I

Всякого века есть свой идеал,

И в каждом народе стремленье есть к правде

И к славе; но каждый народ понимал —

По своему только — и правду, и славу.

Век чудищ и дивов былых проходил,

Рождался век витязей, богатырей младших;

Мир самый чудес, сверхъестественных сил

Искал себе новой, существенной почвы.

Как две ярых тучи средь ночи седой,

Столкнулися силы славянов и асов, —

Одна, защищая очаг свой родной,

Другая, врываясь в ее край богатый.

То был грозный вызов, что гордый

Один Бросал Святовиту. Ему надо было

Пристроить вождей своих бранных дружин,

Закончить тот спор, что он некогда начал

В стране древних ванов. Воинственный дух

Отца знатных асов кипел нетерпеньем

В главе стать вселенной; его бранный слух

Лишь мог услаждаться бряцаньем оружья;

Война утешала Одина вдвойне,

Она развивала его мир дружинный,

Лишь только в кровавой, жестокой войне

Он мог собирать с поля битвы героев

В златую Валгаллу, на помощь себе,

В божественный вечер небесных величий.

Погасни мир целый в ужасной борьбе,

Лишь только бы громы победы и славы

Всемирный его окружали престол,

И дальние страны, как лист, трепетали

При имени асов. Но вот он нашел

Достойных противников в мире славянском.

Царь асов уж знал всех славянских вождей,

Везде уважая воинскую доблесть;

И даже велел в стране дальней своей

Собрать имена их потом, для потомства...

Гроза бушевала по всем островам

Волынского моря и вдоль стран Поморских,

Кидая победу то светлым вождям

Одина, то мощным сынам Святовита;

Свершались с обеих сторон чудеса

Высокой отваги и ярости дикой:

Немало вписали в свои волоса

Славянские девы дел громких и славных.

Ряд целых столетий носились кругом

Младые валькирьи и бледные вилы,

Вперед отмечая кровавым перстом

Достойных пить смертную чашу; пир смерти

Пришелся по сердцу обеим странам;

Ни та, ни другая признать не хотела

Себя побежденною; то здесь, то там

Ходить продолжала кровавая чаша;

Война так любезна бессмертным богам!

Король датчан — Фрото — с своими войсками

Уравнивал горы, по топким местам

Мостил себе гати; скрывался в засады,

Просверливал в самой воде корабли;

Чтоб взять град Пултуск, притворился умершим;

Созвавши старейшин славянской земли,

Предательски резал. Гейдрек, сын колдуньи

Гервары, сражался волшебным мечом,

Что древле сковали чудесные карлы;

Клинок его острый, покрытый кругом

Резьбой рун священных, сиял будто солнце,

И мог тогда только влагаться в ножны,

Когда обагрен был весь вражеской кровью;

Гейдрек с ним не раз преклонял ход войны

На сторону асов, и взял в полон Дука,

Храбрейшего князя славянских дружин.

Но самой кровавой, решительной битвой

Был бой при Бравалле, где Гуно один,

Вождь ванов днепровских, имел под рукою

До двух сот князей и такое ж число

Народных дружин их.

Лишь только известье,

О страшных столь силах воинских дошло

До дальних племен, все они захотели

Зреть битву, каких не бывало с времен

Великого Карны и князя Арджуны

Небесные боги с обеих сторон

Пришли взглянуть также на славную битву.

Одну из славянских передних дружин

Вела Висна — дева, суровая духом,

Привычная к битвам. Великий Один

Заметил тотчас же ее приближенье

По круглым, медяного цвета, щитам,

Почти обнаженных, людей ее ратных,

По крепким их мышцам и длинным мечам.

В бою рукопашном откинувши быстро

Свой щит за плечо иль отдавши слуге,

Они с голой грудью кидалися в схватку.

Бесстрашная Висна держала в руке

Священное знамя. Она подала знак

К начатию битвы, ударивши в щит,

И ринулась грудью, как ярая львица,

На вражий силы. И бог Святовит,

И ярый Один созерцали ход битвы;

Но тот и другой, по гордыне своей,

В нее не мешались. На море и суше

Сверкал копий лес и гремел звон мечей;

Славяне и асы смешали ряды их,

Лились реки крови, кровавая мгла Покрыла равнину...

Семь дней не смолкала

Ужасная сеча, покуда легла

Вся лучшая сила; семь дней колебалась

Победа меж той и другой стороной;

Чрез три реки люди ходили по трупам;

И синее море, и берег морской

Дымилися кровью; без счета валились Свои и чужие.

Но вот, наконец,

Победа вдруг стала заметно клониться

На сторону асов... Один, их отец,

Воспрянул в весельи, славяне бежали...

В отмщенье за этот погром Святовит

Послал их на датчан. В короткое время,

Предание немцев самих говорит,

В короткое время славяне сломали

Их край до дальнейших его островов,

Сковали в цепях короля их Канута,

И отдали только на выбор врагов:

Платить ли им дань, иль одеться по-женски,

И также по-женски чесать волоса,

В знак «бабьего» их перед ними бессилья.

Покуда ж сбирались о том голоса,

Славяне заставили их покориться

Обеим условьям. Так жребий войны

Держал меж них долго весы в равновесьи;

Но дух беспокойный славянской страны

Не мог подчиниться условьям единства.

Единство раскиданным врознь племенам

Дает большей частью завоеватель.

У нас они были, — по тем временам,

Еще недоступно им было единство.

Единство есть сила, порядок и власть;

Оно утверждается светом народным;

А там, где господствует дикая страсть

И буйная воля, быть трудно единству.

Народ рано ль, поздно ль, но чувствует сам

Потребность в единстве; но знатные люди

Препятствуют часто народным делам

И держат народы, для собственной пользы,

В раздорах и распрях. Сперва у славян

Людей знатных не было, — все были равны;

И голос народный, и вещий Баян

Одну величали блестящую доблесть;

Но нравы соседей влияли на них...

Заложники те, что они дали асам,

Давно онемечились. Кинув своих,

Они изменили свой прежний характер;

Родной мир славянский для них стал чужим,

Воинственный ас стал для них побратимом;

Напротив, Мимир, он значеньем своим

Имел уж большое влиянье на ванов.

У нас есть немало преданий своих,

О знахарях вещих и страшных волотах;

Но кто назывался Мимиром из них

Об этом в народе утратилась память.

По духу, все сходны они меж собой;

Но йотн Полуночный быть должен из главных;

Не он ли, йотн древний, еще той порой

У нас стал учителем вещей науки?

Преданье не помнит, он долго ли был

Заложником ванов; но эта эпоха,

Куда мы вступили, полна вещих сил

Старинного йотна у нас и у асов.

Его мрачный образ выходит не раз

В таинственных образах знахарей финских;

Он долго жил в сказках народных у нас.

В сообществе с северным дивом Рогином,

И змеем Фафниром, и гибнет потом

Едва ли не в самую эту эпоху,

Когда выступает пред нами кругом,

На место титанов, ряд витязей новых

К Мимиру спешили славяне гадать,

К нему обращалась и вещая Вана

За хитрым советом; славянская рать

Боялась его непонятных заклятий.

Как Вана шептала заклятья свои,

Чрез что походили они на молитву;

Так древний титан Полуночной земли

Их пел, приводя в содроганье природу.

Он пел, как родилось железо у них,

И тем заговаривал витязям раны;

Он пел, как родились в пучинах морских

Шипящие змеи, из слюн ядовитых

Чудовища Сиетера, и тем спасал

От их укушенья; он пел про начало

Вселенной, о том как бог Укко послал

Медовые тучи на первые нивы,

И тем заговаривал тучи и гром...

Он пел про значенье божественных асов,

Их вещую силу в народе своем,

Про знатность их рода, их славу, богатство,

Про то, как их чтит весь Полуночный край,

Про блеск их оружья и дивные клады

Про их лучезарный, воинственный рай,

Где с ними пирует Один, бог победы, —

И тем разжигал он в славянских вождях

Желание власти, почета, богатства;

А в Ване — потворство в домашних делах

И дух подражания знатным соседям.

Коварный Мимир незаметно следил

За всем, что творилось в земле вольных ванов,

И всякую новость тотчас доводил

До сведенья бога Полночи, Одина:

Затем что Один на него возложил

Ввести в страну Ваны сынов своих асов.

Меж тем столкновенье в кровавых боях

И ванов, и асов, знакомство друг с другом,

Сближенье двух этих враждебных племен

Порою в союзах, в торговых сношеньях,

Вносили в их страны с обеих сторон

Немало, дотоле неведомых, новшеств.

В уме вещей Ваны, в народных делах,

Заметно вдруг новое стало стремленье;

Усилилась зависть в родных племенах,

Стремленье враждебных родов к превосходству;

Чужой человек стал почетней своих,

По той лишь причине, что он чужеземец;

Знать стала искать себе прав родовых;

Для всех образцом именитый стал немец;

Явилась и знать без малейших заслуг.

Опричь темной давности древнего рода,

Как было у асов, где тысячи рук

Всегда вступить были готовы на службу

К потомкам Одина. Власть древних князей,

Сих первых старейшин славянского мира,

Должна была спорить со властью людей,

Совсем еще новых, но сильных богатством;

Край явно немечился; витязи шли

Служить в благородных немецких дружинах,

Порой далее против родимой земли;

В стране кипел сонм согдядатаев темных...

Разумные люди виновником зла

Считали заложника, йотна Мимира;

Но вещая Вана как будто была

Совсем околдована хитрым титаном.

Младой богатырь, по имени Вин,

Сдружился с полночным бойцом Старкатером,

И будучи сам коренной славянин,

Ему, скандинаву, враждебному асу,

Как брат, помогал в многих ратных делах;

В борьбе против ближних восточных народов,

И даже в родимых славянских странах,

В победе над родственным племенем Вильцев.

Не в это ли время, и чудищ, и змей,

И вещих валькирий, у нас появился

И витязь Добрыня? Не с этих ли дней

Он сбросил свой прежний, божественный образ

Старинного Кришну, и принял другой,

Воинственный образ младого Сигурда,

Сразивши своею могучей рукой

Полночного ЗмеяТорыныча, где он

Нашел в пещерах белокаменных,

Нашел он много злата, серебра,

Нашел в палатах у Змеища

Свою он любимую тетушку, Тоя-то Марью Дивовну,

Выводил из пещеры белокаменной,

И собрав злата, серебра,

Пошел к матушке родимой своей...

Так образ, внесенный Микулой с собой,

Небесного Кришну, не раз изменившись

Еще на Востоке, мог стать той порой

У асов — Сигурдом, у ванов — Добрыней;

А позже еще, пережив мир былой,

Принять от народа и сан современный

Рязанского князя?.. Не в эти ли дни

Он встретился с прежней своей Царь-Девицей?..

И кто эта Марья?.. Не здесь ли они

Слюбились, и стала ему дочь Микулы Семеюшкой милой?

Не той ли порой

Жил-был и Поток, уроженец Поморский,

А может, и Киевский, с вещей женой,

Лебедушкой белой, из рода валькирий

И наших вил вещих, что несколько раз

Его изводила — и клала в могилу,

И сонным поила питьем; как у нас

Про то повествуется в древних былинах;

И в камень-горюч превращала его,

И ночью гвоздями к стене прибивала;

Но все не сгубила? Позднее того

Опять он гуляет с семьей богатырской.

Пришел ли он также с Микулой родным

Из Индии прямо в Полночную землю,

Иль странствовал он по народам чужим,

Восточным и Западным, и нахватался

У них всяких новых чудес и прикрас;

Но ом ославянился в наших преданьях,

Он занял свой дух богатырский у нас,

И стал он нам, русским, богатырем кровным.

Мимир и Микула с своей стороны,

Должны понимать вполне были друг друга,

Как оба — титаны седой старины

И полные оба ее вещих знаний.

Сойтися они не могли меж собой,

А были скорее друг другу врагами.

Мимир искал вызвать Микулу на бой

И сразу его победить в хитром знаньи;

Но строгий Микула борьбы не искал,

А был осторожен. Во время раз жатвы,

Когда он уж поле свое дожинал,

Померкнуло небо, надвинулась грозно

Дождевая туча; все бросились вмиг

Кидать снопы в копна, в возы класть пожитки;

Но вещий Микула тотчас же постиг,

Чьи это тут шашни. «Не будет дождя!» —

Он им возвещает, а сам продолжает Работать.

Немного потом погодя,

Отколь ни взялся, скачет черный к ним всадник,

На черном коне. «Гей, пусти!» — он кричит.

«Ни, ни, не пущу, — отвечает Микула, —

Богато, вишь, набрал, так дождь не дождит».

Исчез черный всадник, а туча синеет,

Потом побледнела: все ждут — будет град!

Летит белый всадник. «Пусти, сделай милость!»

«Ни, ни, не пущу!» — «Эй, пусти, говорят!

Не выдержу». «Ну-же, ступай! Там, за нивой,

Глухой буерак есть...» И в этот же миг

Посыпался град по бесплодной ложбине.

Еще разозлился сильнее старик,

Полуночный знахарь за то на Микулу,

И начал хвалиться в народе, что он

Засеет и выхолит поле под ниву

Получше Микулы. Мимир был силен

В искусстве глаза отводить.

Но вот, точно, Он вырастил ниву; желтеет она,

Любуются все на ее полный колос;

Колышется нива, как в море волна.

Случилось Микулушке ехать тут с грузом,

Послал он у йотна Мимира спросить,

Позволит ли он провести через поле;

Мимиру нельзя в похвальбе уступить —

Позволил, а в грузном возу у Микулы

Мимир знал про это, иль, может, не знал,

Была градовая запрятана туча;

Лишь въехал Микула, как град застучал,

И в миг превратил все Мимирово поле

В сплошное болото. «Ну, знахарь, постой!

Узнаешь меня; я тебя доконаю!» —

Вскричал Мимир вслед, погрозивши рукой,

И вещие начал тянуть заклинанья.

Тотчас же померкли кругом небеса,

Дрогнула земля, всколыхалося море,

Стон издали горы, завыли леса,

Объял ужас камни, вихрь поднял столб пыли,

И прямо навстречу Микуле летит.

«Ну, ладно! Не жалуйся, сам коли лезешь

Ко мне на рожон», — знахарь наш говорит;

А сам, из-за пояса вынув секиру,

Пустил ей в столб вихря — как вихрь завизжит,

И дальше... С собою унес и секиру.

Летит, а секира вонзилась в него,

Как в дерево... Слышит потом наш Микула

Про старого йотна, врага своего,

Что где-то себя невзначай он скалечил,

А после признал у него и топор, -

Случайно зашедши к нему раз в жилище.

Озлобленный йотн, увидав с этих пор,

Что вещий Микула ему не под силу,

Спешил кончить с Ваной, зачем он и был

Отправлен Одином в заложники асов,

И надобно думать, что он насолил

В то время немало славянскому миру.

Йотн видел, что Вану тогда поглощал

Раздор непрестанный племен ее кровных,

И их ведогоней... Дух Ваны витал

Почти постоянно среди бурных схваток

Духов сих домашних славянских племен,

Хранителей этих родного хозяйства

У каждого племени, с древних времен

Всегда начинавших народные смуты.

Собравшись на гранях враждебных родов,

Старинные эти родные пенаты

Старалися выкрасть у кровных врагов

Земли плодородье, ее урожаи;

А к ним заносили засуху и зной.

Болезни и порчи, или угоняли

Стада у них, крали богатство. Порой

Участие брали в борьбе ведогони

Из-за моря, также воруя себе

У ванов плоды их земли и погоду.

Нельзя не участвовать было в борьбе

Царице страны, благодетельной Ване.

Вражда эта кровная Ване была

Тогда всего ближе; враждой этой кровной

Жила вся страна. Даже смерть не могла

Смирить дух раздора, — и тени усопших,

Смешавшись с толпой ведогоней живых,

Не раз принимали участье в их битвах...

Далеко шум этих побоищ ночных

Был слышен. В лесах вырывались деревья,

От гор отторгалися камни, столпом

Вздымалася пыль, будто бились две рати.

Сразясь, ведогони спешили потом

Обратно, но тою же самой дорогой;

А кто был убит, того тело тотчас

Из крепкого сна погружалось в сон смертный.

Мимир был свидетелем, может, не раз,

Как вещая Вана, подобно одежде,

С себя сбросив тело, потом, не спеша,

Его покидала и быстро летела

Иль шла — но не Вана, ее лишь душа —

То в образе змея, то серой волчицы,

То бабочки пестрой или огонька,

Туда, на бой лютый ночных ведогоней,

Царицею битвы. Смела и легка

Была во всех образах хитрая Вана;

И чаще ни с чем ведогоням чужим

Бежать на другой приходилося берег.

Тогда, возвратясь к ведогоням своим,

Она расправлялась по-своему с ними.

Меж тем край пустел; а его удальцы

Носились, как чайки, по синему морю,

Покинувши кров свой, где жили отцы,

И вверив половникам злачные нивы.

Весь Север был полон разбоями их,

Далеко гремела их дикая слава...

Потом шли пиры, чуть в ладьях расписных,

Они появлялись обратно с добычей.

Немало богатств привозили они

И пленников знатных своей вещей Ване.

Веселье ей было в те славные дни.

Она обрекала знатнейших из пленных

На жертву богам иль бросала в цепях

По темным подвалам, пока получала

За них ценный выкуп. Простая в делах

Народных, радушная в гостеприимстве,

Она обходилась жестоко с врагом,

Отдавшимся в плен ей; держала в оковах,

Морила и голодом, только б потом

Взять более выкупа. Неумолима

Она была также и в мести своей;

Тогда нарушала и гостеприимство,

Тогда не щадила и близких людей.

У храброго Хагена, мирного гостя,

Еще у живого велела она,

В пылу мести яростной, вырезать сердце;

Его побратима, кого старина

Зовет певцом вещим, замкнуть приказала

В змеиную башню, и там обрубить

И ноги, и руки. Но он спросил гусли,

И змеи не смели к нему подступить

Под чарами чудных его вещих песней.

Лишенный потом рук и ног, он играл,

Ветвями их, долго еще свои песни,

И музыкой этой себе услаждал

Печальные стены угрюмой темницы.

Тогда обернулася Вана змеей,

И ядом своим облила ему сердце;

Но с звуком последним певец молодой

С души своей сбросил телесные узы.

Давно уж славянский разрозненный мир

Был полон врагами; но самый опасный

Для них был полонник волот-Яромир,

Тот самый, что немцы зовут Эрманриком.

Одни говорят, что он был славянин,

Воспитанный даже у русского князя;

По мненью других, он князь датских друлсин,

Но больше известен, как гот из владавцев

Амальского рода. Он юность провел

В плену у славян, на Днепре, у владавца

Иль князя Висмира. Здесь он приобрел

Себе тяжкий опыт и прочное знанье

В искусстве воинском. Здесь несколько лет

Свидетелем был он жестоких раздоров

Славянских племен; здесь блеснул ему свет

На слабость их жалких народных союзов.

За ним наблюдал неотступно весь мир,

В народе считался врагом он опасным,

И самое имя владавца — Висмир —

Могло означать также — весь мир народный.

Как скованный асами, волк их, Френмир,

Вотще хотел сбросить он крепкие путы,

Что с детства был связан народной враждой;

На это был нужен особенный случай, —

Ему помочь в этой беде роковой

Мог только Мимир, самый хитрый кудесник

Древнейшего мира.

Мимир это знал,

Читая в грядущем судеб назначенье;

Лишь стоило Ване уснуть, — и он ждал

Ее усыпленья...

Но вот наступает

В стране поворот летний солнца.

Царь дня, Благой Святовит, стал сбираться к походу.

Пошли ему проводы, богу огня

И летнего зноя. Везде запылали

На темных горах и прибрежьях речных

Святые костры, засверкал в мраке ночи

Цвет папоротника, а в недрах земных

Заискрились клады; широкие реки

Зарделися золотом и серебром...

Перун повернул колесо бога-Солнца;

В удушливом воздухе слышался гром.

Стихийные духи запели их песни;

Девицы сплетали Купале венки,

Гадали на играх; старухи сбирали

Целебные травы в лесу, старики

Ей в честь петуха приносили на жертву...

Природа истомою страстной полна;

Перуново пламя гуляет по телу,

А душная ночь и ее тишина

В душе разжигают любовь и желанья.

Далеко гремят крик и смех дружных пар,

Летящих чрез пламя костров в честь богини;

Таинственный шепот, любовный угар —

По темным кустам подозрительный шелест

В траве шелковистой... А вот и Заря,

Красавица-Лада, выходит на небо

С златой колесницей дневного царя,

И быстро выводит коней на дорогу,

Откуда царь дня начнет зимний поход

На мрачных чудовищ и дивов Полночи.

Склоняется долу усердный народ,

Приветствуя бога войны и обилья

Плодов земных, грозно идущего в бой

С врагами страны и ее плодородья.

Он весело мечет над милой страной

Лучи золотые, играет мечами,

Как будто бы пляшет, — так радостен он,

Вступая в борьбу за родимую землю.

Потом он исчезнет средь чуждых племен,

Чтоб вновь возвратиться лишь только весною,

Царем победителем, и воспринять

Бразды управленья.

Смолкает кукушка,

А там начинают и дни убывать;

Стареет природа, нет красного Солнца...

Оно погрузилось в волнах облаков,

И серых туманов; оно поражает

Там демонов мрака, тех лютых врагов,

Что круглое лето тревожат мир света.

Враги побеждают его под конец;

Но верная Лада его обмывает

Живою водой, и воскресший боец

Вновь топчет и гонит их дикие рати.

Поход его кончен. Приходит весна,

Народ мчит навстречу блестящему гостю;

Он выгнал зиму, его славой полна

Опять вся природа — и небо, и море...

Уходят и Ваны чудесной сыны

В морской их поход, в отдаленные земли.

Покинув пенаты родимой страны,

И сельский свой труд попеченьям Микулы,

Их манит борьба и безвестная даль;

Почти никогда не живется им дома,

Мила воля им; ничего им не жаль:

Всего им дороже отважная удаль.

Какой враг посмеет занять их страну?

Так страшны они на морях и на суше.

А если услышат они про войну

В обширной земле их, то долго ль вернуться!

Они на разбое; а Вана, в главе

Враждебных родов и усобиц семейных,

Сражается дома, оставив молве

О ней разносить по чужим землям славу.

Йотн только и ждал, чтоб покрепче она

Заснула, и дальше ушла ведогоныо.

Застал он ее средь глубокого сна,

И тотчас же заклял он путь ей обратный.

Для этого надобно было лишь снять,

Иль сдвинуть предметы у ней на дороге,

Которой она удалилась, иль дать

Лишь только другое совсем положенье

Уснувшему телу. Коварный Мимир,

Устроивши это, послал весть Одину.

Сидит с горькой думой младой Яромир;

Сидит во дворце он веселом Висмира,

И думает думу о плене своем;

Отколь ни взялся вдруг, летит черный ворон;

Сел ворон на дуб у него под окном,

И громко закаркал:

«Несчастные трели живут работой;

Благородные ярлы ставят хоромы себе,

Обзаводятся благородной хозяйкою;

На них работают трели-рабы;

Отважные конунги, кинув отчизну,

Летят в востроносых своих кораблях

По бурному морю, в далекие земли;

Живут там добычей и славой,

Покоряют народы и страны себе».

Титан, пленник ванов,

Он вещего ворона слышит слова;

Ни стража его, ни Висмир их не слышат.

Он знает песнь эту; его голова

Полна таких песен далекой отчизны.

Забилось в нем сердце, в блестящих глазах

Заискрились слезы. То ворон Одина;

Один, бог побед, щит отважных в боях,

Его призывает; его ждет свобода...

Он весь сзовет Север к Одину на пир;

Во чтоб то ни стало, он будет владавцем.

В те дни, как нарочно, уехал Висмир

Co всею дружиною к брату на тризну;

Осталась княгиня одна. Яромир

С другим пленным готом ее умертвили,

Зажгли деревянный Висмиров дворец,

И в эту же ночь бежали в Отчизну.

Хватилася Ваны страна, наконец,

Узнавши про бегство от них Яромира;

Нет более Ваны! Повсюду вражда,

Раздор иль усобица; вражие рати

Идут на страну... Но уж ведал тогда

Народ, от кого весь сыр-бор загорелся;

Потребовал йотна, и общим судом

Его, колдуна, присудил к лютой смерти,

Просил только хитрый Мимир об одном:

Чтоб дал ему мир спеть предсмертную песню,

Имея в виду проложить волшебством,

В отсутствие Ваны, себе путь в отчизну.

Запел он — и тьмой облеклись небеса,

Дрогнула земля, всколебалося море,

Стон издали горы, склонились леса,

Объял ужас камни, завыл буйный ветер,

В лесах загремели рога вражих сил,

Весь край запрудили бессчетные рати

Воинственных готов...

Но к счастью, забыл Мимир одно слово; за ним надо было

Идти в преисподнюю... Мир повалил

Кудесника-йотна, и тут же, наотмашь,

Он был обезглавлен его ж топором, —

В отмщение асам за все их коварства.

Народ поднялся — и послал с торжеством

Кровавую голову йотна к Одину.

Но было уж поздно! Дух Ваны не мог

Войти опять в тело. Куда ни посмотрит

Везде вражья сила; отвсюду порог

Пред нею замкнулся родимого края;

Куда ни проникнет — везде стоит рать,

Дымятся пожары, валяются трупы,

Князья на деревьях висят, и узнать

Нельзя теперь Ване родимого края.

Успевшей в то время уже поседеть,

Беглец Яромир занял весь мир славянский;

Великий Один дал ему овладеть

От Лабы широкой до стран приднепровских,

И далее до Волги. Всю эту страну

Он забрал зараз в свои мощные руки,

И сел на Днепре, где жил прежде в плену.

Слезливая Фригга могла быть довольна:

Иссякла у Ваны живая вода,

Поблекли сады моложавые яблок;

Народ кинул села свои, города,

И скрылся в леса иль бежал в Русь, за Волгу;

Не слышно ни гуслей звончатых, как встарь.

Ни песни хвалебной богам вековечной

Хозяйничал в крае враждебный им царь,

Гостили повсюду незваные гости.

Сидит Яромир-князь в палате большой;

И грозен, и пьян он от пива и меду;

Баяны, квасиры, собравшись толпой,

Играют на гуслях, поют ему славу;

Вокруг столов браных, на скамьях сидит

Хмельная дружина. Палата вся настеж.

Играет стяг княжий, далеко гремит

Воинственный стан громкой готскою песней;

Шумит пир веселый; а вольный народ,

Укрывшись в лесах, проклинает дух вражий;

Гремит песня в стане, а край весь ревет: «Перун, боже,

Не мучьжемайта. Мучь Гота, Рудого пса».

Отколь ни взялися два голубя — сели

На дереве, возле палаты большой,

Где пьяный пирует князь с пьяной дружиной,

И стали они говорить меж собой:

И Один говорит: «А ведь нет теперь больше

У нас Яромира здесь, в крае во всем!»

Другой говорит: «Нет больше Микулы».

Один говорит: «А что? В слове твоем,

Пожалуй, и правда! Враги Яромира

Обрубят и руки и ноги ему,

Останется только его головища;

Пускай и умна она, только к чему:

Без рук и без ног она будет пригодна?»

Другой говорит: «Видишь, правда моя!

А взглянь-ка теперь ты на эти дубравы

Или на широкие эти поля;

Лети через них мы с тобою недели,

Конца не увидим; а это все он,

Все вещий Микула. Все это, что видишь,

Микулино царство с начала времен.

Его разорил Яромир, но не свяжет

Ни этих полей он, ни этих лесов;

Над ними единая воля богов.

Сколь хочешь, руби их, и в жизнь не порубишь,

Сколь хочешь топчи, — те же будут поля;

А мир, и земля, и Микула, все то лее.

Весь мир ни связать, ни повесить нельзя;

Повесит десяток он, вырастут сотни,

Повесит и сотни, тогда новый край

Вновь вырастет в этом же месте:

Микулиных сил, стало быть, не пытай;

Его извести никому невозможно».

«Ха — ха, — засмеялся седой вражий царь. —

Сто лет, почитай, как живу я на свете,

А что теперь слышу, не слыхивал встарь.

Бывало, и прежде пророчили птицы,

Я сам знавал также их птичий язык;

Но я таких бредней не слыхивал прежде,

Чтоб я, сильный царь, да еще и старик,

Был меньше в краю молодого Микулы.

Представить тотчас же Микулу ко мне,

Живым или мертвым! Отныне хочу я,

Чтоб птица не смела летать по стране,

Зелена трава не шелохнулась в поле!»

Но вот выезжает Даждь-бог со Полуночи;

Но едет он грозный, суровый, разгневанный.

Не рядится в вещий он сарафан праздничный,

Не видно на нем золотого кокошника;

Его не встречают кострами горящими,

Ему не поют Коляды парни, девицы;

Клекчут сизы орлы по степям,

Воют волки по темным лесам,

Не отверзается рай, врата небесные,

Не претворяются реки в вино сладкое,

Не алеют цветы, золотые яблоки;

А чуть гаснет день, И ночная тень

Оденет покровами небо вечернее,

Вскрывается небо, как море багряное,

Встают по краям его столпы огненные,

Сверкают чертоги, палаты Свароговы...

Не Солнце свои открывает сокровища,

Играют зарницы там, зори кровавые;

Из разверстых небес

Блещут копья, как лес, Будто волны реки,

Там проходят полки,

Сияют мечи их, кольчуги булатные,

Как молнья, сверкают их стяги победные,

Из рта мечут пламя их кони воздушные...

Вот будто две рати сошлися на бой,

Сошлися, и сшиблись в пучине ночной;

Рассыпались рати по небу широкому;

Гремят в поднебесье их клики громовые.

Звенят друг о друга мечи, копья острые;

Зарделось пожарищем небо Полночное,

В лесах заалели кусты, сучья черные,

Как будто бы кровью блестят поля темные...

Пришло лето. Воздух был полон грозой, —

Громовые тучи сбирались за Волгой;

Толпы беглецов, кинув край свой родной,

Сзывали отважных на хищников готов;

Колдуньи-гадальщицы, девы вещбы,

Что выгнали готы из милой отчизны,

Сильней раздували еще дух борьбы.

И мрачным влияньем своим порождали

Огромные полчища сборных дружин,

Что приняли готы, в паническом страхе

За демонов лютых Полночных равнин,

Рожденных от ведьм и бесов преисподних.

Край знал, что творится за Волгой святой,

И ближе, за Доном; но путь из-за Дона,

Особенно к морю, для рати большой,

По грязным болотам был путь очень трудный.

Его указать мог лишь случай один,

Иль разве иная чудесная сила;

А князь Яромир рукой готских дружин

До той поры мог утеснять безопасно

Славянскую землю. Но бог-Святовит

Послал своим людям нежданную помощь;

Вернее же, что он сам, как все говорит,

Приняв образ Лани, открыл им дорогу..

Микула не раз со врагами вступал

В различные сделки. Видал он каганов

Степных и оседлых, чего не видал!

Бывал и в сношеньях с большими царями.

Пускай их воюют они меж собой;

Микула готов и потешит их данью;

Но мир-народ сельский, семья, быт родной, —

Его достоянье; он сам тут хозяин;

II

Пришелец не может быть в этом главой.

А князь Яромир не щадил ни народа,

Ни славных его, благородных мужей,

Ни прав, ни обычаев древних народных.

Как будто бы тешась победой своей

Над этим убитым, подавленным краем,

Он жег, распинал непокорных князей,

Его люд впрягал жен славянских в телеги,

Терзал стариков, мучил малых детей;

Повсюду был лютый грабеж и насилье.

Никто шевельнуться свободно не смел,

Чтобы не навлечь на себя подозренья;

Весь край будто вымер или опустел,

И горе в нем было семействам бежавших.

Знатнейшие жены, одна за другой,

Размыканы были конями, как после

Злой гот поступил и с своею женой,

Рожденной на дальних прибрежиях Дона,

Велевши, в отличье, ее привязать

К хвосту боевого коня, на ком ездил

Всегда он на битву. А хищная рать

Старалась еще превзойти его в злобе.

Что ж делал Микула? Где он тогда жил?

На что в эти дни возлагал он надежду?

Но край наш давно о тех днях позабыл,

Опричь разве сказок об Обрах-волотах,

И той горькой песни. Микула не мог

Врагам своим лютым вполне покориться;

Он был глава мира, он был полубог,

Он был сам народ и заступник народный.

Его круг значенья еще был велик,

Его дух и образ виднелись повсюду.

В те дальние дни он еще не привык

Таскаться по барам и барским дворецким,

По царским судам и присяжным, — везде

Ему вход открыт был к владавцам славянским.

Мир верил его еще вещей звезде,

И чтил в нем свою же народную силу;

И сами князья и владавцы тогда

Вступали охотно с Микулой в беседу;

Затем, что надеялись слышать всегда

Из уст его вещих разумное слово.

Позвали Микулу. Микула предстал

Пред грозные очи седого волота,

«Сам с кулачок, Борода с локоток ».

«Ха — ха, — засмеялся титан, и сказал, —

Так этот червяк-то и есть тот Микула?»

«Червяк этот некогда выживет нас,

Как люди толкуют!»— сказали, смеясь,

Советники князя. «Ха — ха, в добрый час! —

Воскликнул волот. — Ну, скажи ж нам, Микула,

Кто больше, сильнее здесь, — ты или я?»

«А я так-ин думаю, — молвил Микула, —

Сильнее обоих нас будет земля».

«Ну, ежели так — ты, я думаю, видел, —

Сказал Яромир, — как я землю твою

Крестами и релями знатно украсил.

Она, значит, ведает силу мою;

А я не видал ее силы поныне».

«А все-таки будет земля посильней», —

Спокойно на это ответил Микула.

«Так где ж ее сила?» — спросил Яромира

«А вот ты увидишь! — сказал Селяниныч. —

Ведь ты еще забрал не весь вольный мир.

Вот что у нас было в давнишнее время:

Пришел к нам с Востока такой же, как ты, царь;

Послала земля ему в дар от народа —

У нас, видишь ты, так водилося встарь —

Послала пук стрелок да птицу с лягушкой;

Царь принял дары, обласкал он послов,

И думает: значит, земля покорилась.

Ин вышло, не понял он этих даров, —

Война у нас с ним только лишь начиналась».

«Хитро! — засмеявшися, молвил титан. —

Так, стало, еще я у вас не владыка?

Ин кто ж здесь владыка?»

«Сперва бог Водан

Над всею землей слыл единым владыкой;

А ныне владыка у нас Святовит;

Под ним и другие еще есть владавцы,

Но тот лишь из них весь наш мир покорит,

Кто древний добудет себе меч Бодана».

«А разве Одинов меч легче? — спросил

Титан, наливая себе кружку браги. —

Его я мечом весь ваш край покорил».

«Слыхал я, тот меч под конец умерщвляет

Тех, кто им владеет, — Микула сказал, —

А тот, кто мечом овладеет Бодана,

Тот мир покорит. Так Бодан завещал,

И это уж стало народным поверьем».

«А как меч чудесный Бодана добыть?»,-

Спросил Яромир. «Ты уж стар, не добудешь, —

Микула сказал. — Что тебя и манить?

Не так ты и начал. Меч этот заветный,

Сама наша матерь-Земля сторожит,

И витязю вверит его лишь родному.

А ты загубил и себя, и свой род

Твоей беспримерной жестокостью с нами.

Смотри, я каков под рукой у тебя,

То ж самое сделал ты с нашей землею;

Я Чего же ты хочешь еще для себя?

Твой близок конец. Ты свое дело сделал».

«Ха-ха, — засмеялся опять Яромир. —

Не ты ль, великан, меня выживешь с света,

Как, слышно, толкует об этом ваш мир?

Ну, что же? Попробуй! Померимся силой».

«Почто-ста мешаться мне в вашу борьбу! —

Ответствует с тем же спокойствьем Микула.

Ты насмех подымешь мою похвальбу;

А лучше изведай в ином свою силу».

Лишь это сказал он, гонец прибежал.

«Приехали витязи, братья Сванильды,

Жены твоей, князь, той, что ты растоптал

Твоими конями, — гонец возвещает. —

Велели сказать, что постыдно тебе,

Могучему мужу, так было ругаться

Над слабой женою. Готовься к борьбе!

Хотят обрубить тебе руки и ноги...»

Засмеялся Эрманрик,

Погладил рукой бороду,

Я Качаясь от браги,

Раскалясь от вина.

Мотает он тяжкой головой,

Смотрит на серебряный поднос,

Велит себе наполнить

Золотой кубок.

Рад, очень рад видеть

Гамди и Саурли у себя в гостях.

«Я их обоих свяжу тетивой,

Повешу на виселице».

За первым гонцом прибегает другой:

«Идет, — говорит он, — идет из-за Дона

Какая-то сила. Еще мир земной

Не видывал воинов, столь безобразных

И страшных. Скорей это рати бесов,

Чем люди живые. Они уж сломили Рать готов.

Все в страхе бегут от врагов,

Как будто от силы нечистой...» Покуда

Шло в стане смятенье, и каждый спешил

Вскочить на коня и облечься в доспехи,

Микулин и след уж в палатах простыл.

Но только лишь вышел он в чистое поле,

Он вырос, расширился, стал великан;

И крикнул он, гаркнул по чистому полю,

Пронесся его клич в глубь северных стран,

Пошел будто говор по темному бору,

Проснулся лес темный, земля и вода,

Шарахнулись звери и вещие птицы —

Пошли, полетели Бог знает куда,

Посыпались дивы с деревьев на землю,

Пошли, поползли по траве, под травой,

Все ожило, встало, настроило уши,

Зажглися костры невидимой рукой,

Страна закипела народным броженьем,

И вот просияло Солнце-красное,

Выезжал из-за гор, из-за рек,

Из-за лесу, лесу темного,

Из-за омутов Днепровских

Выезжал богатырь неведомый,

По сей день еще неразгаданный,

Разве в сказках описанный.

Где конь его ступит — трава не растет,

От взгляда его с небес звезды падают,

Идет богатырь, будто молот стучит;

Великие страны пред ним расступаются,

А малые тают, как воск от огня.

«Эх, матерь сырая-Земля, — говорит

Микула, лицом став к святому Востоку, —

Глубоко в тебе меч заветный зарыт.

Кто этим заветным мечом овладеет,

Тот весь мир подлунный себе покорит;

Тебя заклинаю, Земля, моя матерь,

Открой мне, скажи, где меч этот лежит?

Идет богатырь наш родной... Расступися!»

Лишь это он вымолвил,

Бежит к Селянинычу

Кобылка его вещая;

Не говорит она человеческим голосом,

Только за ней след кровавый тянется,

Идет Микулушка по следу —

Чем бы это кобылка себя поранила?

Блестит из земли богатырский меч

Того-то Микуле и надобно,

Не для себя, не для иного прочего,

А ради своего родного богатыря.

Меж тем, Один светлый давно наблюдал

Из окон Хлидскьяльва, небесной сторожки,

За витязем чудным. Еще он не знал,

Откуда б такой богатырь появился:

То выходец дальних, неведомых стран

Седого Востока, вождь силы бродячей,

Иль новый еще Полуночный титан,

С кем царь светлых асов, Один, не встречался?

Когда он пришелец безвестной орды,

То как же славяне спешат к нему встречу?

Идет он по краю, берет он бразды

У них управленья, как будто из детства

Он вырос иль даже родился в стране.

Как это он с ними совсем не воюет?

Как это так быстро сроднился вполне

С обычаем ванов? Где взял меч Вуотана?

И вот уж над краем сияет заря

Благого единства и силы народной,

Как будто в нем видят родного царя,

Спасителя края от чуждого ига...

Но если он точно прямой славянин,

Чьего же он рода и как ему имя?

Как имя ему меж славянских дружин?

Оно неизвестно странам иноземным;

Он, видимо, имя скрывает свое

От злых чарований; от сглаза — призора...

Какой же народ дал ему бытие?

Он поднял уж руку на Полдень и Север,

Ему покоряется западный мир,

И даже мир кесарей, все еще грозный...

Все это лишь мог разъяснить йотн Мимир.

Мимир был уж мертв; но Одину осталась

Его голова. Велемудрый Один

Вдохнул в нее вещий свой дар прорицанья,

И в смутное время тяжелых годин

У ней он искал, как и прежде, совета.

«Взгляни на вождя этих грозных дружин, —

Сказал голове он убитого йотна,

Что он постоянно держал при себе. —

Когда ты все знаешь, — кто сильный тот витязь?

Что видит Мимир в его доле-судьбе?

Какого он славного племени-рода?»

Мимир посмотрел, и ему возразил:

«Всех дивов бродячих, богатырей древних,

Я знаю; но каждый из них изменил

Не раз свой старинный, божественный образ.

По всем богатырским ухваткам его

Сужу, что он должен быть солнечный витязь,

Вождь силы оседлой; в степях никого

Ему нет подобных, — в нем высшая сила.

Его взор орлиный проник издали

Намеренья тайные чуждых народов;

Он правит из дальней Полночной земли

Делами Царьграда и славного Рима;

Его грозный образ, столь страшный в боях,

Не меньше высок и в устройстве народном;

Смотри, как любим он в славянских землях,

Он больше отец им, чем вождь силы ратной.

Он набрал себе разнородную рать.

Чтоб стать во главе мировых всех событий;

Едва он успел с своей силой предстать,

Тотчас же воспрянул народ весь славянский.

Мимир полагает: его светлый род

Не в мире титанов, но в мире гражданства;

То должен быть витязь, кого давно ждет

Славянская Вана. Когда отец асов

Желает знать больше, пусть спросит ее.

Во дни этой бурной последней невзгоды

Она потеряла сознанье свое;

Душа ее бродит в пространствах воздушных,

Она ведогон. Звезда Ваны горит;

Но синее пламя души ее вещей,

Покинувши тело земное, парит

Меж огоньками, бродящими в небе.

Так точно, когда засыпает Один,

Его дух блуждает то зверем, то птицей,

И только клик бранный победных дружин

Лишь может разрушить сон вещий Одина.

Край Ваны вверх дном, а ее мир-народ

Подавлен; ей трудно принять прежний образ;

Она уже чует, что кто-то идет

Будить ее тело от тягостной спячки;

Но страшный мой заговор ей не дает

Опять возвратиться в свой образ телесный.

Вели, чтоб пред нами ее дух предстал,

И дай ей возможность облечься в свой образ;

Она все расскажет».

Один приказал

Призвать к себе Вану, и дал ей прозренье.

Лишь только взглянула на богатыря

Она неизвестного, вся встрепенулась,

Ее лик зарделся, как утром заря;

Но мигом она овладела собою.

И быстро сказала:

«Ты хочешь, Один,

Знать, кто богатырь тот, его род и племя;

Всмотрись же в состав его храбрых дружин

И близких людей, что его окружают:

Всегда дух народный стоит впереди

Народных деяний. То витязь не новый, —

Ему имя Солнце: почти все вожди,

Его кровный брат, все родные имеют

Славянское имя. Встречает народ

Его по-славянски; знатнейшие жены

Выносят хлеб с солью; девиц хоровод,

Когда он въезжает, поет ему славу.

Во время пиров изобильных его

Поют гусляры у дверей, скоморохи;

Пьют допьяна гости, но прежде всего

Приветствуют князя заздравною чашей;

Живет он с своей дорогою семьей

В просторных палатах бревенчатых, чудно

Украшенных тонкой снаружи резьбой;

Его княжий двор огорожен забором;

Он ест за особо накрытым столом

Из блюд деревянных, но кормит дружину

В посуде серебряной; любить во всем

Вокруг себя пышность, но сам одет просто,

Народный напиток его квас и мед,

Хоть греки везут к нему лучшие вина;

Подручные мужи его и народ

Стригутся в кружало, иной ходит чубом;

Он любит охоту; а каждый поход

Сперва обсуждают волхвы по приметам;

Все близкие люди, что служат при нем,

Язык разумеют славян Иллирийских;

А быт и обычай княгини — во всем,

Как быт и обычай наш древний славянский».

«Кто ж он, богатырь твой? — воскликнул Один. -

Коль Вана все знает, то знает и это».

«А как же не знать мне про то, господин!

Взгляни на Полудень,

Распустились опять сады мои зеленые,

Расцвели моложавые мои яблоки,

Зашумели ключи живой воды,

Засверкало в них красное Солнышко;

Едет над семидесятые землями богатырь,

В руке он держит Воданов меч,

Бежит перед ним златорогая лань,

Не сам ли Даждь-бог, лучезарное Солнце?

То едет мой сын,

Мое красно Солнце, и вещая Ван,

Отныне свободна...» Тотчас же у ней

Отколь взялись крылья. Она встрепенулась,

Кивнула обоим головкой своей,

И легкою вилой исчезла в пространстве.

Один и Мимир посмотрели ей в след;

Потом бог Один обратился к Мимиру:

«Кто б витязь тот ни был, у нас таких нет;

Его место здесь, в светозарной Валгале».

Раздвинься, завеса минувших времен,

Откликнись, дух вещий преданий глубоких,

Проснися, стряхни непробудный твой сон,

Родной богатырь наш времен первобытных!

От моря Морозов и Ладожских волн

До бурного Понта, от высей Карпатских

До степи Хвалынской, весь Север был полн

Издревле молвой о твоей рьяной силе;

На море Азовском и в темных лесах

Пустыни Биармской, на дальнем Дунае,

На Понте Эвксинском и Волжских брегах,

С неведомых дней там гремит твое имя;

Далеко бывал ты, а в близких местах,

Везде отпечатал свой быт и обычай.

Один знает Бог, когда в вольных степях

Взнуздал ты впервые коня боевого,

И выдолбил камнем по темным лесам

Себе удалую ладью-душегубку,

Носившую долго по синим морям

Твою силу мощную, дух богатырский;

Ты Скиф, ты Сармат, по понятьям врагов,

Ты Рос светозарный в стране твоей славной.

Во мраке глубоком древнейших веков

Твой клич молодецкий гремит по Востоку,

Досель еще слышный из бездны времен

Для чуткого уха орлов Полунощных...

Но где тот мир давний? Исчезнул, как сон.

Сперва все темно вкруг твоей колыбели,

Все чудно в рожденьи и в детстве твоем;

Как сказочный витязь, выходишь внезапно

Ты сильным, воинственным богатырем,

Один побиваешь несметные рати,

И царствуешь где-то могучим царем;

Земля — тебе матерь, а Небо — отец твой,

Они тебя холят; вой вьюги седой

Баюкает в бурной тебя колыбели;

Суровый Мороз — он твой пестун родной,

А море и суша дают тебе силы;

Но лютый Раздор сел в владеньях твоих,

И самый простор их дробит твою силу;

Ты словно чужой в семье братьев родных, —

Соседи твое уж коверкают имя,

Свои позабыли о славном былом,

А время закрыло тот мир богатырский.

Немного и сам ты запомнил о нем,

О мире том вещем, веках тех чудесных,

Когда ты являлся средь разных племен,

То княжеским сыном, то сыном мужичьим,

То витязем грозным. Из этих времен

Всего лучше помнишь царя ты Кощея,

Начальника Коша, что крал чужих жен

И девушек красных. Вполне ты запомнил

Его вид костлявый, его двор большой,

Кругом двора длинные, голые степи,

Его колыванов, тот люд кочевой,

С кем часто ходил ты в восточные царства;

Их быт непоседный, их дом подвижной,

Избу-колымагу на толстых колесах,

Откуда успел ты однако бежать;

Они догоняют тебя; но ты дома,

Твой вещий Микула уж начал пахать

И жить селянином, царем домовитым.

Запомнил ты с тех же древнейших времен

И дикую эту Нечистую Силу,

Кем был ты похищен у кровных племен,

Ту вражию силу, что так домогалась

Тебя извести. Ты носился за ней

И в дальние царства, и к синему морю,

И в знойные степи, где жил царь-Кощей;

Повсюду ждала тебя верная гибель,

Но светлая сила, твой Гений благой,

Нежданно являлась тотчас же на помощь,

И здрав, невредим приезжал ты домой.

То это Сам-медный, голова чугунная,

То это Катома или Мороз-Трескун.

То дядька-Дубовая шайка,

То сам с ноготок, борода с локоток,

То Баба Яга, то медведь, то волк серый,

То див Вертогор, Вертодуб-силач,

То сторож чудесный Ивашка,

То птица-Могуль, то белая Лебедь...

Красавица-Зорька, румяня Восток,

Тебе раскрывает златое оконце;

Морские царевны ведут твой челнок,

Лелеют его по широкому морю...

Но в образах этих не батюшка ль твой,

Даждь-бог золотой, не Перун ли Громовник?

Не дивы ли это страны той родной,

Где он сам родился, отколь и ты вышел?

Ты помнишь и эту горячую баню,

Где парила жертвы свои старина;

И тех Опивалов ее, Объедалов,

Кого так усердно кормила она,

Пока не пресеклись кровавые жертвы,

И мир поразумней взглянул на себя;

И тот гребешок или гребень чудесный,

Что злая Недоля чесала тебя,

Когда погружала в бессильную спячку;

И даже колючий тот зубчик его,

Чтоб ты не проснулся от сна твоего,

А заспал совсем первой юности время.

Запомнил царя ты и бездны морской,

И даже служил ему... Но его царство

Морское — не есть ли тот остров большой,

Где царствовал древле кумир Святовита?

Его дом подводный не есть ли тот храм,

Что в древнее время был полон народа

И всяких диковин, где вдоль по стенам

Хранилися груды бессчетных сокровищ?

Не здесь ли тянул царь из рога вино,

А вещий Садко — его тешил игрою

На гуслях звончатых, и было пьяно

Все царство, и пьяное море топило

В верху корабли? Ты не здесь ли служил?

Не здесь ли ты видел гаданья Вольшана,

Кого знал уж прежде, когда еще жил

На дальнем Востоке; но после смешал их

В своих вспоминаньях? Но в крае родном

Всего ты яснее запомнил Микулу,

Что ты величал в это время отцом;

Запомнил, как мало в тебе он ждал проку

И даже грозился — и поле, и дом,

Отдать старшим братьям, тогда уж оседлым;

Как он не однажды тебя охранял,

Или от погони, иль силы нечистой,

И даже порой за тебя исполнял

Труднейшие службы... Но вот, понемногу

И ты к быту новому стал привыкать,

Хоть ты никогда не любил работ сельских,

И начал Микула тебя отпускать

Уж сам погулять по странам отдаленным.

А кто твоя матерь? Не эта ль она

Царевна, что всем задавала загадки?

Ее золотая коробья полна:

Несчетных сокровищ и кладов чудесных;

Она всем доступна в своей простоте,

Сама ж непрестанно сбирает богатства

Весь мир говорит о ее красоте;

У ней полон двор женихов мимоезжих,

Но трудно им эту невесту добыть, —

Одних она гонит, с другими лукавит,

Велит им различные службы служить, —

Они платят жизнью, она богатеет...

Не только Мимир-йотн погиб чрез нее,

Она не щадит и сынов своих кровных,

Лишь только б упрочить богатство свое.

Один только младший сын, богатырь русский,

Всех больше известный, красавец собой,

Выходит из всякой беды невредимый.

Что ж это за витязь, всегда молодой?

Откуда явился он, богатырь юный?

Преданье различно о нем говорит,

О нем, представителе древне-народном.

То матерь его на свет белый родит

От буйного Ветра иль красного Солнца,

Испив золотого настоя цветов;

То он зарождается в матернем чреве,

Когда, средь зеленых гуляя садов,

Она невзначай наступает на змея;

Обвивается лютый змей около чобота зелен-сафьян,

Около чулочка шелкова,

Хоботом бьет по белу стегну,

А втапоры она понос понесла.

Ряд вещих чудес, как той ночью святой,

Когда народился божественный Кришна,

Тотчас извещает его край родной

О витязе чудном. Пернатые птицы

Летят в небеса, зверь бежит в глубь лесов,

А рыба — в глубь моря, Индийское царство Колеблется.

Много незримых врагов Затем начинают искать его смерти...

Все, что ни запомнил наш русский народ

О дивном отце его, Солнышке-красном,

То самое он и ему придает,

Как самому младшему Солнцеву сыну,

И также его постоянно зовет Иваном-царевичем.

По колени ноги у него в чистом серебре,

По локоть руки в красном золоте,

На всем на нем часты звезды. Вражая сила

Уносит младенцем его в темный лес

Иль в дальние горы; живет он с зверями,

С лесными гигантами, в мире чудес,

Всегда вовлеченный в опасные службы;

Но быстро растет, не по дням, по часам.

То мать обучает его вещим знаньям,

Доступным одним лишь бессмертным богам;

Она обучает его рыскать волком

Или горностайкой по чистым полям,

Летать ясным соколом под облаками,

Нырять рыбой-щукой по синим морям;

То он сын мужицкий, то юный царевич.

Подобно отцу, завсегда он в борьбе

То с тем, то с другим; но во всякое время

Он светел и молод. Он носит в себе

Дух вещий народа, он образ народный;

Смотря по эпохам седой старины —

Он воин, он ловкий пастух, он наездник,

Сады караулит, пасет табуны,

Иль едет служить в отдаленные царства;

Там мертвый лежит он, средь чуждой страны,

И вновь воскресает чрез ряд превращений.

Но витязь ли он, иль бездушный чурбак,

Всегда он исполнен таинственной силой;

Нередко в глазах он домашних — дурак;

Невестки бранят его часто за леность.

Но он уезжает из дома тайком

Иль тут же себе набирает дружину,

И вдруг его имя гремит уж кругом,

По дальним странам и неведомым царствам.

Привозит он разных диковин с собой,

Но чаще красавиц-царевен; нередко

Садится царем или правит страной,

Что сам же избавил от вражеской силы

Потом принимает он образ иной,

Он больше не юноша — богатырь зрелый;

Он больше не верит ни в чох, ни в судьбу,

А верит в свою богатырскую силу;

Но он продолжает все ту же борьбу

С царями и с дивами силой нездешней;

Когда ж озаряет страну новый свет,

Опять принимает и он новый образ;

Но выше его никого в стране нет,

Затем, что он сила, он образ народный.

Он в мире народном и в мире дружин;

Он Вольга Всеславич, Добрыня Никитич,

Иван сын Годиныч, Иван вдовий сын,

Иван сын Гостиный, Поток сын Михайлыч,

Он храбрый Егорий, он славный Илья;

Они его дети, а он их родитель,

Они все его же родная семья,

В них он изменяет лишь прежний свой образ,

Как в самой стране изменяется свет,

Как в ней изменяется дух и обычай...

Они чуть родятся, его уже нет;

Его первообраз — мир самый древнейший.

Водил ли когда он дружины свои

В Индеюшку древню или на Поморье?

Служил ли каганам Восточной земли,

Как позже служил он царям византийским?

Носился ль с полчищами скифских племен

На мидян далеких и царственных персов,

В то темное время, когда Вавилон

Звал скифов и Росом, и Гогом-Магогом?

Он дал имя Росы в начальные дни

Родным рекам нашим, иль сам это имя

От них взял? Все это вопросы одни,

Пока не ответит на них свет науки.

Никто не решил, что в них сказка, что быль,

История робко пока их обходит;

Один про то знает степной лишь ковыль,

Да эти священные некогда реки.

Не в смутное ль время бродячих тех сил

Он набрал себе этих витязей чудных

Ирана и Инда, кем он окружил

Потом свет-Владимира, красное-Солнце,

В сообществе с ними, что раньше пришли

Оттуда ж с Микулой? Века изменили

Поздней имена их средь Русской землиц

И самый их образ; хотя и остался

В них след первобытный под грубым резцом

И грубою краской потомков Микулы;

Но край наш ведь не был прямым их творцом,

А придал им образ и дух лишь народный,

И — так и оставил.

Не в эти ли дни

Младой богатырь наш к нам вынес с Востока

И все чудеса те, как в сказках они

И в древних былинах хранятся поныне —

Дворы на семи верстах,

Ворота вальящатые,

Вокруг двора железный тын,

Терема златоверхие,

Золотые маковки,

Сени решетчатые,

Гридни, крытые седым бобром,

Оконницы хрустальные,

Причалины серебряные...

Хорошо в теремах изукрашено,

На небе солнце — в тереме солнце,

На небе месяц — в тереме месяц,

На небе звезды — в тереме звезды.

На небе заря — в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Он не был ли лично на празднестве том,

Когда светлый Кришна с гостями катался

По синему морю, под пышным шатром

Лазурного неба, в ладьях, в виде цаплей,

Крылатых драконов, павлинов, слонов,

В ладьях, полных блеска камней самоцветных,

Подобно жилищам бессмертных богов —

Хрустальному Меру, златому Мандару;

Когда Чинтамани, как сто светлых лун

И столько же солнцев, сиял внутри горниц.

III

А дивные звуки невидимых струн

Собой дополняли божественный праздник.

Не здесь ли заимствовал он тех зверей,

Что после украсил во вкусе народном

Свой Сокол-корабль, где еще мудреней

Характер означился русско-индейский?..

На место очей в корабле вставлено

По дорогому камню, по яхонту,

На место бровей — по черному соболю якутскому,

На место уса — два острые ножика булатные,

Вместо гривы — две лисицы бурнатые,

Вместо ушей — два остра копья мурзамецкие.

И два горностая повешены,

Вместо хвоста — два медведя белые, заморские,

Нос, корма — по-туриному,

Бока взведены по-звериному...

Не в это ли ж время заимствовал он

Кой-что из оружья героев восточных,

И даже из быта бродячих племен

Восточного мира, кружась непрестанна

Среди диких орд и каганов степных?

Но чей же народ и какой край арийский

Чего-нибудь не взял из нравов чужих

В тот быт, что он вынес из древней отчизны?

Он странствовал долго по разным краям —

Сперва на Востоке, в то время столь славном.

А после на Западе; нашим странам

Не чужды издревле алтайские орды;

Тогда ему было чего призанять

У них из оружья, ухваток воинских;

Но как теперь этот хаос разобрать?

Каких не знавал он племен и народов?

Каких не носил он и сам, с тех времен,

Совсем ему чуждых, имен и прозваний?

Каких не оставил он местных имен,

Что ныне слились все в одно, в земле Русской?

На Волге звали Роксоланом его,

По Киеву — звали Куянином,

По полям звали Полянином,

По лесам — Древлянином;

На Западе звали Рутенином,

И Велетом, и Лютичем;

А на Буге — Бужанином;

На Днестре звали Тиверцом,

На Ильмене — Славянином,

На Днепре — Северянином,

На Двине — Подочанином,

У греков же Скифом, Сарматом, Болгарином,

В Карпатах и в Скандинавии —

Великаном, Горожанином;

А в иных местах и никто не знал,

Какого он рода-племени,

Как звать, величать его по имени,

Как чествовать по изотчеству;

Звали его просто богатырем Северным,

Над семидесятые землями богатырем.

С времен отдаленных, с неведомых дней

Родная нам Волга звалась уже Расой;

Притоки Наревы у прежних людей —

И Неман, и Полоть, носили названье

И Росы, и Русы; наш Днепр той порой

Звался также Росой; еще река Руса

Текла Новгородской Полночной страной,

И Росой граничил край древний Поруссов,

С Полудня немало шло русских князей

С дружинами их на родное Поморье,

И там было много отважных вождей,

Носивших названье Руян и Рутенов...

То были ли прямо родные сыны

Древнейшего Роса иль люди другие?

Где он был в это время? Какие страны

Тогда воевал? Как в те дни назывался,

Когда вновь предстал? Из какого гнезда

Взлетел он впервые?.. Теперь позабыто;

Но с древней поры уж сияет звезда

Его между Понтом и морем Хвалынским;

На быстром Днепре — его край был родной,

По Киеву звали тот край Кунигардом,

Великой Киянской и Гунской страной,

Где праздновал долго он праздник русалий;

Весь Север широкий, где в чаще лесной

Стояли Славянск и великий Новгород,

Считался издревле славянской землей,

И долго еще звался Славней древней;

На Понте Эвксинском, меж храбрых хазар

И дальним Дунаем, по городу Арту,

Где был постоянно торговый базар

Славян и арабов — страна называлась

Артанией; после ж известна у нас

Под именем новым уже, Таматарха

И Тмутаракани. Отсюда не раз

На мелких судах он носился с дружиной

По синему морю в глубь западных стран,

И там доплывал до ворот Геркулеса;

Был в древней Севильи он, и как буран,

Пронес по странам тем ужасное имя

Воинственных руссов; а остров Тамань

И самый Эвксинский Понт, где он издревле

Свою наложил богатырскую длань,

Звались со времен незапамятных Русью.

Давно также знала его старина

Под чуждым названием Ателя, Анта,

Которое дали ему племена

Востока; а после и готы, и греки.

Но он никогда еще так не бывал

И силен, и страшен соседним народам,

Как в славные дни те, когда он предстал

Преемником князя Киян — Балемира.

Тогда целый мир перед ним трепетал, ты?

А Запад прославил бичом его Божим,

Исчадием ада; но край величал

Его — своим батькою, Солнышком-красным

И просто — Медведем. Он гонит врагов

С Днепра и Дуная; пред ним уж трепещут

И Рим и Царьград, и впервые покров

Спадает туманный с Славянского мира.

Лишь только пронесся по царству славян

Его богатырский клич, в миг отозвались

И Днепр наш Словутич, и край Поморян,

И горы Карпаты, и дальняя Лаба...

Из первых очнулся сын Ваны благой,

Воинственный Вандал, известный издревле

Соседним народам торговлей морской

И силой воинской. Старейший из ванов,

Отец-патриарх, он желал всей душой

Давно собрать кровных сынов воедино;

Его внук отважный, младой Яровит

Ходил с сильным войском против легионов

Державного Рима; но бог Святовит

Был против обширных и прочных союзов;

Единство бежало славянских племен,

Они закоснели в непрочной свободе,

И ясное солнце новейших времен

Застало их в тех же бесплодных раздорах.

На Запад явился другой исполин, —

Глава лонгобардов, всемирный торговец,

А на море — главный вождь лютых дружин

Велетов и вагров, тогда самых хищных

Прибрежных пиратов. На Висле восстал

Еще сын могучий божественной Ваны,

Вождь лигов и ляхов, что долго держал

Под игом своим кровных братьев, силезцев,

Имевших впоследствьи особых вождей

И живших отдельно, вокруг реки Слезы.

На Полдень отсюда, средь злачных полей

Торговой уж Лабы, где город был Липецк,

Восстал, с отдаленной еще старины

Известный в местах этих древнему Риму,

Седой богатырь всей Сорабской страны,

Кого называл он вождем то херусков,

То готов восточных. Вождь этот сломил

Его легионы в лесах Тевтобургских,

Где Рим, потеряв часть своих лучших сил,

Лишился Германика. После явился

Он с помощью призванных с Волги алан

На берег Дуная; как тур круторогий,

Он там ворвался в среду греческих стран,

И долго топтал Византийское царство,

Пока утомился. Не раз попадал

И наш край Днепровский ему под копыта;

Но грозный Аттила до корня сломал

Потом рог кичливый ему и забросил

За быстрый Дунай. По Карпатам глухим

Вставал богатырь, князь воинственных чехов,

И боев, кого по лесам их густым,

Сперва назвал Рим Германдуром и Квадом;

Но после, узнавши внутри сих лесов

Теченье Моравы, сталь звать Маркоманом.

Здесь некогда жил ужас Римских орлов,

И бич их, могучих еще, легионов,

Великий Нарбой, вождь любимый славян,

Которых он собрал почти в одно царство,

Ослабив раздоры враждующих стран

И круто смирив их разумною властью.

Казалось, так близок единства был час;

Но вспрянул упрямый, воинственный Ярман,

И с диким упорством разрушил зараз

Его гениальный непонятый замысл.

От моря венетов до темных лесов

И высей Дунайских, восстал наш старинный

Славянский Горыня, что столько веков

Под властью был Рима, — восстал уязвленный,

Но все не смиренный тяжелым мечом

Властителя мира, — он, праотец ретов

Иль древних словаков, известных потом

Под местным названьем паннонцев, норийцев,

Бенетян, далматов, и прочих племен,

Сидящих по Истру и в Крайне гористой;

Тот див, что в начале древнейших времен

Владел, может, всею страной заальпийской,

До царства латинов; пока юный Рим,

Усилясь, откинул его опять в Альпы;

Но даже и тут, с славным родом своим,

Он все еще страшен царю был вселенной.

Божественный Август поздней наводнил

Его край опасный своими полками,

И лучших в народе людей расселил

По дальним владеньям всемирного царства,

Куда они вместе с собой принесли

Печальный рассказ о своих злоключеньях,

О страшном разгроме словенской земли,

А с этим, и новое имя их — склабов.

На Северо-Запад Дуная, вставал

Поклонник Велеса, вождь западных вендов,

Кого дальний Рим в эти дни называл

Вождем вольных франков...

За ним начинались

Владения швабов, что слыли в те дни,

Подобно неметам, тевтонам и саксам,

Еще дикарями; так были они

Тогда во всем ниже народов славянских;

Особенно саксы, насильем своим

И зверством, стяжавшие грустную славу

В славянском Поморьи. Подобны другим

Иль хуже еще, были фризы, батавы,

И жили в болотах... Но дикий раздор

И тут заявил себя в мире славянском,

Как это бывало всегда, когда спор

У них заходил о народном главенстве

Или о единстве. И вождь-исполин

Воинственных виндов, позднейших сих франков,

Пошел, во главе своих храбрых дружин,

Не в край придунайский, куда шли другие:

Но прямо примкнул он к старинным врагам

Славян, к легионам отжившего Рима...

Кто мог тогда знать, что славянским землям

Вождь этот готовит их смертную чашу!

В то время Микулу как бы не видать,

Среди этих полчищ и бранной тревоги;

Отвсюду сбирается грозная рать,

Из разных племен, и земель, и языков;

Сверкает оружье, шумит сборный мир.

Далеко гремит клич, призыв богатырский

Над семидесятые землями богатыря.

Сзывает всех братьев-славян он на пир;

Однако и мирный Микула не празден.

Пусть вещая сошка стоит той порой

В закуте глухом, а кобылка гуляет

В лугах заповедных; пусть он, наш родной,

Запрятал и скарб свой домашний подальше;

Но этот всеместный, воинственный сброд

И самый пир бранный Микуле не чужды:

Микула — князь рода; его мир-народ

Имеет свою также долю в движеньи.

Микула встречает родимых гостей,

Он им собирает священные жертвы,

И сам снаряжает в путь бранных людей;

Его ведуны, его вещие девы

Гадают о темном исходе войны,

Колдуют оружье, сряжают наузы;

Сыны его скоро уйдут из страны.

Дорога неблизкая, нужны запасы;

Храбрец селянин расстается с семьей,

Микуле ничто в этих сборах не чуждо;

Весь мир-народ — воин; его манит бой,

Он вырос, рожден средь кровавых побоищ;

В Микуле пылает огонь боевой,

Он сам вождь народный... В глуши лесов темных

Свершают гаданья; по всем высотам

Приносятся жертвы богам вековечным.

Обряд изменялся по разным местам

Славянского мира; у каждого края

Был свой обряд местный, любезный богам

И их жрецам вещим.

Вот солнце садится,

Микула идет чуть пробитой тропой

В высоком бурьяне к священному бору.

На Западе ярко еще золотой

Сияет щит светлого сына Сварога;

Микула проходит под сенью дубов,

Раскинутых врозь по окраине бора,

Как ряд исполинский зеленых шатров

При входе к широкому, темному стану.

Еще тут светло; с незакрытых сторон

Сияет сквозь ветви вечернее солнце,

Играя по листве, и он принужден

Порой уклоняться от яркого света.

Но вот он, с святою молитвой в устах,

Вступает в прохладный, таинственный сумрак

Нависших деревьев; бор спит уж впотьмах.

Как бы очарованный тихой дремою.

Его обдает всего влагой сырой

И запахом свежим древесного листа, —

И трепет священный объемлет душой,

Вещая о тайном присутствии бога;

Чем глубже Микула уходит вперед,

Тем чаще и гуще сплетаются ветви;

Потом образуют они темный свод, —

И глуше все, звонче становится сумрак;

Но даже и в этих потьмах зоркий взор

Почти сочесть может кругом все деревья,

Так чисто, опрятно содержится бор,

Сей храм живой бога.

Мелькая по чаще,

Микула идет, едва видной тропой,

В глубь самую бора; потом тропа скрылась, —

И вместо травы то шуршит мох сухой,

То кустья брусники хрустят под ногами;

Вот где-то далеко в пространстве глухом

Как будто навстречу ему кто несется,

Ломая сухие вершины крылом;

За ним кто-то крикнул протяжно, заохал,

И снова немое безмолвье кругом;

Опять, будто грузное что-то свалилось,

И вслед раздался вдруг пронзительный свист,

Все ближе и ближе, вздрогнув, закачался

На дремлющих ветвях проснувшийся лист,

И снова все тихо в таинственном мраке.

Но вот просветлело меж дальних дерев,

Оттуда пахнуло озерною влагой,

Раздвинулся бор, как ряд темных столпов,

Открылась окраина зеленого луга,

Как будто широкий, блестящий ковер,

Раскинутый ярким пятном в отдаленьи,

Лаская уставший от сумрака взор

Своей еще светлой, густой муравою,

Вокруг всего луга — плетень; а внутри,

Как призрак туманный, дух этого бора,

Закутанный в ветви густые свои,

Священный дуб — древо святое, жилище

Незримого бога. Отсюда кругом

Бежит лабиринт чуть заметных тропинок,

И вновь исчезает во мраке лесном.

Микула подходит к замкнутому лугу;

Когда повернулся он, длинной трубой.

Раздвинулся бор; из далекой окраины

Мелькнул еще свет, и опять полосой

Исчез меж деревьев. Микула откинул

С молитвой воротцы, и вышел на луг.

Пред ним появился навес деревянный,

На тонких столбах, осененный вокруг

Зеленою листвой; на крыше чернеют

Истлевшие гонты, с тяжелой резьбой

Каких-то чудесных цветов и животных;

Тут свалены грудой одна на другой,

Дубовые скамьи; а дальше чернеют

Котлы, ендовищи, столы для пиров,

Священная утварь великого бога.

У многих племен кроме главных жрецов

Никто не входил в места эти.

Так было На древнем Поморье; но русский народ

Имел свой особый, как видно, обычай.

Микула с молитвой поспешно метет

Сначала под сенью священного дуба,

Потом остальной луг. Весь бор одет тьмой;

Но вот перед ним обозначился ясно

Таинственный остов колоды большой,

Со впадиной, ровно как лечь человеку

Внизу сток для крови, откуда она

Сбегала в котлы для священных гаданий;

А дальше, близ дуба, — во тьме чуть видна

Широкая яма, с золою и углем,

И вкруг нее также остатки золы,

И темные пятна запекшейся крови.

С земли потянулись струи серой мглы;

Но он уж расставил скамейки рядами,

Взял в руку котел и поспешно идет

Другим путем в чащу. Открылась ложбина;

Навстречу Микуле сильнее несет,

Сквозь ветви деревьев, холодною влагой,

Трава поднялася; Микула ступил

Промокшей ногой по высокой осоке, —

Под ним одни кочки; в ветвях засквозил

Опять блудный свет, и тотчас же открылась

Глубь звездного неба, как будто вверх дном,

Внизу отразившись на зеркале светлом

Дремавшего озера. Ночь уж кругом;

Торжественно-ясно прозрачное небо,

Дрема тихо бродит по темным дубам,

Листок не шелохнет в таинственном боре:

Но жизнь не смолкает по звонким брегам

Реки или озера, вплоть до рассвета.

Вот будто кто плещется в светлых струях,

Иль крадется тихо по дремлющим веткам;

Вот что-то несется на легких крылах

И хлопнулось прямо в вздрогнувшую воду;

А там поднялся блудной струйкой туман

И тихо клубится над сонной водою;

Из темных кустов, как седой великан,

Глядит мрак угрюмый таинственной ночи;

Порою раздастся прибой спящих вод

Иль вдруг налетит ветерок на деревья;

Но слушайте, кто это будто поет?

Иль это камыш шелестит вдоль прибрежья?..

«Сестрица, голубушка!

Средь лесов дремучих

Костры горят высокие,

Котлы кипят кипучие,

Скамьи стоять дубовые;

На них сидит седой старик,

И точит он булатный нож:

Хотят меня зарезати».

«Ах, братец мой, Иванушка!

Горюч камень ко дну тянет,

Трава шелкова на руках свилась,

Желты пески мне грудь сосут».

Микула — он знает кто песню поет, —

Микула, черпнувши воды котел полный,

Опять той же влажной тропою идет

По чуткому берегу к темному бору.

Он все изготовил на завтрашний день,

День жертвы богам, и идет в путь обратный.

Еще стала глуше дремучая сень

Заветного бора; закликали дивы,

Захлопали лешие в мраке седом;

В ответ им послышался хохот русалок, Уснувший бор будто проснулся кругом,

Как бы предвкушая торжественные праздники.

Вдали пред Микулой блеснул снова свет,

В траве затрещал коростель, сквозь деревья

Мелькнул край прозрачного неба, и вслед

Послышалось близко мычание стада;

С небес юный месяц уставил рога,

Во мгле разливаются звуки свирели, —

Играет Белее... И поля, и луга,

Покрыты, как море, волнами тумана;

Немая окрестность глубоким спит сном,

Чуть слышен кузнечик. Микула подходит

К жующему стаду, неровным кружком

Лежащему в сочной траве, под охраной

Небесного пастыря; много коней

И тучных быков приготовил Микула,

Для завтрашней жертвы; забор из жердей

Им служит оградой на время ночное.

Он скоро вошел в огороженный двор;

Протяжно во тьме заскрипели воротцы,

И хлопнулись глухо в вздрогнувший забор;

Он выбрал, что надо, на завтра и вышел,

Шагая обратно опушкой лесной

По влажной траве меж кустов и бурьяна,

То весь озаренный сребристой луной,

То вновь исчезая в таинственном мраке.

Подходит к жилищу. Стрелою летят

К нему псы навстречу, еще издалека

Махая хвостами, и нежно визжат

И вьются в пыли у него под ногами;

Заржала кобылка, почуяв в кустах

Родного хозяина; в спящих палатах

Прошел домовой, повозился впотьмах,

Пошарил по двери, и вновь все умолкло.

Микула спустился уж в погреб глухой.

И катит оттуда стоялые бочки

С забористым медом и брагой хмельной,

Выносит ковриги печеного хлеба

И сыр свой домашний, творожный, в кружках;

Кладет он все это на сено, в телеги,

Что с вечера тут же стоят в воротах,

На завтрашний праздник, на пир богатырский,

И миру-народу, и богатырям,

Идущим в путь дальний, чтоб было и питий,

И брашен в обильи, на жертву богам

И всем на веселье, и крох бы осталось;

И зверю, и гаду, и птице земной,

И птице небесной.

Но вот засветало;

Заметно редеет мрак ночи седой.

Притих коростель, затуманились звезды,

Зарделся румяной зарей небосклон,

Захлопал крылами петух под навесом,

Чирикнули птички, слетел с земли сои...

Микула давно уж в бору заповедном:

Готовит там жертвы, ждет кровных гостей,

И сам, в сан высокий теперь облеченный,

В святой сан жреца, что отысконе дней

Ему принадлежит, как старшему в роде.

Шумит бор священный. Отколь кто пришел:

Ржут кони, мелькают косматые чубы,

Бряцает оружье, мычит тучный вол,

Свершаются жертвы, вещбы и гаданья;

Горят костры, льется питье на весь мир,

Возносится слава богам вековечным;

Лежат грудой яства, гремит буйный пир,

Довольны и люди, и светлые боги...

Среди лесов дремучих

Огни горят высокие,

Котлы кипят кипучие,

Скамьи стоят дубовые,

На них сидит седой старик,

И точит он булатный нож.

Придет черед пленных, начнут причитать

Аленушка с братцем-Иванушкой; криком

Победным ответит им дикая рать,

И все заглушит песнь богам вековечным.

Дарил тут Микула потомков своих,

Дарил не сребром и не золотом их,

Дарил он, Микула, их — личной свободой,

Дарил — золотым побратимством дружинным;

Дарил их — любовью святой к земледелыо;

Они ж дары эти родимой земли,

Дары те Микулы, отсель разнесли

По Римской земле и по Западным царствам;

Они разнесли их по целой Европе,

Сменив городской ее мир — деревенским.

Не буйные ветры в степях подымаются,

Не море-океан из берегов разливается,

Подымается наш русский старинный богатырь,

С силой грозной своей, со Полуночной.

Не млад-сизокрылый орел среди соколов

Летит по поднебесью,

Летит он, наш славный, старинный богатырь

Со дружинушкой своей храброю,

С полками бессчетными...

Где конь его ступит, трава не растет,

Завидев его, звезды падают,

Великие царства перед ним расступаются,

А малые тают, как воск от огня.

За ним идут, едут, богатыри, витязи,

Богатыри, витязи, силушка несметная,

С равнины Днепровской, с берегов Волги матушки.

С родимого Дона, с Поморья богатого;

На борзых конях, в доспехах кованных,

В кольчугах булатных, в шишаках позолоченных,

Чубы косматые, бородищи лопатою...

Сверкают их копья; мечи, тяжкие молоты,

Блестят топорища, клевцы трехгранные...

За ними несутся на быстрых коньках,

На быстрых коньках, на степных бегунах

Орды заволжские, полчища хвалынские, —

Бородки тощие, тараканьи усы.

Тараканьи усы, сафьян-сапоги;

Звенят сабли острые, колчаны пернатые,

По лукам седельным — арканы намотаны...

За ними, из темных дремучих лесов,

Нестройные полчища лютых Волков,

Велетов, древянов, гуней оборванных, —

Ножи у них острые, дубинки вязовые,

Рогатины длинные, железные палицы;

На плечи накинуты шкуры звериные,

Бороды всклочены, груди обнаженные —

Иные по телу, как змеи, расписаны...

Дрожит мать сыра-земля , леса расступаются,

А мутные реки от силы бесчисленной,

От силы бесчисленной в берегах колышатся.

Идут они, скачут богатыри, витязи,

Валит сила грозная; дивы с вершин дерев

Пути им дороги незнаемы слушают;

А серые волки по сторонам бегут,

По реченькам броды, переправы разведывают.

Валит сила грозная, поет, потешается,

В богатырские игры поигрывает;

Трубят турьи рога, поют трубы медные,

Тарелочки звонкие, бубны позвякивают;

Удальцы-молодцы, приставив щиты к губам,

Залихватски посвистывают.

Далеко гремит песнь молодецкая,

Про белых лебедок, поля Сарачинские,

Про дальню сторонушку, царства Восточные,

Где, добрые молодцы, они встарь погуливали.

Глядит Даждь-бог с небес, красное Солнышко,

Златыми лучами, как желтым он хмелем,

Как желтым он хмелем, посыпает на них;

Глядит на внучат своих старый Сварог,

Расстилает Сварог им путь скатертью;

А буйные Ветры, внуки Стрибоговы,

Они, Ветры буйные, песни их слушают,

По белому свету их песни пересказывают.

Далеко позади скрипят телеги немазанные;

Жены, матери, на облучках сидят,

На удальцов-молодцов своих посматривают,

Одежку им, сбрую ратную налаживают,

Кровавые раночки у них залечивают,

Судьбу, долю вещую, им разгадывают...

Но сумрак событий уж быстро светал!..

Над сказочным миром всходило светило

Истории, новый Бог света вступал

На горний престол возрожденной вселенной.

Средь Римского царства свершалась судьба

Отжившего древнего мира, слагался

Земле новый жребий... Еще шла борьба,

Но Бог сам небес был решителем спора.

Вокруг Селяниныча жутко, темно,

Вновь стало, как прежде. Богатырь славный,

Кому было свыше как бы суждено

Поднять и устроить славянские силы,

Исчез, как предстал, лишь кровавой чертой

Означив свой путь по смятенной Европе.

Откуда предстал он? Кто был он такой?

Покрылось туманом. Пока Юг и Запад

Сбирали обломки своих павших сил,

Разбитые насмерть ужасным погромом,

Его уж и след богатырский простыл,

Оставив в народах лишь смутную память.

Волшебница-Вана опять ожила,

Славянский мир быстро восстал на Поморье;

С его стран исчезнула прежняя мгла...

Торговля кипит в его градах Поморских

И вдоль славной Лабы; в главе городов

Являются Волин, Аркона и Ретра;

Их гавани полны торговых судов;

Их витязи ходят служить к дальним грекам...

Что ж делал Микула наш в крае родном?

Его мир стихийный остался далеко;

Живой мир яснел, свет врывался кругом,

Древнейшие грады всплывали из мрака,

Град Киев вставал в новом виде своем,

Сам мир богатырский другой принял образ...

Титан Святогор был уж богатырем,

В нем стал проявляться дух новый Самсона,

У кого в голове блестят

Семь волосов ангельских.

Степной Колыван, как и в прежние дни,

Бродил по степям; но чудесный князь Вольга

Искал уж себе господина; они

Из силы бродячей вступают в дружину;

Древнейший Сухман, див стихийный, и тот

Давно принял образ и вид человека;

Он бродит еще до лесам, он ведет

По заводям тихим войну с вражей силой;

Но также — стреляет гусей, лебедей

Владимиру-князю.

Не он ли, быть может,

Как сын бога-Солнца, занес к нам в страну,

В леса первобытные наши, служенье

И богу-Агни, что в Литве встарину

Горел очень долго под именем Знича?

Сухман весь изранен; но что ему в том!

Нет места живого на нем; но Сухману

Все, видно, здорово. Он только молчком

Из раночки вынет каленую стрелку,

Приложит к ней маковый алый листок,

И снова он бродит с тяжелой дубиной;

Глядит, не мутится ль в Днепре где песок,

В брегах не мельчают ли быстрые воды,

Идут враги, значит. Не то, так к нему

Бегут сами реки: «Вставай, богатырь наш,

Нет больше проезда чрез нас никому;

Как туча за тучей, орда за ордою...»

Но будь их и больше — ему все равно!

Не честь, не хвала молодецкая, отведать силы татарские,

Татарские силы неверные».

Как будто судьбами ему суждено,

Свою дубинку-вязиночку,

А в той дубине девяносто пуд,

Расщепать ее на мелки щепы»,

А после разлиться рекою кровавою:

«Потеки, Сухман-река,

От моей крови от горючей,

От горючей крови от напрасной

В земле Новгородской, на главном посадстве,

Сидит уже хитрый, угрюмый Буслай

Буслаевич; строго он держит порядок

В своем новом городе; Северный край,

Заметно, уж чует ярмо его власти;

Но в городе славном, как сокол младой,

Ему подрастает сынок и преемник,

Грядущий вождь этой дружины морской,

Что долго гуляла по реченькам быстрым,

По заводям тихим, стреляла гусей

И уточек серых, тот Васька Буслаич,

Что знать не хотел и не знал ни властей,

Ни грозных законов, ни родственных связей,

Ни храмов Господних, ни вещей судьбы;

А знал только Васька широкую волю.

Искал лишь добычи, удалой гульбы,

Иль быть атаманом, или сломить шею!

И точно, недолго ее он сносил,

Запнулся он где-то о бел-горюч камень,

И тут же и голову Васька сложил;

По сказу других же, его поглотила

Пасть тысячеглазой Пучины морской,

И сгинул он, Васька, с поры той навеки.

В Новгороде мог также этой порой

Явиться и славный Садко. Он задумал

Однажды хвалиться своею казной, своем,

Затеял скупить весь товар новгородский.

Скупал он, скупал, а товар все растет;

Лишь тут Садко понял, что как ни богат он,

Но первый на свете богач — мир-народ.

Езжал он с товаром своим и по Волге,

Привез раз Ильменю от Волги поклон;

За это Ильмень, богатырь новгородский,

Дарил его рыбой, и сделался он Еще тут богаче.

Но все не смолкала

Усобиц гроза, истребляя в конец

Мир древний славянский. Родное Поморье —

Древнейший народный оракул, венец

Торговли его — было полно смятенья.

Недобрые вести оттуда текли

По целому краю; раздоры мертвили

Последние силы славянской земли.

Былой богатырский мир всюду кончался,

Сварогово царство, мир древних богов

И рощей священных с глухим треском падал

Под тяжкой секирой сильнейших врагов,

Вносивших не древнюю веру Одина,

А нового Бога. Из стран Южных шли

К Микуле какие-то чудные люди,

И в край его, все еще темный, несли

Со светом дух новый.

Как в древнее время,

Когда Селяниныч впервые вступал

С своим славным родом в край этот Полночный,

Тогда ему чуждый, как он очищал

В то время край этот от дивов старинных;

Так точно теперь в этом крае родном,

Другой богатырь шел, шел богатырь новый,

А может, и прежний, но в виде ином,

И край очищал он от дивов и чудищ

Язычества: был то Егорий святой,

В то время Микуле еще неизвестный;

Устраивал он, свет-Егорий благой,

Край русский к принятию веры Христовой.

Приезжал он к лесам темным:

«Ой же вы, леса, леса темные!

Полноте-ка врагу веровать,

Веруйте-ка в Господа распятого,

В самого Егория-света храброго.

Я из вас, леса, буду строиться,

Строить буду церкви соборные, богомольные.

Ой вы, горы, горы высокие!

Полноте-ка врагу веровать,

Я на вас буду спускаться,

Буду строить церкви соборные, богомольные.

Гой еси вы, волки серые!

Разойдитеся по всему свету по белому

По два, по четыре и по единому,

Пейте, ешьте посоленное и благословенное.

Ах вы, пастухи, — красные девицы,

Мои вы родные сестрицы!

IV

Вы змеиного духа нахваталися,

И на вас тело, как дубовая кора:

Вы сходите в Иордан реку, и скупайтеся».

Таинственный сумрак старинных времен

Повсюду редел; а мир новый, светавший,

Склонялся к единству. Дух русских племен,

Издревле торговый, и он сам, Микула,

Желали нить прежних союзов связать

В одно государство. Сам дух богатырский

Их витязей главных, устав воевать

С врагом в одиночку или служить порознь

Царям чужеземным, искал своего

Народного князя, вождя их дружинам,

Иль красного Солнца, вокруг бы кого

Им всем, молодцам, было молено собраться.

Микула, как главный начальник, глава

Славянского рода, яснее всех видел,

Что общая рознь, разрушая права

И силы народные, прямо стремится

К народной погибели. Он понимал Бессилие

Ваны дать краю единство;

- Как он сам, и край весь разумно желал .

Призвать из потомков богатыря Роса,

Славнейшего в дни эти богатыря,

Достойного князя. Впервые блеснула

Тогда на Полночи дней новых заря,

И край стал слагаться в одно государство;

Меж тем, как ужасная буря кругом

Крушила еще остальной мир славянский,

Тот мир, что поднесь, при всем рвеньи своем,

Не может подняться из груды обломков.

Вручив этим первым верховным князьям

Правленье над юной страною,

Микула Вручил и ответственность им, как вождям

Дальнейших судеб ее; но — этим подвиг

Его не кончался. Он должен же был

Стране сохранить и богатырей древних,

Которых привел он, с кем долго так жил,

Чьих образов полон был весь мир народный.

Его светлый Вырий давно запустел,

И сам Святовит умолкал на Поморье;

Действительный мир с каждым годом скудел

Семьей богатырской; но дух его прежний

И образы славные богатырей,

Они были живы, они, как и прежде,

Рассеяны были, по мненью людей,

По всей земле Русской; их надобно было

Собрать только вместе, найти иль создать

Для них новый Вырий, дать град им престольный,

И этот славянский Асгард поддержать

Всей древнею русской и новою славой.

Они знали сами, что век их прошел

Иль быстро проходит. В светающем свете

Была их погибель. Кто мог, приобрел

Себе домовище; другие ж как прежде

В воздушных своих уплывали ладьях

В мир древнего Рода, отколь нет возврата,

Или исчезали в далеких странах,

Не кинувши даже имен их на память.

Микула не раз, может, их провожал

Своими глазами; но рано иль поздно

И он сам, Микула, о них забывал;

Тем ярче вставали пред ним остальные,

И ждали приюта... Куда ж их девать?

Куда поместить их средь нового мира?

И, может быть, долго пришлось бы им ждать,

И долго жить в дымной избе у Микулы;

Но вот воссиял из пучины веков

Престольный град Киев, глава, средоточье

Святой земли Русской, жилище богов

Старинных Микулы и вещий светильник

Его веры новой. Здесь весело жил

Князь ласковый, добрый к народу,

Владимир; Сюда устремился прилив лучших сил,

Здесь стала златая среда земли Русской,

Двор князя открылся для всяких людей,

Молва про хлеб-соль и пиры его княжьи

Гремела по краю; удачей своей,

Приветом и лаской он всем стал любезен,

Народу казался благим божеством...

Как древний Сварог, он был мирно-спокоен,

Весь край любовался его торжеством,

Он был князь народный. Как красное солнце,

Блестящий Даждь-бог, он на всех изливал

Дары свои щедрые, свет благодатный.

Как бог-Святовит, он страну охранял

Своею блестящей, отборной дружиной.

Все с теплым усердьем служили ему;

Ни в чем он, князь вещий, не знал неудачи,

Весь край был доволен, ему одному

Обязанный славой своей и покоем.

Микула мог смело сдвигать, раздвигать

Век этот широкий, цепи баснословный;

Он мог постепенно в его круг собрать

И мир богатырский, и дивов стихийных,

И витязей новых позднейших времен.

Микула так точно и сделал.

Град Киев Стал Вырием новым: сюда собрал он.

И самых старейших богатырей древних,

И витязей младших; а славный тот век

Отважно раздвинул до тьмы первобытной;

Тут были и витязь — вполне человек,

И див-богатырь, и див древний стихийный;

Сам князь принял образ благой божества;

Его окружает дружина титанов,

Его дни текут посреди торжества;

Но тут же видна и сословная распря:

Стране угрожает татарский погром,

Сам Киев-град смешан впоследствии с Москвою.

Микула, заметно, здесь — в мире своем;

Один только образ былой изумляет

Отсутствьем своим в семье этой родной,

Блистательный образ и самый древенейший —

Богатыря древнерусского, Ивана Царевича;

Его уже нет, ни в кругу богатырском,

Ни в Киеве стольном. Но он и не мог

Иметь теперь места в устроенном мире;

Тот век переходный, бродячий истек;

Он сам теперь должен во всем измениться,

Иль вновь изменить свой характер былой;

Чтоб стать в среде новой. Он мог быть отныне

Владимиром князем, он мог быть Ильей,

Добрынею, Вольгой Всеславичем вещим;

Но лишь не безличным воителем тем,

Что в древнее время скитался по краю.

Но все ж он не мог так остаться ничем,

А должен явиться был в образе новом.

В какой же вновь образ Микула облек

Его прежний образ, с ним бывший повсюду?

Какое он имя отныне нарек

Ему, полубогу, в стране своей новой?

По княжему роду, он князем мог быть;

Но как представитель всегда мир-народа,

Он должен был прежде всего сохранить

Народный характер и дух свой народный.

Таков и является старый Илья,

Прямой представитель во всем мир-народа.

Его вещей силы давно ждет земля;

Он только один из богатырей новых

Вместил тяготу сил стихийных в себя

И вместе с тем полон уж нравственной силы:

Не верит приметам, ни древней судьбе,

А верит в свою лишь да в Божию силу.

Илья — богатырь христианских времен,

Но в нем цельный образ еще сил минувших;

Он див самый древний, но он окружен

И сам в душе полон зарей православья;

В Илье пред Микулою ярко блестит

И Вырий старинный, и свет христианский;

Тем больше Микула Ильей дорожит,

Илья — богатырь его древний и новый.

Илья — воплощенный вновь образ богов,

Он тот же бог Вишну и ИндраТромовник,

Он бог, воплощавшийся с древних веков

На помощь людей, и опять к ним пришедший

За этим на землю. С сомненьем глядит

На новый порядок он, новые власти;

Народ в нем нуждается, и он спешит

Его оградить от тяжелых стеснений.

Но край еще долго его должен ждать;

Град Киев уже полон богатырей древних

И витязей новых; их там не искать:

Они с первобытных времен окружают

Свет красное Солнце; но старый Илья,

Он должен сначала еще возродиться,

К нему не готова родная земля,

И он сам, Илья, не созрел для народа.

Один мир уходит, другой идет вслед;

Везде происходит тяжелая ломка,

В народ не проникнет еще новый свет,

Народ еще долго все будет язычник.

И вот почему Илья сиднем сидел,

Как русский народ наш сидит и поныне!

Чего ж себе ждал он? Зачем не хотел

Он дела?.. Понятно, он ждал себе силы.

Откуда же сила народу придет?

Откуда прийти ей, когда не от света!

Так вот как давно чуял русский народ,

Что свет — отец силы, и в нем его сила.

Сидел Илья сиднем, как див Святогор

Лежал, от избытка вещественной силы,

Иль он на молитве усердной протер

Коленами эту глубокую яму,

Откуда виднелась одна борода;

Но он сперва полон был грубой лишь силы,

Как край наш поныне, и он никогда,

Восстав в этом виде, не мог принесть пользы.

Он был возрождавшийся только титан,

Живой еще образ титанов стихийных;

Восстань он — весь край бы потряс ураган,

А это и было противно Микуле.

Подняться был должен могучий Илья

Не силой стихийной, но силою высшей,

Чтоб им утвердилась родная земля;

И он поджидал, терпеливый наш сидень

Святой этой силы. Илья понимал,

Что он один только, как образ народный,

Кого он собою, Илья, выражал,

Лишь он мог очистить страну от тех чудищ

И дивов, что в ней заложили пути;

Не мог в том успеть без него ни Владимир,

Ни Киев: другого Ильи не найти;

Один мог Илья сослужить эту службу,

И он себе ждал, чтоб его подняла

Та высшая сила, что он видел всюду; я,

Одна эта высшая сила могла,

Поднявши, дать образ ему человека.

И вот она, Божия сила, стучит

В окно у Ильи, и велит подниматься;

То был ли Христос, или бог Святовит

Иль боги иные; но, верно, им было

Известно, что в тайных подвалах хранит

Илья запас браги, которой испивши,

Народы встают, новой жизнью полны;

А если в тайник тот спуститься поглубже,

Пожалуй, что хватит для целой страны

Живой этой браги еще и соседям.

Они шлют за брагой его самого;

Когда же он выпил живой этой силы,

Еще убавляют часть сил у него,

Чтоб он у родимой страны не нарушил

Ее равновесья. Оставив потом

Илье богатырскую только лишь силу,

Они объясняют ему, где и в чем

Его будет служба земле и народу:

«Бог тя благословит, Илья Муромец,

Силой своей, Так и стой за веру христианскую,

И за дом Пресвятой Богородицы:

На бою тебе смерть не писана.

Бейся, ратися со всяким богатырем, их;

И со всею паленицею удалою;

А только не выходи драться

Со Святогором богатырем:

Его и земля на себе через силу носит;

Не ходи драться с Самсоном богатырем:

У него в голове семь власов ангельских;

Не бейся и с родом Микуловым:

Его любит матушка сыра земля;

Не ходи еще на Вольгу Сеславича:

Он не силою возьмет,

Так хитростью, мудростью ее».

Нашелся Илейке и конь богатырский.

Коль первым был другом у богатырей;

У Дюка, Добрыни, Ильи, у Чурилы.

Их вещие кони породой своей,

Равнялись чудесной кобылке Микулы,

И были ей дети. Конь Дюка ему

Однажды промолвил: «Хоть я не старейший,

Но мы не уступим в бою никому;

Мой большой брат у Ильи Муромца.

А серединный брат у Добрыни Никитича,

А я, третий брат, у Дюка Степановича.

А четвертый уж брат у Чурилы Опленкова».

Такой конь летел в один скок чрез реку,

А длинным хвостом устилал круты горы?

В обычай было тогда седоку

Иметь ком земли при себе, чтоб держаться.

Илья от заутрень зараз поспевает

Из Мурома в стольный град Киев к обедне;

Конь Дюка в конюшне без дела стоял,

И врос по колени от этого в землю.

Узнать и подметить по конским следам,

По их ископыти следы вражей силы,

Чтоб как не попасть бы в засаду врагам,

Считалось у витязей первым их делом.

Конь чувствовал также сродство и вражду:

С своим он конем становился спокойно

И ел с ним пшеницу; но чуть на беду

Встречались враждебные кони, тотчас же

Дрались они, грызлись.

Илья по утрам

Коня обмывает медвяной росою,

Дает нагуляться ему по лугам,

Поит лишь росою и кормит пшеницей.

Потом доставал Илья меч боевой.

Мечу покланялися скифы, как богу;

У сына Гервары был меч роковой, —

Меч этот сковали подземные карлы;

И он тогда только влагался в ножны,

Когда обагрен был он вражеской кровью;

Меч грозный Одина, решитель войны,

Был скрыт в крепком дубе. Старинный наш Муром

Имел меч Агрики; мечом тем сражен

Змей-оборотень, прилетавший к супруге

Княжившего князя. С древнейших времен

Тот меч был заложен в постройке соборной;

Сперва его добыл из богатырей

Добрыня под мертвой главой великана,

Как юный Сигурд у Фафиира; поздней

Явился он в муромском древнем соборе.

He менее надобны были Илье

Звенящий колчан и булатные стрелы;

А стрелы иные в славянской земле

Ценились дороже всех в мире сокровищ.

Так Дюк имел несколько эдаких стрел;

В ушах каждой стрелки сиял дивный камень,

Тирон-самоцветный; тот камень горел

В ночной тьме, как свечка; а клеены были

Чудесные стрелки орлиным пером:

Ронял эти перья орел в сине-море;

Стрелял Дюк такими стрелами лишь днем,

А ночью сбирал их по чистому полю

А в ночи те стрелки, что свечи горят

Свечи теплятся воску ярого.

Сковал себе стрелы и старый Илья;

Сковал три стрелы он из полос булатных,

Потом закалил их в земле, чтоб земля

Стрелам придала свою мощную силу.

Берет у отца и у матери он

Их благословенье, во век нерушимо;

Справляет им в ноги сыновний поклон,

Кладет перед ними он заповедь крепку,

Защитником быть сирых вдов и сирот,

Меча не кровавить в крови светло-русской,

Стоять за родимый свой, кровный народ.

Служить верой правдой Владимиру князю.

Но прежде, в долгу чтоб не быть у отца,

Он правит крестьянские в поле работы,

Он чистит чащобу, валит без конца

Столетние дубы, сдвигает вниз гору

И ей запружает теченье Оки.

Дивуются люди Илейкиной силе:

Покорны земля ей и воды реки;

Ничто стать не может против его силы.

Затем оставляет Илья отчий дом.

Все видели, как на коня он садился.

Никто не видал, как исчез он с конем.

Взвился под Илейкою конь богатырский,

Первый скок скочил на пятнадцать верст,

В другой скочил — колодезь стал.

«Громовник-Перун!» — мир-народ вслед кричит;

«Илья сам пророк!» — вслед кричит мир крещеный.

Еще мир двоится — одним уж блестит

Свет новый; другие живут в мире прежнем.

Ильин же родник и поныне стоит;

И слышно, к нему и теперь медведь ходит

Испить в нем водицы, чтоб силы набрать

Себе богатырской. Но мощный Илейка

Путь держит не в Киев — себя показать

Свет-Солнышку князю, богатырям старшим;

А едет он прежде в глубь темных лесов,

Всего прежде ищет он подвигов славных.

При всей своей силе, Илья не готов

Предстать еще к князю, не в праве явиться

В кругу богатырском. Призванье его —

Очистить край Русский от древних чудовищ

И дивов стихийных; он прежде всего

Желает прославить себя этой службой.

Как прежний титан, он въезжает в глубь гор.

Не в древнее ль царство родного Водана?

Еще там живет древний див Святогор,

Как видно, брат кровный иль родственник близкий

Тому великану Полуночных стран,

В чьей варежке, в пальце, провел ночь однажды

Бог Тор, так велик был седой великан!

Заехал Илейка в туманное царство

Водана, и слышит

Великий шум с под Северной сторонушки:

Мать сыра-земля колыбается,

Темны лесушки шатаются,

Реки из крутых берегов разливаются.

Влезал Илья на сырой дуб,

Видит: едет богатырь выше лесу стоячего,

Головой упирает под облаку ходячую,

На плечах везет хрустальный ларец.

Приехал богатырь к сыру-дубу,

Снял с плеч хрустальный ларец,

Отмыкал ларец золотым ключом;

Выходит оттоль жена богатырская;

Такой красавицы на белом свете

Не видано и не слыхано...

Большой богатырь тот и был Святогор,

Холодный и бурный титан Полуночи;

Но он с собой возит, див северных гор,

Он возит хрустальный ларец за плечами.

Когда отомкнет он ключом золотым

Ларец этот чудный, оттуда выходит,

Сияя нарядом своим дорогим,

И всех поражая своей красотою,

Его молодая подруга-жена,

Красивей кого нет во всем белом свете

Красавица наша родная, Весна,

Кого нет прекрасней под северным небом.

Судя по былинам, могучий Илья

Здесь пробыл немало, и пробыл непраздно.

Едва распалилася жаром земля,

Маня его в полные страстью объятья,

Морозный див в белом шатре захрапел,

И в сон погрузился на целое лето.

Илья насладиться любовью успел

С красавицей вдоволь... Но вот див проснулся;

Илья не успел и глазами моргнуть,

Как он собрался уж, замкнул ларец светлый,

Запрятал жену, и отправился в путь.

Как Тор ночевал раз в перчатке Скрюмира,

Так точно Илья наш попался в карман

К Полночному диву, и три дня с ним ездил,

Пока не узнал от коня великан,

Кого с собой возит. Тогда Святогор-див

С Ильей побратался и назвал его

Своим младшим братом, себя назвал старшим,

Жену умертвил — и стал после того

Илью учить разным похваткам, поездкам

Своим богатырским; покуда Илья

Совсем богатырь стал, как есть, настоящий,

Каким и признала его вся земля,

Земля светло-русская. Но древний век

И мир Святогора-титана кончались;

Светал новый день, и живой человек

Сменял исполинов и дивов стихийных;

Поехали раз Святогор-див с Ильей,

И встретили гроб, а на гробе том надпись:

«Кому суждено, в гробу лежать,

Сперва лег Илейка, но гроб был большой, По нем не пришелся; тогда растянулся Титан Святогор — гроб пришелся по нем. Велел он Илейке накрыть себя крышкой, Илья накрыл крышкой; но сколько потом Илейка ни бился, не мог ее сдвинуть;

Так див-Святогор в домовище с тех пор,

Так в нем и остался. «Возьми, мой меньшой брат,

Мой меч-кладенец, — закричал Святогор, —

Ударь поперек им по крышке».

Но старый Илья был не в силах его меч поднять;

Тогда приказал он Илье наклониться,

А сам дохнул в щелку, чтобы передать

Ему часть гигантской своей, страшной силы.

Почуял Илейка, что силушки в нем

Вдруг прибыло втрое; тотчас поднял меч он,

И с маху ударил по крышке — кругом

Посыпались искры; но где он ударил,

То место железной слилось

«Совсем задыхаюсь, — из гроба воскликнул

Илье Святогор-див, — спаси, брат меньшой!»

Илейко в другой раз ударил по крышке,

Посыпались искры, но гроб полосой

Еще раз, крест на крест, покрылся железной.

«Нагнись к домовищу! — из гроба сказал

Илье Святогор.— Всю отдам тебе силу».

«С меня будет силы! — Илья отвечал, —

Не то и земля не снесет». — «Ну, и ладно,

Что ты не послушал меня, брат меньшой:

Дохнул бы теперь я и тебя мертвым духом,

Ты здесь же и лег бы. Прощай, Бог с тобой! —

Илейке из гроба титан отозвался. —

Владей моим славным мечом-кладенцом,

Коня ж привяжи здесь, ко гробу». Тут хлынул

Из гроба дух мертвый. Простясь с мертвецом,

Илейка коня привязал к домовищу,

Взял меч-кладенец, и поехал искать

Дел, подвигов ратных по белому свету.

Так древний титан наш успел передать

Илье часть немалую силы стихийной.

Но в мненьи страны, с этой силой одной

Илья и остался бы только титаном,

Когда бы, как нравственный сидень былой,

Он не был бы на ноги поднять, той высшей,

Чудесною силой. Поехал Илья

Теперь отсель прямо к престольному граду.

Открыта Илейке вся Божья земля,

Путь каждый Илейке теперь прямоезжий.

Он едет, Илья наш,

Старшие богатыри дивутся

На поездку Ильи Муромца...

У него поездка молодецкая.

Вся поступочка богатырская.

Они с облаков

Любуются старым Ильей, иль из бездны

Воздушного моря? С древнейших веков,

Как видно, они про Илейку уж знают

И он сам, народный наш сидень Илья,

Про них также знает? Но так и должно быть!

Вся кровная эта Микулы семья,

Вся вышла она из древнейшего мира,

Из той отдаленной еще старины,

Когда и титаны, и боги, и люди,

Еще жили вместе, средь вечной весны,

И в вечной борьбе, за тот мир первобытный.

Мир этот, откуда старинный Илья

Вначале явился, и князь сам Владимир,

Живущий средь чудищ, и эта семья

Его богатырская, только по виду

Еще молодая, и эта земля,

Где стражу содержат на крепких заставах,

Еще волки, змеи, а дивы кишат

По всем закоулкам, везде залегая

Пути и дороги, и сам Киев-град,

Куда невозможно пройти иль проехать

Путем прямоезжим, и этот Илья,

Чудовищный сидень, что мог своротить бы

Один землю целую, выпив питья,

Что дали ему вековечные боги, —

Все это не мир ли, еще нам чужой,

Не тот ли мир древний, что даже остался

Далеко в тумане за старым Ильей,

С тех пор, как явился он в мир настоящий,

И стал человеком и богатырем,

Вступивши в дружину великого князя?..

Да он и сам помнит о мире ином,

О мире древнейшем еще, исполинском,

Где он живал прежде, чем это питье

Воздвигнуло к жизни его настоящей.

Он помнит другое еще бытие,

Когда обладал он и силой нездешней,

Стихийною силой иль силой иной,

Но силой гигантскою, страшно-могучей,

Той силы не вынес бы мир наш живой,

И он с ней стал сиднем, подавленный страшной

Ее тяготою. Он помнил тогда

Себя даже в разных местах отдаленных,

Где он не бывал уж потом никогда,

О чем он оставил немало преданий

И сказок в народе. Не той ли порой

Он прижил с какой-то Горынинкой сына?

Не той ли порой он живал с старшиной

Таинственных дивов на дивской планине?

Не той ли порой он, еще молодой,

Учился на Севере славным похваткам

Своим богатырским?..

Свершить это он

Лишь мог разве только в начальную пору,

Когда не сложился еще дух племен

В общественный мир и потом в мир гражданства;

Могло это быть лишь в стихийный тот век,

Когда мир был полон еще сил бродячих,

Когда горы, реки и сам человек,

И боги блуждали из места на место...

Но дух человека теперь начинал,

По опыту, видеть свое превосходство

Над мертвой природой, что он оживлял

Своим детским страхом и благоговеньем

К ее грозным силам. Он слышал в себе

Хотя еще смутно, но силу разумней

Ее слепых сил, и не раз уж в борьбе

Одерживал лично над ними победу;

Он их перенес уж на богатырей,

Сих главных преемников силы стихийной,

Потом на славнейших народных вождей,

Кого он считал, по их высшей породе,

Сынами, потомками высших богов;

Мир образов мертвых вступил незаметно

В действительный мир, и до новых веков

Потом оставался его достояньем.

Наехал сначала Илья на притон Разбойников.

С криком они окружили Его, старика; но не двинулся он,

Пустил он стрелу только в дуб кряковистый,

И дуб разлетелся на мелки щепы;

Тогда в миг смекнули, что к ним за детина

В притон их наехал; и те же толпы

Хлоп в ноги Илье, и дают крепку запись

Ему на холопство; дают ему в дар

Коней, несут золото, платья цветные;

Но он охлаждает в разбойниках жар

Своим бескорыстьем, и лишь говорит им:

«Кабы мне брать вашу золоту казну,

За мной бы рыли ямы глубокие;

Кабы мне брать ваше цветно платье,

За мной бы были горы высокие;

Кабы мне брать ваших добрых коней,

За мной бы гоняли табуны великие».

Не хотел он их и в холопство принять,

Велит он лишь ехать им в чистое поле,

Да только Чуриле о нем рассказать:

«Скажите вы Чуриле, сыну Пленковичу

Про старого казака Илью Муромца

А сам отправляется тем же путем,

Под город Чернигов, иль город Смолягин.

Там видит, что город обложен кругом

Несчетною ратью; а держат осаду

Три князя-царевича. Старый Илья

И колет, и топчет конем вражьи силы,

Берет в плен князей. Но как это князья,

От царского семени, то отпускает

Он их восвояси, лишь только велит

Везде говорить им про Русскую землю,

«Что святая Русь не пуста стоит,

На святой Руси есть сильны, могучи богатыри!»

Спасенный Смолягин, что он защитил,

К нему мужиков шлет своих с приглашеньем

К себе в воеводы; но он, старый, чтил

Свой сан богатырский, он чтил его выше

Других всяких званий. Илья отказал,

И тут же, спросивши про путь в стольный Киев,

Поехал туда; а смольянам сказал,

На их предложение быть воеводой:

«Не дай Господи делать с барина холопа,

С барина холопа, с холопа дворянина,

Дворянина с холопа, из попа палача,

А также из богатыря воеводу».

Но путь прямоезжий в град Киев в те дни

Еще был заложен какою-то страшной,

Чудовищной силой, как видно, сродни

Еще первобытному, древнему миру.

С древнейших времен этот путь заложил

Злой див-Соловей. По народным преданьям,

То он исполин сверхъестественных сил,

Еще сил стихийных, шипит он змеею

И рявкает зверем, сидит на дубах,

Сражает проезжих людей громким свистом;

То просто разбойник, живет он в лесах,

В лесах темных Брынских, сидит на деревьях;

Его дети сходны друг с другом лицом,

Живут на широком дворе богатырском,

В огромных палатах, но порознь с отцом;

Их род составляет отдельное племя:

«Он сынка-то вырастит, за него дочь отдает,

Дочь-то вырастит, отдает за сына,

Чтоб Соловейкин род не переводился»

Дочь старшую наши сказанья зовут

Невеей, — одной из сестер-Лихорадок;

Другие преданья ей место дают

В числе перевозчиц, и образ стихийный

Смородины бурной; а сестры ее

Известны в народе, как вещие девы.

Их милые братцы и вместе мужья,

С железными клювами. То Соловей —

Змей лютый; то — грозный старейшина дивов;

Так он и весь род его,— искони дней,

Сливаются часто в один смутный образ.

В том виде, слюбился див этот лесной

С какой-то царицей, бежавшей от мужа;

Узнал про связь эту ее сын родной,

Младой Иован... После разных предательств

Они изрубили на части его;

Но он воскрешен был волшебницей-вилой,

Убил сперва дива, а после того

И матерь-злодейку суду предал Божью.

Наехал Илья, по дороге прямой,

Наехал Илья на гнездо Соловейки,

Вступил казак старый в смертельный с ним бой,

Зараз победил — и поехал с ним в Киев,

Сперва завернув к Соловьевой семье

С своею добычей.

Теперь ему время

Явиться в свой круг богатырский Илье:

Тот путь прямоезжий Илейкой очищен,

Злой див-Соловей у Ильи в полону,

Его главный подвиг пред князем исполнен,

Его имя быстро обходит страну...

И едет Илья богатырь, — едет прямс

Он в стольный град Киев.