: типа, не по¬нимаешь, почему вообще ее так долго не могли снести, и ты знаешь почему, и все-таки... Маленькие раскрашенные мо¬дели Стены выставлены в сувенирных лавках. Солнце садит¬ся, и мы с ней говорим о том, как выбраться из Америки жи¬выми. Она теперь живет здесь, и у нее нет причин возвращаться. Я думаю об Америке, и та постепенно превра¬щается в полный ужаса убийственный самолет. Кровь, стек¬ло и иголки. Обман и горе. Больше Смерти, намного больше. Слишком велика, чтобы возвращаться в нее, - это последнее, что хотелось бы сделать. Солнце исчезает, и вокруг нас сгущается ночь. Одна из тех великолепных ночей, что всегда здесь бывают. Я слушаю про ее соседку по квартире, она с Востока. Ее брат прослушивал ее телефон, чтобы сдать ее государству. Непонятные люди - те, кто знает, как пользо¬ваться родством к своей выгоде. Вроде бы никогда тебя не выдаст, он же твой брат. Еще как выдаст. Твой брат - чело¬век. И твоя мать тоже. Как насчет места, куда можно было бы прийти, заплатить немного денег и сидеть с кем-то вдво¬ем в комнате, и доверять этому человеку полностью, а потом через некоторое время уходить с чувством, что на самом де¬ле есть человек, на которого полностью можно положиться. И тебе было бы хорошо, потому что ты за это заплатил. Я не доверяю никому и не прошу ни о чем никого, кому я не за¬платил. А вы? В какую же срань мы все сейчас вляпались.

3 июня. Дюссельдорф, Германия: Вчера вечером мой череп взорвался прямо на сцене. Интересно, заметил ли это кто-нибудь из публики. Я видел яркие огни и дым. Я чувст¬вовал, как мое сердце вопит и умирает. Было так жарко, и музыка была тяжелой. Мне пришло в голову, что музыка может быть такой тяжелой, что уничтожает тех, кто ее игра¬ет. Это честь - быть уничтоженным музыкой. Укрепляй те¬ло, чтобы противостоять музыке, в создании которой ты уча¬ствовал. Музыке нет дела. Музыка вырвет тебе кишки и рассмеется тебе в лицо. Жара сделала меня ясновидцем. Я слышал вопли погибших во Вьетнаме и отвечал им собст¬венным воплем. Никто бы не поверил мне, если б я даже рассказал. Я посмотрел вверх, на прожекторы, и почувство¬вал себя таким одним.

12 июня. Флоренция, Италия: Никакая срань не рабо¬тает, и понимаешь, что ты, должно быть, в Италии. Города почти не видел, да и не хочется. Что-то в этой стране меня выводит из себя. Может, потому, что никто ни хера тут ни в чем не смыслит. Если ты от этого приходишь в бешенство, они тоже приходят в бешенство. О себе я не беспокоюсь. У меня хорошо получается лежать в койке этого купе и зано¬во переживать стычки со смертью. Сочинять дурацкие раз¬говоры с бабами, которых не существует. Обдумывать спосо¬бы одурачить себя, чтобы захотеть жить дальше. Мне нравится в этой норе, в этом темном ящике. Не нужно нико¬го видеть, и мне хоть легко здесь дышится. Я стал врагом языка. Когда люди заговаривают со мной, я ненавижу их за то, что они пользуются языком, который причиняет мне боль. Я не хочу разговаривать. Я хочу удрать от всех, кто хо¬чет узнать меня. Когда кто-то пытается со мной заговорить, я только чувствую пустоту языка, отчаянье слов. Голод от по¬требности общаться. У меня есть своя правда, в которой я знаю, что никогда и никак не смогу им ответить тем, что не вышло из темной комнаты моего сознания. Я знаю лишь ужас и уродство. Я лучше оставлю все это в себе. Это как на¬крывать своим телом ручные гранаты. Я вышел пораньше и попытался разговориться с пареньком, который продавал кошмарные пиратские майки на улице перед залом. Велико¬лепный получился разговор. Я сказал ему, что он ебаный во¬рюга. Он улыбнулся и пожал плечами. Я велел ему съебывать отсюда, а он ответил, что не может, он уже купил эти футболки. Я сказал ему, что он мешает нашим гастролям. Он ответил: ему жаль, но это его работа. Я сказал, что сейчас изобью его на хуй. Он попросил меня этого не делать. Я схватил большую груду футболок и стал бросать их людям на улице. Он скакал вокруг, пытаясь забрать их, а я держал его и не давал отбирать майки у прохожих. Я сказал ему, посмо¬три, как люди довольны, когда им просто так раздают фут¬болки. Я действительно ничего не мог сделать, чтобы угово¬рить этого парнишку уйти, и я вовсе не питал к нему ненависти: он выглядел слишком славным, чтоб я мог на не¬го злиться. В конце концов, мне-то по хуй, но футболки бы¬ли мерзкие. Мне жаль тех, кто их купил.

24 июня. Лос-Анджелес, Калифорния: Местечко тут мертвое, если не считать убийц. На каждом углу бляди, по¬всюду свиньи. Выгоревшие изнутри дома. Кучи гравия. Му¬жики работают в каркасах гигантских закопченных конст¬рукций. Друг в больнице. Еще одного убивает город. Моя комната пахнет Смертью. Я чувствую ее в чулане. Я чувствую запах крови. Запах мозгов. Скоро я уезжаю. В этом городе я голодаю по истинной жизни. Здесь разбиваются сердца, а все жители умрут в страшных муках. Я не буду в их числе. Я человек дороги, и я уезжаю при первой возможности. Ес¬ли вы задержитесь здесь ненадолго, убийство совершится над вами. Поверьте мне, они все подонки.

30 июня. Коламбия, Миссури: Меня все бесят и сво¬дят с ума. Чем больше они говорят, тем больше меня скрю¬чивает. Я сижу один, а они постоянно подходят со своими словами. Если б я не был так выебан, чтобы можно было с ними разговаривать, но я выебан и не могу говорить. Я иг¬раю через час и не знаю, каково им. Я знаю, что им явно не так, как нам. Если б им было так, они б не лезли на сцену и не ебали нам мозг. После концерта я сижу и ем, а ко мне подсаживается женщина и говорит, что ей нравится то, что я делаю, вот только не нравится одно - то, что я говорю про свиней. Она сама свинья, а говорит, что она личность. Я говорю этой манде свинячей, что как только она надева¬ет форму, она теряет всю свою личность. Я сказал ей, что у меня праздник, когда я слышу, что какую-нибудь свинью ухайдакали. Я надеюсь, что она выйдет, и ей перебьет коле¬ни какой-нибудь уёбок из трущоб, который будет хохотать ей в лицо. Она и впрямь считала, что она - человек. Я не знаю, как они промывают мозги этим засранцам, чтобы они горели таким праведным гневом по поводу того, что они мешки с дерьмом, которых следует лишь выводить и расст¬реливать. На хуй эту публику. Никогда не знаешь, если они переодетые свиньи. На хуй тебя, тупая свинская сука. Чтоб тебе подхватить болезнь Мэджика Джонсона и сдохнуть в какой-нибудь больничной палате. Интересно, сколько я сам провел с этим говном.

1 июля. Сен-Луис, Миссури: Я трахался с девушкой в ду¬шевой клуба. Было здорово. Затем мы играли. Думаю, мы иг¬рали хорошо. Трудно сказать, когда не дают играть в полную силу. Лезут на сцену и портят тебе всю срань. Мы закончили концерт, и я сидел и ждал, когда они уйдут. Как обычно, тяже¬ло иметь с ними дело после концерта. Я не могу разговари¬вать, и они просто сводят меня с ума. Когда они ушли, мы с де¬вушкой снова пошли в душевую и занялись сексом. И снова было хорошо. Она сказала, что ей жаль, что мой друг скончал¬ся. Я ответил, что он не скончался, его убили. Какая разница. Так или иначе, мухи сожрали кровь. Я вышел через черный ход, чтобы сесть в автобус, и увидел, что все эти люди ждут под дверью автобуса. Я отступил и прокрался к парадному входу клуба, автобус подобрал меня, и мы оттуда уехали. Я не знаю, что они вынесли из музыки. Я думаю об этом все боль¬ше и больше, видя, сколько народу лезет на сцену по головам других людей. Теперь я свободен и жду, когда меня подхватит сон. Мы с ней кончили вместе. Мне пришлось вытирать с по¬ла сперму, чтобы никто не поскользнулся, если войдет. Еще одна страница жизни вырвана из книги.

15 июля. Лос-Анджелес, Калифорния: Свободный ве¬чер в Лос-Анджелесе. Приехали сегодня утром. Думаю, это была не лучшая идея - приехать сюда на один день. Без до¬роги я ослаб. Чтобы отыграть концерт, так сжимаешься, что когда я не играю, напряжение ощущается так, что я распада¬юсь на части. Так мне сегодня. Сижу у себя в комнате и думаю, смогу ли завтра. И знаю, что придется. Сегодня вечером я был с женщиной. Наверное, идея эта была не так хороша, как быть с ней. Мозг мне это выебло до такой степени, что осталось только изнеможение, отчего у меня болит всё до мозга кос¬тей. Я лишь знаю, что моему телу и сознанию нужно ненадол¬го отключиться. А кроме того я знаю, что это ко мне стучится величие: мол, посмотрим, есть ли у тебя то, что мне нужно? Величие хочет убедиться, нельзя ли меня выкорчевать с кор¬нем. Моя комната - песня сирены, которая соблазняет меня прекратить то, что я делаю. Отделить орлов от прочих птиц. А для этого нужно запустить их в разреженный воздух. Нель¬зя окружить себя друзьями и радоваться этой липовой под¬держке. От такого лишь возникает ложное чувство безопас¬ности. Сквозь это дерьмо тебя проведет только одно - втягивайся внутрь, твердей и двигайся вперед. Чем меньше друзей и слов у тебя - тем лучше. В этом году у меня оста¬лось, по крайней мере, еще пятьдесят или шестьдесят концер¬тов. Если я не отыграю их как полагается, я загремлю в боль¬ницу с нервным срывом. Это мой самый тяжелый год. Очень многому пришлось противостоять. Величие стучится ко мне.

21 июля. Лос-Анджелес, Калифорния: На сцене го¬рячка. Сегодня я чувствовал настоящий напряг. Толи размер зала и все остальное, но я боялся, что зал этот нас прогло¬тит. На концерте были «Body Count». Играли на полную ка¬тушку, но я не знаю, как вышло. Дэйв Наварро вышел с на¬ми поджемовать на бис. Какой отличный парень, приятно увидеть его снова. С нетерпением жду, когда же снова в до¬рогу. Играть в Калифорнии - в этом что-то нереальное. Столько народу, из всех щелей лезут, переливаются через края, они повсюду. Они нравятся мне больше, чем они вооб¬ще могут подумать. Не знаю, смогу ли сказать им об этом так, как мне хочется.

30 июля. Пенсакола, Флорида: Самый жаркий концерт, ка¬кой я помню. Все равно что дышать собственным мясом. Я лишь пытался удержаться на ногах. Вечером спрятался от

них, зная, что не способен даже пожимать кому-то руки. Проснулся на автостоянке возле гостиницы, а лишь вошел к себе в номер, начались интервью. Я перестарался. Поте¬рял в весе. Больше ничего. Ни с кем не разговаривал. При¬шел и отыграл, а теперь уезжаю. Не знаю, получили зрители на концерте какое-то представление, о чем мы поем, или нет, но показалось, что мы им вполне понравились. Я расплющен и совершенно ни к чему не годен.

3 августа. Миннеаполис, Миннесота: Восемнадцать сотен человек в большом зале. Больше, чем когда-либо здесь собирал «Black Flag». Я наблюдал, как вносят аппара¬туру, и вспоминал только, как несколько лет назад мы загру¬жали технику в крохотную комнатенку. А нам парил мозги 135-й из обслуги, пока они лажались. Сегодня вечером мы круто играли, и было приятно освободиться от дурацких мыслей. Выкинь из головы ненужные мысли - какая заме¬чательная идея, какой отличный способ не тратить время и сохранить жизнь. Сходили на тусовку, познакомились с людьми из «Би-Эм-Джи». Не моя публика. Стоят вокруг, го¬ворят спасибо. Спасибо, я рад, что вам нравится, как я себя имею. Я не на многое гожусь, но на то, на что я гожусь, я дей¬ствительно гожусь, а больше ничего и не важно. Остальное просто ерунда.

12 августа. Торонто, Канада: Проснулся в постели с женщиной после выходного дня. Снова впрягаться в рабо¬ту - странно оказаться вне зоны на целые сутки. Провел небольшую пресс-конференцию, потом отправился в зал, потом в спортзал, потом опять в концертный. Проверка зву¬ка, несколько интервью по телефону из Австралии. Корот¬кий сон - и снова готовиться к выходу. Две тысячи сто би¬летов, аншлаг. Мы еще не вышли играть, а стены уже запотели. Не было ни минуты, когда кто-нибудь из публики не влазил бы на сцену. Сегодня я опробовал новый прием.

Я стоял посреди этой толпы, и меня два часа пинали со всех сторон. Сижу в автобусе, а в теле не осталось ни капли жид¬кости. Иногда дни превращаются в ничто. Вроде сегодняш¬него дня, переходящего в вечер вроде сегодняшнего, когда встаешь утром и шатаешься где-то до проверки звука, затем бродишь по сцене, отыгрываешь свое и снова убредаешь прочь. Я оставался в зале, пока все не ушли. Когда я появил¬ся на улице, никого уже не было, словно вообще не было ни¬какого концерта.

21 августа. Эсбери-Парк, Нью-Джерси: Сфотогра¬фировался для какого-то журнала и пошел выступать. При¬ехал поздно, проверил звук. Эсбери-Парк - жесткое место. Клуб - депрессивный притон, не знаю, как пройдет вечер. На улицах никого нет, только случайные бегуны нарушают отсутствие живых существ. Меня затоптали, задавили, затол¬кали те, кто лез на сцену. Как-то все же умудрился сыграть. Не помню, как проснулся сегодня утром. Снова начал думать о женщинах. Ни о ком особом. Это больше не имеет значе¬ния. Меня швырнуло в ткань дороги, и я не тот, кого кто-ни¬будь когда-нибудь по-настоящему узнает. Думая о других людях, я знаю, что я из другого мира. Я слишком устал и не могу придумать, что бы написать. Мы выступали, мы играли хорошо, и я, как всегда, - один, а иногда это трудно выдер¬жать. Все тело ломит, я сижу, все еще скрючившись от пин¬ка в ребра, - меня пнул один из тех, кто кричит, как сильно любит нас. Ага, щас.

29 августа. Ридинг, Англия: Ридингский фестиваль 1992 года. Мы проехали мимо сотен людей, которые изо всех сил старались выглядеть грязными и затраханными. V них такой вид, словно они втирали говно в волосы. Мы прошли за ограждение и стали ждать своих пропусков. Пресс-галиматья тут никогда не прекращается, и для меня началась, как только я получил пропуск. Поговорил с засранцем из «Керранг!», и ему даже в голову не пришло, на¬сколько он близок к тому, чтобы получить, как сука, прямо в зубы. Он спрашивает у меня всю эту срань, мол, я теперь большая рок-звезда, а поэтому он считает, что все наши но¬вые вещи окажутся дрянью. Если б я интервьюировал кого-нибудь, я бы ни в коем случае не стал действовать ему на нервы. Меня засосало в палатку, где было множество людей, и всем подавай автограф. Я стоял за столом, как подпертая задница, и подписывал фотографии, как человекообразный «ксерокс». В голове только одно - скорей бы концерт. В конце концов, мне удалось привести себя в готовность и выйти на сцену. Старались играть как можно лучше. Было действительно много народу - около тридцати-сорока ты¬сяч. Везде, куда только глаз хватало, люди стояли и махали. После выступления пришлось фотографироваться, а потом я свалил оттуда на хер. Меня поразило, до чего тяжело давать автографы: просто невыносимо. Публика была вообще-то ничего, но я терпеть не могу заставлять людей стоять в оче¬реди ко мне, чтобы подписать свои штучки; из-за этого я чувствую себя полной жопой. Все, меня здесь нет.

11 сентября. Брисбен, Австралия: Брисбен - это всегда привкус отходов. После перелета я спал и проснулся за час до концерта. Проснулся в темной комнате, а еще и концерт играть. Когда мы прибыли на место, все показа¬лось нереальным. Словно весь этот вечер шел, пока я спал. Я посмотрел на другую группу: как «ныряльщики со сцены» пинают их. Похоже, группе все было по хуй, так или иначе. Зрители на концерте либо колотили друг друга до полусмер¬ти, либо избивали вышибал, либо блевали, либо квасили. Сегодняшний вечер - не исключение. Не так много драк, как в последний раз. Сегодня набилось около полутора ты¬сяч; думаю, все они залезали на сцену хотя бы по разу. Иг¬рал я немного. По больше части держался в глубине сцены, чтобы не путаться под ногами. Какая же это херня - не путаться у них под ногами. Мне на них наплевать, поскольку им наплевать на музыку. Так что мы отыграли, и я сидел в кух¬не почти до трех часов ночи, чтобы не пришлось встречать¬ся и разговаривать с пьяными - они всегда приводят меня в бешенство своими заплетающимися языками и дурацкими базарами. В конце концов, мы вышли из кухни, и я посмот¬рел на пол в зале. Он был завален пивными банками. Сплошь зелеными от горького «Виктория». Сегодня их про¬дали больше 2000. Одна девушка сказала мне, что сама за¬везла с утра 2400 банок. Сейчас я рад побыть один. Наде¬юсь, ночью сны сниться не будут; луна полная и светит прямо в воду. Хорошо бы меня кто-нибудь знал.

15 сентября. Канберра, Австралия: Сегодня мы еха¬ли из Сиднея, видели кенгуру и пустыню. Воздух там такой чистый. Я думал о Джо и о том, как бы он отнесся к пейза¬жам, мелькавшим за окном. Еще один вечер, когда все лезут на сцену, а я не играю на всю катушку, а стараюсь им не ме¬шать. Так или иначе, мы играли хорошо. После такого кон¬церта я не буду с ними разговаривать, не буду ничего им подписывать. Меня лично оскорбляет, когда мне не дают играть как следует. Они не уважают музыку, поэтому я не могу уважать их, вот и вся идея. Хоть и жалко, потому что когда мы играли здесь в прошлый раз, я помню, публика была в этом отношении намного лучше. Может, я принимаю это слишком всерьез. Хотя не думаю. Жизнь коротка, зачем фигней страдать? Чарли Паркер, Колтрейн, Майлз, Монк, Хендрикс - они-то фигней не страдали. Я все время дол¬жен стремиться к этим вершинам. Завтра свободный день. Еду в Мельбурн делать прессу. Теперь я вижу вещи по-дру¬гому. Пресса не имеет значения, лохи и то, что они думают, не имеет значения, единственное, что имеет значение, - зто музыка. Остальное - только эго и развлекуха. Я думаю, можно сделать намного больше, если обойти фактор мании эго и развлекательной херни. Музыки достаточно. А если нет, то ты не тем занимаешься.

21 сентября. Аделаида, Австралия: Здесь почему-то нас любят. Когда мы были здесь в прошлый раз, мы играли два вечера, и никто не пришел, а в этот раз мы полностью распродали весь этот большой зал. Поди ж ты. Меня это об¬надежило. Я просто старался весь вечер не попадаться им под ноги. Казалось, публика тащится от того, что мы делали, или, по крайней мере, старалась тащиться. Разогревала команда под названием «Mark of Cain»; они были велико¬лепны. Меня сильно отвлекало, что весь вечер приходилось уворачиваться от публики. На концертах получше мне уда¬ется войти в собственный мир и играть оттуда, буквально вырывать себе кишки. Другие концерты не настолько удают¬ся, и остается лишь отыграть концерт как можно лучше и не получить по голове. Я один в ящике, и я рад. Вопросы изну¬ряют меня. Пришлось немного подождать, чтобы выйти се¬годня из зала. Вопросы и автографы продолжались до тех пор, пока я не ушел и не спрятался где-то за сценой. Через некоторое время начинаешь ненавидеть сам звук своего го¬лоса. Ненавижу объяснять себя людям все время. Я изнаши¬ваюсь - кусок за кусочком. Я продолжаю писать, поэтому, быть может, у меня останется что-то вроде карты, по кото¬рой я смогу вернуться, - если у меня когда-нибудь найдет¬ся время возвращаться и собирать обломки, разбросанные по обочинам шоссе. Пусто.

25 сентября. Сидней, Австралия: День начался в теле¬визионной студии. Я не хотел заниматься этим дерьмом, но все равно пришлось. Это Эндрю очень хотелось. Я знал, что выйдет такая же срань, как обычно. Если вся аппаратура до последнего винтика не отвечает его ожиданиям, он зака¬тывает истерику и мечет говно. Ему сказали, что для шоу аппаратуру подобрали лучше некуда, и он ответил, что, мол, нормально. Но я знал, что нормально ничего не будет. Нена¬вижу выслушивать жалобы. Конечно, и дерьмо примадонны началось, ничего удивительного. Три раза «Разрывая» и три раза «Низкое самомнение», потом - в зал на проверку зву¬ка, потом обратно в студию повторить как на генеральной ре¬петиции, а потом еще раз прогнали «по-настоящему». После этого обратно в зал, незадолго до полуночи. Несколько ми¬нут разминки, затем выходим и выдаем. Плевки, кубики льда, пиво, бесконечная вереница тел на сцене. Один парень на¬полнял пивные банки водой, выносил поближе к сцене и об¬ливал нашу аппаратуру. Мы не могли играть особенно силь¬но - это предполагало бы слишком большую концентрацию, а потому означало отвести от них глаза на несколько секунд; к подобной толпе нельзя поворачиваться спиной, как к оке¬ану. Я весь вечер искал глазами летящие пивные банки, ку¬сочки льда или самих этих панков. В какой-то момент я ска¬зал людям перед сценой, что лучше бы им быть черными. Я знал, что это должно их разозлить, и оказался прав. До охуения смешно видеть, как они взбесились. Даже несмотря на все эти несерьезные элементы шоу мы все-таки давали рок. Я не болтаюсь там, когда сыграна последняя песня. Я убира¬юсь на хуй со сцены. Откуда мне знать, что они там задумали. Может, вон тот засранец выжидает, как бы швырнуть свой стакан на последней ноте, а я буду стоять тут, дурацки ска¬лясь, как мишень в тире, и получу то, что заслужил за то, что уступил им один-единственный дюйм. И играю и отваливаю, бью и ухожу. Я уже понял, что эта толпа не имеет отношения к музыке, поэтому отыгрываю свое и убираюсь к ебеням. Ве¬роятно, я нескоро появлюсь здесь снова.

3 октября. Осака, Япония: Сегодня был еще один хоро¬ший концерт. Так здорово играть рок на полную катушку и не думать о том, что тебя со всех сторон отколошматят. Ка¬кие-то ребятишки перелетали через барьер, и когда переворачивались, носки их башмаков грохались о сцену: если б на том месте были мои ноги, они бы уже давно были сломаны. Японские фаны - самые напряженные из всех, с кем я во¬обще сталкивался. Выступал сегодня в магазине «Тауэр», и там было тяжко. Люди пробивались ко мне, задыхаясь. Когда я пожимал им руки, у всех они были холодные и влаж¬ные. Фаны были повсюду - даже на вокзале, где я садился на ранний поезд, чтобы, опередив ребят, доехать из Нагой в Осаку. После концерта мы пошли в вагон, и они опять бы¬ли там, а один парнишка плакал и говорил, что любит меня. Сегодня вечером они появились еще и в лобби отеля. Я по¬шел по лестнице, двенадцать пролетов, чтобы не пришлось ждать лифта и кто-нибудь опять не сказал мне «простите». Они всегда говорят «простите», когда хотят получить авто¬граф и фотокарточку. Когда я утром вышел в вестибюль, они уже были там. А если играешь в какой-нибудь знаменитой группе, это было бы полное безумие. Представьте себе кого-нибудь вроде Дэвида Боуи или Принса - с ума сойти. По¬сле выступления мы пошли поесть в ресторан, где снимают обувь и сидят за низким столом, а обслуживают дамы в ки¬моно и все такое. Это было замечательно. Если б у меня бы¬ла по-настоящему своя комната, она была бы вот такой. А днем я хорошо потренировался. Когда я пришел в зал, ме¬ня не впустили, потому что у меня татуировки, а еще им чем-то не понравилась моя обувь. Они провели по этому поводу дискуссию, выдали мне фуфайку, и нашлись какие-то тапоч¬ки. Ну и спортзал. Эти парни обосрались бы, придя в амери¬канский тренажерный зал. У них тут не было ни одной тяже¬лой гири. Я разминался парой стофунтовых, оглянулся и увидел, что все, кто были в зале, бросили свои занятия и таращатся на меня. Один парень подошел с калькулятором и показал мне, сколько фунтов я таскаю. Никто не издал ни звука, кроме меня. Они смотрели на меня, словно я монстр какой-то. Честно говоря, приятно. Тренажерный зал - единственное место, где я чувствую себя вполне дома. Люди здесь потеют, поднимают всякие хреновины и издают животные звуки. И не нужно извиняться за то, какой я есть. Не нужно мило себя вести с хрупкими людьми. Это единст¬венное место, где я чувствую себя естественно. Я люблю тренировки больше, чем секс; уступают они только музыке. Перед тем как мы продолжили, случилась странная вещь. В магазинчике под клубом я купил бутлег «Jane\'s Addiction» и велел диджею его поставить. Я стоял в зале, когда он за¬играл. Вначале там просто раздавались вопли многочислен¬ной публики «Джейнов», ожидавшей выхода группы. Затем началась басовая партия из «На берегу», и народ полностью слетел с катушек. Сколько бы я их ни видел, они всегда этим номером концерт открывали. На долю секунды мне приме¬рещилось, что я на «Лоллапалузе». Такая мощная ретроспек¬ция. Это продолжалось всего лишь неполную секунду, но это было сильно. Нужно будет рассказать об этом парням, если мы когда-нибудь с ними увидимся.

10 октября. Гонолулу, Гавайи: Я иду в туалет, а они подваливают и начинают говорить. Мы в туалете, а я вынуж¬ден отвечать на вопросы. Я, блядь, полный идиот, если ока¬зался в таком месте, где это возможно! Они орут, мы играем, какого хуя. Сегодня вечером было здорово. Они швырялись льдом, и я никогда не слыхал воплей глупее, но хоть на сце¬ну не лезли, и на том спасибо. Им всегда хочется меня по¬трогать. После концерта пробираются за кулисы и обхваты¬вают меня руками. Какая-то тетка похлопывает меня по спине и говорит: судя по тому, что она сегодня от меня услы¬шала, я, наверное, интересная личность, с которой можно побеседовать. Я только пялюсь на нее, пока она не ушла. Что я такого сказал сегодня? Только спросил, как по-вашему, изнасилование и нормальный секс одинаково пахнут? Ска¬зал, что не хочу ни с кем объединяться, потому что люди во¬няют кровью и мозгами. Я Звезда Смерти, и все, что исходит из моих уст, идет из тьмы.

25 октября. Тусон, Аризона: Я не знаю, знают ли они. Солнце заходит, а я сижу на улице и жду проверки звука. Ко мне подваливают группки молодежи и стоят вокруг, точ¬но я музейный экспонат или картина на стене. Кто-нибудь заговорит, я бегло взгляну на него и односложно отвечу. Они уходят молча, один за другим. Я не знаю, знают ли они. Боль - единственное, что скажет тебе правду о себе и обо всех остальных. Сегодня боль проходит сквозь мое тело, как электрический разряд. После концерта я сидел в луже соб¬ственного пота на полу арены. Люди смотрели через барьер и орали всякую срань, которую я не мог разобрать. Я чувст¬вовал себя, как боксер. Мне не было дела до того, что они орут. Я просто животное. Просто мясо, опытное мясо. Они не знают, что под кожей у меня боль кричит мне правду. Так громко, что заглушает все, что кричат они. Боль - мой друг, потому что она никогда не лгала мне. Она никогда не остав¬ляет меня надолго. Когда боль со мной, все становится яс¬ным, и жизнь имеет смысл. Я знаю кое-что о себе. Я вижу глубже. Боль делает меня сильнее. Огонь наполняет мое те¬ло. Одевшись, я выхожу и говорю с людьми с какой-то ра¬диостанции. Они чужды мне. Боль - великий изолятор, всемогущий говоритель правды. На хуй духовность. Все де¬ло - в плоти и в том, сколько ты можешь принять. Хочешь переступить пределы? Гори.

31 октября. Индианаполис, Индиана: Счастливого Хэллоуина. Толпа выглядит как обычно. Отвязывался как мог. Теперь я - яма. После концерта я сидел, дрожа, в углу и лишь качал головой, когда меня пришли допрашивать. Всё берут и берут. Им не заполучить меня всего. Кончаешь иг¬рать, выворачивать собственные кишки, и сидишь весь в по¬ту, а они тотчас подступают с вопросами. Меня тошнит от собственного рта. Меня тошнит от того, что приходится от¬вечать на бесконечные вопросы, бывают вечера. Когда я только это и делаю. Скребите, тыкайте, копайте, царапайте.

Подпишите. Выжмите ему кости до последней капли. Нет. Вы не достанете меня. Откуда ни возьмись появляется па¬рень с радио и говорит, что привел несколько человек, что¬бы я с ними познакомился. Я говорю ему, что после концер¬тов мне хочется только одного - убивать людей. Он уходит. Они понятия не имеют. Работаешь с людьми годами, а они понятия не имеют, что с тобой происходит. Ты лишь гово¬ришь и говоришь, надеясь, что где-нибудь кто-нибудь уловит хоть половину того, о чем ты. Сегодня здесь было несколько ребят из «Нации Ислама». Темпераментная компания, чтобы не сказать больше. Безупречно одетые, при галстуках-ба¬бочках, в длинных кожаных пальто.

1 ноября. Чикаго, Иллинойс: Мы приезжаем на пло¬щадку, а там на улице ребятки чего-то ждут. Билетов нет, а они стоят под проливным дождем весь день. Через не¬сколько часов начинается проверка звука. Сегодня они по¬добрались совсем близко, швыряют на сцену шоколадные батончики «О Генри» и орут, что мы - отстой. Мы играем круто, и я не понимаю, что они говорят. Басист выдал на бис одну из своих детских шалостей, и никто его не убил. Это не¬что. Хорошо, что я все это делаю только для себя, потому что будь я артистом развлекательного жанра, я бы искал их одо¬брения. А это полная хуйня. Они принесли бы мне мою го¬лову. Сегодня на концерте Стив Альбини - наверное, тусу¬ется с нашим разогревающим составом. Раньше мы с ним не встречались, но я однажды прочел какую-то его статью, в ко¬торой он меня облажал. Думаю, не расквасить ли ему морду, но, подойдя поближе, понимаю, что он просто тощий панк. Не очень хорошая добыча, поэтому пусть живет. Он никогда не узнает, как близок был к тому, чтобы ему расквасили фи¬зиономию на глазах у друзей. Когда концерт заканчивается, я выхожу из зала что-нибудь съесть перед дорогой в Торон¬то. Снаружи под дождем толпятся люди, ждут меня. Я подпи¬сываю все, что они просят, и изо всех сил стараюсь быть

с ними приветливым, зная, что им и в голову не приходит, насколько мне хочется выблевать из себя легкие, когда ме¬ня просят дать автограф. Я захожу в ресторан чуть дальше по той же улице, и люди суют мне в лицо листки бумаги, по¬ка я ем. Я сажусь в автобус, и мы уезжаем.

10 ноября. Рэйли, Северная Каролина: Играли кру¬то, насколько возможно. Не успели доиграть, а время кончи¬лось. Сполоснулись в душе и уехали. Я не знаю, что еще про¬изошло, поскольку играл на износ - до того, что из меня вышибает все мысли. Когда концерт кончился, я сел в авто¬бус и ждал отъезда. Народ долго заглядывал в окна. Я чув¬ствовал себя, как в витрине. Хорошо, что уехали. Я несколь¬ко разваливаюсь на куски.

19 ноября. Даллас, Техас: Весь день лил дождь, а я на¬блюдал за теми, кто выгружал аппаратуру на старую разъебанную борцовскую арену. Я сидел на открытой трибуне и думал, сколько раз здесь сидели люди и орали, чтобы один бугай оторвал башку другому. Крыша протекала. В полу бы¬ла дырка как раз перед сценой. Пораньше перед концертом ко мне зашла поболтать одна знакомая, а я тупил и мало что мог сказать. Чувствовал себя полным уродом - сидел, не в силах выговорить ни слова. У меня уже не получается людьми, как раньше, будто меня подменили. Сразу после то¬го, как закончили «Cypress Hill», баррикаду прорвали почти мгновенно. Здорово смотрелось, когда ее кусок за куском передавали прямо перед сценой. Прошло довольно много времени, люди со сцены постоянно твердили, чтобы толпа сдала назад, а потом мы, наконец, начали играть. Наше отде¬ление сократили до сорока пяти минут. Мы отыграли не¬сколько песен и сделали все, что могли, чтобы толпа поутих¬ла. Совсем как на одном из наших обычных концертов, народ - повсюду. А в остальном - хороший вечер. «Бистики» были великолепны, как всегда, - здорово видеть их каждый вечер. Мне не пришлось особенно много говорить с народом после концерта, а потому справиться со всем ока¬залось проще. Мне тяжело твердить «спасибо» снова и сно¬ва. От этого хочется вырвать себе легкие.

25 ноября. Сан-Франциско, Калифорния: Швыря¬лись большими пластиковыми коробками с перцем, чесно¬ком, с чем угодно. В нас бросались примерно четырьмя ви¬дами специй. Несколько раз просвистело у самой головы. Одну я поймал. Концерт прошел в наблюдениях за толпой, вдыхании перца и ожидании следующего снаряда. Мне по¬пало по голове монетой. Хороший бросок. Пытался играть, насколько мог, но не вышло из-за нескольких кусков дерьма в публики. Играешь весь год, доходит до последнего кон¬церта, и тебе срут на каждом шагу. Был бы способ насрать на них в ответ. Было бы здорово найти того парня, вообра¬зите больничный счет. Как однажды сказал Игги: «Вы пла¬тите пять долларов, а я делаю десять тысяч, так заебитесь». Меня подбросил автобус бригады, и я оказался в лос-андже¬лесском аэропорту. Мы видели Рэя Чарльза, это круто. Его этот парень вел. Они шли очень быстро. Я взял такси, доехал домой. Действительно хороший год для концертов. Велико¬лепно было играть с «Beastie Boys» и «Cypress Hill». Хорошо бы выступить и сегодня вечером. Я не знаю, куда себя деть.

АЙДА В ФУРГОН!

В эту книгу вошли все дневники, которые я вел в те дни,

когда играл в «Black Flag». Взлеты и падения группы

на гастролях описаны без прикрас. Четыре года

я перепечатывал дневники, собирал фотографии,

чтобы сложилась книга. Это хорошие приключенческие

истории о храбрых людях с убеждениями и пониженной

социальной приспособляемостью.

11 сентября 1981 г. Девоншир-Дауне, Калифор¬ния: С «Black Flag» я понял, что значит впахивать. Я считал, что рву жопу, раньше, когда мне платили минимальную зар¬плату. Для этого концерта мы целыми днями расклеивали афиши. Начинали утром и заканчивали на закате. Однажды мы с Грегом отправились расклеивать их на телефонные столбы в районе бульваров Ла-Сьенега и Сансет. Мы оказа¬лись через дорогу от «7-11» на Ла-Сьенега между Санта-Мо-никой и Сансет. Грег рассказывал мне о том, какие в округе свиньи и что меньше всего на свете ему хотелось бы им по¬пасться. Как только он это сказал, нас тут же сцапали. Сви¬нья разгунделся. Но нас почему-то отпустил. Все кончилось, что на афишные патрули мы стали ходить с Маггером. Мы изобрели комбинацию из пшеничного клей¬стера и белого клея. Один стоял на стреме, другой намазы¬вал клейстер. Накладывали один слой, приклеивали афишу, а сверху покрывали клейстером еще раз. Остальное доделывало солнышко. Так афиши держались около года. Их невоз¬можно было содрать. Мы выбирали большую улицу и на це¬лые мили заклеивали ее афишами. Так мы прочесали Кали¬форнийский университет, Долину, всё. И это ради одного концерта.

Однажды мы клеили афиши в Голливуде и прошли по авто¬стоянке супермаркета. Увидели какого-то парня - он гру¬зил продукты в серый «мерседес». Кто-то из баллончика на¬рисовал огромную свастику у него на капоте. Я просто стоял и смотрел. Маггер отошел и весь аж скорчился от хохота. Мужик погрозил нам кулаком и уехал. Мы с Маггером были острижены под ноль. Вероятно, мужик решил, что мы те са¬мые бритоголовые, и теперь решили насладиться своим ис¬кусством.

Я многому научился у Маггера. Мы расклеивали афиши по всему Вествуду. Нам постоянно хотелось есть, а денег хвата¬ло только на автобус. Как-то мы зашли к «Карлу-младшему» и взяли по маленькой тарелке салата. А в том месте тарелку наполнить-то можно. А за второй уже не подойдешь. Маггер начал, я продолжил. Он поставил тарелку на поднос и при¬нялся накладывать салат дальше, сделав из подноса тарелку с салатом. Целая гора еды. Потрясно. Я сделал то же самое. Менеджер увидел нас, и ему не понравилось, но я сразу по¬нял, что он не собирается устраивать нам втык. Мы выгляде¬ли слишком затраханными. Обгоревшие на солнце, все в гря¬зи и в клейстере. С ведром клейстера и набитым рюкзаком. Ладно, чего уж там, оно того не стоит. Я понял, что тебе с рук может сойти много срани, если только ты это делаешь так, будто больше ничего не умеешь. Маггер рассказывал мне о временах, когда он жил на улице и был вынужден питать¬ся собачьим кормом из банок, намазывая его на белый хлеб. Ломоть сворачиваешь и глотаешь как можно быстрее, стара¬ясь не распробовать. Все это было мне в новинку. В конце концов, настал день концерта. Я надеялся, что рас¬клейка афиш была не напрасна. Программа была грандиозная. «Fear», «Stains» и «Black Flag». Я уже не помню, кто из нас был на сцене, но в какой-то момент кто-то пустил в тол¬пу слезоточивый газ или «Мейс». Народ с воплями пова¬лился на землю, закрывая лица руками. Я оттащил несколь¬ко человек в ванную и сунул под краны. Наконец, мы заиграли. После нескольких песен я поднял голову и увидел перед собой какой-то коричневый силуэт. Я про себя поду¬мал, как странно он выглядит и что делает, вот так вот бол¬таясь в воздухе. От моей руки отскочила квартовая бутыль «Бадвайзера» и закатилась под платформу для барабанов. Дикая публика. Те, кто выкатывал аппарат, раньше проводи¬ли концерты кантри и вестерна. Они никак не были готовы к такой аудитории. Я сломал один микрофон и подошел за другим. Техник мне его выдал, но посмотрел на меня выра¬зительно. Один пацан приземлился на монитор, а сходя со сцены еще и потоптался на нем. Вышел техник и начал орать на публику, оглаживая свой монитор. Его немедленно осы¬пали ругательствами, плевками и стаканчиками. Он посмот¬рел на меня и сказал, что сейчас отключит звук. Чак сказал ему, что его аппарат тогда разнесут на кусочки, а ему публи¬ка надает по заднице. И это была правда. Он посмотрел на нас, обозвал нас всем, чем только можно, и убрался обратно за пульт, где и просидел до конца выступления, злобно зыр-кая на нас.

Осенью 1981 года мы записали альбом «Ущербный». Здания, где мы записывались, больше не существует. Ребята сочиняли песни без меня, а я накладывал голос поз¬же. Потрясающе было наблюдать за Джинном в студии. Он был неумолим. Столько энергии. На дублях он приклеивал наушники к голове липкой лентой, чтобы не слетали. Робо всегда носил на левом запястье браслеты, и они звенели в барабанные микрофоны. Это стало частью звука. Можно услышать это в записи.

Чак и Грег натаскивали меня в вокале. Мы бы тогда любая помощь пригодилась. Каждый раз я выкладывался до конца. Совершенно не знал, как себя умерять. Чак научил меня, что делать с той частью в песне «Что я вижу», где все распада¬ется: сам я вообще ничего не мог придумать. Наверное, за¬бавно было видеть, как я впахиваю, а не думаю головой. Мы сделали версию «Луи Луи», которую так нигде и не исполь¬зовали. Ребята пустились в странный джем в самом конце, пока пленка не кончилась. Я прослушал его потом разок и больше никогда не слышал. Наверное, даже микшировать не стали. Вокал для «Ущербного 1» я делал в два дубля. Я просто отрывался так, словно пел живьем. После второго дубля Слот сказал, что первый был что надо, и я закончил. Мы взяли другую версию «Поднимись выше», чем та, кото¬рую записали для альбома. За несколько недель до этого мы отправились в студию на записывать то, что должно было выйти синглом. То были две песни - «Депрессия» и «Под¬нимись выше». Сингл мы так и не выпустили. Наверное, Грегу больше понравилась эта сессионная версия, поэтому мы ее и взяли.

Пластинку мы записали довольно быстро. Помню, много времени занял вокал для «Телевечеринки», поскольку там было много частей.

В то время работать со Спотом было весело. Спот был про¬дюсером и звукорежиссером группы. Он выпустил несколь¬ко пластинок для «ССТ». Он был уникален. Мог войти и сыг¬рать на гитаре Грега, чтобы Грег послушал на пульте. Он мог сыграть любую песню «Black Flag» без проблем. Думаю, Слоту я никогда не нравился. Такое чувство возник¬ло у меня, как только я вступил в группу. Как будто я вторг¬ся на какую-то воображаемую территорию. Такая вот херня. Через несколько лет после того, как группа распалась, я на¬писал ему и спросил, что произошло, и он ответил, что, по его мнению, я погубил группу. Что угодно. Вновь слушая сделанные им записи, я думаю, что это он ее погубил. Теперь это не имеет значения.

То было лучшее время в моей жизни - когда я писал альбом «Black Flag». В другие периоды у меня были сложности - по ряду причин. Финансовый стресс группа испытывала двадцать четыре часа в сутки. Мы боролись с ним все время, пока были группой. Никакой «продажности», никаких «рок-звезд» и прочей фигни. Люди иногда несли про это какую-то херню, а нам от этого всегда становилось смешно. Вскоре после записи мы отправились в первое турне, где мне предстояло петь. Поразительно. За несколько месяцев до этого я имел постоянную работу и стоял за прилавком, а теперь бороздил дороги с самой гадкой группой на земле.

27 июня 1982 г. Эсбери-Парк, Нью-Джерси: Один долгий день. На въезде в Эсбери-Парк нас тормознула поли¬ция. Свиньи велели нам загнать фургон на травяную разделительную полосу. Приказали встать у машины и не шеве¬литься. В суете, пока мы вылезали из фургона, стараясь поскорее выполнить требования этих уёбков, никто не раз¬будил Эмиля, и он так и остался спать в глубине фургона. Они лазили по фургону и, наверное, наступили на него или споткнулись, но перепугали они его до полусмерти, а он - их. У них просто припадок случился. Бедняга просыпается где-то на трассе в Нью-Джерси оттого, что ему прямо в рожу орут свиньи. В конце концов, мы доехали. Я уселся перед за¬лом и посмотрел три драки прямо у себя перед носом. Через несколько часов нам нужно было начинать, и мне понадоби¬лось выскочить и взять что-то из фургона. Я не мог попасть обратно, потому что вышибала не поверил, что я член груп¬пы. Я уже слышал, как группа играет на сцене. Потом он ме¬ня впустил, но пообещал выставить и поколотить, если не увидит меня на сцене. Когда мы отыграли еще несколько песен из программы, я увидел, что он вошел и проверяет. Люб¬лю я этот город.

10 июня 1982 г. Буффало, Нью-Йорк: Владелец клу¬ба сказал, что мы должны отыграть три отделения. Мы игра¬ли большую часть вечера и показали все песни, которые знали, - только делали перерывы примерно раз в тридцать пять минут. В общем, вечер как обычно. Один раз меня зата¬щили в толпу, и какой-то тип пытался врезать мне по чере¬пу. Его оттащил наш гастрольный техник. После концерта парень болтался на автостоянке, а какой-то тип подошел прямо к нему, пырнул в живот и убежал. В первый момент никто не заметил, что он ранен, включая его самого. На¬столько он был не в себе. Потом по его рубашке располз¬лось красное пятно, и кровь.потекла по штанам. Он сел в ма¬шину и уехал. Странное зрелище.

25 июня 1982 г. Лоуренс, Канзас: В тот день я полу¬чил мощный урок. Мы въезжали в город, и тут потянуло ды¬мом. Загорелось дно фургона. Мы все выскочили, разбежа¬лись и стали смотрели, как он горит, отходя шаг за шагом назад. В фургоне не было газовой насадки, и мы знали, что он может в любую секунду взлететь на воздух. Дуковски схватил полотенце, залез под фургон и попытался погасить огонь. Он орал, чтобы мы ему помогли. Я же был в состоя¬нии только стоять и смотреть. Маггер побежал через доро¬гу на заправку и взял огнетушитель, чтобы помочь. Руки Ду¬ковски до локтей были покрыты горящим маслом. Должно быть, он обосрался со страху, но он спас фургон и нашу аппаратуру, а ведь мог и погибнуть. А я просто стоял рядом. Мне было хреново. В тот же вечер на концерт заявился ле¬гавый и велел нам играть потише. Он был похож на Дона Ноттса, и мы тише делать не стали, продолжали играть, и ни¬чего не случилось.

1 сентября 1982 г. Нью-Йорк, Нью-Йорк: На этом концерте какой-то здоровенный парень прыгнул со сцены, и я увидел, что он приземлился прямо на ту девушку. С мое¬го места это выглядело кошмарно. Я встретил ее через год или чуть позже. Вспомнил ее. Я спросил, было ли ей больно, когда этот жирный говнюк на нее грохнулся. Она показала мне стеклянный глаз. Парень ботинком выбил ей глаз. Я не знал, что сказать. Что тут скажешь? «Мне жаль, что так вы¬шло. Хочешь бесплатную футболку?» Она сказала, что не стоит беспокоиться из-за этого, и ушла.

12 сентября 1982 г. Монреаль, Канада: Мы играли с двумя крутыми панк-рок-группами из Англии - «Discharge» и «Vice Squad». Я помнил певца из «VS» по кон¬церту в Лидсе еще в 1981-м. Было приятно видеть, что они разогревают. Ребята из «Discharge» - кайфовые. Мы игра¬ли в полную силу, и правое колено у меня, которое послед¬ние три недели хандрило, в конце концов, совсем сдало. У меня из коленной чашечки сбоку вылезал хрящ, и прихо¬дилось рукой все время вправлять его на место во время пе¬сен. Остальные концерты пришлось отменить.

Следующие несколько дней прошли отвратительно. Где-то в Канаде наш фургон сломался. Мы разбили лагерь на за¬правке, дожидаясь, когда его починят. Работники станции, наверное, думали, что мы чокнутые. Мы спали в фургоне и болтались по стоянке чуть ли не три следующих дня. Мое колено наебнулось, и я не мог никуда идти. Компания звуко¬записи, с которой мы в то время работали, в конце концов, выслала нам немного денег, и мы ухитрились продать фур¬гон и купить другой, подержанный. Еще мы арендовали трейлер «Сам-Себе-Перевозчик», чтоб уж наверняка. И вот так направились в Лос-Анджелес.

В глубине фургона было хорошо. Места хватило всем. У нас никогда его не было столько. Все было отлично, пока не до¬ехали до Де-Мойна. Лило как из ведра, будто в кино. Я смо¬трел из заднего окошка на серое небо и весь этот дождь. Внезапно трейлер в окне стал уменьшаться. А потом совер¬шил эффектный кувырок через ограждение, пролетел по воздуху и исчез. Чуть не снес еще одну машину с дороги. Мы съехали на обочину и задним ходом двинули назад. Эта дрянь валялась в канаве, наполовину в воде. Из-за колена я не мог ничего делать. Остальные ребята соскользнули по травяной насыпи, открыли маленькие дверцы сзади и при¬нялись вытаскивать барахло. Пытались затащить ящики на¬верх, но те соскальзывали обратно. А ливень тем временем не утихал. Некоторые ящики разбились, и мы их бросили. Вдобавок мы бросили в канаве еще и трейлер. Мы загрузи¬ли вымокшую аппаратуру в фургон и поехали в какую-то придорожную забегаловку. Позвонили оттуда в компанию и сказали им, что их сраный буксирный замок стоил им трей¬лера. Сообщили приблизительное место аварии, и на этом все кончилось.

Фургон, на котором мы отправились гастролировать и кото¬рый бросили в Канаде, был не наш. Он принадлежал группе «Saccharine Trust» - они нам его дали взаймы. Через не¬сколько дней мы привезли им в Лос-Анджелес довольно плохие новости. Еще одни гастроли позади. Мне пришлось делать операцию на колене.

23 октября 1983 г. Редондо-Бич, Калифорния: Все вышло хуево. Нас позвали играть на вечеринке неподалеку от того места, где мы жили. Зал напоминал старую студию звукозаписи. Никто из нас не знал ни этого парня, ни его друзей. Мы просто пришли с кем-то из своих. Организация, однако, была на высоте, и вроде намечалась неплохая ночь. Парень приволок огромный мешок кокаина и швырнул его на стол. Дряни было изрядно. Мы лишь смотрели на этих торчков и продолжали играть. А через несколько песен на¬летела с облавой полиция, и все эти люди вроде как исчез¬ли. Через минуту в зале остались только мы, полиция и этот огромный мешок с кокаином. Один легавый подошел ко мне и спросил, почему я потный и задыхаюсь. Я ответил, что иг¬рал музыку. Жестко глядя на меня, он посветил фонариком мне в глаза, а его напарник стучал своей дубинкой по стулу рядом с моей ногой. В конце концов, нас отпустили, и мы по¬шли обратно в «ССТ». Я так и не выяснил, что стало с тем ко¬каиновым парнишкой. Через несколько недель я зашел в бургерную на соседней улице. Один из свиней, которые участвовали в облаве, вошел и узнал меня. Он стоял надо мной и постукивал по сиденью своей дубинкой, как его на¬парник. Он стоял, пока я не ушел. Так и не смог доесть.

15 февраля 1983 г. Гамбург, Германия: Выходной в Гамбурге. Делать особо нечего. Зашел поговорить какой-то парень. Я, парень и Дуковски вышли пройтись. Сели на по¬езд, и парень сказал, что билет тут нужен, только если его потребуют показать. Конечно, рискуешь влипнуть, но если рискнешь, можно проехать бесплатно. Мы рискнули, и все было в порядке. На обратном пути мы опаздывали на поезд, бежали и успели вскочить все, кроме Дука, которому при¬шлось разжимать двери. Какой-то маленький мальчик под¬бежал к нему и попытался вытолкнуть. Маленький ебучка громко орал, и весь народ уставился на нас. Немедленно возник легавый, высадил нас на следующей станции и при¬нялся парить нам мозги, когда мы не смогли предъявить би¬леты. Мы пытались разыграть из себя тупых американских туристов, но ничего не вышло. Он понял, что мы врем. Он вы¬ставил нас. Кроме этого, я много спал и ел апельсины. Мне это было необходимо.

Грег оторвался на парнях, руливших продуктовым магази¬ном на первом этаже отеля. Они пытались нас обсчитать, и я особо этим не морочился, поскольку предполагал, что они

подонки, а Грег разозлился. Они с Дуковски начали жрать продукты прямо из холодильников и орать на парней за прилавком. Те уже сообразили, что попались, поэтому сде¬лать ничего не могли. Посмотрели на всех нас и поняли, что мы можем их крепко вздуть. У людей взгляд меняется, если они долго не ели, а если к тому же на вас наехали бритого¬ловые, ясно: лучше не связываться.

19 февраля 1983 г. Мюнхен, Германия: На колесах с 8 утра. Сейчас вечер. Прошлая ночь была совершенно ди¬кой. «Minutemen» были великолепны, как обычно. Когда мы отыграли три песни в отделении, я получил в лоб неоткупоренной банкой пива. Хороший бросок. Я схватил подставку для микрофона и предложил парню подойти, чтобы я его убил. Он выбежал из зала. Дальше было много пота и дыма. Кажется, эти люди курят столько же, сколько дышат. В кон¬це отделения звук отключили, и мы сыграли «Телевечеринку» без него. Публика подпевала. После этого мы что-то по¬ели и заснули в каких-то промерзших насквозь комнатах. Спать пришлось по двое на кровати. Горячей воды не было.

23 февраля 1983 г. Итало-швейцарская граница.

На итальянской границе забастовка. Не хотят пропускать фургон с аппаратурой. Грозились побить Дэво. Прошлый ве¬чер - кайфовый. Когда мы подъехали к клубу, там уже со¬брались все эти детки. Мы остановились у главного входа, и они начали раскачивать фургон и колотить в окна. Я ду¬мал, они хотят нас убить. Я готовился к тому, что в лучшем случае удастся отсюда выбраться без больших увечий. Ког¬да же мы вышли из фургона, все принялись обнимать и це¬ловать нас и дарить нам подарки. У многих на куртках было набито лого «Black Flag». Они думали, что «Minutemen» - это «Husker Du».

После этого у входа в зал стали собираться люди, и всем хо¬телось пройти бесплатно. Хозяин вышел и сказал, что никого не пустит. Мальчишки начали швыряться камнями в окна клуба и громить его к ебеням. В главном офисе стоял видео¬монитор, и мы наблюдали всю эту картину изнутри. Приеха¬ла полиция, мальчишкам надавали по жопе. Через пару ча¬сов мы начали концерт. Это было дико, чтоб не сказать больше.

Так что сегодня, если выберемся из Италии, играем в Жене¬ве. После сегодняшнего вечера мы будем три дня ходить по¬путавшими. Дорога здесь изумительная. Я нигде не видел таких замков, как здесь. От Альп просто сносит крышу. Всё, как на открытке. Готов спорить, публика сегодня будет клас¬сической германской. Мы в Италии разбаловались, тут все с нами так милы и все такое. Наверное, пора к враждебной срани.

Интересно, что мы будем делать ближайшие три дня. У нас нет денег, чтобы где-то останавливаться. Я к этому ужу при¬вык, но каково будет в Швейцарии? Что же там будет? Сле¬дующие три дня, скорее всего, будут сосать. Дэво нужно ехать обратно к границе, чтобы заполнить какие-то бланки, которые они раньше не выдали. Сколько времени потеряно. Видели б вы этих задниц, этих жирных свиней. Один пытал¬ся купить у Дуковски часы.

До Дании отсюда ехать два дня. Там следующий концерт. Найти что-нибудь поесть будет трудно. Уже собирается сего¬дняшняя толпа, хоть и не сильно большая. Выглядят как типичные панки.

После: в гостинице. Играли мы и впрямь круто. Худшие из бритоголовых - абсолютное куриное дерьмо. Один вылил стакан мочи на Дуковски, когда тот сходил со сцены. Дук пришел в неистовство, дико было до ужаса. Он начал гро¬мить гримерную. Никогда не видел его таким. Но на меня и не выливали никогда стакан мочи. Я тоже вложился, как мог, но до конца врубиться трудно, если кучка панков-токси¬команов походя плюет на тебя. Какой-то хрен сегодня ночью залил мне всю сумку своим пивом. Все мои вещи промокли. Я хотел его убить, но он друг организатора концерта. Мы с Дуковски упаковали всю еду, что осталась в гример¬ной. Я сделал себе сэндвич на потом. Кто знает, когда в сле¬дующий раз здесь удастся поесть.

24 февраля 1983 г. Женева, Швейцария: Мы еще в Швейцарии. Тусуемся в каком-то панковском сквоте. Сего¬дня переночуем здесь, а потом отправимся в Данию. Народ в этой сраной дыре ужасный. У них только три занятия: по¬всюду срать, напиваться и слушать мерзкий панк-рок. Дез с одним панком позабавился. Поставил кассету «ZZ Тор» на общественный магнитофон. Все панки начали на него орать. Дез сказал им, что эта кассета - новый альбом «Exploited». Поскольку тут все кретины, они ему поверили. Один даже заплакал, честное слово. Все эти выходные плохо на нас действуют. Мы теряем на¬пор. Последние несколько дней - совсем не клевые. Пока мне больше всего понравилось в Берлине. Больше всего мне нравятся отчаянные концерты. Если меня не шпыняют, я иг¬раю плохо. Знаю, что звучит глупо, но это правда. Чем боль¬ше меня месят, тем лучше я играю. Однажды мне так придут кранты, и на этом всё.

27 февраля 1983 г. Оснабрюк, Германия: Сегодня здесь играл Ричард Хелл, и он предложил нам с «Minutemen» открывать концерт. Мы оторвались. Меня всего порезали. Укусил одного бритоголового в губу, и кро¬вища захлестала по-настоящему. Его кровь вымазала мне все лицо. Пока мы играли, Д. Бун тусовался в толпе, дал мне стакан пива. Я разбил стакан о свою голову. Теперь весь из¬резан. Вышел Хелл и сказал публике, что «Black Flag» убий¬ственны. Без говна. Я принял ванну, и пришлось мыться три раза, чтобы смыть всю грязь и стекло.

14 мая 1984 г. Лондон, Англия: Сегодня играли в «Марки». Мы с Биллом настроены типа «на хуй всех». Мы выступали здесь два раза, и эти ебали нам мозг, теперь же мы выебем их. Перед своим выходом мы заставили ди-джея поставить альбом «ZZ Тор» «Элиминатор» - пусть играет це¬ликом. Он извинился перед публикой, поскольку терпеть его не может. Похоже, у засранца плохой вкус к музыке. Это спасло нас от прослушивания какой-то панковской дрисни. И вот мы с Биллом разминаемся за кулисами, а тут входит Джин Октябрь. Это парень из Челси, который в 1981 году в Лидсе пнул меня в бок и нес какую-то хуйню про группу. А тут ему в туалет понадобилось. Билл смотрит на него и спрашивает, не тот ли это парень, которого я хочу убить. Я говорю, да. Билл смотрит на меня и говорит: «Ну так прикон¬чи его. Сейчас же». Совершенно невозмутимо. Октябрь аж попутал и начал лепетать всякую чушь насчет того, как он всегда любил нашу группу. Мы расхохотались и велели ему убираться. Какой говнюк. Столько людей нужно просто уби¬вать.

В зале стояла жара, как в преисподней. Посреди одной пес¬ни я упал в обморок, поднялся, хватаясь за ногу Грега, и про¬должал. Играли мы хорошо. Народ, похоже, подрубался. На самом деле, неважно, подрубались они или нет. В паузах, в самом начале «Всовывай» Билл стоял и орал: «В пизду вас, английские пиздюки!» Это было здорово и подстегнуло ме¬ня еще больше. На хуй эту публику.

12 июня 1984 г. 16.28, Берлин, Германия: В отеле. Концерт был крутой, если не считать парня, который меня вырубил. Здоровый громила залез на сцену, просто подва¬лил ко мне и ебнул. Не особенно больно. Он опрокинул ме¬ня на пол, но я поднялся и продолжал играть, но теперь мне херовато. В зале был Роберт Хилберн из «Лос-Анджелес Тайме». Ему понравилось. Он пишет какую-то статью о евро¬пейских бандах или типа того.

Когда мы загружались, какой-то тип стащил гитару Грега. Уёбок просто схватил ее и помчался по улице. Нам сказали, что это, возможно, наркоман. Я едва успел разглядеть парня, так быстро все произошло.

Я с ними уже почти не разговариваю. Живу в собственном мире. Нас шестеро в одной комнате. На головах друг у дру¬га. Я стараюсь проводить как можно больше времени по¬дальше от них.

Мне пришлось фотографироваться для «Тайме». Снялись на фоне Стены и КПП «Чарли».

Мы снова играем здесь сегодня в каком-то маленьком клубе. Надеюсь, на концерт придут ребята из «Die Haut». Одна из моих любимых групп. Они здесь живут. С прошлой ночи у меня фингал под глазом. На хуй. Еще три таких концерта, и остальные полетят в Лос-Анджелес. Мы с Гретом остаемся делать прессу.

Сегодня со мной случилось что-то забавное. Я подцепил де¬вушку, сам того не желая. Я вышел в вестибюль и увидел этого тошнотного американца - он выпендривался перед хорошенькой девушкой за стойкой. Потом отвалил, а я по¬дошел за ключами и спросил, правда ли это, блядь, извраще¬ние - любезничать с тему, кому на самом деле хочется за¬ехать по рогам. Мы разговорились, и я сказал, что сегодня вечером мы играем в клубе, а она спросила, можно ли ей прийти. Я прикинул, что можно, наверное, всем, и сказал ей, что конечно. Мы внесем ее в список гостей. Я ничего такого не собирался. Не то чтобы у нас туту была масса знакомых. И вот она заявляется на концерт вся расфуфыренная и ра¬дуется мне. А после окончания пытается затащить меня к се¬бе домой. Во как.

Я думаю, что «Black Flag» достиг своей высшей точки. Если вдуматься, каждая наша пластинка продается все хуже и ху¬же, а дерьмовые лос-анджелесские группы мы переплюнуть уже не можем. Мне кажется, от новых песен у народа все опускается.

22 декабря 1984 г. Канадская граница: Мы в погра¬ничной конторе, пытаемся снова въехать в Канаду. Вероят¬но, собраны не все бумаги. Звонят организатору в Виннипег. Температура минус 20. Я промерз до костей, пробежав де¬сять ярдов от грузовика к зданию таможни. Теперь народ решил, что пришла пора терять удостоверения личности и списки аппаратуры. Концерт в Чикаго стоило запомнить. Некоторым не очень понравилась цена, которую организа¬тор назначил за билеты. Они предъявили претензии охране и группе. Все эти подставы выбивают из колеи. Ненавижу выслушивать всю эту срань. Я пробую уединиться в гримерке, а они заходят, усаживаются и вообще располагаются как у себя дома. Заходит начальник охраны - поговорить со мной обо всей этой срани. Мне оно надо? Нет. На хуй. Вот от такого мне и хочется вести себя так, как я себя веду. Хо¬чется убежать и спрятаться. Меня тошнит от людей. Всякая пьянь орет мое имя, плюет на меня. Мне это не нужно. Ка¬кой-то тип заскочил на сцену и пнул меня в бок, когда спры¬гивал. Просто еще один вечер. Надеюсь, мы сегодня уедем из этого холода. А если не уедем, он нас прикончит. Смешно наблюдать, как сам доходишь до конца. Выглядит весьма не¬лепо. Мне кажется, я слетаю с катушек. Многое уже не важ¬но. Вот бы в голове еще что-то было, но его там нет. И так уже две недели.

26 декабря 1984 г. Эдмонтон, Канада: В зале. До¬ехали вчера вечером. Сутки в дороге. По-прежнему зверски холодно. Может, завтра станет теплее. Концерт в Виннипеге прошел хорошо. Нам твердили, типа: «мы много лет вас жда¬ли, так что, уроды, только попробуйте нам не понравить¬ся» - плюс всякая херня из зала. Трудно найти покой где бы то ни было. Вокруг меня сплошь люди, которые много бол¬тают, но ничего не говорят. Тяжелый случай, певец из «St. Vitus» потащил на гастроли свою бабу. Я спросил, чем она зарабатывает на жизнь. Она сказала, что «присматривает за домом». Нормально, говорит, Скотти зарабатывает достаточ¬но для них обоих. Она не хотела, чтобы Скотти ехал на гаст¬роли, потому что ей это не нравится. Что это за херня? Она хочет, чтобы он бросил работу. Тоска. Это, конечно, не мое дело. Но все-таки какая тоска ездить по миру с таким кам¬нем на шее. Сегодня мы играем на роликовом катке. Там хо¬лодно. Лучшие мгновения погрузки: я затаскивал туда пульт - металлический гробик. И руки примерзли к нему, как леденцы. Чуваки, больно.

Вчера концерт прошел так себе. Множество тупых панков. Я сказал им, что Джелло был агентом по наркотиком. И ему башляло правительство - вот у них крыши поехали. Какие-то типы расколотили фургон, разбили фары, сорвали двор¬ники и зеркала. Вот почему я вас не люблю. Вот почему я не отвечаю на ваши письма. Вот почему я не хочу иметь с вами ничего общего. Меня тошнит от Канады. Я не люблю тупых пьянчуг и минусовых температур. Остался еще один концерт после сегодняшнего. Ванкувер. Ванкувер - пьяная дыра. Люди меня изматывают. Я выгораю дотла. У меня снова опу¬хают связки. Лекарства, прописанные мне врачом, кончи¬лись. У меня проблемы со сном. С трудом удается проспать четыре-пять часов. Когда-нибудь что-нибудь не выдержит.

23 июля 1985 г. Мы в доме какого-то парня в Кентукки. Не могу двигать шеей. Не могу вообще ничем двигать, голо¬ва болит. Только что проснулся. Прошлой ночью в «Жокей-клубе» было много народу, множество тупых, уродливых, пьяных типов. Упор на тупых, пьяных и уродливых. Один жирный скинхед чуть не купил себе билет на тот свет. Начал выебываться, а после концерта, когда я сидел в переулке, он подошел, весь такой крутой, бормоча, как он сейчас мне все кости переломает. Я сказал ему, что лучше уж сразу и на¬чать, потому что жирные скинхеды горазды базарить, когда нас в переулке всего двое. Но связываться он не стал. Жал¬ко, что ему тупости не хватило и дальше передо мной выебы

ваться. Жирик, да я б тебе по сраке так надавал, что ты бы забыл, каким концом ссать.

Вчера вечером на нас сыпалось все: пивные банки, стаканы, кубики льда, плевки, кулаки. Как я могу их уважать? Как я могу считать их разумными существами? Никакого терпения на этих «людей» не хватает. Один тип весь вечер выебывался перед Грегом, а потом является за кулисы и хочет с нами потусоваться. Я кое-чему вчера научился. Теперь я понимаю концепцию «улицы с двусторонним движением». Надеюсь, следующая задница, которой захочется разбазарить мое время, обломается. Хватит, я не позволю каким-то воинству¬ющим пьяным идиотам портить мне настроение - после шестидесяти концертов за шестьдесят четыре дня.

7 августа 1985 г. Омаха, Небраска: Мы в Омахе, сво¬бодный день. Некоторые места, в которых мы оказываемся, просто нереальны. Сейчас мы в доме организатора на бере¬гу озера. Участок огромный. У него есть лодка, он катает каждого на водных лыжах и все такое. У нас с Рэтмэном по отдельной комнате. Неплохо.

Вчера вечером я сломал правое запястье о голову одного ти¬па. Я ломал это место уже шесть или семь раз. Такая вот хуйня. Не смогу ничего делать правой рукой несколько недель. Что за блядская непруха. Рука болит так, что я с трудом со¬ображаю. Наверное, не смогу ничего грузить до конца гаст¬ролей. Вот же срань. Я сижу на просторной веранде, выхо¬дящей на здоровенное озеро. Садится солнце, мимо пролетают ребята на водных лыжах. Что-то вроде кинокад¬ра или типа того. Нужно было треснуть этого типа по голове микрофоном.

27 августа 1985 г. Рино, Невада: Краткое изложение нашего концерта в Рино. Без выкрутасов и наворотов. Готов? Давай! Мы приехали на место - каток не понять где. «Тот Broccoli\'s Dog» начали первыми. Ближе к концу отделения Тома стягивают со сцены, он падает и ломает ногу на полу катка. Потом играл «Black Flag». Наше отделение прерывает полиция. В толпе оказался парень с ножом, он пырнул дво¬их. Их вывели. Того, что с ножом, арестовали и тоже вывели. Играем дальше. После еще двух песен свиньи винтят концерт окончательно. Я иду в гримерную. Там двое легавых в штат¬ском и парень из нашей гастрольной бригады. Мне велят встать к стене. Я встаю. Легавый мужик таращится на меня, я выдерживаю его взгляд, не моргнув глазом. В конце концов он вякает: «Вам стоило бы чаще улыбаться, когда вы приез¬жаете в мой город». Я просто смотрю, не меняя выражения лица. Легавая баба задает несколько вопросов. Я ее игнори¬рую. Оба читают нашей бригаде нотацию насчет марихуаны, которую у них нашли. Говорят, что в штате Невада марихуана запрещена. В конце концов их отзывают. Они уже встают уходить, а легавый мужик говорит мне: «Вам стоило бы чаще улыбаться или сидите в своем Лос-Анджелесе». Я лишь тупо смотрю ему вслед. Ненавижу свиней. Я не курю и мне этот шмон не нужен. Когда кто-нибудь в следующий раз запалит косяк или еще какую хилую шмаль, я вообще выйду из ком¬наты. Это уже второй налет за время наших гастролей, и ме¬ня от них тошнит. Так прошел вечер в Рено. Подслушал этих пацанов в мужском туалете. Они сидели на метедрине и текиле. Говорили, какие все парни пиздюки, по¬тому что не делают того и этого, или какую-то еще херь. Ни¬чего не осталось. Мир - тошнотное место. Всю ночь мы ехали в Пало-Альто, Калифорния. Там я дал ин¬тервью местной газете по телефону. Позвонили из «ССТ» и сказали, что «Вилледж Войс» хотят, чтобы я писал для них. Я не понимаю, чего они от меня хотят. Я устал. Сейчас я при¬нимаю аспирин перед выступлением, он немного снимает головную боль после концерта. Выгружают аппаратуру, а мне хочется уйти. Я не очень гожусь в грузчики из-за мо¬ей сломанной руки. Этой тягомотине нет конца. Нигде нико¬го нет. Я думаю, что я больше не человек.

25 января 1986 г. Майами, Флорида: У Денни. Ехали сюда целую ночь. Вчера вечером я наблюдал, как бритого¬ловые избивают публику на двух первых группах. Нанятая охрана не делала никаких попыток их остановить. Потом на¬чалось выступление «Black Flag». На улице было холодно, поэтому играли в спортивных штанах и прочем. Потихоньку разыгрывались, и казалось, все идет прекрасно. Как выяс¬нилось, ненадолго. Публика начала меня хватать и куда-то тащить. Один парень все колотил меня по коленкам. Некото¬рое время я позволял ему, а потом врезал по башке микро¬фоном. Не сильно - так, чтоб понял, что он меня уже уто¬мил. Он продолжал свое, так что я завелся и вдарил ему сразу кулаком и микрофоном. Сломал ему нос, его лицо бы¬ло все в крови. Другой начал на меня наступать, и я пнул его в рожу. Металлическим носком ботинка по морде - ощуще¬ние такое, словно пинаешь дыню. Зрители по-прежнему лез¬ли на сцену, а Рэтмэн и Джо их сталкивали. Я начал заме¬чать, что теперь люди лезут с прямой целью уебать Рэта и Джо. Они пытались стянуть их со сцены. Парень, которому я сломал нос, стоял теперь в центре, растопырив руки, точно его пригвоздили к кресту. Его бандана походила на терно¬вый венец: кровь сочилась из-под правого глаза, выглядело потрясающе. Старина И.Х. жив-здоров и живет в Тампе. Во время предпоследней песни отделения какие-то скинхе¬ды повытаскивали шнуры из мониторов справа на сцене. Рэтмэн пошел посмотреть, в чем дело, и его поймали. По его словам, опрокинули его на пол и принялись пинать в голову. Он рассказывал, что пытался залезть по ступенькам на сце¬ну, а они снова стаскивали его и пинали. Я ничего этого не видел, только Рэт вернулся на сцену с совершенно расква¬шенной физиономией.

Мы прекратили играть. Через секунду посыпались оскорб¬ления. Я чувствовал, что плевки летят в меня отовсюду. На¬род начал скандировать: «Говно!» снова и снова. Я просто сел за порталом и слушал их: «Black Flag» сосет. Ебать тебя, Генри, пиздюк ты. Верните наши деньги. Сыграйте еще, пи¬доры. Генри, ты мудак, мы хотим свои деньги назад. Рок-звезды, ага Хватай деньги и беги.

Когда концерт кончился, пришли свиньи. Они лишь столпи¬лись вокруг и требовали побыстрее выносить аппаратуру. Скинхеды же держались подальше - тоже стояли и хохота¬ли. Рэт замахнулся на одного, а легавый посоветовал ему ос¬тыть, не то он его заберет. Рэт выглядел ужасно. Заплыли глаза, все губы разбиты. Настолько, что даже нереально. Они - говнюки. Они не могут сделать мне больно, я только становлюсь крепче. Пусть хоть все завтра сдохнут, что с то¬го. Я не знаю, зачем они пришли. Я не знаю, зачем пришли мы. Они сучатся, наезжают и хотят сделать мне больно. Заебись. Они делают из меня то, что я есть. Все, что эти журна¬листские свиньи про меня говорят - правда. Я не делаю никакого говна сам, я научился этому от них. Если они рас¬свирепеют, когда получат то, на что нарывались, когда сами отразятся в своих зеркалах, им некого будет винить, кроме себя, - и вот тогда я начну улыбаться. С сегодняшнего дня я не доверяю никому из них. Ни в каком городе, ни в какой стране; все они одинаковы. Они способны выебать меня до предела. Мне бы хотелось, чтобы и с ними какая-нибудь срань приключилась.

27 января 1986 г. Гэйнзвилл, Флорида: Сегодня что-то вроде выходного. Около половины девятого вечера, а мой выходной начался полтора часа назад. Я снял себе отдель¬ный номер. Я хотел заехать примерно восемь с половиной часов назад, но пришлось ждать, пока все сделают свои де¬ла - так всегда, если ездишь с группой. Концерт в Майами прошел хорошо, было около девятисот человек. Когда мы отыграли сет, мне хотелось начать сначала и сыграть все еще раз. Мы не скоро приедем сюда снова. Следующий ве¬чер (то есть прошлый) провели в Орландо, Флорида. Мы там впервые. Примерно через час после того, как в зал запустили публику, Джо и некоторые другие сказали, что узнают кое-кого из ублюдков, что разукрасили физиономию Рэтмэну в Тампе. Мы знали, что они здесь не для того, чтобы по¬слушать «Black Flag». Мы все приготовились. Я был рад, что они здесь. Я надеялся, что они начнут что-то делать, и я смо¬гу расколоть кому-нибудь череп. Джо тоже был рад и хотел получить свою долю.

Мы с Джо сидели за пультом и следили за событиями. Я обернулся, а все они стоят передо мной. Я обернулся и просто посмотрел на них. Я не мог удержаться от смеха. Мне так сильно хотелось их поубивать, что я еле усидел на месте. Я только смотрел на них, и в конце концов они ушли. Но тут что-то нахнокала охрана. Они тоже хотели своей до¬ли. Ко мне подвалил вышибала-кубинец и сказал: «Наде¬юсь, один из этих пидоров затеет какое-нибудь дерьмо». По¬том вынул стилет и поиграл выкидным лезвием. «Сегодня мой последний вечер, так что мне поебать». Все вышибалы прониклись и тоже уставились на скинхедов. Один подошел к ним и сказал: «Если вы затеете какую-нибудь срань, вам всем будет очень больно и вас отсюда выставят». Мы играли программу. Они же занимались своим обычным делом - докапывались до тех, кто помельче. Попробовали залупнуться до нас, но срезать их оказалось довольно про¬сто. Я несколько раз прилично сострил: «Знаете же, как го¬ворят: не можете сами, так друзья помогут», - и т. п. Неко¬торые скинхеды орали: «Отсоси мне, Генри!» - «Конечно, я не стану этого делать. Я знаю, что скинхеды торчат от маль¬чиков и прочей срани. Я не такой. Я люблю девушек, я в этом смысле странный. Но, чуваки, если вам нравится хуи сосать, это здорово. Успеха и приятного аппетита!» Я запулил еще несколько реплик в том же смысле, типа: не¬которые тут вполне созрели для армии, только в армии жирикам делать нехуй, и вам, ребята, придется потрудиться. Я понимаю, как это напрягает там, где глушат один «Бадвай

зер». От некоторых бритых девок меня тоже воротило; им я просто махал ручкой и говорил: «Привет, пышечки!» Толпа начала над ними прикалываться, а они только стояли да из¬редка чего-то повизгивали.

Один парень закричал: «Облом по-крупному, Генри! Я тре¬бую возмещения!» Тут я задумался. Если публика меня обла¬мывает, я вправе требовать от них компенсации за право выйти из зала.

Вот вам и Орландо. Бритоголовым хватило тяму свалить до¬мой. Не думаю, что они соображали, что их тут ждало. У нас всех были молотки, трубы и т. д. Если б они до кого-нибудь из нас залупнулись, колесо бы обернулось против них. Нет, я без проблем бы расколол один, а то и пять их черепушек. Их жизни бессмысленны. Мне было бы по кайфу смотреть, как они корчатся.

Все больше и больше я задаюсь вопросом, почему я делаю то, что я делаю. Грег вообще меня недолюбливает и думает, что я тоже заточил на него зуб. Невозможно убедить его в обратном. Я уважаю Грега больше, чем всех остальных. Он поразительный человек, все в группе восхищаются его иг¬рой и его присутствием. Совершенно безбашенный. На его фоне мы с Дуковски - полные чмыри, без дураков. Мне ка¬жется, «Black Flag» - его второй по значимости проект, а первым были «Gone». Думаю, другие члены «Gone» это знают. Заметно, когда они общаются с остальными из «Black Flag». Мне-то что, они потрясающие музыканты. Наверное, Грегу они платят просто за то, что он есть. «Gone» - самая крепкая, самая сыгранная группа в этом туре. Они всегда ра¬ботают над своей музыкой. Я как-то раз наблюдал, как Грег играет на басу почти пять часов подряд. Сэл даже не смот¬рит на бас, пока не придет время выступать; и это тоже вид¬но. Иногда мне даже неудобно. Я не знаю, что делать. Что я должен сказать? «Эй, Сэл, какого хуя, тебе что, не нравится играть?» Не знаю, но трудно найти людей, которым действительно хочется выйти и что-то сделать. Сэл прикольный па¬рень, но я не знаю, соображает он или нет. Надеюсь, он из¬менится к лучшему. Хотя не думаю, что это произойдет. Про¬сто думаю. Больше всего на свете мне хотелось бы ошибиться. Мне кажется, эта баба из Лос-Анджелеса ебет ему мозги за то, что он ездит на гастроли. Со мной как-то раз так тоже было. Я уехал в Англию, а оттуда позвонил девуш¬ке, с которой я тогда встречался. Она бросила трубку за шесть тысяч миль от меня. Я валял дурака с разными дев¬чонками всю дорогу до Лос-Анджелеса. Все важнее и важнее становится держаться в себе с окружа¬ющими. Я выгляжу тупицей, когда встреваю в их разговоры. Я больше не человек. Когда на меня плюют, когда пытаются схватить меня, они не причиняют мне боли. Они лишь дол¬бят и оскверняют мою плоть. А когда я вырываюсь из себя и калечу чужую плоть, это так далеко от того, что я на самом деле хотел бы им сделать.

12 июля 1986 г. Хермоза-Бич, Калифорния: Здесь уже около двух недель. Мне тут нормально. Странное ощу¬щение - так долго быть на одном месте. Когда тур кончился, я чувствовал себя так, словно спрыгнул на полном ходу с поезда. Оглядываешься - и все кончено. Все до того кончено, что словно вообще ничего не было. Вот и вся слава.

Такое чувство, будто меня облапошили, это трудно объяс¬нить. Просто все кончилось. «Ты отбыл срок, теперь пошел отсюда на хуй». Наверное, объяснить не получится. Мне пу¬сто, беспокойно, я не в своей тарелке. Мне трудно заснуть. В ночь могу проспать лишь несколько часов. Прикидываешь, что тут должен же быть какой-нибудь киношный конец все¬го, какая-нибудь кульминация, а ее все нет и нет. Просто все кончилось, все разошлись по домам, обещали звонить и больше не звонят.

Я немного читаю и пишу. Сделал два сольных концерта, один в «Би-Боп Рекорде», другой в Калифорнийском уни¬верситете в Лос-Анджелесе. Мне показалось, прошли они очень хорошо.

Когда я вернулся сюда, у двери в сарай вырос семифутовый куст конопли.

Благодаря Петтибону мне больше ничего и не нужно. Смеш¬ной парень.

На хуй, нету меня настроения ничего писать. Жизнь замед¬лилась до того, что движется ползком. Без гастролей я не знаю, куда себя девать. Хоть бы подраться с кем или себя по¬резать.

В то же лето «Black Flag» распался.

ВОЙ НА РОДА

Я начал работать над этой книгой в 1986 году.

Я хотел воспринять Америку и выбросить ее на бумагу,

как сделал Генри Миллер в книге «Аэрокондиционированный

кошмар». Я работал над ней несколько лет и закончил

ее в начале девяностых. Рукопись пролежала несколько

лет, пока я сомневался, выпускать ее в свет или нет.

В 1995 году я переписал ее в последний раз,

и на следующий год она вышла.

Сюда я включил полное предисловие к ней.

Я получил это все от вас. Ваши заголовки и ваши заготовки. Ваши письма ненависти и пожарные распродажи с красными ценниками. Ваше правосудие и ваши тюрьмы. Ва¬шу коррупцию, что никогда не преминет харкнуть в лицо тому, кто знает, но не может сказать, кто не имеет голоса, возможно¬стей, выбора. Тому, кто вынужден платить за вашу гордыню и алчность, за весь страх, который вы держите внутри. Вашу параноидальную клаустрофобию стереотипов. Вашу бессмыс¬ленную, не поддающуюся логике гомофобию. Все это продол¬жалось так долго. Так вот он, ваш настоящий американский блюз. Я получил все это от вас. Я оттолкнулся назад. Назад на¬зад назад - спиной к стене. Я не параноик. Я слишком много понимаю - вплоть до того, что все зашло слишком далеко, до¬шло до того, где больно, где шрамы, синяки, ожоги, где отнята жизнь, а ее подменил собой ужас. Вот ваша безобразная об¬разина. Вообразите ее. Вот ваш ломоть темноты. Вот, вот, вот он. Вот ваш род людской. Ваша сирена на месте изнасилова¬ния заливает гинекологического мальчонку что встречает увечит калечит калечит калечит девчонку - а девчонка разруша¬ет себя в обломках страха своей матери - мальчонка разру¬шает себя, осуществляя воображаемый мужской императив, который привил ему отец или отсутствие оного. Здесь вас могут изнасиловать и убить. Посадить на иглу и упечь в тюрь¬му. Пропитать и запугать. Изолировать и проклясть. Вы можете не получить того, чего заслуживаете, но получите то, от че¬го станет больно. От такой гарантии мозги всмяк. Чего пришли - поплакать? Чего пришли - подохнуть? У меня нет отдушины, в которую можно пустить слезу. Вы расколотили ее на куски и швырнули мне в голову. Вы победили. Чего припер¬лись - за ответами? Ваша улица - моя улица. Я слышу те же выстрелы и так же задерживаю выдох. Посоветовать могу только одно: пригнитесь и голосуйте НЕ ЗА ВАС, СВОЛОЧИ. Предупреждаю вас в последний раз; то, что стоит на месте, становится жертвой или того хуже. Это путь резидентов и дохлых президентов. Будущее - на паузе. Если вам что-то не понравится в этой книге, пишите гневные письма, но адрес ставьте свой, потому что я получил все это от вас. Идите на улицу с протянутой рукой - но просите толерантности, не де¬нег. Здесь не отдых и расслабление, здесь мутации и расчле¬нение. Я иду к вам. Набрасываясь на вас с Анти-Жизнью.

— Г. Роллинз. Заклятый Анти-Человек.

Страх

Мужчина был когда-то мальчиком. Вот комната. Ква¬дратная. Кровать, стол, стул. С потолка свисает одинокая лампочка. Мужчина сидит на стуле. В комнату входит голая женщина. Он сбрасывает одежду, и они на кровати занимаются неистовым сексом. Все время акта она остается пассив¬ной и безмолвной. Кончив, мужчина достает из-под кровати большой нож и бьет ее несколько раз в лицо, под ребра, в живот. Запыхавшись, останавливается. Встает и снова оде¬вается. Через несколько секунд в комнату входит его отец с бейсбольной битой. Протягивает биту мужчине. Несколько минут мужчина лупит ею отца. Отцовские мозги разлетаются по всей комнате. Мужчина оттаскивает отцовское тело в угол. В комнату входит мать мужчины. Она протягивает ему пистолет. Он стреляет ей в лицо, пока не заканчиваются па¬троны. Отволакивает тело в угол и снова усаживается на стул. Через десять минут все начинается снова.

Саундтрек на весь остаток жизни. Лето. Жара и сы¬рость, ночь и день. Этого не избежать. Ты спишь и потеешь, ебешься и потеешь, думаешь и потеешь. Вонь двух ваших тел заполняет комнату, а влажность удерживает ее, и ты пере¬живаешь ее снова и снова, вдох за вдохом. Подыхаешь, но никуда не уходишь. Животы скользят и трутся друг о дру¬га. Сперма и пот. Влажные жаркие сальные шеи пытаются сломать друг друга. Все звуки сосут и причмокивают. Зубы клацают. Поневоле думаю, какой будет звук, если человека рубить на куски. Втыкать нож в грудину. Звуки влажно чмо¬кают, когда втыкаешь нож. Жара влияет на твои мозги. Ты живешь в ебаном обезьяннике. Жара сгибает все. Жара лу¬пит свинцовыми перчатками. Чудовище ты понимаешь.

Выстрелы как поэзия. Человек в «седане» подрезал таксиста. Таксист жмет на клаксон, окно «седана» откручи¬вается, высовывается пухлая ручка и вяло показывает так¬систу средний палец. Таксист выскакивает из своего такси, по его лицу струился пот. Он пытается заставить водителя «седана» выйти из машины, чтобы поколотить его прямо здесь, на разделительной полосе. «Седану» ехать некуда. На перекрестке случилась авария, и все движение замерло.

Таксист стоял возле «седана» и смотрел на человека внутри. Тот глядел прямо перед собой сквозь ветровое стекло, пыта¬ясь не обращать на него внимания. Рука таксиста сжимает¬ся в булыжник, и он начинает с равномерным грохотом ко¬лотить в окно «седана». Примерно после дюжины ударов стекло трескается и раскалывается. Костяшки пальцев так¬систа обагряются кровью. У человека в «седане» такой вид, словно он только что съел большую тарелку собственного дерьма. Таксист окидывает взглядом небольшую толпу, со¬бравшуюся понаблюдать за дракой. Снова смотрит на про¬тивника и медленно бредет к своему такси, садится в него и ждет, когда можно будет ехать дальше.

Животный акт. Я не могу разговаривать с тобой. Когда ты звонишь, у меня начинает сжиматься горло. Ты спрашива¬ешь, что с моим голосом, и я отвечаю, что немного устал, на¬деясь не выдать, что мне хочется шваркнуть трубкой и вы¬дернуть шнур, чтобы телефон больше не звонил никогда. Я не хочу вдаваться в детали насчет того, что мне хочется сдохнуть, не хочется объяснять, что почти каждую ночь я просыпаюсь в полной панике. Если я тебе это расскажу, мне это никак, черт возьми, не поможет. Если бы я тебе расска¬зал, ты попыталась бы что-нибудь сказать, чтобы мне полег¬чало, а я от этого только заорал бы тебе: заткнись на хуй, ту¬пая сука, ты ни хера про меня не знаешь. Ты бы сказала что-нибудь о том, как хочешь прикоснуться ко мне, и от это¬го мне стало бы хуже. От одной мысли, что кто-то ко мне прикасается, мне хочется отрубить им руки, чтобы никогда больше не пытались дотянуться до меня. Я просыпаюсь в ужасе. Мне кажется, в одну из таких ночей я задохнусь. Я могу думать только о Смерти. Я боюсь ее посреди ночи. Дей¬ствительно боюсь. Я не хочу с тобой ебаться, потому что ты человек. От тебя смердит человечиной. Когда я трахаюсь, я знаю, что лишь иду по ее заебанным стопам. Я лишь прыгаю к ней в могилу. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы обманом

убедить тебя: со мной все в порядке, чтобы ты перестала со мной разговаривать. На самом деле, я хочу лишь одного - орать, крушить все вокруг и убивать.

Тротуар плюет тебе в рожу. Сейчас мне пришло в голо¬ву, что я сильно изменился после того, как ты меня бросила. Меня унизили и опустошили. Я чувствую себя дураком. На¬верное, следовало как-то предвидеть. С другими женщина¬ми после тебя я бывал - пустая трата времени. Я раньше смеялся над теми, кто утверждал: когда им разбивали серд¬ца, им трудно было найти того, с кем они могли быть. Я ни¬когда не думал, что это может случиться со мной. Я прези¬рал всех, кто рыдал или попусту сокрушался о неудавшихся отношениях. Теперь я не смеюсь, поскольку смеяться при¬шлось бы только над собой. Все это подействовало на меня плохо и тягостно. Мне нравится быть одному больше, чем когда-либо раньше. Мне сразу не нравятся все, кто говорит, что меня любит. Я отвергаю симпатию людей со скоростью коленного рефлекса, и это тревожит. И если бы ты позвони¬ла мне сейчас и сказала, что хочешь вернуться, я сказал бы тебе: иди на хуй. Не потому, что я тебя ненавижу, а потому, что не хочу никого близко к себе, даже тебя.

Ларри Uber alles. Замысел фильма: Ларри тридцать два года, он работает в офисе на низкооплачиваемой должнос¬ти. У него лишний вес и низкая самооценка. Он живет один и по выходным ничего особенного не делает - только смо¬трит телевизор. А когда смотрит, он не обращает внимания на то, что показывают, - он просто проводит время. Однаж¬ды на работе ему приходит в голову мысль, что он должен себя убить. Он идет и покупает пистолет. Он сидит дома с пистолетом и смотрит на него, просто щелкая курком всу¬хую. Разглядывает пули в купленной коробке. Выбирает одну. Ту, которой убьет себя. Он носит ее с собой повсюду. Кладет ее на рабочий стол и весь день время от времени разговаривает с ней. Впервые в жизни он чувствует себя живым, потому что планирует окончить свою жизнь. Впер¬вые в его жизни есть цель. Ему приходит в голову, что не¬плохо бы хорошо выглядеть, когда он уйдет из жизни. Он за¬писывается в спортзал и тренируется всерьез. С каждым месяцем мы видим, как Ларри сбрасывает лишний жир и становится мускулистым. Он развивает в себе здоровое самоуважение, и люди вокруг него начинают это замечать. Ему улыбаются женщины, а раньше они его не замечали. И все это время он разговаривает с пулей, которая теперь отполирована до блеска. Он подбрасывает ее в руке, когда беседует с людьми. Кто-то спрашивает его, что это, и он от¬вечает, что это его счастливый амулет. Проходят месяцы, и Ларри выглядит хорошо. А потом берет свой счастливый амулет и стреляет им себе в голову, оставляя после себя симпатичный труп от шеи и ниже. Конец.

Великий исследователь потерпел провал и отка¬зался от своих изысканий. Человечество слиш¬ком часто плевало ему в лицо. Он восстал и убил троих. За несколько секунд до того, как пустили газ, мы слышим его антиречь. Мать моей матери до¬пилась до смерти. Она до сих пор льется из меня, эта черная вода. Я вижу ее на полу - так они и нашли ее через не¬сколько дней. Она уже начала разлагаться. Как она ползла, так ее тело и застыло, почернев, и жидкость сочится сквозь ее ночную рубашку на половицы. Судя по ее позе, она пыта¬лась доползти до телефона. Отец моей матери допился до смерти. Он умер в подвале. Он жил один. К тому времени, когда его тело нашли, оно лопнуло. Вам никогда от меня не избавиться. Вы со мной навсегда. Вы не скроетесь от моего взора. Вы не убежите от моего голоса. Вы под моими чара¬ми на всю оставшуюся жизнь. Вы никогда не забудете то, как я с вами говорю. Я вижу комнату такой, какой хочу ее ви¬деть. На полу двое. Два трупа, сочащихся, гниющих. Мать си¬дит на кушетке, смотрит на них и плачет. Ее слезы - из де¬рева и угля. У нее в жизни никогда не было настоящих чувств. Она никогда не была по-настоящему живой. Она ви¬дит все глазами мертвеца, что никогда не видел света дня. Она сидит на кушетке, глядя на мертвые тела, на двух мерт¬вых пьяниц. Она думает: Они еблись, и я произошла от это¬го. Я вышла из этой грязи. Она видит, чем стала сейчас. Ей хочется, чтобы что-то отвлекло ее от себя. Она оглядывает комнату - нет ли в ней мужчины поебаться. Она забрасы¬вает ногу на труп своего отца и пытается совокупиться с ним. Я вхожу в комнату и вижу их всех на полу. Я пинаю их. Изо рта моей матери разлетаются большие сгустки чер¬ной крови. Сидя у себя в камере, я воображал, как прибиваю ее руку к полу и пинаю, пока не взорвется. Я столько раз убивал ее за все мгновенья, когда она заставляла меня чув¬ствовать себя таким трупом, как она. Я пришел из смерти. Я пришел из тьмы. Я - самая живая и ярко горящая звезда средь вас. Для вас я суперзвезда. Я превозмогаю себя, ис¬пепеляя себя. Ее блюющий труп кровососа содрогается под тяжестью моего видения. Вы никогда не забудете мой голос. Ладно, я готов. Сделаем это.

Теперь об этом можно рассказать. Человек приезжа¬ет на телевизионную студию и ждет на автостоянке, когда ведущий ток-шоу Джерри Риверс закончит работу. Наконец Риверс выходит и направляется к спортивному автомобилю. Человек чопорно приближается к нему, изо всех сил изоб¬ражая безобидного поклонника, робеющего при виде звез¬ды. Человек просит автограф. Пока Риверс подписывает ли¬сток бумаги, человек вытаскивает обрезок трубы и со всей дури бьет его по голове. Риверс падает на землю и сотряса¬ется в немой тупой животной панике. Человек колотит Риверса по голове, пока мозги и глаза у того не вылезают наружу. Тебе к члену нужно было привязать проволоку, выве¬сти на оживленную улицу и пристрелить на красный свет. Так и запиши. Иди в пизду. Пройдись парадом. В толпе я бу¬ду один, кто всем вам откроется при помощи пулемета. Я не промахнусь. Когда я доберусь до тебя, тебя можно будет опознать лишь по отпечаткам зубов.

Друг. Их можно облапошить так легко. Можно лгать с улыб¬кой, а они расскажут своим друзьям, что когда вы познако¬мились, ты был такой клевый. Так и видишь слова, слетаю¬щие с их уст. Ты хочешь подольститься к ним и задаешь им простые вопросы, чтобы они чувствовали: ты тупой, а они умные. Отличный способ получить от них то, чего хочется. Пусть думают, что у них все под контролем. А на самом дне взгляда ты смеешься над ними и обкладываешь их всеми мыслимыми выражениями. Но будь осторожен. Ты же не хо¬чешь показаться высокомерным. Ты же видишь, как это де¬лают разные засранцы в ток-шоу. Я слышал, как этот говнюк разговаривает с тем весьма посредственным актером, чье имя я не стану называть, чтобы он не подал на меня в суд, за что я ему переломаю колени. Так или иначе, интересно, какую фигню можно сказать этому парню, чтобы это прозву¬чало и комплиментом, и правдой? «Мне кажется, у твоей же¬ны усы и так смешные, но попроси ее больше не раздевать¬ся перед камерой. А то у меня аппетит отбивает». Нет, это национальное телевидение. Жополиз поздравляет парня с новым дерьмовым фильмом, в котором тот снялся, забал¬тывает его, и тот несет наиглупейшую лажу. Еще один спо¬соб заставить людей работать на тебя. Соглашайся со всем, что они говорят. Конечно, не давай им этого понять. Они бу¬дут рассказывать всем, какой вы клевый и какое у вас насто¬ящее «взаимопонимание». Люди такие мудаки. Вот как ма¬ньякам-убийцам сходит с рук все их дерьмо. Подъезжает парень в фургоне и предлагает девушке залезть и прока¬титься. Она залезает, и парень ее насилует, скидывает тело в пропасть и едет домой. Легко. Свиньи находят ее через год, а в голове по-прежнему торчит пешня. По существу, те¬бе хочется, чтобы собеседник чувствовал себя хорошо. Ког¬да им хорошо, они считают, что они сильны. Пока они во власти этой иллюзии, разыгрывай их, как в ебаной видеоиг¬ре. Кроши их в куски, выбивай зубы, доводи их до слез, влюбляй в себя - лишь бы что-то делать. Когда они тебя полюбят, ты заставишь их снимать все деньги со своих бан¬ковских счетов и отдавать тебе. Затем привязываешь их к стулу в гостиной, обливаешь бензином и поджигаешь. Тверди при этом, какие они замечательные и сами распоря¬жаются своей жизнью. Вот так я поступил со своим инспек¬тором по условно-досрочному освобождению, и все получи¬лось прекрасно, сработало хорошо. Продолжение следует. Пока!

Оружие. Не говори мне, что любишь меня. Я расхохочусь тебе в лицо. Ты же не хочешь меня разозлить. Заткни свой фуфловый рот и убирайся с моих глаз на хуй, пока тебе не стало больно. Я не хочу, чтоб ты любила меня. Хватит кор¬мить машину хуйни, она и так уже забита. Думаешь, никто не может жить без любви? Ошибаешься. Ты нанесла мне доста¬точно ущерба. Я все еще пытаюсь выковырять осколки из моих кишок. Не могу поверить, что я до сих пор тебя не убил. Только из-за тебя я не боюсь принять нежность и об¬ратить ее против того, кто ее дает. Видела бы ты меня в дей¬ствии. Я повешу на шею блядскую вывеску: «ЖИВОТНОЕ НЕ ЛАСКАТЬ». Я ничего не могу с собой сделать. Когда женщи¬на говорит, что я ей нравлюсь, я немедленно начинаю ее не¬навидеть, мне хочется лишь выебать ее и уйти. А теперь я дошел до того, что мне даже не хочется их ебать. Я хочу лишь орать им, чтобы убрались от меня на хуй. Так что когда мы увидимся в следующий раз, не произноси ни единого блядского слова и просто иди дальше.

Раковая огнедышащая сука. В первой сцене он прихо¬дит домой из школы и видит, что его мать неподвижно стоит в гостиной, уперев руки в боки. Она открывает рот, чтобы за¬говорить, но ее рот открывается намного шире, чем положе¬но. Она делает выдох, и первым делом раздается такой звук, словно со спины сдирают кожу. Ее глотка раскрывается, ши¬роко, еще шире. Полностью развитый плод вместе с после¬дом вылетает наружу и падает в нескольких шагах от мальчи¬ка. Она захлопывает рот, закуривает и пинает плод. Она начинает говорить, и голос ее звучит так, словно дюжина пивных бутылок попала в газонокосилку. «Твой ебаный па¬паша опять опоздал со своими ебаными чеками. Я его, блядь, ненавижу! Он разрушил мне жизнь. Посмотри на меня. Раз¬ве я похожа на твою мать? В господа бога душу мать, иисусе блядь христе» Она наклоняется и блюет. Огромная дымяща¬яся масса крови и ткани вываливается из ее рта на тапочки. Она поднимает голову и смотрит на него. «Я ненавижу тебя. Я тебя, блядь, просто ненавижу!» Второй сцены нет.

Может ли быть, что я влюблен? Я в номере отеля на втором этаже. 6.04 утра. Я проснулся от того, что кто-то взламывает балконную дверь. Я быстро вылезаю из постели и подбираю с пола десятифунтовую штангу. Дверь медлен¬но скользит в сторону. Я жду с железной чушкой в руках. Незваный гость входит. Я бью его изо всех сил. Включаю свет. Это мужчина - белый, среднего телосложения. Он мертв. Я поднимаю тело и сбрасываю его с балкона, стара¬ясь оттолкнуть как можно дальше. Тело падает на тротуар. Я вытираю дверную ручку, чтобы не осталось его отпечат¬ков. Мою штангу в ванной. Утром ко мне приходит полицей¬ский и спрашивает, не слышал ли я ночью чего-нибудь странного. Я отвечаю, что нет, и показываю «беруши», с ко¬торыми сплю. Он говорит, что на автостоянке нашли тело и теперь ищут какие-нибудь следы. Извиняется за

беспокойство и уходит. Здорово. Дама за стойкой отеля говорит, что фараоны считают, будто тело выбросили из машины по¬среди ночи. Говорит, такое здесь случается. Я убил челове¬ка, и мне сошло с рук. Я чувствую себя великолепно. А вам каково было бы? Мы с вами похожи. Вы же сами столько раз фантазировали, как убиваете кого-нибудь и выходите чис¬теньким. Вам всегда было интересно, как это - кого-нибудь убить. Мысленно вы убивали столько раз, что уже не смеш¬но. Своих родителей, любовников, начальников и т. д. Вы знаете, что если сделаете это, почувствуете себя самым мо¬гущественным человеком на свете. Спорить готов - вы изо¬бретали способы выйти сухим из воды. Вас останавливает только одно - страх быть пойманным и получить срок. Ну и чувство вины, конечно. Я чувствую себя прекрасно. Мне наплевать на человеческую жизнь. Вы все посторонние для меня. Вы все - это и они. Ебаные насекомые, вот вы кто.

Пинок по свиной шкуре. Я увидел свинью в автомоби¬ле. Я шел через автостоянку. Другой дороги не было. Троту¬ар заблокировала стройка. Я не хотел идти мимо свинской машины, в которой сидела свинья. Никогда не знаешь, чем это может кончиться. Свиньи - слабаки, они нападают без предупреждения. Я прошел мимо свинской машины как можно быстрее. Я старался не смотреть на свинью, но это было необходимо, чтобы знать, не придется ли бежать. Луч¬ше бы не смотрел. Внутри был какой-то мальчик, он сосал свинье член. Я выстрелил свинье в рот. Никогда не забуду лицо этого мальчика, когда он посмотрел на меня, подняв го¬лову от свинских коленей. Его лицо было все в мозгах и сперме. Именно тогда я его узнал. Маленький говнюк жи¬вет через три дома от меня!

Современный городской блюз. Я все звонил и зво¬нил. Она не поднимала трубку. Я попадал лишь на автооот-ветчик. Оставлял тридцати минутные сообщения, как сильно

я ее люблю и потерял ее, как я хочу, чтобы она ко мне вер¬нулась. Дни ползли, как осколки стекла под кожей. Я никог¬да в жизни не смогу понять, почему она, по крайней мере, со мной не поговорит. Она бросила меня так внезапно. Ни разу не сказала, почему начала встречаться с тем, другим парнем. Мне казалось, что все идет так хорошо. Я прекратил ей звонить. Прошло несколько месяцев, и мне показалось, что я это преодолел. Вы скажете, что я чокнутый идиот, ес¬ли учесть, что я сделал дальше. В припадке романтического неистовства я отрезал себе ухо и послал ей. Я воображал, что она, по крайней мере, позвонит мне или как-нибудь. Мо¬жет, она поняла бы, что я по-настоящему любил ее, потому что, понимаете, я любил. Знаете ли вы, как трудно отрезать человеческое ухо? Блядски тяжело. Пришлось делать это перед зеркалом. Я чуть не обоссался в процессе. Боль была невероятной. Ну вот, я послал ей свое ухо по почте, первым классом. Через неделю мне пришло извещение: я получил посылку, которая ждет меня на почте. Я пошел и получил ее. Там было мое ухо. На конверте стояла наклейка с надписью: «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ. АДРЕСАТ БОЛЬШЕ НЕ ПРОЖИВАЕТ ПО ЭТОМУ АДРЕСУ. ПЕРЕСЫЛКА НЕВОЗМОЖНА».

Война на наших берегах. Я хочу поразить тебя в на¬дежде, что ты мне поверишь. Я хочу твоей веры больше все¬го на свете, больше жизни. Я веду руками по твоему пре¬красному телу. Ты показываешь мне шрамы, что оставил на тебе твой отец. Ожоги от сигарет и следы побоев. Их так много. Тебе столько раз было больно. Я касаюсь ожерелья из человеческих зубов, что висит у тебя на шее. Это твои зу¬бы. Он выдергивал их у тебя изо рта плоскогубцами в под¬вале каждое воскресенье, пока не осталось ни одного. Ты все еще чувствуешь его руки на своем теле. Тебе казалось, что когда раны зарубцуются, боль притупится, но этого не случилось. Я знаю, ты не смогла бы мысленно убить его столько раз, чтобы он умер в твоих снах навсегда. Я знаю это. Я чувствую то же самое. Я буду любить тебя всегда, где бы ты ни была. Ты запомнишь меня - единственного, кто никогда не делал тебе больно. Я привожу тебя в огромную морозильную камеру. Я веду тебя по выставке сотен тел, ви¬сящих на крюках. Все они - мои мать и отец. Убиты столь¬ко раз и таким множеством разных способов. Ты видишь много общего. Папаша подвешен за шею на крюк, лицо раз¬бито в неузнаваемую кашу, кишки наружу. Убиты столько раз. В попытках освободиться от боли. Ослепленные рубца¬ми. Как и все мы. Я смотрю на тебя, чтобы понять что-нибудь по твоих глазам. Ты смотришь на меня, и я вижу, что ты мне веришь. Ты видишь, что я не обижу тебя. Мы падаем на зем¬лю и ебемся на полу под медленно качающимися ногами со¬тен прерванных воплей с разбитыми костяшками. От шра¬мов ты выглядишь лучше. Я знаю, что ты настоящая.

Огонь! На бульваре Линкольна сожгли свинью. Приковали к бетонному уличному фонарю и подожгли. Забавнейшая вещь. Этот ебаный надменный свин парил мне мозги, пока я не чиркнул спичкой и не бросил ее на его остроконечную башку. «Ты в дерьмовом городе, жопа!» И т. д. Свин тщетно пытался осуществлять, как говорится, «командное присутст¬вие». КП означает полный контроль над ситуацией немед¬ленно. Это хорошо заметно, когда свиньи останавливают людей, проехавших на красный свет, или за нарушение пра¬вил парковки и прочее. У них это выглядит так, словно они оккупируют Польшу или типа того. Сплошная игра. Я не от¬ношусь к свинским базарам легкомысленно, я принимаю их так, как есть. Поэтому представьте, как это, блядь, выглядит: свинья, пылающая в ночи. Вопит, пытается сорвать с себя наручники, пытается отсосать у самого себя, потому что му¬жик у него сейчас побывает явно в последний раз. Форма на нем сгорает вся, кроме ремня. Поделом - многие легавые не снимают ремней, когда ебут друг дружку на школьных ав¬тостоянках. Как я раздобыл свинские наручники? Свиньи тупы и ведутся почти на всё. Их можно затащить на крышу вы¬сотки и сказать, что внизу есть хуй торчком и мексиканец, которого надо поколотить, и они сразу же спрыгнут вниз. Чему вы тут удивляетесь? Вокруг вас весь этот мир, а вы еще настаиваете, что как-то отличаетесь от остальных. Разыгры¬ваете потрясение, но про себя вам хочется больше убийств, больше катастроф. Если бы за просмотр казней приговорен¬ных к смерти взимали плату, то был бы грандиозный способ заколачивать бабки. Денежные проблемы в стране кончи¬лись бы в считанные месяцы. Почему я это делаю? Почему жгу? Почему низвожу с неба огонь? Почему я - живой взрыв? Я не остановлюсь. Извергнется вулканом. В конце пути все вопросы будут задавать они. А я уйду, мои руки бу¬дут пусты, а на лице пепел.

Крикливый жирный обсос, никто не хочет с тобой ебаться. Тебя от меня спасает только мысль о тюрьме. Столько раз я смотрел на тебя и представлял, как сворачи¬ваю тебе шею или просто перегибаюсь через прилавок и втыкаю что-то тебе в глотку, когда ты выбиваешь мне еду, кусок говна. Я все время думаю об этом. Ты все-таки в безо¬пасности, поскольку от мысли о тюрьме мне не по себе. Ме¬ня тошнит от мысли сесть в тюрьму на всю оставшуюся жизнь лишь потому, что я тебя убил. Я хотел бы откопать те¬бя и убить снова, если бы это было возможно. Взять твой труп и бить его молотком на глазах у твоих скорбящих роди¬телей, просто чтобы слышать их крики ужаса. Только поэто¬му улицы моего района безопасны. Я вымещаю это, как мо¬гу. Пинаю животных при любой возможности. Звоню родителям своих бывших девушек, говоря им, что их сука - у меня в подвале и я медленно убиваю ее своими инстру¬ментами. Выдираю ей плоскогубцами глаза, такое вот дерь¬мо. Когда они орут, я велю им на хуй заткнуться. Матери все¬гда мне верят. Я вешаю трубку, бью кулаком в стену и воображаю ее лицо. Тем не менее я всегда спокоен, если вижу тебя. Ты никогда не увидишь во мне эту сторону. Ни¬когда. Я могу смотреть тебе прямо в глаза, и ты будешь ду¬мать, что я оазис доброты и понимания. Когда я вижу твои доверчивые глаза и нежность на лице, мне хочется плюнуть тебе в рожу. Тебя нужно убивать все время. Когда кто-то из вас любезен со мной, я вижу только горло, которое нужно перерезать. От этого я вас ненавижу. Мне трудно удержать¬ся от убийства. Когда ты пытаешься ко мне прикоснуться, мне хочется блевать. Хочется сломать тебе руку. Тюрьма не дает мне тебя убить. Я не могу жить в этом мире. Я думаю, меня сюда поместили только жечь. Больно от всего. От дневного света, голосов, зловония жизни. Это все омер¬зительно. При мысли о том, что я проведу остаток жизни в этом человеческом зоопарке, я скрежещу зубами. Если бы я понимал, что могу выйти сухим из воды, я бы делал. Уби¬вал бы все время. При каждой возможности. Мужчин, жен¬щин, без разницы. Не важно, знаю я их или нет. Годится лю¬бое живое существо, кроме меня самого. Только так можно облегчить боль. Я знаю, что не смогу долго подавлять это стремление. Оно, блядь, чертовски сильно во мне. Но уби¬вать я буду не огнестрельным оружием. Только ножами и ту¬пыми инструментами. Как это должно быть приятно - об¬рабатывать кого-нибудь обрезком трубы, пока в его теле не останется ни одной целой кости. После этого можно дейст¬вительно спать хорошо. Колоть кого-нибудь ножом, пока сам не останешься без сил. Оставлять тела в густонаселен¬ных местах. Оставить обнаженное тело болтаться в баскет¬больном кольце. Меня никогда не поймают. Однажды начав, я не остановлюсь. Я знаю, что мне будет слишком хорошо.

Механическая видеожопа, сунь свой нос в другое место. Ты думаешь, ты на своем пути, но ты всего лишь на их пути. Ты играешь с свою игру, но на самом деле играешь в их игру. Ты хочешь дом на холме. Старого дурака выселили, новое мясо швырнули. Игрой владеют хозяева, и они суют тебя в хорошо разработанную щель. Они кормятся твоей кровью. Они остаются молодыми. А ты снашиваешься. По¬смотри на свое перекосоебленное лицо и скажи мне, что я не прав. Я вижу, как ты бегаешь по кругу, постоянно кому-то звонишь и думаешь, что ты, блядь, вершитель судьбы. Видел бы ты себя - тебя бы стошнило. Ты болтлив и жалок. Смеш¬но видеть, какие кунштюки ты откалываешь. Вешаешь трубку и смеешься над лохом в костюме, которого, как тебе кажется, ты только что облапошил, а на самом деле он нужен тебе для выживания, а ты ему - как еще один счет в почтовом ящи¬ке. Ты не видишь, что ты - просто еще один в длинной оче¬реди уёбков, что один за другим выбегают на базу и замахи¬ваются. Большой дом на холме у тебя перед мысленным взором становится все больше и больше, но ты по-прежнему под замком. Ты всегда будешь работать на человека, которо¬го, по твоему утверждению, ты ненавидишь. Ты всегда будешь целовать ему задницу, потому что больше ты ничего не уме¬ешь. Таких, как ты, используют, пока от них ничего не оста¬нется, и все это время ты считаешь, что попал в рай. Ты слаб и отвратителен, но ты никогда не попадешься мне на пути.

Все мои дети - сломанные кости. Я закрываю глаза и вижу себя в грязной комнате. Я чую гнев своей матери. Я чую всех мужчин, которые проходили через квартиру. Я слышу крики всех лет страха. Я чую запах кожи, хлестав¬шей меня. Со мной говорят шрамы. Сейчас я могу лишь вы¬дыхать, вдыхать, выпускать гнев. Я не уверен, что настоящая жизнь уже началась. Это она? А смертельная рана - един¬ственное, откуда можно вылупиться? Могу ли я пересоздать себя в крови и камне? Пережечь мускулы в кованую ярость? Кто однажды стал ветераном, всегда ветеран. Удар к удару. Темная комната всегда готова к приему. Всегда на пути есть комната с моим именем на двери. Всегда есть выебнутое воспоминание, от которого начинается рак мозга. Некото¬рые не остановятся никогда. Они не в силах контролировать нескончаемую трагедию - собственную жизнь. Ходячие несчастья, что так любят происходить. Месть не действенна. Она - просто подавленная звериная тошнота, вот и все.

Руки, которые душат. Был один из его типичных дерь¬мовых дней. Вечная тупорыловка. По крайней мере, на этот раз у него хватило выдержки не зайти в бар и не ехать до¬мой к жене и ребенку пьяным. Он пришел домой, и все не¬медленно стало его раздражать. Иногда жена смотрела на него так, что хотелось покончить с собой. Она внезапно ка¬залась совершенно чужой. Такая пустота в ее глазах, нехо¬рошо. Он взял любимую пластмассовую кружку сына, ту, что с портретом Мэджика Джонсона, и выбросил в мусорное ве¬дро. Стало легче, но ненамного.

Ты и твои глицериновые слезы. Ты актер на телевиде¬нии, и вдруг натюрморт твоего ебаного мира с отчаянными сборищами анонимных алкоголиков и паническими рывка¬ми к последнему шансу на божественное спасение твоей никчемной задницы разваливается - в него ворвалась ре¬альность. Твой сын мертв. Убит выстрелом в лицо. Жалко, что не ты вместо него. А ты даже не смог прийти на похоро¬ны. Ты ходячий кусок дерьма. Ну почему не ты? Я бы и гла¬зом не моргнул. Здорово было тебя видеть в минуты боли. Ты выглядел так эффектно перед камерой, так хорошо отре¬петировал. Клянусь, я однажды видел, как ты это делал на «Канале 7». Я поступаю низко, а, говнюк? Мне не стыдно. Твоя слабость так отвратительна, а я склонен нападать на то, чего не уважаю, значит, я нападаю на тебя. Это твой единст¬венный сын, а ты можешь только хорошо выглядеть и умуд¬ряться опаздывать на каждую встречу, где твои родственни¬ки обсуждают всякие скучные и вовсе не блистательные подробности, например, что делать с замороженным трупом твоего сына. Кажется, тебя гораздо больше интересуют ве¬щи твоего сына, чем он сам. Что ты собираешься делать?

Продать его одежду? Ты со своими модными теннисными ко¬стюмами и надменной херней. Я слыхал, у вас в семье были самоубийцы. Надеюсь, ты поступишь так же к Новому году. Вот будет здорово узнать, как ты выстрелил себе в лицо под своей липовой рождественской елкой. Мне сейчас замол¬чать, обнять тебя и сказать, что все образуется? Надо? Хуй тебе. Чем больше я думаю о тебе и твоем ебнутом дружке, которого ты всюду таскаешь с собой, тем больше мне хочет¬ся испортить тебе жизнь так, чтобы ты покончил с собой. Да, я не прочь тебе помочь. Я каждый день буду транслировать тебе свои самые качественные мысли: «вышиби себе мозги», и если ветер будет попутный, ты уловишь сигнал и откинешь¬ся. Твои друзья на поминках - фальшивое горе и студийный загар. Одна страшная тварь с дубленой рожей, которой стои¬ло бы прикрывать свои обвисшие груди, все допытывалась, какой у меня знак. Вспомни, как в позапрошлое лето ты пы¬тался затащить меня на это паскудное сенсационное теле¬шоу? Я ответил нет, и ты реально разозлился. Я видел репор¬таж о тебе в программе «Твердая копия», где ты идешь к могиле сына: картинка подернута флером мягкорисующего объектива, пошлая музыкальная подкладка. Трудно было убедить кладбищенскую контору пропустить с тобой на тер¬риторию съемочную группу? Сколько проб ты сделал, чтобы пройтись к могиле красиво? Кто делал тебе макияж? По¬мнишь, как ты пришел на «Шоу Джоан Риверс» и нес всю эту хуйню про меня? Один мой знакомый был на твоем прослушивании несколько месяцев назад. По-видимому, у тебя действительно ничего не получалось, и ты, в конце концов, извинился и сказал, что у тебя похмелье. Наверное, ты выпал из обоймы. Хотелось бы, чтоб ты спрыгнул с крыши сорока¬этажного здания. Ты такой мудак. Теперь тебе остались толь¬ко твои фальшивые друзья, которых никогда не окажется ря¬дом, когда они нужны, потому что они ничего вообще ни для кого не сделают, даже для себя. Даже ты сам себе помочь не можешь. Ты самый жалкий человек, которого я знаю.

Продай туристам человеческие уши. Смотрите, как человек выдергивает себе позвоночник каждый день уже тридцать лет. Человек один в своей комнате, он думает о том, как бы кого-нибудь убить, и ему не хочется быть таким одиноким. У него нет мысли, что его мозг распался на сотни кусочков под кожей головы. Разговаривая, он всякий раз выблевывает костный мозг. Он режется о слова. Ничто не спасает его от саморазрушения. Ему для этого не нужны ни наркотики, ни алкоголь. Ему нужна сама жизнь. Весь ужас уже в том, что у него где-то есть мать. Жуть уже в том, что он прикасался к женщине и может доказать это кожей на спи¬не. Что бы ни пришлось ему чувствовать, уже чересчур. Он живет в мире, где нет чувств, нет прикосновений. По ночам ему снится, что он нереален. Снится, что он вылезает из сво¬ей кожи, чтобы только вздохнуть и не вдыхать при этом ноч¬ную скорбь. Черный воздух безумия. Я падаю сквозь ночь. Я вижу что-то краем глаза. Мой хребет ползет по полу и об¬вивает мне ноги. Ничто уже до меня не доберется. Все это ужасно. Я свободен.

Заря-жай! Повто-ряй: «Это просто муравьи на пикнике». И вперед на танцы, паля из обоих СТВОЛОВ. Когда я иду в магазин и вынужден обходить шлюх и сбытчиков, что оккупировали тротуар, мне всегда хочется, чтобы кто-то из них, у кого нет оружия, сказал какую-нибудь гадость, чтобы я мог его изувечить. Я не имею в виду рядо¬вой пинок под зад. Я говорю о том, чтобы вырывать глаза, ломать суставы и крушить трахеи. Было бы неплохо сделать это с тем голливудским неоновым засранцем, а потом пове¬сить его на знак «Стоп», чтобы остальные знали, что так бу¬дет и с ними, если они откроют свои вонючие пасти не пе¬ред тем человеком. Видите? Я вижу. Можете ходить во все кинотеатры и смотреть все телевидение, какого ни пожелае¬те. Я конец всего времени. Я не прицеплен к машине. Мне плевать, что меня заклеймят женоненавистником, мизантропом, поклонником ненависти. Мне по фиг, если какой-то че¬ловеческий организм вдруг назовет меня политически не¬корректным. Мне нравится думать о тех, кого убивают на ав¬тостоянках. Я бью ножом любого, кто проходит мимо. В воображении я бью их в лицо ебаным ножом. Если бы мне казалось, что я выйду сухим из воды, я бы заживо освеже¬вал вас. Я только боюсь тюрьмы, если меня вдруг поймают за убийством одного из вас, люди. Я всех вас ненавижу. Я не знаю никого. Я враг людей. Я то, что плюет в лицо че¬ловечеству.

Без штанов, но в шляпе. Вперед, к победе. Алло? Да, мужик. Слушай, мужик, твоя дочь мертва. Засыпалась на наркоте, и пришлось ее убрать. Не спрашивай, как меня зо¬вут, мужик. Слушай, это не я сделал, так что нечего на меня наезжать. Мужик, я ее любил. Она была моей подружкой, блин. Мы оставили ее на складе, на углу Третьей и Кента, в центре. Приехал бы ты да забрал ее, мужик, она там уже несколько дней. Если не заберешь ее побыстрее, ее собаки слопают. Да, все довольно хреново. Со мной уже так быва¬ло. Мы не знали, где тебя найти. Мне от этого самому херо¬во, мужик. Концов не ищи, понял, да? Клево. Пока, мужик.

Если б мы вели себя не по годам, а по банковским счетам, я был бы Дедушкой Временем, а у тебя бы ТОЛЬКО зубки резались. Она врезала ему прямо по зубам. Приятно. Копилось всю неделю. Она приходила с ра¬боты домой, а он сидел с лялькой и слушал какое-то панк-роковое говно. У нее просто слов не хватало. Она могла только бить. Ребенок плакал, она кричала, он вопил, а сосе¬ди со всех сторон стучали и пинались в стенки, пол и пото¬лок. Ей было все равно. Они оба начинали орать на соседей, чтоб те заткнулись. Обычно после этого хотя бы драка пре¬кращалась. Он шел проверить ребенка, а она - к холодиль¬нику за пивом. Когда-то она собиралась стать художницей.

Ты хочешь быть актрисой, значит, воображаешь, что сможешь отточить свою технику, семь лет танцуя голой перед кучей идиотов? Я смотрел, как она кололась в ванной. Мы только что поебались. Я думал, она в кухне, поэтому пошел в туалет, а она там, и дверь от¬крыта. Я только взглянул на нее. Она посмотрела на меня, сказала «привет» и стала вводить дозу себе в ступню. Я не знал, что она занимается этой дрянью. Пока мы еблись, это незаметно. Интересно, сколько она уже сидит на этой срани, но я боялся спросить. Не знаю, почему, - страшно, и все. Она закончила, снова отвалилась к стене и закрыла глаза. Я спросил, все ли в порядке. Она ничего не ответила. Только отмахнулась от меня, и я ушел на хер оттуда. Раньше она го¬ворила, что у нее был приятель, который сидит в тюрьме, и некоторые его друзья ее время от времени ее проверяют. Не знаю, какого черта я вообще поперся к ней. Наверное, был одинок. В ней была какая-то жесткая красота, я такой никогда не видел у женщины. Я много дней потом думал о ней. Больше я ее не видел. Слыхал, она бросила своего парня и вышла замуж за какого-то морпеха, и они вдвоем уехали в Северную Каролину. Случается, людей на белом свете ловят. Мы отбываем срок, и всякое говно бывает. Я оказываюсь, ты оказываешься. Не пытайся увидеть тут ка¬кой-то смысл. Это ошибка номер один. Чем больше стара¬ешься постичь, тем больше оно тебя изводит. Я не знаю, в чем состоит ошибка номер два.

Сейчас в комнате воняет блевотиной. Ее рвет каждое утро. Она кашляет и харкает в тазик. Ее груди трутся о край. Она вытирает рот кухонной тряпкой и собирается на работу. Свиньи затащили мальчишку на заднее сиденье. Свиньи пихали его в спину, даже не пытаясь пригнуть ему голову. Я видел, как они бьют его головой о дверь, - так старая Ма звонит перед обедом в гонг, мол, пора «идти кушать». Я стоял и смотрел еще с несколькими. Хозяин клуба закрыл нас внутри, так что остава¬лось только смотреть. Стоя у окна и глядя, как они обраба¬тывают парня, я чувствовал себя полной задницей, но что тут еще можно без современного огнестрельного оружия? А это подвело меня к выводу, что жизнь была бы куда более сносной, если бы я имел доступ к ручному гранатомету или подствольнику. Черт, а как насчет реактивных снарядов, танков? Если подумать, стоило вложить деньги в старый до¬брый гранатомет. Хорошее средство от транспортных про¬бок. Блядь, кто-то же должен пальнуть этой свинье в задни¬цу, пока он ебался с этим мальчишкой. Эти говнюки никогда не получают по заслугам.

Все, что мы есть, - «ангельская пыль» в ране.

Крысы отъели руки, губы и нос трехмесячной девочке в многоквартирном доме через дорогу от меня. Мамаша си¬дела на фен ил цикл иди не, а потому и засунула голову в пли¬ту, пытаясь покончить с собой. Любовница Господа ангелов дьявола. У меня в моем доме. Давай погорячее и прикончи побыстрее.

Негр и кореец, обнявшись, смотрят на повешен¬ного белого. Объединенные цвета - «мы готовы на все, лишь бы продать вам эти ебаные тряпки, ублюдки».

Он застрелил парня. Эка, блядь, невидаль. Я видел все, когда возвращался из прачечной. Парень толь¬ко что упал. Пистолет не сильно громыхнул. Тот, который за¬стрелил его, убежал, и никто за ним не погнался - у него же пистолет! Я совершенно ничего не почувствовал. Наверное, слишком долго прожил в этом городе. Я работаю. Ненавижу, но работаю. А что мне, блядь, еще остается? Ограбить банк? Я ненавижу свою работу. Я ненавижу свою жизнь, так что в этом нового? Мне до работы осталось десять минут. Целых десять минут для себя. И что мне делать с этими долгими де¬сятью минутами? Можно, конечно, пораньше на работу прийти. На хуй.

А как насчет голубого оловянного солдатика? Се¬годня я получил твое письмо. Я начну с того, что я не испы¬тываю к тебе ненависти. У меня нет с тобой проблем - это я к тому, что не стану воспринимать тебя как виновницу мо¬его состояния. В последние годы мне было очень трудно жить без тяжелой депрессии. Я много размышлял, в чем корни всей этой срани, в которую я постоянно вляпываюсь. Я спрашиваю себя, зачем занимаюсь всей этой музыкальной и литературной дрянью. Я знаю, зачем. Я пытаюсь вытолк¬нуть всю свою ярость. А знаешь, откуда эта ярость? От вос¬питания. Во мне живет ярость, иссушающая костный мозг, так глубоко она проникает. Теперь я могу только зарабатывать на квартиру и пропитание, год за годом. Только от меня зависит, улучшится ли мое состояние. Я знаю, что рос отвра¬тительным типом. Учеба и спорт мне не давались. Я был не¬удачником на всех уровнях. Получалось только одно - при¬нимать и передавать боль. Я знаю, что такое унижение, - вот почему я так много работаю. Никто больше не сможет вытирать об меня ноги. Я внушаю уважение, потому что ме¬ня боятся, и потому, что я выживу, когда все остальные сло¬маются. Моя способность принимать боль - то, чем я гор¬жусь больше всего. Это все, что я сейчас знаю. Лучше бы я умер при рождении. У меня нет счастливых воспоминаний детства. Я знаю, ты сделала все, что могла, и ни о чем не жа¬лею, я ценю все, что ты для меня сделала, отдала часть своей жизни, чтобы вырастить меня. Я знаю, ты многое сделала бы иначе, если бы у тебя не было меня. Я также знаю, что не просил, чтобы ты меня родила. Мне трудно с женщинами, ес¬ли не считать деловых отношений. Мысль об интимности мне отвратительна вне всяких сомнений. Я узнал о сексе, когда шел по коридору, а ты была с каким-то парнем. Один из них как-то раз сказал мне, как ты хороша в постели. Тебе не при¬ходит в голову, какая это была гадость для ополоумевшего мальчишки? По мне, каждая женщина - сука. Я удостоверя¬юсь, что мысленно причиняю боль каждой, когда занимаюсь с ними сексом. Мысленная боль, которую я доставляю им, нравится мне больше самого секса. Я всеми силами стараюсь оправдать себя, поверить, что заслуживаю жизнь. Это непре¬станная борьба. Так что последние два года мне с тобой бы¬ло трудно. Ты не виновата. Надеюсь, придет день, и я смогу быть тебе другом. Я не хочу создавать тебе проблему. Я ни¬когда об этом не забываю. Мне очень трудно с депрессией. Она как чума. Из-за нее мне хочется убить кого-нибудь или же себя. Иногда кончается тем, что я избиваю кого-нибудь. Я никогда не поднял бы руку на женщину. Я думаю, ты человек хороший, и знаю, что ты хочешь добра. Проблема в том, что мы с тобой несовместимы, и создаю ее я. Однако я ничего не могу с собой поделать. Я хотел бы стать другим. Я предпочел бы жить нормальной жизнью. Не той странной, которой жи¬ву сейчас. У меня больше общего с парнем, убившим кучу лю¬дей, чем с кем-нибудь другим в моем мире. Вот так. Моя жизнь накрылась пиздой. Ты хотела знать, что со мной такое, и я рассказал тебе как смог.

Наверное, все вы были слишком молоды для шо¬ковой терапии. Счастливчики. Я прикован цепью к сталь¬ному столбику кровати. Каждые несколько часов мать вхо¬дит и бьет меня, а затем присылает одного из своих дружков целовать меня и хлестать ремнем. Они вечно твердят, что любят меня. Я делаю это один у себя в комнате. Я могу это делать, когда захочу. А потом мне хочется прийти к ней до¬мой и избивать ее во сне, пока мозги не полезут наружу. Я уже чувствую их запах, потому что так оно все и будет. За¬пах будет у всего. У мозгов, у дерьма и крови. Запах челове¬ческих мозгов ни с чем не сравнится. Густой и сладкий. Он сведет тебя с ума.

Ты должен был убить меня, когда был шанс. Ты, блядь, проворонил меня два раза. Иди на хуй. Я шел по Голливуд-бульвару. У Китайского театра сидела де¬вушка. Она подманила меня. Спросила, не куплю ли я у нее темные очки за доллар, чтобы она могла поехать в Лас-Ве¬гас. Я спросил, почему она просит всего доллар, если плани¬рует такую дальнюю поездку. Она ответила: «Я облажалась в Голливуде», и теперь пытается прийти в себя. По глазам видно - торчит. Выглядела она довольно паршиво. Я спро¬сил, не хочет ли она кайфануть. Она ответила, что пытается соскочить, но это трудно, и кайфануть сейчас было бы не¬плохо, потому что она весь день блюет. Я предложил ей пой¬ти со мной, пусть она у меня отсосет, а я ей дам двадцатку. Она встала, и мы направились к гаражу возле моего дома. Я провел ее задним двором к пожарному выходу, за кото¬рым никто никогда не смотрит, и он никогда не запирается, мы вошли и поднялись на второй уровень. Поразительно, какая она доверчивая. Она спросила, не хочу ли я с ней потрахаться. Сказала, что может прийти ко мне, и мы оттянем¬ся у меня дома, когда раздобудем дерьмо. Я сказал, что это круто. Я сказал: «Оттягиваться я люблю», чтобы посмотреть, получится ли ее рассмешить. Она посмотрела на меня и ска¬зала, что оно и видно. Мы поднялись на второй уровень, и я завел ее в угол за раскуроченный фургон, который торчал здесь все лето. Она опустилась на колени и начала расстеги¬вать на мне ремень. Я поднял ее на ноги и с силой ударил по лицу. Она упала на пол и прикрылась руками. Я пинал ее, пока не запыхался. Я отношусь к людям так, какие они есть, а они - отбросы.

Легко прикалываться Богом в голове. Они подолгу болтают о всякой чепухе до самого утра. Я слышу их из сво¬ей комнаты. Они сидят в машине во дворе. Я чувствую их жар. По их несвежему дыханию ощущаю, что они ели. Я мо¬гу представить их полностью. Я мог бы убить их с закрытыми глазами, но пока я забивал мужчину до смерти, я их не закрывал. Это было так легко. Я вышел на улицу и пнул тот бок машины, где сидела сука, поэтому, естественно, мужик выскочил и спросил, в чем моя проблема. Он меня развесе¬лил. Между нами с этим типом большая разница. И она - в том, что я убиваю людей. Я врезал ему битой по роже изо всех сил и убил одним ударом. Я колотил его по голове, по¬ка не полезли мозги, а потом побежал по переулку и в чер¬ный ход. Квартал у меня настолько ебнутый, что в окна больше никто не выглядывает. Сука же просто сидела в ма¬шине и смотрела. Между нами с вами большая разница. Я убиваю человекообразных. Прекращаю их жизни и порчу жизнь их семей. Мне поебать всех, кроме себя. Я знаю смысл жизни. У нее нет смысла. Я убиваю вас, и это ничего не значит. Для меня это способ проводить время и уважать себя, хуила.

Есть леди, которая знает... Вот что случилось, и это, блядь, правда. Я шел из магазина. Выходить днем мне не нравится. Я не переношу солнца. Это мне вредно. Я не люб¬лю этих ебаных уродов, которые на меня эдак пялятся. Меч¬таю я только о том, чтобы их поубивать. Приятно было бы перестрелять их, как куски дерьма, коими они и являются. Глаза их выпучены, их грязные детишки таращатся и хихика¬ют. Я выхожу ночью, потому что тогда на улице меньше лю¬дей, и они не ебут мне мозг. Как я уже сказал, я иду, а рядом тормозит свинячья машина. Я останавливаюсь. А что мне, блядь, еще делать - идти дальше, будто я тут ни при чем? Нет, блин. Я останавливаюсь, ибо знаю, что свинья всегда найдет предлог упечь меня в кутузку, если я не останов¬люсь. Свинья вылазит из машины и спрашивает, куда я иду, и говорю, что иду в магазин, а он говорит, что я пидор, выис¬кивающий, у кого бы отсосать. Обзывает меня хуесосом, который ищет, чем бы поживиться. И говорит, что должен вы¬бить из меня говно прямо на месте. Я отвечаю, что я не пи¬дор. Свинья бьет меня в живот и швыряет на заднее сиденье своего автомобиля. Приставляет к моей голове пистолет и велит расстегнуть ему штаны, поскольку я буду сосать ему хуй прямо сейчас. Я сделал это. Я сосал свинов хуй. А что мне оставалось? Он приставил к моей голове пистолет. Я еще не был с мужчиной, если не считать некоторых маманиных дружков и моего сводного братца, но ни в тот, ни в другой раз это не я начинал. Он вышвырнул меня из ма¬шины и укатил. Я поплелся домой. Придет день, я убью эту ебаную свинью. Найду его и разнесу его свинячью задницу. Вот будет здорово. Я заставлю его сосать пистолет. Давай же, свинья. Живее, с чувством. Вложи немного души, когда будешь облизывать это дуло. Ненавижу эти пышные похоро¬ны легавых. Те самые, на которые налогоплательщики вы¬кладывают столько денег, - чтобы свиньи могли палить из своих пушек, а люди бы думали, что эта дохлая срань чего-то стоила. Поминки нужно проводить у меня дома. Мы мог¬ли бы праздновать, пить и хохотать, снова и снова прокручи¬вать видеозапись - я стреляю в свинью. Связать дружка свиньи и его мамашу и заставить смотреть, пока не лишатся чувств, а потом убить. А если вдруг свинья жената на какой-то тетке, то еще веселее. Послежу за ней несколько дней, изучу ее повадки, а потом куда-нибудь приглашу. Нацеплю на эти пизду поводок и поведу выгуливать. Блядища свиня¬чья. Иди. Рядом! Поливай цветы своей мочой, ебаная авось¬ка с дерьмом. Свиная подстилка. Стрельну ей в челюсть из 22-го калибра и брошу - изуродованную, но живую. Еб твою мать, свинья. Я тебя точно убью.

Прошу прощения, но я ИСТИННЫЙ голос деревни. Ха-ха. Хо-хо. Я не хотела тебя. Ночью молилась, чтобы ты во мне умер. Я била тебя, изо всех сил налетая на столы, на¬деясь, что твой череп треснет. Я пила. Боже, как я пила.

Я делала все, что могла, пытаясь тебя убить, пока ты рос во мне. Девять месяцев я чувствовала, что во мне растет раковая опухоль. Нужно было покончить с собой на девятом ме¬сяце. Было бы мастерски работа с моей стороны. Я ненави¬жу тебя. И все-таки ты вышел наружу. Первое время я была счастлива уже потому, что ты не во мне. Мне было все равно, как ты выглядишь. Медсестра спросила, не хочу ли я тебя понянчить, и я ответила «нет». Нужно было задушить те¬бя, пока ты спал. Я никогда не хотела тебя. Я хочу, чтобы ты об этом знал и никогда не забывал. Ты испортил мне фигу¬ру. Ты испортил мне жизнь. Я тебя ненавижу. Навсегда. Как мне вести нормальную половую жизнь с ебаным ребенком в доме? Ты думаешь, мужчина захочет прийти поебаться со мной, если знает, что в соседней комнате ребенок? Как я мо¬гу быть с мужчиной, если знаю, что ты можешь в любую ми¬нуту войти в ебаную спальню и попросить починить какую-нибудь ебаную игрушку? Мужчина не придет в такой дом снова. Вот почему я луплю тебя всякий раз, стоит им уйти. Ты разрушил мою жизнь. У меня не было жизни с тех пор, как ты появился. Я тебя ненавижу. Я помню, как отправляла своих приятелей бить тебя. Меня тошнило от прикоснове¬ний к тебе, а вот слушать твои вопли очень нравилось. Мне больше нравилось, когда это с тобой делал мужчина. Я все¬гда стояла за дверью и слушала, как они тебя бьют. Всегда надеялась, что один из них тебя убьет, и тебя не станет, и мне не придется отбывать срок. Ненавижу тебя. Знаешь, что больше всего меня бесит? Я так старалась убить тебя, но ничего не получилось. Ты Антихрист. Ты не умер. И те¬перь я жду конца своей жизни. Мне больше ничего не оста¬лось. Я старая и безобразная, ты мог бы войти в эту комна¬ту и убить меня, если бы захотел. Вот зачем я храню пистолет. Я ненавижу тебя. Сегодня великая ночь. Пистолет У меня во рту. Я уничтожу себя сегодня ночью. Сегодня,ко-нец моим страданиям. Больше не смотреть в зеркало и не «идеть это мерзкое тело. Единственное, что оно сделало, - дало жизнь тебе. Я могла бы стать моделью. Я могла бы стать стюардессой. Я могла бы стать кем угодно. А вместо этого стала матерью. Только одна жизнь. Моя жизнь истрачена на тебя. Я тебя ненавижу.

Да знаю я, знаю - нарочитая мизантропическая неприспособленность. Она велела мне войти в ее ком¬нату. Я вошел и спросил, чего ей надо. Она сказала: «Я хочу наградить тебя кошмаром, который будет продолжаться до конца твоей жизни». Вытащила из-под подушки пистолет, вставила в рот дуло и нажала курок, прежде чем я успел что-то сказать. Ее тело отлетело и шлепнулось в углу. Теперь она делает это три ночи в неделю. Это случилось много лет на¬зад, но память моя свежа. Выстрел гремит в моих ушах часа¬ми, как реактивный двигатель. Теперь у меня в руке писто¬лет. Я не могу спать. Я все еще думаю о том выстреле. Я все еще думаю о том, что мне нужно. Все сбывается. Каждую ночь я чую запах пороха и собственной рвоты. Я все еще твержу себе, что нужно быть сильным.

Информация. Вчера первый выстрел раздался в 7.36 ут¬ра. Ответного огня не было. Зарядил волыну и обстрелял гондонов, что устроили шум. Пригнись. Это пока не ты, так что и не думай о смерти. Это просто мешает документально¬му кино, которое смотришь, идя по моей ебаной улице. В этом Диком Западе нет благородства. Живи в страхе перед теми, кто понимает, что жизнь не имеет цены, и за это ты платишь бесконечно. Платишь своим страхом. Болезнь но¬сит накидку и прикрывается блестящим щитом. Статистика сводит ее к чистым цифрам. Реальность стала приходом по страху. Ею можно удавиться. Из трех женщин в Америке од¬на была изнасилована. Научная фактастика. Я вижу это со всех сторон. Я вижу, как распространяется зараза. Факты сложены в стопки и упакованы тебе в голову. Тебе нужен перерыв на два часа двенадцать раз в день. Забей косяк

и загони машину. Посмотри на звезды. Прикинь, тебя при¬пекло. Ты в огромном бассейне с акулами. Если хочешь по¬бить их, придется к ним прибиться. Плохие парни убивают плохих парней. Плохие парни убивают хороших парней. Ес¬ли хочешь жить дольше плохих парней, в тебе должно быть чto-то плохое - много чего, на самом деле. Ты должен знать to, что знают они. Это кайфовые приключения в целом ми¬ре. Даже не знаю, что, по их мнению, должно было с ними скучиться. Слишком много телевидения, слишком много дур¬ной жратвы, слишком много журналов. Слишком много вре¬мени уходит на заботу о миллионерах в депрессии, которых бросили их бабы. На гаданье, как пройдут осенние концер¬ты. Кто бы ни захотел мне помочь, не сможет. Кто бы ни за-. хотел убить меня, может, и сможет. Кто бы ни захотел лю-\' бить меня, лучше не надо. Люди ядовиты. Когда ты последний раз хотел кого-то убить? То есть действительно хотел кого-то убить? Когда ты планировал всю эту срань, ти¬па, что делать с телом и прочее. Когда ты последний раз дей¬ствительно хотел жить? Тебе нужно себе напоминать, что ты . жив? Я не носитель света, я не наемный стрелок. Я репортер на фронте. С передовой Бездны. Если бездна тебе к лицу, носи ее. Глядя в пасть монстру. Ветеран становится фараоном. Мужик выводит дюжину человек по проходу круглосуточного магазина и расстреливает их. Девушку несколько раз изнасиловали в душевой, и теперь она часто пытается покончить с собой. Она добрая американка - и она все сделает правильно. Ничего, кроме фактов. Мне нравятся те, что могут придушить. Правда - мой друг. Она согревает ме¬ня в ночи. Правда - твой друг, даже если она отправляет тебя в тюрьму. Даже если она убивает тебя и твоего партне¬ра по ебле. Нам предстоят яркие ночи. Ты привыкнешь к за¬паху напалма. Свиньи, пожирающие трупы, и юнец с писто¬летом, который носит спизженные у тебя часы и кольца, тебя нисколько пугать не будут. Чувствуй страх. И не забы¬вай пригибаться.

ЧАСТО ЛИ Я ЗДЕСЬ БЫВАЮ?

Это собрание интервью, которые я брал у некоторых

интересных людей, которых мне посчастливилось

встретить за эти годы, а также мои путевые заметки

и журнальные статьи, опубликованные

в неотредактированном виде.

С днем рожденья

13 февраля 1983 г. Немецко-голландская грани¬ца. По поводу вчерашнего вечера. «Nigheist» отыграли од¬ну песню, и тут скинхеды выскочили на сцену и накинулись на них. Один говнюк размахивал микрофонной стойкой над головой Маггера. У «Минитменов» просто крыши поехали, не успели они на сцену выйти. Они думали, что их сейчас по¬убивают. Это меня просто взбесило. Хотелось убить всех этих ебучек.

Когда мы играли, один бритый влез на сцену и вертелся там, красуясь перед своими дружками, а я спихнул его, и он про¬летел порядочное расстояние до пола. Ему это не сильно по¬нравилось. Пришло восемьсот пятьдесят человек, но я уве¬рен, что в следующий раз народу будет намного меньше. Лучше всех выступил Д. Бун. На их последней песне «Фана¬тики» Д. спрыгнул со сцены с гитарой и побежал в толпу с воплем: «ФАНАТИКИ!!!» Народ не знал, что делать. Он по¬сбивал с ног этих бритых, как кегли.

Местность прекрасная. Никогда не видел ничего подобного. Соломенные крыши домов, повсюду снег. Небо такое синее. Сегодня мне двадцать два.

13 февраля 1985 г. Хермоза-Бич, Калифорния: Сегодня мало что произошло. Получил несколько интерес¬ных писем. Я шел по бульвару Артезия на репетицию. Артезией я пользуюсь для наблюдений за миром. Самые лучшие: проходя мимо рынка «Лаки», увидел человека, громившего телефонную будку. Пытался выдрать трубку. Шнур не под¬давался. Мужик свирепел все сильнее. Он вмазал трубкой до аппарату и вылетел наружу. Я шел мимо заправки «Галф» на углу Артезии и Авиэйшн. Прямо по проезду. Подъехала машина. Женщина в ней была в ярости, потому что я шел не так быстро, как ей бы хотелось. Она орала на меня. Я отса¬лютовал ей по-гитлеровски. Она слетела с катушек. Непло¬хо. Видел, как мальчишка спер журнал «Крим» из магазина «7-11» на углу Артезия и Фелтон. Настоящий ловкач этот парень. Наклонился, обернул журнал вокруг ноги, натянул На него носок и рванул из магазина. Мальчишки в майках «Iron Maiden» тусуются и играют в видеоигры. В один прекрасный день эти ребята вырастут и будут стоять за прилавком. Сейчас это пока мечта. Но разве не мечтает об этом каждый? Надеть этот оранжевый с белым халат. Приколоть собственную бирку с именем. Стоять солидно, расставив ноги, смотреть гордо. И оборачиваться только за¬тем, чтобы заполнить заказ на «Большой глоток» или «Чавк». «Э-э, "7-11", уважаемый, сейчас четыре утра и все закрыто. Куда мне еще податься, кроме вас?» (Эй, дамочка, позвольте я помогу вам с микроволновкой!) А вы когда-ни¬будь заглядывали к нам в секцию прохладительных напит¬ков? Видели когда-нибудь этот знакомый оранжевый с бе¬лым халат, что тут мелькает? Держу пари, вам хотелось бы знать, что происходит здесь, и вы всегда надеетесь, что «Ка¬нал 7» сделает репортаж о нашей тайной жизни. Спорить готов, эй, я тоже! «7-11» - это биение пульса Америки. На¬верное, что Брюсу Спрингстину следует сочинить песенку о «7-11» в Эсбери-Парк, причем сочинить ее так, чтобы все США в ней увидели себя и причмокивали от восторга вмес¬те с Брюсом. На хуй Босса! Хайль Босс! Хайль «7-11»! Для протокола - сплю я плохо. Снятся тяжелые сны. Сны реальны. Я уродец. У меня чешуя. У меня перья. У меня шерсть. У меня огромные клыки. У меня когти. Я спасся от распятия. Отошел в сторону, дождался, когда процессия пройдет мимо, и сбежал. Я пришел жечь огнем. Я пришел вести их в пламя. Соединить их с огнем. Признания под пыт¬кой пламенем: я думал, что я в «Армии Спасения». «Армия Спасения»? Дулю! Солдаты Спасения, святые, нацеленные крушить. Очищай! Пали огонь! Пусть разверзнется. Эта шут¬ка меня убивает. Давай покончим с нею, чтобы я мог немно¬го поспать.

14 февраля 1986 г. Талса, Оклахома: Прошлая ночь в Литтл-Рок была с приключениями. Мы играли в таком со¬лидном месте, а никогда не знаешь, как Дуковски тебя под¬ставит. Сет был удачный. Публика -вполне приветливая. Так что мы закончили отделение, и все уже уходили, а они все еще хотели автографов и прочего, и я обслуживал их как мог хорошо. А тем временем разыскивал свои вещи, чтобы одеться. Иду к своему рюкзаку за футболками. А их нет. На их месте - дрянная панковская майка. Я догадываюсь, что сценарий был примерно такой: вороватый ебаный пункер запускает руку в вещички Генри и говорит: «На хуй, обдеру-ка я этого говнюка Роллинза». Берет майки, а потом что-то втемяшилось в его пустую башку. «Я знаю: возьму-ка я две эти чужие майки, поскольку я подлый гондон, а взамен положу свою дрянную панковскую майку!» И выходит в промозглую ночь Литтл-Рока.

Следующая история была с бабищей, которая купила мне цветы. Мой день рождения и все такое. Она подошла ко мне и говорит: «Вы меня помните? Я та девушка, которая пода¬рила вам цветы». Еще б я ее не помнил. Ладно. «Так вот, - продолжает она, - вон тот негр, - она показывает на од¬ного из парней-уборщиков, - он гонялся за мной всю ночь. Я слыхала, что им нравятся крупные. Просто подошел ко мне и спрашивает: "Ты с кем ходишь?" - и я показала на вас. Он сказал, что хочет помериться силами с вами и увести меня от вас». Премного благодарен, дамочка! Я отошел от нее и сел на какой-то ящик с аппаратурой. Естественно, мужик подва¬ливает и предлагает помериться силами на локотках. Я ему говорю: «Мужик, я знаю, зачем ты хочешь со мной подрать¬ся. Эта толстая баба сказала тебе, что она со мной. Но это не так. Я ее никогда раньше не видел! Она тебе лапши навеша¬ла». Он отвечает: «Я тебя понял, мужик, погляди-ка». Зака¬тывает рукав и сгибает руку. А его бицепс все больше и больше. Наконец он завернул кисть, и у него на руке вы¬скочил мускул размером с мяч для гольфа. Меня чуть не стошнило. Я сказал: «Потрясающе, ты более чем достойный соперник». Он ухмыльнулся и удалился. А через пару минут подваливает такая крутая на вид красот¬ка и показывает сперва на мой член, а потом на свой рот. Я только улыбнулся. Она показала жестами, мол, какого раз¬мера у меня член. Я обозначил большим и указательным пальцем размер приблизительно три четверти дюйма. Она подошла еще ближе, протянула руку и сказала: «Поехали». Я внимательно поглядел на нее. Девка крута необычайно! Она уселась ко мне на колени и сказала: «Давай, начинай. Просто ложись и получай удовольствие». Я спросил, как ее зовут. «Персик Мельба». Я говорю: «Персик, дорогуша, я хо¬чу сказать тебе, что у тебя самая красивая задница из всех, что здесь есть сегодня, но я не могу быть с тобой». Персик спрашивает, почему. Я говорю: «Персик, ты - мужик! Есть определенные вещи, которых я делать не буду, и я не хочу, чтобы какой-то парень сосал мне хуй, спасибо, милая, ни за какие коврижки». А он меня спрашивает, согласился бы я,

если б не смог определить. Я не стал отвечать и перевел разговор на его ярко-зеленые колготки. Я сказал, что у меня был диск Мадонны, на котором у нее был тот же оттенок. Мы сошлись на том, что Мадонна великолепна. Он рассказал мне, как обдурил Сэла и даже танцевал с ним. Мы еще не¬много поболтали, и он признался, что на самом деле его зо¬вут Тим. Я сказал, что Тим нравится мне намного больше. Ёбть, у парня на роже был почти целый дюйм косметики! Я сказал, что ему надо бы дня три не бриться, а потом выйти в женском прикиде со всей этой щетиной. Тим сказал, что он попробует. Потом встал с меня и ушел. Воры. Никому нельзя полностью доверять, кроме себя. До¬верять кому-то еще - слишком много хотеть от человека. Фанам «Black Flag», по крайней мере, доверять нельзя. Вче¬ра вечером они меня обокрали. Больше не буду никому из них верить. Если кто-то мне что-то дает, я спрашиваю, что он за это хочет, а если он говорит, что ничего не ждет взамен, я верну подношение. Нет доверия. Они всегда, так или иначе, хотят чего-то взамен. И мне очень не хотелось бы стоять к ним спиной, когда они придут за долгом. Никому из них нельзя верить. Они аплодируют, когда ты играешь, но если ты играешь не то, что они хотят слышать, они принимаются тебя оскорблять. Я кое-чему научился из этого говна. Понял, что все это одно и то же - хвалы, проклятья, любовь, нена¬висть, все одно и то же. И никто меня не переубедит. Я ни¬чего ни от кого не жду. Я редко разочаровываюсь. Зато ино¬гда случаются приятные сюрпризы. Никому! Никому не доверяю до конца, кроме себя и Джо. Того же я жду и от дру¬гих. Полное доверие - глупость. Полное доверие - для ду¬раков. Там же, где и «вера».

13 февраля 1987 г. 12.10. В поезде по пути в Чи¬каго, Иллинойс: Мимо проходят две девушки. «Как ты думаешь, куда это едет Генри?» Нужно было одеться под Синди Лоупер. Я еду в Мэдисон, штат Висконсин, на концерт.

Железная дорога довезет меня только до Чикаго. Я не па¬рюсь. В этом поезде мне стукнуло двадцать шесть. Никто больше не будет говорить мне херню про «четверть века». Я на пути к тридцатнику.

Только что провел три дня в округе Колумбия. Отыграл все концерты на Восточном Побережье: Нью-Йорк, Бостон, Про¬виденс, Нью-Хэйвен, Трентон, Нью-Брансвик, округ Колум¬бия. Конечно, было здорово повидать Иэна. Трудно пове¬рить, что мальчонке уже двадцать пять. Подходит совершенно незаметно. Не то чтобы я думал, что он умрет, не достигнув, но надеялся, что каким-то чудом он не будет взрослеть. Есть в нем нечто, отвергающее возраст. «Веч¬ный» - такое тяжелое, неуклюжее слово. Не хочу его упо¬треблять. Он - как время года. Я знаю, что он останется ря¬дом. Не попадет ни в какую авиакатастрофу. И все же не могу не думать. Чума. Иэн Маккэй, двадцать пять лет. Так не бывает.

Из поездки я понял, что теперь это совсем другой город. Я даже не помню названий улиц. Большинство знакомых отсюда уехали. Я не знаю почти никого из тех, кто тусуется рядом. Наверное, чем меньше людей я знаю, тем лучше. Я не собираюсь приезжать сюда в гости - только играть. Нет необходимости проводить время с друзьями. Открывая рот, я лишь трачу время понапрасну. Бесполезно. Когда мы с ними в одной комнате, и мне неловко, и им неловко. Это ложь, это не срабатывает. И не должно срабатывать. Чело¬веческие игры запутывают меня. Завлекают меня в игры с самим собой.

Весь вагон в этом поезде гудит от шума. Все пассажиры у меня за спиной пьяны. Я не могу понять, почему в поездах торгуют алкоголем. Воздух густо пропитан запахом пойла и дурной пищи.

Пьяный парень передо мной рассказывает, как все его зна¬комые считают его гением, и говорит: - Ха! По мне, это ерунда!

Компания стариков через проход беседует о всякой скучной чепухе, о своих детишках, о шоу Билла Косби, о жратве - и всё. Человека в ковбойской шляпе надо казнить. Он бро¬дит взад-вперед по вагону и вопит:

— Кому пива? Какой-то парень орет:

— Да, я возьму одну! - На нем белая шляпа, должно быть, он - хороший парень!

Мужик позади меня скрипит:

— Ага, тащи сюда!

Теперь я слышу, что говорят люди впереди.

— Видал этого парня с короткой стрижкой?

Граждане - полный улет. Слава богу, Брюс Спрингстин дер¬жит их на коротком поводке. Эй! Ходи на работу, будь тем, кого ненавидишь, лижи задницу начальству, приходи домой и напивайся, все нормально, Брюс Спрингстин написал о те¬бе песню. А если ты не встал в очередь и не работал весь день, и не возненавидел собственные потроха, Боссу будет не о чем писать, и он вылетит из игры. Гражданин и Брюс ру¬ка об руку уходят во тьму. Хотя с музыкой у него все нор¬мально. В такой ситуации я просто вижу, откуда он выплыл. Еще четыре концерта на этих гастролях. Затем назад в Лос-Анджелес на четыре недели, затем в Трентон на репетиции и новое турне. С нетерпением жду, когда можно будет сва¬лить отсюда. Калифорния - дурная шутка, отыгравшаяся на тебе.

13 февраля 1988 г. 01.07, Чикаго, Иллинойс: Мне двадцать семь лет. Сегодня вечером выступали здесь. Дей¬ствительно классно провели время. Играли полтора часа; ощущение, что десять минут.

Вчера засиделся допоздна. Пытался попасть на семичасо¬вой утренний поезд, но билетов не было. Пришлось лететь. На самолет продали больше билетов, чем было мест, так что меня засунули в первый класс. Это было круто. Странно оглядываться и видеть всех этих жалких типов в общем сало¬не. Я не мог ничего с собой сделать. Все время пялился на них, а они пялились на меня. Вышел из самолета, дал по те¬лефону два интервью прямо из аэропорта. Отправился на такси в тот район, куда всегда езжу за книгами. Нашел «Гор¬дых нищих» Альберта Коссери. Оттуда - в клуб, дал два ин¬тервью. Взял себе десять минут на подготовку, вышел и рва¬нул. Дал интервью после того, как все разошлись. Это было странно. Все эти люди хотели со мной поговорить. Я подпи¬сал уже все книжки, а потом им пришлось уходить, и они точно рехнулись. Принялись хватать меня и совать мне всю эту дрянь на подпись. Черт знает что. Я так устал за последние несколько дней, что даже не хвата¬ет ясности мысли, чтобы писать. Тяжело делать интервью. Даже не знаю, сколько еще смогу это выдерживать. Нужно немного поспать. Мозги поджариваются каждый день. Я чувствую, как в кости мне вползает зверь. Мой друг вер¬нулся. Я сбрасываю эту жесткую шкуру, когда возвращаюсь сюда. Оно возвращается. Именно тогда я включен - когда зверь бежит с моей кровью. Я это чувствую, и мне так хоро¬шо. Я знал: что-то потерялось, а теперь оно вернулось. Чем дольше я вне, тем лучше получается. Забывать так легко. Когда я снова здесь, оно уничтожает меня по частям, и я ту¬пею. А жесткий блеск возвращается лишь через некоторое время. На самом деле мне нужна только музыка. Эти мои чтения - вещь хорошая, но мне нужна боль, которую музы¬ка приносит моему телу. Тогда я в лучшей форме. Трудно объяснить это другим. Я должен держаться подальше от женщин. Чем дольше я живу без секса, тем лучше. Когда я с женщиной, я слабею. Никто мне не близок, и когда я сбли¬жаюсь с женщиной, я стараюсь выпрыгнуть из себя. Я лгу самому себе, и это херня. По мне, чтобы делать то, что нуж¬но, не нужно быть близким ни с кем. Последние несколько недель меня раздражало, что у меня нет достаточного стимула. Я по-прежнему хочу вернуться

в Европу на четвертый месяц турне, гаже срани. Меня не про¬веряли с декабря. Мне это крайне необходимо. Кажется, мне не следует вообще заканчивать гастроли. А если я это сде¬лаю, то должен оказаться в таком месте, где никого не знаю. Общение ослабляет меня, разбодяживает. Я не позволю ни¬кому сбить меня с пути. Я должен перечитывать свои желез¬ные скрижали, которые написал несколько месяцев назад. Они истинны. Та часть, где сказано, что работа - превыше всего и всех, даже меня самого. Миссия - вот единственное, что имеет значение. Секс, взаимоотношения - на втором месте, третьем, последнем. Работа - вот все. Я помню, как было недавно. Я был с девушкой, я сказал ей, что работа превыше всего. Она обиделась. Ну и на хуй. Жен¬щины играют в моей жизни меньшую роль, чем бывало. Как только они начинают мешать работе, они перестают мне нравиться. Они меня не знают. Никто меня не знает. Меня знает работа. Меня знает дорога. Меня знает зверь. Меня знает противостояние. Женщины отбивают у всего этого вкус, и все становится дешевкой. Недавно я был с девушкой. Отправившись на гастроли, я скучал по ней примерно день, а теперь я не думаю о ней вовсе. Пора расставаться. Завт¬ра - Мэдисон, Висконсин. Новый день. Тащите всех. Пусть уничтожат меня, пускай попробуют. Я призываю трудности.

14.40, Мэдисон, Висконсин: Приехал пару часов на¬зад. Долго ходил по улицам. Теперь я в кофейне Виктора - слушаю, как два мужика обсуждают, почему от кофе они чувствуют себя виноватыми. Я так замерз, что с трудом дер¬жу ручку. Заказал целый кофейник - с ним я смогу проси¬деть здесь дольше и хоть немного оттаять. Скоро нужно да¬вать интервью. Слишком холодно, чтобы торопиться куда-то отсюда.

Глядя на ярко разодетых ребятишек из колледжа на улице, я радуюсь, что решил не ходить этим путем. Какую же все-та¬ки срань они несут - просто невероятно. Я не могу понять, как люди в таком возрасте могут говорить о такой бессмыс¬ленной ерунде.

Я думал о том, что сегодня у меня день рожденья. Пришел к следующему: кому, на хуй, до этого дело? Просто еще один день. Я был в этом городе год назад и делал чтения. Завт¬ра - в Милуоки, затем в Бостон на весь остаток недели. Хо¬рошо будет перебраться в другую местность. Я на выезде уже почти две недели, а даже незаметно. Нужно смотреть в расписание интервью, чтобы понять, что сегодня за день. Мне нравится давать концерты один вечер за другим без вы¬ходных. Получается лучше и лучше, когда я даю много кон¬цертов подряд. Разбег много значит. Способствует свобод¬ным ассоциациям, и на сцене я работаю более открыто. По улице мимо шли люди, и примерно раз на квартал я слы¬шал свое имя. «Это Генри Роллинз». - «Где?» - «Здесь». - «Ух ты!» И так далее. А я уже было думал, что привык. Ока¬залось, нет, но это не достает меня, как раньше. Я понял, что в голове существует пространство, и я могу туда уходить так, что больше никто не достанет. Часто на улице я именно там. Я научился находить привольные поля на одном автобусном сиденье.

Теперь в кофейня полно людей, они задевают меня хозяйст¬венными сумками. Я надеваю наушники - и меня здесь больше нет. Время от времени я поднимаю голову и вижу: все эти люди смотрят на меня так, словно хотят присесть. На хуй. Все парни похожи на Робина Уильямса. Эти «докерсы» меня убивают. Может, им требуется постоять. Может, им требуется замерзнуть до смерти.

От прогулок здесь меня тошнит. Я не люблю университет¬ские города. На улицах полно людей, одетых одинаково. Будто застрял в рекламном ролике винного коктейля и не можешь найти выход.

23 февраля 1989 г. 02.56, Арлингтон, Вирджи¬ния: Долгое время не мог писать. Рука накрылась пиздой. История длинная и скучная. Не писал несколько недель. От одной мысли хуй в трубочку сворачивается. До такой сте¬пени, что даже сейчас писать не хочется.

15.02. Как я сказал, длинная и ебнутая история. Расскажу кратко. Несколько недель назад мы были в Гилонге, Австра¬лия, играли. Шел концерт - все было хорошо. Передо мной стоит парень и плюется пивом мне в лицо. После нескольких плевков мне это надоело, и я ему врезал. Кулаком в ебальник. Он упал. Дружки его уволокли. Через несколько минут он снова пришел и встал перед сценой. Вся рожа в крови. Он приподнял верхнюю губу - передних зубов как не бы¬вало. Мне поплохело. Не от того, что я дал ему в зубы, а от того, что я знал, что скоро явится полиция меня арестовы¬вать. Я посмотрел на свою руку, а там над костяшками паль¬цев - дыра, и какая глубокая, так что видно, как работает сухожилие. Я показал руку нашему барабанщику, но ему это было вообще неинтересно.

Через несколько минут что-то стукнулось об сцену. Наш ги¬тарист это что-то подобрал. Зубы парня - протез. Мне-то что, еще один пьяный говнюк, плевавший мне в лицо, уничтожен, но эту штуку я все равно сохранил. Хороший суве¬нир.

На следующий день у группы был выходной, а у меня - чте¬ния и интервью. Рука моя опухла, а боль становилась непе¬реносимей с каждым часом. На следующий день мы выеха¬ли в аэропорт. Рука побагровела и выглядела так, словно вот-вот лопнет.

Полет был ужасен. Боль такая, что всю дорогу я то отклю¬чался, то приходил в себя. Вдобавок меня лихорадило. Примерно через четырнадцать часов я прибыл в Лос-Андже¬лес; нужно было менять австралийские деньги и заниматься прочими делами - и все это с дикой болью. Я приехал домой, и, конечно, первым делом позвонил знако¬мой девушке и назначил на тот же вечер свидание. Болван.

На следующий день я поехал в больницу - вернее, моя по¬дружка, бывшая медсестра, увидела мою руку, швырнула ме¬ня в свою машину и отвезла в больницу. Я воображал, что мне вкатят дозу пенициллина, и на этом все кончится. На¬сколько может заблуждаться человек? А вот как я заблуж¬дался.

Я пришел в отделение экстренной помощи, сестра бросила один взгляд на мою руку, и во мгновение ока передо мною возник врач. Сказал, что я немедленно должен заполнить бланки, поскольку нужно начинать операцию как можно скорее. Я ответил, что не будет здесь никакой операции. Он сказал, что я могу уйти и вернуться завтра, и тогда придется ампутировать мою руку, - или же можно начать сегодня, и они попытаются спасти то, что осталось от моего пальца. Это меня отрезвило, и я заполнил бланк. Через несколько минут я уже валялся на спине в одной из таких «ночнушек», в руку мне воткнули капельницу, и меня везли в операционную.

В какой-то момент я пришел в себя, и появился врач - по¬смотреть, как я себя чувствую. Снял с моей руки повязку, а под ней была большая дыра. Он сказал, что ее оставят от¬крытой, чтобы рана подсохла. Затем сделал мне укол демерола, меня слегка поглючило, и я вырубился. Короче говоря, я валялся в госпитале шесть с половиной дней. В день своего рождения я пришел к выводу, что с ме¬ня довольно. Выдернул капельницу и оделся. Когда пришел врач, я предложил ему поздравить меня, потому что сегодня я ухожу домой. Он ответил, что я не пойду домой еще четы¬ре дня. Я только улыбнулся и сказал ему, что ухожу через несколько минут, и ему лучше выписать рецепт, если мне что-то понадобится. Он все понял и написал что-то на бу¬мажке. Я вышел оттуда и на следующий день поехал на гас¬троли. Мне нужно было давать концерты. Встретил свое двадцативосьмилетие, парясь на больничной койке. Слабак.

На этот раз я получил хороший урок. Ни один козел не сто¬ит таких проблем.

13 февраля 1990 г. 23.50. Сан-Франциско, Кали¬форния: Я в гостях у Дона и Джейн. Дона видеть приятно, однако ситуация в доме Дона и Джейн ни к черту. Джейн пи¬лит Дона при любой возможности. Он не жалуется. Она го¬ворит ему ужасные гадости на людях. Дон старается быть невозмутимым терпеть это, но можно понять, что это очень его задевает. Они пригласили несколько человек на мой день рождения, и, наверное, все прошло хорошо. Я ценю это, но это все не мое.

Нелегко находиться в комнате, где полно друзей Джейн, слу¬шать, как она кроет Дона и выставляет его посмешищем пе¬ред собравшимися и перед их дочерью. Никогда в жизни не женюсь. Когда я с ними, это напоминает то время, когда я был подростком, всю злобу, что изливалась между моими отцом и матерью. Я наблюдал за их поединками, и приходилось терпеть то же самое от их новых жен и дружков. Не на¬хожу ничего хорошего в браке. Может, мне одному и одино¬ко, но, по крайней мере, у меня есть возможность вставать и делать то, что хочу. Я буду за это держаться, пока дышу. Теперь я сижу в их комнате для гостей, пытаюсь не слишком шуметь, опасаясь пробудить гнев зверя по имени Джейн. Завтра у меня концерт в городе. Мне двадцать девять лет. Я одинок и беден и не знаю, как дальше буду удерживать вме¬сте группу и выпускать книги. Временами это все, что я мо¬гу, чтобы на распасться на части. Меня так мучает тревога, что иногда я не могу спать. Только злюсь все больше и боль¬ше, и жду, когда настанет утро, чтобы можно было присту¬пить к работе и пытаться тянуть это все дальше. К счастью, я чертовски выносливый и могу терпеть эту срань месяц за месяцем. Иногда я так устаю. Кажется, я не высы¬паюсь. Все равно мне это, похоже, не помогает.

13 февраля 1991 г. 00.34. Трентон, Нью-Джерси: Мне тридцать лет. Я в цокольном этаже дома матери Сима. Уже некоторое время не отмечаюсь в дневнике. Перегорел. Не то чтобы много чего происходило. А вот что произошло: вчера записали демо. Я не знаю, сколько песен. Сегодня я накладывал вокал. Шло быстро, просто слушал основные немикшированные треки; на мой взгляд, уже звучит хорошо.

Как-то на днях давал концерт в Биг-Беэре, Калифорния. Скоро напишу об этом побольше, когда будет больше охоты писать.

Женщина, о которой я писал месяцами, женщина, которая наполняла мои мысли светом, - она бросила меня ради ка¬кого-то парня. Какое унижение. Перенести это тяжело. Наверное, она мне слишком нравилась. Когда я был с нею в по¬следний раз, мне пришло в голову, что с ней так хорошо, что без нее будет очень плохо. Теперь мне уже лучше и стано¬вится лучше с каждым днем. Несколько дней назад - в про¬шлое воскресенье - я был в глубокой яме. Не помню, чтоб когда-нибудь так пресмыкался.

Она уехала на месяц в Европу. Все время, пока ее не было, я думал о ней постоянно. Иногда меня поддерживали только мысли о ней. Пока ее не было, она не писала, не звонила, ни¬чего. Я три раза отправлял ей факсы. То был единственный номер, который она мне оставила. В конце концов, она вер¬нулась, на несколько дней позже. Я каждый день звонил ей домой и оставлял сообщения. Она вернулась, и мне страшно хотелось поговорить с ней, но она держалась холодно и от¬чужденно. Я знал: что-то случилось. Она сказала, что нача¬ла встречаться с этим парнем, с которым они вместе работа¬ют, она не знает, с кем из нас хочет быть, она совсем запуталась. Я еще несколько раз пытался с ней поговорить, объяснить, каково мне. Я знал, что она собирается меня бросить, я был жалок и в отчаянии. Все время, пока это продолжалось, я должен был давать концерты в Биг-Беэре. Приходилось терпеть всех этих людей, рукопожатия и про¬чую чушь. Я все время внутренне умирал. Она сказала, что позвонит мне в воскресенье утром. В конце концов, я сам до¬звонился до нее вечером и спросил, что за дела. Она по-прежнему пудрила мне мозги. Я спросил, была ли она с ним все время после того, как вернулась. Она сказала, что да. Я сказал, что она, очевидно, уже приняла решение. Так все некоторое время и продолжалось, одна хуйня. Наконец, мы по¬весили трубки. Я звонил ей потом еще, но натыкался лишь на автоответчик. Здорово же она меня обломала. Больно думать о том, как она живет с этим типом. Я знаю, что он выебет ее так же, как выебал свою предыдущую подругу- Я никогда этого не пойму. Если бы кто-нибудь мне сказал, что я приду вот к такому, я бы ответил ему, что он псих. Все то время, что мы были вместе, я считал, что мы близки, это было чудесно. Я думал, что значу для нее больше. Я ошибался. На этот раз я точно усвоил урок. Я знаю, что меня можно сломать. Я не так крут, как считал. Теперь я это вижу. На данный момент это единственная польза, которую я извлек. Теперь я знаю себя лучше и знаю, что мне нужно делать. Оно всегда ко мне возвращается. Для меня действительно нет ничего, кроме дороги и работы. Они всегда рядом. Это была ошибка - так заинтересоваться женщиной. Я кое-что понял и не должен забывать об этом. То, что случилось, должно было случиться, должно было в конце концов про¬изойти. Меня никогда не оставляют только дорога и жизнь. Единственная константа. Движение. Постоянное движение и изнурительная дорога. Жить с рюкзаком за плечами и спать на полу. Мне предназначено не выходить из бури. Теперь пора спать. Завтра ехать в город, встречаться с чело¬веком из звукозаписывающей фирмы. Еще одна встреча. Больше года всяких встреч, а у группы до сих пор нет собст¬венной студии.

13 февраля 1992 г. 15.20, Гамбург, Германия: Се¬годня второй вечер здесь. «На борту!» Мне кажется, я ни¬когда еще не играл в этом зале, только вчера. Обычно мы иг¬рали в «Марктхалле». Сегодня мне тридцать один. Не тот возраст, о котором стоит думать. Я привык считать, что мой день рожденья - интересная дата, а теперь мне все равно. Хотя я знаю, что 19 декабря 1991 года запомню навсегда. Будет странно, когда Джо уже год как умрет. Я могу лишь продолжать играть, выворачивая себя наизнан¬ку каждый вечер, а потом забываться сном. Сейчас я все время чувствую в себе это неистовство. Я не испытываю ни к кому в отдельности неприязни, но понимаю, что мне все безразлично. Я играю музыку каждый вечер просто для то¬го, чтобы наказать ее и наказать себя.

13 февраля 1993 г. 23.23. Лестер, Англия: Дон Баджима прибыл сюда благополучно, книги тоже доставлены. Сегодня вечером выступали. Дон был хорош, но он так не считает. Он начал немножко холодно, но в остальном хоро¬ший концерт для него. Я уверен, что завтра он по настояще¬му выдаст. Я доволен своим отделением. Публика была пре¬восходная, как, собственно, и все гастроли. Вчера вечером я играл спектакль под названием «Слово». Пришлось просидеть несколько часов, а потом удалось пересесть на кушетку, и мое время стали тратить какие-то те¬левизионщики. Единственный плюс - поболтаться с ребя¬тами из «Living Colour» и оторваться на Бобе Гелдофе, когда я увидел, как он ходит по вестибюлям. Его подружка Пола Йейтс оказалась в одной передаче со мной. Типичная осте¬пенившаяся «групи», абсолютная трата продуктов питания и материально-технических средств. В целом мероприятие было тоскливым, пока игравшая группа не начала говорить гадости ведущему, а он к этому оказался не готов и слетел с катушек. Моя компания делала вид, что мое появление на этом шоу - величайшее событие в мире, но вы же знаете, у них все так.

Я только что приехал из Голландии и Бельгии, гастроли бы¬ли хороши, если не считать достававшей меня прессы. При¬шлось объясняться с мымрой из «Керранга!» по поводу то¬го, почему я не люблю двух ее авторов. Эти парни мелют херню, а я их на этом ловлю, и они бегут к ней жаловаться, а она раздувает из этого прямо мировой пожар. Эти люди так набиты собственным говном, что ничего вокруг не видят. Их говно не имеет ко мне никакого отношения. Я не стрем¬люсь попасть в их журнал, и не хочу ничего знать обо всех дурацких ебнутых группах, которые они туда суют. Журналу я не нравился еще до того, как она туда пришла, а теперь ей хочется меня выебать, поэтому журнал обо мне все-таки пи¬шет. С жиру бесятся, в общем.

Пришлось потратить время, необходимое для редактуры, на болтовню с этим шлаком. Когда все закончилось, я отпра¬вился прямо на пять интервью, а затем на концерт. Шпарили два часа. Было неплохо. Все концерты проходили хорошо. Писать особо больше не о чем, поскольку мне уже совершен¬но по хуй банальные детали моей жизни. Так или иначе, по¬стоянно одна херня, так ну ее на хуй. И всех этих репортеров тоже на хуй. Такие жалкие - они и меня делают жалким со своей херней. Не следует позволять им доставать меня и утя¬гивать на дно. Стоило посмотреть на эту маленькую свинью с ее диктофоном, пока мы ехали. Я занимаюсь довольно от¬вратным бизнесом. Получаю все, чего заслуживаю, а заслу¬живаю все, что получаю. Мне тридцать два.

13 февраля 1994 г. 01.24. Саппоро, Япония: Мне тридцать три. Концерт сегодня был ничего. Потренировался в плохоньком спортзале. Надеюсь, дальше на гастролях спортзалы будут получше. Утром вылетаем в Фукуоку, дале¬ко к югу отсюда. Надеюсь, там будет намного меньше снега, чем здесь. Слишком устал писать дальше.

23.29. Фукуока, Япония: Дорога сюда заняла весь день. Вылет отложили из-за всех этих снегопадов примерно на три часа. Тоска смертная. Очень плохо, что мы не смогли получить ангажемент на сегодняшний вечер. Приятно было улететь от этого снегопада.

Сегодня ходили в «Тауэр» и кое-что нашли. Вышли оттуда и перекусили, а потом остальные пытались затащить меня в бар с караоке и зря потерять время. Я оттуда вылетел пу¬лей. Теперь я здесь, и мне тоскливо. Похоже, просто раньше лягу спать, вот и все. Я готов уехать. Не думаю, что я в наст¬роении для этой фигни. Может, просто пройдет, и все. Оста¬ток гастролей буду держаться сам по себе. Остальным я чу¬жой, и мне одному гораздо лучше. Хорошо бы, чтоб события так на меня не действовали. Похоже, я слишком выебываюсь насчет всего. Не знаю, что делать, чтобы мне стало лучше.

13 февраля 1995 г. 01.18. Лос-Анджелес, Кали¬форния: Мне тридцать четыре. Сегодня вечером позвонил Иэн. Приятно было с ним поговорить. Он такой же, как все¬гда, - пашет вовсю и делает музыку. Один из тех моих ред¬ких знакомых, кто никак не ебнут. Делает свое дело и нико¬го не дергает. Он сильно на меня влияет. Я бы хотел больше походить на него во многом. У него хорошая хватка. В свой день рождения у меня обычно депрессия. Я не наст¬роен завтра работать. Но мне больше нечего делать. Уже по¬здно, но не настолько. Думаю, нужно постараться лечь по¬раньше, чтобы не быть разбитым поутру. Я просмотрел дневники, чтобы понять, где я был в это время в прошлом году. В прошлом году была Япония. Я сидел в но¬мере - усталый, голодный и вымотанный перелетом. Годом раньше - Англия. Наверное, единственная возможность пу¬тешествовать, и

все-таки получать кайф - делать это соло. Если б я смог снова настроить себя на чтения, это был бы вы¬ход. Меня беспокоит, что я никогда не смогу больше делать такие выступления. Хочется, но у меня проблемы с людьми.

Очень жаль. Если бы я мог выехать и несколько недель давать концерты, тут все было бы хорошо. Здесь всегда не хватает денег. Столько всего хочу сделать, но всегда мешают деньги. Странно жить в собственной квартире столько дней подряд. Я так долго не был в одном месте с 1983 года. Странно три ме¬сяца спать на одном и том же матрасе. Я не хочу размягчить¬ся. Я не хочу потерять жесткость. Это все, что у меня есть.

13 января 1996 г. 08.30. Альбукерк, Нью-Мекси¬ко: В аэропорту по дороге в Сиэттл на сегодняшний вечер¬ний концерт. Вчера вечером было довольно неплохо. Хотя все несколько затянулось - три часа сорок минут. Но никто не ушел, и публика вроде как врубалась. Хотя на этих вы¬ступлениях мне приходится меньше говорить. Сегодня мне исполнилось тридцать пять лет. Возраст для ме¬ня не имеет значения. Конечно, время летит быстро. Сего¬дня вечером я буду записывать концерт и надеюсь, он полу¬чится хорошим, так что я смогу выпустить его как живую запись. Давно уже таких не выпускал. Я люблю этот город, но добраться до Сиэттла - лучше. Что-то в этой части Америки внушает тоску. Наверное, просто¬ры. Юноша-организатор вчерашнего вечера сегодня утром довез нас до аэропорта. Он немножко нытик. Рик, менеджер тура, сказал, что потребовалось звонить несколько раз, что¬бы он проснулся.

В прошлом году в свой день рождения я был в Лос-Андже¬лесе. Обычно мне звонит Иэн. Концерты прошли хорошо, но из-за них я тупею на писательском фронте. Вечером от¬даю им все что есть, а когда приходит время думать о чем-то другом, не остается энергии, чтобы эти мысли донести. Интересно, живу ли я как тридцатипятилетний? Наверное, я родился, когда столько же было моему отцу. Не думаю, что когда-нибудь я стану человеком семейным. Похоже, я буду выглядеть очень жалко - в сорок лет и с группой на гастро¬лях. Пора задуматься о том, куда двигаться дальше. Слыша музыку, которую группы делают сейчас, я понимаю, что пора уходить. Для таких, как я, все кончено. Людям хочется слу¬шать музыку слабее, неинтереснее. Мне по-прежнему нра¬вится играть и прочее. Я просто думаю, что не хочу оставать¬ся и слушать эту музыку, а также неким образом быть ее частью. А частью ее становишься, хочется тебе этого или нет.

15.33. Сиэттл, Вашингтон: В нашем обычном отеле «Эджуотер». Мне бесплатно дали десерт в ресторане отеля, и народ присылал подарочные купоны в местные и

нью-йоркские музыкальные магазины. Все очень приятно. Люди очень классны со мной.

Я с нетерпением жду сегодняшнего выступления. Похоже, я на подъеме. В этот раз осталось немного. К концу недели вернусь в Нью-Йорк. Следующие несколько дней будут до¬вольно тяжелыми, со всеми этими переездами. Весь выход¬ной день мы будем ехать в Мемфис.

Железо

Я полагаю, человек определяет себя, изобретая себя заново. Не быть, как твои родители. Не быть, как твои друзья. Быть самим собой. Высечь себя из камня. Когда я был молод, я не сознавал себя. Я был продуктом всех школьных насмешек и угроз вкупе со страхом и униже¬нием, которые терпел регулярно. В школе мне твердили, что ничего путного из меня не выйдет. Один «инструктор», как их называли, завел привычку обзывать меня «помойным ве¬дром» перед другими учениками. Я не мог ответить инструк¬тору, так что приходилось сидеть смирно и проглатывать. Через некоторое время я начал им верить. Я был костлявым спасти ком. Когда меня дразнили, я не бежал домой, плача и не соображая, за что. Я очень хорошо понимал, почему они на меня наезжают. Я был тем, на что следовало наез¬жать. На физкультуре надо мной смеялись и никогда не брали в команду. Я неплохо боксировал, но лишь потому, что ярость, переполнявшая все мое сознательное существо, де¬лала меня диким и непредсказуемым. Я дрался со странным ожесточением. Все думали, что я псих. Меня не уважали, а присматривались, что я еще выкину. Я ненавидел себя. Хотя сейчас это и глупо, мне во всем хо¬телось походить на своих школьных товарищей. Я хотел раз¬говаривать, как они, одеваться, как они, нести себя с той лег¬костью, что свойственна каждому, кто может пройти по коридору на перемене и знать, что его не поколотят. Когда я смотрел в зеркало и видел свою бледную физиономию, больше всего на свете мне хотелось превратиться в одного из них - хоть на одну ночь, чтобы понять, каково оно, их ка¬залось бы прочно установившееся счастья. Шли годы, и я научился держать все это в себе. Я общался только с несколькими мальчиками из нашего класса, кото¬рые были неудачниками, вроде меня. До сего дня некоторые из этих мальчиков - самые клевые люди, которых я когда-либо знал. Если общаешься с мальчишкой, которому уже не¬сколько раз совали голову в унитаз, ты обращаешься с ним так, как хотел бы, чтобы обращались с тобой, - у тебя по¬явится хороший друг. Некоторые из этих ребят были очень забавны. Они подмечали то, чего более ухоженные, более лощеные наши соученики не замечали вовсе, знали то, чего остальные век не ведали. И они уж точно были остроумнее. У меня был учитель истории. Звали его мистер Пепперман. Я его вечный должник. Мистера Пеппермана уважала и поба¬ивалась вся школа. Абсолютно прямой, атлетически сложен¬ный ветеран Вьетнама, он редко разговаривал вне уроков. В его классе никто не разговаривал без разрешения, кроме одного случая. То был староста класса. Мистер Пепперман поднял его за лацканы пиджака и прижал к доске. И всё - все разговоры на уроке закончились. Опоздания - тоже. Однажды в октябре мистер Пепперман спросил меня, подни¬мал ли я когда-нибудь тяжести. На самом деле он сказал что-то вроде: «Ты костлявый замухрышка. Попроси мамочку в эти выходные сводить тебя в "Сирс" и купить комплект стофунтовых гирь с песком, и притащи их домой. Я покажу тебе, что с ними делать».

Это вдохновляло. Не самый приятный человек в моей жиз¬ни, но, по крайней мере, достаточно неравнодушный, чтобы мне это сообщить.

Поскольку так сказал мистер Пепперман, я повиновался. Я прикидывал, что он швырнет меня через весь класс об стенку, если я ослушаюсь. Кое-как я приволок гири в подвал и оставил на полу. Я ждал понедельника со странным нетер¬пением, которого никогда за свою короткую жизнь раньше не чувствовал. Он велел мне купить гири, и я сделал это. Что-то определенно должно было произойти. Наступил понедельник. После уроков он вызвал меня в свой кабинет. Спросил, купил ли я гири. Я ответил, что да. Того, что он сказал мне потом, я не забуду никогда. Он сказал, что по¬кажет мне, как правильно поднимать тяжести. Назначит мне программу и будет неожиданно лупить меня в коридоре в солнечное сплетение. Когда я смогу принять удар, я пойму, что чего-то достиг. Я не имею права смотреть на себя в зер¬кало, чтобы увидеть какие-то перемены, а также не должен говорить никому в школе, чем я занимаюсь. Я пообещал. Мне следовало записывать все тренировки и вес, который я под¬нимаю, чтобы отслеживать свой прогресс, - если, конечно, я смогу добиться какого-то прогресса. График я должен был представить ему к рождественским каникулам. Раньше меня так никто не поддерживал. Он сказал, что это будет нелегко, но мне понравится, если я отдамся этому делу полностью. В тот вечер я пошел домой и сразу начал выполнять упраж¬нения, которым он меня научил. Было трудно установить, ка¬кой вес подходит для каждого, но скоро я втянулся. Я не пропускал ни одной тренировки. Иногда качался дваж¬ды. Я сразу заметил, что мой аппетит невероятно вырос. Я ел по меньшей мере вдвое больше обычного. Казалось, что я никак не могу наесться досыта. Когда я приезжал к от¬цу на уикенды, он звал меня «саранчой». Проходили недели, и время от времени мистер Пепперман валил меня с ног в коридоре. Учебники разлетались по все¬му полу. Остальные не знали, что и думать. Все это время я хранил великую тайну, которую не доверял никому. Я не смотрел на себя в зеркало. Я выполнял все, что он говорил мне, до последней буквы. Недели шли, и я неукоснительно добавлял вес на свою штангу. Я чувствовал, как во мне рас¬тет сила.

Экзамены начались сразу перед рождественскими канику¬лами. Я шел в класс, как вдруг невесть откуда возник мистер Пепперман и ударил меня в грудь. Я рассмеялся и пошел дальше. В тот день мистер Пепперман велел мне назавтра принести график. Мне по-прежнему было запрещено смот¬реть на себя или рассказать кому-то о своих тайных трени¬ровках. Я принес график, он просмотрел и спросил, дейст¬вительно ли я так далеко зашел. Я сказал, что да, - я гордился собой и никогда в жизни не чувствовал ничего по¬добного. Он сказал, что теперь я могу пойти домой и посмо¬треть на себя в зеркало.

Я примчался домой, нырнул в ванную и снял рубашку. Сна¬чала я себя не узнал. Мое тело приобрело форму. Это было именно тело, а не просто какое-то вместилище желудка и сердца. Разница потрясла меня. Ничего никогда не прино¬сило мне такого чувства свершения. Я выглядел и чувство¬вал себя сильным. Я что-то сделал. Никто не сможет отнять это у меня. Никто не сможет сказать мне дерьмо. Прошли годы, прежде чем я полностью осознал ценность уро¬ков, полученных от Железа. Только ближе к тридцати годам я понял, что получил величайший дар. Я научился применять себя, понял, что ничто хорошее не приходит без труда и неко¬торого количества боли. Когда вкладываешься полностью, ле¬тят клочки, что бы ты ни делал. И сегодня все уроки, которые я усвоил в пятнадцать лет, по-прежнему со мной.

Я раньше считал Железо своим врагом, думал, что пытаюсь поднять то, что никак не хочет подниматься. Мой триумф за¬ставил Железо делать то, чего хотел я, а не оно - двигаться. Теперь я вижу, что был неправ. Когда Железо не желает сни¬маться с крюков, это самое большое добро, которое оно может тебе принести. Оно старается помочь тебе. Если бы оно взле¬тело наверх и пробило потолок, оно не принесло бы тебе ни¬какой пользы. Оно никак не сопротивляется тебе. Так Железо с тобой разговаривает. Моя победа - в том, чтобы работать с Железом. Материал, с которым работаешь вместе, - тот, на который ты станешь походить. А тот, против которого ты ра¬ботаешь, будет всегда работать против тебя. Даже ты сам. Я привык сражаться с болью тренировками. Моя победа - в том, чтобы принять ее и пронести ее насквозь. Ненавидя боль и то, что она со мной делала. Недавно урок мне стал ясен. Боль, наполняющая мое тело, когда я бью по ней, - не враг мне. А призыв к величию. Мое тело пытается поднять меня выше.

Люди обычно доходят лишь до какого-то предела. Боль не пускает их дальше. Боль бывает разной. Изменяться - бо¬лезненно. Тянуться за тем, чего не можешь достать, - болезненно. Боль не должна быть средством устрашения. Боль может вдохновить тебя превзойти самого себя. Когда име¬ешь дело с Железом, нужно быть внимательным, чтобы пра¬вильно понимать боль. Ты должен отыскать правильного на¬ставника, и тогда не повредишь себе. Больше всего травм, связанных с Железом, - от эго. Попробуй поднять то, к че¬му не готов, и Железо преподаст тебе урок выдержки и са¬моконтроля. Однажды я несколько недель поднимал вес, к которому мое тело было не готово, а потом несколько ме¬сяцев не поднимал ничего тяжелее вилки. Это мое эго заста¬вило меня пытаться поднять вес, до которого оставалось еще несколько месяцев тренировок. За много лет я объединил медитацию, действие и Железо в единую силу. Только когда тело сильно, на ум приходят сильные мысли. Что человек будет делать со своей силой, зависит от его личности. Разница между каким-нибудь гро¬милой, который наезжает на людей и делает им больно, и мистером Пепперманом и его даром силы. Сила, которой я достиг объединением усилий, описанных выше, - это Отношения Единства. Ум и тело развивают си¬лу и растут неким единством. Сходи и убедись сам. Самое сильное число - Единица. Стремись к Единице и поймешь силу и равновесие.

Я не верю слабаку, когда он говорит, что по-настоящему се¬бя уважает. Я никогда не встречал поистине сильного чело¬века, который не уважал бы себя. Мне кажется, тут за само¬уважение сходит обычное презрение, направленное внутрь и наружу.

Я обнаружил, что Железо - великое лекарство от одиноче¬ства. Одиночество - желание того, чего у тебя нет. Ты мо¬жешь быть одинок по бесконечному числу вещей, людей, чувств - по всему, что своим отсутствием создает у тебя в жизни пустоту. Иногда твоему одиночеству не к чему при¬лепиться. Ты просто одинок, раздавлен. Железо может вы¬тащить тебя, когда все остальное провалилось. И ты пой¬мешь, что ты сам себя вытащил. Одиночество - это энергия. Дьявольски сильная. Люди убивают себя, заболев одиночеством. Спиваются до самых половиц. Как угодно са¬моразрушаются, лишь бы побороть свое одиночество. Оди¬ночество реально. Энергия тоже реальна. Я не могу понять, в чем польза саморазрушения ради того, чтобы почувство¬вать себя лучше. Если человек применяет всю эту реальную энергию для разрушения себя, разве невозможно направить ее на нечто позитивное для преодоления одиночества? Мои разум и тело деградируют, когда я провожу время вда¬ли от Железа. Я оборачиваюсь против самого себя и скаты¬ваюсь в глубокую депрессию, от которой не способен дейст¬вовать. Тело отключает разум. Железо - лучший антидепрессант, который я отыскал. Нет лучшего способа победить слабость, чем сила. Бей вырождение рождением. Как только разум и тело просыпаются и осознают свой ис¬тинный потенциал, назад, во многом, пути уже нет. Ты мо¬жешь не помнить, когда начал тренироваться, но ты запом¬нишь, когда остановился, и ты не сможешь оглянуться с радостью, поскольку будешь понимать, что лишил себя самого себя.

Железо всегда будет впаривать тебе реальность. Ты работа¬ешь четко и терпеливо, придерживаешься правильной дие¬ты - и ты станешь сильнее. Какое-то время не тренируешь¬ся - и мускулы слабеют. Ты получаешь столько, сколько вложил. Ты постигаешь процесс становления. Жизнь способна лишить тебя рассудка. То, что сейчас проис¬ходит, - просто какое-то чудо, если ты не псих. Люди отде¬лились от собственных тел. Я вижу, как они перемещаются из офисов в машины и оттуда домой. Они постоянно под стрессом. Они теряют сон. Их эго дичают. Их начинает моти¬вировать то, от чего в конечном итоге их разобьет паралич. А тебе этого терять не нужно. Ты и не потеряешь. Нет оправ¬дания истерике на рабочем месте, в школе, где бы то ни бы¬ло. Нет необходимости в кризисе среднего возраста. Тебе необходим лишь Железный разум.

Железо всегда с тобой. Друзья приходят и уходят. В мгнове¬ние ока человек, которого, как тебе казалось, ты знаешь, мо¬жет превратиться в того, с кем ты больше не сможешь рядом стоять. Увлечения приходят и уходят, почти всё приходит и уходит. А Железо есть Железо. Двести фунтов - всегда двести фунтов. Железо - великий ориентир, всезнающий источник перспективы. Оно есть всегда, как путеводная звезда в непроглядной тьме. Я пришел к выводу, что Желе¬зо - мой лучший друг. Оно никогда не устраивает истерик, не сбегает от меня и никогда мне не лжет.

Солипсист

Я начал писать это в 1993 году, когда жил в Нью-Йорке.

Рукопись я закончил летом 1996-го. Однажды ночью

я читал словарь, и мне попалось слово «солипсист».

Оно определило все настроение этой работы.

До сих пор она у меня самая любимая.

Удавка крови остановит жизнь в надежде. Когда ты слышишь крики из коридора, не пугайся. Я просто пытаюсь выгнать призраков из своих потрохов, избивая себя кулака¬ми. Когда ты готовишься ко сну и слышишь странный рык из-за стены, не думай, что тебе грозит опасность. Это просто я пытаюсь уговорить свои кровяные тельца застрелиться в по¬рядке самообороны. Я весь набит стеклом и воспоминания¬ми, и мне от них больно. Я тут выкармливаю шрамы. Один мо¬гу продать тебе недорого. Завернись в него, как в щит. Надень мою боль, и она не впустит чужую. Возможно, так мир не пре¬вратит твой разум в бойню. Если ты обнаружишь, что все зер¬кало в ванной в крови, не беспокойся. Это просто я, а я могу принять много боли. У меня хорошо получается. У меня пло¬хо получается все остальное. Каждую ночь я срезаю свое ли¬цо и делаю маски. Хочешь одну? Ее можно носить на улице, и никто не узнает, что ты - это ты, а ты сможешь быть собой вместо того другого, которым притворяешься, когда вокруг люди. Маска даст тебе свободу. Возьми мою боль. Пользуйся моей трусостью. Если ты заплатишь за мою квартиру на сле¬дующий месяц, я отрублю себе одну руку, и ты сможешь ею кого-нибудь убить. Оставь ее на месте преступления, и тебя не поймают. Используй меня. Я себе бесполезен.

Я не знаю, почему я думаю о тебе именно сейчас. Конечно, я с кем-то другим. Она лежит рядом хо¬лодная. Она мертва уже несколько часов. Сегодня утром мы вломились сюда, и никто не знает, что мы здесь, поэтому, когда я сегодня вечером уйду, ее никто не найдет еще довольно долго. Я уже почти забыл о ней, хоть ее тело и лежит здесь. Я не убивал ее. Она сама себя убила. Я встретил ее вчера на бульваре. Она ничего для меня не зна¬чит. Значишь ты. Она мертва, ее больше нет, вдо¬бавок она совсем чужая. А ты никогда не была мне чужой. Мне всегда казалось, что тебя знаю. Ты меня не хотела, и я долго злился, но теперь я понимаю: ты никак не могла быть с таким, как я. Еще я знаю, что ты не испытываешь ненависти ко мне. Я не видел тебя много лет, но всегда о тебе думаю. Я надеюсь, ты жива. Я не знаю никого, кто знает тебя. Нынче я живу довольно быстро, но все равно думаю о тебе. Я приехал к друзьям в Портленд. Взял такой необходимый отгул от изнуритель¬ной работы в Лос-Анджелесе, где я редактор развлекатель¬ного журнала, о котором слишком стыдно здесь упоминать. Я надеялся, что работа окажется временной, но порой чув¬ствовал: мне сильно повезло, что у меня в этом городе вооб¬ще есть работа. Один из моих друзей устроил небольшую ве¬черинку, и я, конечно, заявился на нее. Народу было немного, около двадцати человек. Намного меньше, чем вы¬пендрежные празднества, к которым я никак не могу при¬выкнуть на юге, на моей новой, загаженной смогом родине.

Когда я вошел в комнату и увидел ее, я влюбился сразу же. Пришлось весь вечер сдерживаться - я был единственным человеком, знавшим об этом. Пытался с ней заговорить, но ей это было неинтересно. Мужество быстро покинуло ме¬ня, и я оставил ее в покое. Она ушла в середине вечеринки. Я спросил о ней хозяйку, но она не знала - и никто больше не знал. В ту ночь я думал о ней, пытаясь заснуть, а потом решил, что лучший способ с этим справиться - забыть о ней и двигаться дальше. Шли дни, и только поэтому я мог не думать о ней постоянно. Спустя несколько месяцев я по-прежнему думал о ней и об ее загадочном исчезновении. Представьте мое удивление, когда я встретил ее на улице прямо возле моей конторы. Я поздоровался и спросил, по¬чему она ушла с вечеринки так рано. Она лишь пожала пле¬чами. Я не стал интересоваться, как она здесь очутилась, - я не мог оторвать взгляда от ее глаз и губ. Я спросил, в горо¬де ли она живет, и она ответила: «Я переезжаю». Я спросил ее, можно ли ее куда-нибудь пригласить, и она сказала, что да. Она сказала, что будет ждать меня в ресторане, перед ко¬торым мы сейчас стоим, в семь часов, и быстро ушла. Я так и не узнал, как ее зовут, и теперь припоминаю, что она ни разу не улыбнулась.

Пять часов до свидания тянулись бесконечно. Я не мог по¬верить, что встретился с ней снова. Шансов на это почти не было. Я даже задумался обо всяких глупостях, вроде судьбы и кармы.

В семь часов она стояла там же, где мы с ней встретились ут¬ром. Я спросил, как ее зовут, и она ответила - Луиза. Мы вошли и сели за столик. Когда еду заказали, я попытался разговорить ее, но она отвечала односложно. Она работает с видео, но больше она не сказала мне ничего. Я спросил, где она живет, и она ответила, что думает о переезде в Сан-Франциско или Лос-Анджелес, но где живет, не сказала. У меня она ничего не спрашивала, поэтому я сам стал о себе рассказывать, а вы знаете, как быстро можно похоронить себя в глазах человека, который молча смотрит на вас. По су¬ществу, все это ни к чему не приводило. Я хотел сказать ей, что постоянно думал о ней с того самого вечера, когда уви¬дел ее впервые, но я не мог подобрать слов. Просто не мог набраться смелости и поставить в дурацкое положение де¬вушку, которую пригласил на это почти немое свидание. Она извинилась и сказала, что ей нужно в дамскую комнату. Я решил, что когда она вернется, я расскажу ей все, что мне пришлось испытать. Я выжму из нее хоть какую-то реакцию своей страстью и искренностью. Звучало слабовато, но ни¬чего другого мне не оставалось. Так что я ждал. Через двад¬цать минут я спросил официанта, не видел ли он ее. Он от¬ветил, что видел - видел, как она вышла из ресторана сразу после того, как встала из-за стола двадцать минут назад. Я расплатился и ушел.

Ладно, скажите, что вам не хочется, чтобы мой рассказ на этом кончался, вы действительно мне сочувствуете и хотите знать, что я сделал дальше. Скажите, что вам хочется, чтобы я сел в машину и долго и упорно ездил по улицам, высматри¬вая ее. Скажите, что для вас все это что-то значит. Скажите, что вы не смеетесь надо мной. Прошу вас, не смейтесь.

Выгуливай пустоглазого и дальше. Первое мое чув¬ство, которое я ощутил своим, пришло, когда я мальчишкой ехал ночью на своем велике. Мне было хорошо от шелеста шин и свиста ветра в ушах. Я был силен, и никто не мог ука¬зывать мне, что делать. Я замечал, что все ребята вокруг ме¬ня - всегда с другими ребятами. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из моих ровесников гулял один. Я ненавидел мальчишек своего возраста. Они дразнили и били меня. Пе¬реносить унижение было тяжело. В конце концов, я научил¬ся втягивать этих ребят в свою неистовую ярость, и они все¬гда об этом жалели. Я понял, что когда нечего терять, силы много. Я рано понял, что навсегда останусь посторонним. Я понял это к двенадцати годам.

Я стал думать о себе как о человеке с другой планеты. С воз¬растом моя ненависть к людям становилась все сильнее, и я все больше понимал, каков мир и насколько все-таки люди слабы. К шестнадцати я покончил с родителями - я просто слушал их, чтобы знать, что им говорить, а чего не говорить, чтобы легче было обводить их вокруг пальца. Я не пытался делать того, от чего бы они мной гордились. Я считал их про¬сто людьми, с которыми я живу, пока не сбегу, - не более того. Я не хотел ничего понимать в их жизни, и до сих пор я не знаю о них ничего, кроме того, что понял подростком. Я даже не знаю, когда они умерли.

Шли годы, и я все дальше отходил от своих родителей и со¬учеников. Немного приближали меня к ним только поиски женщин. Я всегда чувствовал, что женщинам место среди них, на их планете, и они хорошо видят, что я большую часть времени я провожу наедине с собой. Мои обществен¬ные навыки были почти нулевыми, если не считать тех, что я приобрел, смотря телевизор. Я знал, что жизнь не такова, но пытался перенять хладнокровие тех людей, которых ви¬дел на экране. А поэтому люди отдалялись от меня все больше.

Когда я повзрослел и начал жить самостоятельно, я остался одиночкой. Чем старше я становился, тем естественнее это казалось. Когда я хожу один по улицам, ветер все так же свистит у меня в ушах, как двадцать лет назад, когда я ехал на велике. А если рядом люди, этого ветра я не слышу. Но¬чи, проведенные с кем-то, для меня потеряны. Шли годы, менялись работы и адреса. Меня носило по всей Америке, я не останавливался на одном месте больше, чем на год. Рубцы на моих бровях и костяшках пальцев стали глубокими морщинами на лице и руках. Я научился забывать. Научился слышать свист ветра в ушах даже на работе в экспедиции какой-нибудь захезанной фа¬брики. Я всегда жил один. Женщины появлялись редко и ис¬чезали быстро. Через некоторое время я перестал искать общества других и только размышлял об этом, бродя ночами по улицам.

Несколько раз в неделю я ужинаю в одном ресторанчике. Обычно здесь за угловым столиком сидит человек и читает книгу или газету. Однажды вечером он подошел к моему столику и сел напротив.

Он перегнулся через стол и посмотрел мне в глаза. Я понял, что он хочет сообщить мне то, что знает по собственному опыту. Что бы он ни намеревался сказать, говорить он будет о том, что пережил, что переживает, и что обречен пережи¬вать. Я заметил боль в его лице, пока он пытался подобрать слова. Он откинулся назад, отвел глаза и глубоко вздохнул. Он заговорил быстро и тихо. «Я много раз видел вас здесь. Я скоро отдам концы. "Эйджент Орандж" глубоко проник в мои легкие, но мне по хуй. Вы морпех?» Я покачал головой. «Не важно, на хуй. Вот». Он протянул мне листок бумаги и воинскую медаль. Я посмотрел на медаль - то было «Пур¬пурное Сердце». Он взглянул на нее и улыбнулся. Потряс головой, снова сказал «на хуй », поднялся и быстро, без ог¬лядки вышел из ресторанчика. Я прочел то, что было на бу¬мажке. Синей шариковой ручкой, не особо разборчиво.

Это может оказаться для вас утешением... Вы всегда будете один. Переполненные комнаты, оживленные улицы, неважно. Ваше уединение будет с вами по¬всюду. Круглый год вы будете просыпаться по утрам один и ложиться спать один. Пройдут годы, и вы уви¬дите, как ваше тело медленно подвергается разру¬шительному действию времени. Конечно, на вашем пути периодически будут встречаться женщины.

Будьте уверены, все эти связи останутся кратковре¬менными. Если вы сразу же не отвлечетесь и не ста¬нете отчужденным, достаточно скоро вы обнаружите, что полны презрения, реального или воображаемо¬го. Вы слишком много видели. Вы знаете не то. Опыт - проклятье в красивой одежде. У высшей власти есть цена. И цена эта - безмолвие истины. Призраки не уходят, отзвуки не умирают. Они знают вас лучше, чем кто-либо живой. Пока вы не прекра¬тите бороться с реальностью своей жизни, вы будете ночи напролет искать того, кто мог бы разделить с вами одиночество. Вы не встретите равного себе, потому что у вас его нет. Вам только еще раз напом¬нят о вашем недовольстве, а отсюда - ваша опусто¬шенность и презрение в близком общении с други¬ми. Вы уникально ущербны. Именно шрамы не отпускают вас от того, что вы знаете, от того, что вы есть. Чем скорее вы научитесь принимать свою судь¬бу, тем лучше. Время проходит легче, если прекрати¬те изводить себя. Я знаю, каково это временами, по¬верьте, никто не понимает этого так, как мне подобные - проклятые и знающие о своем прокля¬тье. А в моем обществе утешения вы не найдете, по¬скольку роднит нас Бездна, в которую навсегда за¬бросила нас жизнь. И вы знаете, что там вы будете всегда брести один. Это болезнь жизни. Это шутка, что жизнь разыгрывает с нами. Загляните поглубже, и пожалеете навсегда. Я знаю, что вы знаете всю эту дрянь. Я тяну этого засранца с собой на дно. На хуй!

Подписи не было. Доев, я оставил записку и медаль на сто¬ле. Мне по фиг. Я не видел больше этого человека. Я на¬учился забывать. Я забываю все так же быстро, как узнаю, и в каждый миг времени я на самом деле знаю не особо мно¬го. Нет ничего и никого, что я хотел бы знать. Я не обдумываю великие загадки жизни. Не думаю, что они вообще есть, а если есть, так что ж. Я не думаю, когда мне предстоит уме¬реть. Я не читаю книг, не смотрю телевизор, не хожу в кино. Я только работаю, гуляю и сижу. Я не чувствую той ненави¬сти к людям, как прежде. Не помню, когда перестал. Я не по¬мню, когда я перестал чем-либо гордиться или ощущать пре¬восходство над другими. Я никому не говорил, что люблю их, кроме своих родителей, а сказал я им тогда лишь потому, что они мне так сказали, и я решил, что фразу бы неплохо повторить. Я ничего не чувствовал, когда говорил это. Лю¬бовь никогда не казалась мне необходимостью. Я просто двигаюсь, живу дальше. Наблюдаю смену времен года, про¬хожу мили, переживаю время.

Не искалеченный - недееспособный. Во сне я умер и вернулся в виде кирпича. Да, кипича. Кирпич, в который я воплотился, заложен в стену, построенную в 1951 году. Открытой стороной кирпич обращен к окну женщины, которую я люблю, но она бросила меня несколько лет назад. День за днем я смотрю в ее комнату, смотрю в ее жизнь. Вижу, как она приходит и уходит. Вижу ее с разными мужчинами. Я не могу окликнуть ее, не могу пошевелиться. Я вмурован в це¬мент. Я могу только молчаливо и неподвижно смотреть. Я вижу ее одну. Вижу, как она плачет, обхватив голову рука¬ми. Я вынужден смотреть неотступно. Иногда она выгляды¬вает из окна и смотрит прямо на меня. Мучительно смотреть ей прямо в глаза и знать, что она меня не видит, она видит только стену. Временами она исчезает на несколько недель, и я гадаю, где она. С кем она. Я жду. Все остальные кирпи¬чи - просто кирпичи, они не умеют разговаривать, они во¬обще ничего не делают. И лишь из собственного недоволь¬ства я полагаю, что я жив. У меня нет рук и ног. Я не чувствую ни жары, ни холода. Я никогда не сплю. Не испы¬тываю голода или жажды. Мое лицо - небольшой прямо¬угольник гладкой красной глины, безымянный. Иногда я думаю, что я человек, которому просто снится, что он кирпич, но дни идут, и я убеждаюсь, что я и в самом деле кирпич, вделанный в большую стену. А однажды она уезжает. Дни складываются в месяцы, и вскоре со дня ее отъезда проле¬тает год. Все это время я лишь думаю, изобретаю всякие способы ее возвращения - на мой взгляд, потенциально возможные. Проходит пять лет. Мой ум начинает помрачать¬ся. Я смотрю на белок и птиц на дереве слева от себя. Вижу, как въезжают и выезжают семьи. Вижу несколько дорожных происшествий и одно ограбление. Вижу, как желтеют и па¬дают с деревьев листья. Но по ночам, когда все стихает, я ду¬маю о ней. Она где-то. Я здесь. Всегда здесь. Не жду, я про¬сто здесь. Прошу вас, не дайте моей жизни пройти мучительно и нетронуто. Прошу вас, помогите мне избежать трагедии самого себя. Я представляю свое лицо: искажен¬ное агонией, с безумными глазами, застывшим в безмолвном крике ртом. Навсегда неспособный сказать правду. Навсег¬да пойманный в ловушку, заключенный в твердой черной вечности. Замурованный, немой, такой же, как сотни других, симметрично уложенных вокруг меня.

Барабаны, из человеческой кожи, натянутой на ребра, по ним бьют отрубленными руками. Бьют всю ночь, отдавая дань всеистребляющему, все¬поглощающему голоду любви. Танцоры вопят, когда плоть сползает с костей. Они бросаются вперед, умоляя о вымирании. Я чувствую, как кровь покидает мое тело. Я лежу на тротуаре, и вокруг моего туло¬вища быстро растекается лужа. Я слышу гул трассы и вижу, как надо мной склоняются люди. Они говорят обо мне, но никто не говорит со мной. Мне холодно и одиноко. Мину¬ту назад я шел. Услышал выстрелы, и что-то бросило меня на землю. Я умираю? Да, я умираю. Я чувствую, как жизнь по¬кидает меня. Странно, что посреди всего этого гомона и суе¬ты мой разум ясен, а мои мысли спокойны и рациональны. Я могу думать только о тебе. Обо всем, чего я тебе не сказал, о том, как много ты для меня значишь. Я не знаю, почему эти мысли приходят ко мне так ясно только сейчас. Грустно, что ты никогда не узнаешь об этих моих мыслях. О том, что я чув¬ствую, вдыхая запахи автомобильных выхлопов и крови. Мне только что пришло в голову, что я вдыхаю запах собст¬венной крови. Конечно, ты рано или поздно узнаешь о моей смерти, но не об этих мгновеньях. Должен сказать тебе, я всегда боялся исступления, с которым тебя любил. Оно со¬крушало меня. Я думал, что оно - за пределами понимания, а потому и молчал. Мне казалось, его сила затмевает ме¬ня, - настолько, что боялся его и боялся тебя. Такой силь¬ной и чистой была эта страсть, что она выходила наружу чи¬стым ядом. Я знаю: ты всегда будешь думать, что я тебя ненавидел. Если бы ты знала, как ошибалась. Я помню, как от одного взгляда на тебя я впадал в такую слепую и раска¬ленную ярость, что я раздирал себя до крови, бил себя по лицу и плакал. Я помню, как видел тебя в последний раз - несколько месяцев назад. Ты была так добра, а я - мрачен и угрюм. Только так я мог сдержаться. Роза, стиснутая в ку¬лаке. Если б я не ушел сразу же, лишь кратко тебе ответив, я оказался бы у твоих ног и молил бы о соизволении остаться с тобой рядом навсегда. Только здесь мне всегда хотелось быть. Для меня ты больше чем женщина. Ты создание красо¬ты, существо высшего порядка. Я умру, зная, что никто ни¬когда не будет любить тебя так, как я любил тебя все эти го¬ды. Сейчас я попытаюсь произнести твое имя в своем последнем вздохе.

Я человек с летающей тарелки. Я из другого мира, я в ловушке вашего, пока не прилетят меня осво¬бодить. Приземлится тарелка, Джими Хендрикс и Джон Колтрейн откроют люк и велят мне лезть внутрь, пока никто не взорвал корабль. Я только спрошу, почему их не было так долго. И через несколько секунд нас здесь уже не будет. Я тихо сижу в номере отеля. На двери три замка. Никто не знает, что я здесь, кроме дамы за стойкой, но ей все равно. В окне про¬летают машины, и никто не кричит мое имя. По коридору ми¬мо моей двери проходят люди, но никто не стучится. Город сверкает и переливается огнями за моим окном. В такие ми¬нуты жизнь почти сносна. Никаких телефонных звонков, ни¬какой необходимости выносить чье-то общество. Я могу ду¬мать о своем. Какое-то время уворачиваться от их камней и стрел. От людей мне становится грустно и хочется одиноче¬ства. Мне лучше бродить одному. Мне нравится есть в одино¬честве. Кино лучше смотреть одному. Одному безопаснее, поскольку привлекаешь меньше внимания, а когда ты один, посторонним труднее тебя понять. Кроме того, нужно думать только о себе, и не обязательно беспокоиться, как люди ря¬дом будут справляться с неприятными ситуациями. Я лучше буду один и в меньшинстве, чем со слабаком под боком. Му¬зыка звучит лучше, когда ее слушаешь один. Книги лучше чи¬тать, когда сидишь один в комнате. Здорово бывает любо¬ваться живописью, но только если не слышать, как кто-то дышит у тебя за спиной. Люди портят почти все. Когда рядом люди, мне кажется, что у меня ничего нет и я урод. А сам по себе я не чувствую себя так и вполовину. Я устал быть уязви¬мым идиотом, постоянно объясняющим, что у него на уме. Я устал унижать себя снова и снова. Только дурак доверяет че¬ловекообразным. С ними можно лишь предугадывать, что еще они выкинут, и готовиться к тому, что может случиться. Посмотрите, как происходят разводы. Казалось бы, люди должны понимать, что у них ничего не получается, и просто заканчивать всю эту бодягу. А я слыхал о тех, кому вычища¬ли банковские счета при разводе. Трудно поверить, что они вообще соединялись только для того, чтобы провести оста¬ток жизни вместе. Представьте, какая подстава. Много лет после развода люди проводят в глубокой депрессии, вынуждены ходить к психотерапевту. Они все время злятся. Я не могу им сочувствовать, они сами виноваты. Уэйко, Джонста¬ун - во всем виноваты они сами. Потом они тебе скажут, что если ты не вышел и даже не попытался, ты и не жил по-настоящему. По-настоящему не жил в аду, вы хотите сказать. Сейчас где-то, в каком-то городе, в окне горит свет. Занавес¬ки почти задернуты, и с улицы ничего не видно. Там играет музыка, а дверь заперта. Это я.

Прекрасные исшрамленные прошли по всей зем¬ле, поджигая дома и ломая часы. Все структуры стали вымирающими видами. Время погибло. К власти пришла реальная жизнь. Они сразу же стали истинными богами. Нет нужды говорить. Будем общаться касаниями и инстинктами. Нам не нужны слова. Мы это уже миновали. Такова наша судьба - родиться кра¬сивыми в безобразное время. Мы вдыхаем жизнь перед лицом главнокомандования Смерти. Я жив благодаря твоей животной грации. Мои вены вспухают под твоим хищным взглядом, от твоей упругой кожи. Ты разрушительно прекрасна. От одной мысли о тебе костяшки моих пальцев беле¬ют. Мне не нужен бог. У меня есть ты и твои прекрасные гу¬бы, твои руки, обвивающие меня, ногти, оставляющие неощутимые раны, твое жаркое дыхание на моей шее. Вкус твоей слюны. Тьма принадлежит нам. Ночи - наши. Все, что мы делаем, - тайна. Ничто наше никогда не поймут - ско¬рее будут бояться и постараются держаться подальше. Наши деяния станут легендами, небылью, источником непреходя¬щего вдохновения для храбрых сердец. Мы с тобой здесь, на полу этой комнаты. Вне жизни, вне морали. Мы - светя¬щиеся твари, расцвеченные мягким сиянием лунного света. Наши глаза превратились в алмазы, а поступки - пример непосредственного совершенства. Всю свою жизнь я ждал встречи с тобой. Мое сердце колотится о ребра при мысли о тех зарезанных ночах, когда я шатался по свету, ожидая твоего касания. Время, что я уничтожил, пока ждал, как в по¬жизненном заключении. Теперь ты здесь, и все, к чему бы мы ни прикоснулись, взрывается, расцветает или превраща¬ется в пепел. История дробит и отрицает себя с каждым на¬шим общим вздохом. Ты мне нужна, как жизнь нужна жизни. Я безумно хочу тебя, как стихийное бедствие. Ты все, что я вижу. Ты всё, кого я хочу знать.

Мы жадно пили отравленную воду. Мы стояли весь день, пока реактивные самолеты летали над нами и наобум бомбили город, а саранча кишела вокруг нас. Даже когда мы видели других, что стояли перед нами в очереди, - они бились в конвульсиях и блевали кровью, выпив этой во¬ды. Мы так хотели пить, а кроме того, хотели быть ближе к тебе, чтобы увидеть твою улыбку. Не думаю, что кто-то из нас был бы против уме¬реть в тот день. Я хочу, чтобы ты знала: если бы мне дано было прожить еще одну жизнь, я сделал бы все точно так же. Я смотрю, как шевелятся твои гу¬бы. Я слышу твой голос. Я делаю все, что ты мне говоришь. Несколько минут спустя я понимаю, что сижу на металличе¬ском стуле, со скованными за спиной руками. Я говорю те¬бе, что на меня наручники надели второй раз в жизни - в первый раз это сделали легавые. Ты ничего не отвечаешь, но по твоему лицу я понимаю, что тебе это безразлично. Я не против такого положения, поскольку доверяю тебе, меня даже не волнует то, что мне сейчас так неудобно, поскольку я провожу это время с тобой, а любое время, проведенное с тобой, для меня особенно. Ты спрашиваешь, почему я люб¬лю тебя, и я отвечаю, что никто не разговаривает со мной так, как ты. Когда ты звонишь и мы говорим до поздней но¬чи по телефону, - для меня это самое удивительное время в жизни. Ты улыбаешься и спрашиваешь, не хочу ли я тебя поцеловать. Я отвечаю, что хочу целовать тебя каждый день до конца моих дней. Ты наклоняешься ко мне и смотришь мне в глаза. Слегка приоткрываешь губы и приближаешь их к моим. За миг до того, как твои губы касаются моих, я заме¬чаю мелькнувшую у тебя во рту голову кобры. Ты привлека¬ешь меня к себе и прижимаешь свои губы к моему рту, и ко¬бра заползает мне в горло. За ней - еще несколько змей, а потом - несколько скорпионов. Ты отстраняешься, а я чувствую, как эти твари ползают в моих кишках, кусая и жа¬ля меня. Я спрашиваю, зачем ты так со мной. Ты отвечаешь: «Ты бесишься потому, что я не хочу с тобой ебаться». Я от¬вечаю, что мне это безразлично, но зачем ты делаешь мне больно, ведь я не сделал тебе ничего плохого. Ты встаешь и вынимаешь нож. Ты начинаешь бить им себя, и я прошу те¬бя остановиться. Ты требуешь, чтоб я умолял тебя. Я умоляю, и слезы струятся по моему лицу. Я забыл о змеях и скорпи¬онах, я могу думать лишь о том, как спасти тебя. Ты гово¬ришь: «Я показываю тебе, как ты слаб и глуп». Я теряю со¬знание. Прихожу в себя на полу гостиничного номера бог знает где. Ковер теплый, и я рад, что я здесь один. Я подни¬маю голову: к моей большой радости, дверь заперта на три замка. Я запираю ее первым делом, едва войдя внутрь, по¬скольку никогда не знаю, как проявит себя заклятие. Что бы ни случилось, здесь никого не может быть, если это не сон о тебе и не кобра, которую ты можешь прислать, чтобы мне не было одиноко. Одному лучше всего, потому что больше я не могу никак. Я никогда не умел с другими слишком долго, если они - не ты и не твои опаляющие плоть слова. Почти всё и почти все злоупотребляют моим гостеприимством. Че¬ловеческая натура античеловечна. Я мечтаю о безликих пронумерованных ночах где-нибудь на пустырях у больших автотрасс. Я никогда не подхожу к окну и больше не снимаю трубку. Я знаю, что ты не позвонишь никогда.

Как-то ночью во сне ты простила меня. Чем боль¬ше ты говорила, что все хорошо, тем хуже мне становилось. Я знаю, ты это сделала лишь пото¬му, что понимала: я уже не могу сделать тебе большее, чем сделал. Я видел, каково тебе про¬щать меня. Я знаю, ты считаешь меня слишком ту¬пым, чтобы понять все это. Прощая меня, ты зна¬ла, что все кончено, навсегда. Меня оставит боль, я тебя забуду, и ты меня никогда больше не уви¬дишь - разве что во сне. Грустно, что больше не существует того, что мы увидели друг в друге. Жалко, что мы рвали друг друга на части, стара¬ясь отыскать то, в чем мы отчаянно нуждались, но не могли описать. Обидно, что нам хотелось давать друг другу, но мы лишь обкрадывали себя и винили друг друга в том, что наша жизнь так пу¬ста. Теперь я вижу тебя другими глазами. Я больше не бо¬юсь тебя. На то, чтобы увидеть, какая ты есть, ушло много лет. Ты больше не ассоциируешься у меня с криками и рвот¬ными спазмами. Знаешь, что? Я теперь вижу, что набрался от тебя мужества зависнуть на болезни, которую мне предло¬жило само твое присутствие в моей жизни. Рвота и обморо¬ки - лишь легкие побочные эффекты тех вершин мучитель¬ной боли, на которые ты вдохновляла меня карабкаться. Спустя годы, когда от времени с тобой я могу показывать лишь шрамы, я расковыриваю их, чтобы оттуда шла кровь. Так я становлюсь к тебе ближе. Я могу быть в комнате один, до тебя - долгие годы и несколько тысяч миль, я могу кри¬чать, плевать кровью и стремиться умереть, но теперь я ви¬жу, что просто пытаюсь вернуться к тебе. Да, мне стыдно, но это правда, и я ничего не могу поделать. Недавно я уви¬дел тебя, и ты раскинула руки, чтобы меня обнять, и я не мо¬гу описать той радости, когда моя плоть начала отрываться от костей. Столько лет я в одиночестве долбил себя, и все это время ты ждала, когда я вернусь. Твой голос - тысяча черных, как ночь, воронов. Твои стирающие душу глаза. Не могу поверить, что я выжил без тебя и без той боли, что ты заставила меня причинить себе. Ты веришь, что времена¬ми я тебя ненавидел? Что я хотел, чтобы ты умерла? А когда я не хотел, чтобы умерла ты, я хотел умереть сам? Я раньше целыми днями думал лишь о том, как хорошо было бы не су¬ществовать. Мне хотелось умереть, потому что я обвинял се¬бя в той ненависти, что ты бесконечно изливала на меня. Те¬перь я вижу, что мы нужны друг другу. Все годы, что я провел без тебя. Невыносимо думать о том, как ты жила без того, чтобы жечь меня и оставлять на мне шрамы. Ведь ты же не думаешь, что это я тебя оставил. Я был эгоистом. Те¬перь я хочу одного - быть рядом с тобой и дать тебе все. Выходи, уже можно, ясноглазая моя. Сядь здесь. Теперь, как прежде, говори со мной очень приветливо и нежно сливай кровь из моих жил. Помоги мне разрушить остаток моей жизни своим невротическими, безумными воплями. Зарази мои мысли так, чтобы все, кого я встречу, казались стран¬ным и опасными, и я бы отчуждался от них. Твои губы тонь¬ше, ведь ты стала старше, но они по-прежнему открывают зубы, когда ты готовишься к броску. Побудь со мной еще немного, чтобы мои последние годы были полны горечи и муки. Отдай мне все свои непонятные и загадочные гри¬масы, чтобы я видел их на чужих лицах и во всем винил се¬бя. И скажи мне, что будет больно, иначе я не смогу уснуть сегодня ночью. Прошу тебя, ясноглазая моя. Немного вол¬шебства, еще один укус.

Ты - все цвета. Ты - рождение истинного джа¬за. Ты - десять тысяч лет цветов, распустивших¬ся вмиг. Ты - вкус заката. Ты совершенна, как зимние звезды, что следят за мной с ночного не¬ба. Я в комнате, где лишь матрас и больше ничего. Я плачу за нее мытьем посуды. Я отмываю то, что они оставляют. По¬лучаю достаточно, чтобы прожить. У меня нет радио, и я мо¬гу слушать музыку только из-за стен соседей. Я не читаю книг, поскольку те, кто их пишет, - должно быть, неуверен¬ные в себе деспоты. Если б им было что сказать, они не ста¬ли бы этого записывать. Я хочу знать только о тебе. У меня есть твоя фотография, которую я вырезал из журнала. Я все время смотрю на нее. Хотя моя одежда ветха и грязна, и у меня почти ничего нет, на твоей фотографии нет ни ма¬лейшего отпечатка грязи. Ночи пролетают незаметно, когда я смотрю в твои глаза. Я представляю себе твои губы. Ино¬гда я могу думать только о том, каким чудом было бы поце¬ловать тебя, и если бы ты меня тоже захотела. Твое недвиж¬ное лицо говорит со мной. Я закрываю глаза и ясно его вижу. Я представляю, что сказал бы, если бы ты разрешила мне говорить тебе все что угодно. Я никогда не разговари¬ваю с людьми, я лишь получаю от них информацию или удерживаю их на расстоянии. Язык мой - щит мой. Почти все, что я делаю, - актерская игра. Я веду себя как человек. Вот почему я брожу по городу как можно больше. Я хочу изучить столько человеческих пороков, чтобы их можно бы¬ло использовать при необходимости. На работе я стараюсь думать о том, что я мог бы тебе сказать. Я никогда не разго¬варивал ни с кем для того, чтобы узнать их, или чтобы они узнали меня. Я всегда говорил из чувства самосохранения или из страха. С женщинами раньше я лишь повторял то, что слышал от других. Пользовался крылатыми выражениями. Я никогда не любил женщину. С некоторыми я бывал, но даже не знаю, зачем. Просто двигался по течению. Я не знаю, хо¬рошо мне было или нет. После всего я замолкал и пялился в потолок. Они спрашивали, все ли со мной в порядке. Я от¬вечал какой-нибудь подслушанной фразой, вроде «Не могу пожаловаться» или «Нормально». Они считали меня стран¬ным. Они всегда бросали меня, а мне было все равно. Хотя когда я думаю о тебе, все иначе. Я никогда ничего не запи¬сываю, потому что это пустая трата времени. Я знаю то, что знаю, а тому, что именно я знаю, есть причина, и мне не нуж¬ны напоминания. Если я что-то забываю, значит, мне не нужно этого знать. Поэтому я систематически перебираю все свои мысли, отсеивая факты моего существования и те вещи, которыми я пользуюсь для обмана, чтобы люди по¬меньше знали меня. Я хочу знать тебя. Я хочу, чтобы ты за¬ставила меня рассказать тебе все о себе. Я хочу, чтобы ты единственная в мире меня знала. Я хочу слышать, как ты го¬воришь, что хочешь меня. Я хочу почувствовать, как твои ру¬ки меня обвивают. Я хочу почувствовать биение твоего сердца у моей груди и твое дыхание на моей шее. Если ты хочешь меня, я могу стать твоим. Я никогда не целовал твою фотографию. Из уважения я никогда с ней не разговариваю. Я никогда не выношу ее из комнаты. Я не люблю тебя. Как можно любить кусок бумаги или то, что, по твоему мнению, он представляет? Такую вещь можно сжечь за несколько се¬кунд, выбросить и вывезти вместе с тоннами мусора. Я про¬сто смотрю, готовлюсь к нашей невозможной встрече и ста¬раюсь не опаздывать на работу.

Луна никогда никому не солжет. Будь как луна. Луну никто не ненавидит, никто не хочет ее убить. Луна никогда не глотает антидепрессанты, ее никогда не сажают в тюрьму. Луна не стреляет никому в лицо и не убегает. Луна существует так долго, и ни разу не пыталась никого ограбить. Лу¬не нет дела до того, кого ты хочешь потрогать или какого цвета у тебя кожа. Луна относится ко всем одинаково. Луна не пытается попасть в список гостей или воспользоваться твоим именем, чтобы произвести на кого-то впечатление. Будь как луна. Когда люди оскорбляют и унижают дру¬гих в попытках возвысить себя, луна неподвижно и пассивно созерцает, не опускаясь до подобной слабости. Луна ярка и прекрасна. Ей не нужен ма¬кияж, чтобы выглядеть красивой. Луна не растал¬кивает облака, чтобы видели только ее. Луне для могущества не нужны ни слава, ни деньги. Луна не требует, чтобы ты шел на войну защищать ее. Будь как луна. Когда я у себя в комнате, я тебе верю. Здесь мы сильны. Поздний час, слабый свет. Я наконец от¬делился от мира. Два лестничных пролета, два замка на две¬ри. Отсюда ни один из нас не кажется тем фрустрированным и готовым взорваться зверем, которых видят люди, проходя мимо нас на улице. Наши глаза не дики и не полны сгущен¬ной ненависти. Улицы кричат. Здания воют от того, что их спины держат этажи изнурительных лабораторных опытов. Нет ничего удивительного в том, что никто не хочет говорить правду о том, каково им. Самые сообразительные - себе на уме, и недаром. Зачем рассказывать кому-то о том, что доро¬го тебе, даже если они тебе нравятся, и ты хочешь одного - как можно больше с ними сблизиться? Так болезненно быть рядом с тем, к кому испытываешь страсть, но не можешь ска¬зать ему то, что хочешь. Я был в этом аду много раз, ты - то¬же. В этом смысле мы едины. Ничего нет лучше маленькой комнаты и негромкой музыки. Если тебе с этим повезло, ты понимаешь, о чем я. Музыка позднего вечера уносит меня от односторонних прохожих, и все становится таким, как долж¬но быть. Мне раньше нравилась реальность, пока ее не ис¬портили и не опошлили. Я защищал реальность, пока не за¬стрелили столько людей и не растоптали столько душ, что я не мог больше быть ее частью. Они хотели сломать меня. Ко¬нечно, им не удалось. Музыка сегодняшнего вечера - Джонни Хартман. Он никогда не получал того, что заслужил.

Я думаю о том, как он поет - печальный пришелец где-то в баре, пока не настанет пора закрываться, и он не вернется в отель, где будет курить одну сигарету за другой, пока не ус¬нет. По его голосу я понимаю, что он хорошо знал эту боль и поздние вечера. Он умер, но я хорошо знаю его. Он часть реальности, созданной мною. Он приходит сюда и наполня¬ет воздух своими словами, и хорошо быть живым. Дело не в том, что мы недостаточно сильны, чтобы справиться с тем, что нам дают. Я могу обрулить это в любое время, но лишь дурак станет тратить свое время. Чего тебе доказывать? Трудно найти того, кто достоин хоть секунды твоего времени или даже мельчайшей частицы твоей правды. Но отсюда мы это можем. В этом молча понимаемом единстве я рад, что ты здесь и надеюсь, что у тебя все хорошо. Вот в этой комнате бог весть где нам не нужно залипать на повседневности, пе¬ремалывать задачи, что позволяют нам выжить и отупляют нас. Сейчас, в этот миг, мы - прекрасные ночные создания, и наши мысли и слова - алмазы, охраняемые луной.

Однажды вечером Луис Джордан пришел домой и забрался в постель к жене. Через минуту она принялась бить его ножом. Нанесла ему колю¬щую рану в дюйме от сердца, от которой он чуть не умер, глубоко изрезала ему лицо и руки. Вра¬чи опасались, что он больше не сможет играть на трубе. Сегодня был миг, когда я тебя ненавидел. За то, что ты такая красивая и настоящая. За то, что просыпался ночью оттого, что ты обнимаешь меня. Я ненавидел твою честность и твою способность расслаблять людей, когда они с тобой. Я ненавидел тебя за безграничную любовь ко мне. Ты взыва¬ешь к годам дешевых чувств и жестокости, что произрастали из моих страхов. Когда ты смотришь на меня и улыбаешься, мне больше не страшно и не хочется выбежать из комнаты, хватая ртом воздух. С тобой я не считаю, что жизнь - пус¬тая трата времени, а получить от нее можно лишь холодный пот, темные мгновения в крошечных комнатах по всему ми¬ру с другими отчаявшимися людьми, что прокладывают себе путь через ночные небеса опустошения. Рекламный про¬дукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи. Можешь ли ты поверить, я не знал, что делать с твоей тихой и теплой нежностью? Можешь ли ты поверить, меня пугало, что ты бесконечно отдаешь, от¬даешь, отдаешь? Только через какое-то время меня смогла привлечь твоя сила, что никогда не выставляет себя напо¬каз, не рисуется, а лишь подпитывает и останавливает вре¬мя. Ненависть прошла в одно мгновение ока, и я понял, что должен сам о себе заботиться, поскольку теперь кому-то принадлежу. Кто-то думает обо мне сейчас. Я в этом не со¬мневаюсь. Я знаю, ты всегда будешь здесь. Да, я у себя в комнате где-то. На улице мороз, и я измотан. Слишком много дел. Слишком много людей, которым все время нужно отвечать. Отсюда я думаю о тебе. Мое тело ломит от боли, и я горю в лихорадке. Рекламный продукт. Предоставлен ка¬бельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для про¬дажи. Многим мужчинам хочется, чтобы женщина нянчилась с ними. Они сходятся с женщиной, и лишь деградируют до той стадии, когда можно подумать, что они не способны за¬ботиться о себе сами вообще. Я не хочу иметь вторую маму. Я хочу женщину. Я хочу принять вызов. Я хочу учиться и греться в твоих лучах. Я хочу защищать тебя и делать все, чтобы дать тебе силы. Здесь нет никакого подтекста. Я не собираюсь вышибать себе мозги. Ты режешь меня на куски, как это делали другие. Все так и есть. Я хочу любить тебя всем, что есть во мне. Мне нужна твоя помощь, потому что я ничего об этом не знаю. Я подозрителен и готов уйти и от¬правиться в холодный путь на морозной заре. Я просто до¬верю тебе все, что есть во мне. Теперь я понимаю, что это единственная причина быть здесь. После того как я целовал тебя, я не могу вспомнить, каково было целовать какую-ли¬бо другую женщину. Рекламный продукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи. В данный момент я не уверен, целовал ли я их ког¬да-нибудь вообще.

Мне стало не хватать этого, еще когда оно не по¬терялось, так что я буду готов к тому моменту, когда оно действительно уйдет. Я знал, что оно собирается уходить, поскольку сделано челове¬ческими руками. Алчность всегда видна сразу. А большинство ее не видят. Слишком стараются сделать свою. Если это могут тени трассы, то и я найду дорогу. Поскольку я хочу вырваться. Я не слышу голосов в телефоне. Они не говорят ничего, что мне нужно знать. Лучше всего люди - на пластинках и в книгах, потому что их можно выключить или поставить на полку. Я предпочи¬таю кристаллизованные моменты человеческих занятий ис¬кусством, а не ужасы из выпусков новостей о том, что эти идиоты делают друг с другом. Люди пытаются заговаривать со мной на улицах. Я включаю фильтр, чтобы не понимать их наверняка. Я слышу попытки воспользоваться языком, кото¬рый для них - просто звуки, нанизанные бессмысленным потоком. Я говорю им: идите лечиться. Да, исцеляйтесь са¬ми. Закройте рот и подлечитесь. Разделайтесь с этим нако¬нец. Если вы собираетесь забить себя до смерти, прекрасно, однако почему я должен страдать от вашей коллективной тупости? Несколько недель назад я пробовал поговорить с одним. Это было как в кино сходить. Неожиданно я стал эдаким «теплокровным животным, заблудившимся в боль¬шом городе». Не поверил ни слову из наших с ним уст. Я чувствовал себя великим актером, что работает по невроти¬ческому сценарию. Система Станиславского - так глубоко вжился в роль, что сам ею стал. Полное безумие, правда? Мне нынче нравятся тени. К счастью, в городе, где в я живу, много раздолбанных улиц, на которых живут опустившиеся люди. Вот там я и гуляю. Там нет таких баров, где могут толпиться идиоты и выстраиваться в очереди, чтобы попасть внутрь. Там нет клубов, где можно носить дурацкие шмотки и красоваться прическами перед другими идиотами. Лишь слабо освещенные улицы и тротуары, все в выбоинах. И в этом мире теней я дышу в темноте, как вакцина.

Заметка семидесятых годов на сон грядущий от Хьюза, написанная в затемненном мексиканском номере-люкс. Я всегда собирался пораньше выйти на пенсию. Я был прав в том, что так и будет, но не ожидал, что так скоро. Одиночкой-то я всегда был, но менее всего думал, что мне предстоит стать отшельником. Я сижу в своей ма¬ленькой комнатке, где почти ничего нет. Жду ночи, чтобы можно было выйти наружу. Днем это для меня чересчур. Взгляды и постоянная надоедливость не дают мне держать себя в руках. Хочется наброситься на тех, кто считает меня реквизитом своих забав. Конечно, я сам в этом виноват. Ес¬ли у тебя что-то получается, пусть об этом лучше никто не знает. Тебя лишь высосут, заберут все, что смогут, и оставят подыхать на полу. Даже не заметят, что сосали твою кровь. Им ведомо лишь собственное отчаяние. Если же ты стре¬мишься к чему-то большему, придется иметь дело с осужде¬нием, возникающим, когда неизбежно смешиваешься с тол¬пой. Быть популярным неправильно. Что бы ты ни делал для саморекламы, приносит всяческий вред, а жаловаться ты не имеешь права. До беды тебя всякий раз доводят собствен¬ное тщеславие, эго и гордость. Умный человек знает: доверять стоит лишь цифрам и человеческим слабостям. Лучше всего полностью понимать и принимать человеческую нату¬ру и иметь дело с людьми, зная, что они все время думают только о себе, даже в своем самом филантропическом наст¬роении. Кроме всего прочего, акты филантропии - просто дорого замаскированные способы показать власть. Невоз¬можно совершать благотворительные акты, если они не при¬носят никакой выгоды. Представления о дружбе лучше сразу исключить - убедись, что знаешь, как платить своим по¬мощникам, чтобы им постоянно этого хотелось. Таким обра¬зом, они с большей вероятностью окажутся твоими «друзья¬ми». Убедись, что они никогда не узнают всех фактов и не соберут все части головоломки. В твое отсутствие они спо¬собны тайно объединиться и смести тебя своими обрывками знаний. Так постоянно происходит. Так было со мной. Они даже не знают, что я знаю.

Я мог бы влюбиться в суровую пустыню, убиваю¬щую без жалости, в каньон, полный скорпионов, в тысячу слепящих арктических бурь, в столетие, запечатанное в пещере, в реку расплавленной со¬ли, текущей мне в горло. Но ни в коем случае не в тебя. Был такой дом, где я проводил время много лет на¬зад. Там жила женщина. Плененный ее касанием и насмеш¬ливой улыбкой, я забыл о времени. Я не хотел уезжать. Чем дольше я там оставался, тем слабее делался. Шли дни, и в конце концов в этом красивом доме паралича моя нена¬висть к себе выросла и вырвала меня из комы самообмана. Внезапно женщина порвала со мной, и я оказался выброшен за дверь. Прошло много лет, и воспоминания о доме и жен¬щине в нем посещают меня всякий раз, когда на улице теп¬леет. Разбитые мечты о победе, заколотой провалом. О на¬дежде, сведенной с ума пустотой. О долгом марше, что закончился глухим поражением, - свою злую шутку сыгра¬ли неточные карты и пересохшие русла. Кровь, немо высы¬хающая на камнях под безжалостным солнцем. Истина все время была близко и пыталась открыть мне себя, но я не внимал предупреждениям. И спустя годы она восстала из го¬рячечного тумана, как кобра. Лица другие, убийца все тот же. Да, они все одинаковые. Я усвоил урок после множест¬ва смертей, нанесенных самому себе. Я понял истину после мятежных ночей, когда мои мысли угрожали свести меня на нет. То было откровение. И теперь их маски спадают, когда они пытаются встретиться со мной взглядами. Наши разго¬воры механистичны. Они видят, что не могут контролиро¬вать ситуацию, и у них нет для этого стандартной настройки. Вначале, при обнаружении тайны, проявляется гнев, за¬тем - презрение, потому что они знают, чтобы я знал то, что знаю, что я вынужден был страдать от последствий страсти и отчаянья. Наконец, глаза холодно сужаются, безрадостная земноводная улыбка искажает лицо с миллионом лиц. Пасть испускает шипение, и истина воздвигает между нами стену.

Я заложил свои окна картоном. Оставил лишь ще¬лочки, чтобы выглядывать на улицу. Это тонкий бумажный барьер, но он - как шоры для лоша¬ди. Чем меньше мне видно, тем лучше. Я думаю, снайперу он помешает. Солнечному свету я пред¬почитаю искусственное освещение. Если бы всё было по-моему, постоянно стояла бы ночь, поэто¬му я создал вечную ночь у себя в комнате. Ночью я - единственный живой. Все существа снару¬жи - лишь статисты в кино. Мое лицо по-прежнему болит после операции. В полость носа мне имплантировали слезные протоки. Чтобы создалось впечатление, будто я плачу, мне всего лишь нужно наклонить вперед голову и слегка прищуриться, и слезы сами покатятся из моих глаз одна за другой. Фальшивые слезы нужны мне для работы. Я - актер на великой сцене города. Мне нужно ладить с людьми, а поскольку ни к ним, ни к себе я ничего не испы¬тываю, слезные железы я распорядился удалить много лет назад. Пришлось пересаживать фальшивые. Теперь я пони¬маю, почему многие мои знакомые сделали это через не¬сколько лет, а самые сообразительные вообще их только пе¬ретянули. Я думал, это нечто вроде дополнительной насадки на тело, без которой я смогу запросто обойтись. Теперь я, по крайней мере, могу сходить за неравнодушного. Могу «плакать» в кино, на похоронах и в другие моменты, когда

мне выгодно проявлять чувства. Вдобавок, я брал уроки ак¬терского мастерства. Это нелегкая работа. Когда понадобит¬ся, я могу сыграть хороший спектакль. Я действительно хо¬рошо играю «беспокойство» и отлично изображаю «чуткость», так сказал мой инструктор. Труднее всего был «страх». Выглядеть так, словно «боишься» чего-то, долго бы¬ло выше моего понимания. Инструктор стоял передо мной и корчил рожи, которые я находил очень смешными. Я спро¬сил его, на что похоже чувство страха, и он велел мне вооб¬разить, что меня вот-вот убьют, и «следовать этой эмоции». Мы так часто делаем. Ну, я помню, как меня убивали, но я действовал совсем не так. Когда это случилось, я был неэк¬спрессивен. Однажды умерев, я решил оставаться мертвым. Я не занимаю места? Я в них обитаю. Когда я наедине с со¬бой, я ничего не чувствую, ничего не боюсь, никого не хочу. Я провожу время с женщинами, но это только для практики. Вот где имплантированные слезные железы действуют вос¬хитительно. Я сижу за столиком в ресторане, а она расска¬зывает, как ее собачка сбежала, когда ей было восемь лет, и как это до сих пор влияет на нее и на ее работу, - и сле¬зы капают у меня прямо в спагетти. Выражение у нее на ли¬це просто бесценно - даже не нужно ездить к педагогу по драме. Рассказывая подобную историю, я воспользуюсь ее мимикой, чтобы лучше дошло. Я бросаю взгляд на парня за столиком напротив, а он незаметно показывает на свои гла¬за и поднимает большой палец; он знает, что у меня импланты. Бояться нечего. Оставайся мертвым, бэби.

Я буду всем плохим, а ты будешь всем хорошим. Теперь счастлива? Ты всегда можешь быть права, а я не прав. Единственное правило: тебе не доз¬воляется пытаться каким-то образом меня пере¬делать. Ты не можешь сделать меня своим. Ты не можешь заставить меня стать, как ты. Нравится? Не стоит тратить слов. Мне звонит Парфенона. Спрашивает, как я поживаю, и я отвечаю, что живу лучше, чем ког¬да-либо будет жить она. Она не сердится на оскорбление, она к такому привыкла. Начинает сызнова.

— Мне кажется, ты человек хороший, только неверно поня¬тый. Я понимаю тебя и меня к тебе тянет. Я надеюсь, тебя это не смущает, но я не могу изменить своих чувств.

Я говорю ей, что не расслышал, и не могла бы она повто¬рить? Она повторяет, медленно и размеренно. Ей хочется, чтобы я слышал каждое слово. Она говорит:

— Я хочу, чтобы ты открылся передо мной. Я хочу, чтобы ты дал мне шанс. Я не такая, как другие. Я вижу тебя не так, как они.

Я говорю, что занятия актерским мастерством принесли ей некоторую пользу, но ей следует глубже войти в роль, она еще не убедила меня.

— Больше чувства, тупая корова! - говорю я ей. Это ее злит.

— Неудивительно, что ты живешь один. Так ты проживешь один до конца своих дней. Я готова дать тебе все, а ты мо¬жешь только делать из меня посмешище и опускать меня. Ты просто показываешь мне, какой ты трус. Если б ты действи¬тельно был настолько крут, каким прикидываешься, ты бы не оскорблял меня так. Ты боишься настоящей любви. Я силь¬нее, чем ты когда-нибудь сможешь стать, и ты это знаешь.

Я зеваю.

— Возможно. Звучит неплохо, эту реплику и оставим, - го¬ворю я.

— Я нужна тебе, сукин сын. Ублюдок! Я нужна тебе!

Я слышу, как она швыряет телефон о стену, бьется стекло. На следующий день мне позвонил приятель, который жил в ее доме. Сказал, что она, очевидно, выбросилась из окна своей комнаты и разбилась на тротуаре. Ее тело нашли на бетонных блоках, голова, хвост и когти отрезаны, радио про¬пало, все тело изрисовано граффити.

Небо стало дивно голубым, засияло солнце. У меня на бан¬ковском счету полно денег, и меня за одну неделю трахнули три бабы, даже не спросив, как меня зовут. Ты можешь получить то, что хочешь. Никогда не продавайся. Не ломайся. Не ослабевай. Не позволяй чужой доброте спа¬сать себя, потому что спасения нет вовсе. Если ты спишь не один, ты спишь с врагом. Не выходи из бури. С другой сто¬роны, только ты и должен. В тебе нет того, что проведет те¬бя по трудному пути. Зайди с мороза и сядь у огня. Пусть со¬гревают тебя улыбками и сказками о силе дружбы. Притупи свою жесткость. Тебе к лицу мягкое тело и скованный ра¬зум. Велика вероятность, что в тебе нет того, что проведет тебя по мерзлой тропе. Останься дома и расслабься.

Еще одна ночь. Температура бодрящая. Морось - сауна для бедняка. В такую ночь у тебя должна быть музыка. На помощь мне приходит Джин Чандлер, который поет «Герцога Эрла». Музыка так праведно витает в воздухе. В такие минуты жизнь сносна. Люди, на мой вкус, недостаточно следят за своим носом. Все эти базары из ниотку¬да. В смысле смысла - полный ноль. Их опыт не простирается за края почтовой марки. Тем не ме¬нее они рассказывают тебе, как есть и как все бу¬дет. Вот Букер Ти и «Эм-Джиз» начинают «Зеле¬ный лук». Я помню, как Букер Джонс, Дональд «Дак» Данн и Стив Кроппер вышли на сцену и от¬хватили «Грэмми». От восторга я вскочил на ноги. Не потому, что они завоевали «Грэмми», а пото¬му, что мы под одной крышей. Честь уважению. Это честь - встретиться с тем, кому должен отда¬вать честь, с тем, кто заставляет твое почтение за¬стыть по стойке смирно. С тем, чья жизнь заслу¬живает почестей. Когда ты отдаешь им должное, тем самым ты утверждаешь себя и те вершины, к которым стремишься. Я стер себя. Мое прошлое про¬шло. Те, кого я знал, - смутные воспоминания. В моем уме осталось не так много лиц, имен или событий. Сейчас ночь. Лето. Я не помню ночей своей юности. Я смотрю на молодых людей на улицах и удивляюсь: неужели я когда-то был таким же. Интересно, о чем они думают и были у меня когда-ни¬будь такие мысли или нет. Теперь, когда они уже ушли, я бреду по этой улице, и тишина позволяет и другим моим чув¬ствам пуститься в исследования. Мотыльки остервенело ата¬куют уличные фонари. Хор насекомых звучит симфонией и, похоже, висит в ночной сырости. Запах цветов и деревьев наполняет темноту богатой и сильной жизнью. Такой силь¬ной, что можно повернуться к ней спиной и принять ее как должное. Об этом не нужно помнить, потому что это посто¬янно. Почему-то истиннее фактов. У меня сохранилось одно из немногих воспоминаний - о памяти, сохранившей все до единого мгновенья моей жизни в тисках. То была память, в плену которой оставалась каждая мысль, каждое чувство, перспектива и восприятие. Я смутно помню, что всегда был рассержен, мрачен или в чем-нибудь нуждался. Я не помню мгновения или событий, приведших меня к систематическо¬му стиранию памяти и связей с людьми. Теперь времена го¬да проходят сквозь меня, как сквозняк сквозь тонкие што¬ры. Когда меня с кем-то знакомят, я не запоминаю имен. Я даже не помню собственного имени, да и было ли оно у меня? Я уверен, что было, но как и любой другой факт на этой планете, оно просто ничего не значит.

Мой флаг - цвета ночного потолка. На моем фла¬ге звезды. Они все вышибли себе мозги. Дребез¬ги их сияния разбросаны по изношенной тряпке.

В моей отгороженной от мира комнате я рад, что ты есть, ве¬теран. Мне радостно знать, что ты в какой-то комнате неслышно истекаешь кровью. Хорошо знать, что ты знаешь, что никто тебя не поймет. Никто не узнает о твоей бессловесной панике и медленном отчаянии, подбирающемся пустыми ша¬гами. Ты один, но ты не один. Ты стиснут людьми, живыми, но не жившими. Когда они тянутся к тебе, их благонамерен¬ные руки оказываются лишь ампутированными обрубками. Их участие изуродовано виной и ограничено пределами их крошечных жизней. Тебя бросили на волю волн в море человечества и невидимо потопили. Ты не один. Мой кулак ударил в стену точно так же, как твой вчера ночью. Мой те¬лефон не звонил так же, как и твой. Шрамы моего знания и сожаления прорастают на моем теле, как и на твоем. Я знаю, что ты там, в моей ночи так же, как я - в твоей. Не¬важно, видел ты войну или нет. Есть много способов увидеть слишком много. Опыт возвращается к тебе, чтобы заманить тебя в свою клаустрофобную, безбрежную бездну. Те, кто хочет стать ближе, лишь угрожают тебе. Тебе они нравятся, и ты не хочешь, чтобы они заметили ужасающую ясность, с которой ты воспринимаешь все. Так ты видишь конец ис¬тории в ее начале и принимаешь его, пока боль не становит¬ся такой всепоглощающей, что ты можешь только сидеть в одиночестве и ждать, когда она пройдет. Если живешь, как воин, ты ведь не думаешь, что так же умереть - настолько долго и тянется с такой мучительной и позорной покорнос¬тью. Минуты жизни унижают. Дни насмехаются, а голоса разъяряют тебя. Сноси все молча и иди дальше. Не останавливайся на тропе. Не выходи на поляны и не сдавайся, по¬скольку туземцы нелепы в своем дружелюбии. Они убьют тебя, и ты обесценишься. По грани можно пройти лишь в одиночку, и ты это знаешь.

Она улыбнулась мне и сказала, что все будет хо¬рошо. После этого затянула зажимы, держащие мою голову. Первый удар молотка пришелся мне над глаз, и я потерял сознание или умер. Когда я снова смог открыть глаза, я увидел, что все мои внутренние органы прибиты к стене. Я все еще был привязан к полу, но зажимов на голове боль¬ше не было. Вот так вот меня и оставили. Живым, но выпотрошенным и уродливым. Я освободился от пут и собрал себя заново. Меня это не огорчи¬ло. Может, в следующий раз не выпотрошат. Я ста¬раюсь. Если б я верил в высшую власть, я бы так и сказал. Я бы сказал что-то вроде: «Господи, я стараюсь быть хорошим и любить людей. Я знаю, каждый старается как может. Я по¬стараюсь делать лучше». Вместо этого я убеждаю себя быть хорошим человеком. Я над этим работаю. Я недостаточно силен, чтобы не сдаваться. По большей части, мне не удает¬ся. Но есть моменты, когда я торжествую. Я стоял перед женщиной с халитозом, а она твердила мне одно и то же три раза. Я не удрал. Я не сказал: «У тебя изо рта жутко воня¬ет». Я стоял перед ней, как набитое чучело, и все проглаты¬вал. Я не напал на человека, который сегодня гнался за мной на велосипеде, пытаясь меня сфотографировать. Опу¬стив голову, я шел на работу. Я был вежлив с пьяным солда¬том, который тащился за мной два квартала, через каждые пять шагов пожимая мне руку и талдыча одно и то же. Я не сказал: «Ты не мог бы перестать талдычить одно и то же и дышать мне в лицо перегаром? Может, ты отпустишь мою руку?» Но он тоже ведь старается как может, правда? Сов¬сем как я. Это нужно учитывать. Бывают моменты, когда я недостаточно силен. Кто-то улыбается мне, и лицо мое за¬стывает, бледнеет, и я опускаю глаза. Кто-то окликает меня на улице, и я слышу их совершенно отчетливо, но делаю вид, что не слышу, и продолжаю идти туда, куда шел. Я устаю ос¬танавливаться, если куда-то иду. Я устаю от разговоров, ког¬да хочу молчать. Я устаю отвечать на бесконечные вопросы и сносить мелкие оскорбления, от которых мне некуда спрятаться. Я стараюсь быть хорошим в надежде, что мне, быть может, выделят кусочек пространства, где я мог бы сущест¬вовать вне этой комнаты. Местечко размером с какое-ни¬будь насекомое, где я смогу быть, а они не смогут вторгнуть¬ся и все забрать. Я хочу этого, потому что мне просто не хватает того, что поможет все это переносить день за днем. Любить людей - самое трудное, что я когда-либо пытался делать. У меня не получается. Наверное, я слишком часто поскальзывался.

ТРИ РАССКАЗА

Эти три истории взяты из чтений, которое я проводил в Лос-Анджелесе в 1992 году.

Кролик Бан-Бан

Я работал в одном зоомагазине. Иногда мне при¬ходилось стоять в отделе рыбок и выгребать ог¬ромное количество мертвых рыб. В этом заведении дохлых животных было больше, чем живых. Я приходил по субботам, вычищал дерьмо и все остальное, и половина оби¬тателей магазина к моему приходу уже подыхала и высыха¬ла. Все грызуны - они высыхают, в них мало влаги, они по-настоящему не гниют. Просто вроде как ссыхаются, и всегда подыхают с каким-нибудь ужасным выражением на мордоч¬ке. Как любая мумия, знаете ли. Когда откапывают какую-нибудь мумию: «О боже, посмотрите, человек весь в повяз¬ках, он, должно быть, мумия». Может, этих ребят зарыли живыми, потому что они выглядят такими безумными, у них оскалены зубы. Интересно, орали они при этом или как? «Я, блядь, ваш король, ублюдки! Не смейте бросать меня здесь! Я вернусь в следующей жизни и вас выебу!» Звери вымирали направо и налево, потому что среди недели я мог приходить сюда лишь ненадолго, а на выходных приходил и делал все, что мог. Я был единственным настоящим штатным сотрудником этого заведения - и еще мой друг Иэн. Так что по субботам мы заваливались сюда, и, господи, сколько же здесь было дохлятины, особенно после того, как мой прежний босс Скипа заложил магазин и продал его че¬ловеку, который, я думаю, не смотрел за делом как следует. Мы вынуждены были прибегать ко всевозможному вранью, поскольку мы не успевали вычистить все клетки до того, как приходили покупатели. Вот так мы изобрели «австралий¬скую спящую крысу». Вошла женщина, а в одной из крыси¬ных клеток валяются две дохлые крысы. Другие с аппетитом их поедают и все такое. «Эге, а там в углу прекрасный бес¬платный обед!» И вот эта женщина заходит и говорит:

— Простите, джентльмены, э-э... но мне кажется, эти две крысы мертвы.

Я попробовал состряпать какое-то оправдание на тему «Ну, я...» А Иэн улыбается и говорит:

— Это австралийские спящие крысы. Они очень апатич¬ные. - Берет в руки эту дохлую крысу и продолжает: - Ви¬дите, живая.

А женщина:

— Ой, а мне показалось, что мертвая.

— Я знаю, многие обманываются. Они не особенно милые животные, но мы их все-таки держим. Вот все крысы, что бе¬гают по клетке, - просто обычные крысы, а эти, эти две - особая пахучая разновидность, у них необычный запах. Они пахнут гниющими животными. Да, это старые добрые авст¬ралийские спящие крысы.

И дама удалилась. Иэн был бесподобен. Мы надували покупателей постоянно.

— Простите, сэр, молодой человек, вот тут, в этом аквариу¬ме, четыре дохлых морских ангела. Может, вам их стоит вы¬бросить?

— О, нет-нет-нет. Они не дохлые. Они просто поднялись на поверхность в ожидании, когда их покормят. Знаете, они вот так вот плавают потому, что хотят ускорить прием пищи. Они так всегда поступают. Это очень здоровые и прожорливые рыбки.

Незадолго до Пасхи мы доставали тридцать пять кроликов, продавали тридцать пять кроликов, а к понедельнику двад¬цать кроликов нам возвращали, потому что все они умирали. Почему они умирали? Потому что люди, покупающие кроли¬ков, не слушают молодого человека в зоомагазине, который говорит: пожалуйста, кормите их кроличьим кормом - ша¬риками «Пурина», не кормите их морковкой, не кормите их салатом. Это вам не Багз Банни. Домашние кролики не мо¬гут есть морковку, потому что у них она не усваивается. А бедные ублюдки жрут моркву, глотают ее, не могут пере¬варить и срут огромными кусками моркови, которая разры¬вает их изнутри. Все равно что пропустить шрапнель через вашу задницу. После такого залпа вы будете похожи на Нэн¬си Рейган.

Один из кроликов вернулся весь в говне. Срал морковкой, а эта безумная мамаша купила кролика для своего чада. Яв¬но чокнутая, потому что назвала кролика «Бан-Бан». Но говорила она что-то вроде:

— Это кролик Бан-Бан. Мы не можем больше держать у се¬бя Бан-Бана. Бан-Бан заболел.

А на самом деле Бан-Бан держался молодцом. Когда кроли¬ки болеют, они сидят в углу клетки и тяжело дышат - им действительно херово. Боль написана у них на мордочках. Так или иначе, они притащили Бан-Бана, и мы с Иэном по¬старались не расхохотаться в лицо этой дамочке. Она при¬волокла клетку с Бан-Баном, кедровые опилки рассыпались по всему полу, а за ее ноги цеплялись эти двое детишек и ка¬нючили:

— А может, не надо отдавать Бан-Бана?

— Золотко, мы не можем оставить Бан-Бана у себя. Пожа¬луйста, заберите Бан-Бана обратно.

Я говорю:

— Хорошо, но вы знаете, босс сказал, что деньги мы не воз¬вращаем.

— Деньги мне не нужны. Я просто хочу, чтобы вы хоро¬шенько ухаживали за Бан-Баном. Мы любим Бан-Бана.

И дети говорят:

— Мы любим Бан-Бана. Так что я говорю:

— Ладно, мы возьмем Бан-Бана. До свиданья.

И двое детишек со своей безумной мамашей уходят. И вот мы смотрим на Бан-Бана и я говорю:

— Иэн, - а Иэн говорит:

— Да.

Я говорю:

— Наверху - ты знаешь, кто живет в большом террариуме? Он отвечает:

— Большой питон? Я говорю:

— Да. И мне кажется, большой питон проголодался. И он говорит:

— Давай скормим Бан-Бана питону.

Питонам тоже надо есть. Так что я вытащил Бан-Бана из клетки, подложил ему под загривок линейку, положил мор¬дочкой на прилавок и сильно дернул. Бан-Бан не понял, что его настигло. Это называется шейный щелчок. Я покончил с грызуньей Бан-Бановой жопкой.

И вот почему я прикончил Бан-Бана. Будь Бан-Баном вы, что бы вы предпочли: если я просто и быстро покончу с вашей жопкой, или если возьму вас живьем и закину брыкающего¬ся в клетку с громадной змеей, которая будет гонять эту ва¬шу перепуганную жопку по всей клетке добрых пять минут, кусать вас зубами, которые в пропорции с вашими размера¬ми кажутся огромными, а потом схватит вас и стиснет так, что из вас дерьмо полезет вместе с глазами, а потом вы сдохнете? Это займет примерно пять минут. Вы предпочли бы та¬кой исход, или чтобы я просто вас отключил? Итак, я убил Бан-Бана и уже собирался отнести его наверх, чтобы скормить мистеру Питону. И тут дверь в зоомагазин открылась. Это чокнутая дама и двое ее малышей. Бан-Бана я быстро прячу за спину.

— Мы передумали. Мы хотим Бан-Бана. Что тут скажешь?

— Ах, вы знаете, вы - не кроличья душа. Иэн, она рыбья душа, не правда ли? Мадам, мы дадим вам аквариум, трех зо¬лотых рыбок, вода бесплатно. Все, что вам нужно для того, чтобы держать золотых рыбок. Кролики не для вас. Вам под¬ходят аквариумные рыбки, и мы бы предложили вам начать прямо сейчас. Иэн, почему бы тебе не провести леди наверх и не показать ей, какой у нас большой выбор золотых ры¬бок?

— Я хочу Бан-Бана. Где Бан-Бан?

Она не собиралась уходить. Именно в такие моменты ужас¬но оплачиваемая работа с девяти до пяти превращается в искусство. Я протянул руку с Бан-Баном. Бан-Бан был дей¬ствительно мертв.

— О боже! Бан-Бан. Бан-Бан!

И старый трюк с «австралийским спящим бельгийским кро¬ликом» бы не сработал, потому что шея Бан-Бана была ре¬ально сломана и носом у него шла кровь. Бан-Бан был понастоящему мертв. Я сказал:

— Вот вам Бан-Бан. Можете сейчас же положить его в клет¬ку и забрать отсюда.

Женщина пришла в ужас. Она возненавидела меня со всеми потрохами. А я просто объяснил:

— Ну, вы вернули его нам, и я решил, что питон мог бы... Она обозвала меня всеми нехорошими словами и удалилась. Больше мы ее не видели.

Ловись, рыбка

У нас были такие большие резервуары с золоты¬ми рыбками, которых мы получали по пять цен¬тов штука. Их держали для кормления других рыбок. У нас был большой резервуар с золотыми рыбками, и по суб¬ботам народ скупал одним махом штук по пятьдесят. Мы да¬вали им большие пакеты с водой, полные золотых рыбок. Золотые рыбки - как раз для детей, поскольку дети могут прийти в магазин и за двадцать пять центов купить себе рыбку. Запустят ее в салатницу, и у них уже есть любимая рыбка. Золотые рыбки потрясающе выносливы. Иногда они живут по восемь лет. Мальчик приходит в магазин:

— Хочу золотую рыбку. Иэн говорит:

— Отведи этого молодого человека прямо наверх, в отдел рыбок.

А там такой громадный резервуар, в котором девяносто мил¬лионов золотых рыбок, и среди них эта одна - белая. Пацан видит ее и говорит:

— Хочу вон ту белую. Я говорю:

— Я ее не вижу. Иэн, ты ее видишь?

— Нет, не вижу. Я вижу огромную кучу оранжевых. Маль¬чик, давай мы дадим тебе оранжевую рыбку?

— Нет. Я хочу вон ту белую.

— Ты хочешь сказать, вон ту с дырой в голове?

— Нет. Белую. Видите?

Мы пытаемся отманить мальца от резервуара. Через пять минут пацан чуть не плачет.

— Я хочу вон ту рыбку!

— Вот эту белую рыбку?

— Да.

— Ладно.

Иэн наливает полстакана воды, а я беру сачок и усиленно изображаю рыбалку, хотя поймать ту самую рыбку никакого труда не составляет. Пацан нетерпеливо ерзает на краешке стула. Я вытаскиваю рыбку и запускаю ее в стаканчик. Спра¬шиваю, та ли это рыбка, которую он хотел. Он говорит:

— Это она. Та золотая рыбка, которую я хотел. И я говорю:

— Иэн, это, похоже, наикрутейшая золотая рыбка, которую я когда-либо видел.

А Иэн отвечает:

— Согласен всей душой. Это золотая рыбка, заслуживаю¬щая глубочайшего почтения.

И мы продолжаем в том духе, что, мол, какое западло было ее ловить, а затем Иэн говорит:

— Генри, пора. Я говорю:

— Ладно.

И вытаскиваю золотую рыбку из стаканчика за хвост. Спра¬шиваю пацана:

— Та самая? Ты уверен?

Он согласно кивает. Я говорю:

— Это замечательная рыбка, - а мальчик просит:

— Положите ее обратно в воду.

И тут я съедаю рыбку. Мальчишка выскакивает из магазина,

вопя, точно кто-то засунул факел ему в задницу. Это было здорово.

Мамаша позвонила в тот же день.

— Я не знаю, чем вы там занимаетесь в своем магазине, но вы должны сказать своим двум служащим, что им надо наконец повзрослеть.

Даже в том юном возрасте мы знали, что предназначены для больших дел. Нас бы никто не переубедил.

Шоу «Говно в огне»

Я успел домой как раз к крутой передаче, которой Лос-Анджелес наслаждался уже три дня. На какой канал бы вы ни переключались, там шло шоу «Говно в огне». На каждом канале горел какой-нибудь новый район стрип¬тиз-баров. Ночь, а везде бегают мужики с садовыми шланга¬ми: «Дайте мне, дайте». Нет. Ниагарам воды, извергающим¬ся на массивные вулканические стены пламени, не остановить его. Удручающее зрелище. Вывозят эту сви¬нью Дэрила Гейтса, а он бормочет, в сущности, только «Ну, у меня на самом деле нет... У меня нет контроля над этой си¬туацией». И когда он произнес это слово, оно прозвучало чуть ли не поразительно круто. «Ситуация». Точно он в чем-то оказался прав, понимаете. Противно было сидеть дома и получать такие оскорбления.

Как-то раз во время беспорядков я сидел у своей подружки. Она включает телевизор, идет программа «Говно в огне». Во, еще одно массивное возгорание. А потом мельком показы¬вают перекресток, весь объятый пламенем. Чистая преис¬подняя. Похоже, в трех кварталах от того места, где мы си¬дим. Мы смотрим в окно и видим черные тучи, и пепел влетает к нам прямо с экрана. Как в Помпее в день изверже¬ния Везувия. Сейчас нас засыплет вулканической сранью, и канал «Нэшнл Джиогрэфик» снимет о нас документальный фильм. Пятьсот лет спустя мы окажемся полностью закон¬сервированы. Вместе с пломбами в зубах и прочим. Мы слы¬шим полицейские вертолеты. Так близко, что весь дом дро¬жит. Сущий хаос. Так вот что, значит, происходит, когда горит говно - полиция в небе, в район 213 стягивается На¬циональная гвардия, повсюду на машинах разъезжают пар¬ни, высматривая, что бы еще спиздить? Что тут сделаешь?

Плюнуть на все и запереть дверь. А что делаем мы? «Пошли позырим!» И мы побежали вниз на угол. Вот сценарий: мы смотрим на дорогу, а там, само собой, по¬жарные машины, пламя, дым, вертолеты, солнце садится... по-своему красиво. А с другой стороны - кошмар. Итак, мы стоим, а местные жители тоже толпятся на углах, наблюда¬ют. Через дорогу - музыкальный магазин «Сэм Гуди». Весь из стекла, занимает целый угол, и стекло это повсюду, а под ним - здоровенные плакаты всяких групп. Стоят два парня, охранники в желто-коричневой форме, без оружия. Тол¬стенькие такие, а на мордах всегда какая-то тревога пропи¬сана. Типа, все немного вышло из-под контроля. Не парков¬ку же охраняют. «Так, вы стойте на месте, не выезжайте пока». И так восемь часов. «Ладно, все машины по-прежне¬му на месте. Вот, возвращаю дубинку. Пока». А тут на улице мародеры. Пятеро парней, стоят через дорогу и смотрят на музыкальный магазин. Представьте себе: вы мародер и сто¬ите перед магазином, полным компакт-дисков и всяких сте¬рео-примочек, а кругом - сплошное стекло. Если вы маро¬дер и в руке у вас камень, а вокруг никаких легавых, вам захочется этим камнем запустить в окно. Они смотрят на стекло, и у них текут слюнки. Два охранника стараются под¬держать то, что в Департаменте полиции Лос-Анджелеса на¬зывается «командным присутствием». КП - это когда они тормозят тебя за двойной обгон, а вид у них при этом такой, будто Польшу оккупируют.

— Остановите машину на этой стороне. Выходите. У вас тридцать секунд на исполнение.

— Ладно.

Ясный день. Ну, двойной обгон, и что?

— Прошу прощения, офицер?

— Не разговаривать. - Они держат под контролем всю си¬туацию, все в мире в их цепкой хватке. - Ничего не делать. Ничего не говорить. Предъявите удостоверение, регистра¬цию и страховку, не то отправитесь в кутузку.

Это и есть командное присутствие. И когда вот такая свинья вас свинчивает, вы попадаете в лапы командного присутствия. Итак, эти двое охранников стоят перед музыкальным мага¬зином «Сэм Гуди», всерьез стараясь выглядеть круто перед компанией парней, которые зарабатывают на жизнь тем, что пиздят разные вещи. Они понимают, что смотрятся не очень убедительно. Охранники подходят к нам, зевакам, и говорят:

— Эй, ребята, мы выбираем всех вас представителями вла¬сти, если вы перейдете улицу и встанете перед магазином «Сэм Гуди». Это ваш район, вы должны его охранять. Прозвучало довольно неплохо. Но я немножко циничнее среднестатистического человека, на самом деле, я циничнее средних размеров стадиона, полного народу, и я говорю:

— Мужики, у этого парня тут примерно такое же законное влияние, как у любого другого. Ни хуя он не может никого никем выбирать.

Итак, если вдуматься: иди сюда и охраняй свою общину. Пе¬рейди через дорогу и встань перед «Сэмом Гуди». Давайте все расставим на свои места. Вы что, хотите, чтобы я полу¬чил камнем в рожу из-за Полы Абдул? Я должен принять на грудь удар монтировкой за Боно? Я что, должен стоять перед огромным листом зеркального стекла и защищать его от ог¬ня и от неотесанной молодежи, которая хочет прямо через мою голову пробиться к Моррисси? Нахуйнахуйнахуй! Ни один из нас не двинулся с места.

Так что охранники вернулись на свой пост - с немалым от¬вращением. На другой стороне улицы какой-то молодой че¬ловек подбирает проволочную урну и начинает ходить с ней по кругу, словно набирая обороты, а затем перемещается к витрине винной лавки. Видать, хочет метнуть ее внутрь. Тут несколько парней с дубинками выбегают откуда-то сзади и кидаются прямо к этому парню. Бегут со всех ног. Думае¬те, подбегут и скажут: «Прекрати! Что с тобой такое? Ты что, животное? Иди домой!» Нет, они хотят выпустить этому пар¬ню мозги из ушей. Я вижу, как парень собирается расколотить витрину, и говорю себе: ну его на хуй, мужик. А хозяин винной лавки такой клевый, ему ж не хочется, чтобы его ви¬трину били. Если ему повезет, его лавку просто ограбят, ес¬ли повезет, он затарится новым киром, конечно, даже новое стекло в витрину вставит, еще бы. А если его лавку спалят? Нужно понимать, такие лавочники зарабатывают на жизнь. У них есть семьи. У них есть дети, и они хотят, чтобы дети за¬кончили колледж. Некоторые лавочники, господи помилуй, могут даже оказаться неплохими людьми, они не заслуживают такой срани.

Итак, ребята несутся вовсю за этим парнем, а я себе думаю: ну вас, ребята, тоже на хуй, потому что несутся они за ним со всей дури. Люди у меня за спиной орут: - Лови его! Держи его! Давай! Удирает! Мочи этого ублюдка! И тут я понимаю, что стою среди людей, которые точно так же ебнуты, как парень с урной и парни с дубинками. Я под¬нимаю взгляд на крышу своего дома прямо у себя над голо¬вой. И там стоит человек с винтовкой. Через секунду меня там не было. Назад, домой. Я не высовывал носа два дня. А когда высунул, то сразу отправился в международный аэ¬ропорт Лос-Анджелеса и вылетел на Средний Запад, где у меня были чтения в нескольких университетах. Таксист меня спрашивает, как я хочу ехать в аэропорт. Я предлагаю везти меня по бульвару Ла-Сьенега. По заметным улицам то есть. Хоть какую-нибудь резню посмотрю, узнаю, что происходит. На самом деле ведь не получится ходить и спрашивать: «Простите, вы не собираетесь грабить это ме¬сто? Можно посмотреть?» В Голливуде есть магазин бытовой техники «Сайло». Его, судя по всему, весь вымели до такой степени, что там осталась одна стиральная машина. Пред¬ставляете, подъезжает народ на пикапе? Один парень выле¬зает, а у него спина болит, и четыре других мародера помо¬гают ему загрузить эту стиралку в пикап. «Эй, погоди, мужик, спину потянешь. Давай поможем. Парни, давайте закинем ему стиралку. Не-не, ты постой, расслабься. А то еще надо¬рвешься. У тебя ж вон бандаж. Да ладно, поможем, чего там. Вон, мы тебе еще пару колонок прихватили. Счастливой по¬ездки! Бензина у тебя хватит? На вот пятерку, заправишься. Тебе до Чино далеко. Счастливого пути, приятель!» Я еду по Ла-Сьенега, и чем дальше мы едем, тем хуже и ху¬же. Начинают попадаться разбитые окна, потом сгоревшие лавки, потом сгоревшие автомобили. И видно, что именно эти лавочники делали, чтобы уберечься от налета. Самое очевидное - надписи «ПРИНАДЛЕЖИТ ЧЕРНЫМ», но это не сильно помогает, если мародеры не любят негров. Но лавоч¬ники шли на что угодно, лишь бы сохранить свои лавки. Портреты Мартина Лютера Кинга в витринах, что угодно. Лучше всего был компьютерный магазин. Компьютерные магазины держат довольно умные люди. На двери компью¬терного магазина висел один-единственный кусок фанеры. Он гласил: «УЖЕ ОГРАБИЛИ И СОЖГЛИ. НАВЕРХУ ЖИЛЬЦЫ». Никто это место не грабил. И не сжигал. Наверху была толь¬ко крыша. И на крыше никто не жил. Воображаю этих ком¬пьютерщиков в подсобке - то ли они застряли в своей вир¬туальной реальности, то ли просто циничные гении. «Кажется, бунт начинается. Я знаю, я знаю! У нас еще оста¬лась там фанерка? Так, давай вывешивай, напишем, что ма¬газин уже ограбили и сожгли.

Нет-нет-нет, секундочку, да¬вай еще им напишем, что наверху у нас жильцы. Отлично, теперь сваливаем на хуй отсюда!» И сваливают. Являются мародеры, а там внутри - сокровища, и они считают, что можно влезть и поиметь здоровенный цветной монитор, ла¬зерный принтер, все прибамбасы, все компьютерные про¬граммы, которые хоть жопой ешь, и притащить все это до¬мой. Старик, да если ты подрубаешься по компьютерам, это самое то, что надо, - ограбить компьютерный магазин. Можно затариться всем, что нужно, на всю оставшуюся жизнь. Ну вот, приходят мародеры с палками и бутылками горючки. Готовые грабить, мародерствовать и крушить все что ни попадя. «Вот черт, тут уже всё сожгли и утащили, а кроме того люди живут, так тут написано». К счастью, за углом - «Макдоналдс». «Ага, братва, давайте туда». И они отправляются туда и испепеляют «Макдо¬налдс». Рэй Крок, конечно, в гробу вертится. Но как бы ни забавно было все это рассказывать, я все равно считаю, что мародерствовать некрасиво.

Перевод с английского О. Титовой под редакцией М. Немцова.