Письмо господину Феликсу Фору, Президенту Республики

Нижеследующие строки были помещены в газете «Орор» 13 января 1898 г.

Читатель не знает, что настоящее письмо, как и два пред¬шествующих, вышло первоначально отдельной брошюрой. Од¬нако, когда оттиск уже готовили пустить в продажу, я ре¬шил, дабы написанное мною получило более широкую огласку и произвело более разительное впечатление, поместить эти строки в газету. К тому времени, проявив достойные восхище¬ния дух независимости и мужество, редакция «Орор» сделала выбор, и я, вполне естественно, обратился к ней. С той поры, сия газета стала моим верным сторонником, глашатаем сво¬боды и истины, — ее страницы были предоставлены в полное мое распоряжение, за что я питаю к директору «Орор», г-ну Эрнесту Вогану, чувство горячей признательности. После рас¬продажи трехсот тысяч экземпляров газеты и воспоследовав¬шим за нею судебным иском брошюры с текстом письма так и остались лежать на складе. Но после совершения задуманного мною шага я почел за благо хранить молчание, ожидая нача¬ла судебного разбирательства моего дела и следствий, кои, как я надеялся, оно должно было повлечь за собой.

Господин Президент, позвольте мне в благодарность за лю¬безный прием, однажды оказанный мне Вами, и в сбережение доброй славы, которою Вы заслуженно пользуетесь, сказать Вам, что Вашу звезду, столь счастливую доселе, грозит омрачить позорнейшая, несмываемая скверна. Низкие клеветники тщет¬но пытались повредить Вам, Вы покорили все сердца. В достос¬лавные дни великого всенародного торжества, заключения франко-русского союза, Вы явились, озаренный сиянием славы, и ныне готовитесь возглавить и привести к успешному завершению устроенную у нас Всемирную выставку, которая торжественно увен¬чает наш век труда, истины и свободы. Но вот Ваше имя — чуть не сказал «правление» — омрачило позорное пятно — по¬стыдное дело Дрейфуса! На днях военный суд, понуждаемый при¬казом, дерзнул оправдать пресловутого Эстерхази нагло по¬прав истину и правосудие. Этого нельзя перечеркнуть — отны¬не на лице Франции горит след позорной пощечины, и в книгу времени будет записано, что сие мерзейшее общественное пре¬ступление свершилось в годы Вашего правления.

Но раз посмели они, смею и я. Я скажу правду, ибо обещал сказать ее, ежели правосудие, на рассмотрение коего дело было передано в соответствии с существующим законодательством, не установило бы ее полностью и без изъяна. Мой долг требует, чтобы я высказался, молчание было бы равносильно соучастию, и бессонными ночами меня преследовал бы призрак невиновного, искупающего ценою невыразимых страданий преступление, кото¬рого не совершал. К Вам, господин Президент, обращу я слова истины, объятый негодованием, которое переполняет всех чест¬ных людей. Ваша порядочность не вызывает во мне сомнений, ибо, по моему убеждению, Вы не знаете правды. Да и пред кем еще изобличить мне злокозненную свору истинных преступни¬ков, как не пред Вами, верховным судией страны?

Скажу прежде всего правду о судебном разбирательстве и осуждении Дрейфуса.

Следствие было затеяно и направлялось подполковником Дюпати де Кламом5, в то время простым майором. С начала и до конца дело Дрейфуса связано с сей зловещей личностью, и все в нем станет окончательно ясно лишь тогда, когда бесприст¬растным дознанием будут определенно установлены деяния сего господина и мера его ответственности. В голове этого человека, сдается мне, царила величайшая путаница и бестолковщина, — весь во власти романтических бредней, он тешился избитыми приемами бульварных книжонок: тут и выкраденные бумаги, и анонимные письма, и свидания в безлюдных местах, и таин¬ственные дамы, приносящие под покровом ночи вещественные доказательства. Это ему взбрело в голову продиктовать Дрейфу¬су пресловутое бордеро6; его осенила счастливая мысль наблю¬дать за обвиняемым, поместив оного в комнату, сплошь покры¬тую зеркалами; его обрисовывает нам комендант Форцинетти в то мгновение, когда, запасшись потайным фонарем, майор по¬требовал провести его к спящему заключенному, чтобы осве¬тить внезапно лицо узника и уловить приметы нечистой совести в испуге внезапного пробуждения. О прочем не стану говорить — ищите, и все откроется. Я просто заявляю, что майор Дюпати де Клам, коему вменено было как военному юристу произвести следствие по делу Дрейфуса, является, в порядке очередности и по тяжести ответственности главным виновником страшной су¬дебной ошибки.

Уже в течение некоторого времени бордеро находилось в ру¬ках полковника Сандера, начальника контрразведки, впоследствии скончавшегося от общего паралича. В отделе происходи¬ла «утечка», пропадали бумаги, как пропадают и по сие вре¬мя, — и покуда разыскивали составителя бордеро, сложилось мало-помалу предвзятое мнение, что сим человеком не мог быть никто иной, как офицер штаба и к тому же артиллерист: две вопиющие ошибки, свидетельствующие о том, насколько по¬верхностно изучалось бордеро, ибо вдумчивое чтение бумаги приводит к убеждению, что она могла быть составлена лишь пехотным офицером.

Итак, поиски велись внутри ведомства, сличались почерки сотрудников, решено было, так сказать, кончить дело в своем кругу: раз в отделе завелся изменник, его надо было изобли¬чить и выставить вон. И едва подозрение пало на Дрейфуса — я вынужден вновь обратиться здесь к некоторым обстоятель¬ствам отчасти известной истории, — как на сцену выступает майор Дюпати де Клам. Он измышляет преступление Дрейфу¬са, становится зачинщиком и вдохновителем дознания, берется припереть изменника к стене и вынудить его к полному призна¬нию. Конечно, к сему приложил руку и военный министр гене¬рал Мерсье, человек, но всей видимости, ума заурядного, и начальник штаба генерал де Буадефр, очевидно, поддавшийся своим клерикальным пристрастиям, и помощник начальника штаба генерал Гонз, на многое глядевший сквозь пальцы. Но, по существу, на первых порах заправляет один майор Дюпати де Клам, он увлекает за собой остальных, подчиняет их своей воле какой-то гипнотической силой, — ведь наш майор зани¬мается помимо всего прочего спиритизмом, оккультными на¬уками и беседует с духами. Невозможно описать все испытания, которым он подверг несчастного Дрейфуса, хитроумные запад¬ни, в которые надеялся его завлечь, сумасбродные допросы, чудовищные ухищрения — разнообразнейшие уловки, рожден¬ные горячечным воображением мучителя.

О, начало дела вызывает содрогание у всякого, кому извест¬ны подлинные его обстоятельства! Майор Дюпати де Клам бе¬рет Дрейфуса под стражу, заключает его в одиночную камеру. Затем спешит к г-же Дрейфус и, дабы страхом принудить ее к молчанию, грозит, что, если она обмолвится хоть словом, ее мужу несдобровать. А тем временем несчастный бился в отчая¬нии, кричал, что невиновен. Так, в полнейшей тайне, с применением множества изощреннейших и жестоких приемов дозна¬ния — ни дать ни взять, как в какой-нибудь хронике XV столетия, велось следствие. А ведь обвинение строилось на одной-единственной и вздорной улике — на дурацком препроводи¬тельном письме, свидетельстве не только заурядной измены, но и неслыханно наглого мошенничества, если принять во внима¬ние, что почти все пресловутые тайны, выданные врагу, лише¬ны какой бы то ни было ценности. Я делаю на этом упор лишь потому, что такие способы судопроизводства подготовили бла¬гоприятную почву для настоящего злодеяния — отказа в пра¬восудии, которое, словно страшный недуг, поразило впослед¬ствии Францию. Мне хочется наглядно показать, как стала возможной судебная ошибка, как ее породили козни майора Дюпати де Клама, как получилось, что генералы Мерсье, де Буадефр и Гонз дались в обман, как с каждым днем усугубляли свою вину упорством в преступной ошибке, которую они впос¬ледствии почли своим долгом выдать за святую правду, не под-лежащую даже обсуждению. Таким образом, на первых порах им можно было поставить в упрек обыкновенную беспечность и недомыслие. В худшем случае можно допустить, что они подда¬лись религиозному фанатизму своей среды и суевериям, порож¬денным сословным духом, — как бы там ни было, они оказа¬лись потворщиками глупости.

Но вот Дрейфус предстал перед военным судом, происходив¬шим, по требованию сверху, в обстановке строжайшей неглас¬ности. Если бы изменник открыл врагу границы страны и при¬вел германского императора к подножию собора Парижской богоматери, то и тогда, вероятно, слушание дела не было бы окружено более плотной завесой тайны и молчания. Страна скована ужасом, люди шепотом передают друг другу ужасные вести, идет молва о чудовищной измене, подобной тем изменам, которые возбуждают негодование многих поколений. Разумеет¬ся, народ Франции готов приветствовать любой приговор, са¬мая суровая кара будет слишком мягкой для предателя! Фран¬цузы единодушно одобрят гражданскую казнь и потребуют, что¬бы осужденный до конца дней своих томился на морской скале, терзаемый позором и укорами совести. Неужто в самом деле есть нечто такое, о чем страшно молвить, нечто крайне опас¬ное, некие обстоятельства, чреватые военным пожаром в Евро¬пе, которые нужда потребовала похоронить за закрытыми две¬рями судебного процесса?

Ничего подобного! Сии ужасные откровения суть не более как бредовые домыслы и фантазии майора Дюпати де Клама.

Весь этот ворох небылиц был сочинен затем лишь, чтобы скрыть нелепейший из бульварных романов. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно изучить обвинительное заключение, оглашенное на суде. Оно же построено буквально на пустом месте! Осудить человека на основании подобного заключения — поистине верх беззакония. Нет ни одного порядочного челове¬ка, который не испытал бы, читая сей документ, возмущения и гнева при мысли о непомерно тяжком наказании, постигшем узника Чертова острова7. Дрейфус знает несколько языков? Преступление. У него не было найдено никаких компрометиру¬ющих бумаг? Преступление. Он трудолюбив и любознателен? Преступление. Он держится спокойно? Преступление. А наив¬ность формулировок, полнейшая бездоказательность доводов! Толковали о четырнадцати главных пунктах обвинения, а на поверку все они сводятся к одному-единственному — злополуч¬ному бордеро. Более того, оказывается, что графологи не при¬шли к единому мнению, что на одного из них, г-на Гобера, начальственно прикрикнули, потому что он дерзнул проявить несогласие с точкой зрения, которую ему пытались навязать. Говорилось также, что на суде против Дрейфуса показывали двадцать три офицера. Пока нам неизвестны протоколы допро¬са, но совершенно очевидно, что все эти офицеры не могли выступить против обвиняемого; надобно, кроме того, заметить, что все свидетели без исключения служат по Военному ведом¬ству; таким образом, дело решалось по-семейному, в узком кру¬гу сослуживцев, и об этом не следует забывать. Штабное на-чальство учинило следствие, штабное начальство устроило пер¬вый, а совсем недавно и второй суд.

Итак, все упиралось в пресловутое бордеро, относительно коего графологи не вынесли единого мнения. Рассказывают, что в совещательной комнате судьи склонялись уже к оправдатель¬ному приговору, ибо иначе поступить они не могли. Понятно теперь, отчего с таким ожесточенным упорством, пытаясь оп¬равдать обвинительный приговор, нам твердят ныне о суще¬ствовании некоей тайной и важной бумаги, уличающей осуж¬денного8, бумаги, которую невозможно даже представить на всеобщее обозрение, которая всему дает законное основание, — улика, пред коей мы должны умолкнуть, словно пред незри¬мым, неисповедимым божеством! Нет, я со всей решительнос¬тью заявляю, что такой улики нет и никогда не было! Какая-нибудь дурацкая бумажонка, это я еще допускаю, — записоч¬ка, где упоминаются женщины сомнительного благонравия и некий господин Д., ставший чересчур требовательным: вероят¬нее всего, муженек, решивший, что слишком дешево запросил за свою супругу. Но говорить о документе, имеющем касательство к обороне страны, вынесение коего на суд повлекло бы за собой объявление войны уже на следующий день... Нет и еще раз нет! Это ложь. Ложь тем более гнусная и наглая, что виновные оста¬ются безнаказанными и нет никакой возможности уличить их. Они бьют в набат, пользуются как щитом вполне понятным бес¬покойством народа, принуждают французов к молчанию, смущая их души и одурманивая клеветой. Я не знаю более тяжкого гражданского преступления.

Итак, я изложил Вам, господин Президент, обстоятельства, объясняющие, каким образом совершилась судебная ошибка. Доводы нравственного порядка, достаток Дрейфуса, отсутствие веских оснований для осуждения, непрестанные заявления узни¬ка о своей невиновности окончательно убеждают в том, что не¬счастный пал жертвой не в меру пылкого воображения майора Дюпати де Клама, пропитанной духом клерикализма среды, окружавшей его, и травли «грязных евреев», позорящей наш век.

Теперь настала пора поведать о деле Эстерхази. Минуло уже три года, но многие честные люди по-прежнему пребыва¬ют в глубокой тревоге, потеряв покой, настойчиво ищут и наконец убеждаются в невиновности Дрейфуса.

Я не стану рассказывать о том, как у г-на Шерера-Кестнера9 возникли сомнения, как эти сомнения постепенно перешли в уверенность. Пока он добирался до истины, важные события происходили в самом штабе: полковник Сандер умер, и долж¬ность начальника контрразведки занял подполковник Пикар. И вот однажды при исполнении Пикаром обязанностей, нала¬гаемых новой должностью, в его руки попала телеграмма, от¬правленная на имя майора Эстерхази агентом одной иностран-ной державы. Долг требовал от Пикара незамедлительно наря¬дить расследование. Можно сказать со всей определенностью, что подполковник Пикар никогда не действовал поверх головы своих начальников. Он поведал им о своих подозрениях по ин¬станции, сначала генералу Гонзу, затем генералу де Буадефру и, наконец, генералу Бийо, сменившему генерала Мерсье на посту военного министра. Вызвавшее столько толков досье Пи-кара никогда не было ничем иным, как досье Бийо, я хочу сказать, что речь идет о досье, подготовленном подчиненным Для министра, которое и по сей день должно находиться в ар¬хиве военного ведомства. Следствие велось с мая по сентябрь 1896 года, и, надо сказать прямо, генерал Гонз был убежден в виновности Эстерхази, а генералы де Буадефр и Бийо не сомне¬вались в том, что бордеро написано его рукою. Именно к сему неоспоримому выводу привело дознание Пикара. Ведомство было охвачено смятением, ибо осуждение Эстерхази неизбежно влек¬ло за собой пересмотр решения по делу Дрейфуса, но как раз этого штаб не хотел допустить, чего бы то ни стоило.

Можно вообразить, какая мучительная нерешимость овла¬дела на миг генералом Бийо. Свежий человек в Военном ве¬домстве, он ничем не был связан и мог свершить правосудие. Но он не посмел, вероятно, опасаясь общественного возмуще¬ния, а также, видимо, из страха выдать всю штабную братию, генерала де Буадефра, генерала Гонза, не считая их подчинен¬ных. Это был в то же время краткий миг борьбы между его совестью и тем, в чем заключалось, как он полагал, служение интересам армии. И когда мгновение прошло, зло свершилось: генерал Бийо погрешил против совести, вступил в нечистую игру. С того дня он отягощал свою вину все новыми злоупотреблениями, покрывал своим именем преступные дея¬ния подчиненных. На нем лежит такая же вина, как и на прочих, нет, он несет еще большую ответственность, потому что был волен отправить правосудие и не свершил его. Разум отказывается верить! Вот уже год, как генерал Бийо, генера¬лы де Буадефр и Гонз знают, что Дрейфус невиновен, и хранят сию страшную тайну! И они спокойно спят, и у них есть жены и любимые дети!

Подполковник Пикар исполнил долг честного человека: во имя правосудия он настоятельно ходатайствовал перед началь¬никами, даже умолял их, указывал им на всю безрассудность проволочек, ибо тучи сгущались и гроза неминуемо должна была грянуть, когда бы правда вышла наружу. Позднее о том же предупреждал генерала Бийо г-н Шерер-Кестнер, взывая к его патриотическим чувствам и заклиная взять дело в свои руки, дабы предотвратить пагубные его последствия, грозившие обер-нуться общественным бедствием. Но нет! Злодейство соверши¬лось, штаб не мог теперь сознаться в своих преступных кознях. И вот подполковника Пикара отправляют со служебным по¬ручением, отсылают все дальше и дальше, пока он не очутился в Тунисе, где однажды, воздав должное его отваге, его направ¬ляют на дело, которое вполне могло стоить ему жизни, в те самые места, где сложил голову маркиз де Морес. То не была опала, генерал Гонз поддерживал с подполковником дружескую переписку. Просто бывают такие тайны, в которые лучше не проникать.

А в Париже тем временем истина неуклонно прокладывала себе дорогу. Всем известно, как разразилась долгожданная гро¬за. В тот день, когда г-н Шерер-Кестнер готовился вручить хранителю печати прошение о пересмотре дела, г-н Матье Дрей-фус изобличил майора Эстерхази как истинного автора бор¬деро Так на сцене появляется майор Эстерхази. Очевидцы рассказывают, что в первую минуту он совершенно потерял голову, готов был наложить на себя руки или бежать. И вдруг он начинает держать себя с вызывающей самоуверенностью, поражает весь Париж наглостью повадки и речей. Что же слу¬чилось? А случилось то, что ему пришли на выручку: им по¬лучено было письмо без подписи, в коем его уведомляли о намерениях его врагов, а некая таинственная дама взяла на себя труд доставить ему среди ночи бумагу, выкраденную в штабе, которая должна была спасти его. И вновь я без труда угадываю руку подполковника Дюпати де Клама, изощренную изобретательность его гораздого на выдумки воображения. Дело его рук — мнимая виновность Дрейфуса — оказалось под уг¬розой, и он, несомненно, решил любой ценой спасти свое дети¬ще. Еще бы! Ведь пересмотр дела означал бы крушение столь причудливого и печального романа, ужасная развязка которо¬го разыгрывается ныне на Чертовом острове! Но именно этого он и не мог допустить. И вот подполковник Пикар и подпол¬ковник Дюпати де Клам вступают в единоборство, один с под¬нятым забралом, другой — пряча лицо. В скорейшем времени мы увидим их обоих перед гражданским судом. По сути дела, защищается все тот же штаб, не желающий признать свою вину, час от часу все более погрязающий в подлости.

Потрясенные граждане задавали себе вопрос: кто же они, те люди, которые покрывали майора Эстерхази? Прежде всего под¬полковник Дюпати де Клам, неизменно держащийся в тени, — он все подстроил, всем заправлял. Его с головой выдают нелепые хитросплетения, о коих шла речь выше. Во-вторых, генерал де Буадефр, генерал Гонз и сам генерал Бийо, которые вынуждены добиваться оправдания майора, ибо, признав невиновность Дрейфуса, они не преминут навлечь всеобщее презрение на Военное ведомство. И вот вам дикая нелепость сложившегося положения: подполковник, единственный честный человек в этой среде, един-ственный, кто исполнил свой долг, пал жертвой лицедеев, принял поношение и неправое взыскание. О, правосудие! Глухое отчаяние теснит мою грудь. Дошло до того, что злодеи обвиняют его в подлоге, в том, что он якобы сам сочинил телеграмму, чтобы погубить Эстерхази. Великий боже! Зачем? С какой стати? Назо-вите хоть какую-нибудь побудительную причину. Может быть, и он запродался евреям? Но вся соль в том, что подполковник Пикар был антисемитом. Да, мы стали свидетелями гнусного лице¬действа, когда людей, погрязших в долгах и зле, выставляют невинными агнцами и поносят человека безупречной жизни, жи¬вое воплощение порядочности! Когда общество скатывается на столь низкую ступень падения, оно начинает разлагаться.

Итак, господин Президент, я представил Вам дело Эстерхази таким, каково оно есть. Речь идет о преступнике, для которого заведомо решили добиться оправдания. Вот уже в течение двух месяцев мы час за часом следим за сей отвратительной возней. Я передал Вам обстоятельства дела вкратце, здесь, в сущности, просто сжатое изложение событий, о которых когда-нибудь рас¬скажут жгучие строки повести, где ничто не будет упущено. Мы видели уже, как генерал де Пелье, а вслед за ним майор Равари произвели злодейское дознание, в исходе коего подлецы предстали достойнейшими мужами, а честные люди — мерзав¬цами. Засим собрался военный суд.

Разумно ли было надеяться, что военный суд упразднит ре¬шение, вынесенное другим военным судом?

Здесь можно даже пренебречь всегда возможными подтасов¬ками в составе судей. Не исключает ли надежду на справедли¬вый приговор уже одна слепая покорность дисциплине, вошед¬шая в плоть и кровь военнослужащих? Говоря «дисциплина», мы разумеем «повиновение». Раз уж военный министр, влады¬ка живота их, во всеуслышание объявил о непререкаемости приговора, возможно ль, чтобы военный суд посмел отменить его? С точки зрения воинской субординации это вещь немысли-мая. Заявление генерала Бийо произвело на судей действие за¬вораживающее, и они судили обвиняемого, не рассуждая, как солдаты идут в сражение. Совершенно очевидно, что, занимая свои кресла в зале суда, они были в плену предвзятого мнения: «Дрейфус был осужден за измену военным судом, следственно, он виновен, и мы, военные судьи, не можем оправдать его; с другой стороны, мы знаем, что признать Эстерхази виновным значило бы оправдать Дрейфуса». Никакая сила не могла бы выбить их из этого круга мыслей.

Они вынесли неправый приговор, навлекший вечный позор на военные суды, любое решение коих будет отныне встречаться с подозрением. Если допустить, что в первый раз судьи оказа¬лись бестолковыми, то во второй раз преступный умысел не ос¬тавляет никаких сомнений. Вину их смягчает лишь то обстоя¬тельство, что высшее начальство объявило приговор суда не под¬лежащим обсуждению, божественным откровением, пред коим должны умолкнуть человеки. Как же могли подчиненные проти¬виться верховной воле? Нам толкуют о чести войска, хотят, чтобы его любили и чтили. Разумеется, если речь идет о воин¬стве, которое при первой опасности возьмется за оружие, защи¬тит французскую землю от врага — сие воинство есть весь народ наш, и мы не питаем к нему чувств иных, чем любовь и почита¬ние. Но имеют в виду не сие воинство, о чести коего мы печемся, стремясь к торжеству правосудия. Радеют о золотопогонниках, в чью власть мы попадем, быть может, завтра. Другими словами, нам предлагают благоговейно лобзать эфес шашки? Не бывать тому!

Я уже показал, что дело Дрейфуса стало внутренним де¬лом Военного ведомства, поелику штабной офицер был объяв¬лен изменником своими сослуживцами из штаба и осужден по настоянию высших чинов штаба. Повторяю вновь, что его оправдание и возвращение из ссылки означает признание вины штабного начальства. Вот почему Военное ведомство пусти¬лось во все тяжкие, поднимая газетную шумиху, печатая лож¬ные сообщения, пользуясь связями и влиянием, чтобы выго¬родить Эстерхази и тем самым вторично погубить Дрейфуса. Да, республиканскому правительству следовало бы устроить изрядную чистку в сем иезуитском приюте, как называет служ¬бы Военного ведомства сам генерал Бийо! Где же он, тот силь¬ный, наделенный чувством разумного патриотизма кабинет министров, который найдет в себе смелость все там перестро¬ить и обновить? Сколь многих из известных мне французов приводит в трепет мысль о возможной вой не, потому что они знают, какие люди ведают обороной страны! В какой притон низких склочников, сплетников и мотов превратилась сия святая обитель, где вершится судьба Отчизны! Ужас объял моих сограждан, когда дело Дрейфуса, «грязного еврея», при¬несенного в жертву страдальца, открыло им страшное чрево. Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выду¬мок! Низкопробные полицейские приемы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства, дабы заста¬вить умолкнуть голоса, требующие истины и правосудия!

Они совершили злодеяние и тогда, когда прибегли к услугам продажных газет, когда позволили защищать себя всякому па¬рижскому отребью. И вот ныне отребье нагло торжествует, а правосудие бездействует и безмолвствует самая обыкновенная порядочность. Они совершили злодеяние, когда обвинили в намерении смутить совесть народа тех, кто жаждет возрож¬дения Франции благородной, шествующей во главе свободных и справедливых народов, а сами тем временем вступили в гнус¬ный сговор, дабы упорствовать в пагубной ошибке на глазах всего человечества. Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на черное дело народ, который довели ложью до исступления. Они совершают злодеяние, когда одур-манивают сознание простого люда и бедноты, потворствуют мра¬кобесию и нетерпимости, пользуясь разгулом отвратительного антисемитизма, который погубит великую просвещенную Фран¬цию — родину «Прав человека», если она не положит ему ко¬нец. Они совершают злодеяние, играя на патриотических чув¬ствах ради разжигания ненависти, они совершают, наконец, злодеяние, превращая военщину в современного идола, в то время как все лучшие умы трудятся ради скорейшего торже¬ства истины и правосудия.

Великая скорбь сокрушает сердца наши, когда мы зрим эту истину и это правосудие, столь страстно призываемые нами, извращенными, попранными и оскверненными! Какое потрясение испытал, надо думать, г-н Шерер-Кестнер, и мне кажется, он неминуемо станет угрызаться, что не проявил должной решимости в тот день, когда делал запрос в сенате, не высказал всю правду до конца, не вырвал зло с корнем. Г-н Шерер-Кестнер, благородная личность, честнейший, порядочнейший человек, полагал, что истина не нуждается в доказательствах, тем более что она представлялась ему оче¬видной, как свет дня. Стоит ли все рубить под корень, раз и без того солнце скоро воссияет? За свою простодушную веру он и поплатился столь жестоко. То же случилось с подпол¬ковником Пикаром, который из чувства благородной поря¬дочности не пожелал предать огласке письма генерала Гонза. Сия щепетильность тем более делает ему честь, что в то время как он беспрекословно подчинялся воинской дисциплине, вышестоящие офицеры позволяли обливать его грязью и со¬вершенно неожиданно сами повели против него в высшей сте¬пени оскорбительное следствие. Пред нами две жертвы, две чистые, доверчивые души, которые положились на Бога, а дьявол тем временем не сидел сложа руки. Более того, над подполковником Пикаром сотворили неслыханное беззаконие: французский суд сначала позволил публично напасть на сви¬детеля и обвинить его во всех смертных грехах, а затем, когда этот свидетель явился, дабы представить объяснения и защитить свою честь, назначил закрытое слушание. Я за¬являю, что сие есть также злодеяние и что упомянутое безза¬коние возбудит всеобщее возмущение. Положительно, воен¬ный суд имеет весьма странное представление о правосудии. Такова правда в ее неприкрашенном виде, господин Прези¬дент, и правда сия воистину ужасна, она бросает мрачную тень на годы Вашего пребывания во главе государства. Я до¬гадываюсь, что не в Ваших силах было повлиять на ход дела, что Ваши руки были связаны конституцией и окружающими Вас людьми. И тем не менее человеческий долг требует Ваше¬го вмешательства, долг, о котором Вы вспомните и который не преминете исполнить. Это отнюдь не значит, будто я хотя бы на миг усомнился в победе правого дела. Я вновь повторяю то, во что верую пламенно: истина шествует и никакие препоны не в силах остановить ее. Лишь теперь начинается настоящее дело Дрейфуса, ибо лишь теперь обозначились окончательно позиции противоборствующих сил: с одной сто¬роны, злодеи, всеми неправдами стремящиеся похоронить ис¬тину, с другой стороны — правдолюбцы, готовые пожертво¬вать жизнью ради торжества правосудия. И я вновь повто¬ряю то, о чем говорил уже ранее: когда правду хоронят во мраке подземелья, она набирает там такую неодолимую силу, что в один прекрасный день происходит взрыв, разрушающий все и вся. Преступники убедятся сами, что своими руками уготовали себе сокрушительное поражение. Однако письмо мое вышло длинным, господин Президент, пора его кончать. Я обвиняю подполковника Дюпати де Клама в том, что он совершил тяжкий проступок, допустив — хочется верить, по неведению — судебную ошибку, и в течение трех лет упорство¬вал в сем пагубном заблуждении, пускаясь на самые нелепые и преступные ухищрения.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он явился, в лучшем случае по слабости рассудка, пособником одного из величай¬ших беззаконий нашего столетия.

Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, располагая бесспор¬ными доказательствами невиновности Дрейфуса, сокрыл их и нанес тем самым злостный ущерб обществу и правосудию, по¬буждаемый к тому политическими соображениями и помышляя спасти скомпрометировавшее себя верховное командование.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они стали соумышленниками того же преступления, один, не¬сомненно, в силу своей приверженности церкви, другой — под¬чиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ведомство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню.

Я обвиняю генерала де Пелье и майора Равари в том, что они произвели злонамеренное расследование, т. е. расследо¬вание, проникнутое духом возмутительного пристрастия, не¬превзойдённым по бесхитростной дерзости шедевром коего является заключение упомянутого майора Равари.

Я обвиняю трех экспертов-графологов, сьёров Бельома, Варикара и Куара в том, что оные составили лживое и мошенни¬ческое заключение, если только врачебным освидетельствова¬нием не будет установлено, что они страдают изъяном зрения и умственной неполноценностью.

Я обвиняю Военное ведомство в том, что оно вело на страни¬цах газет, особенно таких, как «Эклер» и «Эко де Пари», гряз¬ную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблужде¬ние общественность и отвлечь внимание от преступной деятель-ности упомянутого ведомства.

Я обвиняю, наконец, военный суд первого созыва в том, что он нарушил закон, осудив обвиняемого на основании утаенной улики, и военный суд второго созыва в том, что он по приказу сверху покрыл оное беззаконие и умышленно оправдал заведо¬мо виновного человека, нарушив, в свою очередь, правовые установления.

Выдвигая перечисленные обвинения, я отлично понимаю, что мне грозит применение статей 30 и 31 Уложения о печати от 29 июля 1881 года, предусматривающего судебное преследова¬ние за распространение лжи и клеветы. Я сознательно отдаю себя в руки правосудия.

Что же касается людей, против коих направлены мои обви¬нения, я не знаком с ними, никогда их не видел и не питаю лично к ним никакого недоброго чувства либо ненависти. Для меня они всего лишь обобщенные понятия, воплощения обще-ственного зла. И шаг, который я предпринял, поместив в газе¬те это письмо, есть просто крайняя мера, долженствующая ус¬корить торжество истины и правосудия.

Правды — вот все, чего я жажду страстно ради человечества, столько страдавшего и заслужившего право на счастье. Него¬дующие строки моего послания — вопль души моей. Пусть же дерзнут вызвать меня в суд присяжных, и пусть разбиратель¬ство состоится при широко открытых дверях! Я жду.