"Get on the love train
Let\'s get on board tonight"
Army of lovers
Итак! Коричневые с досадно облезающим золочением туфли на квадратных каблуках с острыми гранями - наверное, больно, если наступить на Это Самое; тонкие бесконечные ноги, как сосиски "Студенческие", запаяны в глянцевые колготки, отражающие унылые лица пациентов. Далее - очень далеко вверх - короткий костюм, очень короткий даже, эфемерная талия жестоко стянута пояском, ткань коричневая с легкой золотистой искрой, а еще есть розоватый оттенок, словно всегда на закате. Над смелым вырезом, посылающим во Вселенную непрерывный сигнал "!!! - под пиджаком только лифчик. Повторяю: там только лифчик. А может, там НИЧЕГО. Представляете? Ничего" - так вот, над вырезом - треть квадратного метра веснушчатой кожи, предательски белеющей тем сильнее, чем ниже, и простоватое симпатичное лицо медсестры-лаборантки по имени Вера, честное и открытое лицо с большими голубыми глазами.
Весь этот рыночный ансамбль подобран (будем откровенны) довольно неопытной рукой и выдает, как минимум: наивное стремление быть красивой, решаемое кратчайшим из способов; самые базовые представления о таких материях, как вкус, стиль и уместность; странное, как у православных христиан, влечение ко всему блестящему и, наконец, явное восхищение собственным телом, грозящее со временем развиться в бытовой нарциссизм или стервозность тяжелой степени.
Но всего этого не замечают больные - сутулые мужички в синих олимпийках, со скорбными минами сидящие в холле среди фикусов, молодцевато выглядывающие из палат, безнадежно бредущие на процедуры (которые были бы даже пикантны, если б не так больно). Пациенты на этом этаже, как правило, самоуглублены и сосредоточены исключительно на мочеиспускании - они медитируют, призывая едкий, разъедающий их внутренности антифриз наконец излиться и по мере возможности безболезненно, ну или хотя бы терпимо, не доводя дело до долгих конвульсий на туалетном полу. При виде Веры они, однако, на мгновение отвлекаются. Её поблескивающие тряпочки никто не оценивает, кому они нужны, всем интересно то, что поглубже. Их сознание успевает нарисовать длинный, обтянутый веснушчатой кожей полускелет, узкий и твердый, наклоненный вперед, переломленный, как двустволка, и стволы - вот они, и можно взяться за удобные поручни тазовых костей, и... и тут больные поджимаются, реально оценивают свой потенциал и возвращаются к мочеиспускательным мыслям.
Вера несет чемоданчик - и поверьте, никто во всей больнице не умеет носить чемоданчик лучше, чем Вера. Чемоданчик, впрочем, хорош и сам по себе. Поросячьи розовый, пластиковый, с красными крестами на блестящих боках и с надежными хромированными замками - разве не прелесть. Что в нём? пульсирующее сердце возлюбленного, дожидающегося в реанимации, или какой другой орган? Нет. Там двадцать пробирок с кровью. Собрав по процедурным, Вера доставляет их каждое утро в районе десяти в лабораторию, несет осторожно, словно там инопланетный вирус, или бомба, или бешеный хомячок.
В больничной утренней сутолоке, среди заляпанных желтым халатов, среди убожества Вера идет, словно юное божество. Она думает, как обычно, о том, что двадцать мужчин различного возраста, достатка и социальной защищенности сегодня доверили ей самое дорогое, самих себя в миниатюре - багровые капли, от которых зависит сейчас их судьба, и ей кажется, что стоит уронить чемодан, как тонкое стекло внутри него рассыпется, как подтаявший лед, и капли смешаются, что, конечно, вызовет неизбежную реакцию и смерть двадцати пациентов - они внезапно вытянутся на своих койках, среди детективов и апельсинов, почернеют и высохнут за один миг, а капли соединятся в большой кровяной шар, и это будет ключ ко всему, в нем будут сила, и смысл, и власть, и ей нестерпимо хочется это сделать.
***
Семен Павлович заболел: между ног разбухло нечто с хороший кочан капусты, на ощупь - словно грелка с теплой водой, тяжелая и неудобная. Он держался два дня, сидел в своем гараже, среди кошек, не желал показываться Ольге Петровне. Хотел закрыть гаражную дверь, потянулся вверх, и тут прихватило вдруг совсем уж безжалостно, в животе словно плеснули крутым кипятком, ноги потерялись, и он осел вниз, хватая лиловыми губами воздух; сидел так с полчаса, пришла рыжая кошка, терлась своей башкой о колени. Нащупал и вытащил из жилетки серый мобильник, тяжелый, словно кирпич; поднося к самым глазам, неуверенно нажимал кнопки. Приехала Оля с сыном, попробовали поднять на ноги. Усадили в машину. В приемном отделении поначалу ходил сам, подволакивая ногу, кокетливо прикрываясь пакетом; когда потребовали показать, вытолкал жену в коридор, попробовал снять штаны, но повалился на бок и стал просить оставить его в покое.
Пришел уролог, вежливый, но, на взгляд Семена Павловича, слишком уж зеленый - совсем еще недавно лекции, небось, прогуливал, да еще и имя с фамилией у него южные, не выговоришь и не запомнишь. Вместе с медсестрой, тоже молодая совсем, с того же курса, наверное, осторожно стянули брюки, сначала хотели подрезать по бокам скальпелем, но Семен Павлович оскорбился и сказал, что брюки совсем еще новые. Увидев, медсестра выдала неуместный возглас, уролог нахмурился, натянул перчатку и осторожно потрогал мошонку - синюю и здоровенную, как у слона. Она раздулась несколько однобоко: правого яичка словно совсем нет, закатилось куда-то, зато левое чуть ли не с голову медсестры размером; от осторожного прикосновения докторских пальцев Семен Павлович вcкрикнул, весь сжался и стал матерно жаловаться куда-то в пространство.
Сестричка предложила тут же "вскрыть это дело"; Семен Павлович вдруг понял, что очень этого хочет, и начал поддакивать, но уролог покрутил у виска пальцем. Приказал обезболить и готовить к операции. Тут же укололи Диклофенак, но боль продолжила нарастать, а Семен Павлович начал неприятно и громко выть. Принесли Фентанол - нечто хрустально-голубое, оставлявшее на ампуле маслянистые разводы, и Семен Павлович отчего-то сразу в него поверил, взял себя в руки и замолчал. Игла, определенно, проткнула какой-то толстый нерв в его заднице, да так, что Семен Павлович прослезился; а когда боль в месте укола вдруг куда-то утекла, обнаружилось, что не болит ничего вовсе. Въезжая на дребезжащей каталке в лифт, Семен Павлович блаженно шевелил ногой и думал о людях, придумавших Фентанол, с нежностью.
"Вот нужное дело" - думал Семен Павлович.
***
С утра Вера чувствует нечто особенное. Это напоминает тонкую струйку вкусного сквозняка, появившуюся в привычной духоте; нечто раздражающее и щекотное, но пока слишком слабое. По мере приближения к больнице это чувство растет; Вера летит, словно на крыльях, и улыбается небу, и облакам, и не заставившей себя ждать маршрутке, в которой она вдруг замечает, что размеренно трётся промежностью о чей-то портфель; она пугается и требует у самой себя прекратить, пока никто не заметил, но тело, потеряв управление, все же совершает несколько необходимых оставшихся фрикций, и Вера сжимает зубы, чтобы не вcкрикнуть, и хватается за кого-то, возможно, за самого хозяина портфеля, чтобы не упасть; на нее смотрят странно, она безмятежно улыбается в ответ.
В больнице Вера бродит, пытаясь поймать ускользающую волну наслаждения; где-то она устойчива, и это счастье, в других местах - пропадает, и это ужасно. Постепенно Вера приноравливается, у нее появляется некий внутренний компас - теперь она знает, куда идти, чтобы невидимая лента, ласкающая ее, не заканчивалась. Коллеги, сестры и братья из лаборатории, единодушны: сегодня Вера какая-то странная.
***
К Семену Павловичу пришла сестричка с уколом; "предмедикаментизация" - выговорила она с первого раза и решительно ввела шприц в вену; Семен Павлович, находившийся в благодушном настроении, хотел спросить - что сие означает, но когда лекарство обожгло руку, сестричка вдруг раздвоилась и посмотрела на него четырьмя внимательными глазами; он подавился словами и зажмурился.
"Теперь лежите, не вставайте!" - донесся откуда-то тяжелый бас, и звонко хлопнула по ушам дверь палаты.
Неизвестно, как долго он пролежал, боясь осмотреться и пошевелиться; по телу гуляли горячие волны, где-то жужжала, а потом уселась умываться муха, и Семен Павлович слушал шуршание её лап. Потом прибежали, оглушительно топая и ударяя каталкой о стены, сестры, отвезли его в какое-то людное помещение, ловко переложили на выстланный хрустящими, как снег, полотенцами стол. Кто-то позвал его по имени, и Семен Павлович с опаской приоткрыл один глаз. Он обнаружил себя лежащим без штанов на правом боку на узком и неустойчивом подобии гладильной доски; перед ним стоял незнакомый врач с нестерпимо сверкающим стетоскопом на шее, сбоку - еще кто-то, дальше была стена, оклеенная зелеными обоями в цветочек, у стены стоял фикус в кадке. Земля в кадке давно высохла и растрескалась, рядом на полу валялась легкомысленная лейка в виде желтого утенка со стершимся глазом. Семен Павлович спросил у докторов, почему они не поливают фикус, но ему не ответили, а стали над чем-то смеяться.
Врач зашел с другой стороны и помял поясницу Семена Павловича; потом донеслось "сейчас будет неприятный укольчик", и игла воткнулась в позвоночник, прямо в кость, покачалась, исчезла и воткнулась снова, разыскивая что-то, и когда Семен Павлович хотел заорать "Хватит", игла - на третий раз - попала куда нужно, и всё ниже пояса - отключилось, пропало. Стало легко и страшно. Семен Павлович задергался всем торсом, хотел крикнуть "Блядь, ты что делаешь, сука", но его хватило только на невнятное рычание. Над ним горячо заспорили, потом кто-то стал светить ему в глаз фонариком, а кто-то - щупать на левой руке вены, потом его уколо
(Как только старик отключился, в операционную, держа перед собой руки в белоснежных перчатках, вошел хирург, строгий, похожий на священника. Он рассек посиневший кожаный мешок и почерневшие мышцы; ассистент ловко остановил кровь; хирург вытащил наружу огромное, вишневое, глянцевое яйцо, похожее на матку, покачал его в руке, оценивая вес, разрезал удерживавшие яйцо толстые пучки сосудов, подбросил, поймал, изящно замахнулся ногой, словно собираясь зафутболить яйцо в стену, но просто швырнул его под стол, в эмалированный таз, сорвал с себя перчатки и, не сказав ни слова, прошел в следующую операционную.
Переглянувшись, все продолжили работу: анестезиолог проверил пульс, хирург-ассистент начал шить.
Через полчаса Семен Павлович крепко спал в палате с выкрашенной в красивый сине-зеленый цвет промежностью; в операционную пришла пожилая уборщица; увидев в тазу яйцо, она перекрестилась, вывалила содержимое таза в специальный контейнер и торопливо закрыла крышку.)
***
Вера теперь как паровозик, скользящий по смазанным медом рельсам. Она осталась на ночное дежурство, хотя была совсем не ее очередь; она чувствует, что так надо. Ходит Вера, спотыкаясь, с приклеившейся на губы мечтательной полуулыбкой, глаза ее туманны; несколько раз она запиралась в туалете, и ей хватало двух-трех движений рукой для сильнейшего оргазма, чего не было раньше никогда; и теперь она точно знает, куда ей нужно двигаться. В лаборатории Вера находит скальпель; она кладет его в свой розовый чемоданчик и уверенно идет к грузовому лифту.
Валерий Петрович - разнорабочий, выполняет разные работы в больничной прачечной и поблизости от нее. В частности, он обязан выбрасывать на спецпомойку во внутреннем дворике медицинские отходы, раз в неделю приезжает специальная машина и все увозит на мусоросжигательный завод, но это пока. Скоро он будет называться "оператором установки термохимического пиролиза". Собаки пролезают на спецпомойку нечасто, удается это лишь самым хитрым и настойчивым, но замглавврача хватило одного пса с чьей-то маткой в зубах, чтобы загореться идеей приобретения специальной печи, миниатюрного крематория для кусков людей. Уже сейчас, хотя покупка печи все откладывается, грядущая должность придает Валерию Петровичу важности и достоинства. Он медленно катит по затхлому и темному подвалу тележку с контейнерами - ежедневная норма больницы, около двухсот килограммов - когда Вера, стройная и прекрасная, с горящими глазами и розовым чемоданом, появляется перед ним и решительно идет навстречу.
"Че надо?" - успевает поинтересоваться Валерий Петрович, но Вере некогда с ним объясняться; первый удар приходится в лоб, лезвие скользит по кости и ломается, от скальпеля остается лишь хищный обломок, который Вера вторым ударом глубоко загоняет в левую глазницу Валерия Петровича. Более Вера не обращает на разнорабочего никакого внимания, хотя он долго и разнообразно дергается, силится подняться и сесть, пытается схватиться за голову, но руки его совершенно не слушаются - Вере все это неинтересно, она нетерпеливо открывает один за другим контейнеры и высыпает их содержимое на пол.
Всё не то. Вера разбрасывает окровавленный мусор, грязные иглы глубоко вонзаются в ее руки, но она не чувствует боли. В одном из контейнеров обнаруживаются дети - от совсем еще не антропоморфных ящериц до вполне сформировавшихся младенцев; Вера с силой отталкивает контейнер, он врезается в стену и разваливается; прикоснувшись к следующему ящику, Вера вздрагивает.
Здесь. Она осторожно снимает крышку, запускает руки по локоть в гору окровавленной ваты, бинтов, обрезков чьей-то плоти, битого ампульного стекла, использованных шприцов, вытаскивает с самого дна яйцо и поднимает его над собой, как чемпионский кубок; несколько сильнейших волн наслаждения проходят по её телу одна за другой, заставляя мышцы дрожать наэлектризованными лягушками. Вера прижимает к яйцу ухо и слышит, как там, внутри, тихо стучит серце - очень редко, очень спокойно.
Яйцо помещается в чемоданчик идеально - он как раз нужного размера. Вера тщательно закрывает замки и убегает в темноту. Располовиненный младенец, лежа у стены в непринужденной позе, улыбается ей вслед.
***
Полночь. В своей комнатке в общежитии на коврике сидит голая Вера, скрестив по-турецки ноги, прижав к себе яйцо. За последние два часа она сильно похудела и теперь совсем стала похожей на скелет; обильно текут слюна и пот, вокруг Веры потемнел коврик, глаза закатились под лоб, все ее тело напряжено в бесконечно нарастающем оргазме. Вере хорошо. Она знает, что справилась отлично, и что она еще пригодится - скоро, всего через час. Рядом, чтобы можно было дотянуться, у нее припасены молоток и топорик - нет, не обороняться, а помогать, когда изнутри постучат. Яйцо потемнело и выросло, оно мерно пульсирует, по глянцевой поверхности пробегают пятна и линии, складываясь в узоры, и точно такие узоры у Веры проступают и двигаются по светлой веснушчатой коже.
Миру остается час.
