Нона неподвижно сидит в своей клетке. Свежие травинки касаются нежного розового носа, покалывают, щекочут; она не ест, парализованная недобрым предчувствием, напряженно ожидая чего-то.
Юля сидит за столом и смотрит в окно; на её щеках сохнут влажные неровные дорожки.
За стеной, на кухне, Вадим медленно ест суп. Все его движения точны и лаконичны; он похож на роботизированный манекен.
Нона - крупная рыжеватая (Юле больше нравится слово "персиковая") крольчиха восьми месяцев от роду, с пушистым белым брюхом, проданная Юле в подземном переходе как карликовый декоративный кролик, но оказавшаяся кроликом совершенно обычным, неуклюжим и склонным к полноте.
Юле пятнадцать. Её словно вообразил кто-то излишне романтически настроенный; существо получилось нескладное и не особенно готовое к реальности. Длинноногая, тонкая, большеглазая, с вечно напуганным видом, она - словно редкое насекомое, изящно переставляющее лапки, найденное под землей и оттого бледное.
Вадим поначалу казался Юле безобидным и даже трогательным - помимо алкоголя, приносил маме сорванные на ближайшем газоне цветы, сопел и стеснялся - обычный лысеющий мужичок, основательный и хозяйственный. Он починил кран в ванной. На Юлю он старался не смотреть, Нону вообще заметил лишь через месяц.
- О, у вас кролик, - сказал он и как-то странно ухмыльнулся.
Со временем Вадим окончательно освоился и стал жить в их квартире. Юле совершенно не нравилось, что мама каждый вечер ходит, натыкаясь за мебель, с лицом, напоминающим карнавальную мартышечью маску, но что-то изменить не представлялось возможным. Однажды Юля обнаружила Вадима и маму на кухонном полу: они разбили банку с маринованными грибами и ползали теперь на четвереньках, накалывая на вилки скользкие тушки грибов и поедая их вместе с налипшей стеклянной крошкой; Вадим повернул к Юле лицо, и она увидела, как по его губам и подбородку течет кровь; с этого момента Юля вечерами сидела в своей комнате с Ноной, а на кухню заходить опасалась.
Он притащил с собой множество вещей - инструментов, рыболовных приспособлений, каких-то засаленных тюков с одеждой, и все это пахло - ржавчиной, дымом, мочой, рыбой, дёгтем, бензином, пивом - чужеродные, опасные запахи; что-то гнило внутри Вадима, и, сталкиваясь с ним в узком коридоре, Юля задерживала дыхание, но все равно чувствовала это - сквозь смесь поверхностных запахов - спирта, табака, пота - прорывался глубинный, кисловатый и омерзительный, и Юля вжималась в стенку.
Если Вадим в квартире, Нона сидит в клетке, так стало с тех пор, когда она попалась ему под ноги в коридоре, по заячьей привычке затаившись там между сапог и тапок. Вадим покраснел и начал орать, распространяя чесночно-спиртовую вонь, а когда Нона поковыляла к Юле, испуганно прижав лопухи ушей, ударил её ногой, и она закричала, заголосила некроличьим фальцетом, и у неё текла потом кровь из носа, и её вырвало, и она не ела четыре дня, и Юля думала, что Нона умрет.
- Держиссвоюкорову вклетке, бля или яеёёбнунахуй когданибудь, ясссно?
Вадим бросает ложку в тарелку, закуривает, и некоторое время его не слышно, потом встает, потягивается - Юля слышит хруст суставов, появляется в дверях с вечной своей ухмылкой и маслянистыми глазками, подходит, кладет на её плечо руку, Юля замирает; рука резко опускается ниже, находит едва выделяющуюся, практически несуществующую грудь и успевает совершить два или три круговых движения, вероятно, призванных разбудить её дремлющую сексуальность, когда она со всей силы толкает его острым локтем, отстраняется, отодвигает с душераздирающим скрипом стул и, по пути отбив настойчивую конечность, отскакивает к стене.
Вадим усмехается, его глаза бегают и натыкаются на Нону, замершую в своей клетке. Он приближается, и Юля чувствует слабость, растекающуюся по ногам, и понимает, что сделает всё, что ему там от неё надо, лишь бы он не трогал крольчиху, лишь бы не тянулся к ней своими привыкшими убивать пальцами. Вадим поворачивается к Юле, и ей мерещится красноватый отблеск в его глазах, остаточное свечение после того места, где он был раньше, где всё покрыто кровью, а белые, словно ангелы, существа висят с проткнутыми спинными мышцами на крюках, двигаясь по конвейеру, парализованные и не способные даже кричать, а улыбающиеся демоны отсекают им лапы острыми лезвиями, но получающиеся безногие все еще живы, а демоны все режут, или жалея времени, чтобы убить, или находя в этом особую прелесть; и самое страшное - их спокойствие, лаконичность и четкость движений, их улыбки и пустота глаз.
- Я вот ее для тебя сварю. Раз ты такая гордая у нас. ИБУДЕШЬЖРАТЬСССУКА, какмиленькая.
Это - не просто слова: раньше Вадим работал одно время на кроликоферме, на забое; он рассказал об этом Юле однажды, выпив бутылку водки "Красная армия". К омерзению добавился бескрайний, обездвиживающий ужас. А потом Вадим начал смотреть на Юлю - смотреть по-новому, её белое и нескладное, слишком хрупкое тело по контрасту, вдруг и некстати вызвало его интерес, но мама все поняла. Однажды ночью Юля услышала:
- Нетрогайее, нетрогайюлю. Слышишь? Нетрооогай. Убью. Яубьютебя, честно...
Это тоже были не просто слова, и Вадим это понял.
А теперь мама заболела: абсцесс легкого. Она в больнице, где Юля не выдерживает и пяти минут: из палат пахнет могильной землёй, из столовой - желудочным соком, из мамы что-то течет по трубкам, в её тумбочке гниют яблоки.
Вадим уходит на кухню, гремит посудой, потом мочится прямо в раковину, на жирные тарелки, и уходит, что-то угрожающе бормоча.
Он запер дверь на ключ, бежать некуда.
Сознание устало метаться в поисках выхода. Юля смотрит в окно; она хотела бы, наверное, увидеть там закат над спокойной водой, над океаном, где засыпают огромные рыбы - живые камни, медлительные и неопасные, и чтобы никого на всем свете не было больше; однако за окном всё те же, слишком знакомые пыльные деревья, густо усыпанная окурками трава, бетонный забор, вереница пешеходов - они идут к метро пешком, чтобы сэкономить на маршрутке.
Юля идёт на кухню, некоторое время открывает и закрывает дверцы, выдвигает и задвигает ящики - всюду застывший жир, запустение, высохшие зубчики чеснока, тряпки, целлофан, бельевые прищепки, сломанная машинка для закатывания банок - и сразу лето, мама в красном в белый горошек сарафане, запах уксуса и лаврового листа, и гора пестрых грибов на столе; а потом сразу Вадим - с кровавыми губами, на кухонном полу, с вилкой.
Юля находит паяльник, задумчиво на него смотрит, потом возвращает на место; заходит в уборную, где Паула Абдул растерянно глядит сквозь пыль и табачную смолу; открывает дверцу над унитазом - там только банки с краской, остались ещё от отца, сейчас бесполезны.
Стенной шкаф в коридоре - территория Вадима; поборов отвращение, Юля решительно распахивает двери. В кладовке идеальный порядок, инструменты висят на гвоздиках, а воздух, хоть и пропитан запахом металла и машинного масла, хранит слабую ноту, некий привкус источаемого Вадимом кислого зловония. Юля становится ещё бледнее, хотя, казалось бы, некуда, её ноги дрожат; она уже готова сдаться, лишь бы уйти отсюда в свою комнату, но видит вдруг на стене, на трех основательно вбитых крюках, среди гаечных ключей и мотков медного провода - Пилу.
Она блестит, промасленная и колючая, словно глубоководная рыба, уродливая и вместе с тем завораживающая своим уродством, откровенной функциональностью, хищно торчащими во все стороны остриями.
Юля снимает пилу со стены и ставит на пол. Это странно, но она знает, что нужно делать, пальцы сразу находят пластиковое кольцо стартера. Юля поворачивается к двери и тянет за кольцо, из брюха пилы вылезает шнур, и хотя усилие, вероятно, недостаточно, сегодня это не важно, и в Юлиных руках взрывается, оживает черный фонтан энергии - громогласная, самодовольная, верящая только в себя вещь.
Сквозь злое урчание двигателя Юля, жадно вдыхая вкусный синий дым, каким-то образом слышит - или чувствует - возню у входной двери. Да, там сложный замок, и нужно приложить усилие, чтобы открыть. Юля поднимает пилу, словно автомат, направив на открывающуюся дверь, пальцы теперь на рычаге дроссельной заслонки, как на спусковом крючке.
Вадим успевает лишь открыть рот, когда Юля вдавливает газ до упора - пила издает радостный рёв - и бросается на него; это прыжок отчаяния, её тело делает сейчас больше, чем может, авансом, работая на износ.
Вадим резко взмахивает руками, но от некоторых вещей нельзя закрыться. Цепь без проблем проходит сквозь турецкую кожу, сквозь китайский трикотаж; Вадим хватается за лезвие пилы руками, и его пальцы летят в стороны, падают на пол, а пила проходит дальше, и тут Юля отпускает гашетку, и цепь останавливается где-то внутри. Несколько секунд они стоят, глядя друг на друга, Юля - с ужасом, Вадим - с какой-то неуместной улыбкой, постепенно расползающейся по швам от нарастающей боли. Юля чувствует запах спирта, пота и каких-то медикаментов, запах знакомый и застарелый, к которому примешивается новый, горячий и дикий: кровь льется на пол, заливает ботинки Вадима. Юля вкрикивает и выпускает пилу. Пила падает на бок, мотор глохнет, и в наступившей тишине Юля отчетливо слышит, как что-то валится из Вадима вслед за пилой, влажно шлепаясь о линолеум, будто рыбы. Из его кармана выскальзывает бутылка дешевого вина, разбивается, и острый запах химического вещества, призванного имитировать аромат винограда "Изабелла", смешивается с вонью недопереваренного дерьма и густой черной крови. Юля делает несколько шагов назад, а Вадим оседает на пол, протягивая к ней перемазанную кровью культю. Юля падает, запутавшись в своих тонких ногах, и все для нее милосердно исчезает на время.
Стемнело; за окном бесконечным потоком, словно кролики по конвейеру, движутся экономные люди, выдыхая теплую углекислоту, от люков теплотрассы валит пар, в желтом ущербном свете фонаря поднимается адское марево. Вадим мерно подергивается в озере собственной крови, ему холодно - для него наступает зима. Юля сидит на полу в комнате, забившись между диваном и креслом, где пахнет пылью и рассохшимся деревом. Нона сидит у нее на руках, согревая ладони смешным мягким брюхом, и смотрит на Юлю, на рассыпающуюся хрущевку, на город, на мир - смотрит печально и кротко; её глаза кажутся в темноте блестящими каплями нефти, они притягивают, растворяют в себе. Заглянув в них, мы испугаемся своего отражения, но усвоим: надежда всё-таки есть.
