Тиль родился на саксонской земле, в лесу, именуемом Эльмским, в деревушке Кнайтлинген, и отца его звали Клаусом Ойленшпигелем, а матушку — Анной Зибхен. Когда матушка выздоровела после родов, ребенка понесли крестить в деревню близ Амплебена, и назвали Тилем Ойленшпигелем. И Тиль фон Ютцен, владелец Амплебена стал его крестным отцом.

Когда Ойленшпигель был \'скрещении\' дитя собрались унести домой, в Кнайтлинген, то кумушка, которая несла ребенка, хотела быстро перейти по мостику через ручей, что протекал между Кнайтлингеном и Амплебеном. Но довелось ей выпить чересчур много пива после крестин, ибо в тех местах есть обычай нести младенца после крещения в пивную, там веселиться и пропивать его рожденье; платит же потом за все отец ребенка. Кумушка, стало быть, упала с мостика в лужу и замарала и себя, и ребенка, так что дитя почти задохнулось от грязи. Другие женщины помогли куме выбраться вместе с дитем, и они пошли домой в деревню, и вымыли ребенка в котле; он стал снова чистым и красивым. Итак, Ойленшпигель в один день был крещен трижды: один раз — в крестильне, другой — в грязной луже, а третий — в котле с теплой водой.

Когда Ойленшпигель подрос настолько, что мог свободно стоять и ходить, он много играл с маленькими детьми, так как был еще послушным ребенком.

Подобно обезьяне, скакал Тиль средь подушек и травы, пока ему не исполнилось трех лет, а тогда начал заниматься всякого рода проделками, так что все соседи обычно жаловались на него отцу, говоря ему, что его сын Тиль Ойленшпигель — ужасный озорник. Раздосадованный отец подошел однажды к сыну и сказал ему:

— Как это ты так ведешь себя, что все наши соседи называют тебя озорником?

— Дорогой батюшка, — ответил Тиль, — я никого не трогаю, это могу хоть сейчас доказать. Пойди сядь на лошадь, а я усядусь позади тебя и буду молча за тобой ехать по улицам, и все же соседи станут на меня клеветать и говорить, что им придет на ум, вот увидишь!

Отец так и сделал, вскочил в седло, а сына посадил за собой на лошадь. Ойленшпигель тут же оголил зад, показал его всем людям на улице и затем вновь сел на место. И стали на него указывать соседи и соседки и говорить: «Тьфу, что за безобразник!»

Сказал тогда маленький Ойленшпигель:

— Батюшка, ты же сам видишь, что я молчу и никого не задираю, и все же говорят люди, что я безобразник!

Тут же решил отец посадить свое любимое чадо впереди себя на лошадь. И Ойленшпигель сидел молча, но он широко разинул рот, скалил зубы и высовывал язык. И люди сбегались и говорили:

— Глядите, что за озорной мальчишка! Молвил тогда расстроенный отец:

— Ты, сынок, наверное, родился в недобрый час, вот сидишь спокойно и молчишь, никого не задираешь, и все же говорят люди, что ты — озорник.

Подрос Ойленшпигель и после смерти отца пошел странствовать по белу свету в поисках заработка и приключений.

Из Марбурга отправился он в Прагу, столицу Богемии. В то время там еще жили добрые христиане, пока в те края не занесли ересь, и Ян Гус не начал ее распространять.

Ойленшпигель выдавал себя за великого магистра, который может ответить на любые вопросы, рассказать то, о чем другие магистры ничего не ведают. Это он написал на листах, которые прибил к дверям церквей и коллегий, что весьма раздосадовало ректора. Коллегии, доктора и магистры, да и весь университет сильно разгневались. И стали держать меж собой совет, как бы им задать Ойленшпигелю такие вопросы, на какие он не сможет дать ответ. А если ответит дурно, они станут с ним говорить свысока и пристыдят его.

Так все договорились и согласились, что ректор будет задавать вопросы, и передали Ойленшпигелю через университетского служителя, чтобы тот явился на следующий день отвечать на вопросы перед всем университетом, о чем и будет объявлено письменно; если же его искусство не одобрят, то ему не разрешат здесь оставаться.

Ойленшпигель так ответил служителю:

— Скажи твоим господам, что я все исполню, и надеюсь, что, как и прежде, меня признают благочестивым человеком.

На другой день собрались все магистры, доктора и ученые. Пришел и Ойленшпигель и привел с собой хозяина и еще несколько горожан, да пару здоровых парней на случай потасовки, со студентами. Ему велели взойти на кафедру и отвечать на вопросы.

Первый вопрос, заданный ректором, был таков: подсчитать и доказать, сколько в море бочек воды. Если же он не сможет ответить на этот вопрос, то они его проклянут и накажут, как невежду.

На этот вопрос Ойленшпигель ответил сразу:

— Достойный господин ректор, велите остановиться всем рекам, которые текут со всех концов в море, и я вам все измерю и подтвержу правдивыми доказательствами, и это будет легко сделать.

Ректору было не под силу остановить реки, он снял свой вопрос и, пристыженный, задал другой вопрос:

— Скажи-ка мне, сколько прошло дней от Адама до нынешнего дня? На что Ойленшпигель кратко ответил:

— Всего семь дней, а когда они кончаются, начинаются другие семь дней. И так будет до конца света.

Далее ректор задал третий вопрос:

— Ответь мне поскорее, где находится середина мира? Ойленшпигель не замедлил с ответом:

— Мы здесь — в середине мира, и вы убедитесь, что это правда, если измерите всю землю длинной веревкой. Коли же я ошибусь, хоть на малую соломинку, можете меня наказать.

Ректор не захотел ничего измерять и, разъярившись, задал четвертый вопрос:

— Скажи-ка, каково расстояние от земли до неба? На что Ойленшпигель ответил ему:

— Отсюда до неба недалеко. Ведь когда на небе разговаривают или кричат, здесь на земле все хорошо слышно. И если вы туда подниметесь, а я снизу вас тихо позову, вы это услышите на небе, а если не услышите, можете меня наказать.

Ректор удовлетворился этим ответом и задал пятый вопрос:

— Каков же размер неба?

Ойленшпигель, не медля, ответил ему так:

— В ширину небо будет в тысячу саженей, а в высоту — в тысячу локтей, скажу это без ошибки. Ежели же вы мне не верите, снимите-ка с неба солнце, месяц и все звезды, и измерьте как следует, тогда вы увидите, что я прав, хоть вам это, наверное, и неприятно. Что было им сказать? Ойленшпигель во всем разбирался, и все должны были с ним согласиться. В скором времени он вновь перехитрил всех ученых своим плутовством. Но ему стало досадно, что они мало поднесли ему вина, и он счел это себе за обиду. Снял тогда Ойленшпигель длинную мантию, поехал прочь и добрался до Эрфурта.

Ему очень хотелось в Эрфурт после того, как он набедокурил в Праге, ибо плут опасался, что за ним будет погоня, и вот, добравшись до Эрфурта, где был большой и знаменитый университет, Тиль прибил там свои объявления.

В коллегиях университета были уже наслышаны о его коварстве и стали совещаться, чтобы с ними не случилось такой беды, как в Праге, и не приключилось никакого вреда. Сговорились магистры, что отдадут в ученье Ойленшпигелю осла, ведь в Эрфурте было множество ослов, молодых и старых. Послали они за Ойленшпигелем и сказали ему так:

— Магистр, вы всюду прибили искусно составленные объявления, что можете в кратчайший срок любую тварь научить читать и писать. Вот перед вами господа из университета, они хотят вам поручить обучение юного осла. Берете ли вы на себя такое дело?

Ойленшпигель согласился, но сказал, что ему потребно время, ибо осел — тварь бессловесная и неразумная, и сошлись они на сроке в двадцать лет.

Ойленшпигель подумал так: «Трем смертям не бывать, одной не миновать, либо помрет ректор, тогда я свободен, либо помру я, с меня тогда и взятки гладки, либо помрет мой ученик, тогда мне и заботы нет». И запросил за обучение осла пятьсот старинных грошей. Потом ему дали и немного золота.

Итак, Ойленшпигель забрал своего осла и перебрался на постоялый двор под названием «Возле башни», где хозяином был один чудак. Ойленшпигель заказал хлев для своего воспитанника и взял старую псалтырь, положил ее ослу в ясли, а между страницами насыпал овса. Осел это заметил и начал мордою переворачивать листы, ища овес. Там же, где овес он уже успел съесть, осел вопил: «И-а, и-а!»

Ойленшпигель заметил такое его поведение, пошел к ректору и сказал:

— Государь мой ректор, когда вы пожелаете взглянуть на успехи моего ученика?

Ректор поинтересовался:

— Дорогой магистр, понятлив ли осел в учении? На что Ойленшпигель ответил:

— Он по природе чрезвычайно груб, и мне учить его очень трудно. Но я не пожалел труда и прилежанья, и осел уже усвоил несколько букв и несколько гласных.Ежели хотите, пойдемте со мной. Вы все это увидите и услышите.

Усердный ученик постился до трех часов пополудни, когда наконец явился Ойленшпигель с ректором и несколькими магистрами и положил перед своим учеником новую книгу. Как только тот ее увидел в яслях, он начал вертеть страницы взад и вперед, ища овса. И не найдя его, стал орать громким голосом: «И-а, и-а!»

Тогда Ойленшпигель сказал:

— Видите сами, государь мой, он знает уже две гласные: «И» и «А», и я надеюсь на его новые успехи.

Вскоре ректор умер. Тогда Ойленшпигель бросил своего ученика, предоставив ему идти по пути, начертанному природой. После чего уехал, прикарманив денежки и размышляя про себя: «Если ты захочешь обучить всех ослов в Эрфурте, на это уйдет целая жизнь».

Такого желания у него не было, и он забросил это дело.

Ойленшпигель был проворен во всяком плутовстве, что он и доказал на масленицу скорнякам в Лейпциге, когда те собрались на пирушку. Случилось так, что им захотелось жаркого из дичи. Ойленшпигель, услыхав об этом, дерзко решил: «Берлинский скорняк мне некогда ничего не дал за работу, пусть тогда эти скорняки со мной расплатятся». И пошел к себе в трактир, а там у хозяина была весьма упитанная кошка, ее-то Ойленшпигель спрятал под куртку и попросил заячью шкурку у повара, ибо замыслил отменную шалость. Дал ему повар заячью шкурку. Ойленшпигель зашил в нее кошку, оделся крестьянином, встал перед ратушей и долго держал свою дичь под курткой, пока не увидел какого-то скорняка. Спросил у него Ойленшпигель, не хочет ли он купить доброго зайца, и дал ему заглянуть под куртку. Тут они и сошлись в цене: четыре серебряных гроша за зайца и шесть пфеннигов за старый мешок, в котором был спрятан заяц. Скорняк отнес добычу в дом к старшине цеха, где уже все собрались и встретили его криками и весельем, и сказал, что он принес отличнейшего живого зайца, какого давно не видывал, и всем захотелось его потрогать. Так как решено было полакомиться зайцем на масленицу, то его выпустили побегать по садовой травке за оградой, и туда же, желая позабавиться, пустили молодых гончих.

Когда заяц понял, что ему не спастись, он прыгнул на дерево и запищал «мяу». Увидели это скорняки и закричали во все горло:

— Братцы, дорогие, поглядите-ка, поглядите, он же одурачил нас со своей кошкой. Побейте его до смерти. На том все и кончилось, ибо Ойленшпигель переоделся и так изменил свой вид, что узнать его было нельзя.

Когда Ойленшпигель уехал из Лейпцига, он объявился в Брауншвайге у одного дубильщика, который дубил для сапожников кожи. Дело было зимой, Ойленшпигель подумал: «Я хорошо проживу зиму у этого дубильщика», и нанялся к нему работником.

Когда он пробыл там восемь дней, случилось так, что дубильщик решил пообедать в гостях, а в этот день Ойленшпигель должен был подготовить кожи для работы. Дубильщик сказал своему подмастерью: — Наполни чан кожами и размягчи их.

— Да только где мне для такого дела добыть дрова? — спросил Ойленшпигель.

— О чем тут спрашивать? Если у меня не хватит дров в поленицах, то хватит скамеек и стульев тебе на растопку, — пошутил дубильщик.

Ойленшпигель согласно кивнул головой, и дубильщик отправился в гости.

Повесил Ойленшпигель котел над огнем и стал совать в него кожи одну за другой и размягчал их так долго, что можно было пальцами разорвать их пополам. После того как кожи были основательно разварены, Ойленшпигель распилил все стулья и скамейки, какие нашлись в доме, бросил их в огонь под котлом и разварил кожи еще сильнее. Когда же все было кончено, он вытащил кожи из котла, сложил все в кучу, затем ушел из дома и покинул город.

Дубильщику же было и горя мало, он пьянствовал весь день и вечером спокойно лег спать. Утром захотелось ему посмотреть, как работник приготовил кожи. Пошел он в дубильню и увидел разваренные кожи, но не нашел ни скамей, ни стульев в доме, ни на дворе и загоревал безутешно, зашел в горницу к жене и сказал:

— Ну, жена, приключилась беда. Я думаю, что наш новый работник был Ойленшпигель, у него в обычае делать буквально все, что ему велят. Он убежал, а до этого побросал все наши стулья и скамейки в огонь и разварил все кожи.

Жена расплакалась от огорчения и посоветовала:

- Гонись за ним поскорее, верните его обратно.

— Нет, я не желаю, чтобы он вернулся. Пусть себе гуляет, — ответил дубильщик.

А Ойленшпигель пошел своей дорогой, ведя жизнь бродяги и выкидывая всевозможные проделки в разных землях Германии.

Явился он однажды в Берлин, где и нанялся работником к портному. И вот когда сидел Ойленшпигель в мастерской, мастер посоветовал:

— Работник, коли ты намерен шить, так шей ладно и шей так, чтобы не видно было.

Ойленшпигель сказал: «Хорошо» — и, взяв иголку и одежду, забрался под кадку. Там он разметил на коленях шов и принялся его зашивать. Портной постоял, поглядел на него, да и сказал:

— Что это ты намереваешься делать? Какое диковинное шитье!

— Мастер, вы ведь сказали: я должен шить так, чтобы не видно было, ну вот никто и не видит меня под кадкой.

— Нет, милейший, перестань и не шей больше подобным образом, а начни шить, чтобы это можно было видеть, — приказал портной.

Так продолжалось день или три, и вот однажды работали они до самой ночи, портной устал и решил отправиться спать. В мастерской лежал серый крестьянский кафтан, наполовину сшитый, и портной его кинул Ойленшпигелю и сказал:

— Послушай, приведи-ка в надлежащий вид волка, потом тоже отправляйся спать.

— Хорошо, — согласился Ойленшпигель. — Идите и будьте спокойны, я все как следует исполню.

Мастер пошел спать, не ожидая ничего дурного. А Ойленшпигель взял кафтан, разрезал его и смастерил из него голову наподобие волчьей, затем туловище и ноги, напялил все это на палки, так что получилась фигура волка и в свой черед завалился в постель.

Утром мастер встал и увидел этого волка, стоящим в мастерской. Удивился портной, но тотчас смекнул, чьих это рук дело. Между тем явился и работник.

- Что ж это ты, черт возьми, смастерил из кафтана? — спросил его мастер.

— Волка, как вы мЯё приказали, — ответил Ойленшпигель.

— Но подобного волка я вовсе не имел в виду, а разумел серый крестьянский кафтан, его у нас обычно называют волком, — возмутился портной.

— Дорогой мастер, я этого не знал, — стал оправдываться Ойленшпигель. — Знай я, что вы под этим подразумеваете, я бы лучше сделал кафтан, нежели волка.

Но дело было сделано, и пришлось портному смириться с этим.

И вот случилось, что по прошествии примерно четырех дней почувствовал вечером мастер такую усталость, что охотно бы отправился спать раньше обыкновенного, однако ему казалось, что еще слишком рано, чтобы и работник завалился на боковую. А там лежал кафтан, который был почти готов, не хватало только рукавов. Портной взял кафтан и невшитые рукава, кинул их Ойленшпигелю и сказал: — Прикинь рукава к кафтану и иди потом спать. — Хорошо, — кивнул Ойленшпигель.

Мастер отправился спать, а Ойленшпигель повесил кафтан на крючок, залсег две свечи, с каждого бока кафтана по свече, и взял один рукав и кинул его в кафтан, потом зайдя с другой стороны, кинул в него также и второй рукав. А когда обе свечи догорели, зажег пару новых и всю ночь напролет до самого утра все кидал рукава в кафтан, но вот поднялся мастер и пришел в мастерскую, однако Ойленшпигель даже не обернулся в его сторону, а все продолжал кидать перед собой рукава. Портной постоял, посмотрел на это, да и проговорил:

— Черт возьми, что это за забава?

— Для меня это вовсе не забава, — серьезно ответил Ойленшпигель. — Всю ночь простоял я на ногах и все кидал эти дурацкие рукава в этот кафтан, а они никак не желают к нему приставать. Было бы куда лучше, если бы вы послали меня спать, вместо того, чтоб приказать их прикидывать, зная хорошо, что это все равно напрасный труд.

— Неужели то моя вина? — удивился портной. — Разве я знал, что ты так поймешь мои слова? Я имел в виду совсем другое, хотел, чтобы ты пришил рукава к кафтану.

— Пусть черт отблагодарит вас за это, — сказал тогда Ойленшпигель. — У вас в обычае все называть навыворот, как же можно мне в том разобраться? Кабы я знал, чего вы от меня хотите, я бы пришил рукава как следует, да еще бы поспал часок-другой. Ну, а теперь вы можете сидеть и шить целый день, я же намерен пойти, наконец, прилечь и выспаться.

— Вот еще! — разозлился мастер. — Я вовсе не желаю тебя содержать за то, что ты будешь дрыхнуть.

Загорелась между ними ссора, и во время ссоры портной в сердцах потребовал от Ойленшпигеля, чтобы тот заплатил ему за свечи, которые он сжег ночью. В ответ на это собрал Ойленшпигель поспешно свои пожитки и отправился в путь-дорогу.

НАРИСОВАНО НА СТЕНЕ

В средние, века благородное происхождение герцогов, графов, князей играли чрезвычайно важную роль. Те, кто претендовал на высокое звание, не должен был иметь среди своих предков представителей низших сословий, поэтому таковых находилось совсем немного.

К неблагородным сословиям относились в ту пору не только палачи и их прислужники, живодеры и бродяги, но также и мельники, пастухи, ткачи, соглядатаи, цирюльники. Лица сомнительного происхождения не могли стать горожанами, им запрещалось вступать в гильдии ремесленников и претендовать на какую-либо должность.

В обществе знати эти правила были еще строже, там безупречному происхождению придавалось невероятно большое значение, что временами приобретало черты гротеска.

Величайший немецкий насмешник Ойленшпигель, сам будучи шутом и бродягой, то есть человеком низкого звания, немало смеялся над самомнением и чванством высокородной знати.

Ландграф Хессенский, тучный и тщеславный человек, требовал, чтобы все почитали его благородное происхождение. Он поручил нескольким высокомудрым ученым по всем правилам науки описать ему славных предков и все ответвления его рода. Плодом усилий просвещенных мужей явилось родословное древо, простирающееся до седых глубин древности. Императоры и короли, князья и герцоги — все, кто имел высокий чин и ранг в западных странах, были представлены в списке его прародителей, с полными именами, гербами, перечнем героических деяний. Граф очень гордился своей родословной.

И вот однажды к графскому двору в Марбурге явился незнакомец, с туманным взором, бледным лбом, спрятанным за нависшими волосами. Пришел он в сопровождении двух молодых людей, которых подцепил по дороге. То были бродячие школяры с пустыми карманами, голодные, как молодые волчата.

— Мы славно проведем здесь время, — пообещал им незнакомец, — но с этой минуты прошу не произносить ни слова. А уж, если приспичит, говорите по латыни.

Незнакомец поспешил засвидетельствовать свое почтение ландграфу:

— Специо да Гиветта, иноземный художник, к вашим услугам, милостивый государь!

Последовал низкий поклон, почтительное расшаркивание, край плаща описал размашистый полукруг. Сопровождавшие художника юноши в немой почтительности преклонили колени, что произвело на графа невероятное впечатление. И он спросил чужеземцев, чего они изволят пожелать.

— Мне хотелось бы нарисовать на стене славных предков хессенско-го рода, — уведомил маэстро, — изобразить во всей красоте и величии, если, конечно, будет позволено, всех, всех, каждого отдельно, включая высокородных дам, чьими стараниями и появился на свет блaгopoдный маркграф... Передняя стена рыцарского зала, государь мой, будто создана для такой величественной картины. Я украшу ее в Вашу честь искусными рисунками, выполненными восхитительными красками, для возвеличивания Вашего дома.

Ландграфу понравилось предложение чужеземца. Желательно, сказал он, увидеть картину особого рода — воплощение самой красоты, если можно так выразиться.

— И во что мне это обойдется? — Ландграф Хессенский в отношении цены не особо стеснялся, ибо то был вопрос вопросов. гл. — Возместите мне лишь стоимость превосходных красок, мой государь. — Чужеземец назвал кругленькую сумму. — Что же касается остального, осмелюсь добавить: я — маэстро Специо да Гиветта, рисую с великой радостью ради славы, а не за деньги. Прошу лишь позаботиться о том, чтобы никто мне не мешал во время работы.

Ландграф не замедлил приказать придворным избегать посещения рыцарского зала:

— Остерегайтесь там появляться! Искусство требует, чтобы маэстро не коснулась мелкая суета.

Художник не мешкая приступил к работе. Для начала он приказал своим помощникам перегородить зал занавесом.

— Ваше место здесь, мое — за занавесом, и не пытайтесь туда вторгаться, даже совать свои носы ко мне, иначе я их укорочу!

Студенты, не будучи дураками, сдерживали любопытство. Они ис-. правно мыли кисти, тщательно растирали краски. О пище и питье для мастеров неизменно заботились слуги. Хлеб и вино, рыба, мясо и птица, жареная, вареная, пареная еда все время появлялась на столе — словом, голода и жажды чужеземцы не испытывали.

Прошло одиннадцать дней. Хозяин замка терпеливо ждал. На двенадцатый день ландграф проявил первые признаки нетерпения.

— Как продвигается работа, маэстро? Позвольте на нее взглянуть хоть одним глазком.

— Что ж, так тому и быть! — после некоторого раздумья согласился художник. — Все предки уже собраны на картине — благородные господа и прекрасные дамы во всем их очаровании. Однако есть одно деликатное обстоятельство. Их всех может увидеть во всем великолепии только человек благородного происхождения, без позорных пятен в своей родословной.

— Нас это не касается! — надменно воскликнул ландграф, ударив себя по бедру. — Кто может сомневаться в добропорядочности нашего рода?!

Маэстро Специо да Гиветта низко поклонился, изящным жестом раздвинул занавес и указал на самую большую стену парадного зала. Там, на свежевыбеленной поверхности во все стороны разлетались полосы, нанесенные кистью, и сияли большие и малые круги, пятна, кляксы голубого, зеленого, красного и желтого цвета. Ландграф зажмурился, не поверив собственным глазам. - Вот это Ромул, — торжественно заговорил художник, — а это — Рем, вскормленные капитолийской волчицей близнецы — основатели Рима и твоего благородного рода! За ними следует император Константин, как ты видишь, женатый на Святой Елене. А вот этот человек с мрачным взглядом — король меровингов Хлодвиг. Не забыт также и Карл Великий, и император Отто Первый, Отто Второй, Отто Третий, налицо и все Генрихи, и Фридрихи. А это вот — польский король Казимир, тут — Святой Штефан Венгерский. Все-все твои предки до тридцать шестого колена представлены здесь на картине, включая и тебя, государь мой.

Пока маэстро расписывал славных предков, ландграф Хессенский видел лишь белую стену с пестрыми кругами, разноцветными кляксами и точками. Может, в его роду было что-то нечистое, какие-нибудь позорные факты? Боже мой, какой ужас!

— Прекрасно, дорогой маэстро... Замечательно... Чудесно... — наконец вымолвил несчастный ландграф. — Поистине выдающееся произведение искусства. Нельзя скрывать сей шедевр от моей супруги и моих придворных.

После обеда в рыцарский зал были допущены графиня и все придворные, дамы и кавалеры. Художник с серьезной миной на лице, прежде чем раздвинуть занавес, строжайше предупредил: только люди благородного происхождения, без позорных пятен в родословной, могут увидеть то, что здесь нарисовано. Затем вновь последовали объяснения по поводу изображенных на картине выдающихся личностей.

Благородные рыцари согласно кивали головами, дамы делали то же самое. Ни один из них не осмелился признаться, что он или она не видит ни капитолийских близнецов, ни Отто Первого, Отто Второго, Отто Третьего, всех Фридрихов, Генрихов и прочих достославных основателей Хессенской фамилии. Кто же в состоянии сознаться, что он происходит не из почтенного рода? Да, да, да — то, что чужеземец нарисовал на стене, было искусством искусств, подлинной красотой!

Лишь шутиха графини, о которой было известно, что она — дочь пьяницы и уличной шлюхи, только эта дурочка, весело рассмеявшись, запрыгала и громогласно провозгласила, что не увидела ничего, кроме белой стены, а ней следы кисти и кляксы голубого, зеленого, красного и желтого цвета!

Озадаченный двор молча потянулся к выходу. Разве можно принимать в расчет слова дурочки низкого происхождения?

Немного позже граф вернулся в рыцарский зал. Чужеземец, художник по имени Специо да Гиветта, прихватив деньги, предпочел вместе со своими помощниками скрыться. Правда он оставил на прощанье справа в углу на стене тщательно нарисованное изображение зеркала, на краю которого сидела сова, и два слова по-латыни: «Hiс fuit» («некто»), что означало: здесь побывал Ойленшпигель, величайший плут и насмешник, человек, далеко небезупречного и вовсе неблагородного происхождения, наделенный природным умом и здравым смыслом.