I

Нечто возникло из Ничто. Из необъятного и непостижимого Небытия. Это Нечто было моим. Новорожденным и слабым. Единственным и неповторимым. Моим Я. Едва возникнув, оно разразилось криком чувств, ощущений, мыслей.

Сначала мир был пугающей Тьмой, бесконечной и вечной, в которой мерцала крохотная точка сознания. Точка росла и превратилась в сложный, непрерывно трансформирующийся, неуловимый светлый образ, погружённый во мрак Бытия.

Три ослепительных вспышки белизны, следующие одна за другой, разрушили идиллическую картину. Всё, что происходило дальше, не оставило от неё никакого следа.

---

Толчки в грудь. Мощные ритмичные толчки, с осязаемым хрустом вдавливающие в ложе.

Распирающий, рвущий грудь сухой свист в горле.

Снова толчки, от которых нет сил защититься.

И снова нагнетающий свист, который нельзя прекратить.

И снова толчки.

Тошнотное падение в бездну.

Челюсти, сведённые страхом.

Боль в груди.

Боль в горле.

Боль во рту, неотвратимо разрываемом массивной холодной сталью.

Шум. Звенящий гул, распадающийся на визг и грохот.

Боль, раздирающая грудь и синими молниями пронзающая мрак бытия.

Боль везде. Невыносимая ломота во всём теле, в каждой мышце, в каждой связке.

Багровые пятна конвульсии.

Тьма.

Провал в Ничто.

---

Лопнувшая струна выбивает глаза.

Тьма озаряется пунцовыми искрами.

Затухающие судороги.

Страх космическим холодом леденит пальцы и сжимает когтистыми лапами сердце.

Боль жжёт внутренности паяльной лампой.

Нет! Не хочу! Не надо!

Крик рождается в груди, вырывается наружу и растворяется беззвучно в пространстве.

---

Потолок.

Бледно-зелёный бликующий потолок в трещинках и ржавых потёках. Софит слепит и греет шестью лампами. Сквозняк.

Мужской голос раздражённо рыкает над ухом, командует что-то, не разобрать.

Сверху, совсем близко появляется перевернутое худое небритое лицо в белом колпаке, смотрит внимательно в левый глаз, потом в правый. Исчезает.

Бряцанье металла разгоняет туман в голове.

Я – жив!

---

Розовощёкая полная женщина в белой шапочке влажными холодными руками убрала медную пластину и мокрую тряпицу со лба. Мой разгорячённый лоб тут же высох, как будто и не был только что мокрым. Женщина, тем временем, развязала узел возле уха и принялась рывками разматывать бинт, стягивавший челюсти, очень ловко скручивая его в идеально ровный жгут.

Как только она закончила, мужчина бесцеремонно запихал мне железную штуковину между сжатыми в спазме зубами, с хрустом раздвинул рот и убирал изогнутую трубку из плотной резины, достававшей до самого горла, от чего сразу стало значительно легче.

Мужчина и женщина, оба в медицинских халатах, отошли к стене и уставились на меня с напряжёнными лицами. Заговорили, кивая в мою сторону. Я понял, что наг, и мне стало неловко.

Говорили они на незнакомом языке со странными ударениями в начале слов и с не менее странными, чуждыми восклицаниями в начале фраз.

Ужасный язык!

Отвязали щиколотки. Отвязали запястья. Опустили ниже ложе. Помогли подняться и сесть, спустив затёкшие порядком ноги вниз. Стали втолковывать мне что-то непонятное, но, очевидно, очень важное и убедительное, касаясь пальцами плеч, как будто желая уложить меня обратно, и опасливо косясь на мои руки. Проследив за их взглядом, я увидел, что непроизвольно растираю запястья. Перестал. Они успокоились и отстранились.

Оглядевшись, в помещении я больше никого не нашёл, зато обнаружил множество внушающих животный страх аппаратов и инструментов, достойных камеры пыток или прозекторской.

Что всё это значит? Что случилось? Всё тело ломит так, что выть хочется.

---

Я решился и спросил. Но не успел и рта раскрыть, как получил жёсткую отповедь от мужчины. Я огрызнулся, напоследок, и замолчал.

Женщина ловко поймала брошенный кем-то из соседнего помещения белый сверток, развернула его и направилась ко мне длиннющими рукавами наизготовку. Я смиренно протянул к ней ослабевшие руки, и она умело натянула рукава на них, спереди назад. Мужчина на спине методично завязал все вязки, а потом, совершенно неожиданным быстрым движением завернув мне руки за спину, перебросил по талии рукава вперед, женщине, а та их тут же завязала. Узел получился прочным, хоть она не затягивала его, я готов поклясться.

Смирительная рубашка? Зачем?

---

Мужчина и женщина, встав по бокам, подхватили меня под руки железной хваткой,  подняли и развернули кругом, лицом к накрытому гладкой и чистой простынёю операционному столу, на котором я только что лежал и сидел. От моего тела и всех его движений на простыни не осталось никакого следа. Но, не успел я изумиться этому обстоятельству, как меня потащили прочь, и вывели из помещения. Спиной вперёд!

Я ничего не мог понять. Я был напуган. Я был один во враждебной среде.

Они тянули меня задом наперёд, а я, поминутно теряя то равновесие, то тапок, то всё сразу, пытался оглядываться через плечо, спотыкался, чуть не падал. Но они упорно волокли меня прочь от этого места. Мне ничего не оставалось делать, как повиноваться.

Выходя в коридор, я заметил, что в смежном помещении никого не было. Совсем. Кто же бросил женщине смирительную рубашку? Ещё одна загадка.

---

Мужчина и женщина, по-прежнему пятясь, тащили меня по мрачному коридору со скрипучим неровным полом, покрытым протёртым до дыр линолеумом, по которому так неудобно ходить задом в постоянно слетающих шлёпанцах. Их это обстоятельство не интересовало.

Они, перебрасываясь между собой короткими фразами и натужно сопя, без конца рявкали на меня. И всякий раз, как рявкали, у меня слетал тапок, или заплетались ноги, или я запинался обо что-то.

Вдруг, они остановились. Стали кричать на меня, вонзив ногти в бицепсы. В ответ на их ругань, мне судорогой свело ногу и я рухнул, повиснув у них на руках. Под запоздалый вскрик женщины я поднялся и они, бранясь, потащили меня дальше, но я тут же споткнулся о задравшийся край одной из дыр в линолеуме и, видимо, выскользнув из вспотевших ладоней сопровождающих, долетел уже до самого пола.

Ногу я подвернул.

Больно! И без того всё тело саднит!

---

Мне помогли подняться и повели дальше.

Повернувшись на жуткий грохот, я увидел человека в несвежем халате, спиной вперёд вкатывавшего никелированную тележку с грудой грязной посуды в одну из десятка дверей по правую руку, обитую металлом, с узким зарешёченным оконцем и облупленной цифрой «2» над ним.

К такой же двери, я разглядел её краем глаза через плечо, подвели и меня, подняв с пола. Придерживая меня одной рукой, сопровождающий мужчина отпер массивным ключом замок и, с грохотом дёрнув ручку, распахнул немилосердно скрипящую и царапающую пол дверь. На ней когда-то сидела цифра «1», но давно отлетела, оставив лишь тёмный след среди голубовато-зелёной краски, да две дырки от шурупов.

В конце коридора показалась группа мужчин в трико, шортах, майках и футболках. Они торопливо пятились, приближаясь, и скрывались за тяжёлыми дверями.

Издалека доносился звон посуды.

Что за чертовщина? Тело ноет, как от жестоких побоев. Голова кружится, тошнит. Смертельно хочется спать. И нет никаких вразумительных объяснений происходящему.

---

Меня запихнули внутрь узкой светлой комнаты с зарешёченным и затянутым сеткой-рабицей изнутри окном, давно не мытым и едва пропускающим дневной свет, облупленным высоким потолком и крашеными стенами. В целом, цветовую гамму помещения можно было охарактеризовать, как неприличных оттенков бежево-жёлто-серый градиент. В помещении стоял тяжёлый запах.

Обстановка исчерпывалась железной койкой с мятым бельём, тумбочкой с выдвинутыми ящиками, столом, заставленным коробкой сока, полиэтиленовой бутылкой минералки и пластиковыми стаканчиками, и привинченным к полу табуретом. На последнем валялась кое-какая одежда. Всё убранство палаты щедро освещалось потолочной лампой дневного света без кожуха.

Меня уложили на койку с провалившейся панцирной сеткой, предварительно сняв смирительную рубашку, повернули и крепко привязали бинтом за левое запястье и обе щиколотки к металлической раме. В палату задом вкатилась дородная женщина в белом халате и колпаке, держа в опущенных руках что-то, что разглядеть не получилось из-за недостаточного угла обзора, но, судя по её лицу, явно отвратительное.

Что это? Судно, раздутый живот, поворот на бок, лицом к стене, лезут чем-то твёрдым куда не надо…

Клизма!

Ненавижу!

Я кричал и вырывался, но втроём и при поддержке вязок они, конечно же, со мной справились без особого труда.

Они – кто? Что они творят со мной? Зачем я им нужен? Чего они хотят?

Я чувствовал себя жертвой загадочного и жуткого эксперимента.

---

Кошмар продолжался.

К компании медработников, которым в комнатке было и без того было тесно, присоединилась ещё одна толстушка, держа в пальцах-сардельках два пустых шприца, окровавленную вату и жгут. Она склонилась надо мной, приложила вату, аккурат запачканным кровью боком, к моей правой руке и плотно прижала. Минуту спустя, бросив короткую фразу мужчине, одной рукой перехватила жгутом моё плечо и, не затягивая его, с размаху воткнула иглу в красную точку на локтевом сгибе. Чудесным образом, мгновенно и совершенно безболезненно попав в вену, она отсосала из нее сначала один шприц прозрачной жидкости, потом, не вынимая иглы, другой.

Дальше – хуже.

Полные шприцы медсестра аккуратно сложила в левый кулак, затянула жгут и принялась пребольно ковырять в руке иглой с выступившей на канюле темной каплей крови. Молча и сосредоточенно. Я возмущался и дёргался. Все остальные меня держали и, при этом, свирепо на меня рычали и кричали.

Наконец, медсестре надоело издеваться надо мной и она вынула иглу, сняла жгут, протёрла кожу всё той же ватой, но уже влажной и чистой, и ушла, пятясь. Я проводил её взглядом, в который постарался вложить всю ненависть и злобу, какую сумел собрать, чем, было очень заметно по выражению её лица, буквально, ошарашил её.

А чего она хотела?

После экзекуции, однако, мигом исчезли и головокружение, и тошнота, и сонливость.

Мужчина бросил сестре вдогонку, судя по интонациям, пару распоряжений, на которые та бодро откликнулась из коридора.

---

В конце концов, мои мучители отвязали меня и оставили одного, заперев мощный замок и проскрежетав дверью. Я с удивлением осознал, что без них стало ещё хуже. К ломоте и головной боли примешались раздумья и тоска.

Что случилось со мной?

Что происходит?

Что случится в следующую минуту?

II

Странное место.

Тут все ходят задом наперёд.

Говорят непонятно что.

Делают со мною ужасные вещи.

Всю ночь и половину дня не давали ни еды, ни воды.

Держат взаперти.

Я протестую!

---

Протестовать бесполезно. На протесты работники больницы реагируют неадекватно. Не успею открыть рот, как отчитают на своём тарабарском языке, либо ещё того хуже, привяжут к койке. А потом задумчиво слушают мои нечленораздельные сетования. Я начну распаляться, кричать – отвяжут и уйдут. А иногда и убегут.

Приходил врач, пытался побеседовать, но ничего не вышло. Я просто ни слова не понял. Он, видимо, тоже. Вначале врач был полон решимости, но потом стал глядеть на меня с надеждой, как будто ждал от меня чего-то.

А в целом, персонал суров, непреклонен, но внимателен и заботлив.

---

Все, чем я занимаюсь, это еда (довольно скверная, кстати), уколы в привязанном к койке состоянии, да препротивные по последствиям таблетки, которые необходимо принимать под присмотром медсестры. И, конечно, сон.

Становится скучно. Дабы не помереть от тоски, промежутки между кормёжкой и экзекуциями заполняю выслушиванием коридора.

III

Я начинаю понимать их язык. Уже выучил несколько слов. Четыре из них орёт (именно орёт) ежедневно раздатчица, зазывая больных, которые могут выходить из палаты, на утренний, обеденный, послеобеденный и вечерний прием пищи. Соответственно, «нижỳ», «тờпмок», «дèбо» и «картвàз».

Другие три слова очень часто употребляют «свободные» больные. Так часто, что я их волей-неволей хорошо запомнил. Но, мне кажется, это нехорошие слова. Я не буду упоминать их здесь.

Ну и кое-какие частицы речи усвоил.

IV

Ура!

Меня перевели в обычную палату!

Неужели дело пошло на поправку?

V

Лучше б я оставался в своей одиночной камере!

Все другие больные, хоть и «психические», как я понял, но прекрасно ладят между собой. И не ладят со мной. Сторонятся, показывают пальцем, смеются надо мной и даже обзывают.

И на то есть причины.

Например, прием пищи. Я думал, что раздатчица криком зазывает на обед. Оказывается, нет. Она орёт, когда все уже покушали и разошлись по палатам. Сначала я безнадежно опаздывал, но ругань раздатчицы заставила меня приспособиться и к этой странности.

А сам приём пищи? Боже, как они все едят! Какой отвратительный процесс!

В столовой я буквально заставляю себя есть. Подавляю тошноту.

В палате и коридоре, в туалете и столовой мне приходится быть крайне осторожным, чтоб избежать стычек с другими больными. А они, по-моему, только и мечтают, что о конфликте.

Чем я им не угодил? И когда?

Может, их бесит, что я совсем другой, совсем не похожий на них? А откуда им знать, какой я, если я сам этого не знаю!

---

Приходила молодая миловидная женщина с заплаканными глазами. Увидев меня, разрыдалась. Видимо, очень расстроилась, что я не узнал её. Я попытался её успокоить. Она крепко прижалась ко мне стройным телом, измочив слезами халат, и долго всхлипывала у меня на груди.

Когда она успокоилась, мы стали разговаривать и часа два проговорили, не понимая речи друг друга, но чувствуя её значение. Мы сидели рядом на жёсткой скамье примыкающего к коридору закутка без дверей и держались за руки.

Потом она ушла, оставив после себя странное ощущение чего-то совершенно незнакомого, но родного, близкого, «своего».

---

Случились три вещи.

Во-первых, я заметил, что процесс приёма пищи в моём исполнении вызывает не меньшее отвращение у других больных, чем их еда у меня.

Во-вторых, я понял, что всё, что связано с моей физиологией, лучше скрывать от других.

В-третьих, я осознал, что осторожность, наблюдательность и тренировка могут мне помочь адаптироваться к этой необычной обстановке и наладить общение с этими загадочными людьми.

VI

Как же я, всё-таки, быстро учусь! У детей на то, чтоб усвоить такой объем материала, уходят многие годы, а у меня – считанные дни. Как будто всему, что происходит, в моей голове загодя подготовлено место, все связи налажены, все цепочки настроены. Информация укладывается мгновенно, и достаточно лишь намёка на что-то, чтоб возникло его понимание.

Я уже довольно свободно говорю на их противоестественном, неудобном языке. Я уже научился читать, справа налево и снизу вверх, их странные тексты с точкой, восклицательным или вопросительным знаком в начале фразы и заглавной буквой в конце.

---

Не могу сказать, откуда во мне это знание (вернее, эта готовность к знанию). Я интуитивно схватываю суть самых сложных явлений и понятий. Как матрицу заполняю информационным содержимым, идеально ей подходящим по форме. Конгруэнтным.

Но есть во мне и кое-что кроме быстро заполняющейся матрицы.

Например, эти навязчивые мысли о вывернутом наизнанку бытии, о том, что всё извратилось до противоположности, обернулось вспять.

---

Много думал, и осенило.

Не мир повернулся задом наперёд, а я! Я сам!

Я иду вперёд – люди видят, как я пячусь.

Я начинаю разговор – для других я его заканчиваю.

Я пишу – им кажется, что я стираю некогда написанное.

Я ем – они отворачиваются от моей кажущейся рвоты…

Что же это со мной такое?

Случилось какое-то извращение моей жизни. И течёт она теперь задом наперёд.

Может, оттого я и здесь?

Очень похоже на то.

Как же меня так развернуло?

---

Я уже сносно пишу, но только слева направо и сверху вниз. Я пытался писать наоборот, как они, но рука сама идет вправо. Не могу её заставить. То есть, учитывая всю происходящую со мной кошмарную ерунду, придётся и процесс письма тщательно скрывать.

Забавно, что когда я попробовал прочесть справа налево то, что написано слева направо, возникло радостное ощущение близости, сходное с тем, которое я испытал с той милой девушкой, что приходила на днях.

Ради интереса, я попробовал читать книгу от начала и слева направо, и это было потрясающе! Я не знал значения слов, читаемых задом наперёд (или, всё-таки, правильно?), но они вызывали яркие образы в моём сознании, они понимались «на лету», они переворачивали всё во мне и меня самого и делали счастливым…

Что мне было до косых взглядов?

Речь моя текла ручьём. Я увлёкся. Я и не заметил, как стал читать вслух.

VII

Я стремительно прогрессирую.

Я многому уже научился. С каждым днём мне всё лучше удается имитировать «нормальную», с точки зрения окружающих, жизнь. А то, что сымитировать не получается, я научился скрывать. И чем дальше, тем более качественную мимикрию мне удается демонстрировать.

Неоспоримым свидетельством моего успеха служит тот факт, что отношения с соседями по палате у меня уже почти наладились. Они довольно неплохие люди. Если их не шокировать.

Только вот врач мной всё время недоволен. Почему? Ведь я так стараюсь.

---

Снова приезжала моя родная незнакомка. Она была уже более спокойной, чем в прошлый раз. Но, всё равно, грустной, несчастной, подавленной.

Пришла – тихонько всплакнула, пряча глаза. Я хотел обнять её и успокоить, как тогда, но она отстранилась.

Мы долго сидели с ней в «закутке», слегка касаясь локтями, и молчали.

Уходила – поцеловала. В глазах – тоска и немой вопрос. Какой? Было ощущение, что прощения она у меня просила, неизвестно за что.

VIII

Лекарств назначают всё меньше, отменили уколы и таблеток стали давать меньше раза в два. Причём, отменили самые противные – те, от которых тупо болит голова, тормозит мышление, постоянно клонит в сон, а кожа становится бледной, липкой и характерно пахнущей «психушкой». Остались только вызывающие апатию и вялость.

Медсёстры на глазах становятся более приветливыми и тактичными. Для них я больше не больной-вещь и даже не больной-тело, а больной-человек. Это приятно.

Лечащий врач всё более спокоен и уверен в себе. И заведующий отделением – тоже.

Видимо, дело идёт к выписке.

---

Долго думал про себя, про своё нынешнее положение, о его возможной причине и следствиях. Пришёл к выводу, что весь этот нынешний и, несомненно, прошлый и будущий кошмар вызван обратным ходом моего субъективного времени.

Видимо, тело моё живёт в реальном времени, в соответствии со стрелой времени, которой, как известно, обратного хода нет, а душа живёт наоборот. Соответственно, и опыт накапливается к молодости. Что, как оказалось, неприемлемо для окружающих. И вот я в больнице.

Эти рассуждения производят впечатление истинных.

Но, не всё так просто.

А вдруг, мне всё это только кажется убедительным объяснением происходящего? Что, если все эти мысли сами по себе являются симптомом загадочной болезни, бредом?

Я псих?

Это ужасно, вдруг осознать себя действительно больным. Человеком, «съехавшим с катушек», все мысли которого, такие правдоподобные, достойны учебника психиатрии.

И что за болезнь-то у меня? Шизофрения?

Надо спросить у врача.

---

Спросил.

Врач сначала был очень озабочен, но потом беседа пошла легче, если общение двух субъектов, время для которых течёт в разные стороны, можно назвать беседой.

Мне потребовалось всё моё умение имитировать «нормальные» движения, сдерживать рефлексы и предвосхищать события, что удалось выработать за время пребывания в больнице, чтоб не провалить этот важнейший в моей жизни экзамен.

Но и врачу надо отдать должное. Он терпеливо вынес длительную «беседу». Много сказал. Успокоил. Обнадёжил. Вообще, говорил именно так, как и должен говорить психиатр с шизофреником.

Вот ведь!

IX

Болезнь болезнью, а жить как-то надо. Как именно – зависит только от меня. Это ясно. Буду стараться, набираться опыта.

Беседа с врачом пошла на пользу, теперь мне разрешают выходить на улицу.

Хотя… Теперь я понимаю, что он, мягко сказать, не совсем прав насчёт меня. Всё-таки, я не болен в том смысле, какой он вкладывает в это определение. Я болен иначе – обратным ходом жизни, и в этом у меня всё меньше сомнений. Лишь бы это не было обычной «потерей самокритики» – симптомом заболевания, не предвещающим мне ничего хорошего. Я не хочу возвращаться ни в одиночную палату, ни к уколам, ни к судорожной терапии. Я хочу жить так, как получалось до сих пор – с каждым днём всё лучше и лучше.

И, по поводу разговора с врачом хотелось бы добавить: конечно же, эта беседа в реальном будущем (оно же моё субъективное прошлое), на самом деле, лишь ухудшила моё положение. Она, вне всяких сомнений, одна их вех на моём пути к инфаркту миокарда вследствие недостаточного обследования перед проведением первого и последнего сеанса электрошоковой терапии. Эта беседа имеет конкретные, негативные для меня последствия в будущем, которое я уже пережил.

---

Моя, как оказалось, супруга теперь бывает каждый день. Мы подолгу гуляем в больничном саду. Разговариваем, иногда даже смеёмся.

С ней я довольно уверенно хожу задом наперёд, ориентируясь по движениям её гибкого тела. Она помогает мне, поддерживает, предупреждает о препятствиях и неровностях дорожек. Я много раз просил её не делать этого, ведь я не всегда с ней, и мне нужно учиться ходить самостоятельно. Но что толку? Я скажу, а в следующую секунду для неё ещё ничего мною не сказано. Это проблема.

---

Я неуклонно совершенствую своё мастерство имитации нормального человека. Упорно оттачиваю движения, развиваю речь, тренирую интуицию, наблюдаю за другими.

И верю, что, в конечном счёте, совершенство выведет меня на волю.

X

Я свободен!

И это здорово!

Но свобода показала мне, как много мне предстоит ещё работы над собой. Как я неловок во всём! На улице, в транспорте, дома…

С нею, что особенно удручает.

Но я стараюсь. И уже вижу, что справлюсь.

---

Приходится бывать у психиатра. Амбулаторное лечение – таблетки каждые 8 и 12 часов, электросон, психотерапевтическая группа, раз в неделю индивидуальный приём.

Жена покупает лекарства, которые я не принимаю. Приходится обманывать, что поделаешь. Так что, ничего. Кошмар, можно сказать, позади.

Последняя консультация, правда, была особенно долгой и нудной. Может, это и есть самая первая? Хорошо бы.

XI

Вот он, момент, приведший меня в больницу!

Я представил свою дальнейшую жизнь, только и всего.

Я увидел, как буду постепенно становиться всё более нормальным для других. Как стану умелым работником, другом, соседом, мужем.

Как я стану почти нормальным женихом и студентом. Вполне обычным озабоченным юнцом и школьником. Выдающимся своим умом и рассудительностью ребёнком. И, под конец, гениальным младенцем с неукротимо и осознанно угасающими, соответственно бегущему вспять возрасту, мозговыми функциями.

Зачем мне всё это?

Пережить похороны и воскрешение родителей и прародителей, изображая печаль в то самое время, когда меня будет переполнять радостное предвкушение их скорого возвращения в этот мир?

А смерть? Да я до минуты знаю, когда она будет, и знаю в подробностях, какой именно! Я что, должен ждать её своим физически слабеющим к младенчеству мозгом? Познать асфиксию после первого вдоха? Готовиться к долгому проталкиванию сквозь удушающие тиски? Ждать конца девятимесячного заключения в эластичном бочонке с подогретыми собственными экскрементами, когда, наконец, искра моей жизни угаснет совсем?

А для других? Для них, (а, главное, для неё!), весь мой прогресс будет ничем иным, как деградацией личности, нарастающими признаками психического недуга.

Каково будет наблюдать воскресшим к тому времени родителям, как их сыночек превращается из подающего надежды абитуриента в отчисленного за неуспеваемость незадолго до диплома студента, а из не по возрасту эрудированного первоклашки в заурядного десятиклассника?

А для жены? Отличный муж станет сначала плохим, потом очень плохим, потом несносным. А чем будет для неё закат моей жизни? Для меня, едва осознающего себя, он был ужасом, который и вспоминать-то больно почти физически. Для неё же он будет огромным, невыносимым Горем.

Зачем мне моя жизнь, которую нет никакой возможности иначе представить другим, как жизнь угасающего до степени дебильности гения?

И я сделал то, что психиатры и судмедэксперты называют суицидальной попыткой и считают одним из основных симптомов целой кучи душевных болезней.

Я сделал это. Но, был тороплив и неловок. И, потому, был застигнут женой в виде, не предполагающем никаких иных интерпретаций, кроме соответствующей действительно произошедшему.

Пришлось идти на консультацию. Ту самую – она, разумеется, и была первой. Как же я не догадался, что, раз уж я побывал там, у врача, то любая суицидальная попытка обречена на неудачу? В жизни моей всё предопределено на сто процентов, исход любого действа.

Я не осуждаю жену. Я действительно «заболел» для всех живущих в реальном времени.

Никому ничего объяснить было нельзя, и не только в тот момент, но в принципе невозможно. Никто бы не понял правильно. Даже она. К тому же, своей выходкой, своей жалкой попыткой одним махом избавиться от тяжкого груза свалившихся на меня проблем и ответственности, я не оставил ей выбора.

XII

Придётся нести свой крест до конца. Следовать своему пути, не сворачивая. Ведь любые мои потуги изменить судьбу уже заложены в ней – случай с попыткой самоубийства показал это достоверно.

Жизнь, которую мне предстоит прожить – сплошь мимикрия, имитация, игра. Ложь по необходимости. Ну и что! Лгать, так лгать, если иначе нельзя. Тем более, что это дело у меня теперь весьма недурно выходит.

Но, вот что беспокоит. Если моя душа, живущая задом наперёд, так хорошо уложилась в телесное ложе, живущее в унисон со всем миром, если моё субъективное прошлое не более, чем отражение объективного будущего, и если мои мысли, решения, действия имеют реальные последствия в этом будущем, то…

Что же? Нет в этом мире места ничему случайному, нет вариантов, нет произвола, нет воли, нет свободы. А есть лишь железная логика тотального детерминизма, не подчиниться которой невозможно. Логика, постигнуть которую до конца мы никогда не сможем, но всегда можем описать с какой-то конечной степенью приближения. Всего лишь.

Мы все выполняем программу. Каждый из нас – махонький кусочек её, и все вместе – непостижимую, глобальную, управляющую этим миром.

Выходит, так.

Впрочем, не будем торопиться с выводами.

Я ещё понаблюдаю.

Жить осталось целых 19297296 минут…

Или я, всё-таки, болен?

---

Записано в августе 2007.