I

Весь мир первобытный был царством богов.

По мере далеких своих расселений,

Бродячие орды тех первых веков

С собой разносили богов своих древних

И древний обычай по новым странам;

С народным развитьем, старинные боги

Потом изменялись, и их именам

Давалось нередко другое значенье;

Но власть их была неизменно-страшна.

Из дивов стихийных они становились

Вождями племен; им вручалась страна,

От них исходили добро и зло в мире;

Они назначали себе города

И целые земли, как будто в уделы...

У каждого рода своя есть звезда

И бог свой родимый, кого почитал он

Как высшего бога.

Восток сохранял

Всех дольше их образ, таинственно-грозный.

Как он от начала весь мир заражал

Своим любодейством и жаждою крови;

Так точно любили и боги его

Кровавые жертвы и жили открыто

В гнуснейшем разврате, не дав ничего

Тогдашнему миру из благ их небесных.

Одна лишь Эллада смогла превратить

Стеклянную гору богов первобытных

В Олимп лучезарный, и край озарить

Его благотворным, весенним сияньем.

Древнейший Сварог здесь отцом стал земли,

И больше царем, чем таинственным богом;

Он сбросил былые размеры свои,

И в образ облекся земной человека;

Здесь боги такие же люди, как он,

С чудесною только, божественной силой.

Рим, этот всемирный царь древних времен,

Дал всем божествам чужим право гражданства,

И тем еще больше их сблизил с землей.

Но Север далекий, угрюмый, пустынный,

Почти что безлюдный, сулил той порой

Немного удобства в благому развитые.

Какими с Микулою боги пришли,

В том самом же виде они и остались;

А многие вовсе исчезли с земли,

Едва нам покинув туманный свой образ

И темное имя. Микула входил

В старинное царство Варуны-Водана,

Того божества, чей дух мрачный царил,

Среди облаков и холодных туманов

Воздушного моря. Но древний Водан

И сам начинал той порой раздвояться:

На Западе был он, как встарь Океан,

Бог-тучегонитель, дух яростный бури,

Царь браней, властитель седых облаков,

Сих грозных БОЛОТОВ или исполинов;

Но Вырий, древнейший рассадник богов,

В Варуне уж видел преемника Дня;

Там он становился владыкой небес,

Владыкой, не только грозы, но и света,

Божественным Вишну. В нем был и Зевес,

И светлый Ормузд, и блистательный Индра,

И красное Солнце, и наш Святовит.

Как главный Сварожич, он там стал главою

Богов всех арийских; его новый вид

Вмещал и творца, и защитника смертных.

На Западе он, бог заоблачных стран,

Воздушного моря и всех вод небесных, ..

Спустился оттуда в земной океан,

И сделался просто верховным владыкой

Подводного царства, приняв от славян

Названье Морского царя, Водяного

И старого Деда; а вместо него

Властителем неба и туч громоносных,

Отцом всех народов к мира всего,

Царем лютых браней и вещего знанья,

Теперь воцарялся другой властелин,

Ему соимянный, но бог совсем новый,

Глава светлых асов, Полночный Один.

Пришел ли он так же, подобно Микуле,

Здесь и далее в поэме имя

Один, произносится как Один.

Из стран отдаленных Востока, иль он

Родился на Западе после Бодана:

Но он очень скоро там, с древних времен,

Его занял место. Мы только заметим,

Что этот Один и Микулин брат, Щит, -

Сперва не одна ли они оба личность?

История весь мир арийский роднит;

Бродячие асы заимствуют древле

Немало обычаев, даже богов

И самый щит круглый, от ванов оседлых,

И скифский князь-Щит мог, в теченьи веков,

У них превратиться в отца их, Одина.

Микула и асы в начале времен В одном жили крае.

Когда ж они вышли? Каких был Микула главою племен?

Какими путями пришел он с Востока?..

Известно одно лишь, что в древности он

Под небом блестящим жил светлого Юга,

Он помнит поныне мир этот чудес,

Тот мир титанический, где еще долго

Земной мир сливается с миром небес;

И этих титанов, и светлых богов,

Чьи битвы ужасные длились столетья;

И блеск и сиянье их чудных дворцов,

Наполненных дивною славой небесной.

Он помнит зверей первобытных лесов,

И целые долы, покрытые силой

Побитою чьей-то безвестной рукой...

Отчасти он помнит и самый поход свой

За тридевять царств, в мир какой-то иной...

Куда лее? На Запад, тогда еще темный.

И здесь силлурийский период земли

За ним и девонский, полипов, кораллов

И лилий морских, невозвратно прошли.

Прошел и век каменноугольный, век тот

Смолистых и хвойных гигантских дерев,

Огромнейших ящер и рыб исполинских;

Когда, вверху рыхлых наносных пластов,

Явились песчаник и белая известь,

А влажная почва, морские брега

Кишеть начинали семьей земноводных

И птиц исполинских, и уже нога

Местами ступала гигантских животных,

Еще безобразных и сложных зверей,

Огромных тапиров, иль мастодонтов,

Ужасных драконов, летающих змей;

Кругом уж вздымались слои меловые,

Еще изменяя поверхность земли...

Свершился период и делувиальный,

Когда поселенцы с Микулой пришли.

Местами мог каменный век быть пещерный,

Местами ж позднейшие люди могли

В те дни знать и бронзу.

Заметно, он вышел

С родного Востока, когда бог Водан

Облекся уж в образ благой Святовита,

Иль светлого Вишну; а здесь океан

Всемирный сошел с возрожденной Европы.

Он мог лишь идти по окраинам гор,

Среди благодатной такой лее природы,

Что он там покинул. Потом его взор

Упал в глубь широкой, зеленой равнины;

Вода лишь сбежала со влажной земли;

Все благоухало, рои насекомых

Жужжали по воздуху; а там, вдали

Уже означались холмы и дубравы,

На солнце сверкали речные струи...

Тогда стал спускаться он с высей нагорных.

Но дни первобытной борьбы не прошли,

Один мир волшебных, зиждительных сил,

Мир огненных радуг, гигантских растений,

Ужасных чудовищ, едва лишь вносил

С собою жизнь новую в это броженье;

Другой мир таких же могучих начал,

Еще лучезарней, могучей, роскошней,

Его незаметно уже вытеснял

И сам воздвигался на этих обломках:

Один бог устраивал светлый чертог

Себе из цветов и блестящей лазури;

Другой, закопченный иль мокрый до ног,

С тяжелым трезубцем иль молотом длинным,

Еще копошился средь илистых вод

И темных расщелин горящих вулканов.

Микула наш видел с далеких высот

Тех гор, что издревле звалися Кавказом,

Край новый; он видел и древних богов,

Еще довершавших его устроенье,

И их первобытных, стихийных сынов,

Земных и воздушных волотов-титанов,

Главой досягавших еще облаков.

Пред ним копошилися целые сонмы

Неведомых чудищ, то жгущих огнем,

То плесом прудивших теченье речное;

Пойдет он направо - склюют там живьем,

Налево - растащат на мелкие части.

Над самым Микулой, среди грозных скал

Подоблачных, в высях седого Кавказа,

Закутанный в тучи, угрюмо лежал, -

Выше леса стоячего,

Что пониже облака ходячего,

Урод-уродище,

Святогор богатырь.

Почти под пятой великана ревут

Живые потоки, реки Самородины;

Над буйной его головою снуют

Орлы поднебесные, метели снежные

По ребрам, как черные мухи, ползут

И лепятся силы-орды переходные;

А он, богатырь исполинский, лежит,

В туманные ризы и в тучи закутанный.

Гнетет молодчину его, тяготит

Своя сила грузная, мощь богатырская;

Нет равного силой на свете ему,

Чуть держит уродища - матерь сыра-земля.

Лишь он шелохнулся, - по краю всему

Идет стук и грохот, ревет буря темная;

А только привстал он - глава в облаках,

Затмилося солнце, не видно дня ясного,

Шумят леса, реки кипят в берегах,

Сыра-земля стонет, - как море, колышется.

Направо Микулы, пустыней глухой

Тянулось вдали неподвижное море

Степей беспредельных, мир этот родной

Степных Колыванов\' и дивов бродячих,

Где с дикой, голодной ордою своей

Носился, как прежде, второй брат Микулы,

Стрела-князь; что позже от русских людей

Так метко был прозван Кощеем-бессмертным.

Как шмель, он носился по дальним странам

И только возникнувшим царствам Востока,

Являясь нежданно, как ветер, то там,

То здесь, с своей ратью, силой змеиной.

С вершины Кавказа, с Полночи глухой,

К нему прибывали все новые орды

И новые дивы, тот люд подвижной,

Те мощные мужи стрелы и колчана,

Чей грозный мир долго еще клокотал.

Кипящим котлом средь былого Востока,

И огненным ливнем его обдавал

До Нильских брегов и пустынь Эфиопских.

На Запад от гор, по Эвксинским брегам

Давно расселялись отважные кимвры,

Что ныне относят у нас к племенам,

Родным нам, славянским3. Левей жил брат Инда,

Божественный Буг, кого чествовал край

Потом от Карпат и до моря Морозов;

За ним жил сын Дуны, могучий Дунай,

А ближе - их родич, Днепр славный Словутич,

И также его брат, воинственный Дон;

В глуши гор Карпатских жил Днестр еще вольный,

В те дни уж известный у южных племен,

Торговлей своей янтарем многоценным.

Колыван-богатырь - кочевник.

На Полночь вздымалося море лесов,

Лесов первобытных, под чей, полный тайны

И вечного мрака, угрюмый покров,

Еще не ступала нога человека, -

Дремучее царство стихийных духов,

Мир дивов и чудищ лесных и воздушных;

Где царствовал темный бог Ночи седой

И древняя Влажность, куда один разве

Могучий сын Солнца, их враг роковой,

Лесной царь-Огонь, сын Перуна, Сварожич,

Сухман богатырь, лишь он разве один,

Себе пролагать мог свободно дорогу.

Микула заметил с нагорных вершин,

Как он, богатырь, там бродил и работал,

Особенно темной ночною порой,

То грозно дымяся подобно вулкану,

TO неба касаясь кудрявой главой,

То в образе сопок, столпов огневидных,

Блуждая по темным лесам и горам,

То бурной рекою иль огненным морем

Разлившись вдали, по ночным небесам,

И заревом ярким покрывши весь Север.

Все это Микула видал столько раз

И эти картины стояли так долго

В глазах у него, что народный рассказ

Досель поражает своею полнотою

И яркостью красок. Раз поднял Кощей

Рысиный свой взор на Кавказские горы;

Глядит он туда из широких степей,

И видит вьющийся дым, и горами

Идущего с главной семьею своей,

Отца земледелья, родного Микулу.

Он долго смотрел на дым этот густой,

Вьющийся по небу; потом обернувшись

К своим, говорит им: "Вы видите там?..

Вот он, настоящий хозяин вселенной:

Недолго послужит он данником нам,

Его сыны выгонят род наш отсюда;

Он знает, где смерть обитает моя...

Волки рыскучие, Змеи ползучие,

Птицы клевучие, Горы толкучие,

Моя полевая, степная семья!

Идите навстречу ему, обирайте

Девицами, хлебом их, всяким добром;

Воюйте с ним, грабьте его, истребляйте!"

Услышал и царь Водан, в царстве морском,

О шествьи Микулы к нему, и созвавши

Своих, говорит им: "О дети мои!

Смотрите, подходит к нам вещий Микула,

Всемирный кормилец, владыка земли.

Реки быстрые, Озера светлые,

Заливы широкие, Проливы глубокие,

Катите текучие волны быстрей,

Зовите Микулин род в край наш поморский;

Ведите долблены ладьи их скорей

В широкие наши, раздольные страны!

Микула несет вам век новый с собой,

А вашим потомкам большие богатства,

Храните и чтите род этот благой,

Братайтесь, роднитесь с его племенами:

Микулиной силой и сошкой златой

С небес управляют бессмертные боги".

Между тем Микула с своею семьей

И племенем-родом спустился в равнины.

Природа сияла в блестящих лучах

Палящего солнца весны первобытной;

Земля утопала в зеленых волнах

Высокой травы и цветов благовонных;

Тяжелые ступни откормленных стад

Едва пробивали копытом дорогу

По зелени сочной, сквозь девственный сад

Ползучих лиан или хвойных деревьев.

Обозы их плыли в пучине цветов

И вьющихся злаков, среди изобилья

И разнообразия всяких плодов;

Отважные взоры медяных пришельцев

С немым восхищеньем смотрели кругом,

Приветствуя весело край благодатный,

Подобный тому, что там в мире ином

Остался за ними, на дальнем Востоке.

II

Но чем они глубже входили в него,

Тем он становился безлюдней, пустынней.

Они не встречали еще никого;

Везде след недавний виднелся потопа;

Один мир волшебных, зиждительных сил,

Блестящего солнца, роскошной природы,

Сиял, зеленел и радушно светил

С веселых дубрав им и ясного неба;

Другой мир наносных холмистых пластов,

Оставленных морем, стоячего ила,

Пластов меловых иль сожженных лесов,

Еще выставлял им гигантские ребра.

Одни божества, в лучезарных венцах,

Смотрели на них с облаков светозарных,

Из тихих дубрав, иль плескались в реках,

Впивая из радуг прохладную влагу;

Другие, в дыму или в тине морской,

Еще копошились по диким вертепам,

По темным ущельям, под зыбкой землей,

Иль с ревом сражались в пространствах воздушных;

Чем ниже спускались они с высей гор,

Тем воздух вкруг них становился тяжеле.

С зыбучих болот, с бесконечных озер

Курились туманы; громовые тучи

Почти не сходили с нависших небес;

Ужасные бури, ветра, ураганы,

Ломали деревья, коверкали лес,

И вмиг превращали жилой край в пустыню.

Местами, остатки огромных костей,

Не то исполинских каких-то чудовищ,

Не то прежде живших тут богатырей,

Громадные толщи сожженных растений,

Торчали в оврагах, промытых водой,

И путь заграждали рекам быстроводным;

Местами тянулся еще целый слой

Подводных полипов, вздымалися груды

Погибших животных морских и камней,

Оставленных только отхлынувшим морем.

Пришельцы встречали чудесных зверей,

Жар-птиц, змей крылатых, ужасных драконов;

В глубоких ложбинах, в заливах глухих,

В болотных трущобах, еще гомозились

Стада допотопных чудовищ морских,

Чешуйчатых гадов, гигантских лягушек;

По мутным озерам, проросшим травой,

Плескалися с криком залетные стаи

Каких-то неведомых птиц, с головой

И шеей змеиной, с плотной перепонкой,

Иль с рыбьими перьями, злобно на них

Оскаливши зубы, как у крокодила.

Местами, средь низменных долов пустых,

Еще копошились в грязи известковой,

Застывшие стаи морских длинных змей,

Громадных улиток, диковинных раков,

Или расползались от блеска лучей

Палящего солнца по влажным ложбинам;

Из чащи прохладной густых камышей

На них выставляла клыки головища

Еще допотопного чуда-слона

Иль мамонта, взбросив свой маленький хобот;

На голом песчаном холму шла война

Не то страшных ящер, не то зверей хищных,

Покрытых густой по спине чешуей,

С змеиным хвостом, с головой носорога;

И дикие крики их, яростный вой,

Собой наполняли немую окрестность.

Знакомый Кавказ был дорогой большой

Племен первобытных, идущих с Востока;

С одной стороны бежит берег морской,

С другой протянулись безбрежные степи...

Микула идти мог, где прежде прошли

Его соплеменники в первое время.

Он слышал, что родичи где-то нашли

Себе большой край, за тремя за реками,

Реками-дунаями, - много земли,

Степной и лесной, - и туда шел по слухам.

Путем он дорогой, конечно, встречал

Прибывших в места этих прежних собратьев,

Где род их бродячий уже кочевал

Из давних времен, между Понтом и Бугом;

Но роду Микулы тот край проходной,

Путь этот открытый с Востока на Запад,

Не мог быть в то время приманкой большой,

Чтоб здесь же раскинуть ему поселенья.

Вошли они в степи. Одною порой

Вдруг слышит Микула глухой гул с Полночи.

Сомкнулась громада, стоит и глядит

На дальнюю Полночь; а там, не то туча,

Не то синий пар над рекою стоит,

Не то пыль густая закрыла полнеба...

Потом табуны показались коней,

За ними блеснули прибрежья речные,

Послышался топот, гам, крики людей,

Мычание стад, скрип телег и кибиток;

И вот впереди всех, как сокол, летит

Младой богатырь, Колыван неизвестный,

С коня, будто туча, густой пар валит,

На броне играет всходящее солнце...

Разумный Микула тотчас же велит

Копать ров громаде, сдвигать колымаги;

Кто гонит стада, кто сбирает детей,

Кто тащит оружье, вздевает доспехи,

Микула в главе всех; равнина степей

Тотчас принимает вид бранного стана.

Но только их стан подвижной приведен

В надежный порядок, все с радостью видят,

Что это бежит к ним родимый их Дон.

Микула выходит к нему с хлебом-солью;

Дон также с радушьем встречает его.

Потом говорит, что бежит из степей он,

За синее море, в главе своего

Великого рода, туда, где Стрела-князь

Воюет с царями восточных племен,

Издревле богатых; но там, на Полночи,

Откуда идет он, воинственный Дон,

Лежит край обильный, обширные степи

И пастбища, реки, озера, леса;

Есть всякая рыба и всякие звери;

Такие же точно, как здесь небеса,

И всяких плодов, птиц, зверей изобилье.

Микула дарит этих пришлых людей,

Чем мог он в то время, от сельских избытков;

А Дон отдарил косяками коней,

И тут же простившись, направился к морю.

Идут они дальше, и слышат опять:

Несется с Полночи еще шум сильнейший;

Дрожит земля, будто подходит к ним рать

Иль страшная сила, валит пар кониный;

Потом табуны показались коней,

За ними блеснули прибрежья речные,

Послышался топот, гам, крики людей,

Мычание стад, скрип телег и кибиток;

И вот впереди всех, как туча, катит

Еще богатырь - Колыван неизвестный;

Дождем сыплют искры от конских копыт,

Тяжелые камни гремят под ногами.

Опять укрепиться Микула спешит,

Велит копать ров и сдвигать колымаги;

Но лишь богатырь показался степной,

Все с радостью видят, что Днепр то Словутич,

Старинный их также соотчич родной.

Микула выходит к нему с хлебом-солью;

Родной Днепр радушно встречает его,

Потом говорит, что идет он с Полночи,

За синее море, в главе своего

Великого рода, туда, где Стрела-князь

Воюет с царями; но эта страна,

Откуда идет он, весьма плодоносна,

И всяким природным богатством полна,

Лишь край этот новый никем не возделан;

А много всего в нем - озера, леса,

Есть всякая рыба и всякие звери,

Такие же точно, как здесь, небеса,

И всяких плодов, птиц и всего изобилья.

Микула дарит также этих людей,

Чем мог он в то время, от сельских избытков;

А Днепр дарит шкуры пушистых зверей;

Затем распрощались они и расстались.

Микула вступает в лесистый Гилей,

Болотистый край, где царила Ехидна,

Мать древняя скифов, еще дикарей,

Как звали их, греки. Но этой порою

Тут жил о немало арийских племен,

Носивших названия Ласточек, Цаплей,

Кабанов, Котов, с самых древних времен

Считаясь в родстве киммериянам-сербам.

Пред вещим Микулой, как синий туман,

Открылося море лесов, первобытных,

Еще мир чудесный неведомых стран,

Племен и народов, быть может, враждебных;

Еще мир таинственный новых чудес,

Чудовищ и дивов, быть может, страшнейших.

Глухою стеною стоит темный лес;

А что за тем лесом, одни знают боги...

"Леса со лесами совиваются,

Ветви по земли расстилаются,

Ни пройти (Микуле), ни проехати!"

Подобно Перуну-Егорию,

Тогда он, (Микула), глаголует:

"Вы лесы, лесы дремучие!

Встаньте и расшатнитеся,

Расшатнитеся, раскачнитеся.

По его, (Микулину), молению,

По его святому терпению,

Отделялись леса от сырой земли"...

А где леса темны моленья не слушают,

Там есть у него, у Микулы, заклятие.

"Встанет он, пойдет в чисто поле,

В широкое раздолье, к синему морю-Океану,

У того синего моря-Океана лежит огненный змей;

Сряжается-снаряжается он

Зажигать горы и долы, и быстрые реки.

Выходит Микула, благословясь,

Выйдет он в чистое поле,

Станет на Восток лицом.

На Запад хребтом".

Он трет два полена - валит дым густой;

Выходит из дыма, с кудрявой главой,

Сухман-богатырь, сын небесного Солнца;

Микула стоит с чашей масла над ним,

И над огнем поливает живым,

А сам заклинает с отеческой лаской:

"Довольно тебе, Царь огненный-змей,

Грозным дивом бродить;

Довольно тебе, На взморий жить,

Горы, долы палить. Молюся тебе,

Сухман-богатырь,

Зажги темны леса,

Очисти по ним

Дороженьку нам,

Раствори небеса".

И внемлет он речи Микулы родной,

Сухман-богатырь, див с кудрявой главой,

И внемлет он вещим его заклинаньям.

Выходит Сухман из костра на траву,

Идет, поднимая все выше главу,

Неслышный, чуть видный, в дремучему лесу;

Но только вступает под сень он древес,

Он быстро растет и берет их в охапку;

Шипит и трещит перепуганный лес,

Коробятся в страхе дрожащие ветви,

Поблекнули листья, и с свистом глухим,

Со всех сторон брызжет багровое пламя.

И молит лес темный Сухмана, сквозь дым:

"Не тронь, богатырь, нас; не мучь ты напрасно,

Все будет, как хочешь"... Но он лишь идет

И мечет по лесу могучие руки;

Захватит пол-леса, тотчас же зажжет,

И вновь идет дальше; а красное пламя,

Как бурные волны, растет все растет.

И огненным морем бежит за ним следом.

Теперь, лес дремучий, теперь лишь держись!

Вот внуки Стрибоговы с шумом подвозят

Ему колесницу, в нее запряглись,

И с визгом, и с гиком помчались по чаще;

Еще стал свирепей ужасный Сухман;

Полнеба покрыл он удушливым дымом,

А в след за ним льется огня океан...

Бегут как шальные и мечутся звери

И дивы, с неистовым криком летят

И вьются над лесом чудовища-птицы,

Ползут по горящей золе и шипят

Ужасные гады... А он все несется,

Едва уже видный среди облаков,

В багровом тумане.

И вот, пред Микулой

Широко лежит, будто темный покров,

Стрибог - славянский бог ветров.

Открытое поле. Кой-где одиноко

Чернеют стволы обгоревших дерев,

Как мрачные остовы мертвых титанов,

Когда-то царивших по этим местам;

Лишь красное пламя чуть видною змейкой

Порой пробежит по обугленным пням,

И снова, раздутое огненным вихрем,

Подымется к небу столбом золотым,

Над серою грудой угасшего пепла;

Иль дерево рухнет со скрипом глухим,

И брызнут фонтаном вокруг него искры.

Микула и род его, племя, вошли

В сплошные равнины страны приднепровской;

Пред ними лежал край обильной земли,

Как бы ожидавший их только прибытия,

Чтоб сделаться садом Полуночных стран

И дать отдаленным Микулы потомкам

Прозванье от греков, Георгов-Полян,

рои самои древнейшей страны замледельцев,

Где позже гораздо, иль той же порой,

Столь мало известной, их вещие братья

Кий, Щек и Хорив, с молодою сестрой,

Живущей поныне, прекрасной Лыбедыо,

Построили Киев. Здесь встретила их

Днипра-Королевишна, вещая вила,

Царица-валькирья мест этих глухих,

Что греки считали страной амазонок,

Воинственных дев, наводивших собой

Таинственный страх на былую Элладу.

Они занимались одною войной,

Чуждались мужчин, тихой жизни семейной;

Звериная кожа на плечах зимой,

Покров легкий летом, служил им одеждой;

Их сборный кружок был родной им семьей,

А воля царицы их - высшим законом.

С копьем, обожженным из дуба, в руках,

С стрелами с насаженной костью, в колчанах

В той легкой одежде на голых плечах,

Они проносились воинственной ратью

По темным лесам, по ложбинам степным

В соседние с ними и дальние страны,

Грозя непрестанно народам чужим

Чудесною их, беспощадною силой.

И горе тому, посягнуть кто б посмел

На девственный край их иль стыд их девичий;

Они закидали б его тучей стрел,

Или растерзали б, как хищные звери.

Их знали давно в приднепровской стране,

И дальше по берегу Черного моря;

И ежели верить седой старине,

Они, обогнувши побрежье Кавказа,

Во время известной Троянской войны,

Ходили на помощь к далеким троянцам;

И долго их именем были полны

Далекие страны Востока и Юга;

Пока дочь Микулина их собрала

В круг более тесный, круг мирный, семейный;

Хоть также смирить в них еще не могла

Характер воинский.

По нашим преданьям,

Младая Днепра, до конца своих дней,

У нас почитается вилой-валькирьей,

И меткой из лука стрельбою своей

Она даже спорить с воинственным Доном,

За что и была поплатиться должна

Потом своей жизнью.

Здесь, возле Гилея,

Мог жить на Днепре, еще в те времена,

И страшный тот Змей, вероятно, потомок

Восточных Сохаков, а может, сродни

И лютым тем Змеям, что выгнали Невров;

Тот Змей, собиравший из каждой семьи

По девушке*, в виде положенной дани.

Впоследствьи, сказанья об этом страны,

Не раз, как мы знаем, могли измениться:

Но нить их уходит во мглу старины

И вяжется прямо с той первой эпохой.

Еще того прежде Микула наш знал,

Когда был Перуном, стихийного Змея,

Что он запряг в сошку; но здесь предстоял

Ему новый подвиг, и может, труднейший.

Блестящее солнце столпом золотым

По другому преданью: по юноше.

Всплывало с Востока из моря тумана,

Как будто встречая сияньем своим

Родимых своих, первородных потомков.

По мере их шествья, все шире, полней,

Вкруг них раздвигалась вдали панорама

Цветущих равнин, сих грядущих полей,

Веселых побрежий, озер и заливов;

Страна вся кишела обильем плодов,

А дальше синел бор глухой и пустынный,

Пока еще царство безвестных врагов.

Речной свежий воздух сулил им здоровье;

Кусты винограда, сплетаясь, вились

У них под рукою; станицы пернатых

Порхали по воздуху или неслись

Густой вереницей с далекой Полночи.

III

Весь берег Днепровский широко пестрел

Толпами идущих вдали поселенцев;

А следом за ними, их путь зеленел

Или золотился желтившею нивой.

С душевной отрадой Микула глядит

На край благодатный; у Прии сердечной

Глаза разгорелись и сердце стучит,

От будущих благ, что сулит обладанье

Ей этой страною, где все веселит

И радует взоры. Она приклонилась

К отцу на плечо, и ему говорит:

«Свет-батюшка мой ты родной! Посмотри-ка

На эти равнины шелковых лугов,

На эти дубравы и синие воды;

Нет только здесь наших червленных судов,

Нет сел наших, градов, чтобы оживился

Край этот привольный. Где мы ни прошли,

Нигде не встречали такого обилья,

Такой плодородной богатой земли.

Густые дубравы ее заслонили

От дивов Полночи, поля и луга

У нас под руками. А эти рощенья,

Куда не ступала поныне нога

Еще человека, — они полны птицы

И зверя пушного. С Востока сюда

Путь к грекам; в местах сих живут наши братья,

Не здесь ли земли золотая среда?

Отсюда пойдем мы лесными реками

На Запад и Север; по их берегам

Сыны наши срубят торговые грады,

Внесут в новый край сей служенье

богам, И древний закон и обычай отцовский.

Вот край, предназначенный свыше судьбой

И матерью нашей Землей нам на долю;

Здесь сядет в раздолье весь род наш святой,

И будет богаче, сильней всех на свете».

«Светвещая дочь ты моя! — говорит

На это Микула родной Селяниныч. —

Тобой светлый род наш, как солнце, блестит;

Тобой начался он, тобой завершится,

Ты благословенна на каждом селе;

Где ты указала, там мы и вселимся.

Я дал тебе жизнь на родимой земле,

Но ты расцвела и потом возмужала

Учением вещих, святых мудрецов,

Божественной пищей небесной науки;

Чрез это ты сделалась дщерью богов,

Уставщицей теплых молитв и обрядов,

Ты нашей, грядущей судьбины заря.

Когда не имел мир главы, то колеблем

Был страхом, и Вышний дал людям царя.

Я ваша глава, как старейший меж вами;

Но ты свет народный, ты разум его,

Пророчица, слово богов вековечных;

Ты мать судеб наших, царица всего,

Что есть и что будет.

Бессмертные дали

Тебе читать в мраке грядущем времен;

Не даром пришли мы в сей край благодатный,

На то воля Божья. Мне также был сон,

Что будто бы здесь из тебя чудно вырос

Развесистый дуб, и широко покрыл

Своими ветвями край этот обширный;

И много он разных племен осенил

Своею густою, широкою листвой;

И я сам, проснувшись, в уме порешил,

Чтоб здесь нам раскинуть свои поселенья».

Меж тем в высотах, на зажженных кострах,

Дымилися жертвы богам вековечным;

Кровь жертв собиралась в священных котлах

Для высшей вещбы. По ее испареньям,

По цвету, осадку, судилось о том,

Какой ожидает успех предприятье;

Оно утвердится иль нет божеством,

В чем вещие девы гаданья давали

Свои прорицанья. Гадали они

Священными также стрелами, — подобьем

Лучей жгучих солнца. Тогда как одни

Из жриц и гадальщиц толпились вкруг

Грозной, Готовившей жертвы, что тут же она,

Связав, отдавала жрецам на закланье,

Прекрасная Прия, величья полна,

Взглянула в котел с осаждавшейся кровью,

Подперла бедро себе левой рукой

И, глаз не спуская с дымившейся крови,

Сжазала: «Кровь жертвы угодна богам;

Они принимают от мира хлеб с солью.

Бессмертные шлют благоденствие нам

И полное счастье в местах этих новых.

Вот, батюшка, свет наш, родимый Белее,

Как вол бежит к пойлу святой нашей жертвы;

Еще облака разбрелись вдоль небес,

Как будто коровушки врознь среди поля;

Но он, пастушек наш, скликает уж их;

Бегут и они, как телята за маткой...

Узрел нас Сварожич с небес золотых,

И мечет на наших врагов он далеко Палящие стрелы».

Потом собрала

Она заостренные стрелы гаданья,

Рассыпала их по земле, обошла

Вокруг них три раза, и снова сказала:

«Раздвинется род наш по здешней стране,

Как эти вот стрелы; путей ему много...

Размножится род наш, как рыба на дне

Реки многоводной. Кто выше нас в мире?

Отец наш царит на земле и в водах,

В нем восемь частиц сил божественных мира;

Нет равных ему в поднебесных странах;

Он силою воздух, огонь, в нем блеск солнца

И месяца, он божество светлых вод,

Верховный царь правды, источник богатства,

Властитель земли... Кто его назовет

Простым человеком? Для всех он бог вышний

В лице человека... Пусть каждый лишь род

Наследием правит своим без раздела,

Как правда велит, как закон наш постиг.

Зане по законам святым у нас правда.

Взгляни на нас, Ладо!». И в этот же миг

Златой лук Перуна, дугой семицветной,

Раскинулся в небе; неистовый крик

Приветствовал громко незримого бога.

Как бы отвечая, вдали раздались,

Подобные ржанью коня боевого,

Раскаты громовые, и понеслись

Еще громогласней народные клики...

Затем начался шумный жертвенный пир,

Где див-Объедало и див-Опивало

Боролись в еде и в питье, пока мир

Народный терял луч последний сознанья,

И тут же в хмелю засыпал крепким сном,

Но долго гремели вдали еще крики,

И в такт выступая, в восторге святом,

Плясал хоровод жен и девиц славянских.

Одни состязалась меж тем в похвальбе;

Другие, моложе, в ристаньи; иные

В метаньи камней или в ловкой борьбе,

В кулачном бою, их любимой забаве...

Таков мир народный! Малейший привет

Иль ласковый знак божества его тешит;

В небесных явленьях блестит ему свет,

В счастливой примете он видит удачу.

Мир этот не знал, что он сам бог земли,

А боги те были его же созданье;

Они удалятся в свой час, как пришли,

А он, неизменный хозяин вселенной.

Иные искали удобных уж мест

Своим поселеньям; другие шли дальше,

Побрежьями рек, по течению звезд,

Вглубь, полного всяким обилием, края.

Как шумный прилив и отлив темных волн,

Далеко чернили толпы за толпами;

Местами дымился пылающий горн,

Местами сряжалась родимая сошка.

Все им обещало привольные дни,

Природа — обилье, земля — плодородье...

Вот эти места, что искали они,

Куда привела их молва через горы

И быстрые реки. В низовьях Днепра

Тогда обитали сперва Волкодлаки;

Но уже прошла золотая пора

Господства их в этой стране благодатной.

Теснимые с Севера племенем Змей,

Они удалились отсюда на Запад;

А край приднепровский, где жили поздней,

Под сению Киева, наши поляне,

Стал данником новых пришельцев.

Они, Как сказано выше, в дань брали с соседей,

По девушке в каждом семействе, одни

Господствуя в этих пространствах.

Настал, Как видно, черед дань платить и Микуле,

Иль край приднепровский к Микуле прислал

Просить его помощи, против Змей лютых

И тяжкой их дани: затем что один

Микула свершить мог тяжелый сей подвиг,

Приписанный после, в рассказах родных,

Кузьме Кожемяке (так поздней порой,

Отец земледелья зовется не тщетно

У нас то Микулой, то вещим Кузьмой);

Но только услышал о дани постыдной,

Вскипел страшным гневом Микула благой.

Пред ним просушались воловий кожи;

Микула с досады рванул их рукой,

И в раз разорвал их сырьем целый ворох.

Потом, в один миг, поднялся, и идет

На берег Днепровский; за ним потянулся

И род его, племя, пустив наперед

Своих соглядатаев выведать местность.

Меле тем и в степи, уже несколько дней,

Замечено было большое движенье, —

Бежали ль стада по ней диких зверей,

Или клонил ветер траву шелковую,

Но только движенье росло все сильней;

И вот расступилась трава шелковая,

Вдали появилося полчище Змей,

Иль лучше — каких-то хохлатых чудовищ,

С цветными хохлами на пестрых башках,

В узорчатой, будто расписанной коже,

С серьгами во рту и с серьгами в ушах,

И с жалами, видом подобными копьям.

Одни извиваясь, ползли по траве,

Другие стояли, подпершись хвостами;

Ясней всех виднелся у них во главе,

Змей самый огромный и самый хохлатый,

Весь пестрый, с блестящею в ухе серьгой

И с ярким пером на хохле, их начальник.

Микула выходит с отборной толпой

Вождей и старейшин своих, к ним навстречу;

Заметивши это, и главный тот Змей

Тотчас отделился от рати змеиной,

С отборной змеиною свитой своей,

И первый так начал к Микуле он слово:

«О вещий и сильный земли человек

Иль бог, нам безвестный — кто бы ты, пришлец, ни был!

Почто ты пришел из-за гор, из-за рек,

Разрушить в местах сих владычество наше?

Почто выжигаешь ты наши леса?

Почто истребляешь ты наши жилища?

Как будто здесь только блестят небеса,

Иль нет тебе места опричь земли нашей.

От века живем мы в местах сих глухих,

По темным пещерам, дуплистым деревьям,

Пьем кровь и едим супостатов своих,

Берем себе дань, по девице с семейства;

Но как человек ты, я вилсу, то знай,

Страна эта наша, и в ней мы владыки.

Когда ты посмел появиться с наш край;

То нам покорись и плати ежегодно

Такую же дань — по девице с семьи,

Как платят другие. Вот что повелел мне

Сказать тебе грозный царь здешней земли,

Глава и владыка змеиного рода».

Микула оперся на посох рукой,

И, дав кончить Змею, ему отвечает:

«О хитрый Змей!... Князь ты или кто иной,

Посол иль другой кто, про то я не знаю;

Не хитрая будет к тебе речь моя,

Но ты не взыщи, только дай досказать мне.

Про ваш род змеиный слыхал уже я,

По вашим законам, нам жить непригодно.

Мы здесь пришлецы, но с собой принесли

Свой быт и законы. Не бог я всесильный,

Ты правду сказал; я сын младший земли,

Но худа тебе и твоим не желаю:

Затем что земля — мать родная моя,

И все ее дети мне также родные;

Куда ни вступаю с моим родом я,

Там скоро все сами роднятся со мною.

Вы полны враждою ко мне и к моим,

Затем, что питаетесь пищей нечистой,

Живете по дуплам, пещерам глухим,

Не знаете жизни прямой и раздольной;

Одна лишь война да раздоры у вас;

Но мы едим хлеб, а пьем мед мы и брагу,

День целый трудимся... Взгляните на нас, —

Мы сильные люди; а вы еще дивы.

Идите ж, скажите царю своему,

Что выходов, даней платить я не буду —

И кровных я дщерей не выдам ему; —

А пусть он со мною помирится силой.

Который из нас одолеет в борьбе,

Тот, значит; и будет владыкою в крае.

Вот сказ мой последний, Змей хитрый, тебе,

Снеси же царю это, вашему Змею».

Но царственный Змей вступать в бой не хотел;

Он знал про ужасную силу Микулы,

Отца земледелья, и явно не смел

С ним мериться силой. Тогда Селяниныч,

Приблизясь к пещере, ему закричал,

Что он разбросает его логовище;

Противиться Змею уж было нельзя;

И вот, собрался он со всей своей силой, —

И вышел.

Дрогнула сырая земля,

Узрев пред собою свое порожденье,

Такого титана; лишь разве во сне

Видал род Микулин подобных чудовищ...

Свои и враги отошли к стороне,

Оставивши только в средине пространство

Соперникам грозным; и все в тишине,

Не двигаясь, ждали, чем кончится битва.

Но наш-то Микула, догадлив он был,

Он весь обмотался сырой коноплею,

Что он перед этим еще насмолил.

И вот, началася упорная битва;

Змей лютый Микулу и жжет, и палит,

И кажется, вот разорвет в миг на части;

А это с него конопля лишь летит;

Но он сам, Микула, стоит невредимый,

Да знай себе лютого Змея долбит

Тяжелою палицей по головище.

Боролися долго они так вдвоем,

Как равные оба гигантскою силой;

Не раз отдыхали, и снова потом

Кидалися в схватку.

Змей стал напоследок

Слабеть под тяжелой Микулы рукой,

И тихо взмолился: «Не бей меня насмерть,

Микула! Нет в свете сильнее нас с тобой;

Разделим всю землю и весь свет подлунный

Мы поровну; будешь ты жить сам большой

В одной половине, а я с моим родом

В другой»... «Хорошо! — Рек Микула благой: —

Разделим, пожалуй, мы землю меж нами;

И надо собща нам межу проложить...»

Царь Змей согласился.

И вот положили

Микула и Змей меж них землю делить,

Назначив при этом такие условья:

Что он, Селяниныч, с потомством своим

Займет под себя, иль запашет, засеет,

По долам широким, равнинам пустым,

И словом, к чему он, Микула, приложит

Хоть часть золотого труда своего,

То будет отныне во век нерушимо

Его достояньем и рода его;

А все остальное, чего не займет он

Или не распашет сохою своей,

Или не засеет земными плодами,

Всей этой пустыней владеть будет Змей.

Условие это они утвердили

Взаимною клятвой, смешавши их кровь

В одной общей чаше с вином или брагой,

И дали обет блюсти мир и любовь

И сей договор меж собой до скончанья,

Во всем нерушимо, всегда и везде,

Покуда на небе светить будет солнце,

Хмель плавать, а камень тонуть на воде.

Покончивши дело с главою змеиным,

Разумный Микула велел им подать

Печеного хлеба с братинами меда;

Поел сам и отпил, и стал угощать

Смиренного змея и всю его свиту.

Сперва Змей отвергнул земли благодать:

Ему не взлюбилось ни то, ни другое;

Но после привыкнул. Змеиная рать,

Накинулась жадно на сладкую пищу,

Пошел по змеиным башкам хмель гулять;

Дни целые длилось у них пированье,

А ночью иные и сами ползли

В стан крепкий Микулы, — и только, собравшись

Совсем уж в дорогу, случайно нашли

Едва их живых под корчагами с медом.

Изладил Микулушка сошку свою,

Ту сошку златую, что в дни еще оны,

Когда вышел встретить он мира зарю.

Ему подарило родимое Солнце;

Впряг Змея, и прямо бороздку повел

С угодий Днепровских на синее Море;

Как раз поднялся и весь род, и пошел

За ним, за главою славянского мира.

Сперва пастухи шли в главе стад мирских,

Играя на длинных рожках и на дудках,

Тех тибиях древних, что в песнях своих

Прославил впоследствьи Тибул с Феокритом,

А позже Гораций. Чуть видны в траве,

Они шли с шестами, обвитыми хмелем,

Как сонм соглядатаев хитрых, в главе

Родимых племен, пролагая дорогу.

За ними Микула вел сошкой златой,

Запряженной Змеем, широко бороздку;

А вещая Вана чудесной рукой

В ней сеяла семя общественной жизни.

Идет он, Микула, а следом за ним

Уже зеленеет широкое поле,

Желтеют колосья, из труб вьется дым,

Шумит и гудит быт живой деревенский,

Мычат, под ярмом их, волы по полям,

Чернеет земля, поднятая с травою,

Валятся деревья по темным лесам,

Сквозь листву мелькают высокие прясла;

Здесь слышится молот, там звук топора,

Местами повеет душистой смолою;

Там лык и мочала моченых гора,

Там глухо стучит долговязая ступа;

Здесь бабы и девки колотят вальком,

Тут дикий конь рвется под парнем удалым,

А там, на них глядя, мальчишка верхом,

Держась за рога, усмиряет козленка;

Толпа ребятишек, лепясь за хвостом,

Неистово воет и машет руками.

Затем, среди сонма избранных мужей,

Маститых годами и опытом, старцев,

Весеннего светлого утра ясней,

Как вещая Ганга, в лучах светозарных,

Шла вещая Прия, держа меч в руках,

Карающий кривду, и деку правдодатну,

Священную деку, где в немногих словах

Был вырезан первый закон их гражданский.

За нею, в повязках и лентах цветных,

В широких одеждах, в расшитых покровах,

С щитами в руках и с венками на них,

Плыл поступью плавной, чуть-чуть подбоченясь

И в такт выступая, младой хоровод

Подруг щитоносных ее, громкой песнью

Моля дары неба на славный их род,

Святое обилье и дождь благодатный

На тучное стадо и нивы полей.

Тогда как за ними, толпа безбородых

И уж бородатых парней и мужей,

Со смехом тащила, связавши веревкой,

Мохнатых двух леших, на суд свой мирской;

Другие ж с свирелью, а кто с балалайкой,

Иль ложками мерно звеня над главой,

Под звуки сих вещих орудий, что стали

Потом образцами для лиры златой.

Позднейших сиринг и кротолы звенящей,

Что древний грек принял, позднейшей порой,

В свой хор, исполняя фригийскую пляску,

Неслись, раскрасневшись от браги хмельной

И сладкого меда, плясали и пели,

То стан развивая в такт песни родной,

То вихрем скользя и кружась меж рядами.

IV

Потом, в колымагах, на тучных волах,

В скрипучих телегах, в холщевых повозках,

В лубочных коробьях, в зашитых мешках,

Тянулся обозами скарб их домашний.

Из вьюков виднелись: хлеб разный в зерне,

Прибор ручных мелъниц, длиннейшие ступы,

Ковриги печеной муки на огне,

Перины, одежды, большие корчаги,

Домашняя утварь, оружье, весы,

Железные полосы, медные бляхи,

Тут с лаем бежали мохнатые псы;

Из люлек смотрели чумазые дети;

Шли матери с грубой куделью в руках,

Иные с младенцем у бронзовой груди,

Но взросшие уже в домашних трудах,

В заботах хозяйских. И вот, напоследок,

Как бы дополняя картину собой,

Пестрел в отдаленьи род хищный, змеиный.

Далеко виднелся их табор цветной,

При блеске костров иль при солнечном свете;

Порой из травы появлялись густой

То яркий хохол, то два огненных глаза,

Следившие зорко, с тревогой немой,

За каждым разумным движеньем Микулы;

Меж тем, как с возов у Микулы, то там,

То здесь, исчезала незримо поклажа.

Поймавши, и сам не спускал он ворам,

И часто был спор у него с царем-Змеем.

Гораздо древнее так шествовал он,

Под именем Бакха или Диониса,

Среди первобытных восточных племен;

Везомый там парою тигров, венчанный

Венцом виноградным, и с тирсом в руках.

Сопутствуем вещей толпою Куретов,

Веселым Силеном, читавшим в звездах,

И мирно учившим, что высшая мудрость

В вине благодатном, усладе богов,

Младым Аристеем, что вынес впервые

На свет мед душистый из темных лесов,

Главой пастухов, молодым богом Паном,

И хором вакханок, нимф, фавнов, детей,

Плясавших пред ними священную пляску.

Так, в самом начале он шествовал дней,

Внося первый свет и начало гражданства;

Так шел и теперь он, и вместе с ним шли

То средь облаков, то в прозрачном тумане,

Древнейшие боги родимой земли,

И светлые души его древних предков.

И ночью, и днем, он их зрел пред собой,

По разным местам, на земле и на небе.

День целый сиял у него над главой

Отец его Свал, благодатное Солнце;

В его светлом диске, в лучах золотых,

Он видел сияющий лик Святовита;

В дожде благодатном, из туч громовых,

Спускался Перун, древний бог плодородья;

А чуть погружался день в сумрак ночной

И страстная Лада-заря опускала

Багровый свой полог с каймой золотой

Над дремлющей в чутком покое землею,

Вот Месяц двурогий, сей пастырь небес,

И весь мир воздушный, мир полный чудес,

Как будто живыми кипел существами.

Там видел Микула таких же зверей,

Таких же диковинных птиц и чудовищ,

Как некогда в дальней отчизне своей,

Чигарь-звезду, Зори Девичьи, Кигачи,

Утиные гнезда; еще там ясней

Он видел свой собственный образ,

Возницы, Бегущий на Полночь, и каждую ночь

Являвшийся снова на северном небе;

И все это видел Микула точь-в-точь,

Как это видал он в далекой отчизне.

И тот же он видел здесь круг колеса,

Что вертится в небе, на оси вселенной,

Незримо прорезав собой небеса,

В двенадцати разных местах Зодиака;

Отколь развиваются ночи и дни,

И дни, и недели, и времена года...

И здесь развивалися также они,

То белой, блестящей, то черною прядью.

А чуть приспевали дни сельских работ

Или проходили они к окончанью,

Или начинался весной новый год,

Тотчас же и праздник — опашек, засевок,

Сеяниц, овсяниц, русалии дни;

Потом колосяниц, заревниц, зажинок;

Под осень — спожинки, как звали они

Конец полевой их тяжелой работы.

Опричь того — встреча веселой весны,

Рождение солнца и солнцестоянье, —

Все праздники древней родной старины,

Любимые праздники сельского мира,

Всегда молодого. Своей чередой,

Священные тризны в честь предков усопших,

Дедины, осенины; зимней порой,

Особый ряд празднеств, в честь дивов стихийных;

Весной, пированья средь рощей святых,

У светлых колодцев или рек священных,

Священных камней, в тех местах дорогих,

Где жили издревле бессмертные боги,

Иль где поджидали пришельцев родных,

Родимые боги страны этой новой,

А где сельский праздник, там торг и мена;

Село превращалось в торговое место;

Заботливый труд и его тишина

Сменялися шумным, веселым движеньем.

Из степи широкой, с далеких озер,

Из темных лесов, из-за рек многоводных,

С морского побрежья, с неведомых гор,

Шли звери рыскучие, Птицы клевучие,

Змеи шипучие, Орды толкучие,

Телеги скрипучие, Богатыри могучие...

Одни предлагали им шкуры зверей,

Другие на хлеб их меняли оружье,

Иные степных приводили коней,

Другие несли медь, песок золотистый...

Микула, как истый хозяин земли,

Менял им холстину, хлеб, утварь, одежду.

В лесах и равнинах, везде речь вели

Про чудных людей сих и жен их прекрасных;

И может, за эту красу, не один

Гусь лапчатый отдал тогда свои крылья,

А зверь иной грозный, лесов властелин,

Расстался и с пестрою царскою шкурой...

Меж тем молва громко росла с каждым днем

О них, как о высших, божественных людях;

И долго была вся окрестность потом

Полна обаяньем чудесной их силы.

Так вещий Микула со Змеем дошли

До синего моря. Микула наш занял

Огромную область цветущей земли,

Что род его племя вспахал и засеял;

А дикие полчища царственных Змей

Заметно редели у них пред глазами,

— Никак не привыкнув ни к нравам людей,

Ни к плотной их пище и крепким напиткам.

Пришли они к морю и стали делить самое море.

Царь-Змей отказался;

Но вещий Микула, чтоб с ним порешить,

Напомнил о бывшем у них уговоре.

«Пожалуй, ты станешь еще говорить,

Что мы завладели твоими водами!» —

Он Змею сказал, и тотчас же пустил

Его вперед в море; а сам пошел сзади

Толкнул его в воду; и тут же убил;

Тогда род змеиный ушел в глубь степную,

И весь истреблен был. Здесь Днестр молодой

Издревле был сторожем силы славянской;

В стране этой горной, а к Югу — степной,

История рано встречается с ними.

Здесь первый этап их; отсюда потом

Они заселили весь край придунайский;

Здесь шел главный торг дорогим янтарем,

Через эти места проходил он с Поморья;

Здесь был первый путь из Полуночных стран,

На дальний Полудень и в Римское царство.

Микула устроил здесь мирный свой стан;

Но Днестр известил, что отсюда на Запад

Земля поднялася горбами; живет

Там Лаума ведьма, живут Волкодлаки,

Живет Святогор-див; но местность слывет,

Хотя и гористой, но всем изобильной.

Микула, верней, — желал мимо пройти

Угрюмого дива, с кем он не встречался

С седого Кавказа, хоть мог он найти

И здесь, поселившихся также, собратьев;

Но Божьей никто не минует судьбы,

Ни смертный, ни зверь, ни пернатая птица.

Лишь только вошел он в земные горбы,

Как рано поутру однажды он слышит —

Великий шум с под той северной сторонушки;

Мать сыра-земля колыбается,

Темны лесушки шатаются,

Реки из крутых берегов выливаются;

Глядит: едет богатырь выше леса стоячего,

Головой упирает под облаку ходячую,

На плечах везет хрустальный ларец,

Словно неба клочок из-за черных туч.

Едет он по чисту полю, —

Не с кем Святогору силой помериться,

А сила-то по жилочкам

Так и переливается,

Трудно от силушки, как от тяжкого бремени.

Вот и говорит Святогор:

«Как бы я тяги нашел,

Так я бы всю землю поднял!

Меж тем, просветлело, и выехал он,

Титан-богатырь первобытных времен,

Как видел его на Кавказе Микула.

С Кавказа Микула его не видал;

С тех пор Святогор все его догонял,

Невидимый, значит, Микулину роду.

«Постой-ка, кричит, дай взглянуть на себя!

Давно догоняю я, странник, тебя;

А все не могу перегнать твоей прыти.

Поеду ль я рысью, ты все впереди;

Поеду ли ступой, а все назади...

Что это несешь ты за чудную сумку?

Давно я смотрю на тебя издали;

Тебе, знать, подвластны все силы земли;

Должно быть, в тебе есть немалая сила?

А я так не встречу сил, равных со мной:

Смотри, уродился урод я какой,

Насилу меня мать сыра-земля носит.

А сила по жилочкам так и идет;

Так живчиком сила по жилкам и бьет;

Мне с ней инда-грузно, как с бременем тяжким.

Пожди-ка немного, прохожий, постой!

Дай мне поравняться, прохожий, с тобой.

Скажи мни, поведай, что ты несешь в сумке?»

Микула наш стал на пути, и стоит.

«А вот подыми-ка ее, — говорит, —

Тогда и узнаешь, что я несу в сумке».

А сам с этим словом, догадлив он был,

Сам снял с себя сумку свою, положил

На мать сыру-землю, и смотрит: что будет?

Наезжал тут богатырь в степи

На маленьку сумочку переметную.

Берет погонялку, пощупает сумочку, она не скрянется;

Двинет перстом ее — не сворохнется;

Хватит с коня руками — не подымается.

«Много годов я по свиту езживал,

А эдакого чуда не наезживал,

Такого дива не видывал:

Маленькая сумочка переметная

Не скрянется, не сворохнется, не подымется».

Слезает Святогор с добра коня,

Ухватил он сумочку своими руками,

Поднял сумочку повыше колен,

И по колена Святогор в землю угряз,

А по белу лицу не слезы, а кровь течет.

Груз тяги земной Святогора сломил,

Отец земледелья его победил;

Так он, на том месте, скалой и остался.

Где Святогор угряз, там и встать не мог,

Тут ему было и кончание.

Без боя Микула его одолел;

Без спора, землею его овладел...

Но есть и другое об этом преданье:

Жаль стало Микулушке богатыря:

«Погибнет могучая силушка зря!»

Взял он Святогора за мощные плечи...

«Ну, дивный же точно ты есть человек!

Живу на земле не единый я век,

Не видел такого, — сказал див, поднявшись. —

Открой, кто такой ты? Как мне тебя звать,

По отчеству-роду тебя величать?

Поведай, что в этой положено сумке?»

«Изволь! — Селяниныч ему говорит. —

Скажу тебе, кто я. Весь мир давно чтит,

Под именем князя меня, князя-Кола.

И я богатырь был; такой же, как ты;

Доступны мне были небес высоты;

И я разъезжал там, по небу, Возничим;

Пахал тучи черные сошкой златой;

Даж-бог лучезарный отец мне родной;

Но после спустился я с неба на землю.

Сырая Земля мать родная моя:

Затем-то она так и любит меня;

По ней я и стал Селяниныч Микула.

Как ты, богатырь, див древнейших племен,

Так я — земледелья князь новых времен;

А в сумке моей несу тягу земную».

«Что ж это за тяга такая? —

Опять Его начинает титан вопрошать. —

-Я вижу, ты сведущ во всякой науке;

Лишь ты один разве мне можешь сказать:

Как мне бы судьбину мою разузнать.

Но прежде открой мне, что это за тяга?»

«Что это за тяга? А видишь ли вот,

То труд мой тяжелый, кровавый мой пот,

Что я ублажаю родимую землю;

То видишь, вседневная наша страда,

Что бог наложил на мой род навсегда,

Пока людям нужен хлеб будет насущный,

То силушка наша, что род только мой

Владеет, род этот, любимый землей;

Та силушка, в мире кого нет сильнее.

А ты, богатырь-див, силач Святогор,

Как ты богатырь есть ущелий и гор,

То ты поезжай-ка отсюда на Север.

Пойдешь все прямо до росстани ты;

На росстани той разойдутся пути;

Ты путь возьми влево, и въедешь ты в горы;

Там кузницу встретишь, под древом большим,

То древо стволом достигает своим,

Стволом достигает оно вплоть до неба;

Но ты поезжай все себе до конца!

Приедешь ты к древу, проси кузнеца,

Проси, чтоб тебе он поведал судьбину».

Кивнул Святогор и исчезнул вдали;

Микула ж и род его славный пошли,

Как прежде, на Полдень, путем их дорогой.

Гораздо уж после, в позднейшие дни,

Когда по верховьям шли Дона они,

Еще Святогор раз мелькнул перед ними;

Потом совершенно из виду пропал,

На Севере. Там кузнец вещий ковал,

Из двух волосков ему тонких судьбину.

Сковал он два волоса, точно таких,

Что некогда были в косах золотых

Божественной Зифы, — жены бога Тора,

Прекрасной богини природы земной,

Божественной матери нивы златой,

Чей колос власатый и был ее косы.

Сковал кузнец вещий судьбину ему,

И тут же, он гостю велел своему

Искать здесь, по этому краю, невесту;

Но эта невеста спала крепким сном,

Вся в гноище, будто в болоте сыром,

Обросшая крепкой еловой корою,

Как бы намекая на Север глухой,

Покрытый в то время бесплодной землей,

И весь погруженный еще в сон глубокий.

Задумался крепко титан-Святогор:

Еще не трудился до этих он пор,

А только лежал иль бродил, — так без цели.

Однако, подумавши, он говорит:

«Поеду туда, где она там лежит,

Найду я ее, и убью поскорее».

И точно, нашел он ее наконец,

Точь-в-точь, как сказал ему вещий кузнец,

Всю в гноище смрадном, во сне непробудном,

И тело покрыто еловой корой.

Швырнул он на стол ей казны золотой,

Что, видно, имел при себе он в запасе;

Потом вынул меч свой и начал рубить

Девицу по груди, чтоб, значит, убить;

Рубил он, рубил, так ни с чем и уехал.

Она же проснулась — вскочила, глядит,

Кора с нее спала, а возле лежит

Казна золотая; и стала с поры той —

Такой раскрасавицей чудной она,

Каких не видала дотоле страна;

А золото тотчас пустила в торговлю.

Купила червленых она кораблей

И всяких товаров себе, поценней;

И торг повела по широкому морю.

Прошла о том слава до северных гор;

Заслышал о ней, наш титан Святогор,

Явилась она и сама к нему в гости.

Сперва не узнал он ее; но потом,

Когда, обвенчавшись, с ней зажил вдвоем,

Узнал по рубцам на ее белой груди.

Тогда-то он понял, что где ни живи

И как ни надейся на силы свои,

Своей же судьбины никто не минует.

И стал поживать с своей женкою он,

Пока судьба новых, позднейших времен

Его уложила совсем в домовище.

Тогда позабылся он вечным уж сном,

Очистивши место в том крае глухом

И силу свою передав людям новым.

Меж тем Селяниныч наш, с родом своим

Селился за быстрым Днестром и Дунаем.

Степной этот край был ему не чужим;

Здесь были давно племена все родные.

И вскоре потом, на Дунайских брегах;

Возникло большое Славянское царство,

Гремевшее древле в окрестных странах

Богатством своим и широким развитьем.

Отсель расселил он, Микула, свой род

До моря Венетов и северных Вендов.

Они не слилися в один Мир-народ,

Но плотно насели на Юг весь и Север.

И долго еще, с тех неведомых лет,

Тот край процветал, край обширный, Славянский;

И долго впоследствии, его смутный след

У нас оставался в старинных преданьях.

До поздних столетий к себе он манил

С Днепра непоседных князей наших русских;

Здесь первое было гнездо мощных сил

Славянского мира; здесь был первобытный

Путь с Юга на Север. Отсель долго шли

Славянские люди искать поселений;

Наш князь звал тот край средой Русской земли,

Кияне считали места те родными;

Как древний наш Дон, так и тихий Дунай,

Поныне гремят в наших песнях народных;

V

Славяне любили всегда этот край,

Как их колыбель первобытную славы...

Всех прежде отсюда горами ушел

Сын Бргу; одного из богов первобытных.

Наш древний Горыня. С собой он увел

Свой род, всегда живший на высях нагорных.

Род этот нагорный с тех пор заселил

Не только Карпаты, по также часть Альпов

И гор Аппеннинских, где он возрастил,

Как мыслят иные, великого Нуму;

Дал Риму таблицы, что он получил

От родственной Прии, и ввел поклоненье

Божественной матери, Весте-Земле,

С служением Роду предкам усопшим;

Как позже, в родимой Славянской семье,

Та самая Прия же, с поля Стадицы

И из-за железного прямо стола,

Дала чехам князя, благого

Премысла, Чья дочерь, Любуша-княжна, приняла,

Потом от нее же, со декой правдодатной,

И меч правосудья. Воинственный Рим

Позднее осилил людей этих мирных.

И занял могучим народом своим

Возделанный ими тот край благодатный;

А после совсем их оттоль оттеснил

Обратно, в Альпийские снежные горы;

Но сын Бргу и эти места оживил

Своими трудами, и край его долго

Еще слыл цветущим.

Потом собрался,

Тревожимый Римом, и он сам, Микула;

С побрежья Дунайского он поднялся

С своим древним родом на запад и Север,

Где всюду кишел мир Славянский.

Земля

Давно уж утратила чудный свой образ,

И Божий мир, новым условьям внемля,

Везде покорился обычным законам.

Прошла пора прежних, губительных гроз

И страшно-прекрасных стихийных явлений;

Век, вновь наступивший, с собою принес

Закон неизменный времен главных года.

Растительность стала гораздо слабей,

С Полночи пахнуло холодною влагой;

Очищенный воздух стал мягче, светлей,

Природа сподручней трудам человека;

Чудовища скрылись по темным лесам,

По диким ущелиям гор неприступных,

В степной глубине, и являлись то там,

То здесь, как пришельцы из чуждого мира.

Дух жизни покойной парил по полям,

По светлым озерам, по глади зеленой

Цветущих лугов и широких степей;

Все стало иначе и в воздухе ясном,

И в небе прозрачном, и в мраке ночей,

И в самом сиянье живящего солнца;

Везде взор встречал след обычных зверей

И стаи живущих поныне пернатых;

Зато сельский труд брал уж больше людей

И требовал спешности в каждой работе.

На встречу Микуле с Полночи идет

Теперь Мороз юный; такой он веселый...

«Здорово живете! Отколь Бог несет?

С чем в нашу родную сторонку идете?»

«Идем мы с Полдень, земледельческий род;

Несем тишину, труд благой и обилье!»

Они отвечают: «Бог в помощь будь вам!

Идите к нам с миром, и я вам гожуся».

Идут им навстречу по тем лее степям

И снежная Вьюга с сестрою Метелью.

«Здорово живете! Отколь Бог несет?

С чем в нашу родную земельку идете?»

«Идем мы с Полдень, Селяниныча род;

Несем в страну вашу кров теплый, семейный,

Домашний очаг, поклоненье богам.

И вам также, тетки!» — они отвечают.

«В час добрый, в час добрый! Бог в помощь будь вам,

Идите к нам с миром, и мы вас не тронем».

И точно, своим непрестанным трудом,

Спокойным своим и веселым терпеньем,

Они торжествуют в том мире чужом

Над мертвенной глушью и дикой природой.

Мороз для них стелет чрез воды мосты,

Холодная вьюга, метель снеговая

Дают еще больше им сил, могуты;

А чуть не под мочь им, вот теплая хата

Из глины с соломой; в ней дымный очаг.

Вокруг стен — куты, а впоследствьи палати;

Ложись-ка них всяк, кто голоду враг,

И слушай, как вьюга хохочет и воет.

Меж тем, между Доном и славным Днепром,

Волшебная Прия построила город,

Едва ли не первый в стране той, и в нем

Воздвигнула храм неизвестному богу.

Никто не видал, как явились они,

И город, и храм, и никто не заметил,

Кто строил. Так в те первобытные дни

Все было таинственно или чудесно.

Она отсчитала, при песнях подруг,

Шесть тысяч шагов на таинственный Запад,

Шесть тысяч на Север, шесть тысяч на Юг

И столько ж к Востоку; отколь ни взялися

Работники вещие, в несколько рук

Одни тешут, рубят, другие копают,

И город чудесный готов уж у них.

Раскинулись рвы и зубчатые стены,

Насыпался вал, а в стенах городских

Возвысился храм неизвестному богу;

И, верно — украшенный также резьбой,

Разными стенами, как строились позже

Они на Поморье; а каждой стеной

Лицом, на четыре страны главных света.

Кто ж был этот бог, представитель небес?

Хоть греки его и считали за Вакха;

Но это мог быть лишь бог-Солнце, Белес,

Иль образ новейший его, возникавший

В лице Святовита.

Устроивши храм,

Наверно, велела срубить возле храма

Она и те избы с резьбой по стенам,

Те древние наши родные кутины,

Что строил при храмах славянский народ,

Для пиршеств мирских и народных собраний;

Где часто с утра до утра на пролет

Тогда совмещались и те, и другие

Вкруг храма воздвиглись жилища жрецов,

Навесы и давки для местного торга;

Заезжие греки тех первых веков

Особенно много заметили лавок,

И назвали жителей, будто по ним,

Будинами; а по родному их богу —

Геллонами.

Этим названьем чужим Обязаны были они древним грекам;

Соседние ж скифы, узнав ближе их,

Им дали название виндов и ванов:

С тех пор, может быть, у чужих и своих,

И вещую Прию звать начали Ваной.

Так раньше иль около тех же времен,

В другом только крае сын Зевса и нимфы

Младой Антиопы, певец Амфион,

В такой же пустынной стране, Беотийской,

Волшебной игрою на лире златой,

Воздвигнул из камня священный град Фивы

И собрал в него свой народ свой, той порой

Еще обитавший в глубоких пещерах.

Чудесными звуками лиры своей

Сзывал он на труд тот зверей и пернатых,

Влагал душу в камни, и в несколько дней

Возник населенный, устроенный город.

Град Ваны стал царством торговых людей.

Микула пожертвовал в храм и ту сошку,

И те золотые сосуд и топор.

Что древле упали ему прямо с неба.

Вся эта святыня хранилась с тех пор

В особенном месте; лишь раз ежегодно

Ее выносили в торжественный день

К народу, чтоб все ей могли поклониться.

Под эту ж родную, священную сень,

Вселилась и Грозная с свитой гадальщиц

И дев щитоносных, что вскоре потом

Низвергли у кимвров их храм Артемиды,

Богини-Луны, и в восторге святом

Побили жрецов их.

Как прежней порой.

И здесь, под рукой

У ней испускали дух лучшие жертвы;

Будь мир иль война,

Все также она

Свершала вещбу и готовила жертвы.

Езжала притом Она и послом,

От племени-рода, к князьям иноземным;

И здесь-то у ней Всего стал видней

Ее ум высокий и ловкая сметка;

И даже, подчас,

Смущались не раз

Умнейшие люди ее хитрой речью;

А что до борьбы

Иль меткой стрельбы,

То в этом никто с ней не мог состязаться;

Ходила молва, Что даже едва

Поднять восьмерым ее лук волокитный.

Она ж той порой

Была и собой,

И станом статна и лицом красовита;

И с этих уж пор

Ее гордый взор.

Был страшен сверкавшей в нем вещею правдой;

Знай, чья-де семья

Вскормила меня,

И вот каковы мы; все дочки Микулы.

В то ж время у них

Еще воздвигался другой, степной город,

Таинственный город курганов больших,

Священных гробниц и могильных сосудов, —

Последний приют этот предков святых,

Любимое сходбище детей их бессмертных,

Где в образах смутных витали они

По ветвям деревьев небесного Рода,

И где выжидали в немой тишине

Обряда сожженья, чтобы войти в небо»

Здесь, в этом приюте, в известные дни

Сходилися близкие люди усопших;

Сюда приносили с собою они

Поминки, что сами ж потом истребляли

У них на гробницах.

Когда ж в небесах

Блестящее солнце склонялося к смерти,

Чтоб вновь возродиться в весенних лучах,

Как их Могуль-птица, сей Феникс славянский,

Весь род собирался среди этих мест.

И в складчину, в светлых народных кутинах

Или на дугу при сиянии звезд,

Свершал ежегодно обычные справы.

Тогда прекращались у них все дела;

Дымилися жертвы, свершалися игры,

Все было пьяно, и вечерняя мгла

Едва отличала живого от мертвых.

Так в среднем Египте, с седой старины

Поныне, меж Фив и Священным Мемфисом,

По левому берегу Нила, видны,

Среди камышей и зеленых алоев,

В обширных равнинах остатки гробниц, —

Быть может, священных гробниц Осириса

И самых древнейших царей и цариц,

Почетных жрецов или славных героев.

Они ожидают в сих злачных местах,

Покуда их души пройдут все мытарства

Или испытанья в различных мирах,

И, вновь воплощенные, внидут в мир Солнца.

Места благодатной, святой тишины,

Безмолвное царство покоя, прохлады,

И вечно-цветущей блаженной весны!

Их так и считали — местами блаженства,

И всем украшали при жизни своей,

Считая земные дворцы и чертоги

Гостиницей только, на несколько дней,

А эти кладбища — жилищем на веки.

Воздвигнувши город и в нем первый храм,

Чудесная Вана потом учредила

Гаданья и празднества светлым богам,

Дни сельских работ и народных собраний,

Как это указано, — по временам

Священного года, что горние духи

Мотают вокруг своего колеса,

Златой тканью дня, освящая вселенну,

А черной, скрывая всю ночь небеса

И самое солнце; пока в конце года

Не встретится с ними седая зима,

И вновь колесо поворотит на лето.

Но вещая Вана была и сама

Чудесной ткачихой. Она незаметно

Наладила стан свой, взяла горсть полну

Тех солнечных нитей, на них основала

Златую основу, и, как в старину,

Заткала в стране ткань златую дней новых.

А вкруг нее так же, как прежде, цветут

Сады моложавых божественных яблок,

Играет живая водица, поют

Незримые гусли родимые песни...

Далеко молва про град чудный бежит,

Край Ваны считается краем волшебным;

Отважный торговец из чужа спешит

К нему по пустыням, едва проходимым;

А сонмы священных гадальщиц ее

Летают толпой по народам окрестным,

И вещее знанье разносят свое,

Как в древней отчизне, по всем перепутьям.

Подобная дивной богини весны,

Она и сама, между тем, обходила

Поля и селенья любимой страны;

Порой оправляла на нивах колосья,

Поля насыщала обильным дождем;

Порой помогала хозяйкам в работе;

Сидела подолгу у них за тканьем

Или за куделью. С особенным тщаньем

Она охраняла любимый свой лен,

Почто и считалась всего благосклонней

К ткачихам и пряхам. Со всех ей сторон

Тогда приносились дары и обеты.

Она раздавала любовным четам

Обилье и счастье, снимала болезни.

Где шла она краем, по этим местам, —

Как в праздник, тотчас прекращались

Ручные работы — нигде не толкли,

Не шили, не пряли; нигде не стирали,

Не брали золы, не пахали земли,

Чтоб пыль иль кострика, на грех, не попала

Ей в ясные очи; но все с торжеством

Встречали ее дорогое пришествье.

Во все это время она божеством

Была и кумиром народным. Не чтивших

Дней этих великих карала она

Болезнями — чаще всего слепотою,

Но это все знали, и мир издавна

Любил ублажать молодую богиню.

С тем вместе, чтя древний обычай отцов,

Давать от избытков трудов своих сельских

Известную долю семян и плодов

Богам вековечным, она ежегодно

Сряжала ладью или судно с пшеном —

От целой страны, в дар Дельфийскому богу;

Обычай, что свято хранился потом

Во всем ее крае, который усердно сом,

Своими дарами впоследствьи снабжал

Кумирни Биармских богов и Поморских.

Микулин род сел по цветущим брегам

Дуная, Днестра, по священному Бугу

И тихому Дону, по злачным степям

Приморским и светлым раздольям Днепровским.

Куда он ни ставил селенья свои,

Все чуяло тотчас его приближенье;

Зверь хищный и дивы скрывались в глуши,

А малые звери и птицы искали

Соседства с ним. С первой его бороздой

Лес пятился в долы, гора расползалась,

Болота бежали в овраги с водой,

Зима далее образ теряла суровый.

Все были довольны кормильцем своим

Кому тпудового он даст поесть хлебца,

Кого миротворит советом благим,

Кого и прихлопнет тяжелою сошкой.

С ним вместе, на тех же привольных местах

Селились и боги: кто в омутах темных,

Кто в бортных угодьях, в озерах, реках.

Кто в самой избе, на дворе, в огороде,

А кто на току иль на ближних полях.

Микула держал их под явным заклятьем;

Они приносили подспорье в труде,

Пасли его скот и копей, извещали,

Что чуют к добру и что к худу, к беде,

Давали и ведро ему, и ненастье;

VI

За то и Микула поил их, кормил;

Иным загибал золотые колосья,

Как дар, на бороздку, и край его слыл,

Во мнении многих, в то время чудесным.

Земля была в общем владеньи, ничьей;

Микула сам долго делил ежегодно

Ее в каждом роде; впоследствии ж дней,

Как роды размножились, каждое племя

Тогда владеть стало землею своей.

У каждого племени был свой участок, —

Его делил мир весь, между огнищан;

Кто вел сам хозяйство, или был владельцем,

Тот был в дележе. Так велось у славян,

И так же ведется у них и поныне.

Старейшие были главами семьи;

Из многих семейств составлялся род кровный.

Имевший отдельный участок земли;

Из нескольких кровных родов возникало

Отдельное племя, а после народ.

У них были общий язык и преданья;

Старейшинам рода во всем был почет

Особый в народе; из них избирались

Князья, воеводы, жупаны, судьи,

Жрецы и владыки. Богатым служили

Рабы, больше люди из чуждой земли.

Рабом становился тогда каждый пленник.

Отважные мужи искали в войне

Добычи и славы в местах отдаленных;

Славнейшие храбростью в целой стране

От них избирались в князья-воеводы.

Но каждый род зорко, ревниво стоял

За мир свой отдельный, свой мир самобытный, —

Чтоб в край его вольный никто не дерзал

Вносить свой закон или чуждый обычай.

И это-то самое стало зерном

Грядущих тех смут и кровавых усобиц,

Что долгое время терзали потом,

Как алчные звери, мир древний славянский.

Чем далее шли они вглубь их страны,

Тем дальше еще дух манил их отважный.

Одних уносило грозою войны

За синее море, в далекие царства;

Другие засели в дремучих лесах,

И стали своим даже после чужими;

Иные погибли в кровавых боях

Или изменили их прежнее имя...

Так бурные воды нагорных вершин,

Разлившися мутным, кипящим потоком,

Несутся по склону широких равнин,

Куда направляет их дикая местность.

Одни образуют, разливом своим

Большие озера, глубокие топи,

Другие уходят по долам лесным

В гнилые болота, или очутившись

В пустынных оврагах бесплодных степей,

Потом высыхают от знойного солнца;

Иные ж, собравшись в течении дней,

В речное русло, среди балок глубоких,

Несутся привольно вдоль злачных полей

И кормят собою прибрежные страны.

Красиво бежит очерк их берегов

К большим городам и веселым селеньям,

Кивая вдали парусами судов,

Пестрея плотами и стаями лодок;

Далеко синеют, блестят их струи,

Меж нив золотых и кудрявых прибрежий,

Местами раскинувши воды свои.

Как синее море... Окрестные страны

Едва уже знают, откуда пришли

И где получили они их начало,

Какие поили народы земли,

С какими другими смешались реками;

Далеко исчезнул исток их родной,

Не раз изменилось у них и названье, —

И мир уже новый позднейшей порой

С трудом разбирает все эти загадки.

Край темный Микулы заметно светал

Под вещим наитьем чудесной ткачихи.

Точет она, Вана, — ей светит бог Свал;

Точет она, Вана, красна дорогие

Судеб страны новой. Вертятся пред ней

На спицах златых колеса мирового

Блестящие нити ее новых дней;

Играет над нею небесное стадо,

Воздушное стадо тех пестрых юниц,

Что каждое утро рождаются снова;

Стучат там колеса златых колесниц

Духов лучезарных, которые гонят

Стада дождевые златых облаков, —

Коров этих рыжих, что по небу возят

Молочную воду, мать сельских плодов,

И ей наполняют голодную землю;

Доят каждый вечер они над землей,

И каждое утро их теплые гимны,

И Вана приемлет душою простой

Родное млеко их, их дивные песни.

Точит она, Вана, выводит она

Узоры, разводы, как будто рисует:

Выходит оседлая уже страна,

Редеет туман, подымается солнце;

Все дико кругом еще; но вот видна

Соха земледельца, блестят злачны нивы;

Меж них видны села, пасутся стада,

Идут по безлюдным степям караваны;

По Дону, Днепру, забелели суда;

Снует народ сельский, шумит торг веселый;

Грозя острым тыном, встают города,

Окрестность пестреет сынами Микулы.

В то древнее время Микулы сыны

Уж ездят в Афины, и там изучают

Тогдашнюю мудрость — к соблазну страны,

Заимствуя много обычаев новых.

Особенно славились в те времена

У греков врачи их своим врачеваньем.

Эллада усвоила их имена,

Воздвигнувши в честь их кумирню. Князья их

Не чужды развитья. От греков к иным

Езжали артисты; но звуки мелодий

Им нравились меньше, им, людям степным,

Чем дикое ржанье коня боевого.

Весь край, заселенный Микулой благим,

Пестрел уж толпами бродячих торговцев,

Степных Алазонов. Эллада, Восток

И Север меняют свои с ним товары;

На рынках Афин постоянный приток

Приморских сынов его; в них ценят честность.

Они нанимаются в должности слуг,

Градских сторожей и приставников к детям.

Для них еще темен свет хитрых наук;

Но в Ольвии греки уж их научили

Чертить угловато свои письмена;

Черты эти служат их знахарям вещим,

Что так уважала везде старина,

Для высшей вещбы и священных заклинаний.

В прибрежиях Дона, из,

Греции шел Широкий торговый путь к дальнему Илду;

От Ваны ходили посольства; посол

Всегда был гадатель или певец вещий.

Чур древне-арийский, тот прежний Чурбан,

Хранитель долей и домашнего крова,

Стал витязем юным, хранителем стран,

Богатым, красивым прелестником женщин.

Но весь род Микулы меж греками слыл

Под общим, старинным названием скифов;

В глазах скандинавов он долго хранил

Свой блеск первобытный, и долго считался

У них родом высшим. Сам Рим полагал

Индийское море в брегах Меотийских;

И даже Микула в то время искал

На древнем Поморье Индеюшку древню.

Принес ли с собою ученье Будды

Микула в край новый? Иные находят

В то время ученья буддистов следы

По древнему Понту; особенно в мрачной

Стране Фессалиской, где славный кумир

Додонского храма давал прорицанья.

Будды нет у греков; но греческий мир

Во Фракии знал уж отшельников чудных;

Которые жили в пустынных горах,

Чуждалися пищи мясной и питались

Лишь сыром, кокурами и молоком,

За что и считались в народе святыми.

Князья древних скифов их брали потом

К себе для совета; иные служили

Жрецами при храмах. Не той ли порой

Мудрец Замолксис проповедывал скифам

О тождестве жизни загробной с земной?

А позже нахлынуло столько с Востока

Калик перехожих, и столько с собой

Они принесли разнородных учений

И всяческих толков, что нет ничего

Простее, как видеть меж них и буддистов.

Старинный Микула наш больше всего

В то время был славен могучею силой

Своих заклинаний. По слову его

Сходил с неба дождь и являлося ведро;

Он мог вызвать тучу и с бурею град;

Волхвы его, девы вещбы и гаданий,

С небес крали месяц; ужасный их взгляд

Лишить мог стада и поля плодородья;

Они насылали болезнь, худобу

И всякое лихо; они заклинали

Оружье, давали младенцам судьбу,

Недолю и долю, богатство и бедность.

По мере, как новый край Ваны светал,

Страна раскрывалась все шире пред нею.

Ее край немало к себе привлекал

Людей очень дальних, племен неизвестных.

Она в них узнала и многих сынов,

Оставленных ею еще на Востоке;

Но большая часть их жила средь лесов,

Они испещряли себе тело краской,

Кидались, как звери, на трупы врагов,

Снимали с них скальпы, и с жадностью пили

Горячую кровь. Поклонялись они

Большому мечу, концом врытому в землю,

Как знаменью молнии; но в эти дни

Иные имели и быт уж оседлый.

На Волге широкой жил тою порой

Степной богатырь. Назывался он Росом.

По нем ли река прозвалася святой,

Иль он сам от Росы заимствовал имя;

Но где богатырь ни селился потом,

Там реки везде признавались святыми,

Как будто бы в имени этом родном

Просвечивал в крае грядущий хозяин.

А много (тогда было) богатырей,

Как сирых волков по закустичкам...

Первая застава — серы волки,

Другая застава — змеи лютые...

Все это, как позже гораздо под Киевом.

Не в эти ли ж дни наезжали сюда

Воители чудного уже Востока,

Те витязи степи, что были тогда

Еще побратимы богатырей наших?

Не той ли еще первобытной порой

Наш Вольга Всеславич, тогда юный витязь,

Встречался впервые с сохой золотой

И вещею силой родного Микулы?..

Но край наш в то время был бурный поток

Иль море племен — и они проносились,

Как волны. Сначала манил их Восток,

А позже Царьград и Траяново царство.

В числе других скифов, — как с первых времен

Нас прозвали греки, — отсюда неслися

И внуки Микулы, как ветр-Аквилон,

В цветущие царства сириян и мидян,

И в край древних персов. Степной Вавилон

Их звал тогда Росом и Гогом-Магогом.

От них пал во прах град богов Аскалон,

С его древним храмом святой Артемиды:

И долго набег их, до поздних времен,

Казался народам насланием Божьим.

В самой еще Ване ее дух младой

Двоился меж светлой и темною силой.

Ей был неизвестен еще круг родной

Племен однокровных. Ее дух свободный

Кипел тогда дикою, хищной враждой

Ко всем и всему, что ей было чужое;

А чуждой была ей тогда вся страна,

И самые даже сыны те родные.

Они жили порознь, корысть лишь одна

Могла собирать их на время в союзы.

И дух ее жадный, как прежде, летал

За тридевять стран в тридесятое царство.

Блеск солнечный в тучах пред ней рисовал

Блестящие груды несметных сокровищ,

Сокрытых в каких-то далеких горах;

За морем воздушным; ей виделись царства,

Златые палаты в цветущих садах,

И множество всяких богатств и диковин.

Хотелось бы Ване всем этим владеть,

Хотелось бы ей быть над всеми царицей,

И всех покорить там, и все богатеть...

Она никогда не спала совершенно.

Едва ее очи смыкал тяжкий сон,

Она становилась тотчас ведогоныо:

Ее вещий дух, преисполненный сил

Таинственных, сбрасывал тихо, как ризу,

Уснувшее тело с себя, и бродил

То в виде волчихи, то в виде кабана,

Или уносился ночным мотыльком

В враждебные земли. Она угоняла

Стада их к себе, уносила тайком

Домашние вещи у них и богатство;

Или разжигала в родимых стенах

Воинственный жар их к далеким походам;

Иль сеяла смуту в своих же странах,

Чтоб ей быть над всеми вольной госпожою.

Призывала она, Вана,

Призывала к себе деток,

И давала им и хлеба,

И давала им и браги,

Златопенистого меду;

Говорила она деткам:

«Вы сотрите с себя краски,

Вы снимите волчьи кожи.

Перестаньте быть зверями;

А живите, как живем мы!»

Но никто ее не слушал;

Лишь один ей отозвался,

И сказал от сердца к сердцу:

«Эх, ты матушка родная,

Все мы, все твои мы дети;

Всем отец нам — Солнце-красно,

Всем нам мать — родная Прия.

Дай сперва нам нагуляться,

Любо нам быть и зверями;

Это в нас душа гуляет,

Молодая кровь играет.

И в волках твоих рыскучих,

И в змеях твоих шипучих,

И в твоем тишайшем Доне,

Все один дух богатырский...

А иметь в нас будешь нужду,

Только ты о нас подумай;

Коль не я, другой из братьев,

Не другой, так, верно, третий,

Поспешит тотчас на помощь;

А придет побольше нужда,

За тебя мы всей восстанем»

Комментарии

1) Варуна (у Скифов Водан) почитался в глубочайшей древности божеством небесного океана, воздушного моря; его царство полагалось на Западе.

Древние скифы покланялись, должно быть, ему, в образе меча, воткнутого рукояткой в землю, что выражало и громовую стрелу, и луч солнечный.

В конце ведийского периода Варуна у индов преобразился в бога Вишну, вместившего в себе и Небо, древнего Дия, Сворога, и Индру, Перуна, и Солнце, Даж-бога, Сурило, и воды океана, и свет земной, и мир духовный, словом — вселенную. Вишну стал отцом богов, источником света, владыкой земли и неба, войны, земледелия, грозы и благотворных сил природы.

Те же самые свойства славяне придали своему Святовиту (святой свет). Иные предполагают в Святовите Сварога, другие Вишну; и то, и другое имеет основания: потому что и Вишну, и Сварог, слились, еще до их выхода, воедино.

Весьма вероятно, что славяне и вынесли с собой это божество из своей праотчизны. Тогда древний Водан-Варуна стал для них божеством земного океана, и получил название Морского, или Водяного, царя.

Для тех же народов на Западе, которые еще не знали Вишну-Святовита, т. е. в его новом превращении, древний Водан превратился в Одина, или Вотана, и сделался самым могучим и высоким божеством скандинавской мифологии.

Как представитель небесных гроз, он является в шуме бури, во главе неистового воинства, и в то же время властвует над водами (т. с. дождевыми тучами), почему древние писатели сравнивали его с Нептуном. Имя Wuotan (Odhinn) от wuotmenos, animos, ум, дарование, ярость, бешенство, что соответствует нашему слову дух и выражениям: буйный ветер, буйная голова.

Название Вотан — уже частное, скандинавское; но как покровитель народный, грозный образ воинственнной стороны нашего Святовита, Один имеет много сходного со скифским князем-Щитом (Hleipo-ksais).

2) «Чем древнее мифические предания русского народа, говорит — Буслаев, — тем необходимее объяснять их в связи с преданиями прочих славянских народов, как общее достояние всего славянского мира, предшествующее размещению племен по разным местностям». Не менее, конечно, знаменательны в таком случае и предания соседних арийских, да и других народов; особенно для нас скандинавские, между которыми есть так много общего с нашими славянскими.

В предании о старших богатырях русский народ сохранил память о древнейших божествах своей мифологии. Собственные имена, данные этим богатырям в разное время и под влиянием различных обстоятельств, не все в одинаковой мере соответствуют своему назначению. Некоторые имена, может быть, имеют смысл мифологический, каковы: Сухман, Святогор, Дунай, Дон; другие составились под влиянием книжным, например, Самсон-богатырь; другие заимствованы от названий народов, как Волот Волотович; иные под своей новейшей формуляцией скрывают древнейшие предания о первобытных судьбах славян, как Микула Селянинович; наконец, целый ряд верований и мифических представлений, как древнейший слой, вошел в формацию героев даже младшей эпохи, так что в самом Владимире и Илье Муромце нельзя не заметить остатков древнейшей мифической примеси к позднейшим чертам нового богатырского типа.

Борьба с дикими силами природы, со зверями и со страшными вражескими народами, в народном эпосе естественно перенесена была на борьбу с мифическими представителями старого порядка вещей.

Таким образом, первобытное божество, воплощаемое в типе старшего богатыря, нисходит до враждебного чудовища, или потому, что божество старого порядка уже не годилось в позднейшей обстановке народного быта, или потому что стихийные и титанические существа древнейшей мифологии естественно казались в последствии страшилами и чудовищами.

Несмотря на то, что в эпосе русском не могли господствовать представления о великанах гор, все же были и на Руси зачатки этих представлений, вынесенные из общей индо-европейским пародам арийской родины; а у других славян, при благоприятствовавшей обстановке природы и быта, даже развились они, приняв местный, индивидуальный характер.

Самые названия некоторых гор и скал свидетельствуют о древнем мифическом их значении у славян.

Предание о мифических представителях горных сил русский эпос сохраняет в образе страшного колосса, лежащего именно на горе. Этот великан будто сросся с самой горою. Ему нет места на всей земле; а гора его держит.

Русский богатырь действительно нашел, что гора сильнее земли, и если она поддерживает землю, как древний Атлас поддерживает небо, то поддержит и его.

Некоторые мифические существа ранней титанической породы, по русскому эпосу, происходят от гор. Это явствует из естественного прозвища Горынич, Горынчище, Горынинка, т. е. рожденный или рожденная от горы, или, Горыни...

Свято гор и погибает, как существо стихийное, хаотическое: он хотел поднять тягу земную, но и его силы на то не хватило. С натуги, «по колена Святогор в землю угряз, — тут ему было и кончание», т. е. погрязши по колено в землю, Святогор на веки так и остался, и торчит из земли будто скала...»

В некоторых случаях он совершенно сходствует также со скандинавским великаном Скрюмиром, символом зимней стужи, перед которой сам Тор бессилен.

Можно предполагать, что в понятиях древних славян образ Святогора, стихийного исполина гор, мог составиться и на вершинах Гималаев, и Кавказа, и в Карпатах и на хребтах Урала; и даже при виде мрачных, грозных туч, подобно горам; заслонявших от них ясное небо.

Что же касается рек, то «расселясь и садясь по рекам, — говорит Буслаев, — славяне давали им названия древнейшие, может быть, вынесенные из первобытной родины, с отдаленного Востока, и имевшие сначала нарицательное значение реки вообще, а потом получившие индивидуальный характер собственных имен. Так, реки, Сава, Драва, Одра или Одер, Ра, Упа, Дон, Дунай — древнейшего индо-европейского происхождения, имеют себе родственные формы в санскрите, в смысле воды или реки вообще, или же явственно происходят от древнейших индо-европейских корней, в большей ясности сохранившихся в санскрите.

Племена, выселившиеся из общей арийской родины в Европу, вынесли с собой и общее индо-европейское имя реки вообще — дуни, и в этом же нарицательном значении оставили его между горными племенами на Кавказе, где доселе у осетинцев формы: дун и дон, означают реку или воду вообще.

Но потом у славян Дон получил смысл собственного имени, а форма дун, с окончанием ав, именно: Дунав и потом Дунай, имеет значение и собственное известной реки, и нарицательное, реки вообще, как поется в одной польской песне: «За реками... за дунаями». Известно, что реки были боготворимы славянами, подобно тому, как Ганг и Инд в Индии: поэтому и название Буга, как святой или светлой реки, божественной.

3) В первобытные времена страшных земных переворотов, огонь, боготворимый юным человечеством, играл одну из главнейших ролей в этих переворотах, и эти картины должны были производить впечатление на человека, также, как и все необыкновенные стихийные явления. Вот почему и наш богатырь Сухман, Сухан (санскр. суш, сохнуть, наше сушить, откуда причастная форма сушман, сохнущий, иссушающий, иссушаемый, перешедшая в название солнца и других стихий), носит на себе явные следы происхождения мифического, доисторического.

«В начале эта личность, — говорит Буслаев, — имела смысл существа стихийного, состоящего в ближайшей связи с сербскими дивами. Это было божество солнца или света, огня (санскр. сушман или шушман, огонь)».

Демонический змей Ahi, рождающий в воздухе томительный зной, является в ведах с именем Иссушитель: он задерживает дождевые потоки, овладевает колесом солнца и распространяет на поля и леса губительный жар.

В наших же заговорах говорится: «У того у синего моря-окияна лежит огненный змей; сряжается-снаряжается он зажигать горы и долы, и быстрые реки».

В наших былинах это уже другая личность, это какой-то уж лесной богатырь, которому служит палицей огромный дуб, только что вырванный им с комлем. Естественно, что это исказившийся первообраз лесного, живого огня, царь-огня, воплощенный в богатырский образ; от прежнего остались в нем разве его всекрушащая сила и яркие, маковые листочки, которые он прикладывает к своим ранам.

Первобытный его образ для новой эпохи уже не годился, и народ создал ему другой; но все-таки это древнейший богатырь, сверстник олицетворений Дуная и Дона, подобно которым и он утопает в крови, истекшей из его ран, и превращается в Сухман-реку, — весьма может быть, что в реку огненную.

4) Русский богатырский эпос воспевает знаменитые реки, олицетворяя их в виде богатырей старшей эпохи. Дон, Дунай, Днепр, означавшие вначале реку вообще, принимают человеческий образ, с отличительными признаками героя или героини. С образами этих героев, вероятно, сливались и их род-племя, так как славянские племена, в новой их отчизне, рассеялись по рекам. Реки предлагали им дорогу для перекочевок, а свои берега для оседлой жизни пастухов и земледельцев. Поэтому богатырей Дона и Днепра можно почитать представителями их побрежных племен. По самому их течению, они шли с севера на юго-восток, как бы навстречу арийским переселенцам, — именно туда, куда неслись первобытные скифы, грабить Восточные царства; как они устремились позже на Царьград и в Римские области. Движение было то же самое в обе эпохи; изменилось только место действия.

5) Известно, что греч. скифы, обитавшие в Гилее, производили вообще скифские племена от Иракла (по скиф. Таргитавис, Солнце) и от Ехидны (женщины-змеи). Гилей (по гр. лесная) был покрыт лесами и болотами, про-изшедшими от разливов Днепра (Barush-tanais, Borustenes, река, окруженная березами). Прежде обитали здесь кияерияне, полагавшие, что болотистый Гилей произошел из-под воды этой реки; и потому они назвали его водянистой местностью Борисфена. Название это перешло, по преданию, к пеласгам-грекам Таврического Херсонеса; а они, по их обычаю выражать понятие о воде символом гидры (по греч. hudra, водяной) или водяного змия (по сан. ahi, по гр. echi), понятие же о земле-кормилице символом телицы или молодой женщины (dna, по сане, dhanika), назвали болотистый Гилей, состоявший наполовину из воды (echi) и наполовину из земли (dna), Ехидной (женщиной-змеем). Задолго до Гомера, говорит также Бергман, племена кимвров (в которых узнают ныне сербов), обитавшие по северным берегам Черного моря, породившие киконов (аистов), геронов (журавлей), крестовцев или кретониатов (жителей Крестоны, города племени Ласточек), каттузов (котов), мигдонов (habitans du bourgde laTruie), абиев (жителей Абии, собственно своей страны) проникли отсюда в страны между Пропонтидой и Истером. Они вообще называли себя храбрыми (по гр. Treres); отчего древние греки и назвали их потом (от Thraseis или Thrasikes) фраками или фракийцами.

6) В первобытное время всякое начинание облекалось непременно в таинственный образ божественного обряда, отчего и произошли, вероятно, позднейшие заклинания и заговоры.

«По народному убеждению, если заговор произнести правильно, — говорит Афанасьев, — не изменяя ни одного выражения, он непременно сбудется. Точно также и греки, и римляне действовали на богов строго определенными формами».

В настоящем рассказе приведена отчасти обыкновенная форма наших заговоров.

У индийцев масло выливалось на жертвенный огонь, вероятно, как часть жертвы. У чехов от каждой яствы было принято полагать часть в огонь. В Карин-тии «кормят огонь», т. е. бросают в него свиное сало и другие яства. Истрийкие славяне «кормят» зажженный на Иванов день чурбан, обсыпая его хлебными зернами. При зимнем повороте солнца сербы в разведенный огонь бросают деньги, сыплют хлебные зерна, муку и соль, льют вино и масло, и молят о плодородии в стадах и жатвах, и изобилии в доме... Греки и римляне делали также огню возлияния, что исполнял домовладыка в честь родовых пенатов, и т. д.

7) Из описания войска Донского (1834г.), видно, что даже «нынешняя территория Донской области издревле именовалась Полем, и что это поле было приютом отважных храбрецов различных народностей, которых манила пролегавшие через эту пустыню торговые пути и добыча. Древние казаки, поселившиеся в этой местности из-за Терека, любили семейную жизнь и почти все были женаты, исповедывали христианство и считали себя земляками; но каждый городок их имел отдельный удел земли.

Впрочем, межевались они только в луговых местах, т. е. при самой реке Доне, которые весной покрывались водой; в степях же или, как они называли, в нагорных полях (которое слово и доныне некоторые употребляют), границ не имели, но считали их общественными, и вольно было, где кто хотел, заводить хутора-зимовники, которых впрочем долго совсем не было, а начались они гораздо позже».

Разумеется, это относится к очень близкому уже к нам времени; тогда как время первоначального основания самого Киева на Днепре неизвестно. В IV—V ст. по Р. X., когда на Балтийском поморье процветал гор. Волин или Волынь и другие славянские города, тогда и наш Киев, по свидетельству иноземцев, был уже в цветущем состоянии. Но когда бы он ни был основан, вся эта местность, как можно полагать и как увидим ниже, еще задолго до его основания была заселена большей частью славянскими племенами, и самый приход Кия с братьями в эту местность, как предполагается в легенде, с Дуная, мог совершиться не иначе, как уже к обитавшим издревле на Днепре их соплеменникам. Поэтому древняя легендарная часть этой местности может относиться также вообще к славянам.

8) Днипра, или Нипра, Королевшина причисляется у нас к валькириям, или вилам, а приднепровская местность кишела, по преданиям, амазонками, которых Бергман разделяет на исторических и мифических. К первым он причисляет вооруженных жриц богини Ифигении-Артемиды, и потом Артимпазы (Луны). Эти-то жрицы и были те потребительницы людей, что душили знатных пленников перед жертвоприношением. Они произвели много опустошений в тех местах, где господствовали чуждые им вероисповедания: поэтому-то греки и назвали их воинственными девами, или амазонками.

Но потом создались у греков же сказания о каких-то чудесных еще амазонках в Скифии, подобных действительно нашим вилам и северным валькириям, о походе предводительницы их Пенфезилеи (Penthesileia) на помощь к Приаму во время осады Трои, где она была будто бы убита Ахиллесом (тоже скифом). Отсюда же сложилось и предание об Ехидне, полуженщине-полуз-мее, родоначальнице скифов, и о другой предводительнице, царице амазонок, Минифе (Minithyia), побежденной Александром Македонским, или добровольно ему покорившейся, и имевшей от него сына.

Земля скифов, по сказаниям греков, кишела амазонками, которых было особенно много в Квеналанде (Quinna-land), что и значит: страна женщин, и в других местах, где жили славяне.

По северным же преданиям они жили по Днепру, близ Киева. (Квеналанд, по мнению некоторых толкователей, и есть страна Киевская.) Известнейшими между ними почитаются: чешские Власта и Ванда, да и сама Любуша, дочь Крока; а местом, напоминающим их жилище — Девин, (Dewyn).

Квашиин-Самарин полагает, что «Дунай и Непра, — это Вайташур и Вайта-шура скифов, Аполлон и Артемида (Диана) греков; Фрей и Фрея германцев; наши Дажбог и Лада. Они у нас в эпосе муж и жена; но прежде, в менее развитой период мифологии, могли быть брат и сестра».

9) В наших народных преданиях упоминается о двух змиях, имеющих соотношение к трудам земледелья.

Одного (стихийного) смирили св. Борис и Глеб, которые сковали первый плуг людям, или Кузьма-Демьян, божий коваль, сделавший также первый плуг земледельцам. Они ухватили змея клещами за язык, запрягли в плуг и пропахали землю от моря до моря. Чудовище выпило половину моря и лопнуло.

«Первоначальная основа этих сказаний, — говорит Афанасьев, — чисто мифическая; место действия впоследствии перенесено с неба на землю и привязано к известным урочищам, как это часто происходит в истории мифа; легендарная обстановка принадлежит позднейшему, христианскому времени, когда атрибуты и подвиги разных героев языческого эпоса были переданы христианским угодникам. Та же судьба не могла не постигнуть и мифических кузнецов, приготовителей Перуновых стрел».

Что же касается другого змия, то самое полное, блистательное разъяснение начала этого мифа мы имеем в статье Буслаева о клинообразных надписях ахеменидов. По нашим преданьям, в доисторическое время, в окрестностях Киева, жил змей, бравший по девице или по юноше из семейства в виде дани на съедение; его победил некто Кузьма или Никита Кожемяка; обмотавшись насмоленной коноплею, запряг его в соху, провел сохою вал до самого моря и там утопил змея.

П

редание об этом змее Буслаев возводит до того великого змия, что чествовали в Вавилоне и которого умертвил пророк Даниил: «и взя Даниил смолу и тук (жир), и волну (шерсть), и возвари вкупе: и сотвори гомму (кучу, массу), и вверже в уста змию, и изъяд разседесь змий», (т. е. съевши, разселся, лопнул, издох).

Отсюда сказание это перешло в искаженном виде на иранского Дагака. Это и змий, и человеческое существо, один из Иранских царей баснословного времени, Авеста знает его еще в виде змия с тремя головами, тремя пастями и шестью глазами; но Фирдоуси изображает его уже как обыкновенного человека, только с двумя змеями на плечах. Чтобы извести этих змей, по совету Ари-мана, их кормят человеческим мозгом, и для этого ежедневно убивают в Иране по два молодых человека, что грозит населению конечным истреблением. Герой Фредун или по древнему — Траэтаона — является освободителем своего отечества от чудовищного тирана. Ему помогают кузнецы, увлеченные кузнецом же Каве, у которого перебили одного за другим сыновей, чтобы кормить змея Дагака и грозили убить последнего. Хоругвию для ополчения послужила кожа, которой прикрывают себя кузнецы, когда работают. Дагака был схвачен, увезен в гористые места и там прикован к скале.

Предание это перешло и в Европу. Германский герой Рагнар Лодброк истребляет также громадного змея, выварив перед битвой с ним свое платье в смоле и обвалявшись в песке, и спасает от этого змея красавицу Тору.

По польскому сказанью, Крок избавил свой народ от подобного же змея, поедавшего скот и жителей и гнездившегося в пещере Вавель (не Вавилон ли?). Несколько бычьих шкур были начинены смолой и другими горючими веществами; змей стал пожирать начиненные шкуры, они воспламенились в его утробе, и он издох.

Нечего и говорить о сходстве нашего предания со всеми этими легендами; но также не менее ясно, что наш сказочный Никита или Кузьма Кожемяка есть также вариант того летописного богатыря, который во время князя Владимира поразил великана Печенежского и дал свое имя городу Переяслав-лю. Из этого можно заключить, что эта переделка уже позднейшая и Кузьме Кожемяке нечего было запрягать змея в соху, так как вокруг Киева уж давно жили племена земледельческие.

Страшный тот змей-людоед мог жить в этой местности только в самую глубокую древность, когда тут действительно жили племена змей, волков. И потом, смиривши этого змия в единоборстве, запрячь его в соху мог только представитель земледелия; но не кожемяка, которому до сохи нет дела.

Представителями или учредителями земледелия и его орудий у нас почитаются Борис и Глеб, Кузьма и Демьян; но это все имена христианские, т. е. позднейшие, одно из которых дано, впрочем, в иных сказаниях, весьма кстати, и герою Кожемяке, как бы намекая, что он должен быть, для полноты древнего сказания, не кожемяка, а представитель земледелия. А как у нас, кроме Мику-лы Селяниновича, другого древнего образа для этого нет, стало быть, он и есть тот древнейший усмиритель чудовищного змия; но его имя заменено впоследствии другими, позднейшими, христианскими.

10) Сновидение это имеет большое сходство со сновидением Астиага перед рождением Кира, и, может быть, перенесено из Персии на нашего Госто-мысла; но оно может быть также приписано и Микуле, как родоначальнику славян-земледельцев, только что начинающему селиться в новом крае.

11) Разговор Микулы с Прией — разговор главы рода-племени с вещей представительницей домашнего очага, семьи и самого племени. Оба они принадлежат к существам мифическим; в душе их еще живы впечатленья прародины.

Упоминание ее о князе, в котором восемь божественных частей мира, принадлежат к древнейшим верованиям индусов. Индра говорит Вивасвате, что двойственная его природа состоит из восьми частей, совершенно различ- ных между собою. В законах Ману, говорит Вельтман, из тех же восьми мировых частей состоит всякий князь, управляющий народом, как существо высшее, среднее между божеством и человеком.

По нашим народным преданиям, человек также сотворен из нескольких частей: тело его — от земли, кости — от камня, жилы — от корня, кровь — от воды, волосы — от травы, мысль — от ветра, благодать — от облака.

Мнение это особенно принадлежит духоборцам. По мнению Афанасьева, это искаженное предание брахманов о Браме, и принадлежит всем индоевропейским народам, в том числе и славянам.

12) Народные игры скифов совершенно тождественны с нашими славянскими и других арийских народов. Вообще они имеют характер воинственный и служат к развитию телесной силы.

13) Что касается их клятвенного условия, то клятва вообще, как у скифов, так и у древних славян заключалась между прочим в том, что обе стороны смешивали свою кровь с вином и пили эту смесь. Кровь эта добывалась из нарочно сделанных на теле порезов или уколов; в чашу еще погружали меч и стрелы.

Слюна, кровь и вино, как метафоры дождя, приняты были символами, скрепляющими спорные договоры и дружеские союзы. Так было у германцев и у других народов.

Отсюда возник и могарыч (weinkauf) при договорных сделках; северно-германские законы предписывали покупать раба и лошадь при свидетелях и вине. Выражение: покуда светит солнце, хмель плавает, а камень тонет в воде, можно отнести также к древнейшим.

14) «Как скифы верили, что плуг и ярмо были брошены им с неба верховным божеством, — говорит Афанасьев, —так болгарское предание утверждает, что ДедоТосподь научил людей орать и ткать; а украинские поселяне убеждены, что сам Бог дал Адаму плуг, а Еве кужелку, когда высылал их из рая. В украинской щедровке Господь представляется возделывающим ниву. В других обрядовых песнях Христос пашет ниву золотым плугом, св. Петр помогает, а Богородица засевает зерном».

По нашим преданиям, обладатель золотого плуга и представитель земледелия — наш древнейший Микула Селянинович: поэтому и под новым именем Богородицы может здесь разуметься никто другая, как его дочь младшая, Прия, представительница жизни оседлой, семейной и потом общественной, и с самой глубокой древности владетельница кужелки.

15) Расселение славян-земледельцев по новой их отчизне могло идти только постепенно. Сначала явились племена пастушеские, потом уже земледельческие; последние вносили с собой полную оседлость, первый общественный порядок и обычаи-законы, что наши предки принесли с собой еще с Востока, из своей прародины. Поселения возникали одно за другим, занимая удобную местность; тогда как тут же рядом кочевали еще совсем дикие племена в том виде, как изображает их Геродот. По самым преданиям, князь сохи, Микула, и князь-Стрела, представитель последних, — родные братья.

Изложенное в поэме, как шествие Микулы, представителя земледелия, есть только поэтическая картина, в том же роде, как шествие Вакха-Диониса по Индии.

16) Об этом мировом колесе упоминается не однажды в 1-й книге «Махабха-раты», а Афанасьев поясняет: «Бегом солнечного колеса условливаются день и ночь, лето и зима, жизнь и смерть природы, а следов., и людское счастие и несчастие. На древнем метафорическом языке солнечные лучи уподобляются золотым нитям. Гимны вед говорят о ночи, что она ткет темную ткань; но прежде, чем успеет ее окончить, восходящее солнце уничтожает ее работу. Возжигаемое поутру, оно катится по небесному своду, вызывая все, вместе с воскресающим днем, к бытию в деятельности, а вечером, когда оно погасает на Западе, земля и ее обыватели повергаются в сон, — замирают. С поворотом этого колеса на лето земная жизнь начинает пробуждаться от зимнего оцепенения, а с поворотом на зиму снова подчиняется владычеству смерти».

17) Известно, что с древнейших времен торговля янтарем первых обитателей моря Морозов (Балтийского моря) с полуденными странами шла через эту местность. Горы славяне называли горбами земли; от чего и произошло, как полагают, название Карпатских гор. А Волкодлаки, Невры перешли сюда с Днепра, выгнанные оттуда ужасными змеями. Ламия или наша Баба Яга, (от санскр. ahi, змей), по лат. lamia, колдунья, ведьма, живет у дремучего леса в избушке на курьих ножках, летает, по мнению белоруссов, в огненной ступе и погоняет огненной метлою.

Ей соответствует и богиня смерти и чумы, похитительница новорожденных детей, литовская Лаума, которая ездит, по мнению поляков, в двуколесной повозке, а по мнению литовцев и лужичан, с грохотом в тележке. И та, и другая, по разъяснению Афанасьева, принадлежат к облачным девам.

Особенно характерно обрисована Лаума в одной литовской сказке про нее, Перуна и дьявола. В этой сказке она изображается нашей Ягой. «Она такая же старая и хищная баба, — говорит Афанасьев, — и так лее проживает в лесу; ее страшный кнут и движущаяся сама собой железная тележка вполне соответствуют толкачу (песту) и ступе Бабы Яги». Прибавим еще, что в этой литовской сказке она так же и обманута, как это случается и с нашей Ягой Ба18) Весь этот прекрасный народный рассказ о Свято горе можно, кажется, назвать и мифическим, и отчасти аллегорическим. Святогор, стихийное, чудовищное существо, исполненное неимоверной силы, которой он, однако, не может приложить ни к чему полезному, силится поднять Микулину суму, где лежит тяга земная, но погружается в землю и каменеет.

У болгар точно так же Марко кролевич хочет поднять торбу, тяжелую, как шар земной, и от этого усилия теряет свою богатырскую силу. У скифов кн. Щит и кн. Стрела, коснувшись раскаленной золотой сошки, обжигают себе пальцы; у нас Вольга не в силах, со всей своей дружиной, вытащить из земли Микулину позолоченную сошку; позднейший Самсон-богатырь не может так же поднять его сумку.

Все эти могучие личности еще не готовы к жизни оседлой, земледельческой, к тяжелым трудам ее.

Афанасьев толкует выражение: тяга земная, — что это есть собственно тяжелая масса земли — гора, принимаемая в смысле столба или кольца, ухватившись за которые можно поднять всю землю; но это едва ли верно: Микуле нет никакой надобности носить такую бесполезную тягу с собою. Скорее, это тяга труда, народной страды, сопряженной с трудами земледельца; с чем более согласен и Буслаев.

Былина, по-видимому, этим могла бы и кончиться: Микула покоряет себе горы земледельческим трудом своим; Святогор каменеет под его сумой с тягой земной, и все глубже погружается в землю. Но народное чутье чувствует, что вещий Микула может дать и этому чудищу какое-нибудь назначение для деятельности: и вот Микула указывает диву на Север, где живет известный ему кузнец. Если Святогор не годится для земледельческих трудов, быть может, он способен для кузнечной работы, которой вообще занимались титаны, а потом уже карлы.

Данные Свято гору кузнецом два волоса, подобные золотым волосам Зифы (Сив), прямо указывают на нивы, но Святогор, видимо, озлоблен таким назначением. Однако он все-таки идет и находит страну, полную первобытных болот и запустении; но его присутствие, может быть, как уже кузнеца, оживляет ее. Афанасьев уподобляет невесту Святогора невесте Сигурда в «Старшей Эд-де», толкуя оба эта мифа превращением одежды красавицы Весны или Лета в жесткую кору зимним холодом, которую Перун, или Тор, разрубает мечом своим, молнией.

Святогор однако не остается там; но когда узнает, что страна богатеет, и сама невеста является в виде разбогатевшей купчихи, он берет ее за себя. Все это наводит на мысль о Биармии и Уральских горах.

Между тем человечество развивается, наступает новая эпоха, для которой великан стихийный, Святогор, уже не годится; тогда он ложится, подобно Осирису, в гроб и каменеет, а часть своей титанической силы передает представителю новых богатырей, ученику своему, Илье Муромцу.

19) С берегов Дуная идут уже исторические расселения славян на Восток, Север и Запад, до берегов их же реки, Лабы (Эльбы) и вплоть до Балтийского моря (тогда Волынского и Варяжского). Но история не знает, когда они явились на Дунай. Между тем, судя по многочисленности славянского племени, занявшего скоро почти третью часть Европы, на Дунае еще в глубокой древности должно было находиться обширное и сильное их царство. Отсюда, по мнению некоторых ученых XIX века, поселения славян доходили до внутренних Аппенин, где было также обширное славянское царство, и что этрусски, дав Риму Нума Помпилия, были славяне.

Не говоря ничего за это мнение, ни против него, нельзя однако не заметить, что в древности венеты занимали не одни морские берега (от чего и Адриатическое море называлось в то время морем венетов); но поселения их простирались и в глубь Север. Италии, а Восточные Альпы и Карпаты полны славянских племен, также как и подошвы Балканов вплоть до Дуная.

«Арийский же прототип наших Горыничей, — говорит Буслаев, — сохранился в мифических героях Баргавасах, детях Бргу, одного из первобытных людей, созданных Брамой Праджапатис. А бргу собственно значит гора, и от него отечественная форма баргавпс-Горынич. От санскр. бргу происходит также и другое наше слово брег, берег». Вероятно, отсюда же происходит и слово Береган; а в Север, части Черногорья и поныне бердянами зовут жителей Брд, горы в этой части Черногорья, которая и называется Брда.

20) Ныне известно, что некоторые славянские племена назывались вана-ми. Когда Один шел со своими асами с юга Европы, ваны обитали между Тана-исом и Волгой, они были исполнены понятливости и мудрости, и долго оспаривали могущество сильных асов, с которыми вели ожесточенную войну, почему скандинавская мифология и причисляет их к племенам враждебным, наравне с йотнами (т. е. финскими племенами). Во всяком случае, мы должны вместе с Геэром (Geijer) причислить ванов к племенам славянским. Россия, страна славянская, поныне называется финнами землею ванов, а русские — ва-нами. Это имя, вероятно, есть измененное древнее слав, слово: Vendi, Vendes, Vanadis...

Словом, все заставляет думать, что ваны имеют значение историческое; и если, по мифическим рассказам, в них, как и в йотнах, олицетворены вообще враги асов, то это потому, что и ваны, и йотны из всех враждебных племен суть те, с которыми асы имели самые близкие и частые сношения».

А германские народы, соседи Балтийских славян, называли вообще славян виндами и вендами. Под этим именем балтийские славяне являются в первых исторических известиях, какие сохранились о них у греческих и римских писателей. Уже за несколько веков до Р. X. носилось у греков смутное сказанье, что янтарь отыскивается в стране венетов (без сомнения, венедов или славян). лиг. Известие о балтийских виндах возобновляется в половине I в. до Р. X., когда Квинт Метелл Целлер, бывший (около 58 г. до Р. X.), проконсулом Галлии, получил в подарок от одного германского князя нескольких индов, как рассказывает Корнелий Непот, и узнал от них, что, путешествуя по торговым делам, они были загнаны бурей из индийских вод на берега Германии. Очевидно, что эти инды были просто винды (славяне), занесенные бурей из Балтийского моря (которое в действительности называлось в древности Венедским) в Немецкое. Стало быть, в то время винды были на Балтийском море; а сто лет спустя.

Плиний говорит определеннее, что венеды живут, вместе с другими народами, на восток от Вислы и на запад от сарматов.

У Тацита же венеды являются на огромном пространстве, между певками (жившими, сколько известно, близ Черного моря, около Днепра) и финнами: значит, там же, где помещает их и Плиний, в землях, лежащих на восток от Вислы.

Между тем, в VII в. до Р. X. или еще раньше, является между Доном и Днепром торговый город Геллон. Жители его, которых греки причисляют к греческим скифам, говорили, как и сарматы, на языке скифов; город этот состоял из деревянных домов и имел множество балаганов и лавок (budir), почему будто бы греки и называли жителей его будинами. (т. е. лавочниками) и гелонами (т. е. насмешниками).

Греческие скифы называли третьего сына скифа-Иракла Геллоном (Gelonos), что соответствует скифскому имени Svalianas, (солнечный, от греч. selas и gelas, блеск), и названию славян, slavon (солнечный, славянин, solaire, slave). Gelonos, сын солнца, сделался родственным божеством геллонов (солнечных славян, solaires, slaves), которые, как обитатели города Буды (de la cite de Buda), назывались также будинами. Будины, или геллоны, были земледельцы, подобно паралатам (les Paralates), с которыми они схожи, так как божественный их родоначальник, Гелон, был сын Солнца, покровителя земледелия.

Из чего следует, что слово Геллон — довольно странное для означения целого города насмешников, если только такие города существовали, — гораздо ближе подходит к выражению солнечного света или сияния, как это и есть; а равно и название будинов гораздо определеннее выражает поклонников Буды, нежели города, состоящего из лавок; тем более, что пришла в ту местность целая партия или целое племя с Востока, называвшее себя царственными вин-дами и заявившее, что оно вышло прямо из Индии.

Город Геллон находился, по мнению кн. Щербатова, несколько севернее нынешнего Киева. Это был город степной; Дарий во время похода на скифов выжег его дотла или сами скифы сожгли его; но удивительное сходство этот поход имеет с нашествием Наполеона и на Россию: то же отступление скифов вначале, такие же долгие переговоры, та же зима и поспешное бегство Дария назад той же дорогой, по которой он пришел, та же брошенная часть войска и больных на явную гибель от голода и скифов, и, наконец, та же Березина, только в виде другой реки, переправа через которую удается Дарию только по оплошности ожидавшей его там засады.

Геллон возобновился опять; длина же и ширина его означена по указанию Геродота. В Геллоне был храм какому-то богу, которого греки называли Бахусом, или предполагали, что это должен быть Бахус. Но известно, что скифы называли своего родоначальника Солнце — Pakus (почтенный, от санскр. Ба-гас, Шива, Солнце); от чего произошли и греч. Бахус, и слав, слово бог, выражающее собой всякое божество. А поскольку геллоны были винды, славяне- жившие потом на Балтийском море, то всего ближе предположить, что это божество был бог света или сияния, Геллон, Солнце, древний Вишну, Белбог-Святовит (святой свет), которому потом покланялось Балтийское поморье и вся земля славянская. В этой же местности полагаются и георги, наши поляне.

Что же касается названия геллонов будинами, то весьма вероятно, что между ними были и поклонники Будды, так как поклонение Будде в ту пору уже распространялось по всему Востоку, особенно между саками, из среды которых последний Будда и явился, и весьма легко могло быть занесено оттуда новыми переселенцами. Близ Дона тогда лежал путь от греков и, конечно, из Скифии, в Индию, и вся местность между Черным морем и Каспийским была усеяна торговыми местечками или городами, может быть, подобными Гелло-ну, но о которых до нас дошло только смутное предание.

21) Главная обязанность жриц у скифов заключалась в удушении человеческих жертв; по при храмах состояли еще особые девицы или женщины для священных гаданий, которые совершались посредством стрел, жеребьев и над котлами, наполненными жертвенной кровью. Котлы эти при иных храмах были из чистого золота; бронзовые огромные котлы становились на перекрестках или перепутьях, которые считались святыми. Из этих священных жриц и гадальщиц, преимущественно из первых, избирались народные послы к чужим племенам; в послы назначались также и певцы или гудошники, считавшиеся вещими, примером чему служат слав, бандуристы, привезенные в Царьград пленниками, которые заявили императору, что в их стране не имеют понятия о войне, а живут, забавляясь только игрой на гуслях и других мирных инструментах.

22) В древности кладбища и вообще места погребения пользовались особенным народным уважением; так как усопшие становились богами-покровителями потомков: в ведах они носят имя отцов, Pitris, божества, властвующего над царством смерти (Яма и Ями). Могила