Глава 1

Як діточок двоє

Під тую калину

Прийшли, посідали

І поціловались.

Якого ж ми раю

У бога благаєм?

Рай у серце лізе,

А ми в церкву лізем,

Заплющивши очі, -

Такого не хочем...

Т. Шевченко,

"Зацвіла в долині" (1849).

    Сложив руки на животе, отец Филарет прохаживается вдоль кресел под самой сценой. У него ухоженная бородка клинышком, пышная шевелюра и волосатые, как у обезьяны, руки. Он круглолиц, розовощёк и говорит раскатистым басом. Внушительный мужик: высокорослый, плотной комплекции, а лапищи такие, что ему бы не кадилом в храме махать, а кулаками на ринге.

    Кроме меня, в первом ряду никого нет. Все наши расселись на галёрке, а я по своему обыкновению впереди всех. Сижу в самом центре, как блоха на пупке. Точнее, лежу, облокотившись головой о спинку кресла и вытянув ноги едва ли не до самой сцены. В руках верчу кубик Рубика, всем своим видом демонстрируя полное безразличие к батюшкиным призывам записываться в церковный хор.

    Летом в детдоме даже такое пустое мероприятие, как визит священника, — и то событие. Особенно в таком детдоме, как наш. Гостями мы не избалованы. За то время, что здесь живу, всего-то и было зрелищ: однажды кукольный театр заявился, потом циркачи какие-то пожаловали, да ещё пару раз приводили каких-то балбесов из детской школы искусств. Играли паршиво, ещё хуже пели. Как сейчас помню одну из песенок: "Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко..." Издевались, что ли? К ним-то оно, конечно, не будет жестоко! А к нам? Надо же понимать, о чём можно заикаться в детдоме, а о чём лучше промолчать... В общем, освистали их, да так, что нашей директрисе пришлось извиняться.

    Вот и сейчас на сцене выстроились хористы. Их семеро: четверо пацанов и три девчонки — все примерно такого же возраста, что и я. Сразу видно: благополучные. Искоса поглядываю на них и кривлюсь в усмешке: "Чё рожи-то постные? Им бы радоваться. С виду вон какие прикоцанные! У пацанов — костюмчики, рубахи глаженные, на шеях — бабочки. Девки — в платьях до самого пола, в косынках... Прям, как в церкви... Щас какую-нибудь аллилуйю затянут..." Но они стоят и терпеливо ждут, не сводя глаз со своего наставника...

    Каждый раз, когда батюшка проходит мимо, ему приходится перешагивать через мои ноги. Изредка он бросает на меня осуждающие взгляды, но замечание не делает. В какой-то момент Филарет вроде бы и готов сказать мне что-то нравоучительное, но почему-то не решается. Про себя потешаюсь: "Всё ясно с тобой, попик! Западло сироту обидеть!" Мне даже жалко его становится: наверняка ведь добрый человек! Злой бы взял, да и наступил "невзначай" на ногу сопляку, а этот терпит... И я терплю — ноги не убираю. А что делать? Не могу же я вести себя перед своими, как прилежный ученик воскресной школы? Что это будет за смотрящий?

    В актовый зал воспитатели согнали только младших, с первого по пятый класс. Те, кто постарше, в хор не годятся: голос ломается. Упрашивать никого не пришлось. Даже нас, пятиклассников. Отчего не пойти, когда лето в разгаре, и всех давно уже заела смертная скука?

    Батюшка делает взмах рукой и хор затягивает:

Умом служу закону Бога,

а тело продано греху.

Мой путь — небесная дорога,

но как её пройти смогу?

    Вытягивая нехитрую мелодию, исполнители потешно раскачиваются из стороны в сторону. Точно, как болельщики нашего "Шахтёра". Меня это веселит. Пользуясь тем, что батюшка стоит ко мне спиной, начинаю смешить рыжеволосую хористку, которая время от времени постреливает в мою сторону глазками. Указываю пальцем на стоящего рядом с ней пацана, безобразно пузатого, красномордого, губастого. При этом надуваю щёки и выпучиваю глаза. Толстый смотрит прямо перед собой и не видит, как одной рукой я поглаживаю воображаемую округлость живота, а растопыренными пальцами другой руки изображаю ёжик у него на голове. Тут же моё внимание привлекает не менее потешный хорист — внешне, полная противоположность толстого: худющий, как глиста в корсете, бледный, со впалыми щеками и длинными волосами соломенного цвета. Костюм на нём висит, как на вешалке, а на переносице красуются очки с нелепыми круглыми стёклами. Я целю в него пальцем, втягиваю щёки и закатываю глаза, изображая дистрофика. Девчонка прыскает и испуганно смотрит на батюшку — тот и ухом не ведёт. Зато на мои ужимки обращают внимание другие хористы. Теперь они все, кроме близорукого, водят глазами между мной и батюшкой. "Вот так-то, братва! — обернувшись, многозначительно подмигиваю своим. — Учитесь, как это делается!"

    Хор переходит ко второму куплету:

Жить не по плоти, а по Духу,

казалось, выше всяких сил...

    Я ловлю взгляд рыженькой, задираю майку и показываю голое пузо. Вижу, "дистрофик" поправляет очки и вытягивает в мою сторону шею. Довольный, что он наконец-то обратил на меня внимание, я втягиваю живот чуть ли не до самого позвоночника и начинаю близоруко щуриться, поглядывая по сторонам через очки, которые изображаю пальцами. Девчонка отводит в сторону глаза, но всё равно сбивается. Чтобы батюшка не заругался, она делает вид, что её пробило на кашель. Вслед за ней один за другим начинают кашлять и другие хористы. Один лишь толстый продолжает выводить мелодию своим высоким, пронзительным голоском:

Но слава Господу Иисусу,

что Он меня освободил!

    Наши покатываются от смеха. С горем пополам толстый дотягивает до конца куплета, после чего батюшка останавливает пение. Так и не догадавшись о причине досадного провала, он басит:

    - Ну, вот! Опростоволосились...

    Хористы меня не выдают. Ещё бы! Перед тем как батюшка прервал исполнение, я показал им кулак и скорчил свирепую рожу.

    Батюшка быстро находит выход из неловкой ситуации. Обернувшись, обращается к залу:

    - Ну что, дети? Кто-нибудь пожалует к нам на прослушивание?

    Подаёт голос моя подружка, Ленка Воронина:

    - А сколько вам лет, мужчина?

    Раздаётся взрыв смеха, но батюшку это не смущает. Он расплывается в улыбке:

    - Тридцать три, детка.

    Сзади слышится голос Косого, моего закадычного дружка:

    - Вот ужас-то!

    Кто-то из девчонок комментирует:

    - Что, ужас? Сохранился неплохо!

    Ленка не унимается:

    - А вы женаты?

    Батюшка морщит лоб в поисках ответа, но в это время с шумом распахивается дверь, и звучат звонкие хлопки ладошами. В воцарившейся тишине со стороны входа слышатся чеканные шаги. Нашу директрису, Стефу Францевну, можно издалека опознать по её лошадиной поступи. Только она умудряется цокать каблуками так, что этот звук разносится по всему зданию. За глаза все зовут её Жабой, даже воспитатели. Сказать по правде, на жабу она совсем не похожа, просто фамилия у неё такая — Жаботинская. Внешне она, скорее, цапля, чем жаба: тонконогая, сухопарая, длинноносая. При ходьбе сутулится, слегка наклоняя голову вперёд. Ни дать, ни взять — хищница. Правда, физиономия у неё совсем не грозная — мятая, как у сморчка, со следами пудры в складках морщин. К тому же она вечно кривит губы в какой-то брезгливой гримасе: можно подумать, дерьма понюхала. На голове — жиденькие седые кудряшки волос. Бровей почти не видно. Глазки, как у крысы Машки, что живёт при столовке в аквариуме. Губы Жаба мажет помадой тёмно-малинового цвета. Иной раз глянешь — клоун и только! Причём не просто клоун, а придавленный жизнью, поскольку директриса наша никогда не улыбается.

    В то же время нельзя сказать, что Жаба злая. Мне кажется, ей самой тошно заниматься тем, с чем приходится сталкиваться на директорской должности в детском доме. Потому и взирает она по сторонам с видом человека, обнюхавшегося дерьма. Наш воспитатель Тишка по пьяному делу обмолвился о директрисе просто: "Баба себе на уме, и лапа у неё волосатая". Наверное, так оно и есть. Ни для кого не секрет, что из детского дома начальство выжимает хорошие деньги. По словам Тишки, чтобы этот механизм работал без сучка и без задоринки, самое главное, надо вовремя "отстёгивать крыше". Случись что, они всегда помогут. Правда это или не правда — ничего сказать не могу. Не знаю, не видел, но догадываюсь, что так оно и есть. Второе, на чём держится Жабина власть, — это дисциплина. Моё кривлянье перед Филаретом — мелочь, позволительная смотрящему. Такие нарушения — не криминал, а баловство. Воспитатели тоже люди, понимают: чтобы не свихнуться от скуки, иногда можно и подурачиться. С другой стороны, они отлично знают: случись что-то серьёзное, я первым брошусь наводить порядок. И наведу так, что мало не покажется!

    Систему, на которой держится здешний порядок, я прочувствовал уже в первый день своего пребывания в детском доме. Началось всё во время обеда, когда какой-то верзила из параллельного класса решил позариться на мой крестик. Подойдя сзади, этот урод рванул бечёвку, и она больно впилась мне в шею. Порвать шнурок ему не удалось, и в результате я чуть не задохнулся. В глазах у меня помутилось от нестерпимой боли, но из горла вместо крика вырвался лишь сдавленный хрип. Сидящие за столом зашлись от смеха, после чего боль и страх во мне выместил нешуточный приступ ярости. Удерживая одной рукой бечевку, другой я схватил полную тарелку горячего супа и, не оборачиваясь, выплеснул за спину. Верзила заорал и отпустил бечёвку. Я отшвырнул стул и, не давая ему опомниться, заехал ногой куда следует. Наверное, и убил бы его после этого, но у меня на руках повисли ребята из нашего класса. Так я впервые попал в карцер, расположенный в одном из бомбоубежищ под зданием детдома. В карцер меня препроводили старшеклассники. Между прочим, конвоирование происходило на глазах у дежурного воспитателя.

    После обеда ко мне пожаловала целая делегация. Во главе — смотрящий класса Пэня, компании с ним — верзила, который оказался дружком Пэни, и ещё несколько ребят из тех, что покрепче. Сначала мне на словах объяснили, что смотрящий — это святое, что друзья смотрящего — это тоже святое и что для таких салаг, как я, любой "старик" — царь и бог. Закончив вводную, они закрепили урок запоминающимся мордобоем. Когда им надоело меня бить, я сам отдал свой крестик, а в придачу всё, что находилось у меня в карманах.

    На следующий день меня выпустили из карцера и повели к главному смотрящему — хмурому малому по кличке Шила. Я думал, меня и там будут бить, но обошлось. Шила говорил со мной чуть ли не по-отечески, объяснил, что если я буду чётко придерживаться детдомовских понятий, то и сам смогу когда-нибудь стать смотрящим. Этот разговор настолько запал мне в душу, что я поклялся сделать всё, чтобы в один прекрасный день меня тоже посвятили в избранные.

    Спустя полгода так оно и произошло. Пэня вместе с верзилой оказались в колонии, ещё трое "стариков" из нашего класса отдали концы, обнюхавшись какой-то гадости, примерно в то же время за наркоту посадили Шилу, и получилось так, что моя мечта сбылась намного раньше, чем кто-либо мог предположить.  На смену Шиле пришёл Саня Головко по кличке Чума — долговязый, физически сильный малый, всегда стриженный "под ноль", не отличающийся многословием, зато довольно скорый на расправу: чуть что не так, засветит в глаз — мало не покажется. Правда, я давненько не встречал желающих спорить с Чумой. И дело тут не в том, что в свои семнадцать он выглядит на двадцать пять, а в том, что за ним ходит дурная слава: Чума сначала бьёт и только после этого оценивает, не переборщил ли с силой удара.

    Впрочем, с Саней быстро поладили и, что самое главное, ладим до сих пор. Наш класс, можно сказать, образцовый: на общак сдаём исправно, Жабу ни разу не подставили, воспитателей если и обижаем, то в меру. Им тоже нельзя давать поблажки, а то сядут на шею. Как учил меня когда-то Шила, послать "воспика" куда подальше не возбраняется — главное, чтобы посторонние не слышали. Обматеришь при посторонних — карцер обеспечен. Мало ли, вдруг дойдёт до какой-нибудь комиссии? Случись такое, у Жабы могут возникнуть неприятности. У смотрящих с директрисой имеется уговор: она не мешает нам жить по нашим законам — мы гарантируем ей отсутствие проблем со стороны. Закурить на уроке — это не нарушение дисциплины. Есть вещи похуже: например, настучать о царящих в детдоме уголовных порядках или просто пожаловаться каким-нибудь проверяющим на плохую кормёжку. Скандал-то в итоге замнётся (всё ж неспроста назначили Жабу на это место), но стукачу после такого не сдобровать. Достанется в таком случае и смотрящему, поэтому его задача — воспитывать своих подопечных так, чтобы недовольства не вылезали наружу.

    Хохмить на представлении у батюшки — тоже не нарушение. Проверено: священники на детдомовских жаловаться не станут... Нет, если, конечно, батюшку послать, может возникнуть скандал. Но я этого делать не стану и другим не позволю. Сказано послушать хор — мы послушаем. Прикажут кого-нибудь туда записать, я найду на кого указать пальцем. А в остальном — извиняюсь! Парень я на выдумки гораздый и заводной, когда ещё представится такая возможность порисоваться перед своими? Тем более меру я знаю. Да и церковники... Они же для детдомовцев безвредные, зачем их сильно обижать? Грех ведь...

    Приблизившись к сцене, Жаба обводит зал взглядом, после чего изрекает:

    - Вижу, утомились? Хаханьки пошли... Сложный контингент, э-э-э..., гражданин Филарет, сложный!

    Батюшка поправляет её, скорчив недовольную мину:

    - Отец...

    Директриса выпучивает крысиные глазки:

    - Какой отец?

    - Отец Филарет. Слово "гражданин" неприемлемо при обращении к священнослужителю, — со вздохом поясняет батюшка.

    Поспешно кивая головой, Жаба трясёт кудряшками:

    - Да-да, извиняюсь. Мне это известно. От духоты совсем шарики за бебики заехали.

    Филарет понимающе кивает. Директриса интересуется у зала:

    - Ну что, есть добровольцы записаться в хор?

    Разумеется, таких не находится. Какой дурак станет ходить на церковные спевки? После такого свои же и заклюют...

    - Увы, — вздыхает батюшка, прервав затянувшееся молчание. — Но если надумают, двери храма открыты для всех.

    Жаба впивается в меня взглядом:

    - А ты, Антон?

    Переведя взгляд на Филарета, она поясняет ему:

    - Антоша — гордость детского дома. Староста класса, в музыкальную школу ходит, на гитаре учится.

    На самом деле, вернее сказать не ходит, а ходил. Ещё перед каникулами, поразмыслив, я решил завязать с этой обузой: добираться далеко, разучивать домашние задания скучно, а от сольфеджио в последнее время просто тошнило. Жаба пыталась меня образумить, но я твёрдо стоял на своём. В конце концов, сам же и подсказал директрисе: ничто не мешает ей вешать лапшу руководству, что я продолжаю учиться музыке. Если что, в грязь лицом не ударю — играть-то, слава Богу, научился.

    Услышав про музыкальную школу, батюшка вопросительно на меня смотрит, но я отрицательно мотаю головой:

    - Не... Летом западло. Вот учёба начнётся, тогда подумаю, с братвой побазарю...

    "А чё тут думать? — усмехаюсь про себя. — Сама же знает: хрен я туда пойду... Вот это был бы смотрящий! В хоре поёт, попу ручку лижет... Ещё бы крестиком меня вышивать направила!" Но я директрису понимаю, поэтому и подыгрываю. Ей по должности положено ломать перед гостями Ваньку. Авось, похвалят при случае какому-нибудь высокому начальству.

    Батюшка смотрит на меня с сожалением, затем оборачивается к хористам и даёт команду на выход. Жаба цепляет своими крючковатыми пальцами рукав его рясы:

    - Погодите, отец! — она делает ударение на слове "отец". — К нам сегодня новенький поступил, вы уж благословите его, как полагается.

    Батюшка согласно кивает головой, и Жаба манит пальцем кого-то, стоящего у двери. Я оборачиваюсь и вижу, что по проходу к сцене приближается светловолосый, коротко стриженный мальчишка на вид лет десяти-одиннадцати. "Похоже, одногодка, — заключаю я, — значит, к нам попадёт. Как раз в палате койка пустая имеется... Это хорошо, развлекуха будет..." Новенький вышагивает, опустив глаза и вцепившись руками в объёмистые сумки. Одет довольно прилично. Не сказать, чтобы толстый, но уж точно не такой худющий, как все детдомовские. Сразу видно: сидел на домашних харчах. "Ничё, — усмехаюсь я, подумав о нашей кормёжке, — здесь это быстро исправится".

    Когда он подходит к сцене, Жаба торжественно произносит, водя по рядам крысиными глазками:

    - Это — Егор Меховиков, прошу любить и жаловать!

    Обернувшись к своим, я комментирую:

    - Меховиков — слишком длинно. У нас он будет "Шкура". Сойдёт погоняло, братва?

    Наши встречают кличку одобрительным гулом. Жаба на меня цыкает. Не реагируя на происходящее, Шкура ставит сумки на пол и подходит к Филарету. Тот осеняет новичка крестным знамением, бубня при этом жуткую ахинею, после которой по залу проносится смешок:

    - Благословляю на проживание и воспитание в стенах этой замечательной обители добра и благодетели...

    Вместо поцелуя новенький пытается пожать батюшкину руку. "Точно печалью прихлопнутый! — ставлю я ему диагноз. — Ничё, это мы в два счёта вылечим!"

    - Поцелуй, темнота! — подсказывает Жаба новенькому.

    Тот послушно чмокает мясистую Филаретову лапу и от смущения опускает голову так низко, что подбородком касается груди. От этого зрелища мне становится тошно: "Уж я бы точно не стал целовать! Чё за дела? Ведёт себя, как опущенный..."

    - Ну, садись-садись! — Жаба указывает растерявшемуся новичку на свободное место рядом со мной.

    "Охренела, что ли? — давлюсь я от возмущения, но виду не подаю. — Чё пацаны скажут? Нехай сам обживается!"

    Новенький бросает взгляд в мою сторону, и мы с ним обмениваемся взглядами. Я смотрю на него с усмешкой — в его же глазах читается тоска. Опустив плечи, он послушно усаживается рядом. Я встаю и демонстративно пересаживаюсь подальше. Филарет удивлённо вскидывает брови:

    - А почему так негостеприимно, Антоша?

    "Ну, вот... Подсунулся попик. Через мои ноги прыгать было гостеприимно, а тут чё-то не так ему..." — думаю я про себя, а вслух поясняю, чтобы слышали все, даже те, кто сидит в самом конце зала:

    - Откуда я знаю, может, он пидор!

    В зале воцаряется тишина. Жаба складывает губы куриной гузкой и нахмуривает лоб. Я смотрю на неё, иронично улыбаясь, и в моём взоре она читает: "Не лопни, квака! Боялся я тебя! И чё ты мне сделаешь? А ничё! На таких, как я, детдом держится..." Батюшка укоризненно качает головой:

    - Ну разве так можно? И слова такие... злые...

    Я перебиваю:

    - А чё я такого сказал? Я же не сказал, что он точно пидор? Может, и не пидор...

    Жаба взвивается:

    - Антон, выйди!

    Сунув кубик в карман, я с готовностью поднимаюсь и направляюсь к двери. На ходу подмигиваю Вороне — её лицо светится радостью. В спину мне взывает отец Филарет:

    - А ты всё же заходи к нам, Антон. Потолкуем — глядишь, сойдёмся взглядами...

    - Бог даст, зайду, — потешаюсь я над батюшкиной простотой к великому удовольствию наших.

    - Жди меня у кабинета! — визжит вдогонку Жаба.

    Услышав её приказ, усмехаюсь: "Красиво рисанулась перед попиком... Да и я перед своими неплохо!"

    Дожидаясь, пока в актовом зале закончится мероприятие, я сижу на подоконнике в коридоре второго этажа. Размышляю о новеньком: "Интересно, как он сюда попал? Одет нормально, можно сказать, хорошо одет. Домашнего за версту видать... Небось, честный, гад... Ничё, это поначалу... Видали таких... Приходят чуть ли не ангелочки с крылышками, потом становятся, как все..."

    С подоконника хорошо виден внутренний дворик детского дома. Постепенно он начинает заполняться выходящими из актового зала. "Ага, вот и новенький", — опознаю я его по внушительным сумкам. Спустя минуту, когда все высыпают во двор, он оказывается в окружении наших. Рядом с ним — Тишка. "Понятно, учит пай-мальчика детдомовским порядкам... — ухмыляюсь я, понимая, что этот пьянчужка ничему полезному новичка не научит. — Главный урок новенький получит вечером. И не от воспиков — от нас..."

    Когда-то и я был пай-мальчиком. Давно это было, уже почти ничего и не помню о том времени, а так, только обрывки... Хорошо, что у меня переход из одной жизни в другую случился так рано. Давно пришёл к выводу: уж если суждено расти сиротой, то лучше им быть от рождения. Ну, или испытать этот переход в совсем раннем возрасте, когда мало что соображаешь...

    Мыслями я возвращаюсь к новенькому: "Представляю, как сейчас ему тошно. Ну, ничё... Привыкнет..." Пытаюсь вспомнить его фамилию, но у меня ничего не получается. Мудрёная больно... Хрен выговоришь... Такая скоро забывается... Кличку помню: "Шкура"... А фамилия здесь никому не нужна...

    Ворона машет мне рукой. Отвечаю ей тем же. Новенький поднимает голову и видит меня, сидящим у открытого окна. Я перестаю улыбаться и опускаю руку: "Ещё подумает хрен знает что... Чё-то мне не нравится его рожа. Больно смазливая. Таких в первую очередь усыновляют..."

    При мне двоих забрали. Сначала — девчонку по кличке Ссыка. Приехали какие-то финны — муж да жена — побродили по младшим классам, пообщались с Жабой в её кабинете, потом раз-два — и дело сделано. Не успели мы сообразить, что к чему, как нарядили Ссыку в дорогие шмотки, нацепили ей золотые серёжки взамен медных и увезли на вокзал. Ссыка даже попрощаться не успела. Потом забрали Лушку. Ей повезло не так, как Ссыке: увезли её куда-то в Макеевку. Говорят, Лушку взяли в семью директора завода. Хоть Макеевка и не Финляндия, но кто ж от такого откажется?

    А пацанов при мне не брали. Чума говорит: слава у нас дурная. Ну, дурная так дурная... Насильно мил не будешь.

    Чтобы отвлечься от безрадостных мыслей, достаю из кармана кубик и погружаюсь в головоломку...

    Лёжа на своей койке, я исподтишка наблюдаю за Шкурой. Тем же самым занимается Косой. Зрелище любопытное: новенький разбирает свои сумки.

    Моя и Косого койки расположены рядом, в самом "козырном" углу спальни — подальше от двери и сбоку от окна. Раньше здесь размещался Пэня. Как только меня посвятили в смотрящие, первым делом я занял подобающее место. Ещё и Косого рядом пристроил, вышвырнув с соседней койки пацана по кличке Гвоздь и выделив место своему дружку.

    Косой, а на самом деле Кравченко Игорь — проверенный хлопец. Тем более, что он, как и я, с Приднестровья, а земляк — дело святое. Мы и попали сюда из одного приюта, что на Пролетарке. Разве этого мало, чтобы быть "не разлей вода"? Сошлись сразу, с первого дня знакомства. С тех пор ни разу не ссорились. "Косым" Игоря прозвали за то, что левый глаз у него смотрит совсем не в ту сторону, что правый. А в остальном — пацан как пацан. Внешне чем-то на меня смахивает: такой же жилистый, светловолосый, коротко стриженный, смешливый. Только глаза у меня смотрят прямо, а у него — в разные стороны. Дерётся Косой неплохо, но бесхитростно. Учу его, учу, а всё без толку... Наверное, это потому, что он к наукам тугой. В этом — ещё одно наше с ним различие. Мне же учёба даётся легко. Иной раз на уроках приходится дурнем прикидываться, а то ещё начнут за спиной шептаться, что это за смотрящий, который прилежно учится?

    В отличие от меня, своего батю Косой совсем не помнит. Говорит, родился от "проезжего молодца". А что тут удивительного? Мать у него пила ещё до войны, а уж после того, как они сбежали на Украину, стала выпивать совсем по-чёрному. Тем более что и собутыльница здесь нашлась. Приютила их тётка Косого, сестра матери, тоже знатная пьянчужка из шахтёрского посёлка. Косой говорит, на пару они такие концерты закатывали, что даже шахтёры дивились. Моя-то хоть и пила, но голову не теряла, да и в запои никогда не впадала, а эта совсем с катушек съехала... В общем, во время очередного запоя у неё и забрали сына. Состоялся суд, её лишили родительских прав, пацана определили в детдом. Косой говорит, после этого мать как подменили: стала в церковь захаживать, бросила пить, устроилась на работу... Изредка она приезжает в детдом, продукты привозит, шмотки. Худенькая, как девчонка, голова платочком повязана, лицо всегда бледное. Болеет чем-то... Косой её не очень жалует: говорит, обиделся, что так вышло... Детдом ей простить не может. Я его поддерживаю, но про себя думаю совсем по-другому. Была бы жива моя мать, я бы всё ей простил: и детдом, и пьянство, и что остались тогда в Бендерах, когда надо было бежать куда глаза глядят...

    Глядя на то, как аккуратно Шкура выкладывает на свою койку личные вещи, мы с Косым то и дело обмениваемся многозначительными взглядами. Я стараюсь запомнить, что там у новенького в сумках. В тот момент, когда Шкура извлекает увесистый свёрток, к его кровати подходит Гвоздь. Этот хлопец жратву чует издалека. Я подмигиваю Косому, в ответ он шепчет:

    - Щас похаваем!

    И точно. Шкура несмело произносит:

    - Ребята, тут у меня пирожки с картошкой...

    Не успевает он договорить, как Гвоздь комментирует:

    - И с капустой!

    От удивления у Шкуры вытягивается физиономия:

    - А ты откуда знаешь?

    Гвоздь расплывается в улыбке:

    - Чего тут знать? Через сумку прошибает!

    Гвоздь — на редкость пронырливый малый. Если надо подслушать, о чём совещаются воспитатели, если надо за кем-нибудь подглядеть, лучше Гвоздя это не сделает никто. С его-то данными быть разведчиком сам Бог велел. Щуплый, росточку маленького, любопытный, с хорошей памятью, хитрый и ловкий, Гвоздь частенько наперёд знает такое, о чём пока ещё никто ещё не догадывается. При этом он сам себе на уме, со всеми держится ровно, перед старшими не пресмыкается, слабыми помыкает в меру — не то чтобы по доброте своей (назвать его добрым язык не повернётся), скорее, из природной осторожности. Одно время я опасался, что он будет метить в смотрящие, но моим соперником оказался вовсе не Гвоздь, а неприметный, угрюмый хлопец по кличке Апельсин, он же Андрей Ляхов. С тех пор и с тем, и с другим я нахожусь не то чтобы во вражде, скорее, мы недолюбливаем друг друга.

    Апельсин отзывается из своего угла:

    - Эй, Шкура! Ты на курево не богат?

    - Не курю я, — вздыхает новенький.

    Апельсин недовольно бубнит:

    - Хрен с того, что не куришь? Знал, куда идёшь, мог бы принести. А ну, сгоняй за сигаретами!

    Апельсин курит анашу. Наверное, потому у него и характер дурной, и от того же он не шибко ловкий. Быть бы ему смотрящим, если бы он умел хорошо драться. Так-то он парень не хилый, даже покрупнее меня, но уж больно медлительный. Я с ним дрался всего один раз, и с тех пор запомнил: в драке его можно одолеть только скоростью. Начнёшь примериваться, выискивать момент для удара, он нанесёт его раньше. А кулак у него тяжёлый! Один раз он так засветил мальчишке из пятого класса, что тот потерял сознание. А вот мне Апельсин проиграл вчистую: он просто растерялся, когда я обрушил на него град ударов, и, наверное, струхнул, увидев моё выражение лица. Стоит ли говорить, что дрались мы из-за Вороны? Но это было ещё до того, как я стал смотрящим. Позднее мне объяснили, что смотрящим меня выбрали только потому, что я уделал Апельсина. Вообще-то старшие склонялись к его кандидатуре, а не к моей...

    Шкура произносит с опаской:

    - У меня и денег нет...

    Апельсин не унимается:

    - С деньгами любой дурак принесёт. А ты без денег! Одну — Шнырю, одну — мне.

    Немного подумав, добавляет:

    - И Косому одну — всего три штуки.

    Шнырь — это моё прозвище, полученное с лёгкой руки Шилы. Почему он окрестил меня Шнырём, ума не приложу. Но я не возражал — Шнырь так Шнырь. Не самое худшее погоняло. Апельсин, на мой взгляд, звучит гораздо хуже. Особенно, если учесть, что никакого сходства с апельсином у Андрея Ляхова нет. Он не рыжий, не круглолицый и не толстый. Ушлый Гвоздь так объяснил мне происхождение этой клички: "Апельсин — потому, что чёрноволосый. Был бы рыжим, назвали бы Угольком, или что-нибудь типа этого". Ну, может, он и прав... Шила всегда был большим выдумщиком на клички.

    Не зная, как поступить, Шкура вопросительно смотрит в мою сторону. Я не спешу с ответом. Взвешиваю, как действовать лучше: "Курнуть бы, конечно, не помешало, но и жрать тоже охота... До ужина ещё нескоро. Ясный пень: начинать надо с пирожков. Лишь бы новенький не подумал, что я его защищаю". Подмигнув Косому, обращаюсь к новенькому:

    - Делить пирожки будешь по справедливости или по-братски?

    Шкура мямлит в растерянности:

    - По-братски...

    Я усмехаюсь:

    - Ну давай, дели...

    Новенький разносит каждому по пирожку, после чего у него остаётся ещё две штуки. Народ у нас опытный, поэтому никто не приступает к еде — ждут, что скажет смотрящий. Тем временем Шкура пытается решить непростую задачу: как по-братски поделить два пирожка на двадцать человек? Мне хочется закатиться от смеха, но я креплюсь и наблюдаю за происходящим с самым серьёзным видом. Немного помявшись, Шкура забирает один пирожок себе, а другой протягивает мне.

    - Не-е-е... По-братски не прокатит, — огорошиваю я новенького, состроив постную физиономию.

    - Почему? — спрашивает он с недоумением.

    - По кочану! Потому, что половину положено отдать смотрящему, а остальное делить по справедливости. Усёк?

    Шкура согласно кивает головой и после небольшой паузы интересуется:

    - А по справедливости это как?

    С тяжёлым вздохом я поднимаюсь с места, одёргиваю одеяло и тыкаю пальцем на середину койки:

    - Вали всё сюда!

    Он пытается положить пирожки прямо на одеяло, но я его осаживаю:

    - Ты чё, свинья? Газетку подстели!

    Косой мне вторит:

    - Ну, чучело! И где тебя только воспитывали?

    Новенький бросается к своим вещам и приносит газету. Пока все сносят пирожки к моей койке, начинаю нехитрый допрос:

    - Ты чё, оглох? Тебе Косой вопрос задал.

    - Что? Какой вопрос? — смотрит он с опаской на моего друга.

    - Как попал сюда, чудо? — переспрашивает Косой.

    - Бабушка умерла... Я у неё жил, — едва слышно отвечает новенький.

    - А предки у тебя есть? — интересуюсь я.

    - Нету, — совсем тихо шепчет он. — Погибли в самолёте. Катастрофа...

    - Повезло, что в самолёте, — заключает Гвоздь. — Трах-бах! И нету. Мой батя на мопеде по пьяни звезданулся. Лучше бы сразу помер. Так нет же... Дурак дураком стал. Он и до этого был не подарок, а после больницы совсем с катушек слетел.

    Я пересчитываю пирожки и делю их на две равные кучки. В каждой получается ровно по одиннадцать штук. Ту кучку, что предназначается мне, кладу на тумбочку. Понимаю, оставшееся Шкура поделит, не враг же он себе? Поэтому, глядя на вторую кучку, прикидываю: если выделить каждому по половинке, останется один лишний пирожок. Выбрав самый крупный, откладываю его на тумбочку.

    - Никто не против? — обвожу взглядом сгрудившихся вокруг одноклассников.

    При этом не могу сдержать ухмылки: "Любой из них против, но кто признается? Пусть только вякнут — мигом рыло начищу!"

    Выждав паузу, удовлетворённо киваю головой и тут же указываю новенькому на его долю:

    - Забирай! Хочешь сам хавай, хочешь — угости кого... У тебя корефана нету, так что можешь не делиться.

    Из своих законных пирожков пару штук выделяю Косому, остальные заворачиваю в газету. Приняв в руки оставшееся, новенький смотрит на меня недоверчиво:

    - Может, поделить на всех?

    Я пожимаю плечами:

    - Дело твоё. Хоть в сортире утопи...

    После моих слов он тут же начинает ломать пирожки на половинки. "Догадался, падлюка! — мысленно ругаюсь в его адрес. — А жаль! Во был бы номер, если бы сожрал всё сам!"

    Случись такое, немало недругов нажил бы Шкура. Конечно, он и делёжкой не приобрёл друзей, но главное — никто не наточил на него зуб. Любой старожил детдома скажет: здесь лучше не иметь друга, чем иметь врага.

    Пока идёт раздача половинок, я любопытствую:

    - Эй, Шкура! Пирожки откуда?

    - На сорок дней соседка напекла.

    - А чё сладких не сбацала? Я бы с вареньем похавал...

    Шкура вздыхает:

    - Были с яблоками — я их директору отдал.

    Косой присвистывает:

    - Во, прогнулся!

    Уплетая свою четвертинку, Апельсин чуть не давится от возмущения:

    - Жабе?! Да у неё и так всего навалом! Она деньгу лопатами скирдует!

    Новенький удивляется:

    - А с чего тут скирдовать? Детдом не магазин.

    Апельсин закатывается от смеха:

    - Ну, ты и лох! Да на одних девках, знаешь, как она имеет!

    Апельсин готовится выдать ещё кое-что о тайной бухгалтерии Жабы, но я его осаживаю:

    - Дурак ты, Апельсин! А если Шкура Жабе стучит? Чё, думаешь, он зря её пирожками кормит?

    Довольный тем, что так удачно уделал Шкуру, выставив его как возможного стукача, я направляюсь к двери. "Чё мне руки об него марать? — ухмыляюсь я, представляя, как отыграется за свой прокол Апельсин. — Пойду-ка лучше угощу Ворону пирожками".

    Затворяя дверь, слышу визгливые выкрики Апельсина, который, как обычно, заводит себя громкими ругательствами, и испуганные оправдания Шкуры. "Ничё, пусть братва позабавится... Пирожков-то им мало досталось", — мелькает у меня в голове, когда я подхожу к девчоночьей спальне.

    Из всех девчонок нашего класса Ворона — самая лучшая. Потому я и выбрал её своей подружкой. Что про неё сказать? Главное, она симпатичная. С такой и по улице погулять не стыдно. Коротко стриженая, рыженькая, щёчки в веснушках, глаза голубые, носик чуть вздёрнутый. Хотя ей всего одиннадцать, фигурка — почти как у взрослой! Ножки как ножки, а не какие-нибудь спички, и за грудь возьмёшься — сразу чувствуется, что девка будет что надо! Ну, а целуется — дух захватывает!

    Ворона — местная, донецкая. Ещё пару лет назад была у неё нормальная жизнь, детским домом и не пахло. Мать моталась в Турцию, торговала шмотками. Отчим работал на шахте, неплохо зарабатывал, выпивал в меру. Всё пошло наперекосяк после того, как однажды мать не вернулась из очередной заграничной поездки. Просто пропала, и всё. С концами. После этого отчим запил по-чёрному. Кончилось тем, что его посадили за какое-то тёмное дело. Поскольку родная бабка, сославшись на здоровье, отказалась забирать к себе внучку, Ворона оказалась в детдоме.

    Сошлись мы с ней совсем недавно, хотя засматривался я на неё и раньше. А тут Чума возьми да и намекни мне, что смотрящий без подружки — всё равно, что хохол без сала. После такого, недолго думая, я подошёл к Вороне и сказал: "Будешь моей!" Зачем да почему объяснять не стал, чтобы не вздумала ломаться. Я не очень опасался, что она откажет, хоть и знал, что Ворона сохнет по Кысе — прыщавому пацану из седьмого класса. Об этом мне доложила Шайба, главная сплетница детского дома, поэтому ней я и обратился за советом: она-то обо всех всё знает. Услышав про Кысю, усмехнулся: "Этот — не вариант!" Ну и печали мне с того, что в свои четырнадцать Кыся выглядит на все шестнадцать? Зато он тихий и стеснительный. Небось, и целоваться не умеет... Я в этом деле тоже не мастак, но коль девчонкам нравится, значит, кое-что умею. К тому же со мной не соскучишься. Об этом весь детский дом знает.

    Поначалу Ворона гуляла со мной без особого желания. Всё у неё Кыся из головы не выходил. Я уже подумывал, не набить ли сопернику морду всей нашей толпой, но совершенно неожиданно меня выручила Лялька, подруга Чумы по кличке Кубышка. Погожим весенним вечером меня позвали поиграть на гитаре в компанию старшеклассников. Я привёл с собой Ворону. После очередной сиротской песенки расчувствовавшаяся Кубышка вымолвила, обращаясь к Вороне: "Повезло тебе, девка... Такого за одну музыку полюбить можно!"

    С тех пор Ворону словно подменили. Она и думать позабыла о Кысе, а на меня начала смотреть совсем другими глазами, какими и должна смотреть девчонка на своего дружка...

    Пристроившись на стуле у окна, Ворона вышивает крестиком. Идиотское занятие, которое я совершенно не перевариваю. Точнее, не перевариваю, когда она занимается этим делом в моём присутствии. Об этом все знают. Поэтому, как только я открываю дверь, Шайба тут же информирует Ворону: "Твой пришёл!" Ворона откладывает рукоделье и пересаживается на свою койку. Я приземляюсь рядом и разворачиваю промасленную газетку.

    - Ух, ты! — Ворона хлопает в ладоши. — Где взял?

    - Новенький отстегнул, — небрежно бросаю я.

    Шайба приподнимается над спинкой койки:

    - А с чем они?

    Шайба — вечно голодная, худющая, никогда не унывающая девчонка с плутоватым выражением лица. Все знают, что она заглядывается на Косого, но тот не обращает на неё никакого внимания. Ворона говорит, что Шайба завидует ей чёрной завистью. Этого мне не понять. Как можно завидовать подруге из-за того, что у неё есть парень, и при этом с ней дружить? У пацанов всё по-другому. Например, Косой мне совсем не завидует, иначе какой он мне друг? А вот Апельсин мне точно завидует, поэтому ни о какой дружбе с ним и речи быть не может!

    Ворона кусает пирожок, закрывает глаза от удовольствия и отвечает Шайбе с набитым ртом:

    - Мои любимые, с картошкой!

    Шайба глотает слюни:

    - Оставишь?

    Ворона кивает головой. После второго укуса от пирожка остаётся совсем маленький кусочек. Оглядев его с сожалением, Ворона передаёт остаток Шайбе. Мне достаётся пирожок с капустой. Конечно, с картошкой было бы вкуснее, но я и виду не подаю — лопаю, что есть.

    - Со шкварками! — докладывает Ворона, после чего из самого дальнего угла доносится писклявый голосок девчонки по кличке Помойка:

    - Так кушать хочется! Ужин скоро?

    Шайба утверждает, что Помойка стучит директрисе. Проверить это невозможно, но кто-то же должен стучать, коль Жаба всегда в курсе самых важных событий? Директриса хитрая. Чтобы мы не вычислили стукача, она периодически вызывает к себе в кабинет чуть ли не каждого. Это у неё называется "разговор по душам". Чума говорит: "Заиметь стукача в нашем детдоме — как два пальца обсосать". Тут я с ним согласен: половина наших пацанов за конфету лучшего друга продаст. А если сгущёнки предложить? Трудно даже представить, кого бы они продали за сгущёнку!

    Помойку одёргивает Ворона:

    - Мои шмотки постирала? Кто обещал до ужина?

    - Я мыло не нашла! — гундосит Помойка, понимая, что добром такая забывчивость не кончится.

    Шайба взвивается:

    - Мыло не нашла?! А в чём Вороне на свиданку выйти, подумала?

    Ненавижу девчачьи разборки. Криков много, а толку мало. То ли дело у нас: парой слов обменялись — и в коридор. А эти как начнут препираться! Тьфу на них, да и только...

    Помойка — страшненькая и очень глупая. Внешне — точно баба Яга в молодости: волосы всегда растрёпанные, нос крючком и вдобавок хромоногая. Учится хуже всех, таких дур я ещё не встречал. Поэтому в то, что она стучит, я верю. С её-то данными как по-другому выжить в детдоме? Только и остаётся — закладывать всех налево и направо.

    Дожёвывая пирожок, я поднимаюсь с койки. Командую Вороне:

    - Погнали на двор, там дохаваем!

    Шайба ползёт на четвереньках по кроватям, протягивая мне свою ладонь, словно нищенка на паперти:

    - Дай пирожочка! На один укусик! Ну, пожалуйста, Шнырёчек, миленький!

    Я усмехаюсь. Видела, что затолкал в рот остатки, так нет же! Надеется, отблагодарю её за ругню с Помойкой и дам куснуть от целого пирожка. "Нашла простого, — думаю про себя, направляясь к выходу, — про неё все знают: если надо, подлижется, а чуть что — продаст и не вздрогнет". Мне Ворона рассказывала: раньше Шайба дружила с Бляшкой, Пэниной девчонкой. Были не разлей вода, зимой даже спали в одной койке. Когда Пэню забрали, Бляшка решила перерезать себе вены. Естественно, она поделилась своими планами с подружкой. Вместо того чтобы отговорить Бляшку, Шайба, наоборот, поддержала её мысли о самоубийстве. Бляшку это, конечно, обидело. Она раздумала резать себе вены и крепко поругалась с подругой. Шайбе только того и надо было. Как раз в это время у меня завязались отношения с Вороной. Шайба быстро смекнула, что теперь выгодно обхаживать мою девчонку. После очередного подлизывания Шайбы мы с Вороной посоветовались и решили: вреда особого от Шайбы нет — пусть считается своим человеком, а вот польза с такой дружбы очень даже может быть. Всё же не зря в нашем детдоме не существует такой тайны, какая ни была бы известна пронырливой Шайбе...

    Проходя мимо, я показываю ей фигу. Она продолжает канючить, но я не реагирую — привык уже не обращать внимания на такие хитрости.

    Время ужина. У входа в столовку меня караулит Витька Липявкин по прозвищу Липа, угрюмый, туповатый парень семнадцати лет от роду, второй после Чумы в детском доме. Липа — держатель общака. Никто не знает, где этот хитрец хранит деньги и ценности. Шайба утверждает, что где-то в подвале. Но разве найдёшь, когда там чёрт голову сломит? Да и кто осмелится искать? Общак — дело святое. Позаришься — считай твоя песенка спета. А в общаке чего только нет! Там и часы, и девчачьи украшения, и деньги — всё то, что отбирают у вновь прибывших и что зарабатывается нашим собственным трудом.

    Липа с малолетства ковыляет на протезе. Сначала я не мог понять, почему его взяли в обычный детский дом, а не в специнтернат. Потом Чума объяснил: каким-то образом Жаба добилась разрешения содержать несколько инвалидов. Оказывается, ей это выгодно: за инвалидов государство доплачивает какие-то деньги, которые, естественно, оседают у самой Жабы.

    В детдоме каждый знает, каким образом Липа лишился ноги. С грудного возраста его таскали за собой нищие: с младенцем хорошо подают. Когда он подрос и таскать на руках его стало муторно, мафия нищих доставила Липу в горбольницу. Там за определённую плату какой-то хирург оттяпал мальчишке ногу по самое колено. Таким образом, Липа превратился в инвалида, которым тоже неплохо подают. В тринадцатилетнем возрасте нищие продали его группировке Бени Цфасмана, в чьём районе как раз и находится наш детский дом. Сюда-то Беня его и пристроил, назначив хранителем общака.

    Между прочим, Беня сам воспитывался в нашем детдоме. Весёлый малый, за шуткой в карман не полезет — как никак, родом-то он из Одессы. Чума говорит, что Бене уже перевалило за тридцать. Вот бы ни за что не подумал, что он такой старый! С виду больше двадцати не дашь. Крепкого телосложения, невысокого роста, рыжеволосый, с колючими, глубоко посаженными глазками. Он даже когда улыбается, и то чувствуешь себя не в своей тарелке. А вообще человек он уважаемый, бывалый. Два срока имел: за грабёж и мошенничество. Отбарабанил на зоне без малого семь лет!

    Липа манит меня пальцем:

    - А ну, поди сюда, Шнырь!

    Я подхожу, и Липа цедит сквозь зубы:

    - Там до Косого мать припёрлась. На проходной стоит. Ты шепни ему, нехай шмелём слетает, передачку — в зубы, а мать пусть сваливает. Сегодня Беня пожалует, а эта короста чёрное платье вырядила. У Бени шиза такая: чёрный цвет не переносит. Всё понял?

    Я согласно киваю головой и намереваюсь броситься в столовку, но Липа хватает меня за шиворот:

    - Погоди... С вашего стола соберёшь половину масла. На хлеб намажете, после ужина снесёшь к нам. Своим скажешь, у Бени пудель сдох, поминать будем.

    - Ага, понял!

    В душе-то я, конечно же, не рад этим поборам: "Хорошо, пирожками подкрепился... Чё это за дела? Зачастил сюда Беня... И каждый раз то масло ему, то сахар, то конфеты... Себя-то я не обделю, а пацаны потом косятся. Оно мне надо?"

    Зайдя в столовую, ищу глазами Косого. Замечаю его стоящим у окна. Он смотрит куда-то в сторону проходной. Рядом с ним вертится Шайба. Всё ясно, уже доложила ему... Я подхожу ближе:

    - Шайба, свали!

    Услышав, каким тоном это сказано, сплетница мигом бросается в сторону раздачи. Вполголоса, чтобы никто не услышал, начинаю неприятный разговор:

    - Везёт тебе, передачка приехала...

    Специально упоминаю про везение, чтобы хоть как-то подсластить ему необходимость предстоящего выпроваживания матери.

    - Ага, вижу... — равнодушно отвечает Косой.

    Понимая, насколько паршива моя миссия, захожу издали:

    - Липа говорит, надо собрать половину масла со стола. У старшаков будет Беня, на общак надо скинуться.

    Косой пожимает плечами:

    - Скинемся... Мать обещала блинов привезти с капустой. Перебьёмся...

    Я дёргаю его за рукав:

    - Слышь? Чума приказал, чтобы она ушла поскорее. Ты сгоняй, забери у неё хавчик. Хреново, если Беня её увидит.

    Косой смотрит на меня с удивлением:

    - А чего она Бене сделала?

    Я опускаю глаза:

    - Он чёрный цвет не любит. Видал, в каком она платье?

    - Гонишь! — Косой недоверчиво качает головой.

    Приходится божиться:

    - Вот тебе крест!

    В ответ он кривит губы в усмешке:

    - Да ладно тебе... Не завидуй: помрёт она скоро, у неё рак.

    Я начинаю злиться:

    - Говорю тебе, Чума приказал!

    Не отвечая, Косой направляется к выходу. Я бросаю ему вслед:

    - Да мне всё равно, не хочешь — не верь!

    На ужин в детдоме всегда подают одно и то же: овощное рагу с тефтелями, масло и чай с сахаром. Звучит красиво: "овощное рагу". На деле это просто переваренная бурда из квашеной капусты, свёклы и кабачков. Вид у "рагу по-детдомовски" такой, что можно подумать, будто его уже кто-то ел. "Тефтели" — звучит не менее заманчиво, но употреблять их в пищу можно разве что с голодухи. В них наша повариха мелет всё, что по идее должно следовать в помойку. Как говорила моя мать, сиси, писи, хвост. Но у неё это относилось к обычным столовским тефтелям, а не к тем, что готовят у нас в "харчоблоке". Мать просто не предполагала, что на фарш можно перемалывать мелкие кости и кожу. Ну, а когда у нас готовят "рыбные тефтели по-детдомовски", отходов вообще не бывает.

    Командует "харчоблоком" Нина Пална, разъевшаяся на дармовщине, сварливая и до безобразия жадная повариха. Воспитанники за глаза зовут её Чушкой. Физиономия у поварихи действительно свиноподобная: широкий вздёрнутый нос напоминает пятак, глаза заплывшие, щёки пухлые, покрытые румянцем поросячьего цвета, шея отсутствует, зато подбородков не счесть.  Из-за такой внешности определить на глаз возраст Чушки не представляется возможным: кто говорит, ей тридцать, кто — пятьдесят.

    На раздаче заправляет Эльза Игоревна, худющая, как сушёная вобла, слегка горбатая, длиннорукая и страшно визгливая бабка по кличке Макака. По совместительству она ещё и парикмахер, умеет стричь исключительно под насадку, зато делает это быстро.

    Со стороны раздачи к столу спешит Шайба, в руках у которого тарелка с маслом. "Гадом буду, одной пайки не хватит!" — отмечаю про себя, помятуя о рассеянности Шайбы. Когда она ставит передо мной масло, я тычу пальцем в сторону Шкуры:

    - Ему дали?

    - Ой! — спохватывается Шайба и бросается к раздаче. — Забыла!

    Новенький брезгливо косится в сторону стоящих посреди стола кастрюли с рагу и тарелки с тефтелями. "Погоди, — усмехаюсь я про себя, — такого ты ещё не пробовал! Это тебе не пирожки с бабкиных поминок хавать!"

    У раздачи Шайба объясняется с Макакой и подошедшей по такому случаю Чушкой. Макака сверяется со списками, Шайба тычет пальцем в сторону новенького, а Чушка взирает на всё это с таким недовольным видом, будто кусочек масла и вонючая тефтеля должны быть забраны из её личной пайки. Не дожидаясь, чем закончатся эти разборки, я командую дежурному:

    - Гвоздь, насыпай!

    Сегодня дежурят Гвоздь и Шайба. Девчонки у нас отвечают за чай и масло, пацаны раскладывают горячее по тарелкам. В углу стола на подносе красуются баночки из-под майонеза, в каждой из которых — по чайной ложке сахара. Почему баночки? Чушка объясняет это так: "На вас стаканов не настачишься". А стаканы у них в запасе имеются, но выставляют их только для проверяющих и спонсоров.

    Первая тарелка полагается мне, остальные — по кругу. Исподтишка наблюдаю за новеньким: он кривится, принюхиваясь к исходящим от горячего запахам. "Первый раз точно не станет жрать! — издевательски облизываюсь я и прикрываю глаза от удовольствия, склонившись над тарелкой. — Потом голодуха заставит, и куда он денется?"

    От раздачи возвращается Шайба. Она несёт кубик масла и баночку с сахаром. Как только Шайба усаживается, я сообщаю неприятную новость:

    - Братва, половину масла с хлебом надо перекинуть на общак. Сегодня Беня до старшаков зарулит.

    Такие новости комментировать вслух не принято. Все, включая новенького, молча ковыряют ложками рагу. "Ушлый, гад, — делаю вывод, наблюдая за тем, как он присматривается к другим. — Я бы точно спросил, чё это за общак и кто такой Беня?"

    Перед началом еды все мажут масло на хлеб. Я делаю бутерброд себе и Косому. Закончив, делю куски хлеба пополам. То же самое делают остальные. Шайба обходит стол, собирая на тарелку половинки.

    С трудом проглотив первую ложку, новенький отодвигает тарелку и принимается за хлеб с маслом. Шайба наливает ему чай из большого алюминиевого чайника. Говорят, для закраски воды Чушка по второму разу заливает кипятком остатки заварки со стола воспитателей. Я в это верю, а иначе, чем объяснить, что у них заварка тёмная, а у нас цвета мочи? Чума называет такой чай "нефеля" (с ударением на последнем слоге). Но мы привыкли, не жалуемся. А вообще детдом у нас богатый, пьём не просто нефеля, а с маслом и "грохотульками" — конфетками-леденцами, которые нам на завтрак и на ужин выдают по одной штуке.

    Наши-то постоянно косятся на новенького. Оно и понятно: нечасто приходится наблюдать представление под названием "Первое знакомство с Чушкиной готуванней". Чтобы развеселить стол, подначиваю Шкуру:

    - Домашним говном исходишь? Ничё, скоро всё вылезет...

    В ответ он только супится. Чуть позже, оглядев стол, интересуется, чем размешать сахар? Услышав идиотский вопрос, Ворона просто давится от смеха. Шайба показывает новенькому, что размешивание сахара, как и намазывание масла на хлеб, делается ручкой ложки.

    К концу ужина возвращается Косой. Бросив свёрток на подоконник, усаживается на своё место и приступает к еде. Вижу: он на меня обиделся. "Ничё, — успокаиваю я сам себя, — будет хуже, если я на него обижусь!"

    Ожидая, пока он доест, караулю его в коридоре. "Такие обиды лучше сразу лечить, — обдумываю я случившееся, — придумал же такое: я ему завидую! Ни хрена себе! Чё я, девка, что ли?" Как только Косой появляется, без лишних предисловий перехожу к делу:

    - Ты чё, братан, решил, я спецом такое придумал?

    Косой вяло отнекивается, а я продолжаю давить:

    - А ну, пошли к Липе! Сам у него спросишь. Я за базар отвечаю!

    Как по заказу, в нашу сторону неспешно ковыляет Липа. Я порываюсь призвать его в свидетели, но Косой хватает меня за руку:

    - Да верю я, верю!

    Расчёт мой прост: кто его знает, чем дело закончится, если заставить авторитетного пацана свидетельствовать в таком пустячном деле? Будет Липа не в настроении — достанется обоим. Понимая, что и для меня это лишнее, охотно иду на попятную:

    - Накатил ты на меня, братан... Не ожидал!

    Косой начинает извиняться, а я не очень-то и упорствую в своей обиде. Думаю: "Чё резину тянуть? Так и блины застынут..."

    Передачку поедаем втроём: Косой, Ворона и я. На угощение набивалась Шайба, но мы её отшили. Кто она такая? Вот если бы с ней ходил Косой, тогда было бы другое дело. А так... Сегодня она подружка Вороны, а завтра — хрен с бугра.

    Уединившись за спортивной площадкой, располагаемся прямо на травке. Стелим газетку, на неё выкладываем блинчики. Хоть они и начинены ненавистной капустой, но это совсем не то, что нам дают на ужин. Эта капуста жареная. И не просто жареная, а ещё и со шкварками, помидорчиком и лучком! Понятно, что лучше бы, конечно, с мясом, но дарёному коню в зубы не смотрят. Я-то знаю, мать Косого живёт не богато, к тому же болеет она, на лекарства почти всё и уходит.

    В тот момент, когда второй ужин подходит к концу, прибегает взмыленная Шайба. Усевшись перед газетой на корточки, она тараторит:

    - Мурка котят родила, такие хорошенькие, слепые ещё... Шесть штук... Девчонки хотят молока попросить в харчоблоке... Меня посылают... А я чего-то обламываюсь: меня Чушка не любит. Может, ты сходишь, Ворона? Или ты, Косой... А тебе, Шнырь, надо делом заняться! Чума приказал... Говорит, надо новенького прописать, потом прошмонать хорошенько... Говорит, как закончит Шнырь, пусть до нас пилит... Уже Беня пришёл, они водку пьют!

    Затолкав остатки блинчика в рот, я вскакиваю:

    - С этого бы и начала, дура! А то котята, молоко... Погнали, Косой!

    Убегая, слышу писклявый голосок Шайбы:

    - Ну хоть кусочек оставили бы на пробу! Жалко, что ли?

    Влетев в спальню, застаю привычную картину: на кровати Гвоздя картёжники сражаются в "треньку", по соседству не участвующие в игре изучают картинки из затасканного порнографического журнала, который гуляет у нас от спальни к спальне, как переходящий кубок; дежурные по кухне спят, отдыхая перед ночной сменой; сидя на подоконнике, Апельсин курит козью ножку.

    Однако есть и нечто необычное, на чём сразу же останавливается мой взгляд. Это — Шкура, который сам с собой сражается в шашки, расположившись в углу на свободной койке. Матрас на ней ещё не раскатан, и он сидит прямо на голой сетке. "Видать, объяснили пацану: без разрешения смотрящего койку занимать не положено, — с удовлетворением отмечаю я и присаживаюсь рядом, — а вот про шашки не объяснили... Игра-то, как ни крути, пидорская..." Моё внимание привлекает симпатичный шашечный коробок, умещающийся на ладони Шкуры. Такого я ещё не видел.

    - А ну, покажь, чё это такое?

    Новенький безропотно протягивает мне шашки с магнитиками. Повертев в руках коробок, я закрываю его и кладу рядом с собой. В ответ на недоумённый взгляд поясняю:

    - Забираю в общак. Будешь, как и все, на большой доске в Чапая резаться! Чё ещё у тебя есть?

    Косой упреждает протест, готовый вот-вот сорваться с языка Шкуры:

    - Маленькому не объяснили? Давай-давай, вываливай свои богатства! У нас каждый через это прошёл. Так же, братва?

    В ответ раздаётся одобрительный гул. А что тут возражать? Во-первых, это — старая детдомовская традиция; во-вторых, кто ж упустит такой спектакль, как "прописка", которой обязательно предшествует обыск? Я расстилаю матрас и заставляю Шкуру вывалить на него всё из сумок, а также вывернуть содержимое карманов. В общак положено сдать всё, кроме одежды. Кое-что потом могут и вернуть, но случается такое достаточно редко.

    Перебрав груду барахла, я откладываю в сторону часы, шоколадку, пачку печенья и немного денег. Вместе с мини-шашками получился довольно неплохой улов. Для верности я лично обыскиваю новенького, затем вслух перечисляю всё, что надлежит передать в общак. Я-то наверняка знаю, что Апельсин стучит Чуме, поэтому как же мне не страховаться? Смотрящему, как никому другому, надо держать ухо востро — ему есть что терять.

    Настаёт черёд прописки. С этим представлением не сравнится никакое кино. Без него ни один новенький не может считаться влившимся в детдомовскую семью. Процедура довольно проста. Сначала новичку задаются каверзные вопросы, затем он подвергается довольно неприятным испытаниям. Смысл ритуала заключается не в проверке новенького на прочность и не в оценке его сообразительности — на это всем как раз и наплевать. Смысл состоит в том, чтобы новичок как можно скорее понял, куда он попал, и чтобы остальные хотя бы ненадолго смогли почувствовать себя сильными. Смотрящие в это дело не вмешиваются. Им и без того хватает поводов для проявления силы и власти. По неписанным законам они наблюдают за пропиской со стороны — следят, чтобы остальные не переборщили. Но в итоге, как ни следи, по окончании этого действа одни новички готовы наложить на себя руки, другие жаждут отыграться на очередной жертве. Не зря же во время прописки особенно усердствуют те, кто проходил её совсем недавно.

    По пропискам главный мастак у нас Гвоздь. Никто не знает столько мулек, сколько он. Пока я втолковываю Шкуре, что сейчас ему предстоит сдать экзамен, от которого он не имеет права отказаться, Гвоздь скручивает полотенца в тугой и увесистый жгут. Это — орудие наказания за ошибки.

    До Шкуры не сразу доходит, что противиться прописке — себе дороже станет. И только когда Апельсин предлагает сообща "начистить этому козлу репу", а потом передать его на суд старшим, новенький сдаётся и соглашается принять всё, как должное. Косой его подбадривает:

    - Не боись, салага! Час позора — и ты свой!

    Постукивая жгутом по ладони, Гвоздь приступает к делу:

    - Секи вопросы, Шкура! Слажаешь — дам по жопе полотенцем...

    - А если не слажаю? — перебивает новенький даже с неким вызовом.

    - Тогда не получишь! — заключает Гвоздь под дружный смех присутствующих.

    - Вопрос первый, — Гвоздь хмурит лоб, создавая видимость, что вопрос будет сложным, — по чему ездят машины?

    Новенький ненадолго задумывается, затем начинает излагать ответ, аккуратно выбирая слова:

    - У машины есть двигатель... — после этих слов раздаётся взрыв хохота.

    - Неправильно, — назидательно произносит Гвоздь, — машина ездит по дороге. Поворачивай жопу!

    Описав дугу, жгут впивается в задницу Шкуры. Как обычно, Гвоздь прикладывается от души: лупит с размаху, в момент удара для пущего куражу выкрикивает ругательство. В ответ Шкура не издаёт ни звука. Терпит. Но я-то знаю, что всё это терпение до поры, до времени. "Потерпим и мы... Никуда он не денется — заскулит, как миленький..." — думаю про себя, многозначительно подмигивая Косому.

    - Надо слушать внимательно! — втолковывает Шкуре Гвоздь. — Второй вопрос: горело семь свечей, три свечи погасили. Сколько свечей осталось?

    - Четыре, — без запинки выдаёт Шкура, и его ответ тонет в очередном взрыве хохота.

    - Я же сказал: надо слушать вни-ма-тель-но! — с деланым огорчением вздыхает Гвоздь, поливая жгут водой из графина. — Правильный ответ: свечей останется семь!

    Шкура кивает головой и покорно поворачивается задом. Отвесив плюху, Гвоздь протягивает новенькому костяшку домино. На ней пятёрка и шестёрка.

    - Выбирай! — звучит азартно со всех сторон.

    Шкура несмело тыкает в пятёрку. По спальне проносится недовольный гул. Кто-то комментирует:

    - Ребя, да он петух!

    Новенький испуганно тычет пальцем в цифру шесть:

    - Эту выбираю, ошибся!

    Гвоздь оборачивается ко мне:

    - Всё ясно, командир, будет шестёркой... Подаришь его мне? Будет носки стирать, трусы...

    Новенького начинает трясти от возмущения, но Гвоздь не обращает на это ни малейшего внимания. Скорчив злорадную физиономию, наносит очередной удар, который на сей раз приходится Шкуре по почкам. От боли новенький вскрикивает, и этот крик тонет в одобрительных возгласах зрителей. Гвоздь обводит спальню победным взором, а затем, как ни в чём не бывало, задаёт очередной коварный вопрос:

    - Прикинь, Шкура, на сосну мент залез, а твоя мать на осине сидит. Какое дерево надо рубить?

    - У меня нету матери, — набычившись, шепчет Шкура, — она погибла.

    - А ты прикинь, что она жива! — не унимается Гвоздь.

    - Ну... Тогда сосну! — выдавливает из себя Шкура.

    После этих слов начинается самая настоящая групповая истерика. Покатываюсь от смеха и я. И ведь каждый из нас наперёд знает, какой последует ответ, но всё равно очередной новичок произносит его со своей неповторимой интонацией, что заставляет окружающих переживать этот ответ по-новому.

    - Соснёшь?! — держится за живот Косой. — А у кого? Может, с меня и начнёшь?

    - Задницу поворачивай! — орёт разошедшийся Гвоздь, вращая вокруг головы жгутом.

    В этот момент открывается дверь. На пороге показывается дежурный воспитатель Тишка, самый безвредный и затурканный из всего персонала детдома. По его кирпично-красной физиономии видно: уже выпил. До потери пульса он никогда не напивается, но ни одно его дежурство на моей памяти не прошло по-трезвому. Вот и сейчас, вытирая со лба пот, он медленно осматривает спальню. Наконец, его взор останавливается на Гвозде, который по инерции продолжает размахивать над головой полотенцем.

    - Чего шумим? — Тишкин взгляд перемещается на новенького. — А-а-а, прописочку салабону устроили? Ну давайте, орлы, только без дури...

    Тишка прикрывает дверь, а я кричу ему вслед:

    - Да всё ништяк, Пантелеич! Ты ж меня знаешь...

    Стук закрываемой двери сливается с глухим ударом жгута по заднице Шкуры. После этого с чувством выполненного долга Гвоздь переходит ко второй части программы. Переведя дух, он обращается ко мне:

    - Командир, надо фокус ему показать!

    - С копейкой? — деловито интересуюсь я с таким видом, что можно подумать, в нашем арсенале имеются и другие фокусы.

    - Ага! — поддакивает Гвоздь, и все тут же вскакивают с коек и собираются у двери — там, где побольше свободного места. — Только, чур, я с ним буду играть!

    За дело принимается Апельсин. Его роль в этом "фокусе" самая ответственная. С некоторым вызовом он громко объявляет:

    - А я буду болеть за новенького!

    Растолкав собравшихся вокруг Шкуры, Апельсин подходит к нему и по-братски обнимает его за плечи. Шкура одаривает своего болельщика благодарным взглядом. Я достаю из тумбочки "дежурную" копейку и объясняю новенькому правила игры, которые просты до безобразия, но главное, совершенно бессмысленны, поскольку соль игры состоит не в выявлении победителя, а в унижении прописываемого.

    Косой и Гвоздь за четыре угла растягивают полотенце так, чтобы на нём не осталось ни единой складочки. Посреди полотенца я кладу копейку. Шкуре объясняю, что в какой-то момент, после моих заклинаний, монетка исчезнет. Кто из играющих первым заметит пропажу монеты, тот выиграл. Проигравший должен выпить двадцать кружек воды.

    Апельсин начинает "настраивать" своего подопечного:

    - Секи внимательно, по сторонам не пялься! Будут отвлекать — не обращай внимания... Да не коси ты на Шныря, а на монету гляди, на монету!

    Как можно более громко я начинаю бубнить "заклинание":

    - Пропади копейка, пропади копейка, пропади копейка...

    Новенький впивается глазами в монету. То же самое делает Гвоздь. Они буровят глазами злосчастную копейку с таким напряжением, что, кажется, вот-вот она задымится. Апельсин, пристроившийся за спиной Шкуры, то и дело похлопывает его спине, тыкает пальцами в бока, непрерывно при этом поучая:

    - Не отвлекайся, сейчас она пропадёт... Как пропадёт, ори первым! Кому сказал, не отвлекайся!

    Для меня самое главное — не рассмеяться и не прервать "заклинания" в тот момент, когда Апельсин, расстегнув ширинку, начинает мочиться сзади прямо на новичка. В этом и состоит его роль "болельщика". Обычно он исполняет её безукоризненно, заранее выдувая пару кружек воды, чтобы в нужный момент всё прошло без осечки. Вот и на этот раз, опасающийся пропустить момент исчезновения копейки, убаюканный моими заклинаниями и невообразимой толчеёй, Шкура не сразу понимает отчего намокают его штаны и рубаха. К тому моменту, когда он решается, наконец, обернуться, Апельсин успевает заправить штаны и принять позу фанатичного болельщика. Секундного поворота Шкуры хватает, чтобы Косой встряхнул полотенце, а я ловко поймал взлетевшую в воздух монетку. Гвоздь издаёт победный клич:

    - Пропала копейка!

    Я демонстрирую Шкуре монетку, произнося с наигранным сожалением:

    - Говорили же тебе: не щёлкай клювом!

    Апельсин изображает обиду:

    - Ну, ты и лох! За тебя болеешь, а ты... — с досадой махнув рукой, Апельсин достаёт окурок и удаляется к окну.

    Кто-то из наших замечает:

    - Пацаны, да он обделался от страха!

    Узревший следы Шкуриного "позора" указывает пальцем на его промокшие штаны. Тут же взвивается Гвоздь, апеллируя ко мне:

    - Командир, за это надо добавить ещё пять кружек!

    Насупившись, исподлобья я поглядываю на одуревшего от унижений Шкуру — создаю видимость мучительных раздумий. На самом деле, размышлять тут особо не о чем. В этой забаве главное — не перегнуть палку. Новичок должен усечь, что сам по себе он — никто, а братва во главе со смотрящим — это всё. Остальные должны получить своё законное зрелище. Я не имею права допустить беспредела, зачем нам лишние хлопоты? Глядя на Шкуру, вижу: его давно уже колотит от злости и страха — пора завязывать. Тем более, что Ворона наверняка уже заждалась, да и пацаны должны понимать, что смотрящий у них парень суровый, но не зверь. Поэтому с видом верховного жреца я заявляю:

    - Значит, так, братва... Слушай мой приговор! Десять кружек воды и десять "горячих" полотенцем по заднице. Потом нехай стелится... Его место тут, у двери, — указываю я пальцем на свободную койку.

    Шкура смотрит на меня с благодарностью. "Ну и чучело! — усмехаюсь про себя. — Думал, убивать будут?" Глядя на его искажённое страхом лицо, изображаю на лице презрительную усмешку и смачно сплёвываю: по-другому прописку останавливать нельзя, а то подумают, что смотрящий жалостливый, и перестанут уважать. А я не жалостливый, я просто умный. Спокойно заворачиваю в полотенце отобранные у Шкуры ценности, стараясь, чтобы все видели, что именно я отнесу их в общак.

    Закончив сборы, по-отечески обращаюсь к Шкуре:

    - Прикинь, салага! Есть доска, в неё забиты гвоздики... Мастер видит: один гвоздик чуток выпер... Чё он делает?

    Глядя на его мучительные раздумья, я не скрываю усмешки. Не сомневаюсь, он думает, что это продолжение прописки. Не понимает, что я просто хочу донести до него главную детдомовскую заповедь, которую получает здесь любой вновь прибывший. Так и дождавшись ответа, поясняю:

    - Дурак ты, Шкура! Мастер шандарахнет молотком по шляпке — и гвоздь на месте. Так же и у нас... Не высовывайся, и всё будет пучком...

    Уже в дверях, не оборачиваясь, бросаю через плечо:

    - Погнал к старшим... Порядок будет пасти Косой...

    В спальне у старшеклассников накурено так, что можно вешать не только топор, но и бензопилу. За импровизированным столиком, составленным из трёх тумбочек, расположившись на койках, восседают Беня, Чума, Липа, Кубышка и Сова. Последняя — подружка Липы. Все пятеро — в одном нижнем белье. Это и не удивительно: духота не спадает даже вечером. Я и сам притопал сюда в одних шортах и босиком.

    Мой приход — не тот повод, чтобы прерывать разговор, тем более что очередную байку травит не кто иной, как Беня. По этой части он — мастер с большой буквы.

    Выложив отобранные у Шкуры ценности, я начинаю ожидать, пока на меня обратят внимание. Присаживаться и не думаю: за такую вольность можно схлопотать оплеуху, поэтому стою, облокотившись на спинку койки. Пока Беня досказывает какую-то мульку о нравах пересыльной тюрьмы в Чернигове, есть время присмотреться к обстановке. Первым делом отмечаю шикарные Бенины татуировки: на плече у него изображены руки в кандалах, сжимающие крест с распятием, а на груди — шестиконечная звезда, обвитая крылатым змеем.

    Перевожу взгляд на Кубышку. Теперь и я вижу, что она беременна. Вообще-то командирская подружка никогда не была худенькой, а тут ещё и животик отвис. Ушлая Шайба вынюхала об этом ещё в начале лета, рассказала Вороне, та — мне. Поскольку дальше меня сплетня не двинулась, думаю, что Шайба поделилась не только с Вороной. Во всяком случае, на следующий день о скандальной беременности знал уже весь детский дом, причём передавали это, как самый страшный секрет.

    Говорят, забеременела Кубышка не от Чумы, а от крутого мужика, который всю весну приезжал сюда под выходные на "Вольво" и забирал её то на ночь, а то и до самого понедельника. У нас такое в порядке вещей. А что? Всем выгодно: Кубышка обзавелась нарядными шмотками и дорогой косметикой. Кроме того, и кормили-то её в эти дни по-нормальному, а не так, как в нашей столовке. Жаба получала с этого доход, часть которого наверняка перепадала Чуме, иначе чего бы он так спокойно к этому относился? Разумеется, отступные Чуме — не более, чем мои догадки. Такие сведения даже Шайбе не вынюхать.

    До сих пор не могу понять, как это Чума смирился с тем, что его девчонка залетела от другого мужика? Одно дело зарабатывать такими встречами, совсем другое дело — залететь. Не знаю, может быть, так оно и задумывалось, но факт есть факт: беременность Кубышки никак не повлияла на отношение к ней со стороны её парня. Хотя, если вдуматься, в первую очередь, растущее пузо должно беспокоить Кубышку. Если крутой мужик на "Вольво" ничего за это не обещал, то расхлёбывать кашу придётся самой. Чуме-то, что? У него есть ещё одна подружка — восьмиклассница по кличке Мася. Об этом любой у нас знает, в том числе и Кубышка.

    Есть ещё одна вещь, которую я никак не могу понять: и как это парни зарятся на такую толстячку, как Кубышка? На мордочку она, конечно, ничего: коротко стриженная блондинка, щёчки пухленькие, слегка курносая, глаза большие, голубые... Всё остальное никуда не годится. Уж больно крупная. Как говорит Ворона, отожралась деваха на общаковских харчах. У Кубышки всё непомерно большое: грудь, талия, ноги. Допустим, грудь шестого размера ещё куда ни шло, да и то — на любителя. А вот складки жира на животе и с боков да толстые, как у слонихи, ноги — это уже не порядок.

    Сова, подружка Липы, — полная противоположность Кубышке. Не в меру худющая, черноволосая, с длинными распущенными волосами, нос с горбинкой, глазки маленькие, чёрные. Эта — страшненькая, но по-своему. Смотрю на них и думаю: "Повезло мне с подружкой... Вырастет — все вокруг обзавидуются, тем более если я стану главным смотрящим... Уж я-то свою Ворону ни за какие деньги не продам!"

    Чума разливает водку по столовским майонезным баночкам, а Беня на мгновенье примолкает, чтобы раскурить косячок. Воспользовавшись случаем, Липа кивает головой в мою сторону:

    - Шныря угостим?

    Чума извлекает из тумбочки пустую баночку, плещет туда из бутылки и протягивает мне:

    - Говори тост, малой.

    Опешив от неожиданности, я быстро нахожусь:

    - За нашего гостя!

    Беня шумно выпускает дым и манит меня к себе:

    - Мальчик, иди здесь, за такие слова будешь моим другом!

    Он усаживает меня рядом с собой и протягивает свой косячок:

    - Конопель, шобы занюхать. Кури на халяву, босяк, шоб аж очи повылазили! Тока к дамам шаловливые ручонки не растопыривай!

    Набрав воздуха, я залпом выпиваю свои полбанки и тяну руку к хлебу с маслом, который был явно принесён с нашего стола. Беня шлёпает меня по руке:

    - Шо за мансы? Ты шо, сюды лопать пришёл, чи шо? Тебе сказано: кури! А ты хочешь лишить Беню последней радости. Как говорила моя незабвенная бабушка, шо нужно бедному еврею — корочка хлеба и вагон масла.

    Делать нечего, затягиваюсь. Проглотив водку, Беня не спеша лакомится бутербродом. Голодными глазами поглядываю я на тарелку, где осталось всего три кусочка. В глубине души, конечно, злюсь: "Во, жлобяра! На хрена мне эта конопля? С одной-то затяжки всё равно ни в глазу, ни в заднице..." Дожевав, Беня отбирает у меня косячок и делает глубокую затяжку. Папироска догорает, гость бросает её на пол и прихлопывает башмаком. Уж он-то знает: кто-нибудь из провинившихся наутро уберёт. Шумно выдохнув, Беня продолжает развлекать присутствующих своими историями:

     - Ща вам прогоню такую пену, пацаны. Хохмочка случилась на Киевском кичмане, шоб у его очи повылазили! Лежу, значится, на шконке, мослы циркулем раскинул... Весь такой скучаю за своей Сарой, со злости гнидам шухер задаю... На хате, мимо меня ни единой разумной твари, если не считать тараканов. Заводят гостя. Гляжу: отмазчик мой, Шапиро... Конвой прямо до хаты доставил, по высшему разряду...

    - Адвокат? — спрашивает Липа.

    - Ой, было бы сказано! — машет рукой Беня. — Это адвокат?! Идиота кусок, а не адвокат! А шо вы хотели желать? За деньги кончил на юриста, а ваш Беня по той причине имел аж четыре года, заместо того, шобы радоваться условному сроку!

    - Убивать таких надо, — угрюмо цедит Чума.

    - Я тебя умоляю! — осаживает его Беня. — На пса оно надо, убивать честных адвокатов, когда есть мусора?

    Беня заталкивает в рот ещё один кусок хлеба с маслом. "Ну, и задавись, гад! — желаю ему про себя. — Одна радость: завтра расскажу своим, что сидел у старшаков на равных, пил водку, косячок курил... Пусть знают!" Проглотив, Беня продолжает:

    - Не отклоняемся от темы, пацаны! Заходит, значит, Шапиро... По глазам вижу: радый, как городской сумасшедший на Пасху. Стол мануфактурой протёр, причиндалы с торбочки вывалил, бумажками шуршит. Ну, думаю, пришла Бене свобода, равенство, бл...ство... Как на тебе, нет!

    - Во, падла! — возмущается Чума, сверля Беню осоловелым, но преданным взором.

    - Не, ты слушай сюда! — Беню пробивает  на смех. — Объявляет Шапиро номер: типа, хохмочка для поднятия боевого духа заточённого в каземат Бени. Эту мульку Шапиро срисовал в мусарне, прям с ихнего отказняка!

    - Чего-чего? — напрягает мозговые извилины Кубышка, силясь понять, о каком документе идёт речь.

    - Отказ в возбуждении уголовного дела, — со знанием дела поясняет Чума.

    Рассказчик кивает головой и переходит к сути:

    - Словили у Днепре торбу. Боже ж ты мой, тама такое! — Беня делает паузу и закатывает глаза. — Тама некультурно разлагается труп, весь скотчем перемотанный! Синюшный такой, як баклажан, раздутый, падла, и воняет недружелюбно...

    Кубышка с Совой изображают на лицах отвращение. Беня усмехается:

    - И шо вы себе думаете? В отказняке мусора пишут... Не, вы даже не представляете, какую чушь они пишут! "Оперативно-розыскными мероприятиями установлено..." Вот же ж, уроды! "Гражданин Пупкин, национальность кацап, такого-то числа клеил скотчем на мосту объявления. В результате порыва ветра скотч размотался и опутал пострадавшего по рукам и ногам. Объявления подхватило ветром. Пытаясь их поймать, Пупкин перегнулся через парапет и случайно упал в проплывающую под мостом спортивную сумку. Под тяжестью тела Пупкина сумка погрузилась до дна, однако и при этом её продолжало волочить течением. По причине трения молнии о камни сумка застегнулась, после чего и наступила ненасильственная смерть пострадавшего..."

    - Гы-гы-гы, — догадывается Липа о том, чем закончились проведённые оперативно-розыскные мероприятия. — Закрыли дельце?

    Беня делает царственный жест, означающий "нетрудно догадаться", и эффектно завершает свой рассказ:

    - А теперь самый цимес. Мусора рисуют: "Отказать в возбуждении уголовного дела по статье такой-то УК Украины за отсутствием состава преступления"! Шикарно, да?

    Липа хватается за живот и валится на койку, Чума расплывается в сладенькой улыбке, а Кубышка с Совой, мало чего уразумев из этого рассказа, сдержанно хихикают в тон Липе. Победоносно оглядывая собутыльников, Беня замечает принесённые мною вещи, конфискованные у Шкуры:

    - Шо це за бэбихи?

    Я отвечаю:

    - У новенького на общак забрал.

    Беня тянется к Шкуриным ценностям и придвигает их к себе.

    - Цикавая штучка, — вертит он в руках мини-шашки, затем протягивает их Чуме, — в добром хозяйстве и дохлая муха сгодится.

    Беня прикладывает к уху часы, затем сосредоточенно изучает надпись, расположенную с тыльной стороны, под ремешком. Скривив недовольную физиономию, буркает:

    - Лажа! Производство Кацапетовской фабрики имени командарма Семэна Будэнного.

    - И куда их? — настораживается Липа.

    - Захороводишь натуральный обмен на флакон водяры. Бухло заначишь в общаке. На другой раз будет нам немного еврейского щастья!

    Беня пересчитывает отобранные у Шкуры деньги и протягивает их Липе:

    - Имеем ещё один флакон вышеобозначенного щастья. На сдачу — леденцов пососать для дам.

    Открыв пачку печенья, Беня высыпает его на стол:

    - С приятным вас аппетитом, мамочки!

    Как по команде "мамочки" набрасываются на угощение. Беня вертит в руках шоколадку. Скосив глаза в мою сторону, интересуется:

    - У тебя мокрощелка завелась уже, или ещё в войнуху играешься?

    С гордым видом я отвечаю:

    - Чё это, в войнуху? Есть у меня девчонка... Ленка Воронина, кличка Ворона.

    Беня протягивает мне шоколадку, не обращая внимания на завистливые взоры Совы и Кубышки:

    - Шоб содержал в шоколаде свою мадмуазэль! Скажешь, Беня передал... Это твой гешефт...

    Я принимаю щедрый дар и тут же прячу его в карман:

    - Нема базара!

    Беня подмигивает Чуме:

    - Не, это — не поц, он-таки смышлёный... Даром, шо не еврей!

    Чума ухмыляется:

    - Стараемся, воспитываем подрастающее поколение...

    Липа разливает остатки водки, а у меня в душе зарождается недоброе предчувствие: "Закусон-то у них кончился! Точняк, отберут шоколадку!" К счастью,  кивком головы Беня указывает мне на дверь:

    - Сделай вид, шоб тебя искали! Нам тут за дела побазарить надо...

    Пока они не передумали, я вскакиваю и спешу на выход.

    Здание нашего детдома 1938-го года постройки. В этом году отмечали его шестидесятилетие. Этажей в нём всего три, зато потолки высоченные и окна огромные. Всё было бы очень даже ничего, но только воспитатели говорят, что последний раз ремонт в детдоме делали лет сорок назад. Оно и видно: стены обшарпанные, половицы скрипят, в туалетах и душевых потолки поросли грибком. Если к этому добавить слабенькое отопление и худую крышу, то вывод напрашивается очевидный: жить здесь, конечно, можно, но только осторожно. Вот мы и осторожничаем: чтобы не текло с потолков, во время дождей и таянья снега подставляем тазики, зимой спим по двое, битые стёкла латаем фанерой.

    В плане здание напоминает букву "П". В одном крыле расположены жилые помещения, туалеты, душ; в другом — учебные классы и мастерские, в третьем — спортивный и актовый залы, харчоблок, медпункт и комнаты для персонала. Под всем зданием имеется длиннющий подвал, в котором когда-то находилось бомбоубежище. Часть подвальных помещений Жаба сдаёт в аренду, в других — размещаются склады. Одну подвальную комнату воспитатели приспособили под карцер. Без этого в детдоме не обойтись: всякое случается.

    Спальни старшеклассников расположены на третьем этаже. Когда начинает течь крыша, им-то в первую очередь и достаётся. Наша спальня находится на втором этаже, как раз под той комнатой, где живут Чума и Липа. Спускаясь к себе, я замечаю Ворону. Она что-то вышивает, устроившись на подоконнике лестничной площадки. В голове у меня слегка шумит от выпитого, и потому я приветствую её громко и радостно:

    - Ну, даёшь! Думал, ты уже дрыхнешь!

    Ворона сворачивает рукоделье и спрыгивает с подоконника:

    - Сколько можно ждать?

    - Дела были! — подмигиваю ей многозначительно. — Чё, думаешь, груши околачивал?

    Я подхожу ближе, Ворона начинает принюхиваться. Объясняю ей с гордым и независимым видом:

    - Водку с Беней бухали, за дела базарили... А чё, нельзя?

    Ворона испуганно кивает головой:

    - Можно-можно! А что за дела? Расскажешь?

    Довольный произведённым эффектом, я усмехаюсь:

    - Ага, тебе скажи... К утру вся наша кича узнает!

    Пока она не успела надуться за такие слова, протягиваю ей шоколадку:

    - На, похавай! У самого Бени выпросил...

    Ворона прыгает мне на шею:

    - Ух, ты! Давай, прямо сейчас попробуем?

    В ответ небрежно машу рукой:

    - Сама лопай!

    Из-за спины доносится жалобный голосок Шайбы:

    - Дайте и мне кусочек, ну хоть малюсенький!

    От возмущения меня передёргивает: "Вот, гадина! Как же я не догадался выйти на двор?" Притаиться под лестницей — её излюбленный способ подслушивания. Об этом в детдоме знают все и, тем не менее, на это попадаются. В данном случае, обидно не то, что за нами следили, а то, что неизвестно, как она преподнесёт окружающим наш разговор. Хоть никто и не осмелится меня этим упрекнуть, всё равно не очень-то приятно, если в детдоме будут считать, что я отобрал у Шкуры шоколадку только для того, чтобы скормить её Вороне. Обернувшись, отвечаю со злостью:

    - Опять за нами следила?! Ну, я тебя предупреждал!

    Как только я делаю первый шаг в направлении Шайбы, она бросается наутёк. Гнаться за ней неохота, да и не дерусь я с девчонками. Что, у меня нет другого способа её наказать? Да сколько угодно! В голове вертятся планы мести: "Она у меня до конца лета будет отдавать Вороне свой полдник... Откажется — сядет в карцер! Чума разрешит... Чё это за повадки? Пора с этим завязывать!"

    Спустившись до середины пролёта, зову Ворону:

    - Погнали на наше место!

    - Не поздно? — с сомнением поглядывает она в ночную темень.

    - Самый раз!

    Наше место находится во дворе, между котельной и забором. По другую сторону забора — обрыв. Местечко тихое, да и вряд ли в такое время там кто-нибудь будет. Когда Беня поинтересовался, есть ли у меня девчонка, по правде сказать, я немного струхнул. Подумал, вдруг он спросит: было у нас или нет? Что на такое ответить? Соврёшь — перед Вороной стыдно. Скажешь правду — перед старшими. Что это за смотрящий, если он ещё мальчик? Получив шоколадку, я сразу подумал: "Это как раз то, что мне надо!"

    Доедая шоколадку, как мне кажется, Ворона и не догадывается, зачем я её сюда привёл. Жуёт себе, рассказывая какие-то дурацкие девчоночьи сплетни, а у меня, тем временем, бешено колотится сердце, и думаю я совсем о другом: "Сюда незаметно не подкрадёшься... Светит луна, весь двор просматривается. Мы — в тени деревьев... Да и спят уже все, кроме старших... Те-то сюда не попрутся..."

    Ворона принимается выведывать у меня о новеньком. Я односложно отвечаю, а сам продолжаю размышлять над ситуацией: "Такое простое дело, даже смешно... Всего два слова сказать... Про себя произнёс их тысячу раз, а как до дела дошло, мямлю какую-то фигню... Чё за дурак? Смотрящий, называется... Знал бы Беня!"

    В тот момент, когда Ворона начинает сворачивать фантик из обёртки, я поднимаюсь и расстилаю на траве кусок толя, на котором обычно раскладывают закуску во время пьянок. Кто-то принёс его с чердака, теперь это скатёрка общего пользования... Паршивый материал, с детства ненавижу запах горящего толя. Не могу забыть, как подпалили молдаване нашу хату.

    - Хочешь тут? — вполне невинный вопрос Вороны пронзает меня, как удар током.

    - Ага, — с трудом ворочаю я ватным языком.

    В голове при этом пульсируют мысли: "Ха! Думает, мы как обычно будем зажиматься... Это и сидя можно делать... Как же ей объяснить? Понятней всего — матюками... А чё? Можно и так... У нас все ругаются, как шахтёры... Не... Чё-то не хочется матом... Может, вообще всё делать молча? Точно! Так и поступлю!"

    - Иди сюда, — говорю ей таким голосом, что даже сам отмечаю его предательское дрожание.

    Она участливо спрашивает:

    - Перепил, что ли?

    - Сейчас будем греться, — отвечаю невпопад, придумав совершенно идиотское обоснование своему плану.

    - Точно перепил! — тяжко вздыхает она и начинает послушно укладываться рядом. — Захочешь рыгать, скажешь.

    "Тю, нашла чего опасаться, дура..." — думаю я, а на словах объясняю:

    - Чё-то холодно, Ленчик... Надо было майку напялить.

    Мои руки решительно забираются к ней под кофточку. Она комментирует:

    - Ага, холодно ему... Так я и поверила... Руки, как огонь!

    "Разгадала! Чё же ей сказать?" — молоточками стучит у меня в висках.

    До меня доносится:

    - Царапается...

    - Кто? — спрашиваю её испуганно.

    - Толь.

    От этого слова меня продирает мороз по коже... Перед глазами возникает наша объятая пламенем хата и клубы чёрного дыма, поднимающиеся над крышей, крытой толем. С трудом заставляю себя не думать об этом кошмаре.

    - А давай так? — помогаю ей усесться верхом мне на живот.

    "Вот оно, придумал! — в моей душе зарождается буря восторга. — Сейчас она сама всё поймёт!"

    Мои руки, как две змеи, ползут по её ногам всё выше и выше... Дыхание перехватывает, и я начинаю судорожно сочинять ключевую фразу, после которой ей ничего другого не останется, кроме как безропотно смириться с неизбежным. Как назло, ничего путного на ум  не приходит. Наоборот, в голову лезут совершенно несвоевременные мысли: "А вдруг за нами Шайба подглядывает? Надо бы проверить... Увижу, догоню и накостыляю..."

    В тот момент, когда я собираюсь поведать Вороне о своих опасениях, совершенно неожиданно для меня она заявляет:

    - А ко мне Кыся клеился...

    - Кыся?! — я делаю вид, что впервые об этом слышу.

    Ворона виновато кивает головой и спешит меня успокоить:

    - Прыщавый такой, знаешь? Ну, клеился он, клеился, а я его отшила!

    - И чё вы с ним? — спрашиваю недовольным тоном.

    - Говорю же, отшила! — отвечает она со всей невинностью. — А ты до этого ни разу не трахался?

    По её интонации понимаю, что она давно уже разгадала мой план. Но виду не подаю — пусть думает, что я совсем уж простачок. Вместо ответа начинаю решительно действовать...

    К себе в спальню я возвращаюсь глубоко за полночь. Под потолком по-прежнему горит тусклая лампочка. Так заведено: пока смотрящий не отобьётся, свет выключать нельзя. Перед тем как щёлкнуть выключателем, осматриваюсь. Вокруг лампы вьётся скопище комаров. Придётся засыпать, накрывшись с головой простынкой, хотя это вряд ли поможет: во сне-то всё равно раскроешься. До глубокой осени мы ходим покусанные и расчёсанные, а простынки у нас запачканы кровью так, что можно подумать, здесь происходило чёрт знает что.

    Новенький спит, уткнувшись лицом в подушку. Если приглядеться, хлопец он не хилый. Во всяком случае, выглядит покрупнее меня, да и помускулистей. Глядя на его спину, размышляю: "Точняк, спортом занимался... Ну и хрен с того? Ещё неизвестно, кто кого отметелит в драке... Видали мы таких спортсменов! Одно дело в спортзале мышцу качать, другое — в подворотне рожу бить... Надо будет подраться с этим спортсменом, а то наши могут подумать, что он сильнее меня..."

    "Та-а-к... У Апельсина свежий фингал под глазом... Интересно, кто это постарался? Хотя, чё тут думать? Конечно, Косой... Он-то был старшим..."

    Негритёнок Максимка спит, свернувшись калачиком. На самом деле, никакой он не Максимка, это мы ему такую кличку дали. По документам он Витя Лысенко. Мать у него местная, отец — африканский студент. Липа говорит, что из страны Чунга-Чанга. Максимка попал к нам прошлой осенью. Божился сбежать на другой день. А я был уверен, что никуда он не денется. Зима-то на носу! Ну, сбежал бы — дело не хитрое. Дальше-то что? Свою мать он знать не желает: она же сама от него отказалась. Куда ещё негру податься? Опять в подземный переход нищенствовать? Свобода — штука хорошая, но не во время холодов... С тех пор он у нас и прижился. Смешной малый, обижается на прозвище Чунга-Чанга. А что тут обидного? Я же не обижаюсь, когда меня молдаваном называют? Хотя с молдаванами у меня свои счёты...

    Васька Ломов по кличке Лом, как обычно, храпит с широко открытым ртом. Уж сколько раз ему говорили, чтобы спал на пузе, так нет же! Нравится ему спать на спине... Ну, если нравится, пусть не обижается. Я подхожу к его койке, поднимаю с пола дырявый носок и заталкиваю прямо в рот спящему. Васька мгновенно просыпается и выпучивает на меня свои бесцветные глаза. Я показываю ему кулак, и до него тут же доходит, что возмущаться себе же дороже станет.

    Червь, он же Славка Червиченко, спит, свесив голову с кровати едва ли не самого пола. Как же можно так спать? Не пойму... Про Червя в детдоме любой скажет: этот может заснуть в любом месте и в любой позе. То, что он дрыхнет на занятиях, само собой разумеется. Помимо этого, Червь умудрялся заснуть в овощехранилище, где его во сне покусали крысы, на харчоблоке во время чистки картошки, на уборке лука прямо в грядке, после чего мы с трудом его нашли, растянувшись по полю цепочкой. А один раз Червя угораздило погрузиться в сон прямо в кабинке сортира. Говорят, эта болезнь возникла у него от лекарств. Раньше он был шустрым и весёлым, торговал наркотой на базаре, сам покуривал травку. После того как у него на глазах грабители зарезали мать и деда, в Червя вселился какой-то бес. Пришлось определить парня в дурдом — там-то врачи и перестарались с лекарствами. Беса-то из него вытурили, но какой ценой? Славка перестал улыбаться, радоваться жизни, общаться с друзьями. Разве это дело, что теперь все воспринимают его, как тормознутого по жизни?

    Косой спит прямо в одежде поверх простынки. "Понятно, — усмехаюсь я, — пацан на службе... А чё? Дело святое... Командир к бабе пошёл, заместитель остался в штабе за главного... Прикемарил на боевом посту. Начистил Апельсину репу и притомился..."

    Проверяю тараканьи ловушки. На ночь мы их расставляем по всей спальне. Одна из ловушек всегда рядом со мной, чтобы тараканы меньше по мне ползали. Заглядываю под свою койку: "Так... Всё на месте, хорошо... Ого, скока этих тварей набилось! Штук сто!" В качестве ловушки мы используем коробки из-под масла "Рама". Ни на какое другое масло тараканы не липнут, а на это так и прут! Наверное, хорошее масло, если таракашкам нравится! Спасибо Чушке. Говорят, это она придумала кормить нас "Рамой" и подсказала, как можно использовать пустые коробки...

    Обойдя спальню, я возвращаюсь к двери и выключаю свет. Глаза слипаются от усталости. Юркнув под покрывало, накрываюсь с головой и уношусь в мыслях туда, откуда только что пришёл... Сладостные виденья длятся недолго. Меня тормошит Косой:

    - Шнырь, не спишь?

    - Чё тебе? — бурчу не очень довольно и откидываю покрывало.

    Косой соскакивает с места, присаживается на корточки у моей коки и начинает быстро-быстро шептать:

    - Ты только ушёл, Апельсин на новенького попёр. Говорит, в шашки только петухи играют... Новенький такой: "Чего?! Сам петух!" Апельсин ему: "Тебя, — говорит, — Сам Шнырь пидором назвал..." Я им обоим: "Кончай базар, Шнырь приказал завязывать..." Апельсин на меня: "Ты, — говорит, — за пидоров заступаешься?!" И после этого — буром на новенького: "Сымай штаны, проверку делать будем!" Гвоздь сразу подписался... "Буду держать", — говорит. И тут новенький как уделает Апельсина! Тот через две койки перелетел. Гвоздь видит такое дело — сам бочком к двери и драпать! Я, такой, стою, а новенький мне: "Ещё кто вякнет, замочу!" "Ого, — думаю, — этот замочит!" Новенький: "Я, — говорит, — боксом занимался!" Не, Шнырь, в натуре говорю, удар у него резкий! Отвечаю!

    Эта новость меня немало настораживает. Но виду я не подаю. Изображаю зевок, после чего осаживаю Косого:

    - Не гони, братан! Бокс — это всё цацки-пецки. Я таких боксёров одной левой мудохал... Лучше скажи, у тебя покурить есть?

    - Нету...

    - Тогда давай спать... Устал я, как пёс... С девкой кувыркаться — это тебе не бокс зырить!

    - Ух, ты-ы-ы! — завистливо тянет Косой. — Расскажешь?

    Я зеваю и переворачиваюсь на другой бок:

    - Чё тут рассказывать? Дело-то простое...

    Косой укладывается на свою койку, а я скриплю зубами от злости: "Ну, гад! Всё настроение испоганил! Заснёшь тут... Теперь надо думать, чё делать с этим боксёром... Как говорится, не было печали..."

    Проворочавшись довольно долго, да так и не придумав, как поступить со Шкурой, я переключаюсь на другие темы. И первым делом анализирую поведение зачинщика конфликта — Апельсина.

    По большому счёту он прав. Несложно догадаться, что им двигало. Есть тут у нас один любитель шашек по кличке Пинч. Если по-настоящему — Димка Шлаков. Тот даже первое место на соревновании брал, сама Жаба вручала ему грамоту. Кстати, Пинч из того же класса, что и Кыся. Вид у него — не дай Боже! Такой же прыщавый, как и Кыся, вдобавок ещё и белобрысый, сутулый, болезненный, вечно грязный и неопрятный — типичное подзаборное чмо. Ещё и причёска у него идиотская: отовсюду выстрижено, оставлен только чубчик впереди. Физиономия тоже не подарок: нос, как у Буратино, брови бесцветные, скулы широкие.

    Так вот, Пинч — самый настоящий пидор. История его такова. Отца нет, мамка сильно пила. Предоставленный самому себе, он так бы и мыкался до сих пор по улицам, если на его пути не повстречался добрый дядя на "Мерседесе", который предложил голодному оборванцу сфотографироваться за деньги. Пинч и клюнул на эту наживку. Фотографироваться-то не мешки ворочать...

    Привёз его добрый дядя в "студию", где заставил раздеться до нижнего белья и позировать во всех мыслимых и немыслимых позах. В конце "фотосессии" дядя вручил ошалевшему от счастья Пинчу десять долларов и подарил свою визитную карточку. Провожая, предложил обращаться ещё, если понадобятся деньги... Пинчу они понадобились уже на следующий день. Ему и в голову не приходило, что с каждым днём "фотосессии" будут становится всё более откровенными и "горячими", что сниматься придётся уже не одному, а в компании таких же, как и он, уличных пацанов. Однако фотограф так умело и так тонко подводил Пинча к очередным усложнённым заданиям, что у того и мыслей не возникало, что он делает что-то постыдное...

    Месяца через три, во время очередной съёмки, сюжет которой можно озаглавить как "подростковая оргия", в "студию" ворвалась милиция. На "фотографа" надели наручники, а "фотомоделей" препроводили в отделение... Можно только представить, с какими чувствами взирали на всё это понятые и с какими лицами "следаки" изучали вещественные доказательства...

    Через пару месяцев по совокупности статей "фотограф" получил пять лет строгого режима. По определению суда мать Пинча была лишена родительских прав, а сам Пинч оказался в приюте. Говорят, позднее её поймали на краже и влупили то ли пять лет, то ли шесть...

    История Пинча стала известна приютским ещё раньше, чем он переступил порог этого заведения. Надо ли говорить, что в приюте парня принародно "опустили"? В итоге его судьба оказалась предрешена...

    Приют распределил Пинча в наш детдом. Разумеется, во время прописки его вторично "опустили", причём оформили это чуть ли не всем классом. Если мне память не изменяет, повторялось это ещё раз пять, не меньше... Постепенно Пинч ко всему привык, потому, наверное, и воспринимает издевательства как неприятные, но не смертельные процедуры.

    Помню, поначалу он пытался убедить окружающих, что он вовсе и не пидор, что ему нравятся девчонки. Но разве на словах такое докажешь? И кому нужны эти доказательства? Смешно даже... Ведь никакая девчонка не станет гулять с таким уродом... Как метко заметил Беня, пидор — это не обязательно болезнь, а чаще приговор".

    Если вернуться к шашкам, пожалуй, это единственная радость Пинча в стенах детдома. В основном, ему приходится сражаться с самим собой, потому как кто же согласится проигрывать пидору? Так и живёт он среди нас, будто прокажённый. Даже в столовке питается не за общим столом, а на подоконнике... Надо ли говорить, что из-за привязанности Пинча к этой игре шашки у нас являются символом всего самого мерзкого и пакостного? Во всяком случае, среди воспитанников уж точно. Единственный соперник Пинча, который нет-нет да и сразится с ним за шашечной доской, — это дед по кличке Баян, он же детдомовский фельдшер Ничипоренко Леонид Петрович. По своей внешности Баян как раз под стать Пинчу — такой же неопрятный и на редкость несимпатичный. На вид ему лет шестьдесят, но смотрится на все восемьдесят. В отличие от Пинча с его дурацкой чёлочкой на лбу, чуб фельдшера зализан кверху, в сторону макушки. Вечно обрюзгший, частенько пьяный, с синюшными мешками под глазами, во время ходьбы он потешно переставляет негнущиеся в коленях ноги и водит по сторонам мясистым багровым носом.

    Поединки между фельдшером и Пинчем обычно происходят в "медичном блоке". В момент игры Баян сам открывает двери нараспашку. Попробуй затворись —любопытные беспрерывно будут заглядывать внутрь, отпускать шуточки и насмешки...

    В момент обдумывания таинственной взаимосвязи шашечной игры и паскудного пидорского извращения меня неожиданно осеняет: "Надо познакомить Шкуру и Пинча! Нехай сразятся в шашки! Уж я-то смогу раздуть из этого такое, что нашему боксёру не поздоровится... Во, будет цирк!"

    Вторично прокрутив в голове этот коварный план, я улыбаюсь сам себе в темноте: "Кучеряво придумано! И чё за галимая игра, эти шашки? Хрен, когда до них дотронусь! Ну, разве что в Чапая, и то не часто! Попляшет у меня этот боксёр! Пусть только сыграет в шашечки! Вовек не отмоется, гад..."

    Убаюкав себя сладкими мыслями, я засыпаю...

    Реализовать задуманное мне удаётся уже на следующий день...

    Чтобы шашечный поединок Пинч-Шкура прошёл без сучка и без задоринки, мы с Косым продумываем всё до мелочей. Сначала свою роль безупречно исполняет Максимка: он зазывает Шкуру в красный уголок. Предварительно приходится вытурить оттуда девчонок-семиклассниц, облюбовавших это место для вязания на спицах, а также пацанов-картёжников, которым взамен гарантируется интересный спектакль. Лишние люди могут спугнуть Пинча, отлично знающего, как его компанию воспринимают воспитанники детдома. Заведя Шкуру в красный уголок, Максимка, как бы между прочим, предлагает ему сразиться в шашки. К счастью, тот сразу же соглашается. Понимая, что игрок Максимка неважнецкий, мы заготавливаем ему "дублёра" — Червя. Тот "чисто случайно" должен забрести в красный уголок и занять очередь на игру с победителем. По нашему плану Максимка и Червь кровь из носу обязаны продержаться до прихода Пинча. Я лично их инструктирую: думать над каждым ходом до посинения!

    Сгонять за Пинчем соглашается Гвоздь. Действуя по плану, он подходит к нему в коридоре и заявляет, что в детдоме объявился новый чемпион, который вызывает всех лучших игроков на поединок и обещает каждого надрать всухую. Поначалу Пинча одолевают сомнения, станет ли этот чемпион играть с таким изгоем, как он? На что Гвоздь небрежно бросает, что всё, дескать, на мази: Шнырь разрешил, и даже Чума в курсе. Ещё немного поколебавшись, Пинч направляется в красный уголок.

    Дальнейшее происходит при моём непосредственным участии. В тот момент, когда Максимка и Червь оставляют Шкуру и Пинча за шашечной доской, я направляюсь прямиком к Чуме. С похмелья тот долго не может понять, что такого случилось, а когда до него доходит, идти в красный уголок он отказывается наотрез, сославшись на дурное самочувствие. Но меня его отказ не смущает. Главное-то уже свершилось, и свидетелей тому — масса! Для верности я не ленюсь сгонять за Лысым, смотрящим из седьмого класса, где учится Пинч. Как ни странно, особого интереса к свершившемуся Лысый тоже не проявляет, но поглядеть на происходящее в красном уголке соглашается. По пути к нам присоединяется довольно много любопытных, что лично мне только на руку.

    Когда мы заходим, наученный горьким опытом Пинч в момент исчезает. Шкура долго не может понять, в чём состоит его проступок, а когда, наконец, понимает, начинает оправдываться. По его мнению, играть в шашки с пидором вовсе не предосудительно, но меня его отговорки совершенно не трогают. Одно дело — личные представления новичка, другое — сложившиеся в детдоме традиции. В этот момент я глубоко убеждён, что запачканному в таком деле будет сложно заработать хорошую репутацию в нашем детдоме...

    Вечером того же дня во время свидания у котельной Ворона задаёт идиотский вопрос:

    - А если у меня пузо появится, как у Кубышки?

    Лузгая в этот момент семечки, от неожиданности я больно прикусываю язык:

    - Какое ещё пузо?! Сдурела?

    Я недоумеваю: неужели она не понимает, что пока ничего такого у нас быть не может? Начинаю объяснять ей, что к чему, в ответ она скромно потупляет глазки:

    - Ну, это всё понятно... Я вообще спросила. На будущее.

    В этот момент у меня возникает страшное подозрение:

    - Ты чё, и с Кысей тоже?!

    Ворона в ужасе отшатывается:

    - Да нет же! Честное слово! Что я, врать тебе буду?

    - А хрен тебя знает? — даю понять, что меня не проймёшь девчачьим честным словом.

    - Ну, я просто хотела узнать, как ты себя поведёшь, если...

    - Никаких "если"! — отрезаю довольно сердито. — Нашла о чём говорить! Ты чё, меня за лоха держишь?

    После этого мы довольно долго препираемся, пока, наконец, Ворона не растолковывает мне суть своего вопроса. Оказывается, ей просто интересно было знать, как я к этому отношусь — не брошу ли беременную, если, не дай Бог, такое случится. Немного поостыв, буркаю:

     - Будет пузо от меня — не брошу.

    - А если случится, как у Кубышки? — не отступает Ворона. — Чума-то её не бросил...

    Хоть это и не в моих правилах осуждать главного смотрящего, но я решительно заявляю:

    - В таком вопросе Чума мне не указ!

    Ворона вздыхает и соглашается, что по-своему я прав. Про себя я думаю: "Ха! Конечно, по-своему! А как же ещё я должен быть прав в таком вопросе? По-твоему? Ишь чего захотела!"

    После этого на всякий случай заставляю Ворону поклясться, что ничего у неё с Кысей не было.

    - Да чтоб мне сдохнуть! — с лёгкостью клянётся она, и я успокаиваюсь окончательно.

Глава 2

Молюся, плачу i ридаю:

   Воззри, пречистая, на їх,

   Отих окрадених, слiпих

   Невольникiв. Подай їм силу

   Твойого мученика сина,

   Щоб хрест-кайдани донесли

   До самого, самого краю.

Т. Шевченко,

"Марiя" (1859)

   Через пару дней весь детский дом в полном составе вывозят за город на уборку яблок. Такие мероприятия мне нравятся! Во-первых, они вносят разнообразие в наши монотонные будни; во-вторых, в саду можно вволю насладиться яблоками; в-третьих, неподалёку от сада течёт речушка, а это значит, что купание нам обеспечено. О чём ещё можно мечтать в разгар летнего зноя?

    Как обычно, руководит трудовым десантом Жаба. Её задача — обеспечить выполнение нормы. В среднем мы должны собрать по десять ящиков на каждого. Справимся — нам будет разрешено увезти с собой по одному ящику на человека. На самом деле, задание это пустяковое, но за такими работничками, как мы, всё равно нужен глаз да глаз. Любителей сачковать в детдоме хоть отбавляй, но на то и существуют смотрящие, чтобы всевозможные хитрецы не паразитировали за чужой счёт. В таком непростом деле, как обеспечение выполнения плана, Жаба может полностью на нас положиться. В отличие от неё, в арсенале смотрящих имеется целая куча способов повышения производительности труда: это и крепкое словцо, и смачный пинок, и запрет на купание, и даже карцер по приезду в детдом.

    Разумеется, смотрящие освобождены от трудовой повинности. Иначе, как говорит по этому поводу Беня, от работы каторжанской потеряем вид жиганский. А если серьёзно, у нас и без того забот хватает. Перво-наперво, следует правильно разбить класс на пары. Делать это нужно не по принципу, кто с кем дружит или кто с кем гуляет, а по справедливости: слабой девчонке — в помощь парня посильнее, лодырю — трудягу, болтуну — молчуна, ну и так далее. От того, как будут составлены пары, зависит, насколько быстро будет выполнен план. Закончишь раньше — больше времени останется на купание. В три часа дня будет объявлена посадка на автобусы — стало быть, к этому времени и работа, и обед, и купание должны быть завершены.

    Помимо расстановки пар, смотрящие следят за дисциплиной, командуют перекурами и ведут учёт собранного урожая. Работа эта не трудная, но уж больно ответственная. Ещё бы! О результатах придётся докладывать Чуме. Ошибёшься разок-другой — на третий раз можно запросто лишиться должности смотрящего. Это ведь только кажется, что уборка — несерьёзное мероприятие. На самом деле, привезённые нами яблоки уже на следующий день будут выставлены на рынке. Полторы сотни ящиков — дело нешуточное. Накануне Чума объяснил смотрящим, что на вырученные деньги будет завершён ремонт в директорской сауне. Услышав об этом, мы сразу же прониклись важностью момента: детдому сауна жизненно необходима. Куда ещё пригласить проверяющих? В ресторан — дорого, в директорский кабинет — несолидно: в нём намеренно не делают ремонт, чтобы не упрекнули в разительном контрасте с другими помещениями. Для услады проверяющих идеальный вариант — сауна: расположена на отшибе (её пристроили к котельной), с улицы имеется отдельный вход, другая дверь смотрит на спортплощадку. Над ней красуется надпись: "Дитячий оздоровчий центр". Если спросят, любой воспитанник, не моргнув глазом, подтвердит, что так оно и есть: паримся тут едва ли не каждый день. Дисциплина — великое завоевание нашего славного учреждения!

    Подбирая пары, я нарочно определяю помощницей Шкуры не кого-нибудь, а Шайбу: "Нехай он пашет за двоих! Пацан нехилый, справится..." Получить такую напарницу — удовольствие ниже среднего, потому что уж больно она ленивая, болтливая и слабосильная.

    Расположившись около ящиков, я то и дело поглядываю в их сторону. С самого начала Шайба откровенно филонит, работая по большей части языком. Шкура помалкивает, но я вижу, с какой неприязнью он косится на свою нерадивую помощницу. Меня это радует. Посмеиваясь, мысленно читаю новенькому ехидные нравоучения: "Ну чё? Обделался, боксёр? Привыкай... Это в шашках: раз, два — и в дамках, а тут три пуда говна надо сожрать, пока до моего дослужишься". Шкура бросает в мою сторону взгляд — в ответ я хмурю брови: "Чё зыришь, козёл? Завидно? Ещё бы! Смотрящий — он с карандашиком да на командном пункте, а у тебя жопа в мыле... Давай-давай, корячься! Ты у меня ещё не так попрыгаешь..."

    К моему удивлению, вместо того чтобы дать Шайбе хорошего пинка, Шкура всё чаще и чаще вступает с ней в общение. При этом всё так же споро набивает ящики и так же без устали таскает их в общий штабель. Само собой, меня это злит. К концу работы они вообще ведут себя, как закадычные друзья. Особенно раздражает меня то, что Шайба украдкой ему что-то нашёптывает, причём, делает это в своей излюбленной манере: сначала осматривается по сторонам, затем складывает ладошки рупором и только после этого быстренько выпаливает какие-то сплетни. Проговорив, она вновь оглядывается по сторонам — проверяет, что никто лишний этих тайн не слышал. И, словно сговорившись с ней дразнить меня по полной, Шкура то улыбается в ответ, то качает головой, а то и хмурится, многозначительно поглядывая в мою сторону. "Всё ясно, — скриплю зубами я от злости. — Перемывают мне и Вороне кости..."

    Ворона трудится в паре с Косым. Только ему я и могу доверить свою подружку. Она — девчонка не самая жилистая, ей нужен такой напарник, который безропотно таскал бы ящики, а если потребуется, потрудился бы за двоих. Косой именно таким и является, другой не смог бы стать моим другом. Впрочем, и Ворона оказывается на высоте, так как трудится не в пример своей подружке. Во время работы им не до трепотни: понимают, что нельзя меня подводить. Не случайно они первыми выполняют норму. Конечно, я тут же ставлю их в пример: "Косой и Ворона курят! Последние отдают им полдник!"

    Как ни печально это осознавать, но вторыми делают норму Шайба и новенький. Поскольку за время работы Шайба не прикоснулась и к десятой доле ими собранного урожая, напрашивается вывод о семижильности Шкуры. Но не это больше всего угнетает меня в тот момент, когда я вывожу в тетради жирный плюс напротив этой парочки. Меня волнует другое: о чём это Шайба трепалась с новеньким?

    Последний плюсик я ставлю Апельсину и Помойке. Одно радует: их полдники достанутся моей девчонке и моему лучшему другу, а не этой так неожиданно спевшейся парочке.

    Глядя в осунувшееся лицо Апельсина, "украшенное" здоровенным лиловым фингалом, я совсем не испытываю к нему былой неприязни: "Спёкся Апельсин... Уже не соперник..."

    По окончании уборки, пока Чушка с Макакой готовятся к раздаче обеда, нам разрешают искупаться. Под предводительством Жабы девчонки уходят вниз по течению и там занимают удобный песчаный пляж. Мы остаёмся неподалёку от того места, куда сгрузили обеденную утварь. Здесь спуск к воде довольно крутой, зато можно понырять: глубина начинается у самого берега. За нами приставлены наблюдать преподаватель украинского языка по кличке Микола, фельдшер Баян и воспик Тишка. Как только Жаба скрывается из виду, они усаживаются в тенёчке отметить выезд бутылочкой "Перцовки" и пятилитровой флягой с пивом.

    Доедая очередное яблоко, я прохаживаюсь вдоль берега и приглядываю за нашими. Конечно, хотелось бы быстрее залезть в воду, но положение обязывает вести себя степенно. Мне сразу же бросается в глаза странное соседство Апельсина и Шкуры. Они раздеваются рядом, облюбовав для развешивания одежды один и тот же куст. "Чё-то я не понял, — размышляю про себя, — Шкура ему морду набил, а он к нему клеится... Я бы так не смог! Чё за мужик? Ну, дела! И этот хмырь думал стать нашим смотрящим?! Надо будет рассказать Чуме..." Хоть я и делаю вид, что глазею по сторонам, но от моего взора не может укрыться то, как Апельсин нашёптывает о чём-то Шкуре, озираясь из опасения, чтобы никто не услышал. "Интересное кино, — сплёвываю я жёваную яблочную кожуру. — Быстро же они снюхались! С чего бы?"

    Старожилы детдома — все, как один, купаются голышом. Шкура раздевается до плавок и в таком виде отправляется к воде. Я поглядываю ему в спину с лёгкой завистью: "Здоровый, чёрт... Боксёр хренов... Вот бы вломить ему пинка под задницу!" Но, разумеется, я этого не делаю. Вместо пинка, отпускаю обидную реплику, да так, чтобы слышали все:

    - Глянь, пацаны! Он без трусов стремается! А мог бы Пинча порадовать!

    Мои слова тонут в дружном хохоте. Новенький оборачивается, и я вижу его глаза, полные обиды и неприязни. Мою шутку подхватывает Гвоздь, который указывает пальцем в сторону Пинча, устроившегося на корточках под кустом калины:

    - Пригласи его, Шкура! Нехай спинку тебе помоет!

    Пинч смотрит на Гвоздя с нескрываемой ненавистью. Вопреки своему обыкновению сносить обиды молча, он уже готов ответить, но в разговор вмешивается Косой:

    - Сдурел, Гвоздяра? Лично я с таким в одной речке плавать не стану!

    Довольный завязавшимся разговором, я с улыбкой наблюдаю, как наливается кровью физиономия моего противника и как сжимает он кулаки. Скинув шлёпанцы, бросаю ему с презрением:

    - Давай, боксёр, подходи! Разберёмся, чё круче — бокс или драка?

    После такой подначки я бы на его месте наверняка затеял мордобой. Когда дело доходит до кулаков, все сомнения — кто прав, кто виноват, кто сильнее, кто слабее — я отметаю. В этот момент мною движут решимость и злость. В спокойной обстановке ещё могу взвешивать за и против, но когда перед лицом возникает опасность, бесстрашнее меня не сыскать. Вот и сейчас план действий я намечаю с холодной решимостью: "Подойдёт — бью первым. Кулаком не буду: он же боксёр — может увернуться... Врежу ногой по яйцам. Хрен докажет, что я ударил первым. Любой подтвердит, что было нападение на смотрящего. За такое трое суток карцера ему обеспечены. Потом и тёмную не грех устроить..."

    Пока Шкура топчется на месте, не решаясь начать драку, я успеваю отметить, с каким интересом восприняли наши этот конфликт. Даже купаться бросили. Ещё бы! Не каждый день среди детдомовских находится смельчак, готовый вступить в драку со смотрящим.  

    Косой подсказывает мне:

    - Воспики в карты режутся, сюда не смотрят!

    Сбоку подзуживает Гвоздь:

    - Врежь ему, Шнырь! Врежь!

    Мой дружок продолжает злить Шкуру:

    - Шнырь кишки ему выпустит! Так же, ребя?

    Косой знает, что если Шкура на него нападёт, я обязательно вступлюсь. Получается, как ни крути, драться всё равно придётся мне.

    В толпе замечаю Апельсина. Он смотрит на происходящее с азартным блеском в глазах. Мне хочется сказать ему что-нибудь обидное, но, конечно же, я молчу. Важнее не выпускать из виду противника.

    Сделав шаг, Шкура останавливается и начинает озираться по сторонам. Мне кажется, за этим кроется какая-то хитрость, но выясняется, что всё гораздо проще: Шкура признаёт своё поражение. Не глядя мне в глаза, он мямлит:

    - Не надо меня обзывать, я тебе не Пинч!

    Я усмехаюсь:

    - Ты забыл про доску и гвоздики. Не выпячивайся — дольше проживёшь!

    И как-то уже совсем жалко он трясёт головой:

    - Забыл, точно...

    К великому разочарованию зрителей конфликт завершается. Признав поражение, Шкура подходит к своему кустику и начинает стягивать плавки. Присев на корточки, я за ним наблюдаю. Со стороны реки слышатся крики купающихся и шлепки падающих в воду тел. Мне очень хочется освежиться, но я не спешу — достаю сигарету, чиркаю спичкой, прикуриваю. Шкура тоже медлит, аккуратно развешивая плавки на ветке. Я догадываюсь: "Чё-то хочет сказать..." И точно, бросив взгляд в сторону реки и убедившись, что кроме меня поблизости никого нет, он подходит и присаживается рядом:

    - Покурить оставишь?

    - Ты же не куришь, — усмехаюсь ему в ответ.

    - Буду учиться, — буркает он, не глядя мне в глаза.

    В его голосе слышатся какие-то странные нотки, и это меня настораживает.

    - На хрена? — интересуюсь бесстрастным тоном, но окурок ему протягиваю.

    - Так надо! — отрезает Шкура и решительно затягивается.

    Прокашлявшись, он возвращает мне окурок и направляется к реке. Я бросаю ему в спину:

    - Всё равно не получится! Кишка у тебя не та...

    - Получится! — огрызается он не оборачиваясь. — Вот увидишь!

    Меня вновь охватывает злость: "Какого хрена он не полез в драку? Уже бы всё и решилось... Хитрый, падла... Чё-то задумал... Гадом буду, задумал!" В сердцах отшвырнув окурок, я начинаю раздеваться.

    Плавает Шкура неплохо, пожалуй, получше, чем я. Во всяком случае, когда мы устремляемся в погоню за мячом, и он начинает меня обгонять, приходится сделать вид, что состязание мне не интересно — я скрываюсь под водой и беру курс на поросший камышом берег. Плаванье плаваньем, но под водой дольше меня мало кто выдержит. Добравшись до камышовых зарослей, выныриваю и незаметно выбираюсь на берег. Забавно наблюдать, как среди купающихся разрастается паника. Особенно нервничает Шкура. Ещё бы, это же он вовлёк меня в соревнование — случись что, с него и спрос. А вот Косой, наоборот, спокоен. Знай себе, барахтается в воде и в ус не дует! А что ему волноваться? Уж он-то меня знает.

    После того как мой трюк раскрывается, я устраиваюсь на солнышке и начинаю наблюдать за новеньким. Он продолжает рисоваться. На сей раз, собрав вокруг себя немалую толпу, он демонстрирует технику исполнения сальто. Что и говорить, делает он это ловко! Разбегается, отталкивается ногами от земли, совершает полтора оборота в воздухе и под одобрительные возгласы собравшихся головой уходит в воду. Меня не отпускает злобное чувство: "Ну, не гад ли? Говорил же ему: не выпячивайся!"

    В тот момент, когда я в сотый раз прокручиваю в голове собственный прыжок, готовясь показать нашим, что смотрящий у них тоже не лыком шит, со стороны полевого харчоблока раздаётся долгожданная команда. Макака тарабанит поварёшкой по пустой кастрюле и истошным голосом вопит на всю округу по-хохляцки: "Обид! Обид!" Заслышав долгожданный клич, я одеваюсь первым. Уж во время-то обеда я всегда найду возможность подколоть новенького. Тяжело он привыкает к детдомовской пище — как этим не воспользоваться?

    На обед у нас всегда подают неизменный украинский борщ. Меж собой мы называем его "борщ с гландами". Как он готовится, знает любой детдомовец: сначала на кухне варят мясо, затем сливают бульон (для преподов и воспиков), срезают мякоть с костей (для заправки бульона), оставляя только "гланды" — мослы и жилы, затем их снова заливают водой, а уж из этого-то и варят "украинский борщ", который заправляют квашеной капустой и подгнившими на складе овощами: картошкой, свёклой, морковью и луком. Хитрюга Чушка добавляет в эту баланду постного масла, так что в каждой тарелке всегда красуются круги жира — поди придерись, что борщ не в наваре!

    Казалось, пора бы уже и привыкнуть, но, тем не менее, во время каждого обеда Шкура не упускает случая высказаться по поводу этого варева. Вот и теперь, пропустив пару ложек, он морщится, а затем гнусавит себе под нос:

    - Из чего они это готовят?

    Пока я обдумываю, что бы такое сказать, откликается Косой:

    - Борщ кандей из бычьих мудей!

    Шкура выплёвывает хрящ, после чего таращится на Косого:

    - Врёшь!

    - А ты не знал? — подключается к разговору Ворона. — Очень даже полезно, правда, девчонки?

    В подтверждение своих слов она выуживает из тарелки длиннющий хрящ, поднимает его над головой, затем тянется к нему языком и демонстративно облизывает, прикрыв глаза от удовольствия. Раздаётся взрыв хохота, но Шкуру это не настораживает. С самым серьёзным видом он спрашивает:

    - Что, прямо из этого варят?

    Краем глаза я вижу, что он посматривает в мою сторону.

    - Отвечаю! — киваю для большей убедительности головой, с трудом сдерживаясь от смеха. — Будешь хавать такое, будут девки любить.

    Идею подхватывает Косой:

    - У нас только Пинч такое не жрёт, потому его никто и не любит!

    - Эй, пидор! — кричит Пинчу Апельсин. — Обсосёшь?

    Апельсин бросает кусок мосла, да делает это так метко, что попадает бедолаге в плечо. Наши заходятся от смеха. Улыбаются даже Чушка с Макакой: уж больно смело реагирует на эту выходку Пинч:

    - От пидора слышу! — отрезает он, продолжая жевать. — Сам соси!

    Веселье достигает своего апогея. Не смеётся один только Апельсин. Он ставит миску на землю и раздражённо бросает в неё ложку:

    - Все слышали?

    Апельсин впивается в меня взглядом:

    - Смотрящий, ты слышал? Пусть отвечает за базар!

    Приходится вмешаться:

    - Эй, Пинч! Ты зачем его обозвал?

    - А зачем он кидает мне кости? Что я, собака? — в голосе Пинча отчётливо слышится испуг. Похоже, до него начинает доходить, что он совершил промах.

    - Нет, ты не собака, — спокойно возражаю я, но в моём голосе звучат металлические нотки. — Ты пидор! Твоё дело молчать и слушать. Апельсин — правильный пацан. Ты чё, охерел такими словами разбрасываться? Давай, извиняйся по-быстрому, пока я добрый!

    Во время произнесения приговора Пинч наблюдает за мной исподлобья. И вообще в этот момент на меня смотрят все, ну а Шкура — так просто с особым вниманием. Про себя я успеваю отметить: "Смотри-смотри, умник! Это тебе не шашки двигать и не сальто крутить..." В том, что Пинч пойдёт на попятную, я нисколько не сомневаюсь. По опыту знаю: трусость всё равно задавит в нём обиду. А вот для Шкуры этот урок будет поучительным. Пусть видит, какими серьёзными делами приходится заниматься смотрящему.

    Моё предположение сбывается довольно скоро. Поиграв немного желваками, Пинч опускает глаза и начинает тараторить:

    - Ладно, Апельсин, замяли... Извиняюсь... Больше не повторится...

    В этот момент в Апельсина вселяется какой-то бес. Он подбегает к Пинчу и начинает визгливо орать, подпрыгивая и размахивая руками:

    - Замяли?! Ну, ничего себе! Становись на колени, урод!

    Распалив себя до крайности, он поднимает с земли упавший мосол и бросает его в миску Пинча. Не успокоившись на этом, плюёт ему в недоеденный борщ. Пинч даже не пытается сопротивляться, что ещё сильнее заводит Апельсина. Ударом ноги он отправляет миску в реку, обдав при этом самого себя борщом. Новенький наблюдает за происходящим с брезгливым любопытством. Чушка перестаёт улыбаться и начинает подавать какие-то знаки Жабе, расположившейся на обед в самом конце поляны. В голове у меня мелькает мысль: "Хватит, пора завязывать..." Мне скандал с участием директрисы не нужен. Ещё не хватало, чтобы Чума усомнился в моей способности контролировать ситуацию. Приходится рявкнуть:

    - Слышь, Апельсин! Не мельтеши! Сядь, покури... Тебе чё, мало извинения? Хорош борзеть!

    Апельсин перестаёт размахивать кулаками и с недовольным видом возвращается на место. При этом бурчит себе под нос:

    - Ладно, мы ещё поговорим...

    - С кем? Со мной? — ехидно интересуюсь я. — Да хоть сейчас!

    Апельсин испуганно оправдывается:

    - Да не с тобой, с Пинчем!

    Обратив внимание, что на меня с любопытством посматривает Шкура, я подмигиваю ему:

    - Чё уставился? Завидуешь?

    Не дожидаясь ответа, кричу поварихе:

    - Да всё путём, Нин! Не парься, кина не будет!

    Вечером, во время построения, Жаба пребывает в замечательном расположении духа. Ещё бы ей не радоваться: три тонны яблок сдала оптовикам на рынке! Даже если ей за это заплатили полцены, всё равно неплохо: деньги-то, как ни крути, халявные...

    Прохаживаясь вдоль строя, директриса источает благодарности. По её словам, мы и трудились по-ударному ("Чё за дура? — ухмыляюсь я собственным мыслям. — До ударов-то как раз и не дошло!"), и вели себя достойно ("Не достойно, а отстойно", — комментирую, обернувшись к Вороне), и на нужды детдома заработали ("Это точно, не врёт, старая", — вынужден я согласиться с единственным её бесспорным умозаключением). "Могла бы и смотрящих отметить!" — сплёвываю я под ноги, как только она поворачивается ко мне спиной.

    Наши слушают Жабу и потихонечку посмеиваются. Ясно, что она рисуется перед спонсорами: двумя пузатыми боровами в обвислых малиновых пиджаках. Они прикатили на двух машинах: главный — на серебристом "БМВ"; второй, с пузом поменьше, — на микроавтобусе "Фольксваген". Привезли в подарок спортивный ширпотреб: маечки, костюмы и кроссовки. "Будут раздавать, тогда и поглядим, чё там хорошего", — ворчу себе под нос в ответ на Жабины восторги по поводу подарков. Мне вторит Косой:

    - Лучше б сигарет приволокли!

    - С коноплёй, — зубоскалит Апельсин.

    Стоящая за спиной Шайба шепчет Вороне на ухо:

    - Сейчас будет кино, вот увидишь!

    Точно так и происходит. Откуда ни возьмись появляется оператор с телекамерой и подбегает чуть ли ни вплотную к спонсорам, опускается на одно колено и начинает их снимать. Сияя от счастья, Жаба объявляет:

    - Слово предоставляется лучшему другу нашего дома — директору вещевого рынка, уважаемому Михал Евграфычу!

    Главный боров делает полшага вперёд, принимает из рук Жабы микрофон и начинает говорить, исподлобья водя глазами вдоль нашей шеренги:

    - Дамы и господа! Уважаемые детдомовцы!

    После такого вступления Ворона отворачивается и утыкается лицом в моё плечо. Её разбирает смех:

    - Во, дятел! Это кто ж тут дамы? Жаба?! А может, я?!

    - А чё? — отвечаю ей на полном серьёзе. — Теперь будешь моей дамой, а я твоим господином!

    Стоящие рядом начинают давиться от смеха, и я вынужден на них цыкнуть. Тем временем боров завершает затянувшуюся паузу — должно быть, он хорошо выучил только вступительную фразу, потому что дальше его речь делается корявой и косноязычной:

    - Наш долг помогать всем... убогим...

    - Сам ты убогий! — цедит сквозь зубы Косой.

    - Так же, Санё..., извиняюсь, Сан Саныч? — продолжает боров. — Нам оно не трудно... Как говорится, заработаем... А шо не заработаем, то... То Бог даст!

    Удачно завершив вступительную часть своей речи, боров извлекает из нагрудного кармана платок и вытирает пот со своей жирной физиономии. "Ещё бы не упариться! — усмехаюсь про себя. — В такую жару пиджак напялил, галстук..." Оператор ужом стелится перед спонсорами, выбирая такой ракурс, чтобы в кадре те смотрелись величественными исполинами.

    - Кстати, о Боге, — бросает боров взгляд на директрису. — У вас Филарет был?

    Жаба с готовностью поддакивает, норовя попасть в объектив. Уловив, что встреча с батюшкой уже состоялась, боров расплывается в улыбке:

    - Это мы ему поручили... Ихнюю церкву, шо на проспекте Чекистов, мы тоже крыш... Э-э-э, опекаем! Типа, спонсоры у них... Мы с Сан Санычем хочем сказать, шо и дальше будем опекать церкву и ваш приют...

    - Детский дом, — поправляет его Жаба, но боров её не слышит. Выдохшись, он передаёт микрофон своему напарнику.

    - Правильно сказал... Будем и дальше... — боров номер два набирает воздуха в лёгкие и выпаливает, видимо, заранее заученную фразу. — Потому, что мы в ответе за тех, кого приучили! Так сказал... Э-э-э...

    - Ленин, — несётся из наших рядов.

    Выступающий радостно трясёт головой:

    - Ага, он самый! Владимир Ильич!

    Судя по тому, как вытягивается лицо Миколы, я догадываюсь, что Ленин вряд ли имеет отношение к этой фразе. У него всё было намного проще: "Учиться, учиться и учиться", — так написано в нашем актовом зале над сценой. "А чтобы Ленин за кого-то подписывался — такого я не слышал..." — мысленно усмехаюсь я тупости наших спонсоров. Микола шепчет что-то на ухо борову номер два, и тот даёт команду оператору:

    - Ленина вырезать!

    За спинами спонсоров среди воспитателей красуется Беня. Сегодня он выглядит необычно: белоснежная сорочка, красный галстук, чёрный атласный костюм и модные тупоносые туфли. "Во, вырядился! Сказано, начальство прибыло!" — отмечаю про себя, и в этот момент, как по заказу, о нём вспоминает выступающий:

    - Мы с боссом хочем лишний раз всем напомнить, что если... у кого будут какие непонятки, ну... там, пожалиться, ещё чего, то обращаться к нашему... э-э-э... менеджеру, Бен Иосифычу...

    Беня вышагивает вперёд и делает едва заметный кивок головой. По шеренге пробегает шумок: никто не понимает, что означает мудрёное словечко "менеджер", но я догадываюсь: "Наверное, это смотрящий за смотрящими..."

    "Надо у Чумы уточнить", — решаю я, и тут же Жаба объявляет об окончании построения.

    После ужина в коридоре меня ловит Шайба. Схватив за рукав майки, она шепчет:

    - Ой, что будет! Пинч с Апельсином подрались!

    - Че-во?! — не верю я услышанному. — Рехнулась?

    - Говорю тебе! Только ты из столовки — Апельсин сразу к Пинчу. Тот хавает у окна, ничего не видит. Апельсин как даст ему пинка! У того и ложка шмякнулась. Пинч разворачивается — и Апельсину в морду! И понеслось говно по трубам... Лысый подбежал, разнял... Пинч и убил бы нашего...

    - Та-а-к... — прикидываю я возможные последствия этого инцидента. — Будет весело!

    - Пойду девчонкам расскажу! — радостно докладывает Шайба и бегом бросается в сторону спальни.

    Во дворе в беседке Беня, Чума, Липа и Лысый играют в буру. Я подхожу к ним поближе и начинаю следить за игрой. Скинув пиджак, расстегнув ворот и выпустив из штанов рубаху, Беня одной рукой держит карты, другой почёсывает волосатую грудь.

    - Шоб я так жил, как его карта любит! — кивает он в сторону Липы.

    В ответ тот усмехается:

    - Нашёл кому завидовать — инвалиду! Да меня только карты и любят...

    - А шо твоя Сова? Не даёт? Чи шо? — подмигивает ему Беня и в сердцах швыряет карты на стол.

    Липа сгребает мелочь со стола и начинает тасовать колоду.

    - Даёт! Так то ж разве любовь? — посмеивается он, сдавая карты. — То называется секс по-учёному... Вот у Шныря любовь! Так же, малой?

    Липа косится в мою сторону, гоняя папироску из одного угла рта в другой.

    - Не, у меня тоже секс! — докладываю я, гордо поглядывая в сторону Бени.

    - Да шо ты говоришь? — делает он удивлённое лицо. — Какой разумный мальчуган!

    - Ага, разумный, — подкладывает язык Лысый. — Говорят, самого батюшку Филарета зачморил.

    Я усмехаюсь:

    - Было дело! Он меня к себе позвал... "Заходи, — говорит, — побазарим!"

    В ответ Беня испускает блеющий смешок:

    - Филя? К себе?! А шо, сладенький попик... Ты сходи до него, малой, он грехи на раз отпустит!

    Наконец, подаёт голос Чума, угрюмо молчавший до этого момента:

    - Спортите мне нормального пацана... Нашли куда послать...

    - Беня тот ещё миссионер! — вставляет Липа заумное словечко.

    Нахально подглядывая в карты Чумы, Беня хмыкает:

    - Нашли православного... Да мой пра-пра-пра... дедушка самого Христа продал! За тридцать шекелей...

    Очередной кон вновь заканчивается выигрышем Липы. Расплывшись довольной улыбкой, он балагурит:

    - Зато теперь его внучок зачастил к попам, как на работу!

    Беня выпучивает глаза:

    - Шо за прокладки?! Ну, зачастил, так не молиться же! Шо я тебе, богомольной ориентации? Да я со всех святых одного тока знаю — Луку Мудищева!

    - Это кто? — настороженно интересует Чума.

    Беня оборачивается в мою сторону и разводит в стороны руки:

    - Шо за вольты? Пархатый еврей учит русской классике потомков Пушкина! Куда страна котится?

    Всё это произносится с такой потешной интонацией, что "потомки" Пушкина начинают весело гоготать, на время позабыв об игре. Воспользовавшись случаем, я обращаюсь к Лысому:

    - Слышь? Чё с вашим Пинчем делать? Он Апельсину зуб выбил.

    Лысый в момент серьёзнеет. Нахмурив лоб, он начинает рассуждать, искоса поглядывая в сторону старших:

    - Озверел, урод! Надо ему все зубы повыбивать... А, может, в карцер?

    Беня живо интересуется:

    - И шо это ваш босяк накосорезил?

    - Да какой он босяк? Жопошник... — нехотя докладывает Лысый. — На правильного пацана наехал.

    - Тю-ю-ю! — огорчённо выдыхает Беня. — Петух шукает на свою жопу насморк? Таки в чём проблема?

    Бенины глазки суживаются и делаются колючими и злыми. Он оборачивается в мою сторону и выдаёт приказ:

    - Нехай ваш Мандарин прочистит петушку дымоход. И шоб не тока он! Тут надо всем кагалом поработать! Развели тут птицеферму, понимаешь! При живом-то Бене...

    - А если кто откажется? — осторожно прощупываю я вариант своего неучастия в этом деле.

    Беня расплывается в улыбке:

    - Я-таки не понял: у них смотрящий или Мать Тереза с перепугу?

    - Да не, я просто спросил, — шарахаюсь я, испугавшись гнева старших.

    - Ну вали-вали, малой... Исполняй! — подмигивает мне Чума и принимается изучать свои карты.

    - Эй, погоди! — останавливает меня голос Бени в тот момент, когда я бегом устремляюсь к себе. — Глянь, какой разгон взял! А ну, веди-ка сюда свою кралю, щас заценим, шо там у тебя за объект необузданной страсти!

    "Вот это другое дело! — предвкушаю я Бенину похвалу. — Ворону показать не стрёмно..."

    У входа в здание меня караулит Шайба. Она сидит на крыльце и лузгает семечки. По её виду сразу можно догадаться: есть новости. Я подхожу и протягиваю руку:

    - Ну-ка, сыпани!

    Шайба лезет в карман и выуживает оттуда жменю. Не успев отсыпать, начинает верещать:

    - Пацаны в спальне собрались, шепчутся. Апельсина жалеют... Жаба домой не идёт: должен спонсор приехать... Баяна за водкой послала — значит, кого-то из девок отдаст на ночь...

    Присев рядом с Шайбой на корточки я обдумываю услышанное: "Шепчутся? Прям, как девки... Хрена шептаться? Придёт смотрящий — всё расскажет... Чё у них, старшого нет? Апельсина жалеют... Ха! Посмотрим, чё они запоют в палате Пинча!" Недобро усмехнувшись, я поднимаюсь и небрежно бросаю:

    - Лушпайки за собой прибери! Нахаркала, а пендюлей Жаба мне вставит...

    Подойдя к беседке, Ворона жеманно здоровается. Беня меряет её взглядом: сначала — снизу вверх, затем — сверху вниз. После этого удовлетворённо кивает головой:

    - Девка шо надо! На мой извращённый вкус надо бы года на три постарше, но тут, шо называется, на любителя. Коль уж потенция нашего юного друга не выдерживает такой богатой половой палитры, остаётся одно — пожелать молодым щастья!

    - Ты прям, как в церкви, — хмыкает Липа.

    Беня расплывается в улыбке и потешно крестит нас двумя руками одновременно:

    - Ступайте с Богом, дети мои! Личное вам благословение от митрополита Рахита!

    Переглянувшись, мы с Вороной убегаем. У самого входа она замечает:

    - Такой прикольный! А я, дурочка, стеснялась...

    Как только я захожу в нашу комнату, ко мне подскакивает Лом:

    - Ты слышал? Пинч чуть не задушил Апельсина! Если бы не Лысый...

    - Остынь! — осаживаю его и прохожу к своей койке. — Значит так, братва. Был я у Бени... Тока что от него... Приказано хором чистить Пинчу дымоход. Как Жаба слиняет, всем классом идём к ним. Лысый всё устроит... Усекли?

    В комнате воцаряется гробовая тишина. Я обвожу всех взглядом. Апельсин сидит на кровати Шкуры. "Нашёл себе дружка боксёр... Ничё, поглядим на него ночью. Там сальто крутить не надо..." — усмехаюсь я в предвкушении вероятного конфуза новенького. Гвоздь замер у окна с открытым ртом. "И на тебя поглядим..." — подмигиваю ему весело. Червь отрывает от подушки заспанную физиономию и смотрит на меня непонимающим взглядом. Надо будет окатить его кружкой воды, а то ещё заснёт под кроватью у Пинча... Сидя на соседней койке, в упор на меня пялится Косой.

    - А чё ты думал? — бросаю ему зло. — Жалеть маленького любой дурак сумеет. Тут надо дело делать, а не языками ляскать.

    Заканчивая фразу, перевожу взгляд на Шкуру. Тот понимает, что адресовано это ему, и тут же опускает голову. Я поднимаюсь и подхожу к двери. На выходе бросаю через плечо:

    - Пока Жаба не слиняла, пойду с девчонкой погуляю. Если чё, буду во дворе...

    Разогнав с нашего места пацанов-картёжников, мы с Вороной усаживаемся на бревно. Осмотревшись, вижу, что кусок толя, предусмотрительно прибранный с прошлого раза, находится в том же самом месте, куда его и спрятали. Поймав мой взгляд, Ворона смеётся:

    - В другой раз одеяло захватим, а то все коленки покарябала...

    - А ну, покажи! — склоняю я голову, а сам обнимаю подружку за талию.

    Не увидев никаких царапин, сообщаю главную сегодняшнюю новость:

    - Ночью будем Пинча опускать... Беня приказал.

    Всю дорогу от здания до нашего места я думал о том, как она отреагирует на моё участие в этом деле? Но мои волнения оказались напрасными.  

    - Знаю... — совершенно спокойно реагирует Ворона. — Шайба уже пронюхала.

    - И чё? Ты не против?

    - Мне-то что? — пожимает она плечами.

    Я стискиваю её талию покрепче, давая понять, что именно на такой ответ и рассчитывал.

    - Думал, обидишься... — шепчу ей на ушко, а сам начинаю действовать руками.

    - Вот ещё, обижаться! Я же понимаю, если приказано...  — шепчет она в ответ, подставляя губы для поцелуя.

    В душе я ликую. Ну, не девчонка, а мечта смотрящего! И целуется она здорово, и понимает всё верно... Закрыв глаза, я забываю обо всём, что меня мучило ещё несколько минут назад: необходимость расправы над Пинчем, страх признаться Вороне в том, что мне предстоит верховодить этим пакостным делом, тревоги в связи с зарождающейся дружбой Апельсина и Шкуры...

    Отстранившись после долгого поцелуя, Ворона огорошивает меня:

    - А я наколочку сделала!

    - Чё?! — до меня не сразу доходит смысл сказанного. — Какую ещё наколочку?

    Ворона задирает маечку и тыкает пальцем в воспалённый участок кожи под левой грудью. Неровными печатными буквами там выведено слово: "ЕПИСКОП".

    - Не понял, чё это?

    Ворона заливается смехом:

    - Не знаешь? Переводится так: "Если Позовёшь И Сердцем Крикнешь, Обязательно Приду".

    - И кто это тебе замастырил? — интересуюсь я недобрым голосом, вспомнив о Лысом, лучшем кольщике детского дома.

    Ворона щёлкает меня по носу:

    - Про Лысого подумал? Не-е-е, это Сова!

    - Тебе-то оно на хрена? — спрашиваю уже не так сердито. — Ты чё, пацан?

    - Сова говорит, лучше с детдома без паспорта выйти, чем без наколки.

    - Ну, это да... — вспоминаю я о том, как Лысый колол мне пальцы и плечо. — Хотя могла бы и у меня спросить.

    Ворона вновь тянется ко мне губами, но в это время в поле моего зрения появляется Шайба. "Ну вот, начинается..." — думаю я про себя, а сам указываю пальцем на бегущую вприпрыжку сплетницу:

    - Сюда Шайба чешет... Видать, Жаба смоталась...

    Ещё издали Шайба начинает размахивать руками:

    - Ленка, Ленка! А ну, поди сюда! Да скорее же! Тебя Кубышка зовёт!

    Ворона вскакивает и бросается навстречу Шайбе, как угорелая. В ответ кричу ей:

    - После Пинча зайду, слышишь?

    - Ага! — машет она рукой, уносясь вслед за Шайбой.

    Я достаю из кармана сигаретный "бычок" и чиркаю спичкой. Затянувшись, смотрю вслед убегающим девчонкам, пока они не скрываются из виду. "Пойду-ка немного покемарю..." — поднимаюсь я и щелчком отправляю окурок через забор.

    Проходя по центральной аллейке, вижу припаркованный у ворот "БМВ" — тот самый, на котором ездит главный боров. "Понятно... — делаю нехитрое умозаключение. — Сегодня наши девки будут отрабатывать спонсорские шмотки..."

    В спальне застаю привычную глазу картину, какую можно наблюдать здесь каждый день перед отбоем. На сдвинутых койках в самом центре комнаты расположились едва ли не все её обитатели: это картёжники режутся в свою неизменную треньку. В игре человек пять, остальные — зрители. Они-то и создают тот жуткий гвалт, который слышен почти до самой лестницы. Картёжники ведут себя потише. Ну, разве что матерятся время от времени по ходу игры. Как обычно, по кругу гуляет дежурный окурок, под потолком висит облако табачного дыма, а под одной из кроватей красуются два трёхлитровых баллона: один с питьевой водой, другой — отхожий. Не прерывать же игру, если кому-то приспичит? Играют на фантики, поскольку денег ни у кого нет. Фантик — это такая расписка, в которой указывается размер ставки. В конце игры всё подсчитывается, проигравшие отдают долг не деньгами, а тараканами. Курс простой: одна копейка — один таракан. Пока не наберёшь в баночку нужное количество прихлопнутых газеткой насекомых, ложиться спать запрещено. Наутро всё пересчитывается, и, если кто-то обманул, таракашек придётся собирать в два раза больше.

    Скользнув взглядом по картёжникам, оборачиваюсь в сторону Шкуры. Он тоже занят привычным делом: играет в шашки сам с собой. Рядом с ним сидит угрюмый Апельсин. Он тоже при деле: набивает "козью ножку" табаком из выпотрошенных окурков. "Ну, чё за урод! — вскипает во мне злость при виде Апельсина. — Из-за него весь вечер испорчен..."

    Косой увлечённо бренчит на гитаре, меня не замечает. Звуки, которые при этом он извлекает из видавшего виды инструмента, просто ужасны. Уже устал ему объяснять: для приличной игры одного желания мало. К сожалению, Косому, что называется, медведь на ухо наступил — вот и приходится ему заучивать аккорды каждой песни... Разве не бестолковое занятие? Аккорды учи не учи — пение выдаст. Исполняет-то он всё на один мотив...

    При моём появлении Шкура отрывается от доски:

    - Шнырь, сыграем? Могу без двух шашек!

    - Не-е-е, я только в очко, — недобро усмехаюсь и подхожу к своей койке.

    Завидев меня, Косой вскидывается и просит показать начало его любимой песни "про извозчика". Буркнув, что я не в настроении, падаю на кровать и закрываю глаза. "Подремлю хотя бы полчасика... — устало зеваю и отворачиваюсь к стене. — Только бы не приснилось ничего такого..."

    Есть у меня одна слабость, которой я очень стыжусь: иногда разговариваю во сне, особенно если привидится прошлое. Поэтому я всегда ложусь спать последним, а если приходится прикорнуть в чьём-то присутствии, настраиваюсь поскорее проснуться.

    - Братва, вентили прикрыли! — командует Косой, и картёжники сразу же переходят на шёпот.

    В наступившей тишине я быстро отключаюсь, и, как назло, мне снится сон, в котором чередой проносятся события шестилетней давности...

    Пригородный посёлок на окраине Бендер. Лето. Двор нашего дома. Со всех сторон слышна беспорядочная стрельба, изредка ухают взрывы. К небу чёрными столбами поднимается дым: это горят крыши, крытые толем. Раньше ребята постарше поджигали его ради баловства, и я всегда с интересом наблюдал за тем, как на землю капают маленькие зажигательные бомбы. "Смерть муравьям" — так называлась эта забава... В детдоме тоже в такое играют, но только это уже не для меня — видел, как горит толь по-настоящему, а под ним корчатся не муравьи — люди...

    Калитка распахнута настежь. Я сижу напротив входа, и мне видно, что происходит на улице. Мимо пробегают вооружённые люди в камуфляже. Они жмутся к забору, потому что наша длинная и широкая улица простреливается...

    Во дворе накрыт стол. На нём — кринка с молоком, каравай хлеба и овощи. Неподалёку от стола в луже крови лежит убитый отец. Только что его сразила шальная пуля. Побежал запирать ворота и калитку, а в это время со стороны дальних пятиэтажек дали очередью из автомата. Ворота закрыть он успел, а калитку — нет. Мать сама дотащила тело до самого стола. Здесь относительно безопасно: с одной стороны — наша хата, с другой — сарай. С двух других сторон — сад, но оттуда вроде бы не стреляют.

    Мать уже не кричит. Покачиваясь из стороны в сторону, она стонет, схватившись за голову... Ещё пару минут назад она тащила тело отца, а сама голосила так, что от страха я забился под яблоню. Выстрелов не испугался: даже интересно было, когда посреди двора шлёпали пули, поднимая фонтанчики пыли... А вот материного крика не выдержал... Теперь сижу в стороне, смотрю на неё, дрожу и размазываю по щекам слёзы.

    Мать совсем не похожа на ту, какой я привык её видеть. Все соседи говорили про неё: "Оленька-красавица". Худенькая, смешливая, рыжеволосая, с коротенькой стрижкой и большими голубыми глазами — такой я её и запомнил. После смерти отца она сильно изменилась и внешне, и внутренне, но в памяти осталась такой, какой была до войны... А отца почти и не помню. Высокий был, строгий, работящий. Всё мастерил что-то по дому...

    ...Шальная пуля попадает в кринку. Глиняные осколки долетают и до меня. По скатерти стекает молоко. Ещё одна пуля бьёт в землю совсем близко от распростёртого тела. Этот звук приводит в мать в чувство. Она подхватывает меня и бросается к дому, открывает дверь, но оттуда вырываются клубы дыма. Мать прижимается к крыльцу и укрывает меня своим телом...

    Несколько пуль бьёт в стену совсем рядом с нами. Я вижу, как отваливается кусок штукатурки и с грохотом падает на доски крыльца. Очередная пуля попадает в окно. Со звоном разлетаются стёкла и осыпают нас осколками. Из разбитого окна начинает валить густой дым. Мать вновь подхватывает меня и бросается в глубину сада — туда, где расположены хозяйственные постройки. Забившись в сарай, мы видим, как занимается крыша и весь дом превращается в один пылающий факел...

    На мгновение опередив Косого, который уже протянул руку, чтобы меня растормошить, я открываю глаза. Склонившись надо мной, он шепчет:

    - Опять сон про беженцев?

    Ладонью вытираю покрытый испариной лоб.

    - Бля, ну и жара... — произношу достаточно громко, давая понять, чем был вызван неспокойный мой сон.

    Хоть наши и в курсе, что я когда-то видел войну, но всё равно это не дело, если смотрящий будет скулить во сне от воспоминаний. Я усаживаюсь и внимательно оглядываю комнату. В мою сторону никто не смотрит, и это меня немного успокаивает. "Может, и не орал я вовсе? — пытаюсь себя успокоить. — Бывает-то по-всякому... Взять Ваську Ломова, так он просто шепчет во сне..."

    Косой выжидающе на меня смотрит, и это меня злит. "На хрена прогибался? — припоминаю его команду, после которой в спальне все притихли. — Правильно мамка говорила: услужливый дурак опаснее врага".

    Опустив голову чуть ли не до самого пола, я неспешно шнурую старенькие кроссовки. Даю Косому понять, что на его вопрос отвечать не намерен. Не дождавшись ответа, он сообщает:

    - Лысый заглядывал...

    Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом.

    - Чё пялишься? — спрашиваю с напускной развязностью.

    - Да это я так... — отворачивается он в сторону.

    - Сильно орал? — перехожу я на шёпот.

    - Да так, средне...

    Меня начинает душить злость, и я сжимаю кулаки. Косой испуганно шепчет:

    - Сначала просто мычал, потом мамку стал звать. От того и проснулся.

    - Наши слышали? — киваю я в сторону картёжников.

    - Я ж говорю, ты сразу проснулся... — отвечает он уклончиво, и я понимаю, что получилось паршиво: что же это за смотрящий, который во сне зовёт мамку?

    И тут же в голову мне приходит другая мысль: "А может, врёт всё Косой? Наговаривает на меня из вредности? Обиделся за свою мать — теперь мстит... Ну, если так, то хорошо!" Немного приободрившись, решаю не высказывать ему ответную обиду — как ни крути, всё же единственный друг.

    - Ладно, братан... — хлопаю его по плечу. — Во сне сопли не считаются!

    Встав с койки, громко командую "подъём". Отметив, что многие как-то странно косятся в мою сторону, я сжимаю кулаки и принимаю угрожающую стойку:

    - Чё такое? Или кто обделался со страху? Подходи, ща выпишу пилюлю!

    В душе-то я понимаю, что косятся на меня не из страха от предстоящей экзекуции, а из-за этих криков во сне, но именно это меня как раз и заводит. "Похоже, всё-таки не соврал Косой..." — вынужден я признать свою неправоту.

    Убедившись, что желающих получить зуботычину нет, направляюсь на выход. Остальные послушно топают за мной.

    В коридоре на подоконнике, прямо напротив нашей спальни, играет с котёнком Шайба. Завидев меня, она начинает махать руками — требует, чтобы я подошёл. Хотя сейчас и не до сплетен, любопытство заставляет меня подчиниться: уж больно решительно она меня призывает. Приближаюсь к ней с недовольным видом. Наши молчаливой процессией направляются к лестнице. Дождавшись, пока они отойдут подальше, Шайба начинает тараторить:

    - Ворону увезли на машине! Вот же повезло! Тебе привет от неё...

    От этих слов меня бросает в жар, а в глазах начинает мутиться. Удостоверившись, что её слова произвели на меня должный эффект, Шайба расплывается в улыбке. Её самодовольный вид меня отрезвляет — на смену смятению приходит злость.

    - Заткнись! — осаживаю её трескотню, а сам поглядываю в сторону лестницы. — Кому уже растрезвонила?

    Вопрос, конечно, дурацкий: у нас такие тайны долго не хранятся. Не огласки я опасаюсь, ничего зазорного с точки зрения детдомовских понятий в случившемся нет. Меня волнует, не с этой ли новостью связано странное поведение наших? Меньше всего хотелось бы выслушивать их мнения на этот счёт, среди которых мне в равной степени были бы неприятны как поздравления завистников, так и сочувствия Косого. Чума в аналогичной ситуации поступил просто: взял, да  и завёл себе ещё одну подружку. Он и Кубышку вроде бы не бросил и в то же время сохранил своё лицо. А как мне поступить? Ну, не смогу я на глазах у окружающих как ни в чём не бывало улыбаться Вороне и при этом ходить под ручку с другой девчонкой.

    - Шкуре сказала, Косому... — начинает перечислять Шайба, а потом спохватывается. — Тебе велели передать, что завтра денег получишь!

    Она смотрит на меня так, словно сообщила о предстоящем усыновлении.

    - Кто велел? — не выказываю я никакой радости.

    - Сова, Кубышка...

    - А чё мне? Пусть Вороне дают!

    Шайба делает удивлённое лицо:

    - Ну, ты даешь! Мороженого купишь, газировки... Угостишь её...

    Ничего не ответив, разворачиваюсь и ухожу. "Охренели?! — сжимаю я кулаки. — Какое мороженое?! Купить меня решили?" Шайба кричит мне вслед:

    - С тебя причитается!

    "Да пошла ты!" — мысленно отвечаю ей, не переставая думать о случившемся.

    Уж сколько раз я представлял себе, как Ворону увозят на шикарной машине, но всё равно дурное известие застаёт меня врасплох. Не думал, что это случится так скоро. Поднимаясь по лестнице, пытаюсь понять, что же теперь делать, но ответа не нахожу: "Послать её куда подальше? Найти другую подружку? Это можно... А чё это даст? Выберешь красивую — достанется чужому дяде... Завести себе страхолюдину? Дело нехитрое... Рогомётов у нас хватает, только на хрена мне такая сдалась?"

    Почувствовав, что у меня дрожат руки, я останавливаюсь на лестничной площадке и присаживаюсь на корточки. Достаю из кармана сигарету, закуриваю. "Самое время заниматься Пинчем... — горько усмехаюсь я. — Чё за порядки такие? За какого-то Апельсина должен поганиться, а за свою девчонку слова сказать не могу!" От злости у меня непроизвольно сжимаются кулаки. Делая короткие затяжки, я с сожалением наблюдаю за тем, как быстро тлеет сигарета, приближая момент, когда придётся встать и преодолеть ещё один лестничный марш.

    Сверху спускается Косой. Подойдя ко мне, опускает глаза:

    - Дай курнуть?

    Я протягиваю ему сигарету, опасаясь, чтобы он не заметил мои дрожащие руки. Получается нескладно — окурок падает. Косой поднимает его и произносит виноватым голосом:

    - Руки дырявые...

    Я молчу. Сделав пару затяжек, он начинает меня успокаивать:

    - Фигня это, Шнырь... Все понимают... Вон, даже у Чумы...

    - Мне Чума по барабану! — отрезаю я. — В этом деле каждый сам за себя мазу держит!

    - Ты чего надумал? — закашливается Косой, услышав, каким тоном я произнёс последнюю фразу.

    - Завтра побазарю с Вороной, с Беней — там видно будет...

    - Ты, это... Без дураков, ладно? — Косой присаживается рядом и осторожно кладёт мне руку на плечо. — А то назначат другого смотрящего, а оно нам нужно?

    Его слова заставляют меня усмехнуться: "Ишь, чего испугался! Неужто, поверил? Не боись, с Беней базарить не стану и с Чумой не стану... Как-нибудь переживу..."

    - Так ты идёшь к Лысому? — спрашивает он с надеждой в голосе.

    - Угу, — буркаю я и направляюсь к лестнице.

    "Надо идти... Неохота, но надо, — оправдываюсь перед самим собой. — Ну и радости с того, если дам Бене предъяву? Набьют рожу, уберут из смотрящих... Вороне чё, легче станет? Апельсин со Шкурой только и ждут, чтобы я облажался... Не-е-е... Я не дурак..."

    - Как там Баян? — задаю вопрос, а про себя удивляясь тому, как неестественно звучит мой голос.

    - Дрыхнет уже! — радостно сообщает Косой.

    В коридоре третьего этажа, столпившись у окна, меня поджидают наши. Дымят, передавая по кругу окурок.

    - С ним Лысый уже поработал! — подскакивает ко мне Гвоздь, иллюстрируя слово "поработал" недвусмысленными жестами.

    Я киваю головой, представляя, что происходило за запертыми дверями спальни. Червь передаёт мне "бычок":

    - Курни, Шнырь, твоя затяжка последняя...

    В тот момент, когда я с осторожностью принимаю куцый окурочек, голос подаёт Шкура:

    - Ты, Шнырь, не переживай... Пацаны все на твоей стороне. Тут ничего не поделать... Деньги...

    Он тяжело вздыхает, окидывая взглядом стоящих. В ответ мне хочется усмехнуться и дать понять им, что ничего такого не случилось, но в этот момент Апельсин подхватывает тему:

    - Ты бы, Шнырь, заплатил Жабе столько, она бы и тебе отдельную палату выделила! Девки все продажные... И Ворона — та ещё проститутка!

    Испепелив его взглядом, я до боли стискиваю зубы: "Ну, вот и понятно, на ком я сегодня отыграюсь! Только сначала надо дело сделать... Чтобы потом никто не вякнул, что я хреновый смотрящий". Мне кажется, Апельсин улавливает в моём взгляде угрозу. Во всяком случае, с его физиономии в момент слетает пакостная ухмылка.

    - Погнали! — командую я и направляясь к двери.

    На условный стук дверь открывает Лысый. Чуть ли не под нос протягивает мне кулак и жалуется:

    - Глянь, сюда! Кажись, кость разбил...

    С рукой у него и впрямь не всё в порядке: то, что она в крови, не самое страшное — подумаешь, рассёк кожу! Хуже, что ладонь распухла так, будто её накачали воздухом.

    - Надо под воду сунуть, — даю Лысому совет, а сам глазами ищу Пинча.

    "Ага, вот он... Ох, и ни фига ж себе!" — ужасаюсь от вида его физиономии.

    Пинч сидит на полу возле своей койки и тихонечко скулит, размазывая по лицу кровь и слёзы. Один глаз у него заплыл до такой степени, что превратился в узенькую щелочку; кровоточащие губы распухли пострашнее, чем кулак Лысого; вдобавок ему зачем-то изорвали рубаху...

    - А ну, приволоки ведро воды! — командует Лысый одному из своих, и тот послушно бросается к двери.

    Апельсин приближается к своей жертве и склоняется над ней, что-то внимательно высматривая.

    - А, это мы ему боевую наколочку соорудили, — поясняет Лысый. — Родинка на щеке — петушиный знак... Беня научил!

    Апельсин начинает куражиться:

    - Ну и кто тут пидор? Громко отвечай! Ещё громче!!!

    Пинч с трудом шевелит распухшими губами, чем распаляет своего мучителя ещё сильнее. Я отворачиваюсь и встречаюсь глазами с Кысей, который смотрит на меня с такой недвусмысленной ухмылкой, что становится ясно: про Ворону ему всё известно. "Смейся, падлюка! — невольно сжимаю я кулаки. — Пока на твоей улице праздник!"

    Пока не вернулся гонец Лысого, Апельсин не имеет права начать экзекуцию — дверь не заперта. В это время он только и может, что куражиться над несчастным Пинчем словами. В тот момент, когда в дверную ручку, наконец, вставляется швабра, я осаживаю не в меру разошедшегося "мстителя":

    - Хорош хлебалом щёлкать! Ты пацан или баба базарная? Нам чё, до утра здесь париться?

    Апельсин смотрит на Лысого, явно ожидая от него поддержки. Тот сидит с закрытыми глазами, опустив руку в ведро. Кажется, ему нет никакого дела до происходящего.

    - Оглох?! — подступаю я к Апельсину, давая понять, что балаган мне порядком надоел.

    Апельсин орёт Пинчу:

    - Поворачивайся, падла! Быстро!

    Апельсин начинает стягивать штаны, а я отворачиваюсь и подхожу к Лысому. Присев на край его кровати, командую:

    - Давай, братва! Кто хочет, помогайте Апельсину, кто не хочет — разрешаю по роже вмазать. Тоже зачтётся...

    - А сам-то? — подмигивает мне Лысый.

    - Не царское это дело, — бросаю я с наигранным равнодушием.

    Меня тошнит от этой процедуры. Да, и не только меня. Со стороны видно, что только Гвоздь и Шкура внимательно следят за происходящим у койки Пинча. Гвоздь — это понятно, он вообще малый без тормозов, а вот Шкура меня удивляет: "Пялится, можно подумать, первый раз голую жопу видит... А сам-то порнушечный журнал уже до дыр протёр... Каждый день его мусолит... Там, что ли, не насмотрелся?"

    - А то бы позабавился, — ехидно усмехается Лысый. — Сам-то без бабы сегодня!

    - Мне это не нужно! — зло отрезаю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не засветить ему по морде.

    - Не кипятись, дурик! Слушай старших, и всё будет чики-чики.

    Здоровой рукой Лысый берёт меня за шею и подтягивает к себе поближе. Повернувшись в мою сторону, начинает шептать мне на ухо:

    - Кто тебя за язык тянул? Кто? Ты же сам её привёл... Как раз перед твоим приходом Беня базарит: "Директор рынка девку заказал помоложе". Мне и поручили подыскать... Я бы твою Ворону не тронул, что у нас девок мало?

    От этих слов мне становится не по себе. Шёпотом спрашиваю:

    - А чё же Беня? На хрена он так со мной?

    - Дурак ты! — горестно вздыхает Лысый. — Он же к тебе присматривается! Сегодня ты бабой поделился, завтра тебе услугу окажут... Не будешь жлобом, дорастёшь до главного... Чуму вспомни!

    - А если буду жлобом?

    - Тогда не дорастёшь! — испускает Лысый смешок. — А пока ты просто глупый жлобяра! Сначала сам подставляешь девку, потом волосы на заднице рвёшь.

    Возразить на это нечего. Я сижу, опустив голову, и ругаю себя последними словами. Лысый продолжает нравоучения:

    - Слыхал? У меня девок пять штук! Думаешь, стану их подставлять? Ещё чего! Но я не жлоб! Попросят — пожалуйста!

    И на это мне нечего возразить. Про его подружек у нас любой наслышан. Ворона говорит, к нему Шайба шастает. Девок у него действительно пятеро, и спит он с ними то по очереди, то с двумя, то с тремя, а то и со всеми сразу. Знаю, что его подружек изредка увозят на ночь, потом они возвращаются, а он ведёт себя с ними, как ни в чём не бывало. Раньше я не мог этого понять, и только теперь до меня начинает доходить, что поступать по-другому — себе дороже станет. В детдоме нельзя надеяться, что на твою подружку никто не позарится. Если она не уродина и не дура, рано или поздно её свезут к какому-нибудь "спонсору". Здесь каждый обречён на объедки — что на кухне, что в койке...

    К нам подходит Косой и присаживается на корточки. Обращается вполголоса, не понятно к кому:

    - У него не получается...

    Лысый выдвигает ящик тумбочки и достаёт оттуда отвёртку. Испустив смешок, швыряет её по полу в направлении Пинча:

    - Эй, Апельсин! Держи инструмент! Потом с мылом помоешь.

    - Она же колется! — ужасается Косой.

    - Ну, болван! — заливается смехом Лысый. — Надо ручкой работать! Ручкой!

    После этого мне становится настолько тошно, что я не выдерживаю — поднимаюсь и иду к двери. Стоящие в проходе расступаются, освобождая мне дорогу. "Будь, что будет... Плевал я на всех! Ворона там... с боровом... по моей вине, а я тут хрен знает чем занимаюсь..." Из-за спины слышу испуганный голос Косого:

    - Шнырь, ты куда?

    У самого выхода, облокотившись о дверной косяк, стоит Шкура. Он смотрит на меня с насмешкой, но мне на это тоже наплевать. И только пнув ногой дверь, я наконец-то ужасаюсь тому, на что решился. Меня пробирает страх: "Ох, и влетит же мне завтра!" Пришедшая в голову мысль отрезвляет. Я оборачиваюсь:

    - Косой за старшего! Проследи, чтобы всё было по масти. Я пошёл... дожидаться Ворону...

    Выйдя, громко хлопаю дверью. Злюсь на самого себя, что и тут подставил девчонку — на сей раз, чтобы оправдать своё бегство. В то же время в глубине души шевелится пакостная и постыдная надежда: "А может, простит меня Беня? Скажу: по Вороне тосковал, вот и не смог досидеть до конца в этой комнате... Беня — не беспредельщик, он меня поймёт..."

    У самой лестницы меня ошарашивает неожиданно пришедшая мысль: "Ей же больно, наверное... Она-то мелкая, а этот кабан, небось, два центнера весит!"

    Зайдя в спальню, падаю на кровать и, чтобы хоть немного отвлечься, достаю кубик Рубика. Перемешав цвета, приступаю к сборке. Сам при этом думаю о чём угодно, только не о том, как побыстрее решить головоломку: "Апельсин — тварь... И дружок его тоже — скотина... Я бы точно не стал в это дело пачкаться, а Шкура станет! Хитрый, гад... Такой на всё пойдёт, чтобы вытурить меня со смотрящих... А чё бы не вытурить, когда на пути такой олух, как я? Сам же подставляюсь... Сам сдаю им козыри... Сам!"

    Кубик не складывается, и меня это злит: "По-хорошему складываю за три минуты, а тут не настроение, а дерьмо... Чё-то надо придумать! Чё-то такое сотворить..." Швырнув кубик в тумбочку, усаживаюсь на кровати и закуриваю. "А хрена тут думать? Надо вызвать Шкуру на драку! Отметелю его до полусмерти, и хана ему, как смотрящему..."

    Я уже начинаю потирать руки в предвкушении развязки, как откуда ни возьмись в душу закрадывается сомнение: "А за что его бить? Повода-то нет! Я ж не беспредельщик? Апельсин — другое дело, он мою девчонку обидел... И вообще, сегодня мне со Шкурой не справиться... Чтобы такого победить, нельзя думать ни о чём другом, а у меня все мысли о Вороне... Нет уж, Апельсин так Апельсин... Тут и братва поймёт, и мне будет нетрудно: раз-два и... дело сделано!"

    Чтобы разжечь в себе злость, я вспоминаю поведение Апельсина во время наказания Пинча: "Урод! Дешёвое трепло! Из-за него вся эта бодяга заварилась, а он сам же первый и облажался! Прыгал вокруг, ручонками махал, сопли пузырями пускал... Да я бы на месте Пинча подох бы, но не дал над собой издеваться! Конечно, мне этого петуха не жалко, но Апельсин разве лучше? Наверное, петухи для того существуют, чтобы на них всякие гниды сползались..."

    Когда я в сотый раз прокручиваю в голове тошнотворную сцену издевательства над Пинчем, распахивается дверь и на пороге появляется Косой. Увидев, что я не сплю, он докладывает:

    - Всё нормально, Шнырь. Сделали...

    - А где остальные?

    - Пошли в душ...

    Косой усаживается на свою койку, а я, наоборот, поднимаюсь и начинаю завязывать шнурки.

    - Ты куда? — с опаской поглядывает на меня Косой.

    - Пошли, братан... Дело есть... Надо Апельсину мозги прочистить.

    - За Ворону? — вскакивает с места Косой. — Да он перед тобой извинится!

    - Пусть он свои извинения, знаешь, куда засунет?

    Не дожидаясь ответа, я направляюсь к двери.  

    Апельсин сразу догадывается, зачем я пожаловал. Ещё бы не ему не понять: зайдя, я присаживаюсь на корточки и начинаю демонстративно его разглядывать. Знаю, это очень эффективный приём, когда необходимо поиграть на нервах. Апельсин то и дело бросает на меня опасливые взгляды, но я молчу. Жду, пока он оденется. Наши давно уже поняли, что за этим последует, поэтому одеваются молча, в мою сторону не смотрят.

    Первым не выдерживает Шкура:

    - Может, не надо? Апельсин всё сделал, как полагается... Пацаны тоже... Никто не сачковал, тебя не подвели... Чего ещё?

    Я усмехаюсь:

    - Про Пинча завтра расскажешь. Только не в столовке, а то стошнит... А за Ворону он сейчас ответит.

    Апельсин с надеждой смотрит на Шкуру, но подмоги не просит. По детдомовским понятиям каждый сам должен отвечать за свои слова. Можно, конечно, извиниться, но я имею полное право и не принять его извинения...

    Для меня очевидно: Апельсин просчитался. Не сомневаюсь, он надеялся, что расправа над Пинчем всё спишет и что, в крайнем случае, за него вступится новоявленный дружок, но я уверен, что этого не случится. Не дурак же Шкура? Должен понимать, что стоит ему только вмешаться, я могу преподнести это Чуме как нападение на смотрящего. Поэтому единственное, на что Шкура может пойти, это — увещевания. Апельсин же до сих пор надеется, что между ним и мной встрянет защитник. Что поделать? У парня вообще с головой нелады. Сказываются конопля и та гадость, которую он нюхает, выискивая чёрт знает где.

    Не выдержав моего взгляда, Апельсин начинает оправдываться:

    - Чего я такого сказал? Любой знает, что за это платят деньги...

    Я его перебиваю:

    - Любой?! А я вот не знаю... Ты чё, видел?

    Апельсин что-то мямлит в ответ, но я его не слушаю. Обращаюсь по очереди к присутствующим:

    - Ты видел, Косой?

    Тот изображает крайнее удивление и отрицательно качает головой:

    - Не-е-е...

    - А ты, Гвоздь?

    - Не видел...

    - Червь?

    - Не-а...

    - Максимка?

    Негритёнок расплывается в белозубой улыбке и отрицательно мотает головой.

    - А, может, ты видел? — подмигиваю я Шкуре.

    В ответ он, конечно же, открещивается от такого предположения. После этого я вновь впиваюсь ненавидящим взглядом в Апельсина:

    - Значит, ты у нас важный свидетель... Видел, как спонсоры платят деньги за девок. Давай, колись: кому платят? Сколько?

    Апельсин испуганно пожимает плечами:

    - Жабе платят, кому ещё?

    - Ах, Жабе! — потираю я руки. — И ты это видел?

    - Не видел. Все и так про это знают, — выдаёт Апельсин очередную глупость.

    - Все говорят, что не знают! — отрезаю я. — Так же, братва?

    Наши дружно кивают головами, поскольку давно уже поняли, что за такие признания можно дорого заплатить.

    - Значит, так... — начинаю объявлять свой приговор с металлическими нотками в голосе. — Получается, ты нагадил на наших девчонок, на директрису... С меня за это спросят!

    И уже с оттенком сожаления я заканчиваю:

    - Не уследил смотрящий... Но хорошо, вовремя заметил, пока ты не растрепал про эти пакости кому-нибудь на стороне. Придётся тебя немного проучить...

    В глубине души я ликую. Роковая ошибка Апельсина напрочь исключает участие в его судьбе Шкуры. Кто же станет "подписываться" за дурака, который запросто выбалтывает тайны детдома? Как говорит в таких случаях Беня, это дело не пацанское, а политическое...

    И действительно, как только я умолкаю, Шкура сразу же отходит в зеркалу и начинает причёсываться. Я воспринимаю это как сигнал к началу драки...

    Избиение заканчивается тем, что присутствующие оттаскивают меня от лежащего на полу Апельсина, у которого уже не осталось сил защищаться от моих безжалостных и болезненных ударов. Тяжело дыша и не особо сопротивляясь, я с ненавистью смотрю на неподвижное окровавленное тело.

    - Не боись, братва, больше не трону... — освобождаюсь я от цепких рук, а про себя с удовлетворением отмечаю, что выглядит мой враг намного хуже Пинча.

    Шкура бросается к Апельсину, долго колдует над ним, пока я застирываю испачканную кровью рубаху, затем испуганно произносит:

    - Он глаза не открывает... Не пойму, мёртвый, что ли?

    - Иди, Баяна буди, — приказываю Косому, и он мигом исчезает.

    - А ты  Чуму найди, — поворачиваю голову в сторону Шкуры.

    К приходу фельдшера Апельсин понемногу приходит в себя. Сначала он открывает глаза и пытается понять, что с ним случилось, затем усаживается на кафельном полу и начинает мотать головой, мыча при этом от боли. Именно в таком виде его и застаёт Баян.

    Чума приходит в санчасть гораздо позже: Шкуре пришлось дожидаться, когда у того завершится свидание с молодой подружкой. Выслушав мои объяснения, главный смотрящий хмуро цедит:

    - Помрёт — попадёшь на малолетку, дурень...

    - А чё, дело-то было политическое! — напоминаю ему Бенину присказку.

    Чума крутит пальцем у виска, затем кивает в сторону Шкуры:

    - Этот поумнее тебя будет...

    Эти слова действуют на меня как удар током: "Ни хрена себе! Я же ещё и виноват! Старался, Жабу выгораживал, девчонку свою защищал... Ну, Шкура! Ну, гад! И тут меня облапошил! Наверняка потому и не стал заступаться за Апельсина — почуял, чем дело кончится... Представляю, чё он про Пинча выдал... Вполне мог сказать, что я чуть ли не защищал его, сам смылся, а пацанов оставил... Надо было Косого посылать к Чуме... Эх, дурак я, дурак... Не подумал... Решил, у новенького язык подвешенный, сумеет рассказать спокойно, без паники... И вообще надо было Шкуру мочить, а я, дурак, Апельсина уделал..."

    Из дверей санчасти выходит Баян:

    - Вы, расходитесь. Я скорую вызвал... Врачи наверняка сообщат в милицию. Попробуем соврать, что это хулиганьё на улице.

    - Жить будет? — угрюмо интересуется Чума, а сам косится в мою сторону.

    - Будет, будет! — крестится Баян. — Сотрясение мозга у него.

    - Да у него и мозгов-то нет, Петрович! — усмехаюсь я, обрадовавшись, что ничего страшного нет.

    Баян отвешивает мне подзатыльник:

    - А ну, марш в постель!

    На лестнице Чума приказывает Шкуре, чтобы тот поднялся к нему в спальню. В голове у меня мелькает: "Будет заговор... Точняк, будет... Ну, и хрен с ним! Залечу кулаки и уделаю Шкуру пострашнее, чем Апельсина. Поглядим, кого после этого назначат смотрящим... Лишь бы Баян договорился с ментами..."

    В спальне я снимаю с гвоздика гитару и вместе с ней падаю койку. Прикрыв глаза, перебираю струны, а сам при этом размышляю: "Чё бы такое слабать? Надо жалостливое, чтобы братва сопли пустила... Пусть знают, как мне хреново... После такой драки могут подумать, что у них не смотрящий, а собака... А я нормальный... Просто у меня девчонку увели..."

    - Слушайте, пацаны, колыбельную, — обращаюсь ко всем, подстраивая гитару.

    Жалостливых песен я знаю много, но к ситуации подходит только одна. Проиграв вступление, начинаю петь подчёркнуто тоскливо и заунывно:

А ты опять сегодня не пpишла,

А я так ждал надеялся и веpил,

Что зазвонят опять колокола,

И ты войдёшь в pаспахнутые двеpи...

    Посреди песни в спальню заходит Шкура. Он усаживается на свою койку и начинает что-то вертеть в руках. Что именно, мне не видно. Как только я допеваю, он с гордостью сообщает:

    - А мне шашки Чума вернул!

    Привстав, он демонстрирует всем чёрный коробок — тот самый, что я отобрал у него в день знакомства.

    - Ну, и засунь себе их... — шёпотом комментирует Косой.

    - Гаси свет, чудо! — пренебрежительно бросаю я безмерно радостному Шкуре. — Смотрящий спать хочет...

    Закрыв глаза, я мысленно возвращаюсь к только что случившейся драке. Вообще-то совладать с Апельсином не так уж и просто. Малый он неслабый и удар держит неплохо. Его тактика всем известна: набычится, станет в защитную стойку — попробуй пробей! Физиономию прикрывает кулаками, чуть что, норовит перейти в контратаку. И ногами его особо не достанешь: уж больно вертлявый. В такой защите может держаться довольно долго, выжидая удобный момент. Стоит сопернику расслабиться, Апельсин мгновенно делает выпад: бьёт прямым, вкладывая в удар всю свою силу. Пропустишь — считай, бой закончен. Он тут же выдаёт серию боковых ударов, после которой не встанешь.

    Отправляя его в нокаут в день своего прибытия в детдом, Шкура сработал на чистой внезапности. Не ожидал Апельсин от него такой наглости. Ну, и удар, конечно, у боксёра, должно быть, поставлен неплохо. А если бы они сошлись в драке? Чёрт его знает, чем бы оно закончилось...

    В отличие от Шкуры, против Апельсина я действовал не внезапностью, а измором. Довольно долго бой шёл с переменным успехом. То он меня достанет, то я его. Но я-то знал, что Апельсин рано или поздно начнёт уставать: выносливость-то у него ни к чёрту... Так оно и случилось: как только я уловил его кашель и сипящее дыханье, немедленно взвинтил темп. Замордовав соперника своей активностью, начал откровенно над ним издеваться. В ход пошли комментарии: "Бобик сдох... Гляньте, чё я с ним сделаю... Ну, чучело! Учись, Шкура! Тут не бокс, а драка..." Это и вывело Апельсина из равновесия. Позабыв о защите, он зарычал и бросился в атаку, но из-за усталости не сумел вовремя закрыться от моего бокового — я попал ему в висок. Апельсин упал, ударом ноги я заставил его скрючиться... Потом прыгнул на него сверху и начал беспорядочно молотить кулаками, пока меня не оттащили...

    Мысли об этой драке напрочь лишают меня сна... Приходится достать сигаретку и закурить. Сделав пару затяжек, начинаю корить себя за малодушие: "Надо было со Шкурой махаться... Чё мне этот Апельсин? Я бы и Шкуру уделал... Проку-то с его бокса! Прыгают, дурачки, на ринге, как вши на сковородке. Ногами у них нельзя, по яйцам нельзя, драться умеют только в перчатках... Да у меня реальных драк было в сто раз больше, чем у него тренировок! И каких драк!"

    Я начинаю перебирать в памяти наиболее запомнившиеся свои поединки — те, когда на кон было поставлено всё... И мои воспоминания невольно замыкаются на одной давней истории, приключившейся неподалёку от Макеевки — в тот год, когда мы с матерью беженцами прибыли на Украину...

    Сойдя с электрички, мы оказываемся на высокой платформе. Мать тащит меня за руку в крохотное станционное здание. Ей нужно купить бутылку вина и сигареты. Я не возражаю — пусть пьёт. Покупая вино, она всегда берёт для меня конфету "Гулливер".

    Сегодня удачный день. Мало того что в электричке нам надавали кучу мелочи, ещё и отсыпали полведра картошки. Мать знает, в каких электричках выгоднее всего побираться — конечно, в дачных. Особенно в конце лета, когда народ тащит со своих участков урожай.

    Отсчитывая деньги продавщице, мать косится на двух милиционеров. Один из них кивает в нашу сторону и говорит о чём-то с усмешкой. Нас они не трогают: примелькались им ещё с начала лета.

    Печёная картошка — это здорово! А у матери и сала шматок припрятан, я-то знаю! Второй день она носит его завязанным в платке и держит в кармане. Сама до него не дотрагивается — даёт мне по кусочку. Конечно, она не будет его есть, ведь купила-то вместо бутылки — понимает, что как только оно закончится, придётся покупать новое. Значит, в этот день она рискует остаться без выпивки.

    Когда мы подходим к краю платформы, мать показывает мне на противоположную сторону путей:

    - Туда лучше не ходить. Видишь, табор? Ну их к лешему, этих кибиточников!

    Сойдя с платформы, мы спускаемся в овражек. Мать торопит меня:

    - Быстрее, сынок! Видишь, тучи какие? Поедим, и тикать надо... Как бы в грозу не попасть!

    Я всматриваюсь в мрачные тучи, надвигающиеся со стороны железнодорожной насыпи. Всполохи молний на фоне чёрных грозовых туч и впрямь не предвещают ничего хорошего. С другой стороны, картошки-то хочется! Перед этим полустанком, уткнувшись в окно тамбура, я противно канючил: "Ха-чу печёной кар-то-шечки! Мам, ну давай спе-чём!" Пришлось выходить, не доехав до города...

    Костёр разводим под насыпью, совсем недалеко от платформы. Мать говорит: "Чтобы укрыться в случае дождя". Как-то раз мы с ней уже пережидали дождь прямо под платформой — даже нитки не намокло... Дело, можно сказать, привычное... Лишь бы картошка испеклась, а с ней-то, поди, веселее будет!

    ...Прихлёбывая из горлышка "Портвейн", мать безучастно наблюдает за тем, как я счищаю с картошки подгорелую чёрную корочку. Увлеченные каждый своим делом, мы не сразу замечаем, как по тропинке с насыпи спускается цыган. И только когда он оказывается совсем близко, мы одновременно поднимаем головы.

    Почуяв недоброе, я кладу неочищенную картошку на траву и начинаю рассматривать незваного гостя. На нём рваные штаны чуть ниже колена, пёстрая рубаха навыпуск и сдвинутая набекрень фуражка. Физиономия неприятная: волосы всколоченные, борода лопатой, нос крючком. Приближаясь, он не спускает с нас глаз. Краем глаза вижу: мать ставит бутылку на землю и начинает озираться. Я оглядываюсь в сторону платформы. На ней — ни души.

    Подойдя к костру, цыган хватает меня за шиворот и рывком ставит на ноги. Матери он объявляет по-украински:

    - Щеняти забираю!

    От ужаса я закатываю истерику. Пытаюсь вырваться, но он держит меня крепко. Понимая, что сейчас может случиться непоправимое, я ору, что есть силы. Ору не столько в надежде, что кто-нибудь услышит, сколько от страха. Опрокинув бутылку, мать неуклюже поднимается с места. Будто издалека до меня доносится её голос:

    - Сдурел, цыган? Это мой сын!

    - Брешешь! — выкрикивает он и ещё больнее затягивает ворот моей рубашки. — Документи?

    - Сгорели документы! Да ты сам у него спроси! — в отчаянии мать пытается призвать меня в свидетели, но цыган не желает слушать мои подтверждения:

    - Тепер це — мий син. Навищо вин тоби? Усе ривно проп\'єш!

    Он тащит меня к насыпи, я пытаюсь вырваться, но тщетно. На помощь приходит мать. С поразительной для её состояния ловкостью она в два счёта настигает цыгана и повисает на нём, вцепившись ногтями в его рубаху. Трещит ткань, злодей исторгает звериный вопль и отпускает меня. Завязывается драка. Нетрезвая женщина не в состоянии оказать ему серьёзного сопротивления. Он бьёт её жестоко и хладнокровно: по лицу, в грудь, в живот. Я пытаюсь ей помочь, но всякий раз он без труда отшвыривает меня в сторону. После очередного удара мать падает. Я хочу уцепиться за неё руками, но не успеваю. Цыган хватает меня за шиворот и волоком тащит к насыпи. Изловчившись, я изо всех сил кусаю его в руку, отчего он взвизгивает от боли и со злостью наносит мне удар коленом в грудь. Делает он это неожиданно и очень сильно. У меня перехватывает дыхание, и я падаю, согнувшись от боли. Пока цыган наматывает на руку ворот моей рубашки, мать хватает бутылку и разбивает её об камень. Она поднимается и, покачиваясь, приближается к цыгану, угрожая ему острыми краями битого стекла. Такой я не видел её даже в тот день, когда мы бежали из объятого пламенем посёлка — её давно немытые волосы развиваются на ветру, по лицу течёт кровь, а в глазах застыло безумие. Приближаясь, она страшным голосом выкрикивает цыгану:

    - А ну, отпусти его! Убью, тварь!

    - Виддай щеняти! — усмехается цыган достаёт из кармана нож. — Вин пиде з мною!

    Он отшвыривает меня пинком и щелчком выбрасывает лезвие.лезвие. Не сводя с него глаз, мать кричит мне:

    - Беги, сынок! Беги!

    Но у меня и в мыслях нет оставлять её один на один с этим уродом. Я поднимаю с земли камень и запускаю цыгану в спину. Жаль, удар получается не очень сильным... Выругавшись, цыган пытается достать меня ножом. В этот момент на него бросается мать, и он вынужден вновь переключиться на неё. Не мешкая, я запускаю в него второй булыжник. Понимая, что рано или поздно цыган пырнёт кого-нибудь из нас, мать снова призывает меня к бегству. Бросив на неё взгляд, вижу: она устала и задыхается, её лицо стало бледным и осунувшимся, а "розочка" в руках уже нацелена не на врага, а смотрит в землю. Да и призывы её ко мне звучат уже не так громко и напористо... И всё равно я упорно не желаю бросать её одну. Решаю: коль она устала, надо мне быть пошустрее. Пусть попробует достать!

    Когда силы окончательно оставляют мать, и она оседает наземь, со стороны платформы доносится трель милицейского свистка. Я поднимаю голову и вижу, что вдоль железнодорожного полотна бегут двое милиционеров — тех самых, что дежурили на станции. Цыган швыряет в кусты нож и бросается вдоль насыпи. Милиционеры устремляются за ним...

    Начинает накрапывать дождь. Не выпуская из рук битую бутылку, мать прижимает меня к себе. Она плачет, и я реву. Продолжается это довольно долго, и только когда дождь перерастает в ливень, мы собираем свои пожитки и уходим на станцию...

Глава 3

Вонми їх стону i пошли

   Благий конець, о всеблагая!

   А я, незлобний, воспою,

   Як процвiтуть убогi села,

   Псалмом i тихим i веселим

   Святую доленьку твою.

   А нинi плач, i скорбь, i сльози

   Душi убогої - убогiй

   Остатню лепту подаю.

Т. Шевченко,

"Марiя" (1859)

   Утром, по пути в умывальную, Косой докладывает:

    - Не стал стал тебя будить, но ты опять...

    - Ну и чё? — даже не пытаюсь я маскировать неприязнь в голосе, а в голове тем временем стучит: "Вот же, гад! Нашёл припадочного... Главное, никто не слышит, а этому больше всех надо! Точняк, врёт! Спрашивается, на хрена?"

    - Сильно, — вздыхает Косой, — мамку звал...

    Этого я вынести не могу. Хватаю его за майку, накручиваю на руку и говорю отрывисто и зло:

    - Ты чё гонишь? Обиделся за свою мать, теперь мне лажу клеишь?

    Косой испуганно бормочет:

    - Не гоню, Шнырь! В натуре было...

    Не обращая внимания на проходящих мимо, я продолжаю гнуть своё:

    - Ещё раз вякнешь про мою мать — получишь в рожу! Мне Липа передал, чтобы твоя не заходила, понял? Ли-па! Думаешь, завидую тебе? Да на хрена оно мне нужно?

    У него на глазах наворачиваются слёзы:

    - Ничего я такого не думаю. Врач говорит, до зимы она не доживёт. Я же говорил тебе, помнишь?

    Я отпускаю его майку и отвечаю менее злобно:

    - Мне до лампочки, пусть хоть до весны живёт. А про мою кончай базарить!

    - У Чунга-Чанги спроси, — кивает Косой в сторону спешащего на умывание Максимки.

    - Не хочу, — усмехаюсь я, — ты им сам эти басни рассказываешь, а они тебе верят.

    Косой разворачивается и молча направляется в умывальную. На душе делается погано. "Не надо было наезжать на него, как танк, — гложет меня запоздалое раскаянье, — всё же друг, не хрен собачий... Теперь точно обидится. Ну, догадался я откуда ноги растут, но за язык-то меня никто не тянул..."

    В самом паршивом настроении я направляюсь вслед за Косым.

    - Эй, привет! — окликает меня из-за спины Ворона.

    Её голос действует на меня, словно удар током. Я оборачиваюсь. Она приближается ко мне, вся светящаяся от счастья. На ней обновки: босоножки кремового цвета, белоснежные гольфы, джинсовые шортики и светлая маечка с идиотской надписью "Работать по-стахановски!". Приглядевшись, замечаю новые серёжки, колечко и часики.

    - Привет, — отвечаю ей хмуро.

    Нисколько не смущаясь, она интересуется:  

    - Знаешь, где я была?

    Кровь приливает к моему лицу, и я чувствую, что начинают гореть щёки. Ошарашенный такой прямотой, выдавливаю:

    - Уже все знают...

    - И чего скажешь? — демонстрируя обновки, она поворачивается ко мне то одним боком, то другим. — Нравится?

    - Прикоцанная... — неопределённо комментирую я её приобретения.

    Ворона фыркает:

    - Знаешь, сколько это стоит?

    - Ну, много... И чё с того?

    Ворона испускает тяжкий вздох, сетуя на мою недогадливость:

    - А то, что твоя подружка теперь будет ходить, как взрослая!

    - До этого тоже было неплохо, — даю понять ей, что меня такими доводами не проймёшь.

    - Ты что, не понимаешь? Мне хочется быть красивой!

    На это и возразить нечего: сам-то я никогда не куплю ей такое. Поэтому молчу, потупив взор, а она не унимается, добивая меня своими откровениями:

    - Дядя Миша прикольный! Он и про тебя спрашивал...

    - С какого хрена? — вскидываю я голову. Понимая, что сболтнула лишнее, на сей раз уже Ворона прячет глаза:

    - Хотел узнать, девочка я или нет.

    От этого признания меня едва не перекашивает:

    - И ты всё рассказала? С кем, когда, сколько раз...

    Она взвивается:

    - Ой, ну и что? Подумаешь, тайна! Я и девчонкам рассказывала.

    - Про дядю Мишу?

    - Нет, про тебя!

    - Про меня? — ужасаюсь я.

    - А что? — подбоченивается Ворона, и её глазки суживаются. — Нельзя?

    - Шайба знает?

    - Знает!

    Я хватаюсь за голову:

    - Она же Жабе стучит! Ты чё, дура?

    Ворона крутит пальцем у виска:

    - Дядя Миша меня в кабинете у Жабы и спрашивал... При ней! Не буду же я врать?

    Если вдуматься, ничего особо страшного в этих признаниях нет, но меня бесит, что Ворона выдала нашу тайну. В голове колобродят мысли: "Надо послать её... Вообще сдурела... Кто же так делает? Я никому не говорил, а она всем растрезвонила... Хотя, как это не говорил? А в беседке? Похвастался, что у меня секс, потом Беня сдал её борову... Получается, я сделал намного хуже... Не-е-е, посылать нельзя... Да и жалко... Вдруг она больше не будет ездить к этому борову? Если так, станет у нас всё, как и прежде. Тогда и растолкую ей, что трепать про такое стрёмно..."

    - Ещё поедешь к нему? — спрашиваю у неё в надежде услышать отрицательный ответ.

    - Ага, через неделю! — радостно трясёт головой Ворона. — Дядя Миша только по выходным может.

    От этих слов в груди у меня образуется пустота, но я виду не подаю, держу себя в руках.

    - А чё он тебя выбрал? — пытаюсь прощупать, не догадывается ли она, что это я подставил её борову.

    - Беня посоветовал. Ты же сам меня с ним познакомил! — отвечает Ворона, даже не пытаясь упрекнуть меня этим обстоятельством.

    Чтобы не развивать эту тему и не давать ей повода для взаимных претензий, перевожу разговор на другое:

    - И чё, понравилось с дядей Мишей?

    В ответ она тараторит без запинки, словно вызубренный урок:

    - Ой, забыла! Дядя Миша просил тебе передать, что у девчонок свои обязанности, у пацанов — свои. Ты служишь Чуме, Чума — Бене, Беня — дяде Мише. А я прямо служу дяде Мише. Все ему служат, ничего тут плохого нет. Понял?

    Я уже готов с ней согласиться, но в это время в другом конце коридора показывается делегация: Жаба, Чума и Апельсин с перебинтованной головой. Всё, что я хотел сказать, моментально отходит на второй план, и в голове возникает сумбур: "О-па! И Чума тут... Будет мне сейчас! Рожа-то у Жабы перекошенная... А может, и не будет... Апельсин-то живой, здоровый. Подумаешь, голова в бинтах! Чё теперь, казнить меня за это?"

    Ворона перехватывает мой взгляд и оборачивается. Быстро сориентировавшись, она произносит скороговоркой:

    - Шайба сказала, тебя в карцер посадят, потому что Апельсин ментам заложил... Пришлось Жабе куда-то звонить среди ночи... Хочешь, попрошу за тебя? Она мне не откажет, ведь я-то могу и дяде Мише пожаловаться! Скажу, это ты из-за меня... Какой с тебя спрос, когда ты чуть от ревности не лопнул?

    Меня это бесит: "Ну, и дела! Как пацанам в глаза глядеть после такого? Это что ж получается? За её шмоньку спрятался? Да подумаешь, карцер! Испугали ежа голой задницей!"

    - Отвали, Ворона! — отвечаю ей таким решительным тоном, что она невольно отступает на шаг назад. — Иди, умывайся. Тебя карцер не касается, сам разберусь!

    Она медлит, и я вынужден прикрикнуть на неё довольно грубо:

    - Сказал тебе, вали! Чё, не ясно?

    Презрительно фыркнув, она удаляется, а я сердито бросаю ей вслед:

    - Лучше в душ сходи!

    Ворона оборачивается и крутит у виска пальцем. В сердцах я сплёвываю и отправляюсь навстречу троице. Приблизившись, Жаба начинает выговаривать мне, грозя в такт словам указательным пальцем:

    - Ты меня очень подвёл, Антон. Мыслимое ли дело — дошло до милиции! Леонид Петрович, конечно, пытался тебя выгородить, но получилось неубедительно. Тебя запросто могли забрать в отделение! Представляешь, какое было бы пятно на нашем учреждении? Пришлось будить меня среди ночи... И только после того, как я включила все свои связи, скандал замяли.

    Произнеся слово "связи", она тычет вверх пальцем и устремляет туда свой взгляд. Я тоже поднимаю голову, но вижу только потрескавшуюся штукатурку на потолке, затянутую по углам паутиной. Жаба, тем временем, продолжает:

    - А если бы пришлось будить самого Михал Евграфыча? Ты только подумай, чем это могло для тебя кончиться!

    Задыхаясь от возмущения, Жаба переводит взгляд на Чуму. Тот незаметно подмигивает мне:

    - Пошли, герой... Сутки в карцере за нарушение дисциплины!

    - И этого мало! — добавляет Жаба обиженным тоном. — Я бы дала ему трое суток...

    Перед тем как двинуться к лестнице, бросаю на Апельсина взгляд. Вид у него неважнецкий: глаза потухшие, физиономия в ссадинах, губы разбиты. Ловлю себя на том, что у меня совсем не осталось к нему злости. С другой стороны, и сочувствия не появилось: надо уметь отвечать за свои слова и поступки.

    По пути в подвал мы заходим в преподавательскую за ключами от карцера. Днём они всегда висят на гвоздике у двери. Вряд ли кто осмелиться их стащить: за такое пять суток дадут, не меньше. Если в карцере кто-то сидит, на ночь их забирает главный смотрящий. Раньше ключи всегда находились у него в кармане, но после небольшого пожара инспекторы заставили вывесить ключ на видное место. Мы тогда ещё долго смеялись: интересно, сообщила Жаба пожарным о назначении этого помещения?

    Спустившись в подвальный сумрак, Чума похлопывает меня по плечу:

    - Не бзди, пацан, всё будет путём. Беня сказал, поддержать...

    Он протягивает мне пару сигарет и спички. Передачу принимаю молча, про себя думаю: "Чё, мне спасибо ему за это говорить? Да, пошёл он!" Чума достаёт из кармана связку ключей, выбирает нужный, затем долго возится с замком. У двери совсем темно. Единственная на весь подвал лампочка висит у самой лестницы, а карцер находится в конце коридора. Лязгая ключами в замочной скважине, Чума с ехидцей бросает через плечо:

    - Крыс боишься?

    - Чё я девка, что ли? — вспыхиваю в ответ и тут же осекаюсь, вспомнив о том, что виноват.

    Чума насмешливо хмыкает, продолжая ковырять в замочной скважине.

    - Надо двуногих бояться, — повторяю однажды услышанную от матери фразу. Она произнесла её, когда во время ночевки на каком-то заброшенном складе я заорал, испугавшись нашествия мышей.

    В этот момент ржавые петли издают протяжный вой, и меня обдаёт волной сырости.

    - А тут и двуногие водятся! — усмехается Чума и издевательски добавляет:

    - Милости просим!

    Я без колебаний захожу внутрь и усаживаюсь подальше от параши на бетонный пол. Дверь закрывается. "Дождусь завтрака, потом можно и выспаться..." — шепчу сам себе и закрываю глаза.

    Со дня моего последнего заточения в карцер условия содержания здесь только ухудшились. Во-первых, Чума придумал, чтобы провинившиеся отбывали наказание в полной темноте. "Ну что ж, для большего воспитательного эффекта можно..." — согласилась Жаба, и нововведение состоялось. Во-вторых, после прорыва труб в подвале завелась сырость. Мало того, что дышать стало труднее, вдобавок появился довольно неприятный запах. Ну, и в-третьих, решением Чумы отсюда убрали нары. "И так сойдёт, — объяснил своё предложение Чума, — летом душно, зимой можно выдавать тёплые вещи". Беня его поддержал: "Какие нары? Может, туда ещё и джакузи поставить?"

    Красивое и загадочное слово "джакузи" с тех пор для меня стало символом чего-то недостижимого, мерилом сказочного богатства. Чтобы не прослыть простофилей, я не рискнул уточнить у Бени, что оно означает. Опасаясь забыть, не поленился записать его на бумажке. Позднее у кого только не спрашивал: у друзей-одноклассников, у Чумы и даже у воспитателей, но никто из них не открыл мне, что скрывается за этим магическим набором букв.

    Очутившись в карцере, я, конечно, вспоминаю про эту загадочную джакузи, которой здесь не место. В голове мелькает мысль: "Она и пахнет-то, наверное, хорошо... Не то что параша". Поразмыслив ещё немного, прихожу к такому умозаключению: "Красивое слово — приятная вещь. Звучит-то как: джа-ку-зи... Прямо музыка какая-то! Другое дело — параша. От одного слова тошнит..."

    Помещение карцера довольно просторное. Этим-то оно, возможно, и отличается от штрафных изоляторов в тюрьмах, в которых, по словам Бени, не развернуться. Наша темница состоит из двух комнат, устроенных вагончиками. Когда-то между ними была металлическая дверь, но Жаба распорядилась снять её и сдать на металлолом. Каждая из комнат — шагов по десять в длину. Правда, комнаты довольно узкие: от стены до стены шага четыре, не больше. Из утвари внутри — только отхожее ведро с крышкой. Зимой наказанным выдают матрасы, летом такая роскошь не положена. Когда-то входная дверь запиралась изнутри, но с тех пор, как помещение было переоборудовано под карцер, засов был снят и переставлен наружу.

    Начинаю прислушиваться и тут же улавливаю шорох в дальней комнате. "Крысы! — настораживаюсь я и на всякий случай снимаю с ноги тапочек. — Сунется — зашибу". Шорох стихает. Замираю и я, зажав в руке своё единственное оружие. С потолка капает: "Наверху сортир, видно, трубы текут..." Чтобы хоть как-то скоротать время, начинаю считать падающие с потолка капли. Довольно скоро сбиваюсь, лезу в карман и достаю полученную от Чумы передачку. "Покурить или подождать? Не-е-е... Лучше потерпеть... Две сигареты на сутки — по половинке выйдет четыре перекура. Подымлю после завтрака, потом — после обеда и после ужина. Ещё одна половинка останется на ночь... Её тоже можно располовинить... Точно, так и сделаю..." Открыв коробок, пересчитываю спички: "Пять штук — нормально. Одна будет про запас..."

    Внезапно голову пронзает мысль: "Чё это Беня обо мне так печётся? Надо же, велел поддержать!" Немного поразмыслив, понимаю, что одно из двух: либо вину свою чует, либо что-то замыслил. Последнее настораживает: "Хуже будет, если задумал... А вообще, на то и похоже... Куревом подогрели... Чё это они так расщедрились? Хавчик и табак всегда от пацанов передают. На хрен бы оно упало самому главному? Не понятно... С Беней надо быть осторожным. А то можно запросто повестись на какую-нибудь шнягу!"

    Снова слышится шорох, и я вновь готовлюсь отразить крысиное нападение. "Знал бы — сунул ножик в карман. У Косого есть раскладной с двумя лезвиями... Он бы дал, хоть я на него и наехал без понту... Надо будет помириться... Да он первый ко мне и подойдёт! Я-то его знаю... Кто из карцера выходит, тот у нас почти как герой. Когда Косой вышел, я ему своё масло отдал, а в полдник — грохотульку..."

    Кап... кап... кап... — бьют капли о бетонный пол, и эти монотонные удары нагоняют на меня сон. "Можно и покемарить, — зеваю во весь рот, — всё равно завтрак принесут нескоро... Пока пожрут, пока Чума вспомнит..." Я укладываюсь спиной к стене и поджимаю ноги, заслонив лицо рукой с зажатой в кулаке тапочкой.

    Как назло, в тот момент, когда я занимаю более-менее удобное положение, сон куда-то улетучивается. В голову лезут мысли о Вороне: "Зря её погнал... Надо было по-другому... Мог бы просто сказать: "Надо с Жабой перебазарить", а я ей: "Отвали!"... Теперь обиделась девчонка... Она ко мне со всей душой, а я..."

    Немного погоревав, вспоминаю о её поступке и начинаю думать иначе: "А может, правильно я сделал? Чё это за фокусы? Значит, по выходным — к борову на заработки, среди недели — хавай, Антоша, объедки, щупай её обновки! Поступлю, как Чума: заведу себе вторую девку! А там, глядишь, надоест борову Ворона, и она снова моя..."

    Когда моё сердце в очередной раз начинает разрываться между обидой на Ворону и жалостью к ней, откуда-то из глубины второй комнаты раздаётся глухой голос:

    - Эй, кто здесь?

    От испуга у меня перехватывает дыхание. Я вскакиваю и дрожащим голосом отвечаю:

    - Я... Шнырь... А ты кто?

    - Шны-ы-ырь?! — слышу удивлённое восклицание, и в тот же момент до меня доходит, кому принадлежит этот голос.

    - Пинч, что ли? — спрашиваю я брезгливо.

    - Угадал, — отзывается голос из темноты.

    "Ну и сосед у меня! — кривлю физиономию, пользуясь тем, что всё равно ничего не видно. — Это чё, специально? То-то Чума про крысу двуногую базарил... Издевался, падла..."

    - Тебя за драку? — интересуется Пинч.

    - Ага! — буркаю я и спешу замять обсуждение моих неприятностей. — А тебя?

    Он тяжко вздыхает:

    - Вчера менты приехали, я сдуру подошёл и нажаловался. Они всё выслушали, записали... Потом позвали врачиху со скорой помощи. Пока она меня смотрела, менты куда-то позвонили и смылись...

    - И чё?

    - А ничё... Чума меня за шкварник — и сюда.

    - Не-е, ну ты даёшь! — пытаюсь вправить ему мозги. — Думал, менты за тебя подпишутся? Ты чё, первый день в детдоме?

    В ответ он молчит. "Ну и хрен с тобой!" — решаю я и начинаю моститься к стеночке. "Раз, два, три..." — начинаю считать падающие капли, но со счёта меня сбивают шаги Пинча. "Чё ему надо?" — настораживаюсь я и на всякий случай сжимаю кулак.

    - Ты где? — доносится из темноты.

    - Тут, а чё? — отвечаю я с вызовом. — Только без дураков, а то орать буду! Чума прибежит — открутит тебе башку.

    Пинч усаживается рядом:

    - Хорошего человека обижать западло...

    - Чё это я хороший? — ощетиниваюсь в ответ и инстинктивно отодвигаюсь немного подальше.

    - В коридоре Баяна встретил. Он сказал, что ты Апельсина искалечил. Это что, из-за меня?

    После недолгого колебания выдавливаю:

    - Ну, да... Из-за тебя.

    - Спасибо, — произносит он еле слышно.

    - Не за что... — усмехаюсь я тому, как ловко обезопасил себя от его возможных придурей.

    Немного помолчав, Пинч осторожно интересуется:

    - Тебя на сколько посадили?

    - На сутки.

    Он вздыхает:

    - Меня на трое суток...

    - До фига, — сочувственно вздыхаю в ответ, а про себя думаю: "Могли бы и больше дать..."

    - Ты сирота? — озадачивает он меня вопросом.

    - Угу, — приходится согласиться мне, хотя я не люблю болтать о своём прошлом.

    - А моя жива... — откровенничает он. — В тюрьме она...

    - Знаю.

    - Хочешь, прочту тебе стихи про детский дом? — вновь озадачивает меня Пинч.

    - Валяй, — кривлю физиономию в темноте, а сам думаю: "Чё за пидорские замашки? Стишки в темноте читать... Нашёл слушателя!"

    Пинч делает глубокий вздох и начинает бубнить:

Здравствуй, мама, это я, твой Серёжа,

я пишу тебе из детского дома.

За окном уже стемнело, но всё же

я успею дописать до подъёма.

Только ночь мне пережить и осталось,

завтра, видимо, закончится детство.

Ну, а детство... Будто всё показалось...  

Ничего мне не оставив в наследство...

    - А чё? Нормальные стихи... — успеваю отметить, пока он переводит дух. — Очень даже путёвые!

    А тем временем Пинч продолжает чтение:

Ни фамилии, ни даты, ни отчества...

Только имя на бумажке подброшенной

И проклятое клеймо одиночества:

не любимый, не желанный, не прошеный,

И обшарпанный забор, разумеется.

Чтоб глаза вам не мозолить сиротами,

Да дорожка от ворот - чтоб надеяться.

Да я всё детство простоял за воротами!

    "Всё точь-в-точь, как у нас! — поражаюсь я совпадению. — Забор имеется, причём обшарпанный... Не красили уже столько времени... И дорожка асфальтовая от ворот до главного входа..."

    - Ну, как? — осторожно прощупывает Пинч моё впечатление от услышанного.

    Хвалить стихотворение мне неловко, а врать, что не понравилось, не хочется. Поэтому я отвечаю уклончиво, вопросом на вопрос:

    - Сам сочинил?

    - Не-е-е... В приюте слышал... Пацаны под гитару пели.

    - Надо будет слова списать.

    - Значит, понравилось?

    - Да, так... — отвечаю с подчёркнутым безразличием. — Сойдёт.

    Немного помолчав, спрашиваю:

    - Слышь? Тебе где лучше, здесь или в приюте?

    - Дома! — отвечает он не задумываясь.

    - Ну, а всё же? — пытаюсь от скуки вызвать его на откровения.

    Лично мне, что там, что здесь — один чёрт, я такой, что везде приспособлюсь. Другое дело — такой, как он. Тем более, что о его злоключениях в приюте у нас ходят самые разные слухи.

      - Хуже было в приюте, — произносит он тихим, бесстрастным голосом. — Когда попробовал защищаться, устроили пятый угол. Потом сдали в медчасть. Я, дурак, начал фельдшеру жаловаться... Тот позвонил, приехал врач с областного детдома. Поставил диагноз: психоз. Сказал, надо колоть витамины. Откуда мне было знать, что такое аминазин?

    - А чё это? — интересуюсь, вроде как между прочим, хотя любопытство меня гложет.

    - Хуже смерти! Сначала больно, потом начинается депрессняк... Лежишь, смотришь в одну точку и мечтаешь подохнуть... А смерть всё не приходит. И нет сил, чтобы в петлю залезть... Самое страшное, когда хочешь копыта откинуть, а в тебя будто свинца накачали...

    - А ты бы спал в это время! — приходит мне в голову, как можно бороться с такой напастью.

    - Легко сказать... — усмехается он с нескрываемой горечью. — Сверху лампочка светит... Прям, как прожектор. Даже через веки пробивает. Ещё и музыка орёт...

    - Как, говоришь, называется это лекарство?

    - А-ми-на-зин, — диктует он по слогам, будто я собираюсь записывать. — Тебе-то оно зачем? Таким, как ты, эту парашу не колят...

    - Ну, мало ли? Может, девчонке своей расскажу... Она хочет на фельдшера учиться.

    Пинч хмыкает:

    - Вам что, говорить больше не о чем?

    Отвечаю ему мысленно: "Поверил? Ну, и дурак! Больно нужно таким Ворону грузить! А вот братве можно и рассказать на ночь... Типа страшилки... Ещё и привру при этом с три короба!"

    Скрипят ржавые петли, открывается дверь и из полумрака подвального коридора слышится голос Чумы:

    - Шнырь, а ну поди сюда, жратву прими!

    Увидев свой завтрак, облизываюсь: тройное масло, три куска хлеба, конфета "Гулливер", манная каша и чай. Чума комментирует:

    - Масло — от братвы, конфету твоя передала. Каша, извиняй, застыла. Зато чай — купеческий. Это — с моего подгона.

    Купеческий — значит, настоящий, первой заварки, а не те "нефеля", что готовят младшим на кухне. По неписанным законам детдома Чушка всегда "подгоняет" нормальную еду для старших смотрящих. У них бывают такие кушанья, о которых нам даже мечтать не приходится: жареная картошка, пельмени, вареники. Ну и, естественно, чай...

    - Курево не передали? — деловито интересуюсь я, с сам размышляю: "Надо же — мне, да с подгона перепало! Точняк: чё-то задумали..."

    - Будет в обед... Ваши пошли в город стрелять...

    На том же подносе, на самом краю — завтрак Пинча: баночка с водой и горбушка ржаного хлеба. Чуть повысив голос, чтобы слышал мой сосед по карцеру, Чума даёт мне советы:

    - Займи дальнюю хату, нехай петух сидит у параши! Слышь, козёл? — последние слова он адресует Пинчу.

    - Слышу, — глухим голосом отзывается тот из темноты.

    - Как тебе компания? — ухмыляется Чума. — Блевать не тянет?

    - Удружили... — хмуро бросаю я и ухожу с подносом внутрь.

    - Дело такое... Соседей по камере не выбирают, — усмехается главный и закрывает дверь.

    Усевшись на прежнее место, ставлю поднос в ногах. Жду, пока стихнут шаги в коридоре, затем зову Пинча:

    - Эй, чё сидишь? Иди хавать...

    "Надо с ним поделиться... — вздыхаю я с сожалением. — Ведёт-то себя нормально... Лучше его задобрить, а то мало ли что взбредёт ему в голову ночью?"

    Пинч подходит и усаживается рядом. Я говорю ему шёпотом:

    - Пайку делю пополам... Только не говори никому: всё равно откажусь!

    - Спасибо! — так же шёпотом произносит Пинч. — Не скажу, не бойся...

    Ложкой намазываю на хлеб кубик масла, сверху кладу его горбушку. Передаю всё это на ощупь. Он начинает жевать. Себе оставляю два масла и два хлеба. Всё равно он не видит, сколько еды принесли...

    - Ещё каша будет! — сообщаю очередную добрую весть. — Погоди, отгребу половину...

    - Серьёзно?! — он явно не верит своему счастью. — Классный ты парень!

    - Сколько раз тут был? — спрашиваю я не потому, что мне это интересно, а лишь ради того, чтобы не выслушивать его похвалы.

    - Уже со счёта сбился, — вздыхает Пинч.

    - А я второй раз...

    Пока мы молча жуём, я размышляю: "Ничё страшного... Я ж не потому с ним поделился, что пожалел, а из хитрости..."

    Закончив есть, переливаю в его баночку половину своего чая. Теперь можно и подымить. В этот момент до меня доходит: "Вот, чёрт! Придётся с ним сигаретами делиться... В обед-то донесут, но всё равно жалко..." Поразмыслив, понимаю, что никаких вариантов, кроме честного, здесь нет:

    - Слышь? У меня две "Примы". Одна — твоя, одна — моя. Только спичек всего пять. По две на каждого и одна — в запас.

    - А я не курю, — спокойно сообщает Пинч. — Бросил...

    Довольный тем, что не придётся делить табак, я чиркаю спичкой, и в этот момент он произносит:

    - Не гаси! Глянь, что они со мной сделали!

    Даже при таком слабеньком свете лицо его выглядит ужасно. Смотреть на такое неприятно, и я спешу задуть огонёк.

    - Это всё Лысый? — спрашиваю после пары затяжек.

    - Ваши тоже добавили.

    - Апельсин?

    - Все...

    - И Шкура тоже? — с недоверием переспрашиваю я. — Он же с тобой в шашки играл!

    - Новенький? Да, и он тоже...

    "А вообще понятно... — мысленно усмехаюсь я. — Этот будет стараться... Ему очки надо набирать, потом перед старшими хвастаться..."

    Помолчав, Пинч добавляет:

    - Били все, кроме тебя... И почти все трахали.

    Докуривая, я мучительно подбираю слова, чтобы задать ему не самый приятный вопрос, но он меня опережает:

    - Не трахали только негр, Косой и новенький...

    Я облегчённо вздыхаю: "Хорошо, Косой не запачкался... Паскудное это дело..."

     Неожиданно Пинч тыкает меня рукой в плечо:

    - На, погляди, чего у меня есть!

    Я протягиваю руку и нащупываю рукоять отвёртки. Вспомнив, при каких обстоятельствах появился этот инструмент, с отвращением бросаю его на пол.

    - Ну и чё? — вытираю руки о штаны. — Это та самая, Лысого?

    - Ага, — вздыхает Пинч. — Я потом припрятал её, помыл и сунул в носок. Ночью вышел, думал, убью Апельсина. Или тебя. Кто попадётся... Можно бы и Лысого, но он до утра в карты играл. Разве подойдёшь незаметно?

    - Меня?! — ужасаюсь я и инстинктивно отодвигаюсь подальше.

    - Тебя теперь не трону, не бойся. Пощупай, как я её наточил! — тыкает он меня рукояткой в бок.

    Я осторожно принимаю отвёртку и щупаю металл пальцами. На конце — остриё, как у иглы.

    - Ни хрена себе! — восхищаюсь я. — Как ты её сюда пронёс?

    - Рукояткой — в носок, и все дела... Штаны длинные, не видно. Чума карманы заставил вывернуть, а прощупать не догадался...

    - Может, и догадался... — размышляю вслух. — Да просто в падлу ему было... Не ожидал он от тебя такого.

    - И то верно, — со вздохом соглашается Пинч.

    Некоторое время мы молчим, затем он осторожно интересуется:

    - Ты же меня не выдашь?

    После короткого раздумья уверенно отвечаю:

    - Не боись, не выдам...

    После обеда, которым я тоже делюсь со своим сокамерником, мы расходимся по углам. Договариваемся немного поспать. Растянувшись на сыром полу, я размышляю о том, как жить дальше. Особенно меня беспокоят будущие отношения с Вороной. От нахлынувших мыслей сон никак не приходит, да и какой уж тут сон, когда лежать неудобно? Не спится и моему соседу. Я слышу, как он ворочается, бормочет что-то нечленораздельное, покашливает. Наконец, не выдержав, Пинч подаёт голос. Как назло, это случается в тот самый момент, когда мои раздумья о Вороне только-только начинают перерастать в волнующее сновидение. Его вопрос заставляет меня встрепенуться:

    - У тебя когда день рождения?

    "Он чё, поздравлять меня собрался?" — думаю я с неприязнью, но отвечаю вполне спокойно:

    - В январе.

    - А у меня завтра.

    - Поздравляю, — с трудом выдавливаю я.

    - Спасибо.

    Немного помолчав, он произносит:

    - Помнишь, я тебе стихотворение начал читать? Ну, где письмо из детского дома... Там как раз про день рождения в конце. Послушаешь?

    - Давай...

    Получив добро, он начинает читать медленно и выразительно:

    Я делюсь с тобой бедою своею

не затем, чтоб ты меня пожалела.

Знаешь, плакать я уже не умею.

Нынче камень — там, где раньше болело.

Боль в подушку вся давно просочилась,

и с годами как-то стёрлась обида.

Да и жизнь меня давно научила:

если больно, не показывай вида.

    Дочитав до этого места, Пинч останавливается — мне кажется, он глотает слёзы. Я начинаю вслушиваться, но разобрать, что за звуки идут из угла, не удаётся. Он продолжает декламировать:

За слова меня прости, не нарочно я,

не со зла я написал, что исправлено.

Не волнуйся, ведь письмо, как и прошлое,

никогда тебе не будет отправлено.

Я давно тебя простил, и поэтому

мне не нужно твоего снисхождения.

Да только писем мне писать больше некому.

Да просто завтра у меня день рождения!

    Некоторое время мы молчим. Понимая, что надо что-то сказать, цежу сквозь зубы:

    - Точно про день рождения...

    Пинч продолжает молчать. Опасаясь, не задумал ли он чего-нибудь, спрашиваю:

    - Тебе шестнадцать будет?

    - Пятнадцать.

    - Детство в восемнадцать кончается, — резонно замечаю я. — Не зря же говорят: детский дом! А здесь до восемнадцати держат...

    Пинч усмехается и после недолгой паузы переводит разговор на другую тему:

    - Говорят, ты батюшке выступление сорвал?

    - Чё ты сказал? — с подчёркнутой ленцой зеваю я, предвкушая похвальбу по поводу моей смелости. — А-а-а... Ты про это... Было дело!

    - Зря ты так, — вздыхает Пинч, — Филарет душевный мужик. Он и выслушает, и подскажет... И к детдомовским нормально относится.

    - Ни хрена ты не понимаешь! — завожусь я, хотя в душе, конечно же, понимаю, что Пинч прав.

    - А чего тут понимать? — спокойно возражает он.

    Я мучительно обдумываю, чем бы ему возразить, но в голову так ничего и не приходит. Не дождавшись ответа, он допытывается:

    - Ну, может, я чего и не знаю... А ты расскажи!

    - Положено мне! — буркаю со злостью. — Ты не поймёшь!

    Помолчав, Пинч вкрадчиво просвещает меня относительно батюшкиных заслуг:

    - У него в хоре и беспризорные поют. Прикинь, он их даже домой к себе водит! Кормит, одевает... Лечит...

    - Это жирный, что ли беспризорный? — вспоминаю я хориста, которого изображал, чтобы рассмешить рыженькую девчонку. — Похож, нечего сказать!

    - Ну, жирный, может, и не беспризорный. Но такие в хоре есть, отвечаю!

    - А где они живут? Чё, вот так пришёл, переоделся, попел, потом опять на улицу? Весёлая байда!

    - Почему на улицу? При церкви есть гостиница. Сходи, посмотри!

    - Больно надо! — смачно сплёвываю я в сторону двери.

    Пинч не унимается:

    - Зря! Будешь хорошо себя вести, батюшка устроит тебя на учёбу по музыке... Он и с документами поможет...

    - А сам-то чего не слиняешь, если там мёдом намазано? — недоумеваю я.

    - Какой из меня хорист? — испускает он тяжкий вздох. — У меня слуха нет, и голос ломается... А вот тебя примут. Если захочешь, конечно...

    - Чё я, пришибленный? Делать мне больше не хрена...

    - Ну, смотри... Как знаешь.

    Меня разбирает смех: "Точно, весь детдом лежать будет: смотрящий Шнырь распевает псалмы! Весь такой правильный, рожа постная... Как на похоронах... Сам в костюмчике, на шее бабочка... Охренеть! В натуре, Пинчу мозги отшибли".

    - Чего смешного? — откликается он на моё хихиканье.

    - Да, так... Вспомнил, как хористов прикалывал. Я бы тебе показал, жаль тут темно, как у Максимки в заднице.

    Пинч безмолвствует. "Молчишь, ну и ладно! — потягиваюсь я и достаю из кармана сигареты. — Надо же, пачушкой сигарет подогрели! Не какими-то бычками, а донецкой "Примой"! И где они деньги достали? Насшибали, что ли?"

    Закуриваю. Первая затяжка самая сладкая. Прислушиваясь, как потрескивает сгорающий табак, думаю о соседе по карцеру: "Не завидую Пинчу... Даже такой радости, как сигарета, не знает... С девчонками не гуляет! И чё за житуха? Мрак, да и только!"

    После ужина Пинч выдаёт мне массу советов, как поудобней устроиться на ночь. Наслушавшись его маленьких хитростей, я начинаю моститься. Когда я, наконец, замираю, со стороны коридора слышатся шаги. Дверь в карцер отворяется, и в дверном проёме показывается Чума. В сумраке я узнаю его по характерному покашливанию. Пристально вглядываясь в темноту карцера, он командует:

    - Шнырь, с вещами на выход!

    - Чё, свобода? — бросаюсь я к двери, но душе у меня по-прежнему тревожно: "Чё-то задумал, гад..."

    - Не-е-е... — насмешливо тянет Чума. — Амнистии не будет! Скажи спасибо, что уговорил директрису отпустить тебя на вечер. Будешь на гитаре у нас играть — публика заказала живую музыку.

    В ответ покорно вздыхаю:

    - Это можно...

    При этом во мне клокочет злость: "Во, падла! Мог бы и до утра отпустить... Чё я, выдам, что ли?"

    Зайдя в спальню, первым делом приветствую своих:

    - Здорово, братва!

    С койки поднимается Косой:

    - Ух, ты! Шнырь вернулся!

    Я подмигиваю ему, давая понять, что позабыл о ссоре. Из-за моей спины подаёт голос Чума:

    - Завтра вернётся... Шустрые какие! Приговор — дело святое.

    Приобняв, как полагается, Косого и похлопывая его по-братски по спине, объясняю, чтобы слышали все:

    - Всё путём — побрынчу старшим, и в стойло. Говорят, амнистия не положена.

    Со всех сторон слышатся вздохи разочарования. Вспомнив о предстоящей игре, мне в голову приходит удачная мысль.

    - Гитару можно взять в карцер? — интересуюсь у Чумы. — Буду технику тренировать.

    Он пожимает плечами:

    - Бери. Жалко, что ли? Тока чтоб утром не тренькал, а то будет нам от начальства.

    - Замётано!

    В душе я ликую: "Какие там тренировки? Нашли вольтанутого! Гитару суну под голову, а то спать неудобно..."

    Вижу, на подушке красуется стопка подарков от спонсоров: тёмно-красный спортивный костюм, футболка и гетры. Чуть поодаль — коробка. Открываю — внутри кроссовки. От такой красотищи у меня перехватывает дух: "Ух, ты! Прямо под цвет спортивного костюмчика... И порезали совсем чуть-чуть... Сойдёт, ещё как сойдёт!"

    У нас в детдоме новые вещи принято ковырять шилом перед раздачей — не сильно, зато на видном месте. "Чтобы утратило товарный вид", — так эту процедуру называет Жаба. Её понять можно, иначе обновки довольно скоро окажутся на вещевом рынке, принадлежащем, кстати, нашему щедрому спонсору. Уйдут влёт, особенно если не задирать цену или пойти на обмен. Во время последней раздачи Апельсин умудрился поменять свои зимние ботинки на десяток пачек "Беломора" и пару конопляных доз. Повреждённые вещи тоже уходят — есть у нас умельцы, способные за отдельную плату вернуть им едва ли первоначальный вид.

    Я снимаю инструмент со стены, оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Апельсином. Лёжа на кровати, он смотрит на меня пристально и недобро, с едва заметной ухмылкой. "Да задавись ты, урод, со своей злобой! Чё я, не смотрящий, что ли? Могу первым подойти..." — передав гитару Косому, я перемахиваю через соседнюю койку и усаживаюсь напротив своего врага. Меня поражает его выдержка: "Ну, гад! Даже не дёрнулся... А вдруг я чё замыслил? Знает, что старшой не беспредельщик!"

    Чума нервничает:

    - Эй, тока без дури!

    - Всё ништяк! — бросаю через плечо и принимаюсь разглядывать физиономию Апельсина.

    "Чё это он такой бледный? — недоумеваю я. — Прям, как простынка... И глаза странные... То ли прищурил от злости, то ли рожа опухла..." На фоне его бледности особенно заметны синяки и ссадины. Машинально продолжаю фиксировать: "Повязку сняли, зато ухо пластырем залепили... Ага, понятно, это когда я с левой заехал. Вроде, не сильно же... И чё там могло такого случиться?"

    Ко мне подходит Шкура:

    - Хотели в изолятор положить — он не согласился. Ему даже в столовку нельзя. Врач сказал три дня лежать.

    Шкура рассказывает ещё какие-то подробности о самочувствии Апельсина, но я его не слышу — напряженно обдумываю, что бы такое сказать, чтобы помириться и при этом не показать себя слабаком. Наконец, мне в голову приходит:

    - Ворону больше не трожь, а я тебя не трону. Курить будешь?

    Протягиваю ему пачку. Апельсин отрицательно качает головой, морщась от боли.

    - Ему нельзя! — ужасается Шкура.

    Чума торопит меня:

    - Шнырь, ну ты скоро?

    - Ага, сейчас! — отмахиваюсь я и подмигиваю Апельсину:

    - Завтра косячок для тебя раздобуду. Пацаны насшибают мелочи, а я на базар схожу. Курнёшь?

    Он вновь качает головой.

    - Чё, и косячок не будешь? — не могу я скрыть своего удивления.

    - Не буду, — наконец выдавливает он, — у тебя не возьму.

    От его тона меня передёргивает, и весь мой доброжелательный настрой мгновенно улетучивается. Скривившись, цежу ему сквозь зубы:

    - Такой гордый? Тебе как человеку предлагают, а ты... Говна объелся...

    - Обиделся, — невпопад комментирует Шкура.

    Я поднимаюсь с места:

    - На обиженных воду возят! Говноедов будем давить...

    Последняя фраза — одна из любимых присказок Чумы. Услышав её, он расплывается в улыбке. Шкура пропускает меня вперёд, я забираю гитару и направляюсь на выход. "Сейчас как дам дверью — штукатурка посыплется!" — готовлюсь поставить эффектную точку в этом дурацком разговоре, но меня останавливает голос Апельсина. Звучит он слабенько, но я всё равно отчётливо слышу:

    - Они с Пинчем споются... Клёво!

    Его слова меня обжигают. Особенно паршиво то, что я сам допустил ошибку, заговорив о гитаре. В голове молнией проносится мысль: "Кому он это сказал? Мне? Шкуре? Да какая разница, наверняка кто-то ещё услышал!" Бросив гитару, я в два прыжка достигаю кровати Апельсина. Шкура пытается встать у меня на пути, но я отталкиваю его в сторону. Схватив своего обидчика за плечи, начинаю трясти:

    - Чё ты сказал?! Повтори! Ну, давай же! Повтори, падла!

    От боли он кривит лицо. Сзади меня хватает Чума, и я вынужден подчиниться. Вырываясь, ору Апельсину:

    - Хана тебе, урод! Завтра выйду — убью!

    Чума тащит меня до самой двери и только в коридоре отпускает. Я тяжело дышу. В висках стучит: "Знает гад, что не ударю больного... Пользуется... Ничего, оклемается — разберёмся... И с ним, и с его новым дружком!"

    Выслушав доклад Чумы, подвыпивший Беня взирает на меня с любопытством. Липа делает вид, что его это не касается: внимательно изучает свой отстёгнутый протез. Кубышка и Сова непонятно с чего хмурятся, сосредоточенно лузгая семёчки. Я сижу на краю койки и тереблю в руках гитарный гриф. Настроение испорчено напрочь: "Мне только петь не хватало... Может, ещё гопака сплясать?" Выпустив пару колечек дыма, Беня глубокомысленно изрекает:

    - Шо за дела? Не малой, а прямо бык в загоне. А кто-то вякал: идейный шпанюк, идейный...

    Беня подмигивает Чуме, а тот разводит руками:

    - Такое дело: с девкой полаялся — вот башню и клинит.

    Беня манит меня пальцем:

    - Шо рог набычил? Канай до мэнэ!

    Я подсаживаюсь к нему поближе, он кладёт мне на плечо свою лапищу и задушевно произносит:

    - Ну, ты шлимазл! (недотёпа — язык идиш). Другой бы ручку Бене целовал... Такую протекцию твоей мокрощелке устроил: сам дядя Моня на неё глаз поклал, а дядя Моня — мужик кошерный, это тебе не какой-нибудь сявка обосранный. Ты шо, такой жлоб? Потребитель хренов! Моня тебе — барахло нулячее, мухи не трахались — сам мацал... А ты? У вас в Библии шо написано? Шо Моисей завещал?

    Я пожимаю плечами. Беня назидательно произносит:

    - Завещал: надо делиться! Ща, я тебе проповедь прочту, таракан ты безбожный! Вот прикинь хер к носу: глядит Моня — у Шныря барахло порэпанное. И шо? Другой бы: тьфу на тебя, и всё! А дядя Моня — то совсем другие бебихи. Он шо, зазря над попами крышу держит? Не зазря! Не сказать, шо Моня на религии двинутый, просто у него душа хрупкая и до жалости ненасытная... А шо касаемо религии...

    Беня наклоняется к моему уху и жарко шепчет, погружая меня в облако сивушного перегара:

    - Моня — православный атеист!

    В ответ я киваю головой, хотя, по правде сказать, ни черта не понимаю: православный атеист — это хорошо или плохо? Тем временем Беня продолжает:

    - Моня иконы собирает... Хрен знает какого веку! Бабла на это дело изводит — не меряно! Попы увидали — слюной захлебнулись. За такие цацки весь ваш сраный детдом с потрохами купить можно... Богатый Моня мужик, шо там говорить... Потому и душевный! Как увидит вас, малохольных раздолбаев, так и болит у Мони сердце, так и обливается оно кровушкой! И шо имеем в остатке? На тебе, дорогой Шнырь, от всей доброты душевной свежак с турецкой земли: шкирята (брюки — жарг.) с полосочками, "Адидас-не-пидарас", лепешок (куртка - жарг.) с той же материи, красавочки на ноги и шкарпэтки (носки — укр.) туда же в придачу. Так?

    - Ну, так... — тяну я, не понимая, к чему он клонит.

    - А коль так, радоваться должен! — весело заключает Беня и звонко хлопает меня ладонью по колену. Сидящие начинают посмеиваться.

    - Чё радоваться-то? — смелею я, почуяв, что настроение у всех хорошее. — Барахло Миня и так всем дарит, а девку трахает мою!

    Беня обводит присутствующих изумлённым видом. Остановившись на мне, он вкрадчиво интересуется:

    - Ты, случаем, не еврэй?

    - Чё это, еврей? — настороженно прощупываю я, чувствуя подвох.

    Беня тяжко вздыхает:

    - Похоже, не еврэй... А щастье подвалило еврэйское! С таким тылом, как дядя Моня, умный хлопец будет, как кролик в капусте. Секи гешефт, пока Беня добрый. В шабат Моня имеет твою пигалицу, зато в остальные дни ты имеешь всех! И шо тут не ясно?

    - А зачем мне всех? — озадаченно вглядываюсь я в раскрасневшуюся от выпитого физиономию Бени.

    - Ой, ну я не могу с него! — Беня потешно бьёт себя в лоб костяшками пальцев. — Он не шлимазл, он — шмок! (придурок — идиш). По нему плачет клиника профессора Синая, что на Малой Арнаутской, 34, во дворе за кондитерской Гершельзона.

    Изобразив на физиономии болезненную тоску, Беня начинает меня просвещать:

    - Слушай сюда, дурко! Ты шо, купишь своей мокрощелке богатые тряпки, железяки в уши, цепь на шею и кольца с камушками? А может, подаришь намудники в рюшечках да сбрую под её первый номер?

    - С хрена? — вынужден я согласиться.

    Едва заметно кивнув, Беня продолжает учить меня уму-разуму:

    - Моня шо, конфискует твою брызгалку по гроб жизни? Да он берёт её чисто в прокат! На пса она ему сдалась среди трудовой недели? Шо, у него своей жинки нема? Ты бы видел её! Не баба — носорог! Симпотная до безобразия, буфера восьмого калибра, прикид забугорный. Не то, шо у твоей — фабрика "Большевичка" с галимой Шепетовки. У ей папаша — киевский министр, в одном сортире в Кучмой срёт! И шо, Моня сменяет такое добро на твоё говно? Ага, держи карман! Ему твоя шлюшка, шо еврэю Коран!

    Сделав паузу, Беня наливает себе водки, выпивает и закусывает колечком копчёной колбасы. Жуёт шумно, с чавканьем, при этом победно поглядывает в мою сторону. Все молча ждут, пока он прожуёт тугое мясо. Молчу и я, обдумывая услышанное. Наконец, он громко отрыгивает, и воспитательная лекция продолжается:

    - Но главного ты, шмурик (подросток - жарг.), так и не просёк. Ну-ка, наморщи извилину, скажи, шо Чума так резко поднялся? Сказать по правде, Липа поумнее будет, а смотрящим-таки, не стал!

    Я затравленно смотрю на Чуму, но тот отводит глаза и принимается разливать водку. Кубышка жалобно гнусавит:

    - Бенечка, может, не надо? На кой ляд ему это знать?

    Но Беня неумолим:

    - Хамса будет нем, как моя покойная бабушка на третий год после кончины. Он же не хочет досрочно склеить ласты?

    Произносится это таким убедительным тоном, что я вынужден поспешно кивнуть головой. Выждав долгую паузу, в течение которой мне в голову так и не приходит ни одной мысли, Беня насмешливо произносит:

    - Секрет простой, как три копейки. Знаешь, кто трахал Кубышку?

    Я отрицательно мотаю головой, глядя себе под ноги.

    - Самолично замначальника донецкой ментуры! — громогласно объявляет Беня.

    - Мен-ту-ры?! — вытягиваю я нараспев, испуганно водя глазами между Кубышкой и Чумой.

    - А шо ты себе думал? — ухмыляется Беня. — Наши люди везде! Мафия...

    Насладившись произведённым эффектом, он затягивает тонким, козлиным голоском:

Робити я не хочу, а красти я боюся.

Поиду краще в Киив — в милицию наймуся...

    Пропев, он наливает мне водки и протягивает кружку:

    - А теперь ещё раз подрочи свою извилину: шо тебе могло быть за такую драку? То ж и оно! — его лицо приобретает скорбное выражение. — Скамья подсудимая, малолетка, колючка, овчарки... Гуляй, пацаник, жуй опилки, я директор лесопилки! Так шо прикинь — кто тебя с жопы вытянул?

    - Жаба? — спрашиваю я еле слышно.

    - Жа-а-а-ба! — передразнивает меня Беня и тут же орёт со всей злостью. — Идиота кусок! Ей спасибо скажи!

    Он тычет пальцем в сторону Кубышки:

    - За неё и жри, гляди, тока не захлебнись от благодарности!

    Я опрокидываю водку и подхватываю с тарелки кусочек колбасы. Жую молча, а в голове при этом крутятся мысли: "Так вот оно что! Ни хрена ж себе! Ну и дурака же я свалял с Вороной! Завтра извинюсь... Она простит. Да пусть ездит к этому борову, мало ли, вдруг пригодится? Хрен с ним, с этим Апельсином... С такой девчонкой мне теперь на всех начихать..." И тут же на меня накатывает испуг: "А вдруг не простит? Чё тогда? Даже не знаю, как за такое извиняться..."

    - Ты закусывай, закусывай, а то рахитом заболеешь! — подаёт голос Чума.

    Беру сухарик и начинаю его грызть. Прожевав, выдавливаю из себя:

    - Завтра извинюсь перед Вороной. Спасибо тебе, Кубышка...

    - Да, ладно тебе!  — машет она рукой и опускает голову на плечо Чумы.

    "Живут же люди! — с завистью думаю я. — У девки пузо выросло от какого-то мента поганого, а парню хоть бы что! А тут хоть и понимаешь, что мне же лучше, а всё равно... Как представлю этого борова с Вороной в койке, так прямо убил бы! Причём обоих..."

    Липа открывает новую бутылку. Чума достаёт из тумбочку пустую баночку, дует в неё, чтобы очистить от пыли, затем протягивает мне:

    - За кого пить будешь?

    - За Кубышку! — твёрдо отвечаю я.

    - Шо ты несёшь, шнурок? — делает Беня круглые глаза. — За свою пей, шоб она, не дай Боже, не сделала тебе ручкой.

    Я испуганно киваю и одним махом выпиваю налитое. Занюхиваю сухариком, поскольку колбаса уже закончилась. Беня протягивает мне окурок:

    - На-ка, пыхни! Конопель под беленькую — самый кайф.

    Через пару минут в голове у меня начинает прилично шуметь. Я теряю координацию движений, и присутствующие начинают надо мной посмеиваться. "Чё лыбятся? — злюсь я на них. — Бухого не видели? Смешно им... А если бы я попал на малолетку, они бы и с такого ржали?" Довольно скоро их внимание переключается на невесть откуда взявшуюся банку рыбных консервов. И только когда я пытаюсь прилечь, обо мне вспоминает Чума:

    - Не, ну мы так не договаривались. Лабать кто обещал?

    - Щас, слабаю! — тянусь я к гитаре, но ухватить за гриф с первой попытки мне не удаётся.

    - Не сможет, — подначивает меня Беня. — Шоб я так жил, как ему сейчас хорошо! Но играть, один хрен, не сможет.

    - Обижаешь, начальник, — с трудом ворочаю я языком и беру несколько аккордов, чтобы поймать звук.

    Так и не разобравшись, строит гитара или не строит, я объявляю песню:

    - Про малолетку...

    Разговор стихает, и я затягиваю довольно популярную в нашем детдоме песню:

Я начал жить — на малолетку я попал.

Не хулиган я был, не хулиган...

Я есть хотел и лишь поэтому украл.

Попал в капкан, братва, попал в капкан...

    В карцер меня выпроваживают глубоко за полночь. К тому моменту хмель уже почти выветривается из моей головы, и ему на смену приходит жажда. По пути вниз я захожу в туалет попить воды. Чума остаётся в коридоре. Когда я припадаю к крану, открывается одна из кабинок. Скосив глаза, вижу Шкуру. Он останавливается у соседнего крана, чтобы помыть руки. Я продолжаю пить.

    - Слышь, ты не бей Апельсина, — произносит Шкура просительным тоном. — Я с ним поговорил, он перед тобой извинится... При всех.

    Оторвавшись от крана, я сую голову под струю прохладной воды. Приходится опуститься пониже, чтобы Шкура не заметил моей торжествующей улыбки. "Ну вот... Масть попёрла! — ликую я, услышав их просьбу о капитуляции. — Всё один к одному, осталось только с Вороной помириться..."

    - Между прочим, Апельсин тебя не выдал. Ментам сказал, что его пацаны на улице отметелили!

    Последняя фраза задевает меня до такой степени, что начинают чесаться кулаки: "Обделался, падла... Хочет выкрутиться, вот и брешет напропалую. Ну-ну... Интересно, чё он ещё готов сделать, чтобы не получить по жбану?" С ответом решаю не спешить, чтобы поиграть у Шкуры на нервах. К тому же я хорошо усвоил советы старших. Главный из них — это высокий статус Вороны, чем надо поскорее научиться пользоваться.

    Молча и долго умываюсь, затем снова пью воду. Выдержав паузу, я закрываю кран и смахиваю с лица капельки воды. Шкура даже не думает протестовать против того, что эти капли летят в его сторону.

    - Передай своему дружку, пусть не брешет! — начав говорить, я поглядываю в лицо Шкуры с видом победителя. — Ворона сказала, кто настучал на меня ментам. Думали, посадят? Обсосите! Вы чё, не просекли, с кем она... встречается?!

    Шкура прячет глаза, а я сообщаю ему главное:

    - И ещё передай, гнать на меня волну — дохлый номер. Лучше в шашки играйтесь, козлы!

    Обидное слово "козлы" я произношу не без опаски. В детдоме за такое принято бить, не раздумывая. Не ударил — значит, козёл ты и есть, но в этот момент чутьё подсказывает мне, что не осмелится он полезть в драку. И точно, ни слова не говоря, Шкура разворачивается и направляется к двери.

    Меня вновь одолевает жажда. Выкрутив кран, я начинаю пить. В дверь заглядывает Чума:

    - Обделался, что ли? Давай, скорей! Спать охота...

    - Сушняк... — объясняю ему слегка виноватым тоном.

    Карцер встречает меня прохладой и сыростью. В тусклом свете, едва проникающем сюда из коридора, вижу скрюченную фигуру Пинча. Он лежит у двери, ведущей во вторую комнату. "Кажись, дрыхнет... Ну и хорошо. Трепаться нет никакого желания... — мелькает у меня в голове. — Скорее бы заснуть... А гитару надо было взять. Чё я повёлся, как последний лох? Сейчас была бы у меня подушка..."

    Укладываюсь на бок. Вместо подушки кладу под голову руку. "Вот же, падла! Низковато... И чё за тварь, этот Апельсин? Из-за него теперь мучиться..." — мысленно ругаюсь я и усаживаюсь, чтобы снять шлёпанцы. Сунув их под голову, начинаю моститься по-новому. Когда, наконец, я нахожу удобную для сна позу, подаёт голос Пинч:

    - Ну и как там у вас?

    - Нормально, — зеваю я, а про себя думаю: "Только и мечтал всё тебе рассказать!"

    - Небось, подкалывали тебя?

    - Чё это?

    - Сидишь-то со мной...

    "Во, гад! Догадался! — сплёвываю я и достаю сигарету. — Всё равно не скажу ему про Апельсина..."

    Чиркнув спичкой, замечаю, что Пинч сидит в своём углу, обхватив колени руками. Вспоминаю о заточке и решаю не злить его грубостью:

    - А плевать мне, чё они думают! Особенно теперь...

    - Почему теперь?

    "Щас я его удивлю! — усмехаюсь только что пришедшей в голову мысли. — Скрывать-то тут без понту, а он уважать будет..."

    - Знаешь, кто трахает мою девчонку? — бросаю небрежно, а сам ловлю себя на мысли, что прозвучало это не очень красиво.

    - Ворону?! — в голосе Пинча слышится испуг.

    - А кого ж ещё? — злюсь я на самого себя.

    - И кто? — в его вопросе звучит не любопытство, а настороженность. Смущённый таким тоном, я отвечаю уже без прежней бравады:

    - Директор рынка, дядя Миша...

    После долгой паузы, во время которой я проклинаю себя последними словами за то, что начал набивать себе цену не перед кем-нибудь, а перед Пинчем, он произносит:

    - Ты хочешь убить его?

    От такого предположения вся злость, которая только что бушевала во мне, моментально сменяется весельем. Я испускаю хриплый смешок и запускаю окурок в угол, где находится отхожее ведро.

    - Кого? Дядю Мишу?! Ты чё, сдурел?

    - А я бы убил! — отвечает он, не реагируя на мой смешок. — Если бы у меня была девчонка...

    Он хочет ещё что-то добавить, но я его перебиваю:

    - Если бы у бабушки были мудушки, была бы она не бабушкой, а дедушкой! Поглядим, как ты Апельсина убьёшь... А то советовать — дело нехитрое...

    - Вот увидишь! — убеждённо отвечает он.

    Внезапно в голову приходит мысль: "Апельсин — пустое место. Шкура-то опасней будет... Его-то и надо подставить Пинчу!" Воодушевлённый удачной идеей, я обращаюсь к примолкшему соседу:

    - Лучше Шкуру замочи, Апельсин — дешёвка. Знаешь, кто натравил на тебя наших?

    - Кто?

    - Шкура!

    - Зачем? — спрашивает Пинч недоверчивым тоном.

    - Зуб на тебя наточил за тот случай с шашками, помнишь?

    - За это?! — изумляется Пинч. — Да брось ты!

    - Конечно! — спешу уверить начавшего сомневаться Пинча. — Кому ж такое понравится? Над ним до сих пор ржут! Он даже в шашки завязал играть — теперь, как и все, в Чапая шпилит... Хитрый, гад, в открытую на тебя не полез, всё время подзуживал Апельсина... Тот — баран, Шкура скажет — он делает... Мочить Апельсина без понту, чё взять с калеки? Скажу по секрету, теперь Шкура Гвоздя на тебя науськивает...

    - Отвечаешь?

    - Зуб даю!

    В карцере воцаряется тишина. Выжидая, какое он примет решение, я считаю падающие капли: "Раз, два, три..." Счёт продолжается настолько долго, что мне кажется, Пинч заснул. "Пора и мне на боковую..." — зеваю я и начинаю укладываться поудобней.

    - Может, потерпеть? Как думаешь? — доносится до меня его глухой голос. — До восемнадцати недолго осталось...

    - И чё потом? — усмехаюсь я.

    - Хату дадут... По закону положено.

    - А куда делась хата, где ты с матерью жил?

    - Это ж не наше... Мы там снимали...

    - До восемнадцати ещё дожить надо, — произношу ему назидательным тоном. — Чума говорит, хаты достаются только братве — остальные пролетают. Такие, как ты, всю жизнь в очереди стоят...

    - Хреново... — отвечает он каким-то совсем уж упавшим голосом.

    - Или ещё хуже, — не унимаюсь я, — хату дадут, а потом грохнут! Липа рассказывал: одного парня напоили, он и подписал какие-то бумажки. Через пару дней его нашли в речке с проломленной башкой... Он и не знал, чё подписывал!

    - А ты знаешь?

    - Знаю! — с готовностью отвечаю я, показывая, что такие тайны для меня не секрет. — Договор на продажу хаты. Менты даже искать не стали, кто убил. Ясное дело — бомжи... Таких историй — миллион. Сидит человек дома, работы нет, выпить охота. Чё делать? Ясное дело — продать хату. Как только продал, начинает сорить деньгами... Собутыльники видят: родных нет, денег куры не клюют — хрясь такого по башке, и в реку! К новым жильцам не придерёшься: они чистенькие... Да их по-любому никто бы не тронул, менты-то купленые — мафия!

    Красивое словечко "мафия", услышанное от Бени, я произношу с особой интонацией. В нём чудится какая-то неведомая и непобедимая сила, завораживающая и внушающая покорность. Должно быть, скрытый смысл этого слова передаётся Пинчу — хоть он и продолжает хорохориться, но я-то слышу, что его голос дрожит:

    - А я не буду пить! И водиться ни с кем не буду!

    В ответ заливаюсь смехом:

    - Ну, сказанул! Ты чё, не понял? Ма-фи-я! Не будешь пить — заставят. В задницу провод засунут и включат в розетку. И чё тогда?

    На такое и возразить нечего. Не давая ему опомниться, даю ценный совет:

    - Если чё, рви когти, а то посадят на малолетку — там и хана тебе настанет.

    - А куда рвать?

    - Да хоть к своему попу... Сам же говорил: он добрый.

    - Можно и к нему... — вздыхает Пинч. — Но лучше к мамке. Она нормальная, ей просто по жизни не везло...

    "Ни фига себе не везло! — возмущаюсь я про себя. — Живая, здоровая, чё ещё надо? Да если бы мою посадили, то пусть хоть сто лет на зоне сидит — лишь бы не помирала!"

    Пинч начинает рассказывать что-то про свою мать, но я думаю не о ней, а о нём: "Дурак он всё-таки. Чё о пустом базарить? Надо не о мамке думать, а про батюшку. Мамка — далеко, церковь — рядом..."

    - А поп не сдаст? — перебиваю затянувшийся рассказ. — Его-то мафия крышует...

    - Сто пудов! — убеждённо отвечает Пинч. — Филарет таких, как мы, не сдаёт!

    - Чё это ты так уверен? — переспрашиваю я с недоверием.

    - Сам видел пацанов, которых он прятал. Наших, детдомовских...

    - Смотря, от кого прятал, — делаю я ударение на "от кого".

    - От Чумы, от Бени...

    Услышав эти "имена", я не могу скрыть своего удивления:

    - Чё, правда?

    - Вот тебе крест!

    - Брешешь! — не сомневаюсь я, что он меня обманывает. — В темноте всё равно не видно... Может, крестишься, а может, дулю крутишь.

    - Ну, не веришь, дело твоё, — обиженно произносит Пинч.

    - Не понятно, на хрена ему надо против крыши переть? — объясняю суть своих сомнений. — Это ж всё равно, что против ветра ссать.

    Пинч молчит, а я жду, когда он ответит. Молчание затягивается.

    - Эй, ты чё, заснул? Спрашиваю, какая попу радость прятать беглых?

    - А ты сам у него спроси! — обиженно буркает Пинч. — Тогда и поймёшь, что я не брешу.

    Его обида порождает во мне очередные сомнения: "Интересно, с какого перепугу он выдал поповские тайны? А вдруг я передам всё это Чуме? Или Вороне, а она — борову?" Однако спросить его об этом не осмеливаюсь. Немного помозговав, решаю действовать хитро: "Больше не буду пытать его вопросами... Пусть считает, что я ему друг. В такое легко поверить: Апельсина кто покалечил? К тому же я никому не сказал про заточку... Может, потому и доверил он мне поповскую тайну?"

    - Ладно, давай спать, — произношу уставшим голосом.

    - Давай...

    "Какой-то он странный стал под конец разговора, — размышляю я, вытянувшись на бетонном полу. — Может, задумал чего? Или на меня окрысился? На всякий случай, лучше не спать. Мало ли чё взбредёт ему в голову?"

    Просыпаюсь я от звука отворяемой двери. Слышу, в своём углу копошится мой сокамерник, а в голове проносится мысль: "Хорошо, что не пришил меня своей заточкой!" В настороженном состоянии пребываю до тех пор, пока в помещение не проникает тусклый свет. И только когда мне удаётся разглядеть смутные очертания сидящего спиной к стене Пинча, я окончательно успокаиваюсь...

    - Шнырь, на выход! — командует Чума.

    Три шага, и я переступаю порог. Дверь закрывается.

    - Ещё одна драка, считай, что ты не смотрящий, — хмуро басит Чума, — вчера тебе всё объяснили. Думай башкой, а не кулаками. Ясно?

    - Ага! — поспешно соглашаюсь я, а сам при этом думаю: "Главное, чтобы Ворона простила, остальное — туфта... Чё я не помню, как тот же Чума дрался? Похлеще моего! Теперь-то понятно, что к чему... Вот помирюсь со своей девчонкой, буду вести себя точно так же..."

    В умывальную меня сопровождает Косой, который и докладывает последние новости:

    - Шкура полночи шептался с Апельсином. Базарили в коридоре, на подоконнике... Я два раза выходил в сортир, сам видел...

    На это я реагирую с ухмылкой:

    - Ну и чё? Обделались пацаны... Погоди, ещё не то будет... Скоро тут все на уши встанут!

    Вернувшись в спальню, я неспешно развешиваю влажное полотенце, меняю майку, заправляю постель. Ещё раньше успеваю заметить, что Апельсин лежит, спрятавшись с головой под покрывалом. "Гадом буду, не спит, — посмеиваюсь я, размышляя над коварным планом, который вызрел у меня в голове во время умывания. — Сейчас он у меня попрыгает! А я даже пальцем до него не дотронусь — вот это будет концерт!"

    Ко мне подходит Шкура. Обращается шёпотом, чтобы никто не услышал:

    - Апельсин хочет извиниться... Если ты не против, он сделает это при всех.

    Как ни стараюсь я скрыть торжествующую улыбку, у меня ничего не получается. Отвечаю довольно громко:

    - Апельсин, ты чё хотел сказать? Валяй, пока я добрый!

    В тот же момент он отбрасывает покрывало в строну и начинает тараторить:

    - Ты извини меня, Шнырь... Не хотел обидеть твою девчонку, так вышло. Больше не повторится, отвечаю!

    Все присутствующие, замерев, смотрят в мою сторону. Мне это нравится. Я подмигиваю Косому, дескать, обещал — так оно и вышло, а сам отвечаю Апельсину спокойным и даже безразличным тоном:

    - Нема базара... Уговорил. Только одно условие: как только Пинч выйдет из карцера, ты и перед ним извинишься.

    Похоже, моё условие не сразу доходит до Апельсина. Сначала он смотрит в сторону Шкуры, затем обводит взглядом молчаливых зрителей. Не получив ни от кого поддержки, просит о ней сам:

    - Извиняться?! Перед Пинчем?! Братва, это что, беспредел?

    Первым подаёт голос Гвоздь, самый главный знаток детдомовских традиций:

    - Шнырь, ну ты загнул... Просить у пидора прощения — не по понятиям.

    Я отвечаю ему с металлом в голосе:

    - А по понятиям обвинять смотрящего, что он спелся с пидором? Он чё, со свечкой стоял?

    Косой меня поддерживает:

    - Шнырь прав — за базар надо отвечать.

    В разговор вмешивается Шкура. Как и Апельсин, он апеллирует ко всем:

    - Не понял, за что просить прощения у Пинча? Перед Шнырём Апельсин извинился...

    - А ни за что! — перебиваю я довольно резко. — Просто хочу, чтобы Апельсин оказался в дерьме. Пусть подойдёт к Пинчу и скажет: "Прости меня, Димка, засранца!" Только, чтоб при свидетелях!

    Разумеется, я понимаю, что Апельсин откажется от такого позора. Извиниться перед "пидором" — значит, самому стать таким же. Ход событий я заранее продумал в умывальной, предусмотрев хитрого отступного. Опозорить Апельсина — дело десятое, гораздо важнее подставить Шкуру, а уж в том, что он поведётся на провокацию, я нисколько не сомневался.

    Услышав моё объяснение, Шкура принимается хлопотать за дружка:

    - Мало извинения, давай придумаем что-нибудь ещё... Хочешь, принесёт тебе пять пачек "Примы"?

    - Не-а! — реагирую я быстро и без тени сомнения. — За гнилые базары платить сигаретами? А в задницу не задует?

    - Могу дать в морду ему, — осторожно прощупывает Апельсин пути к отступлению. — При свидетелях...

    "Это как раз то, что мне нужно! — ликую я, но внешне ничем не проявляю своих эмоций. — Главное, не выдать мой план каким-нибудь неосторожным словом".

    - В морду? — задумчиво переспрашиваю я, почёсывая голову. — Чё скажешь, Косой?

    Тот пожимает плечами:

    - Пусть даст, если сможет...

    - То-то и оно! — соглашаюсь я с этим доводом. — Ему ходить нельзя, а он кулаками махать собрался... Не, Апельсин, не прокатит. Не может смотрящий послать больного на драку... У тебя чё, друга нет?

    Шкура тут же опускает глаза и отступает на шаг назад. Довольный тем, что всё идёт по намеченному плану, я не унимаюсь:

    - Так и быть, уговорили! Слышь, Шкура? Пойдёте к Пинчу втроём: ты, Гвоздь и Косой. Твоя задача — начать первым. Гвоздь может помочь. Косой мне потом всё расскажет. Сделаете — прощу Апельсина, струсите — пойдёт драться он.

    Пока Шкура обдумывает моё предложение, голос подаёт Апельсин:

    - Я тоже пойду!

    - Куда тебе драться? — усмехаюсь его решимости. — Ты у нас теперь калека. Так и быть, разрешу, чтобы Пинч убирал за тобой горшок и кормил с ложечки.

    Мои слова встречаются хохотом. Не смешно только Шкуре. Он затравленно смотрит то на меня, то на Гвоздя, то на Косого. Они молчат. Понимают, что против такого решения смотрящего возразить нечего.

    - Косой за старшего, а я пошёл к Вороне, — объявляю таким тоном, чтобы все поняли: на этом разговор закончен.

Глава 4

Отаке-то на сiм свiтi

   Роблять людям люде!

   Того в\'яжуть, того рiжуть,

   Той сам себе губить...

   А за вiщо? Святий знає.

   Свiт, бачся, широкий,

   Та нема де прихилитись

   В свiтi одиноким.

   Тому доля запродала

   Од краю до краю,

   А другому оставила

   Те, де заховають.

Т. Шевченко,

"Катерина" (1838).

    Вдвоём с Вороной мы сидим на скамеечке близ футбольного поля нашей спортивной площадки. До завтрака ещё почти полчаса, и есть время поговорить обо всём. Моя принарядившаяся подружка теребит в руках миниатюрную чёрную сумочку с блестящим никелированным замочком. "Боров отвалил, падла... — отметил я про себя в тот момент, когда она выпорхнула из спальни. — Конечно, куда мне до таких подарков?" Сумочка действует мне на нервы не только потому, что подарена моим соперником, но и тем, что ослепительно сверкающий на солнце замочек то и дело заставляет меня жмурить глаза.

    Разговор не клеится: не получается у меня отвлечь её от хвастливой трескотни и вернуть в обычное состояние, которое раньше неизменно делало меня счастливым и беззаботным. В голове моей непрерывно свербит: "Надо наладить отношения, надо наладить отношения..." Но я не могу придумать, с чего начать, чтобы она не заподозрила моей заинтересованности в покровительстве борова. Каждый раз, когда мне кажется, что нужные слова уже найдены, мысли сбиваются, и мною опять овладевает горькое чувство обиды. В такие моменты мне начинает казаться, что между нами выросла незримая стена, которую не обойти и не разрушить...

    Уткнувшись глазами куда-то в центр футбольного поля, я машинально разминаю в руках "Приму". Ворона тарахтит что-то о том, как ей завидуют девчонки, а мне даже слушать об этом не хочется, а уж поддакивать — тем более. Вот я и молчу, блуждая отсутствующим взглядом от кромки поля, где вымахал высоченный чертополох, до центра, где всё вытоптано во время футбольных баталий. Откуда-то издалека до меня доносится:

    - Прикинь, все девчонки как девчонки: "Ленка, — говорят, — ты такая счастливая, у тебя и спонсор есть, и парень!" Другие говорят: "Может, поделишься?" А я такая: "Ага, — говорю, — разогналась!" И только Помойка, дура, такое ляпнула — я чуть с койки не звезданулась: "Лично я, — говорит, — Ленке не завидую! Я бы своему парню не изменила!" Ну, не коза? Скажи, чего молчишь?

    - Коза, — с готовностью соглашаюсь я, разрывая сигарету пополам.

    Ворона удовлетворённо кивает головой и начинает чихвостить Помойку. Я слушаю её вполуха, при этом думая о своём. "Ничё, привыкну помаленьку, — успокаиваю я себя, пристраивая за ухом одну из половинок сигареты, — главное, перед ней извинился, остальное как-нибудь наладится..."

    Извиняться для меня — хуже смерти, а тут ещё такая ситуация. Но я справился, скороговоркой протараторив Вороне заранее заготовленную фразу. В ответ на её недоумённый взгляд пришлось выкручиваться, объяснять, что у меня башка трещит после того, как всю ночь пропьянствовал в компании старших. Надо же было как-то объяснить, с чего это я такой надутый? В версию с похмельем поверить было несложно: наверняка мои песнопения разносились по всем этажам здания...

    Тем временем Ворона продолжает перемывать кости Помойке:

    - А грязнуля какая! Ма-моч-ки!!! Зубы не чистит, трусы не стирает... Прикинь, ты бы стал ходить с такой лохудрой?

    - Ага, щас! — не задумываясь, бросаю ей в ответ и тут же смачно сплёвываю, чтобы подчеркнуть своё отношение к этой замухрышке.

    Чиркнув спичкой, прикуриваю одну из половинок "Примы", а в голове стучит: "Конечно, привыкну! Куда я денусь? А потом, может, боров и не каждую неделю будет её увозить?"

    Ворона дёргает меня за рукав:

    - Погоди, на фига такое говно куришь! Глянь, что у меня есть!

    Она достаёт из сумочки узкую, длинную пачку иностранных сигарет и протягивает мне:

    - Понюхай, так классно пахнет — не то, что твоя "Прима"!

    Втянув воздух из полуоткрытой пачки, я недовольно сплёвываю:

    - Духами воняет! Такое только Пинчу курить, а я чё, петух, по-твоему?

    Попробовать дорогие сигареты мне, конечно же, хочется, но дух противоречия заставляет поступить наоборот. Но Ворону это не смущает, и она решительно задувает вторую, зажжённую мной спичку и достаёт из сумочки что-то невообразимо красивое, сверкающее никелем и позолотой.

    - Прикинь, десять долларов стоит!

    - А ну, дай поглядеть!

    "Ни хрена себе! — верчу в руках сверкающую никелем зажигалку. — И написано красиво, по-забугорному!"

    Щёлк — из-под открывшейся крышечки вырывается столбик голубого пламени.

    - Электрическая! — поясняет Ворона.

    Я прикуриваю и возвращаю зажигалку. Ворона отстраняет мою руку:

    - Это тебе!

    От такого сюрприза у меня перехватывает дух, и я уже готов чмокнуть свою подружку в знак признательности, но в этот момент совершенно отчётливо представляю её лежащей в обнимку с боровом. Тяжко вздохнув, кладу подарок на скамейку:

    - Не возьму... Стрёмно как-то. У Чумы простая зажигалка, у Липы тоже... Чё я с такой буду ходить? Начнут пальцем тыкать...

    Со словами "дело хозяйское" Ворона прячет зажигалку в сумочку и достаёт оттуда плоскую пластиковую коробочку. Как ни в чём не бывало, вертит ею у меня перед носом:

    - Французская косметика! Шайба чуть не сдохла от зависти...

    - А вот и она, — тычу я пальцем в сторону здания. — Богатая будет...

    Увидев нас, Шайба бросается бегом к спортплощадке. Не обращая на неё внимания, Ворона открывает коробочку и начинает разглядывать себя в зеркальце.

    - Помада — свихнуться можно! На стекле не остаётся!

    - На каком ещё стекле? — недоумеваю я, наблюдая за приближающейся Шайбой.

    - Вот посмотришь, буду чай пить в столовке — на баночке ни фига не останется!

    От одного вида Шайбы мне становится не по себе: "Чё-то случилось... Несётся, как угорелая..."

    Не добежав до нас пару десятков метров, она орёт:

    - Шнырь, скорее! Пинч Апельсина убил!

    Я вскакиваю:

    - Че-во?! Почему Апельсина?

    Запыхавшаяся Шайба подбегает и усаживается рядом с Вороной:

    - Не знаю... Лысый понёс завтрак Пинчу, подходит — дверь открыта... У входа Апельсин лежит в кровище... Сама видела! Пинч никого не подпускает... У него заточка. Уже милицию вызвали и врачей... Тебя Чума зовёт... Шкура сказал, что это ты послал Апельсина в подвал!

    "Почему не Шкуру? — стучит у меня в висках. — Зачем туда поплёлся Апельсин? Где были Шкура, Косой, Гвоздь? Где?!"

    Я бросаюсь в сторону главного входа. С улицы слышится вой сирены подъезжающей скорой помощи.

    В подвале непривычно светло и многолюдно. "Вот и лампочки вкрутили..." — машинально отмечаю я. У самой лестницы меня перехватывает Жаба:

    - Антон, ты знал, что у него имеется холодное оружие?

    - Не-е-е, вы чё? — тяну я. — Может, Апель..., извиняюсь, Ляхов его принёс?

    Жаба не отвечает на моё предположение. Поддерживающий её за локоть Чума смотрит на меня хмуро и неприязненно. Липа знаками показывает, чтобы я скрылся из виду. Прижав ладони к щекам и покачивая головой из стороны в сторону, Жаба нашёптывает: "Какой ужас, какой ужас..." Кто-то из наших подставляет ей стул, и она бессильно на него опускается. Понимая, что сейчас им не до меня, я начинаю пробираться вглубь подвального коридора. Неподалёку от карцера вижу Косого. Подхожу и дёргаю его за майку:

    - Чё такое?

    Он смотрит на меня затравленно и молчит. Я повторяю вопрос.

    - Он сам захотел пойти, Шнырь...

    - Кто?

    - Апельсин...

    - На хрена? Я же приказал ему не ходить!

    Косой виновато опускает глаза:

    - Боялся, ты назовёшь его трусом.

    - А чё спешили? Я думал, побазарить для начала с Лысым, а уже потом, когда Пинч выйдет...

    Косой меня перебивает:

    - Это всё Шкура! Только ты ушёл, он говорит: надо поскорее завязывать с этим делом. Решили не тянуть и сходить в подвал до завтрака. Сняли ключ с гвоздика, спустились. Открыли дверь... Зовём — он не выходит... Темно, ни хрена не видно. Шкура говорит: мы пришли извиняться... Пинч молчит. Тогда Апельсин зашёл внутрь... Вот и всё...

    - Чё, всё?

    - Пинч за дверью притаился... С заточкой... Ты знал про неё?

    - Откуда? — стараюсь вложить в свой голос возмущение и обиду. — Думаешь, я с пидором общался? Ты чё, сдурел?!

    Косой опускает глаза, а я начинаю проталкиваться поближе к карцеру. Рядом с врачами скорой помощи суетится Баян. Вытирая рукавом халата пот со лба, он сетует на то, что милиция едет слишком долго. Докторша скорой сообщает, что звонила уже два раза, но в отделении всего одна машина на ходу — остальные в ремонте...

    Присев на корточки, я наконец-то получаю возможность разглядеть, что творится у входа в карцер: там, в луже крови, лежит Апельсин; рядом, не сводя глаз с неподвижного тела, сидит Пинч, который в правой руке держит заточку — её остриё, как мне кажется, направлено Апельсину в горло. "На хрена мёртвому-то ширять? — недоумеваю я. — Точняк, крышу снесло у парня!"

    Сзади кто-то кричит: "Сирена! Едут!" Я поднимаюсь, чтобы уйти, но меня останавливает невесть откуда взявшийся Лысый. Мрачно усмехнувшись, он цедит вполголоса, чтобы никто, кроме меня, не услышал:

    - Хоть бы сдох, а то столько говна вылезет!

    - Кто сдох? — удивляюсь я. — Пинч?

    - Апельсин! — поправляет меня Лысый.

    От удивления у меня отвисает челюсть:

    - Он чё, живой?

    - Пока живой, шевелился недавно.

    - А чё за говно вылезет? — осторожно интересуюсь, с опаской поглядывая по сторонам.

    Лысый тоже оглядывается. Убедившись, что никто не услышит, шепчет:

    - Он же всех сдаст: меня, Чуму, ваших...

    - А Пинч не сдаст?

    Лысый сплёвывает:

    - И Пинч сдаст, но это не страшно... Не зря же им врачи из психушки занимались? Уколов наставили, потом такое в медкарту накатали...

    - Из психушки?! — вспоминаю я рассказ Пинча про ужасный аминазин. — Он говорил, с областного детдома!

    - Потому, что дурак, — усмехается Лысый и тут же, спохватившись, добавляет:

    - Ты только лишнего не болтай! Узнаю — голову оторву!

    Я начинаю клясться Лысому в том, что буду нем, как могила, но в ответ он кривит физиономию:

    - Остынь! Лучше подумай, как будешь отбрехиваться, если Апельсин тебя сдаст...

    - Меня-то за что? — отступаю я на полшага назад.

    - Тебя? — расплывается Лысый в улыбке. — А попробуй, докажи, что не ты передал Пинчу орудие преступления! Вы ж с Апельсином, как кошка с собакой — про это каждый знает... Шкура говорит, ты его сюда и послал. Скажешь, не знал про заточку?

    - Не знал! — отрезаю я. — И никого я сюда не посылал!

    - А если Пинч подтвердит, что знал? — Лысый многозначительно мне подмигивает. — Это называется "соучастие в убийстве". Так что моли Бога, чтобы и Апельсин сдох, и Пинча менты грохнули.

    Переварив эти слова, я поначалу озадачиваюсь: "А ведь правда! Пинч может и наговорить... Услышит от Шкуры, кто послал Апельсина на драку, и отомстит... Ему-то чего? Хуже не будет..." Однако на ум мне быстренько приходит вчерашнее Бенино нравоучение, и я успокаиваюсь: "Ну и пусть наговаривает! Ворона за меня словечко замолвит, и боров всё уладит..."

    - А чё врачи не подходят? — интересуюсь я у Лысого, так и не отреагировав на его предостережение.

    Лысый усмехается:

    - Не пускает Пинч... Хочет, чтобы сначала привезли его мать с зоны. Не привезут — Апельсин помрёт. Ранение в живот — штука опасная. У ментов два варианта: или везти, или грохнуть Пинча.

    - А далеко она сидит?

    - Километров тридцать отсюда. Захотят — через час доставят...

    Со стороны лестницы звучит незнакомый голос, усиленный мегафоном:

    - Всем освободить подвальное помещение!

    Команда повторяется несколько раз, и коридор начинает пустеть... Из-за толчеи мы с Лысым уходим последними. Оглянувшись на ходу, я встречаюсь глазами с Пинчем. Он смотрит на меня пустым, ничего не выражающим взором. "Завтра, видимо, закончится детство..." — вспоминаю я прочитанный им стих, и от этого воспоминания мне делается немного не по себе: "Прям, как чувствовал, гад... Ну, и вали на зону! Лично у меня детство продолжается!" Не успеваю я об этом подумать, как на его физиономии появляется странная ухмылка. Не в силах отвести от него взгляд, я спотыкаюсь о поваленный в суматохе стул.

    - Смотри под ноги! — хватает меня за шиворот Лысый. — Вот посадят на малолетку, тогда и налюбуешься...

    Наверху Жабу отпаивают валерьянкой. Рядом с докторами суетятся Чума и Лысый, чуть поодаль курят Сова с Кубышкой, а рядом с милицией прохаживается Беня. Он мнёт в руках пиджак, нервно теребит болтающийся на шее галстук и постоянно поглядывает в сторону ворот. "Понятно, ждёт борова..." — догадываюсь я и подхожу поближе к майору милиции, который ведёт переговоры по рации:

    - Понятно... Есть, тянуть время! Вас понял! Сейчас выясним... Ждём! Есть, без команды ничего не предпринимать!

    Майор вешает рацию на пояс и направляется к Жабе. Я следую за ним. Подойдя к скамейке, на которую осела директриса, он интересуется:

    - У правонарушителя была девушка?

    Ничего не говоря, Жаба машет руками. Баян суёт ей в нос ватку с нашатырём, а Тишка мямлит:

    - Не было у него никого!

    - Ну, друзья-то хоть были? — упорствует мент.

    - Говорю же, не было ни-ко-го! — чеканит Тишка слова, с опаской поглядывая на подошедшего Беню.

    - Плохо! — сокрушается майор. — Приказано контактировать с преступником посредством близких ему людей. Ожидается прибытие людей из службы госбезопасности, до этого момента нельзя оставлять его один на один с жертвой. Нужны люди, которым он доверяет... Его надо отвлечь разговорами!

    - А шо слышно, гражданин начальник, его маман привезут? — интересуется Беня.

    Майор отрицательно качает головой:

    - Только что сообщили: умерла год назад. Цирроз печени...

    - Понимаете, сложный он мальчик, нелюдимый, — с трудом ворочает языком Жаба, — дурная наследственность. Полное отсутствие контактов с детьми, с педагогами...

    Баян поддакивает:

    - У него и согласно медицинской карте наличествуют отклонения. В поведенческом плане — по линии психиатрии... Сложный контингент, товарищ майор, сложный!

    Майор с досадой сплёвывает и хватает рацию. Отойдя чуть в сторону, докладывает начальству о возникших сложностях. Получив очередную команду, он обращается к врачу скорой помощи:

    - Спуститесь вниз и попросите, чтобы преступник разрешил оказать раненому медицинскую помощь.

    - Уже просили, он отказывает! — чуть не плача говорит докторша.

    - Попросите ещё раз! — срывается на крик майор. — Скажите, что его мать будет через полчаса, но, если мальчишка умрёт, мы её не пустим в подвал!

    Докторша подхватывает чемоданчик с лекарствами и в сопровождении лейтенанта спускается в подвал. В толпе воспитанников я вижу Косого, и мне тут же припоминаются его слова о заточке. Как-то уж больно недоверчиво задавал он этот вопрос, да и Лысый неспроста заговорил о моём соучастии в убийстве. "Надо разобраться с этим делом, — решаю я, приближаясь к Косому, — а то ещё ляпнет чё-нибудь лишнее..."

    Мы отходим в сторону, и для затравки разговора я протягиваю ему сигарету:

    - Угощайся, братан!

    Косой закуривает и присаживается на корточки — я устраиваюсь рядом. Некоторое время мы молчим и не смотрим друг на друга: наши взгляды прикованы к двери, в которую только зашли лейтенант и докторша. После пары затяжек, не дожидаясь моего вопроса, Косой сам переходит к интересующей меня теме:

    - Ты не обижайся... Народ всякое базарит. Не понимают, как это Пинч тебя не тронул? Шкура говорит, ты точняк спетушился с Пинчем...

    - Чё-ё-ё?! — в глазах у меня мутится. — Следи за метлой, козёл!

    Косой не выказывает обиды за такое страшное оскорбление. Вздохнув, поясняет:

    - А вообще наши думают, что тут два варианта: или Пинч запугал тебя, а потом... Ну, ты понял... — после слова "понял" он делает многозначительную паузу. — Или ты сам принёс ему заточку, чтобы он убил Шкуру. В спальне все слышали, кто послал нас в подвал... Одного ты не мог знать, что за нами увяжется Апельсин.

    От услышанного лицо моё наливается кровью и невольно сжимаются кулаки, но я заставляю себя сдержаться. Спрашиваю у Косого подчёркнуто насмешливым тоном:

    - Со Шкурой всё ясно, ну а ты чё думаешь?

    Он сплёвывает и пожимает плечами:

    - Как скажешь, так и будет: я тебе верю.

    "Правильно сделал, что не заехал ему по роже, — немного остываю я после приступа злости. — Сейчас пацаны по-любому за Шкуру. Он-то, небось, всех против меня настроил: как-никак герой, его же чуть не убили... Так что не в тему мне с друганом ссориться, а то останусь один против всех, и чё тогда?"

    Плюнув в ту же сторону, что и Косой, я говорю уже без всякой насмешки:

    - Ни хрена вы не поняли... Всё было совсем не так. Заточка была у Пинча. Сам подумай, разве я мог её принести? Когда меня привели в подвал первый раз, я вообще не знал, что там Пинч... А вечером меня Чума за собой таскал — он подтвердит, если чё.

    - Шкура говорит, ты заходил в сортир перед карцером, был там один какое-то время — мог вытащить из потайного места.

    - Звезданулись? — кручу я пальцем у виска.— Это с какого перепуга мне надо было делать в сортире нычку?

    - Я же сказал, тебе верю! — произносит он без тени какого-либо сомнения.

    - Знаешь, почему Пинч меня не тронул в подвале? — приходит мне в голову удачная мысль.

    - Ну? — Косой впервые оборачивается в мою сторону, и в глазах его загорается огонёк любопытства.

    - Пришлось набрехать, что Апельсина отметелил из-за него. А чё было делать? Сам прикинь! Захожу, думаю, внутри никого... И тут мне — заточка в глотку! "Убью, — говорит, — падла!" Он же засёк, кто входит: из темноты на свету всё видно... Хорошо, успел объяснить ему про эту драку!

    - Теперь всё ясно! — Косой с пониманием кивает головой и тушит окурок в собственном плевке.

    Бесконечно довольный своей придумкой, я наконец-то перевожу дух. Как назло, в тот же самый момент Косой отворачивается в сторону и начинает занудно цыкать дырявым зубом. "Чё-то опять не так", — отмечаю про себя один из признаков зародившегося в нём недоверия. Но с ответом я его не тороплю: знаю, подберёт нужные слова — сам скажет. Так оно и происходит... После непродолжительной паузы он задаёт вопрос, который ставит меня в тупик:

    - А что потом не сказал про заточку? Когда Чума тебя за гитарой повёл?

    Чтобы выиграть время, я достаю последнюю сигарету, неспешно мну пачку и швыряю её в сторону урны, не забыв предварительно удостовериться, что никто из старших этого не видит. Затем прикуриваю, делаю пару глубоких затяжек и передаю окурок Косому. В тот момент, когда он затягивается, меня наконец озаряет:

    - Ты не поверишь, братан, но тут такая байда замутилась... — делаю я вступление. — Только ментам не трепи, понял?

    Он согласно кивает головой, не переставая сверлить меня настороженным взглядом. Я озираюсь по сторонам и перехожу на полушёпот:

    - Прикинь расклад! Приходит Чума в карцер и прямо с порога: "Погнали, — говорит, — Шнырь, будешь на гитаре лабать старшим!"  Ну, я такой: "Нема базара, командир!" — а сам кумекаю: "Выпрошу-ка у Чумы на ночь гитару!" Спросишь, на хрена? Вот тут и хитрость моя, братан! Думаю, заснёт Пинч, я подкрадусь и... Хрясть его по башке со всей дури! Заточку отберу, руки-ноги струнами замотаю, а утром все только и будут говорить, как я в одиночку ухоркал вооружённого парня!

    У Косого отвисает челюсть, и я понимаю, что теперь-то уж никуда он не денется — ещё немного посомневается и обязательно признает мою правоту.

    - И... Чего ж ты не взял туда гитару? — нерешительно интересуется он.

    - А того! — торжествующе объявляю я, глядя на него с кривой ухмылкой. — Зашёл в сортир, а там Шкура. Подходит и говорит: "Стану смотрящим  — убью тебя, Шнырь!" Я такой: "Чё за базар?" — а он мне: "Отомщу за Апельсина, моего лучшего другана!" Только я собрался ему репу начистить, а тут Чума заглядывает и говорит: "Погнали, Шнырь, спать охота!" Ну, я тогда и решил: "А вот и не буду трогать Пинча, пошлю к нему Шкуру... Нехай будущий смотрящий покажет, какой он, не пальцем деланый..." Короче, отдал гитару Чуме, вернулся в карцер и говорю Пинчу: "Я за тебя подписался, теперь твоя очередь... А то убьёт меня Шкура..." Короче, раскрутил, как лоха... Говорю, наши пацаны решили его по-новому отфоршмачить за то, что ментам настучал,  а заправлять в этот раз Шкура...

    Косой понимающе склоняет голову, но мне-то видно, что его угнетает ещё какая-то мысль. "Ну, затрахал!" — скриплю зубами, прикидывая, не засветить ли ему по башке для прочистки мозгов? Но я вновь сдерживаюсь, вспомнив о том, что могу остаться один против всех. Решаю, что будет достаточно разыграть нешуточную обиду.

    - Чё, не веришь? — выкрикиваю со всей злостью. — Ну и вали к своему Шкуре!

    Я встаю и прямиком через газон направляюсь к Вороне, которая курит длинную тонкую сигаретку в окружении завистливо посматривающих на неё девчонок. Решаю поведать ей свою версию событий в подвале. Подойти к Вороне не успеваю, так как открывается парадная дверь и из здания выходят врачиха и лейтенант. "Ворона никуда не денется, поэтому надо выведать, чё за дела в подвале", — тут же меняю свой план и возвращаюсь на аллею, ведущую к входу. Здесь меня уже караулит Косой. Виноватым голосом он произносит:

    - Да, верю, верю... Только не понял, на хрена ты меня туда послал? А вдруг бы в карцер зашёл не Апельсин, а я?

    "Ну, вот, совсем другой базар! — радуюсь я такому повороту событий. — Так бы сразу и сказал, а то шары вылупил — можно подумать, меня уже со смотрящих кинули".

    - Н-е-е, братан... Не кипишись! Я Пинчу сразу сказал: "Другана моего не трожь! Он тебя не обижал..."

    Косой расплывается в улыбке и протягивает руку. В момент крепкого рукопожатия мне в голову приходит на редкость удачная мысль. Нетерпеливо кивнув в ответ на его расшаркивания, я добавляю спокойно и сухо:

    - Чтоб ты не гнал на меня пургу, пойду побазарю с Пинчем. Менты ж хотели его успокоить, а чё мне, трудно? Не в кипиш дело, а чтоб не вякали всякие: "Мы чуть в заложники не попали... Меня чуть заточкой не отшампурили!"

    - Не ходи! — хватает Косой меня за майку, но я отмахиваюсь и подхожу к милицейскому "бобику", близ которого майор принимает доклад парламентёров. Оказывается, несмотря на все уговоры, Пинч так и не позволил приблизиться к раненому. "Как раз то, что надо! — начинаю впадать я в азарт. — Что бы они без меня делали?" Я уже открываю рот, чтобы предложить себя в качестве переговорщика, но в этот момент во двор влетает "Волга" с мигалкой и тонированными стёклами.

    - Комитетчики подвалили, — комментирует майор. — Теперь можно расслабиться.

    Пока милиция информирует прибывших о ситуации, мой энтузиазм постепенно улетучивается: "Пока Апельсин дышит, сто пудово Пинча не тронут... А если всё-таки помер? Тогда Пинч запросто может перекинуться на меня. Я бы на его месте так и сделал: положил бы мордой на пол, руки, ноги майкой связал, и чё сделаешь? Кто сунется — заточкой вжик, и будут наши хавать дормовые пирожки на моих поминках... Не-е-е... Лезть туда не стоит... Чё я, полоумный пионер-герой? На хрен, на хрен..."

    Старший из четверых комитетчиков просит милицейского майора очистить двор от зевак, и, как он выразился, начинается операция. В руках одного из прибывших я вижу снайперскую винтовку. "Клёво! Пальба будет! — прикидываю я развитие событий. — Замочат Пинча — не будет свидетеля. Мне-то оно в тему — вдруг этот придурок брякнет, что я знал о заточке? Так что соваться туда по-любому не стоит... Лишь бы Косой не подумал, что я обделался..."

    Направляясь к воротам, я с сожалением говорю Косому:

    - А я бы сходил... Жаль, эти хмыри приехали — опять не повезло Апельсину...

    - И что бы ты сделал? — интересуется он с сомнением в голосе.

    - Выхватил бы заточку, и бежать!

    - Нереально, — вздыхает Косой и тут же спешит подсластить мне пилюлю:

    - Вообще, может, и реально, но мусора бы не разрешили...

    "Сам знаю, что нереально, — мысленно соглашаюсь я, — ну и чё? Понты — те же деньги..."

    У самых ворот мы догоняем Ворону, степенно шествующую под ручку с Шайбой.

    - Слышь! — беру я подружку за локоть. — Мент искал, кто бы пошёл побазарить с Пинчем. Только я настроился, а тут эти прикатили...

    Сказанное относится не только к девчонкам, но и к идущему рядом Косому. Глаза Вороны округляются, а у Шайбы едва не вылезают из орбит. "Через час весь детский дом будет знать", — с удовлетворением отмечаю я мысленно, искоса поглядывая на нашу главную сплетницу.

    - На фиг надо? — ужасается Ворона. — Жить надоело?

    - Он же псих! — вторит её Шайба. — У него в медкарте записано: ши-зо-фре-ния! Такой пырнёт и отвечать не будет.

    - Не пырнёт, — возражаю я девчонкам. — Он же считает, что Апельсина я из-за него набуцкал. Дурко, чё с него взять?

    Шайба вытягивает шею и впивается в меня взглядом:

    - Ой, всё хотела спросить, а за что ты Апельсина побил?

    Ворона пытается её осадить, но я, как ни в чём не бывало, отвечаю:

    - Не будет языком ляскать. Обозвал Ворону, а чё я терпеть должен? За свою девчонку мог реально убить!

    Разочарованная таким расплывчатым ответом, Шайба поджимает губы. Ворона спешит сменить тему:

    - Гляньте, дядя Миша едет!

    И точно, толпа у ворот расступается, и на территорию въезжает серебристый "БМВ". Притормозив, он подбирает Жабу и по центральной аллее укатывает в сторону здания. "Начальник штаба прибыл", — ухмыляюсь я, а сам комментирую:

    - Щас он вставит Жабе... По самые помидоры!

    Шайба прыскает, Косой расплывается в улыбке. Ворона хмурится:

    - А что тут смешного?

    После приезда комитетчиков мы довольно долго толчёмся за воротами, расположившись кто где вдоль проезжей части. Что происходит в здании — остаётся только гадать. Пока тянется время, Шайба развлекает нас последними сплетнями. За это время я узнаю о трёх беременностях, двух абортах, пяти драках, одном аресте (за сбыт наркотиков) и массе других, менее значимых событий из жизни детского дома. Самая большая новость преподносится Шайбой, как бы невзначай, подчёркнуто бесстрастным тоном:

    - Кстати, Шнырь, а ты в курсе, что по тебе Помойка сохнет?

    - Чё?! — чуть не давлюсь я сигаретным дымом. — В натуре?

    Ворона усмехается, а у Косого отвисает челюсть.

    - Точно тебе говорю, — зевает Шайба, постукивая ладошкой по широко открытому рту, — Ворона не даст соврать.

    Отыскав в толпе наших Помойку, встречаюсь с ней взглядом. Она неотрывно глядит в мою сторону и при этом слегка хмурится. "Ну и чувырла!" — сплёвываю я и показываю ей средний палец. Ворона прыскает, затем мигом серьёзнеет и произносит тихо и грустно:

    - Как наступит у меня беременность от дяди Миши, будет тебе свежая подружка. С Помойкой разрешаю, это не измена...

    - Ты чё? Сдурела? — кручу я пальцем у виска. — Какая беременность?!

    - Я же сказала: от дяди Миши! — язвит Ворона. — Ты пока маленький для таких серьёзных дел.

    Задыхаясь от возмущения, я выпаливаю:

    - Скажи ему, пусть резинкой пользуется!

    Ворона с невозмутимым видом расстёгивает сумочку и достаёт оттуда пару красочных упаковок. Повертев ими у меня перед носом, отвечает:

    - У него этого добра завались! Но, ты же понимаешь, всякое может случится...

    - Не понимаю! — отрезаю я, ощупывая при этом карманы в поисках завалявшегося окурка.

    Ворона прячет презервативы в сумочку, при этом продолжая надо мной куражиться:

    - Сначала хотела подарить тебе, типа сувенирчик... Такие прикольные: с пупырышками и пахнут клубникой! Потом подумала, а на фига? Ты же в нём утонешь!

    Шайба покатывается от смеха, а Косой вынужден отвернуться в сторону, чтобы ненароком не обозлить меня ухмылкой. Ответить на эти подначки я не успеваю: из ворот выходят Беня и один из комитетчиков, направляющихся прямиком к нам. Мне приходится осечься и толкнуть Косого в бок. Расплывшийся в улыбке Беня на подходе приветствует меня по-свойски:

    - Шолом, командир!

    Взглянув на Ворону, он закрывает ладонью глаза:

    - Ой! Богиня любви! Мы за тебя тока шо говорили с... начальством. Всё хорошеешь?

    Ворона расплывается в улыбке, но Беня и не думает продолжать приятный для неё разговор: его внимание сосредоточивается на мне. Улыбка исчезает с его лица, и он протягивает мне вялую и влажную от пота руку. Пожимая её, не без опаски я думаю: "Сто пудов: какое-то западло готовит..." Комитетчик молча взирает на меня сверху вниз, руки не подаёт. Пока идёт обмен приветствиями, нас обступает плотная толпа воспитанников. Оно и понятно: все давно уже истомились в ожидании новостей с территории.

    Беня кивает в мою сторону, обращаясь к комитетчику:

    - Тот самый Шнырь, гражд... Извиняюсь, товарищ полковник.

    Физиономия Бениного спутника не выражает никаких эмоций. "Немой, что ли? Или малохольный? — разглядываю его исподлобья. — Хрен разберёшь. А может, он такой секретный, что ему и говорить не положено?"

    Поглаживая меня по голове, Беня начинает издалека:

    - Товарищ из органов желают с тобой побазарить в сугубо конспиративной атмосфэре.

    - Чё?! — строю из себя недоумка. — Каких ещё органов?

    - Государственной безопасности, блядь! — моментально меняет интонацию Беня.

    - Какая с меня опасность? — предчувствую я неладное. — Чё, я против государства?

    Глядя на полковника, Беня всплескивает руками:

    - Шо за болван? Вот с таким контингентом приходится работать... Мать алкоголичка, отца не помнит...

    Он собирается сообщить ещё что-то из моего личного дела, но полковник его перебивает:

    - Мальчик, нам требуется твоя помощь. Необходимо спуститься в подвал и отвлечь террориста разговорами.

    Я отступаю на шаг назад:

    - Чё я, крайний с петухами базарить?

    Про себя думаю: "Клёвая отмаза! Не могу же я при всех сказать, что у меня мандраж?"

    Комитетчик поворачивает квадратную физиономию в сторону Бени:

    - Объясни ему, да поживее!

    Стоящий чуть сзади Чума грозит мне кулаком, а Липа бьёт себя костяшками пальцев по голове. "Вот тебе и отмаза, — сокрушаюсь я, понимая, что они от меня не отстанут. — Получается, сам себе накаркал... Хреново! Пинч уже пырнул одного, теперь ему похрен — одним больше, одним меньше... И чё с того, что мы с ним на одну парашу ходили? Захочет нового заложника — и не вспомнит про мою драку с Апельсином..."

    - Михал Евграфыч лично просят тебя, — вкрадчиво произносит Беня. — Ты же не дебил, должен сечь, шо такое просьба самого Михал Евграфыча!

    "Ну, всё... Осталось поднять лапки кверху, — осознаю я неотвратимость предстоящего. — Ладно, хрен с ними! Помирать — так красиво!" Я протягиваю руку Косому:

    - Пока, братан! Извиняй, если чё не так...

    Наклоняюсь к Вороне и чмокаю её в щёчку:

    - Не могу отказать: дядя Миша просит.

    Ворона часто-часто кивает головой, а я про себя думаю: "Уж она-то меня понимает, ведь дяде Мише особо не откажешь..."

    Толпа расступается, и мы: я, Беня и комитетчик — направляемся к воротам. У самого входа мне на глаза попадается Помойка, украдкой вытирающая слёзы. Проходя мимо, щёлкаю её по носу:

    - Чё сопли распустила, коза полевая? Щас заделаю этого Пинча!

    Изобразив неприличный жест, я оглядываюсь. Ворона о чём-то оживлённо болтает с Шайбой, и в мою сторону даже не смотрит. Меня это злит: "Какая-то Помойка соплями давится, а своя девчонка в ус не дует... Чё за дела?"

    Подходя к "штабу", я успеваю разглядеть, кто чем занят в то время, пока готовится "спецоперация": Баян пичкает Жабу какими-то пилюлями, врачи изучают содержимое своей аптечки, громко сокрушаясь при этом по поводу отсутствия перевязочных материалов, милиционеры вертятся вокруг дяди Миши, который степенно потягивает пиво из запотевшей банки, то и дело харкая на любимый цветник директрисы.  

    У штабной "Волги" меня плотным кольцом обступают комитетчики, и я тут же отмечаю, насколько они похожи друг на друга — такое впечатление, что их вырастили в одном инкубаторе: сходство между ними прослеживается буквально во всём, даже в одежде. Несмотря на жару, они упакованы в костюмы одного и того же фасона, а на шеях туго затянуты галстуки — видимо, из соображений секретности даже в тени им приходится щеголять в солнцезащитных очках. Все четверо коротко стрижены, высокорослы и курят сигареты одной и той же марки "Кэмэл". Главного выделяет единственное отличие — стёкла его очков зеркальные. Они-то как раз меня и раздражают, заставляя жмуриться от световых бликов. Но тут ничего не поделаешь: я стою так, что и отодвинуться некуда, ведь позади — багажник машины, с боков — комитетчики в тёмных очках, а прямо перед носом — сидящий на корточках главный со своими глазами-рефлекторами. Перед тем как отправить меня в подвал, он проводит инструктаж:

    - Слушай внимательно, хлопец! Твоя основная задача — выяснить состояние заложника. Для этого придётся как можно ближе подойти к пострадавшему. Если он скончался, немедленно выходи из подвала. На этом твоя миссия будет считаться выполненной. Если заложник жив, займи преступника разговорами. У тебя получится, тем более что он сам изъявил желание общаться только с тобой, даже врачей не подпустил к раненому. Ты должен отвлекать террориста от дурных мыслей, пока в подвал не спустится его мать...

    Я расплываюсь в улыбке:

    - Ты чё, дядя, опух? Она год назад копыта отбросила... От этого... как его? Стервоза печени!

    Главный оборачивается в сторону майора, вновь ослепив меня своими рефлекторами. Взмокшие от жары милиционеры виновато опускают головы. Беня харкает им под ноги, шепча при этом ругательство. Очки ещё раз испускают мне в глаза слепящий луч света, и инструктаж продолжается:

    - Да, умерла. Но это будет не его мать, а наша загримированная сотрудница. В полумраке увидеть подмену преступник сумеет только тогда, когда женщина приблизится достаточно близко. Всё ясно?

    - Хрена тут неясного? — пожимаю я плечами. — Потом ваша баба замочит Пинча. А если в меня попадёт?

    Главный кривится:

    - Не замочит, а нейтрализует...

    - А не один хер? — перебиваю я.

    - Нет, не один! — поправляет главный. — Мочат бандиты, мы — нейтрализуем.

    - Те же яйца, только в смятку, — машу я рукой, но комитетчик продолжает гнуть своё, не обращая внимания на мой скептический настрой:

    - У нас промах исключён: работать будет профессионал. Как только услышишь её шаги по коридору, можешь уходить.

    - А если он меня за шкирман, и заточку в глотку? — подмигиваю я главному.

    - Тогда сиди и не дёргайся. Наш человек нейтрализует преступника, и ты окажешься на свободе.

    Поиграв желваками, комитетчик добавляет:

    - Героем!

    - И чё мне за это будет? — озадачиваю я его до такой степени, что он вынужден поднять на лоб очки и показать свои колючие, бесцветные глаза. И тут же, словно испугавшись, что выдал государственную тайну, комитетчик водружает очки на место, и они в очередной раз заставляют меня зажмуриться.

    - У тебя будут пожелания? — вкрадчиво интересуется он, а сам косится в сторону Михал Евграфыча.

    Я тоже всматриваюсь в его вспотевшую после третьей выпитой банки физиономию, а сам размышляю: "Попросить, чтобы к Вороне не клеился? Пусть Шайбу трахает... Ну, или там, Помойку. Комитетские могут его заставить: они с пушками приехали... Рисково, конечно... А когда ещё такой случай представится?"

    Главный нервничает:

    - Говори, мальчик, не стесняйся! У тебя есть просьба к бизнесменам?

    Я киваю головой. Комитетчик нетерпеливо трясёт меня за плечо:

    - Что-то купить? Хочешь часы? Михал Евграфович подарит тебе настоящие электронные часы. Для него это ничего не стоит. Знаешь, он недавно спонсировал евроремонт в нашем управлении. А часы для него — мелочь. Так же, Михал Евграфович?

    Боров сминает пустую банку и запускает её в клумбу. С грустью в глазах Жаба следит за траекторией её полёта, а Беня цедит сквозь зубы, протягивая шефу очередное пиво:

    - Как два пальца обфоршмачить...

    Я отрицательно мотаю головой.

    - Может, компьютер? — повышает ставку главный.

    - Не... Не надо, — выдавливаю из себя я.

    - Мы ещё и грамоту дадим от управления! — объявляет комитетчик с таким видом, будто речь идёт о назначении меня главным смотрящим детдома. — С водяными знаками и портретом Дзержинского! Повесишь у себя над кроватью — будешь гордиться.

    "Да подотрись ты своей грамотой! — делаю я кислое лицо. — Надо девчонку выручать, а не бумажки на гвоздях развешивать!" Воодушевившись благородной целью, я набираю воздуха в лёгкие и начинаю излагать свою просьбу:

    - Хочу, чтобы Михал Евграфыч... — к великому неудовольствию главного в этот момент я осекаюсь, ошарашенный замечательной мыслью, которая только что пришла мне в голову: "Просить за Ворону без понту... Эти, в пиджаках, слиняют, а из меня боров кишки выпустит... Если он комитетчикам управу ремонтировал, то чё им какой-то Шнырь задроченный? Часы, компьютер — это тоже шарашкины навары. Надо за другое просить, да так, чтобы и с Вороной его не подставить, и чтобы он потом к ней не клеился, и чтобы меня не трогал..."

    Почуяв неладное, боров каменеет. "Не боись, дядя, не сдам!" — окидываю его насмешливым взором. Он стоит, не отнимая от физиономии банку с пивом, и я вижу, как две струйки пены стекают у него с уголков рта. Повторно набрав воздуха, выпаливаю так, чтобы слышали все присутствующие:

    - Хочу, чтобы Михал Евграфыч меня усыновил!

    Подавившийся от неожиданности боров исторгает мощный фонтан брызг, обдав меня и комитетчиков с ног до головы. Беня делает страшную рожу и принимается увещевать меня:

    - У тебя шо, батон опилками набит? Какое на хер усыновление?! Да лучше с пятого интерната взять себе дауна, чем воспитывать такого дегенерата, как ты!

    Протирая платком забрызганные пивом очки, главный комитетчик хмурится:

    - А попроще нельзя было загадать желание? Это же не золотая рыбка, а всего лишь Михал Евграфович, спонсор.

    - Не-е-е, на другое не согласен! — отвечаю с бычьим упрямством. — Хочу богатого папку!

    С трудом прокашлявшись, наконец, отзывается боров:

    - Слышь, полковник! Не кипишись, мне не в падлу. Разборки закончатся — сядем в бумера, поедем оформлять усыновление. Пацаник смышлёный, будет наследником по бизнесу.

    Беня расплывается в улыбке:

    - Подфартило тебе, Шнырь! Такой гешефт урвал — раз в жизни обламывается. Благодари Михал Евграфыча, шо пялишься, как солдат на вошь?

    - Чё, правда? А ну пусть побожится! — с недоверием сверлю я взглядом потную рожу борова.

    Боров цепляет ногтем свой зуб, затем делает характерное движение ладонью по шее:

    - Зуб даю! Четыре сбоку, ваших нет... Запиши в протокол, полковник!

    Главный обращается ко мне:

    - Ну, вот и славно — договорились. Мы свидетели. Как только выйдешь из подвала, Михал Евграфович отвозит тебя прямо на усыновление.

    Боров вытягивается по стойке смирно и отдаёт полковнику честь:

    - Служу трудовому народу Украины!

    - Честно? — переспрашиваю я, совершенно сбитый с толку этими речами и ужимками. Боров небрежно кивает головой:

    - Не при Бене будь сказано, честное антисемитское!

    - Ладно, — оборачиваюсь в сторону главного комитетчика, — поверим. Ну, я пошёл?

    - Ступай, — бросает он, не глядя мне в глаза.

    Я неспешно двигаю в сторону входа, а в голове тем временем одно на другое наползают сомнения: "Чё-то тут не то... Слишком быстро он согласился. Гадом буду, откажется! Вот и полковник отворотил рожу... Неспроста это, ой, неспроста! Может, надеются, что меня Пинч грохнет? А чё? Запросто... Он ведь и меня теперь врагом считает... Кто надоумил его махать заточкой? Щас как всадит мне по самую рукоятку в пузо — во радости будет борову! Не-е-е, чё-то слишком дёшево дядя Миша отделался... Непорядок..."

    С этой мыслью я разворачиваюсь и подбегаю к "БМВ". Боров смотрит на меня с удивлением. Я протягиваю руку:

    - Па, дай сто баксов! Надо будет пацанам проставиться...

    Физиономия борова багровеет, а Беня едва не выпрыгивает из штанов:

    - Ты, фраер замурзанный! Пять минут, как обласкали, а уже права качать? Шо за мансы?

    Не обращая на него внимание, я гну своё:

    - Па, ну дай! А то потом забудем!

    Пыхтя, как паровоз, боров лезет в карман, достаёт оттуда увесистое портмоне и начинает изучать его содержимое. Беня тут же умолкает, а я терпеливо жду. Наконец, "папаша" слюнявит пальцы и извлекает двадцатидолларовую купюру.

    - Больше не дам, — цедит он сквозь зубы. — Остальное потом...

    С замиранием сердца я спускаюсь в подвал. Вниз ведут два пролёта. На нижней площадке горит тусклая лампа. Преодолев первый лестничный марш, я останавливаюсь и прислушиваюсь: стоит непривычная для такого времени суток тишина.

    - Пинч, это я, Шнырь! — произношу не очень громко, стараясь, чтобы мой дрожащий голос не услышал оставшийся у дверей комитетчик.

    Никто не отзывается. Подождав немного, я продолжаю спускаться.

    - Пинч! Ты меня слышишь?

    Второй пролёт упирается в полуоткрытую дверь, сразу за которой начинается подвальный коридор. В самом конце его левого ответвления расположен карцер — девятое по счёту и единственное, запирающееся снаружи помещение. До него метров сорок. Остальные двери не заперты, это — бомбоубежища. Они оборудованы нарами, там же есть вода и канализация. Зимой эти "апартаменты" нарасхват — где, как ни в подвале, можно уединиться с девчонкой? Тем более, что любая из дверей, кроме карцера, запирается изнутри — красота, да и только! Персонал сюда не заглядывает, в убежищах сухо и тепло, на нарах устланы матрасы и одеяла. А что лампочек нет — так это не беда. Как принято у нас говорить: темнота — друг молодёжи. В конце концов, кому надо, может стянуть свечку из церкви и устроить себе освещение.

     Направо по коридору — складские помещения, мастерские и щитовая. Подойдя к двери, я останавливаюсь. Царит кромешная тьма. "Чё за дела? — недоумеваю я. — О таком меня не предупреждали! Надо вернуться..." Пятясь задом, я поднимаюсь на пару ступенек вверх и вновь прислушиваюсь. "Наверняка это Пинч побил лампочки, — приходит мне в голову. — Я бы на его месте сделал то же самое. Теперь хрен поймёшь, где он спрятался".

    - Эй, Пинч! Ты  меня звал? Это я, Шнырь!

    - Ты один? — доносится откуда-то слева.

    - Один.

    - Иди к карцеру... Не бойся.

    - А чё бояться? Мы же теперь с тобой друзья?

    - Ага, друзья, — соглашается он из темноты.

    "Надо идти! — решаюсь я. — Вернусь — тогда боров точно пошлёт меня куда подальше... Может и деньги отобрать, а у меня такой суммы отродясь не было! Теперь могу кормить Ворону мороженым, поить пепси-колой и водить в настоящее кино. Вот это жизнь! Если боров от неё отстанет, ей и горевать не придётся: у меня-то с деньжатами зашибись..."

    С этими мыслями я вновь спускаюсь к двери и осторожно захожу внутрь — вот тут-то мне и становится по-настоящему страшно! Если у входа ещё более-менее светло, то дальше царит полный мрак, а это значит, что в любой момент может случиться что-нибудь неприятное. Двигаясь по коридору, я стараюсь держаться правой стены, потому что с этой стороны расположены двери убежищ, по которым легко ориентироваться в кромешной тьме.

    Осторожно и медленно ступая, я прохожу первую дверь, вторую, третью...

    - Эй, ты в карцере?

    Четвёртая дверь, пятая... Очередной шаг сделать не получается. Притаившийся в темноте Пинч возникает у меня за спиной с такой молниеносностью, что, даже услышав шорох, я не успеваю увернуться. Он зажимает мне рот и приставляет к горлу заточку.

    - Тихо, Шнырь, — шепчет Пинч мне на ухо, — будешь рыпаться — проткну!

     В голове проносится: "Ну, вот и хана... Жадность фраера сгубила..." Пинч затаскивает меня в одно из убежищ, швыряет лицом в матрас и заламывает руки за спину, затем связывает их и ноги.

    - Откуда верёвка? — стараюсь придать своему голосу спокойствие, хотя вот-вот готов разрыдаться.

    Пинч усмехается:

    - Одеяло на лоскуты порвал.

    - Значит, такой ты друг? — произношу настолько жалобно, что после этого невольно всхлипываю. — Я за тебя Апельсина покалечил, а ты?

    Он усмехается:

    - Трепло ты, Шнырь. Галимое трепло!

    - Чё это трепло? — повышаю я голос, стараясь придать ему убедительности.

    - Не ори! — шипит Пинч и больно колет меня остриём под рёбра. — Шёпотом говори, шёпотом!

    Уткнувшись в вонючий матрас, я даю волю слезам. Не обращая на них никакого внимания, Пинч поясняет:

    - Пока Апельсин не помер, я у него всё разузнал. Когда ваши надо мной измывались, у тебя не жалость на уме была, а твоя Ворона. Дрался с Апельсином ты тоже из-за неё, а говорил — из-за меня. А в карцере кто меня подзуживал? Не ты? Кто сюда Шкуру послал? Моими руками хотел его грохнуть? Уж больно ты хитрожопый, Шнырь!

    Возразить на это нечего, и я продолжаю скулить, уткнувшись в матрас. "Убьёт меня, точно убьёт! — сжимаю зубами кусок грязной тряпки. — Скорее бы комитетская баба приехала да пристрелила его к чертям собачьим!"

    - Ничего, на хитрую жопу есть болт с резьбой! — не унимается Пинч. — А на особо хитрую — с левой резьбой! Если сюда кто сунется — подохнешь первым! И не вздумай орать!

    Для большей убедительности он тычет заточкой мне в шею. Я взвываю от боли и страха.

    - А что такое? — с наигранным беспокойством интересуется Пинч и тут же продолжает прежним, издевательским тоном:

    - Помнишь, стишок тебе читал: "Если больно — не показывай вида". А ты? Решил, что с девкой ходишь, — и уже настоящий пацан? Ошибаешься! Настоящие пацаны умеют терпеть, они даже против силы могут пойти... Такие, как ты, только в стае смелые, по отдельности каждый из вас — дерьмо!

    Он городит что-то ещё о своих прошлых обидах, а я в этот момент думаю: "Скотина! Подумаешь, репу ему начистили... да трахнули! Не убивали же? Что бы он запел, если бы его тыкали не ручкой отвёртки, а остриём? И не в задницу, а в шею!" Эти сравнения вызывают во мне очередной приступ жалости к самому себе, после чего в голове начинают роиться самые чёрные мысли. Когда я окончательно перестаю прислушиваться к его сумбурным рассуждениям об обидах и мести, он неожиданно умолкает, а затем ошарашивает меня вопросом:

    - Давай, колись, чего они задумали?

    - Там комитетчики понаехали, — хныкаю в ответ. — У них оружие, убьют же!

    - Ну и что? — спокойно реагирует Пинч. — А я не боюсь! Спасибо Филарету — научил... Бояться не смерти надо, а того, что после неё будет. Покаюсь — Бог меня и простит, Он всех прощает, кто кается. Чем такая жизнь, лучше на небеса отправиться...

    "Спятил, точно спятил! — прихожу я к безрадостному выводу. — Чё за пургу он несёт? За такое Бог ни фига не простит! Это ж какими глазами он собирается на Него смотреть? Представляю, приползёт на коленях и скажет: "Прости меня, Боженька, я по жизни был пидором!" Развить эту мысль я не успеваю: Пинч дёргает меня за майку:

    - Слышь? Они мать-то привезут?

    "Ага, жди! — ухмыляюсь я со злорадством. — Будет тебе скоро мать... Такая, что и мявкнуть не успеешь, не то, что покаяться!"

    - Привезут! — буркаю я с нескрываемой злостью. — Ты меня прямо при ней убивать будешь?

    Из темноты доносится его нервное хихиканье:

    - Не боись, при ней не трону...

    Со стороны лестницы доносится голос милицейского майора, усиленный мегафоном:

    - Дима Шлаков, приехала твоя мать. Она спускается в подвал... Встречай, но только без глупостей!

    Пинч подбегает к двери, а я пытаюсь высвободить руки. "Ну и намотал, падла! — скриплю зубами, предпринимая отчаянные попытки растянуть шерстяной лоскут. — Ничего... Вот залепят ему пулю в лобешник — будет справедливо!" Как я ни тужусь, стараясь развести кисти рук в стороны, у меня ничего не получается. Намучившись, переворачиваюсь набок, чтобы попытаться не пропустить момент выстрела. В слабом свете вижу силуэт Пинча, который стоит в дверном проёме и всматривается вглубь коридора.

    Со стороны лестницы слышатся шаги. "А он-то и не знает, дурак, что это комитетчица", — ухмыляюсь я, предвкушая скорое освобождение. По полу и стенам коридора начинает бегать лучик фонарика. В его отблесках я могу получше разглядеть Пинча. Пользуясь тем, что дверь убежища открывается в сторону выхода, он прячется за её бронёй. "Нашёл же прикрытие! — сокрушаюсь я. — Надеюсь, баба всё-таки залепит ему в лоб... Небось, для того и светит фонариком". Будто прочитав мои мысли, Пинч истерично орёт:

    - Не светите в лицо! Уберите фонарь...

    Его дрожащий от страха голос тонет в ужасающем грохоте. "Пальнула!" — ликую я. Пинч вскрикивает и прячется в убежище. Лязгает засов и помещение погружается в темноту. Со стороны коридора кто-то барабанит в дверь и требует немедленно её открыть. Я горько усмехаюсь: "Смазала, коза! Лопухнулась..."

    Пинч жалобно стонет:

    - Они попали в меня... Слышь? Попали... Ой, как больно... Господи, как больно!

    - Куда ещё попали? — спрашиваю участливо, а сам думаю: "Хоть бы в башку!"

    - В плечо... — с трудом сдерживается он, чтобы не взвыть.

    - Хорошо не в голову, — сочувствую ему, а сам поражаюсь, насколько неискренно звучит мой голос. — Повезло тебе... Наверное, двоечницу по стрельбе прислали.

    Усевшись у двери, Пинч, наконец, отзывается на непрекращающиеся вопли комитетчиков:

    - Где моя мать?

    В коридоре тут же воцаряется тишина. Пинч повторяет вопрос.

    - Её перевели в Ужгород. Быстро доставить не сможем... Только завтра, — узнаю голос главного комитетчика.

    - За ней выехали, но пока получат разрешение, пока найдут машину, сопровождающих... — добавляет милицейский майор, но Пинч его обрывает:

    - Врёте вы, я вам не верю... Никому!

    Главный принимается уговаривать Пинча:

    - Не дури, Шлаков! Открой дверь, отпусти заложников, и я обещаю тебе, что суд учтёт твоё благоразумие.

    - Товарищ полковник, в дальнем помещении обнаружен труп, — докладывает кто-то из комитетчиков.

    Главный матерится, а затем отрывисто спрашивает:

    - Тот, что был первый?

    - Так точно!

    - Шлаков! — стучит майор в дверь. — Второй заложник жив?

    - Жив, я жив! — ору им изо всех сил. Срывающимся голосом Пинч добавляет:

    - Сунетесь — укокошу его сразу! Мне терять нечего.

    Главный командует:

    - Все на выход, у дверей остаётся милиция. Будем действовать по другой схеме.

    Спустя минуту шум в коридоре стихает.

    - Эй, Пинч! Ты как там? — пытаюсь выяснить, не помер ли он.

    - Кровяка хлещет... М-м-м... — его слова перерастают в протяжный стон.

    - Дурак, что ли? Сейчас всё вытечет, и ты помрёшь! — начинаю его увещевать, надавливая на сыновние чувства. — Так мамки и не дождёшься!

    - Не привезут они её, — всхлипывает он так жалостливо, что я невольно ему сочувствую. — Если б хотели, давно бы привезли...

    - Давай, перевяжу рану? — с замиранием сердца закидываю удочку.

    - А потом сбежишь, да? — канючит он, почуяв подвох.

    - А ты ноги мне не развязывай! Как я убегу?

    Некоторое время он молчит, затем, чертыхаясь, со стонами поднимается и подходит к нарам. "Если развяжет, что-нибудь придумаю, — мысленно настраиваю себя на борьбу. — Мне бы света чуть-чуть, а то чё я в темноте увижу?"

    Кряхтя и охая, он усаживается рядом. "Тяжело ему будет развязать узлы в темноте, да ещё и одной рукой..." — вздыхаю я после того, как он начинает дёргать за разные концы верёвки.

    - Погоди, тут стекло было, — шепчет он еле слышно и направляется к двери.

    Я слышу, как он топчется по полу, пытаясь нащупать ногами стекляшку. Наконец, под ногами у него что-то хрустит, и он медленно возвращается к нарам. Усевшись, долго пилит жгут у меня за спиной, часто и довольно болезненно колет. Наконец, путы спадают, и я начинаю разминать затёкшие ладони. Кусочек стекла Пинч забрасывает куда-то за самые дальние нары. "У, тварюга! Догадался..." — скриплю я зубами от злости.

    - Слышь, Пинч! — окликаю его осторожно. — Пошукай по нарам, вдруг свечка завалялась? У меня спички есть...

    - Давай, — отвечает он совсем убитым голосом.

    В слабеньком огоньке горящей спички я вижу его лицо и ужасаюсь: чумазое и мокрое от пота, оно искажено гримасой боли. Со второй спички он, наконец, что-то замечает, поднимается и уходит вглубь помещения. Со спины Пинч выглядит не лучше: левая половина его рубахи темна от крови, рука безжизненно висит. Не выпуская заточки, он вынужден придерживаться правой рукой за нары. Его шатает так, будто он движется по палубе утлого судёнышка во время шторма.

    Очередной спичкой я чиркаю в тот момент, когда Пинч начинает отковыривать заточкой прилипший к нарам свечной огарок. Возится он довольно долго, и это меня ужасно злит. Я подгоняю его, пугая тем, что спички скоро закончатся, но всё равно с огарком он справляется лишь после того, как выгорает добрая половина коробка. "Ну и видок! — качаю я головой, когда он ковыляет к нарам. — Ещё немного, и хана Пинчу!"

    Огарок оказывается довольно приличным — я на ощупь оцениваю, что гореть ему не меньше часа. "За это время наверху чё-нибудь придумают, — успокаиваю себя, запаливая фитилёк. — Не собираются же они тут ночевать?"

    Сидя на корточках, я помогаю Пинчу снять рубаху. "Ну и дура же, эта комитетчица! — сокрушаюсь при этом без устали. — Чуть-чуть пониже, и всё бы кончилось! Сидел бы сейчас в парке, глушил бы пиво, рассказывал Косому о своём приключении... Подфартило Пинчу, сто пудов подфартило! И чё я такой невезучий?"

    Стиснув зубы, он жалобно скулит от боли. На меня не смотрит — следит за дрожащим огоньком свечи, ни на секунду не расставаясь со своим оружием. С опаской прошу его:

    - Эй, не пырни меня! Сейчас будет больно...

    Рывком отдираю уже успевшую прилипнуть к ране ткань, при этом внимательно следя за его здоровой рукой. Пинч издаёт душераздирающий вопль и из-за двери слышится испуганный голос майора:

    - Шлаков! Не вздумай трогать заложника — хуже будет!

    Пока Пинч приходит в себя, я успокаиваю стоящих за дверью:

    -  Это Димка орал, у него пуля в плече. Вы там особо не парьтесь, он меня не тронет!

    В тот же момент из-за двери доносится удаляющийся в направлении лестницы топот. "Всё ясно, послал лейтенанта докладывать, — догадываюсь я. — Это хорошо, пусть знают, чё тут творится".

    - Помощь требуется? — интересуется майор. — Врачей прислать?

    С явным прицелом на то, чтобы это понравилось Пинчу, я усмехаюсь:

    - Ага, пусти козла в огород! Один раз вам поверили, а вы кого прислали?

    Майор умолкает, а я рву влажную от крови и пота рубаху и начинаю перевязку. Эту процедуру раненый переносит с трудом: скулит, дёргается и кроет меня последними словами. Мне хочется напомнить ему стишок: "Если больно — не показывай вида", но я сдерживаюсь. Про себя отмечаю: "Ну, вот... Как до дела дошло, сразу стало ясно, какой он настоящий пацан..." Глядя на его рану, никак не могу понять, отчего он всё время ноет — пуля-то прошла по касательной, содрав кожу и совсем неглубоко проникнув в ткани. Впрочем, мне его поведение на руку. "Давай-давай, ори сильнее! — подбадриваю его мысленно. — Скорее сдохнешь!" На устроенную им истерику можно было бы совсем не обращать внимания, если бы не его идиотская манера молотить наконечником заточки в деревянный настил вблизи моего колена. После каждого такого удара я мысленно молю Бога, чтобы на следующий раз остриё не проткнуло мне ногу.

    К концу перевязки Пинч выматывается до такой степени, что без сил опускается на нары. Меня он тоже заставляет примоститься рядом. "Вот он, мой шанс! — решаю я и начинаю моститься так, чтобы ступни оказались поблизости от свечки. — Хорошо, что не заставил меня лечь у стенки!"

    - Лежи и нет рыпайся! — командует Пинч и для острастки тычет мне заточкой в бок.

    - Ага, я сейчас, — успокаиваю его подчёркнуто кротким голосом.

    Дождавшись, пока он закроет глаза, я осторожно поднимаю ноги и приближаю завязанные у щиколоток узлы к пламени свечи. Слышится лёгкое потрескивание, и материя занимается жиденьким пламенем. "Буду терпеть!" — настраиваюсь на то, что рано или поздно огонь неминуемо обожжёт мои ноги. Начинает вонять палёной шерстью, и я скашиваю глаза в сторону раненого. Тот лежит в прежней позе: глаза закрыты, на лице гримаса боли, время от времени постанывает, но всё так же держит наготове заточку. "Господи, хоть бы он не просёк!" — молю я Бога, опасаясь, как бы удушливый запах не вывел Пинча из состояния ступора.

    В тот момент, когда язычок пламени начинает лизать мои ноги, я непроизвольно дёргаюсь. Пинч тут же тычет мне в бок остриём:

    - Не шебуршись!

    "Точняк, волдыри будут..." — успеваю отметить я, бросив взгляд на ноги. Разглядеть, что с ними творится, не успеваю: приходится их опустить, чтобы Пинч ничего не заметил. К моему ужасу, с той стороны, где загорелась материя, начинает виться сизый дымок, который отчётливо заметен в отблесках свечного пламени. Боль от ожога нарастает, и я изо всех сил стараюсь развести ноги в стороны. "Ну сколько же оно будет продолжаться? — скриплю я от боли зубами. — Так и сгореть можно заживо!"

    - Чего ты там щимишься? — цедит недовольно Пинч и вновь ширяет меня заточкой.

    Не в силах дальше терпеть, я мычу от боли. Пинч поворачивает в мою сторону голову:

    - Это разве больно? Апельсину было больнее. А мне, думаешь, хорошо?

    - Я больше не буду, — лепечу первое пришедшее на ум, и в тот же момент ощущаю, что путы на ногах ослабли.

    - Чем это воняет? — Пинч шумно вдыхает через нос и силится подняться.

    - Лежи, я гляну, — усаживаюсь я, а сам мучительно пытаюсь сообразить, какое бы объяснение ему выдать. — А-а-а, это кусок одеяла попал в огонь...

    Раздражённым голосом Пинч требует:

    - Убери! Чего расселся?

    - Ага, сейчас, — наклоняюсь я и тушу пальцами тлеющие лоскутки. — Всё, готово!

    Пинч закрывает глаза, а я принимаюсь обдумывать план бегства: "До двери два прыжка, лишь бы засов не заел... Мне-то чё? Пинчу сложнее, с его-то раной..." Неожиданно в голову приходит мысль, от которой меня бросает в жар: "А вдруг они начнут стрелять? Вот это будет лажа!" — но после недолгих сомнений я успокаиваю себя: "Надо погромче орать, пусть услышат, что это я..."

    От размышлений меня отвлекает лёгкое потрескивание свечного фитиля — огонёк начинает мерцать, и я понимаю, что очень скоро убежище погрузится в темноту. Перевожу взгляд на раненого: он лежит с закрытыми глазами, держа на груди зажатую в правой руке заточку. "А что, если попробовать её выхватить? Мало ли, чё там с засовом?" Поразмыслив ещё немного, я прихожу к выводу, что так и надо поступить. Во всяком случае, хуже не будет. "Не получится — хрен с ним! Так и так придётся бежать к двери..." — с этой мыслью я начинаю примериваться, чтобы поудобнее схватить металлический стержень.

    В тот момент, когда свеча, наконец, гаснет, я изо всех сил рву на себя заточку и бросаюсь к двери. Из-за спины слышатся проклятия и стоны, по пока я ищу засов, Пинч меняет тон на жалобный:

    - Не бей меня, слышишь? Я же тебе ничего плохого не сделал...

    Нащупав ручку, истошно ору:

    - Не стреляйте, это я, Шнырь! Не стреляйте!!!

    Услышав мой крик, со стонами и причитаниями Пинч поднимается с нар. "Эх, рано я заорал! — проносится у меня в голове. — Сначала надо было дверь открыть..." Я перекладываю заточку в левую руку и выставляю её назад. Правой рукой продолжаю воевать с засовом. Сделав пару шагов, Пинч останавливается. Тяжело дыша, он умоляет:

    - Отдай заточку, я порежу себе вены. Потом выйдешь, мешать не буду... Нельзя мне на зону, понимаешь?

    Пинч жалобно всхлипывает, но никакого отклика в моей душе его слёзы не вызывают. В этот момент я целиком сосредоточен на двери. С немалым усилием отодвигаю ржавый засов и толкаю тяжёлую дверь. Выскочив наружу, спотыкаюсь о чью-то ногу и тут же падаю, чудом не напоровшись на остриё.

    - Это заложник! — кричит кому-то майор, и по топоту ног я догадываюсь, что дежурившие у двери вваливаются внутрь убежища.

    Пользуясь тем, что меня и не думают держать, я вскакиваю и бросаюсь к выходу. Из-за спины доносится истошный вопль Пинча. "Ох, и намнут ему сейчас бока! — мелькает у меня в голове без тени сочувствия. — И не посмотрят, что раненый..."

    К моему удивлению, ни на лестнице, ни у выхода никого нет. Выскочив на улицу, я вижу комитетчиков, мирно жующих бутерброды и попивающих колу из баночек. Обеденный стол у них сооружён прямо на капоте служебной "Волги". Неподалёку, в компании Бени и мордоворота-охранника, цедит пиво Михал Евграфыч. Как только я появляюсь, все они дружно прекращают жевать и бросаются мне навстречу.

    - Я отобрал у него заточку! — радостно ору им, размахивая боевым трофеем. — Не верите? Вот она!

    Не скрывая удивления, комитетчики переглядываются. Я подбегаю к ним и сую отвёртку главному:

    - На, держи! Вот так работать надо!

    Дожёвывая бутерброд, главный вертит перед глазами заточку, а я в это время не унимаюсь:

    - Ваша баба — дура! Ей в тире тренироваться надо. Чё за дела? С десяти метров смазала! Только по плечу чиркнуло, и всё. Прикинь, командир, он меня связал, а я узлы спалил от свечки. Видишь, ожоги? Потом ему морду набил, заточку отнял — и сюда. Не дадут вам медальку, не заслужили!

    Выдав эту тираду, я подбегаю к "БМВ":

    - Ну чё, батя? Погнали усыновление оформлять?

    Пока боров растерянно ловит ртом воздух, Беня отрицательно качает головой:

    - Ты шо, очумел, идиота кусок? Какое тебе в жопу усыновление?

    - Он же обещал! — недоумеваю я. — При свидетелях!

    - Пошёл на хер! — наконец выдавливает из себя боров.

    - Слышишь, чмо? — щёлкает Беня костяшками пальцев. — Тебе шо, объяснить, как туда пройти? А ну, сделай так, шоб мы тебя долго шукали!

    Жаба, сидящая в тени на скамейке и до этой поры молчавшая, манит меня пальцем:

    - Антоша, подойди ко мне, я тебе кое-что объясню.

    Сделав обиженное лицо, я сплёвываю:

    - Ну, не очень-то и хотелось... Подумаешь!

    Про себя отмечаю: "Хреново, конечно... Опять на Ворону полезет. Одно радует: теперь у меня деньжищ — завались! Надолго хватит..."

    Я подхожу к Жабе, присаживаюсь. Тяжело вздохнув, она начинает городить какую-то чушь о том, что в моём возрасте пора бы уже научиться понимать шутки и не принимать всё сказанное буквально, а я сжимаю в кармане банкноту и с ненавистью поглядываю на "борова", который в это время производит расчёты с комитетчикам... "Им-то, небось, не по двадцать баксов достанется! — срываю я листик подорожника и прикладываю к обожжённой ноге. — А чё они сделали? Только облажались, и всё..."

    На следующий день, обменяв доллары на гривны, под завистливые взгляды одноклассников мы с Вороной выходим в город. Ещё бы им не завидовать! Во-первых, в их глазах я герой, в одиночку разоруживший террориста; во-вторых, у меня куча денег; в-третьих, моя девчонка состоит в подружках не у кого-нибудь, а у самого Михал Евграфыча. Разумеется, последнее меня не очень радует, но уж коль это обстоятельство вызывает зависть у окружающих, то можно и смириться.

    Первым делом мы отправляемся в городской парк, что находится возле кинотеатра "Красная шапочка". В кафешке у входа покупаю Вороне мороженое, шоколадку и баночку пепси, а себе беру литровую бутылку пива "Оболонь". За столик не усаживаемся — продавщица шипит о недопустимости распития спиртного несовершеннолетними. Лично меня это вполне утраивает: в парке можно уединиться в одном из укромных местечек, а заодно и пива выпить...

    Пока мы подыскиваем удобную лужайку, Ворона сообщает последние новости. Оказывается, Шайба положила глаз на Шкуру! Услышав об этом, я не могу сдержать недоброй ухмылки: "Во будет парочка! Шкура научит её играть в шашки, а она — всему остальному, чему научилась у Лысого". Однако Вороне я ничем не выдаю своего интереса к этой новости, выслушиваю её молча и с напускным безразличием. В предвкушении приятного отдыха не хочется портить себе настроение.

    Так и не дождавшись от меня оценки этой сплетни, Ворона меняет тему разговора:

    - А я знаю, что такое джакузи! Помнишь, ты когда-то спрашивал?

    - Чё, правда, знаешь? — вскидываюсь я, довольный тем, что можно поговорить о чём-то более приятном.

    - Ага! — отвечает Ворона, комкает обёртку от мороженного и швыряет её в кусты.

    В этот момент меня осеняет: "Точняк, у борова видела... У него, наверное, много таких штучек, что в карцер ставить не следует..."

    Забежав вперёд, Ворона заставляет меня остановиться, подбоченивается, после чего с невероятно гордым видом произносит:

    - Джакузи — это большая ванна!

    - Всего-то? — цежу я разочарованно. — А я-то думал...

    Ворона вскидывается:

    - Дурак, ничего ты не понимаешь! Там можно вдвоём купаться!

    Представив, как Ворона натирает мочалкой заплывшую спину "борова", я сплёвываю: "Вот и поговорили о приятном... Ну, не одно, так другое... Она чё, издевается?" Мне хочется сказать что-нибудь обидное в адрес моего соперника, но я сдерживаюсь. Презрительно хмыкнув, закругляю эту тему:

    - Правильно Беня сказал, в карцере такое на хер не нужно...  

    Спустя час, лёжа в изнеможении  на травке, я прихлёбываю пиво и веду с Вороной неспешный разговор. Она сидит рядом, в одной руке держит длинную тонкую сигаретку, другой гладит меня по стриженой голове. Я рассказываю ей о вчерашнем. Разумеется, вру напропалую:

    - Короче, заводят меня менты в подвал, вызывают Пинча и говорят ему: "Вот тебе новый заложник, делай с ним чё хошь, а того нам отдай, его лечить надо". Пинч — не дурак, сразу просёк, в чём опасность. Отвечает ментам: "А вы свяжите ему руки и ноги и положите на нары в убежище". Ну, я такой, думаю: "Хрен с ними, пусть вяжут, лишь бы Апельсина спасти..."

    Эту историю во всех мелочах я продумал ещё вчера, когда в ожидании допроса мне пришлось до глубокого вечера маяться в отделении милиции. По возвращении в детдом меня встретили, как героя, ну а уже после того, как я выдал подробности своего "геройства", мой авторитет взлетел просто до небывалых высот...

    Не теряя нити рассказа, я слежу за рукой Вороны: она плавно скользит по моей щеке и опускается на грудь... Пока я во всех красках повествую Вороне о милицейской тупости и о своём благородстве, она гладит меня по груди и даёт затянуться от своей ароматной сигаретки:

    - На, курни... Бедняжечка! Досталось тебе... А я чуть на мыло не изошла, пока тебя дожидалась...

    - Слушай дальше! — отмахиваюсь от её комментариев. — После этого Пинч заставил ментов отойти подальше, а сам — шасть в убежище, и заточку мне к горлу приставил. Орёт ментам: "Кто подойдёт, Шныря нашампурю!" Апельсин-то в это время уже помер, а менты и не знали...

    Ворона закатывает глаза и сокрушённо качает головой, а её рука, совершив пару круговых движений по моей груди, переходит на живот. Понимая, чем закончится этот маршрут, и не желая прерывать рассказ, я сжимаю её запястье:

    - Тут как раз комитетчики прибежали. Привезли какую-то бабу, снайпершу...

    - Ой! — Ворона наклоняется и чмокает меня в губы. — А если бы она в тебя попала?

    - Так и я о том же! Комитетчики орут: "Пинч вылезай, привезли твою мать". Тот вылез, а баба как шандарахнет! Короче, попала ему в плечо.

    Ворона укладывается рядом со мной на бок и подпирает голову рукой так, чтобы можно было видеть моё лицо.

    - И что потом? — интересуется она с таким любопытством, будто слышит эту историю в первый раз.

    - Потом Пинч запер дверь и приказывает: "Делай перевязку, Шнырь, а то помру, как Апельсин!" Развязал мне руки, снял с себя рубаху, суёт и говорит: "Рви на тряпки!" Ну, я такой, рву, а сам думаю: "Как бы его скрутить, чтобы он не успел ткнуть меня заточкой?" Потом исхитрился, запалил от свечки верёвку на ногах... Вот они, ожоги... И как дам ему прямо в раненое плечо! Пинч упал, орёт: "Не убивай меня, Шнырь, чё хочешь, только не убивай!" Я руку ему вывернул, заточку отнял и к двери. Открываю, ору: "Всё, хана террористу! Заходите, берите его тёпленьким!"

    Дослушав, Ворона решительно высвобождает свою руку и делает то, что и хотела сделать перед тем, как я сковал её движения. Меня тут же бросает в жар, я озираюсь и вижу, как по тропинке к нам приближается старуха с лукошком. "Щас разорётся..." — прихлёбываю я пиво, наблюдая за тем, с каким пристальным вниманием разглядывает нас незваная гостья.

    - Глянь, старая мандолина прёт, — киваю в её сторону. — Грибы ищет, что ли?

    Ворона отдёргивает руку и оглядывается через плечо. Старуха укоризненно качает головой:

    - Ай-ай-ай! Как не совестно! Вы же дети ещё... Знаете, чем всё это может кончиться?

    Сделав очередной глоток, я передаю бутыль Вороне и спешу успокоить приставучую бабку:

    - Не-е-е, у нас всё безопасно. Мы чё, первый раз, что ли?

    Ворона покатывается от смеха, а старуха упрямо продолжает гнуть своё:

    - То ж и плохо, что не впервой! Здоровье оно раз от разу и убывает. Разве ж можно в таком возрасте?

    - Ещё как можно! — отвечаю я. — И нужно! Здоровья как раз, наоборот, от такого прибывает!

    - Прибывает?! — старуха ставит лукошко на землю и всплёскивает руками. — И давно вы себе такое позволяете?

    - Ага, давно, — подмигиваю я Вороне. — И пока не жалуемся.

    - Говорю вам как врач, — не унимается бабка. — Для молодых организмов это очень даже вредно!

    - А мы и не заметили, — жеманно цедит Ворона. — Нам это дело нравится.

    - А чё, нельзя? — перехожу я в наступление. — Где такое написано?

    - Вы разве не знаете, что детям распивать спиртное не положено? — наконец, выпаливает старуха, и в тот же момент мы хватаемся за животы. Задыхаясь от смеха, Ворона комментирует:

    - Она — про пиво, а мы и не поняли!

    Кивнув Вороне, я окончательно "добиваю" любительницу нравоучений:

    - Ба, мы думали, ты про секс... А чё пиво? Нашла к чему придраться!

    Глаза старухи вылезают из орбит:

    - Секс?! Да, я в вашем возрасте и слова такого не знала!

    Мы поднимаемся и, держась за руки, убегаем по тропинке в сторону выхода. Обернувшись, Ворона кричит бабке:

    - Ну и дура, что не знала!

    Добежав до выхода, я предлагаю:

    - В кино сходим?

    - Пошли! А что там идёт?

    - Без разницы! — подмигиваю я. — Нам чё? Лишь бы темно было и поменьше народа...

    В детдом мы возвращаемся перед самым ужином. У входа в столовку о чём-то беседуют Шкура, Гвоздь и Максимка. Чуть поодаль, навострив уши, вертится Шайба. Завидев меня, Шкура подаёт команду, и вся троица дружно направляется к столу. Интересуюсь у Вороны:

    - Чё это он её к секретам не пускает?

    Ворона хихикает:

    - Так он же пока не знает, что Шайба его выбрала!

    - А, ну тогда всё ясно с ними, — расплываюсь я в улыбке. — Щас его подколю, секи внимательно!

    Усевшись за стол, начинаю намазывать маслом хлеб, при этом исподтишка поглядывая на Шкуру. Тот сидит насупившись и время от времени обменивается многозначительными взглядами с сидящими напротив Гвоздём м Максимкой. Ковыряя ложкой в тарелке, как бы между прочим интересуюсь:

    - Слышь, Шкура! Говорят, ты девственник. Это чё, правда, или опять Шайба брешет?

    Косой и Ворона прыскают от смеха. Через мгновение моя шутка доходит и до остальных. Смеются даже за соседним столом, потому что вопрос был произнесён достаточно громко. Не смешно только Шкуре и Шайбе. Главная сплетница не находит ничего умнее, чем бросить свою любимую фразу:

    - Враки! Ничего я такого не говорила!

    - Оно тебе надо? — неприязненно цедит Шкура, уткнувшись в свою тарелку.

    Я тяжко вздыхаю:

    - Должность у меня такая... Обязан заботиться о каждом...

    Перейдя на заговорщический тон, я наклоняю голову пониже и, не сводя глаз со Шкуры, начинаю в лицах разыгрывать спектакль:

    - Спросит у меня Чума: "А как там у вас с этим делом? Все пацаны уже девок пробовали?" И чё я отвечу? Скажу: "Не, Чума... У нас Червь, Макс и Шкура жуть как боятся до них притронуться". Червю простительно, он в дурке лежал. Максимке тоже, его девки шугаются: вдруг негритёнка выродят? Ну, а ты? Может, у тебя болезнь какая? Или ты, к примеру, голубой?

    Последние слова тонут во всеобщем хохоте. Так и не притронувшись к еде, Шкура встаёт из-за стола, делает пару шагов в направлении к выходу, затем приостанавливается и бросает мне через плечо:

    - Чума с тебя ещё спросит... Только не про меня. Зря радуешься...

    - Вали-вали! — отвечаю вполне беззлобно, когда он громко хлопает дверью. — Ну-ка, Червь, перекинь сюда его масло! Не пропадать же добру?

    Выйдя из столовки, в коридоре я натыкаюсь на Шкуру. Он караулит у дверей.

    - Пошли, — буркает он угрюмо и направляется к лестнице.

    Изобразив неприличный жест, я беру Ворону под ручку и начинаю ехидничать:

    - А гопака тебе не сплясать? У меня по расписанию свиданка, драться на ночь будем. Чё, не знаешь? Рожи перед сном бью...

    Шкура оборачивается:

    - Чума зовёт.

    - Нажаловался, маленький? — участливо спрашиваю я. — Так и быть, отдам тебе завтра свою грохотульку. Пососёшь...

    Ни слова не говоря, Шкура начинает подниматься по лестнице. Знает, что никуда я не денусь. Приходится мне развести перед Вороной руки:

    - Ну, обожди малёхо... Щас мозги ему почистим.

    Из дверей столовки выныривает вездесущая Шайба. Сверкнув своими бесцветными глазками, она выдаёт Вороне:

    - Ой, что-то мне кажется, сегодня свиданки у него не получится!

    - Не вякай! — огрызаюсь я со злостью. — Забыла, с кем разговариваешь? Это у твоего чудика не получится...

    Не найдя, что бы ещё такое ей сказать, я решительно двигаю к лестнице. Неожиданно мне припоминается недавно придуманная шутка. Довольный собой, я оборачиваюсь и насмешливо добавляю:

    - Зато у вас в шашки с ним получится. Если ты, конечно, научишься...

    С чувством победителя я направляюсь наверх. Поднимаясь, думаю: "Ну, пожурит немного Чума, чё такого? Первый раз, что ли? Да за такое и ругать не за что! Особенно такого, как я... Весь детдом знает, кто разоружил Пинча. Главный мусорило обещал часы подарить..." На последнем лестничном марше меня догоняет Косой:

    - Погоди, Шнырь!

    - Чё тебе?

    Запыхавшийся Косой выпаливает:

    - Шайба базарит: сёдня сходняк был, хотели тебя позвать, но не нашли. Короче, решение приняли... Ты больше не смотрящий.

    У меня глаза вылезают на лоб:

    - Чё ты гонишь, придурок? Мухоморов объелся? Мне менты ручняк (часы — жарг.) на первое сентября подарят!

    Косой опускает глаза:

    - Они Шкуру назначили.

    Одурев от такого известия, я хватаю Косого за майку:

    - Че-е-го?! Шкуру?!

    В ответ он молча кивает головой. Ошарашенный этим известием, я присаживаюсь на ступеньку. В голове воцаряется полный хаос: "С таким смотрящим по-любому не уживусь! Он же мне за всё отомстит... За всё! А я, дурак, ещё и базар этот затеял, чёрт меня дёрнул. Какого хрена он молчал? Мог бы сказать: "Заткнись, Шнырь, кончай парафин лить, теперь я у тебя смотрящий!" Так нет же, смолчал, гад! Хотя понятно.. О таком Чума должен объявить... На сходняке... Может, мне к Вороне обратиться? Пусть попросит за меня у борова... Ой, стыдобища какая... Дожил! Приходится за юбкой прятаться..."

    Мимо проходит Лысый. Он ухмыляется и едва заметно мне подмигивает. За ним молча следуют смотрящие других классов. В мою сторону никто не смотрит. Как будто издалека до меня доносится голос Косого:

    - Да пошёл он, этот Шкура! Всё равно ты мой друг...

    Эти слова меня немного ободряют. Горько усмехнувшись, я начинаю обдумывать, как вести себя у Чумы: "Ну и хорошо, что всё заранее известно. Сделаю вид, что мне по барабану — пусть заценят, какой я спокойный! Ещё не понятно, чем дело кончится. Завтра Ворона побазарит с боровом, и всё будет путём. Уж он-то вправит им мозги..."

    С такими мыслями я поднимаюсь со ступенек и хлопаю Косого по плечу:

    - Не парься, братан! Поглядим, чё они запоют в воскресенье.

    - А что будет в воскресенье? — делает он удивлённое лицо.

    Я усмехаюсь:

    - В воскресенье моя вернётся со службы. Усёк?

    После недолгих раздумий Косой кивает головой и тут же переспрашивает:

    - Думаешь, поможет?

    - А куда он денется! — сплёвываю я на пол. — Чё дядя Миша скажет, то и будет сделано.

    На словах это звучит убедительно, но в душе я, конечно же, сомневаюсь: "Хорошо бы, коль так... Только этот дядя Миша себя уже показал. Сначала деньги зажилил, потом вообще включил заднюю. Чё за бандит? За базар не отвечает, ведёт себя, как последний жлоб... Хрен знает, получится уболтать его или нет? Всё будет зависеть от Вороны, надо хорошенько поговорить с ней сегодня..."

Глава 5

Блаженний муж на лукаву

Не вступає раду,

І не стане на путь злого,

І з лютим не сяде.

А в законі господньому

Серце його й воля

Навчається; і стане він —

Як на добрім полі

Над водою посаджене

Древо зеленіє,

Плодом вкрите. Так і муж той

В добрі своїм спіє.

Т. Шевченко,

"Псалми Давидові - 1" (1845).

    Как и положено смотрящему, в спальню старших я захожу без стука, при этом успокаивая самого себя: "Ничё страшного, пока сходняка не было, имею право". В помещении накурено так, что, мне кажется, можно вешать не только топор, но и бензопилу. Сквозь пелену табачного дыма вижу: в правом углу на собственных койках восседают Чума и Липа со своими подружками. Чуть поодаль, оккупировав соседний ряд кроватей, расположились все прочие командиры. Шкура стоит навытяжку рядом с Чумой и в мою сторону не смотрит. "У-у-у, падла, убить тебя мало! — сжимаю я кулаки, испепеляя своего врага взглядом. — Жаль, Пинч не того кокнул..."

    Загасив в консервной банке сигарету, Чума прокашливается и начинает резко выговаривать мне за опоздание:

    - Долго ходишь, Шнырь! Шустрее надо. Тебя братва ждёт, а ты дрочишь...

    "Да пошли вы..." — мысленно посылаю их всех, но при этом виновато опускаю голову. Переведя дух, Чума переходит к более спокойному тону. На сей раз он обращается ко всем:

    - Собрались мы здесь не балду гонять, а по важному вопросу. Мне тут начальство поручило развести рамсы... Все знают, что в команде Шныря такая шняга: пацана убили... Правильного пацана! Кто убил — все знают... Самое хреновое, что это сделал пидор. Как говорит Беня, нам эти бебихи ни к чему...

    Обвинительную речь перебивает Липа:

    - Пацаны, по утряне такая мулька прошла: Жабу сняли. Я такое дело услышал, ну и, само собой, к Бене... Перебазарил — так и есть. Короче, был звонок из Киева, наши подсуетились, раз-два, и готово — уволить по собственному желанию...

    Сообщив эту новость, он обводит присутствующих взглядом. Все молчат, ждут, какую оценку случившемуся даст сам Липа, но вместо того, чтобы высказаться в мой адрес, он завершает свою нехитрую мысль довольно обтекаемо:

    - Повторяю, Жаба сама написала заяву! И кто в это поверит? С такой малины только вперёд ногами выносят. Ясный пень, по собственному желанию — это вариант для лохов... Но мы-то народ с понятками, кой чего соображаем: сняли её за всю эту бодягу с Пинчем!

    Присев на корточки, я внимательно слежу за происходящим. Собравшиеся многозначительно переглядываются, покачивают головами, о чём-то шепчутся, а я тем временем размышляю: "Погано дело... К Жабе все у нас привыкли, а теперь нового пришлют... Хрен знает, чё с этого поимеем? До неё был хмырь один, по кличке Пончик, так он девок прям у себя в кабинете трахал... Кому такое понравится? После него Жаба пришла и сказала: "Хана! В детдоме бардака больше не будет!" И точно, не сбрехала... Трёх воспиков выгнала, из тех, что были с Пончиком в одной упряжке. Потом собрала смотрящих и говорит: "Между собой — на здоровьичко, тока предохраняйтесь! На стороне — святое дело, детдому спонсоры нужны, а чтобы с персоналом — ни-ни! Если чё, сразу ко мне, в тот же день такого гада уволю!" Хорошая баба была, правильная... Да и ко мне неплохо относилась..."

    Слово берёт Чума. Он начинает стыдить меня за то, что приключилось с Жабой, припоминая, что в своё время она безоговорочно поддержала мою кандидатуру на должность смотрящего0 и что она очень рассчитывала на меня в дальнейшем... Чем больше он распинается, нахваливая заслуги Жабы, тем сильнее во мне начинает играть дух противоречия: "Ну, не такая уж она и святая... И не особо-то я ей обязан! Кто Ворону направил к борову? То-то и оно! Получается, сама виновата. Не было бы этого — не было бы и карцера, стало быть, не узнал бы я про заточку и не направил бы наших к Пинчу..."

    Договорив, Чума предоставляет слово Шкуре. Не успевает он раскрыть рот, как я вставляю:

    - А чё он тут делает? Пусть в шашки идёт играть...

    Услышав про шашки, народ начинает посмеиваться. Липа тут же находится:

    - Шкура приглашён как свидетель. Пусть расскажет, что случилось в подвале, кто их туда послал и зачем.

    - Тогда и Косого надо позвать, — бросаю я, не очень-то веря в то, что к ходатайству прислушаются. Словно в подтверждение моего недоброго предчувствия, голос подаёт Липа:

    - Не прокатит. Косой — твой кореш, а Шкура — не при делах.

    - Ни хрена себе не при делах! — возмущаюсь я. — А чё он стучит? За такое убить мало!

    Липа усмехается:

    - Вот-вот... Сейчас и послушаем, как ты хотел его убить.

    Чума поддерживает Липу, и я смекаю, что мой главный враг, конечно же, не упустит возможности свести со мной счёты. Так оно и происходит. Явно подготовившийся к этому разговору, Шкура начинает издалека. Сначала во всех красках он описывает гонения, которым я подверг его с первого дня пребывания в детском доме, затем плавно переходит к моему "неправильному" поведению во время экзекуции над Пинчем и, наконец, во всех деталях живописует историю с походом в подвал, которую намеренно представляет нашим общим с Пинчем заговором. Завершает он свою речь неожиданно: по его мнению, никакого захвата заложника не было, всё это мы разыграли на пару с Пинчем только ради того, чтобы выставить меня героем и сделать главным смотрящим вместо Чумы.

    От изумления у меня отвисает челюсть:

    - Бред беременной медузы! Видал идиотов, но таких... Ты хоть подумай, козлина, Пинчу-то оно на хрена упало? Его же убить могли!

    Шкура расплывается в торжествующей улыбке:

    - Твоя Ворона с Михал Евграфычем договорилась: Пинча потом отмажут, а ты — на коне!

    Я кручу пальцем у виска:

    - Ага, и чтоб никто не просёк, Пинчу в плечо из пушки засадили. Дурилка ты картонная, чё порожняк гонишь?

    Пытаясь найти хоть какую-нибудь поддержку, я обвожу взглядом присутствующих — все, кроме Лысого, отводят глаза. Он смотрит на меня с усмешкой, всем своим видом давая понять: "Выкручивайся, дескать, сам". Вспомнив о своих ожогах, я тычу пальцем в бинты на ногах:

    - А это чё? Скорая помощь перевязывала, Баян свидетель! Чё, тоже нарочно?

    Не моргнув глазом, Шкура соглашается:

    - Конечно, нарочно! Чего не сделаешь ради того, чтобы стать главным смотрящим!

    Произнося последние слова, он выразительно смотрит в сторону Чумы.

    - Ну, с главным смотрящим ты, пожалуй, загнул, — цедит сквозь зубы Чума, — а в остальном базар правильный. С заложником дело нечистое, парашей воняет. Как услыхал я про деньжата, что у Шныря завелись, так всё и понял.

    Как ни странно, но более ушлый в житейских вопросах Липа неожиданно поддерживает Шкуру:

    - Не знаю, не знаю... Может, воняет парашей, а может, и нет. Когда я с Беней базарил, он вспомнил, как подозрительно быстро Шнырь выдурил деньги у Евграфыча. Обычно тот даже в церкви на Пасху больше десяти гривен нищим не кинет, а тут аж целых двадцать баксов!

    - Да он усыновить меня хотел! — срывается с моего языка такое, о чём до этого я стеснялся говорить даже Вороне.

    В ответ раздаётся дружный смех. "Ну, гады! — злюсь я не столько на собравшихся, сколько на себя. — Теперь ещё и дразнить за это начнут... Зря я такое выболтал, зря..."

    - Дурак думкой богатеет, — комментирует Липа моё заявление. Шкура тут же напоминает присутствующим свою версию:

    - Точно говорю, на место главного метит! Слышите, какие заявы кидает? Мало того, что его Ворону сам дядя Миша трахает, так он ещё и в сыновья к нему просится!

    - Наверное, мечтает на пару с дядей Мишей с ней резвиться, — не унимается Липа. — Слышь, Шнырь? А как это у вас будет? По очереди или все вместе?

    Задыхаясь от негодования, выпаливаю:

    - Ничё, завтра Ворона всё ему расскажет!

    - Так вот, кто у нас главный стукачок? — расплывается в улыбке Липа. — То-то Беня и спрашивает: кто это нашёптывает дяде Мише про все наши заморочки?

    Чума поднимается с места:

    - Дело ясное, братва. Есть предложение убрать Шныря с должности смотрящего, а вместо него назначить Шкуру. Кто-нибудь против?

    Воцаряется гробовое молчание, и я отчётливо слышу зуд летающих под потолком мух. Против не высказывается никто. Шкура смотрит в мою сторону с видом победителя. Понимая, что это едва ли не последний мой шанс, я цепляюсь за соломинку:

    - Чума, давай я подерусь со Шкурой. Кто победит, тот и смотрящий.

    Главный отрицательно мотает головой. Липа комментирует:

    - Ещё одна драка, и мы устроим тебе пятый угол. Усёк? Бить будем долго и больно.

    - Начнёшь жаловаться, будет хуже, — заключает Чума. — Дядя Миша тебе не поможет. Вопросы есть?

    Я отрицательно мотаю головой.

    - Тогда свободен, — подмигивает мне Чума. — Вали отсюда!

    Едва сдерживая слёзы, я выхожу и громко хлопаю дверью. Меня душит злость, и злюсь я на самого себя: "Надо было раньше покалечить Шкуру. Тогда чего-то струхнул, а теперь поздно кулаками махать... Остаётся только одно — надеяться на Ворону..."

    На лестничной площадке между третьим и вторым этажами меня поджидает Косой. Разговаривать с ним у меня нет никакого желания, но и послать его куда подальше — тоже не дело. Как-никак, мой последний союзник, на остальных — никакой надежды. Не спеша спускаясь по лестнице, я думаю о своих одноклассниках: "Стадо баранов... На кого укажут пальцем — тот и смотрящий. Выбери Чума Максимку, они и его примут... Или, к примеру, Червя... Хоть бы кто задумался: чё за пацан будет завтра над ними командовать? А вдруг он и драться не умеет? Вдруг он негр? Цыган? Или ещё хуже — вдруг он пидор?"

    - Кинули? — шёпотом интересуется Косой, когда я подхожу поближе.

    - Ага, — киваю я, — ты иди в спальню... Послушай, чё там будет, а я с Вороной побазарю...

    Косой спрыгивает с подоконника и, ни слова не говоря, устремляется выполнять мою просьбу. Я усаживаюсь на его место и начинаю приводить мысли в порядок: "За земелю надо держаться... Тут без вариантов. Вороне надо рассказать, чё там было — пусть доложит своему борову, как они ему кости мыли... Интересно будет узнать, кого теперь Шкура в шестёрки выберет? На меня многие зуб имеют. Беспредела вроде не вытворял, но дисциплину-то надо было держать? То-то и оно... И я держал, ещё как держал! Хоть считалось, что я правильный смотрящий, а кому из наших от меня не доставалось? Ну, разве что Косому... Теперь припомнят мне... Всё припомнят..."

    Закурив, начинаю перебирать в памяти, кого и как я наказывал: "Гвоздя два раза бил. Второй раз особенно сильно. А чё было делать? Стянул, гад, из моей тумбочки конфеты. Девчонкам на восьмое марта приготовили, а этот позарился... Чуть ли не половину отгрёб. Думали, Максимка, оказалось — Гвоздь. Я ночью специально не спал — караулил. Слышу, обёрткой шуршит. Откуда звук идёт — непонятно. Ну я, такой, заворочался, зевнул... Встаю, типа, в сортир. К двери подхожу, щёлк — свет включаю! Вижу: Гвоздь шасть, и с головой укрылся. Ну я, значит, подхожу и как дёрну одеяло! Тут всё и раскрылось: штук пять фантиков валяется, и ещё пара конфет нетронутых. Братву разбудил, говорю, чё делать будем? Решили, каждый по разу в рожу даст. Я бил первым, одним ударом два зуба выбил... Червя ещё бил. Пацан — тормоз по жизни, но уж достал он меня в тот раз! Играли в футбол на газировку, счёт 3:2 в нашу пользу... До конца оставалась минута с хвостиком. Этот козёл — на воротах. Кричу: "Мяч сюда!" Он берёт и кидает его чужому нападающему. Тот сближается и закатывает мячик прямо в очку Гвоздю. "Ладно, — думаю, — по пеналям отыграемся". Куда там! Этот гад все пять штук пропустил, а у нас Апельсин мимо ворот засандолил. Чё за такое полагается? Взял его за волосы — и рожей об штангу. Переборщил малёхо — пришлось потом шов накладывать..."

    Усмехнувшись, припоминаю, как от меня перепало Максимке. Со своим дружком Репой, что из параллельного класса, отправились они ночью девчонок пугать. Затаились на лестнице, ждут, когда ночью кто-то из них в туалет выйдет. Сидели чуть ли не до утра... Наконец, дождались... Вспоминая о том, что было дальше, я перестаю улыбаться: "Не просекли, придурки, что это была Ворона... Заходит, сонная, в туалет, а эти — за ней. Моя в кабинке устроилась, и в ус не дует. У Максимки в руках — кружка с водой. Она, такая, спрашивает: "Девчонки, это кто?" А Макс ей воду на голову, и бежать... Ворона, конечно, за ними. Макс успел скрыться, Репа поскользнулся на выходе и хряснулся. Ворона его узнала. На следующее утро беру Репу за шкварник: "Кто был с тобой?" Тот, само собой, обделался и заложил Максимку. Ну, Репу-то я отпустил, у него свой смотрящий, а Максимке набуцкал по первое число..."

    Вспоминаю я и другие случаи, после которых нашим пацанам приходилось несладко. Кого я только не обижал! И бил, и сортиры заставлял чистить, и клумбу у входа вскапывать... Да мало ли чего! "А вот ещё случай, — перехожу я к очередному воспоминанию. — Был пацан у нас, Шэм, он клей раньше нюхал... Чё-то с башкой у него случилось, наверное, извилины склеились... Захотелось ему шашлыка, так он взял и прибил нашу морскую свинку Глашу... Насадил её на прутик и понёс жарить за футбольное поле. Там его Шайба и застукала... Ну чё, подруливаем мы как раз в тот момент, когда у Глаши на боках корочка зарумянилась... Пахнет нормально, по-настоящему... Только кто ж такое хавать станет? Мы ж Глашу сами вырастили... Для начала я Шэму табло расквасил. Потом заставил его выкопать могилу чуть ли не по пояс глубиной, похоронить свинку и даже табличку сделать... Пару месяцев спустя, Шэм сбежал от нас... Где он сейчас, никто и не знает..."

    Докурив, двигаю к девчачьей спальне. "Пойду, угощу Ворону мороженым, — решаю я подсластить нелёгкий разговор. — Денег-то ещё навалом!" Не успеваю я отбарабанить условный стук, как открывается дверь и наружу выпархивает Шайба.

    - Ну, что? — впивается она в меня взглядом.

    - Учись в шашки играть, — отодвигаю её в сторону и заглядываю внутрь.

    У зеркала вижу Ворону. Под прицелом завистливых взглядов она красит губы. "Ну, сдуреть! — хватаю я ртом воздух, будто выброшенная на берег рыбёшка. — Вот это девчонка! Ни у кого такой нет!" Что и говорить, в профиль да в новом спортивном костюмчике и кроссовках она смотрится просто здорово.

    - Ворона, погнали мороженое хавать! — беспечно бросаю я, как ни в чём не бывало.

    Она оборачивается в мою сторону и окидывает меня взглядом с головы до ног.

    - Тебе костюм от Миши достался? — продолжает она изучать меня, не двигаясь с места.

    - Ну? — не понимаю я, к чему этот вопрос.

    Ворона испускает тяжкий вздох:

    - Иди переоденься, что это за прикид?

    - Ты чё? — делаю удивлённое лицо. — В такую жару спортивный костюм напяливать?

    Она поднимает глаза к потолку и шумно выдыхает:

    - Ты собираешься идти на дискотеку в этих трусах и шлёпках?

    Машинально опускаю глаза: "Ну, шлёпки... Могу кроссовки надеть... Ещё носки, чтобы бинты не было видно. А чем ей шорты-то не понравились? Подумаешь, на три размера больше! Какие дали, такие и ношу. Зато не жарко, всё проветривается... С начала лета меня подкалывает, говорит, похожи на семейные трусы... Раньше один на один, теперь при всех..."

    - Какую ещё дискотеку? — делаю вид, что не понял, о чём речь.

    Вновь следует тяжкий выдох, после которого она поясняет:

    - В парке, на летней площадке. Афиши видел?

    - Туда? — шмыгаю я носом. — А я думал, просто погулять, мороженца заточить...

    Ворона кривится:

    - Так мне одной идти?

    "Вот, чёрт! — злюсь я, подумав о том, что придётся идти в нашу спальню. — Хотя ладно... Шкура ещё наверху, зайду, как ни в чём не бывало..."

    - Погоди, — отвечаю ей, демонстрируя свою безграничную покладистость. — Сейчас переоденусь.

    Она бросает мне в спину:

    - Давай быстро, шмелём!

    По пути в парк, пока Ворона без умолку тараторит об этой замечательной дискотеке, я думаю совершенно о другом: "Сначала надо чё-нибудь выпить, тогда и поговорим — вопрос-то не простой... Чуток вмазать не помешает — смелее буду... Главное, не перебрать. Бутылку пивка, и хватит. Ну, две от силы... Вдобавок горло промочить надо — во рту всё пересохло. Наверное, из-за сходняка... Ещё эти танцы-шманцы на мою голову! Можно подумать, нельзя было взять мороженого, пива и устроиться где-нибудь на полянке. На хрена деньги палить?"

    Дискотека проводится на парковой танцплощадке. С одной стороны — сцена, с другой — кафе "Лiто", территория со всех сторон огорожена. Не было бы Вороны, я бы и не подумал тратиться на билеты (если, конечно, захотел бы сюда попасть!), сиганул бы через забор — и всё. С ней приходится встать в кассу. Когда подходит очередь, у меня перед глазами начинают плыть круги, ведь после покупки билетов от моих денег не останется и половины. Но делать нечего, не стану же я позориться перед девчонкой?

    Стоящий на входе милиционер меряет нас подозрительным взглядом. Я пропускаю вперёд Ворону.

    - Мужчина, который час? — одаривает она обворожительной улыбкой хмурого сержанта. В ответ тот буркает что-то типа: "А не пора ли тебе на горшок, детка?" — но всё равно пропускает нас на площадку.

    Внутри — яблоку негде упасть. Пробившись к сцене, мы некоторое время наблюдаем за конкурсом шахтёрской матерщины. Ворона подначивает меня заявиться в следующем туре, но я отнекиваюсь — не за тем сюда пришёл, да и настроение не то.

    - Пиво будешь? — киваю в сторону кафе.

    - Лучше шампанского, — ухмыляется Ворона. — С фруктовым мороженым!

    Оставшихся денег у меня хватает на бутылку шампанского, брикет мороженого, чипсы и банку пива. Когда, наконец, мы пристраиваемся за одним из столиков, на сцену выскакивает вертлявый ди-джей, и начинается дискотека. Мне это на руку: в воцарившемся грохоте соседи по столику наверняка не услышат наш разговор. Разлив шампанское по пластиковым стаканчикам, я произношу довольно длинный и корявый тост, в котором умудряюсь замешать всё: и переполняющие меня чувства по отношению к подружке, и надежду на то, что всё у нас будет хорошо, и презрение к жалким потугам врагов. Моё косноязычие Ворону не смущает, потому что затянувшуюся тираду она выслушивает благосклонно, а в самом конце, когда, запутавшись в построении слов, я опускаю глаза, она залпом опрокидывает свой стаканчик.

    Неведомый до этого божественный вкус шипучего напитка вмиг заставляет меня позабыть о той жалости, с которой я отсчитывал бармену последние деньги. Единственное, о чём в этот момент жалею, это о пиве: "Зря брал, теперь придётся самому мучиться: Ворона-то не станет... Остаётся выпить прямо здесь, не пойду же я танцевать с банкой?"

    После второго стаканчика, немного захмелев, кричу на ухо Вороне:

    - Ну, чё? Выручит меня дядя Миша?

    Не переставая мотать головой в такт ритмичной музыке, она пожимает плечами.

    - А ты перебазарь с ним! — ору я, поглядывая в сторону длинноволосого соседа по столику, целующего взасос свою девушку.

    Ворона согласно кивает головой, но я чувствую, что её мысли сейчас витают совсем в другом месте. Прикрыв глаза от удовольствия и кокетливо отставив в сторону мизинчик, она лижет своё мороженое. Я дёргаю её за рукав:

    - Ещё вмажем?

    Ворона на мгновенье фокусирует взгляд на бутылке, затем вновь входит в ритм музыки:

    - Наливай!

    Выпив, я предпринимаю ещё одну попытку поговорить на интересующую меня тему:

    - Как думаешь, он поможет?

    Ворона недовольно косится в мою сторону:

    - Ты про кого?

    - Про дядю Мишу, про кого ж ещё?

    - Он злой на тебя, — неожиданно кричит она мне в ответ.

    - Злой?! — дёргаюсь я, как от удара током, и переворачиваю свой стаканчик. — А ты откуда знаешь?

    - Звонила ему... Миша говорит, ты проблемы приносишь.

    - Скажи, что больше не буду!

    В ответ она заливается смехом, и мне становится стыдно за проявленное малодушие: "Зря я это сказал! Прям, как маленький... Ещё бы прощения попросил!" Желая сгладить неловкость, резко меняю тон:

    - Чё смешного? Это я так сказал, чтобы он тебя не пилил. Начнёт по мозгам ездить, а ты ему в ответ: "Я попросила — он больше не будет".

    Пока она переваривает эту фразу, я наливаю шампанское. "Хорошая штука — вино! — опрокидываю стаканчик, не дожидаясь Вороны. — На вкус, как ситро, а в голову шибает, как водка".

    - Танцевать идешь? — дёргает меня за рукав подружка.

    - Чё, с пивом? — тыкаю пальцем в банку. — Сперва допьём, а потом танцевать.

    Ворона недовольно морщится, и я вынужден предложить ей:

    - Давай сам допью по-быстрому!

    - А плохо не станет?

    - Не боись! — успокаиваю её и выливаю в стакан последние капли.

    Пока пью, она кривится:

    - Смотри, лопнешь и заляпаешь всю дискотеку!

    Открывая банку с пивом, я подмигиваю ей:

    - Не лопну... Костюмчик жалко... Дядя Миша старался...  

    - Эй, ну хватит дрыхнуть! — трясёт меня Ворона за плечи. — Время — двенадцать ночи!

    Сознание постепенно возвращается ко мне, и сквозь туман я вижу смутные контуры её лица и фонари дискотеки на заднем плане.

    - Чё, опять танцевать? — труднопроизносимое слово "танцевать" с горем пополам я выговариваю с третьей попытки. Ворона злится:

    - Тебе сейчас только танцевать! Я тут с тобой... Натрахалась...

    - Ну чё кричишь? — обрываю её на полуслове обиженным тоном. — Башка и так трещит.

    - А кто заставлял заливаться? Не можешь — не пей!

    С её помощью я принимаю сидячее положение, и меня вновь начинает мутить.

    - Слушай, принеси водички! — прошу я таким жалобным голосом, от которого ей впору расплакаться.

    - Ага, разогналась! — отвечает она сердито, вместо того, чтобы помочь страждущему. — Щас, всё брошу, побегу искать тебе воду. И так натерпелась — скажи спасибо, мусора отпустили!

    Услышав о милиции, я с трудом восстанавливаю в памяти недавние события: "Сперва вдвоём танцевали, потом к ней начал клеиться длинноволосый... Помню, чё-то ему сказал... Он обиделся, подружка его успокоила... Потом вернулись за столик. Помирились... Сосед угостил тоником... Чё-то про музыку начали спорить. Потом я полез на сцену сыграть "Yesterday"... Кажись, сыграл... Да, точно сыграл! Патлатый за это проставил нам пиво. Вот после этого и начало мутить... Куда-то меня повели... Чё было дальше — не помню... А менты откуда взялись? Не понимаю..."

    - Чё, подрался? — спрашиваю недоверчивым тоном.

    - Ой! — испускает она тяжкий вздох. — Если бы подрался, было бы хоть не обидно!

    - Не понял? — тру я виски, не понимая, что же такое вытворил.

    Ворона взвивается:

    - Не понимает он! Пришлось нести тебя за ограду — ты же рыгал дальше, чем видел!

    Я ощупываю куртку руками, а в голове стучит: "Да, хреново вышло... Всё липкое, воняет. Бедная Ворона, испортил девчонке весь вечер..."

    - Водички принесёшь? — повторно интересуюсь я уже без всякой надежды на сострадание. Ворона хмыкает, изобразив на лице гримасу отвращения.

    - Если не встанешь, я пошла! — отрезает она и всем своим видом демонстрирует готовность оставить меня одного.

    - Погоди! — тяну я к ней руку. — Там, у входа, фонтан... Можно попить и костюмчик почистить.

    - Сам будешь чистить! — с неприязнью отвечает она. — С меня хватит!

    Так и не дождавшись от неё помощи, я начинаю подниматься: сначала становлюсь на четвереньки, затем присаживаюсь на корточки, долго настраиваюсь и только после этого рывком принимаю вертикальное положение. От падения меня спасает фонарный столб. Ухватившись за него руками, я с трудом сохраняю равновесие. Ворона презрительно сплёвывает.

    До выхода добираюсь с двумя остановками, так как преодолеть триста метров разом оказывается для меня непосильной задачей. Во время каждой остановки Ворона недовольно бурчит, но меня не оставляет. "Хорошая она девчонка, — размышляю я во время второй остановки, после того, как меня в очередной раз вывернуло. — Другая бы давно бросила, а эта носится со мной, как с писаной торбой..."

    У фонтана я начинаю раздеваться. Ворона озирается по сторонам:

    - Ты что, и штаны надумал стирать?

    - И купаться тоже!

    - Рехнулся?

    Приходится пояснить ей, что это не блажь, а суровая необходимость:

    - Надо протрезветь, а то до утра не доберёмся.

    Она вздыхает и усаживается на скамеечку. Первым делом я вычищаю верхнюю одежду и кроссовки. Разложив сырые вещи на бордюрчике, раздеваюсь и залезаю в воду. Фонтан совсем небольшой: в диаметре метров пять, не больше. Посреди торчит камень, из которого вертикально бьёт большая струя, а по сторонам — струи поменьше. "Как раз, чтобы напиться", — мигом соображаю я и надолго припадаю к живительной влаге. Чтобы окунуться, приходится лечь. Набрав воздуха, я окунаю голову. Холодная вода быстро приводит меня в чувство. Когда в очередной раз я выныриваю, доносится голос Вороны:

    - Ну, вот и менты...

    Поднимаю голову и вижу: так оно и есть! Со стороны входа к нам неспешно приближается наряд из двух человек. Я выбираюсь из фонтана и хватаюсь за одежду. Одеваюсь так шустро, как до этого не одевался даже по-трезвому. Когда милиционеры останавливаются рядом, я уже сижу на бордюре и шнурую кроссовки.

    - Купаемся? — ухмыляется старший наряда в звании лейтенанта. — И нашёл же место!

    - И время, — добавляет сержант.

    Не поднимая головы, отвечаю:

    - Поспорил с девчонкой. Она говорит, слабо ли мне искупаться в фонтане? Пришлось доказать...

    - Встать! — командует лейтенант тоном, не терпящим возражений.

    В ответ, к неудовольствию старшего, я опускаю голову ещё ниже.

    - Глухой, что ли? — тычет меня он меня в бок дубинкой. — Кому сказал, встать! Смотреть мне в глаза!

    Я неспешно поднимаюсь, с опаской поглядывая на дубинку.

    Лейтенант берёт меня за шиворот и приближает к себе:

    - А ну, дыхни!

    Полагая, что после прочистки желудка и питья воды от меня не должно пахнуть, я смело выдыхаю лейтенанту в физиономию. Тот кривится с таким отвращением, что можно подумать, нюхнул свежего дерьма:

    - Давай в машину его! — лейтенант толкает меня в сторону угрюмого сержанта. — Там разберёмся.

    Намотав воротник моей куртки на руку, сержант направляется к выходу. Шагает он быстро, и мне приходится семенить за ним, словно собачонке, которую тянут на поводке.

    - Пробей его данные, а я пока с девкой разберусь, — бросает лейтенант вдогонку.

    В милицейском "бобике" воняет табаком и нестиранными носками. Сдвинув на глаза фуражку, за рулём посапывает младший сержант. Сон его настолько крепок, что даже в тот момент, когда за мной захлопывается дверца, он и не думает открывать глаза.

    - Кто такой? — начинает сержант допрос. — Откуда взялся?

    - С детдома я, — отвечаю ему смиренным тоном, а про себя думаю: "Чтоб ты опух, падла! Чё, я не знаю вас? Обшмонают, морду набьют, покатают на бобике, потом выкинут..." Так оно и происходит — первым делом сержант приступает к обыску.

    - Это что такое? — вытаскивает он из кармана моей куртки мокрые трусы.

    Я пожимаю плечами:

    - Чё, не видно?

    Сержант брезгливо морщится и бросает трусы мне под ноги.

    - Выворачивай карманы! — решает он обезопасить себя от прочих сюрпризов.

    Я повинуюсь, и через минуту он убеждается, что ничего, кроме пачки "Примы" и коробки спичек, у меня нет. Добыча тут же перекочёвывает в его карман, после чего допрос продолжается:

    - Девка откуда?

    - Тоже с детдома, откуда ещё?

    - Здесь вопросы задаю я! — злобно рычит сержант и тычет мне дубинкой под рёбра.

    "Морду по-любому набьют, чё терять?" — решаю я и даю сержанту совет:

    - Вы бы Ленку не трогали, а то она пожалуется кому следует, и будет вам кирдык!

    От такой наглости он выпучивает глаза, а водитель наконец-то перестаёт сопеть и оборачивает в мою сторону заспанную физиономию.

    - А по почкам не хочешь? — цедит сержант, щуря в мою сторону чёрные колючие глазки.

    Водитель хватает меня за ногу и со страшной силой сжимает её у колена, при этом советуя своему напарнику:

    - Микола, а ти звездани його об капот харей, а те шпарко розумний!

    Сержант с интересом ощупывает мой новый костюмчик:

    - А ну, сымай шмотки!

    - Я чё, голый пойду? — пытаюсь я защитить своё добро, а сам подгибаю ноги так, чтобы они не заметили кроссовки.

    Но от бдительного сержантского ока не может укрыться моё движение:

    - Ну-ка, ну-ка, покажь! — тянет он пятерню и задирает на мне штанину. — Дивись, Петро! Красиво убогие живут, у меня такого в детстве не было!

    Водитель присвистывает:

    - Роздягайся, хлопчик, роззувайся! Трусы, так и бути, виддамо. Свойим скажешь, бандити видняли.

    - Ага, бандиты, — начинаю канючить я. — Ленка скажет, чё за бандиты... Будет вам завтра благодарность!

    - Не понял, ты что-то сказал, или мне послышалось? — удивлённо вскидывает брови сержант и, не давая мне опомниться, бьёт меня кулаком в грудь. У меня тут же перехватывает дыхание, и я начинаю хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Отдышавшись, начинаю спешно раздеваться: "Здесь лучше не спорить, а то покалечить могут..." Сняв свитер, предпринимаю последнюю отчаянную попытку спасти своё добро:

    - Слышь, сержант! Всё равно не продашь, я его ножиком покарябал!

    Я выворачиваю свитер наизнанку и демонстрирую сержанту дефекты:

    - Видишь? Кроссовки тоже продырявил!

    Сержант отпускает мне звонкую затрещину и начинает вопить:

    - Нарочно, да?! Нарочно?! Говори, тварь! Убью!

    Водила вторит ему:

    - Говорю тоби, Микола, виведи и харей об капот! А те дай мени його. Вин у мене бензин буде пити и землею закушувати!

    - Не надо бензин! — отодвигаюсь я от сержанта подальше. — Нас всегда заставляют портить барахло, чтоб на базаре на какую дурь не обменяли! Не веришь? Спроси в детдоме!

    Воспользовавшись тем, что сержант вертит перед глазами куртку, я нащупываю ручку двери, резким движением дёргаю её и выскакиваю наружу, но порадоваться своей удаче не успеваю. Невесть откуда взявшийся лейтенант цепляет меня обеими руками и тут же валит на землю. Железной хваткой он впивается мне в горло, но перед тем, как в глазах у меня начинают плыть круги, я успеваю заметить стоящую чуть поодаль Ворону.

    - Беги, Ленка, беги! — хриплю из последних сил.

    - Вот ещё! — доносится до меня её насмешливый голос. — Не царское это дело! Лейтенант, отпустите его!

    Командирская хватка ослабевает, и я тут же вскакиваю. Из машины выскакивает сержант и начинает оправдываться:

    - Мы его чуток прессанули, а он бежать, падла!

    - Похоже, погорячились, — отряхивает брюки лейтенант. Сержант и водитель в два голоса начинают орать, доказывая командиру, что "этого гадёныша" надо было напоить бензином, но мне их перебранка только на руку. Воспользовавшись случаем, я подскакиваю к Вороне:

    - Чё с тобой?

    Воткнув в рот сигаретку, она чиркает спичкой и томно произносит:

    - А ничё!

    В тот же миг меня сражает ужасная догадка, и я перехожу на шёпот:

    - Ты с ним трахалась?!

    "Конечно, трахалась! Как же я сразу не догадался! — стучит у меня в висках, а к груди приливает волна нежности. — Она сделала это ради меня!" В ответ Ворона силится что-то сказать, но некстати давится дымом и начинает кашлять. Я хватаю её за руки и продолжаю шептать:

    - Это всё из-за меня... Прости, Ленка, виноват... Чёрт дёрнул меня напиться!

    Со стороны "бобика" доносится голос лейтенанта:

    - Малышей отпускаем. Девка служит самому Ничипоренко...

    - Михал Евграфычу?! — с ужасом в голосе переспрашивает сержант. — Вот это влипли!

    - Влипли — не то слово, — сплёвывает старший. — Считай, без пяти минут глава города, через месяц выборы.

    Водитель недоверчиво хмыкает:

    - А вона не бреше?

    - Куда там! — горестно вздыхает лейтенант. — Я тоже поначалу не поверил. Потом дай, думаю, запрошу отделение. И точно! Они связались с его охраной, те говорят, что разузнают. Через пять минут сам вышел на мой позывной. Я чуть не обделался...

    - Во, блин! Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь, — философски заключает сержант, а я, довольный тем, что Ворона не пострадала, чмокаю её в щёку:

    - Ну, ты даёшь! А я уж подумал... Прости!

    Ворона обиженно поджимает губы, делает два шага в направлении "бобика" и неожиданно властным голосом требует:

    - Лейтенант, кто обещал подбросить меня до дома?

    - А меня? — дёргаю её за рукав.

    - Что с тобой поделать? — вздыхает она так, будто ей было предложено тащить меня на руках.

    Десять минут спустя мы с шиком тормозим у проходной детского дома.

    - На наше место пойдём? — с надеждой спрашиваю я, понимая, что её ответ либо развеет мои смутные тревоги, либо, наоборот, их укрепит.

    - Сегодня не могу, — отрезает она без тени смущения. — У меня критические дни.

    - Чё, правда? — разеваю я рот от изумления. — Ни хрена себе! Поздравляю!

    - Спасибо, — буркает она, демонстрируя мне дурное расположение духа.

    "Хрен знает, — размышляю я, топая по лестнице, — может, и правда... Чё это за дни? Говорят, при этом нельзя... Больно им, что ли? Или дитё у них родится, если в такие дни трахаться? Надо будет перебазарить завтра с пацанами, что постарше... Под дурачка закосить. А то стыдно такое не знать... Всё равно, что лох базарный... Или ещё хуже — как Шкура!"

    Войдя в спальню, по привычке зажигаю свет. "Чё за дела? — таращу глаза в свой угол. — Кто это развалился на моём месте?" Косой поднимает голову и тут же прикладывает палец к губам. По его испуганному виду понимаю: что-то стряслось. Вскочив с койки, он босиком топает к двери. И тут меня осеняет: "Шкура занял козырное место... Ну-ну..." Приблизившись, Косой щёлкает выключателем и выталкивает меня наружу.

    - Не ругайся, это Шкура заставил сделать. Постель Максимка тебе заправил, я перенёс тумбочку...

    - Да ладно! — хлопаю его по плечу. — Мы ещё своё возьмём.

    - Дядя Миша поможет?

    - Сам справлюсь! — убеждённо отвечаю я, а про себя думаю совсем по-другому: "Хрен знает, чё теперь делать... Ворона сказала, что дядя Миша был очень злой. Понятно, что злой. Получилось, опять принёс ему проблему... Ни черта он теперь не поможет..."

    Косой удовлетворённо кивает и продолжает делиться подробностями:

    - Шкура сам твою тумбочку шмонал. Всё на пол вывалил, а потом началось... На старых башмаках тебе шнурки узлами завязал, семечки сожрал, а зубной щёткой со своих кроссовок пыль чистил!

    - А остальные как? — скрипя зубами спрашиваю я и усаживаюсь на подоконник.

    - Больше всех шестерил Гвоздь, это он со шнурками придумал, Максимка тоже выделывался по-чёрному — в общем, все приложились...

    - Понятно, — подвожу я итог. — Короче, пока меня не было, все выделывались, а мой друг просто глядел и запоминал... Ладно, и на том спасибо.

    Косой вскидывается:

    - А что я мог сделать? Их много, я один!

    - Ну, хотя бы пугнул, что расскажешь мне.

    - Пугнул? — на его лице читается неподдельное удивление. — А кто теперь тебя боится... Даже Червь, и тот припомнил, как ты звезданул его об штангу на футболе.

    - Ну, припомнил, и чё? — ухмыляюсь я, не понимая, какая опасность может исходить от такого безобидного пацана, как Червь. — Мало ли, кому я чё припомню?

    Косой виновато вздыхает:

    - Не скажи... Он тебе кубик Рубика сломал. Об пол хряснул — кубик вдребезги.

    Я сжимаю кулаки:

    - Завтра он у меня говно жрать будет!

    - Не стоит, Шнырь! — качает он головой. — Заходил Чума, сказал, если ещё одна драка, он лично с тобой разберётся. Тут без дяди Миши ловить нечего, ты лучше с ним поговори...

    Напоминание о "борове" заставляет меня скривиться:

    - Затрахал ты меня дядей Мишей! Делать ему больше нечего, как только в наши разборки встревать. У него свои заморочки... Выборы скоро, он может вообще самым главным в городе стать!

    - Правда?! — Косой таращит на меня глаза. — Так это же хорошо!

    В голове проносятся мысли: "Нельзя ему говорить правду. Узнает, что никого за мной нет, тут же переметнётся к Шкуре. Тут никому верить нельзя, даже другу... До выборов могу спокойно тянуть время, а там видно будет..." И чтобы ещё больше укрепить веру Косого в мой будущий реванш, я вру ему напропалую:

    - Вот победит дядя Миша на выборах, мы с Вороной поедем к нему в гости, он сам пригласил... Тогда и побазарим обо всём.

    Косой недоверчиво щурится:

    - Пригласил? Сам?!

    - Не веришь? — отвечаю ему обиженным тоном. — А знаешь, что было в парке на дискотеке?

    - Ну?

    - Меня мусора поборкали... Короче, перебрал лишнего... Драка была, я двоих отметелил, чтоб к Вороне не клеились. Менты меня за шкварник, и в мусоровоз, а я, такой, говорю лейтенанту: "Звони Михал Евграфычу, скажи Шныря повязали!" Он мне: "А кто ты будешь, чтоб самому Михал Евграфычу звонить?" Я говорю: "Племяш, чё мало?"

    Косой расплывается в улыбке:

    - Ну, ты даёшь! И что потом?

    - Позвонили, — вздыхаю я, стараясь не выдать враньё улыбкой. — Дядя Миша им такой пистон вставил — мусарилы тут же обделались со страха! Лейтенант сопли пустил, говорит: "Прости меня, Шнырь, засранца, я больше не буду!" Ну, а я, такой: "Ладно, мент, так и быть служи дальше!" И приказал ему привезти нас сюда прямо на ихнем бобике.

    Удовлетворённый услышанным, Косой расправляет плечи:

    - Мы им после выборов устроим!

    Почувствовав, что враньё достигло намеченной цели, я спрыгиваю с подоконника:

    - Ты только к Вороне с этим не приставай, мы с ней погавкались немного...

    - Тю! Чего это?

    - Не дала мне сегодня, говорит, критические дни... Усёк?

    Косой многозначительно мне подмигивает, я отвечаю ему тем же и направляюсь в спальню.

    Пытаясь заснуть на новом месте, я обдумываю, как жить дальше: "Кулаками ничего не решишь, да и без понту переть на рожон. Я один, их много... Косой-то вряд ли подпишется... С другой стороны, и Шкура сейчас не полезет в драку... На хрена ему проблемы? После всех этих дел Чуме, конечно, вставили клизму... Он нашёл крайнего — меня. Пообещал Бене, что теперь всё будет тихо. Наверняка Шкуре это объяснили и потребовали, чтобы разборки прекратились... Надо выжидать, а пока придётся привыкнуть к новой жизни. Хреново, конечно, но не смертельно... Шкура-то не железный, завтра и он где-нибудь, да оступится..."

    Что касается моего главного врага, с этим всё более-менее ясно, и надолго в эту тему я не погружаюсь. Сложнее определиться с Вороной. Уткнувшись лицом в подушку, я пытаюсь придумать план, как вести себя с ней завтра, чтобы никто не догадался о той трещине, которая образовалась в наших отношениях. Мыслей по этому поводу приходит много, но ни одна из них меня не успокаивает: "Пошлёт открыто — поймут, что я конченый... Это плохо. Все знают, с кем она спит, тут большого ума не надо, чтобы понять: боров поставил на мне крест. Не ясно, чем я ему не понравился? Скорее, я должен был наточить на него зуб, а получилось наоборот... А что, если она меня не пошлёт, а просто перестанет шастать со мной за котельную? Тоже погано... Наверняка расскажет обо всём Шайбе, и через час об этом будет знать весь детский дом. Как ни крути, получаются те же яйца, только всмятку... Любой поймёт, откуда ветер дует. И чё делать? Хрен его знает..."

    В эту ночь я ворочаюсь долго не потому, что спать на новом месте непривычно: койка как койка, примерно такая же, как и прежняя. Немного дальше от окна, зато ближе к двери. Особой разницы по существу нет. Меня мало смущает, что лежащих у двери в детдоме принято считать людьми второго сорта. Догадываюсь, что меня это мало коснётся: "Обиженным становится здесь только тот, кто к этому готов... Одно дело — без меня ворошить мою тумбочку, другое — сказать что-то в лицо. Чихать, что за этим последует, но засвечу так, что мало не покажется! Любой это знает, поэтому вряд ли кто сунется. Полезть на рожон может лишь Шкура, но ему мозги прочистил Чума. Пока всё не успокоится, открытой свары не будет... Шкура из кожи будет лезть, чтобы всё было тихо и спокойно. А там поглядим, чё у нас за смотрящий..."

    И вновь мои мысли возвращаются к Вороне: "А может, не ждать, пока она расскажет Шайбе, что боров поставил на мне крест? Ведь ясно же, что так оно и случится... Взять, да и задружиться с какой-нибудь другой девчонкой! Пусть все считают, что я Ворону бросил..." Эта мысль овладевает мной совсем ненадолго. На смену ей приходит другая: "Не поможет... Рано или поздно все догадаются, откуда ноги растут. А не догадаются — Шайба подскажет. Да и не дело пацану на девку бочку катить... Чё я, без понятий, что ли?"

    На смену этим мыслям приходят воспоминания о наших встречах в закутке у котельной. "Ну, что за хрень такая? — впиваюсь я зубами в подушку. — Так было хорошо, и что теперь? Хана всему?" Воображение рисует мне расплывшуюся от жира физиономию "борова": "Всё это он, падла! Чтоб у него хер на лбу вырос! Ворует на своём рынке, потом шмотки детдому дарит, для телека снимается... Да чё мы, не обошлись бы без его тряпок? Думает, молиться на них станем?"

    Произнеся про себя слово "молиться", я невольно вспоминаю отца Филарета: "Может, к нему сходить? Пинч говорил, мужик с понятием. Если так, пусть посоветует, чё делать?" И тут же в голову стреляет другая мысль: "Ага, размечтался... Он же под боровом сидит. Пожалуюсь, кто увёл мою девчонку, — поп тут же доложит толстожопому! Не-е-е, по таким делам в церковь ходить не стоит... Не спасёт меня батюшка, не спасёт... Была бы мамка, она бы подсказала... Точно бы подсказала!"

    При воспоминании о матери у меня на глаза невольно наворачиваются слёзы. Мысли в голове путаются, тревоги отступают на второй план, и я начинаю представлять себе то, как восприняла бы она мои проблемы: "Точно одурела бы... Сказала бы: "Вырос, сынок... Совсем взрослый стал.." А что бы посоветовала? Наверняка предложила бы в церковь сходить... Только не к батюшке, а так... Помолиться, поговорить с Богом... Помню её слова: "Почему купола золочёные? Чтобы Боженька видел... Ты ходи в церкву, сынок. Нет сил исповедаться — просто молись. Господь обязательно заметит..." Надо будет сходить как-нибудь, заодно и мать помяну... А к попу не пойду, не верю ему! Верю только Богу, больше на этой проклятой земле некому верить..."

    Засыпаю я уже под утро, когда первые лучи солнца начинают пробиваться сквозь листву каштанов, растущих под окнами детского дома ещё с незапамятных времён...    

    Мои предчувствия сбываются уже на следующий день. Как я и предполагал, на прямой конфликт Шкура не идёт, ограничивается мелкими, унизительными уколами. В ответ он получает то же самое. При этом каждый раз мы обмениваемся выразительными взглядами, в которых без труда угадывается полное понимание происходящего. Мне эта игра нравится хотя бы только тем, что она совсем не нравится Шкуре. Ещё бы, попробовал бы кто-нибудь со мной такие шуточки шутить в то время, когда я был смотрящим!

    Начинается всё в умывальной. Копируя мои повадки, Шкура подходит к свободному рукомойнику, укладывает на полочку зубную щётку с пастой и направляется в туалет. "Моё место на занимать!" — бросает он через плечо, явно рассчитывая задеть этим меня. Про себя я усмехаюсь: "Было-было, когда-то и я обломал его точно так же... Запомнил, гад!" Повесив полотенце на крючок, я подмигиваю Косому, смотри, дескать, что сейчас будет! Вразвалочку подхожу к забронированному Шкурой рукомойнику, сую в сливное отверстие его зубную щётку и начинаю умываться. Как только из дверей туалета появляется Шкура, я громко и выразительно сморкаюсь, а в довершение ещё и харкаю. Есть, конечно, опасность получить пинка, но мой расчёт строится на том, что не в его интересах затевать со мной драку: "Пусть попробует доказать, что я начал первым! Перед Чумой-то отвечать ему, не мне..."

    - Не понял? — цедит он сквозь зубы, выудив из раковины свою щётку. — Кто это сделал?!

    Я пожимаю плечами:

    - А хрен его знает! — отвечаю ему, не скрывая улыбки. — Подошёл, а она там. Думал себе взять — башмаки чистить... Если в говно наступишь, зубной щёткой — в самый раз!

    У Шкуры вытягивается физиономия и начинают подрагивать губы. "Это тебе за вчерашнее, падла! — торжествую я. — А вот хрен ты полезешь в драку!" Развернувшись, я направляюсь к двери, довольный тем, что одержал маленькую победу.

    Вторую выходку Шкура позволяет себе в столовке.

    - Эй, Шнырь! — командует он, как только я усаживаюсь за стол. — Сгоняй-ка за кипяточком!

    "Значит, чего-то он не понял, — заключаю я, не двигаясь с места. — Придётся повторить урок". Ворона в мою сторону не смотрит, сидит себе, ковыряет ложкой кашу. Другое дело — Шайба. Выгнув шею, она сверлит меня любопытным взглядом. "Боится пропустить момент моего позора", — заключаю я и показываю ей средний палец:

    - Пососать хочешь? Почти как настоящий!

    Ворона прыскает от смеха, а вслед за ней начинают хихикать и все прочие, за исключением главной сплетницы и нового смотрящего. Расчёт мой строится на том, что пока сам Шкура не объявил Шайбу своей девчонкой, она считается ничейной, а значит, обиды ему я не нанёс.

    - Кому сказал, принести кипятка? — произносит Шкура, играя желваками.

    Вообще-то, формально он прав. Вчера дежурил сидящий рядом со мной Косой, значит, сегодня за чайником идти мне. Когда я был смотрящим, очередь автоматически переходила к следующему, то есть к Вороне. Но она тоже пропускала её, и никто с этим не спорил. Поскольку теперь я уже никто, следовательно, по мнению Шкуры, увильнуть от дежурства у меня не получится. Но на этот счёт у меня имеются свои соображения: "Можно было бы и сходить, если бы не его тон... Чё я, шестёрка, что ли? Завтра захочет, чтобы я ему задницу подтирал, как это заказывал Лысый Пинчу..."

    Я опускаю в тарелку глаза и отвечаю тоном нашкодившего пай-мальчика:

    - Нам с Вороной сегодня тяжести поднимать нельзя.

    - Чего это? — недовольно морщится Шкура.

    - У неё это... По женскому делу, а у меня — по мужскому: пьянка была. Мы вчера дяде Мише звонили, он сказал: "Отдыхайте, дети, набирайтесь силёнок!"

    Услышав о себе такое, Ворона фыркает и выскакивает из-за стола. "Чё-то не понял, — теряюсь я в догадках. — То ли за критические дни обиделась, то ли за дядю Мишу". Приходится и мне выбежать следом за ней, тем более что аппетита после вчерашнего всё равно нет. Ворону я догоняю у лестницы:

    - Ты чё, обиделась? Я же Шкуру подкалывал...

    - Да, обиделась! — отвечает она сердито и отталкивает меня, когда я пытаюсь её обнять.

    - А чё такого?

    - Как это, чего? — заходится она от возмущения. — Дядя Миша тебя выручил, а ты волну на него гонишь!

    Я разыгрываю удивление:

    - Какую волну? Наоборот, показал какой он заботливый!

    - Заботливый, но не к тебе! — отрезает Ворона и убегает вверх по лестнице. Поднявшись на площадку, оборачивается и добавляет:

    - И вообще я больше с тобой не гуляю!

    Произнеся эти слова, она не спешит убегать — наблюдает за моей реакцией. Больше всего в этот момент мне не хочется выглядеть жалким. Приходится заставить себя улыбнуться, хотя в голове моей в этот момент бурлят совсем не радостные мысли: "Ну, вот и хана моим надеждам на дядю Мишу... Ещё и девчонку потерял. В общем, и раньше догадывался, из-за чего она ко мне липла, а теперь ей вообще скрывать нечего..." Я уже готов ответить ей что-нибудь колкое, но в этот момент меня пронзает страшная догадка: "Это боров приказал ей меня кинуть! Сто пудов — он! А я-то, дурак, совсем не там ищу причину..."

    Выдавив из себя смешок, последнее слово оставляю за собой:

    - Привет дяде Мише! Скажи, с него причитается...

    - Это ещё за что? — недоумевает Ворона.

    - За то, что научил тебя... А то была бы сейчас, как Шайба — целка-невидимка!

    Развернувшись, я ухожу во двор, чтобы в одиночестве осмыслить произошедшее. На окраине футбольного поля, у дальних ворот, я падаю на траву, срываю стебелёк и начинаю грызть его, глядя в затянутое тучами небо. В голове моей рождаются исключительно нерадостные мысли: "Теперь утаить это дело от Косого не получится... Ворона пожалуется Шайбе, и очень скоро о нашем разрыве будет знать самый зачуханый первоклашка. Если и Косой меня пошлёт, придётся тяжко... А он пошлёт, чует моё сердце. Кому нужен такой друг? Я ж теперь, как чумной: боров на мне поставил крест, Чума погнал со смотрящих, девчонка кинула..."

    От этих мыслей мне становится настолько жалко себя, что на глаза наворачиваются слёзы. Приподнявшись, я убеждаюсь, что поблизости никого нет, спешно вытираю глаза и принимаюсь стыдить себя: "Прям, как баба... Хороший смотрящий, нечего сказать! С глазами на мокром месте... Повезло, что никто не видел!" Немного себя приструнив, я всё равно не могу отрешиться от горестных мыслей: "Жаль, гроши спустил... Были бы они целы, никуда бы Косой не делся! Пил бы пиво со мной, курил сигареты, а не бычки, ходил в кино... Нам бы на месяц хватило, а там, глядишь, чё-нибудь и срослось бы..."

    В таком подавленном состоянии я валяюсь на траве почти до самого обеда. И только когда начинает накрапывать дождь, приходится подняться и уйти под деревья. Там я присаживаюсь на корточки, закуриваю и наконец-то намечаю план действий: "Ну, и хрен с ними со всеми! Один так один. Заведу себе новую подружку — полегче станет... Шкура меня не тронет, остальные — тем более. От того, что случилось, не умирают. Ничё я такого не сделал — перебесятся и забудут. Я ж не пидор какой, чтобы от меня шарахаться! Нормальный, правильный пацан..."

    Немного успокоившись, я начинаю перебирать в уме девчонок, к которым можно подкатить, но даже после долгих и мучительных раздумий так и не нахожу подходящей кандидатуры. Те, что свободны, либо страшны, либо глупы. Искать подружку где-нибудь на стороне — нереально: кто станет дружить с детдомовским? Отбивать уже занятых девчонок в моём положении и вовсе глупо. "Ладно, — усмехаюсь я, — поищем среди старших..." Довольный удачной мыслью, я направляюсь через футбольное поле напрямик к нашему зданию. В центральном круге мне приходится перейти на бег: крупные капли дождя вперемежку с градом уже вовсю барабанят по высохшей, потрескавшейся земле, а когда я подбегаю к боковой линии, с небес обрушивается настоящий водопад. "С начала лета такого не было, — отмечаю на бегу, прикрыв голову майкой. — И похолодало сразу..."

    Бежать в здание мне не хочется: во-первых, далеко; во-вторых, особого желания возвращаться в спальню у меня нет. Паршивое дело — ловить злорадные взгляды тех, кто ещё вчера тебе по-чёрному завидовал. Со всех ног я спешу к беседке и, только когда заскакиваю внутрь, замечаю Помойку, расположившуюся здесь со своим вязанием. Первый мой порыв — уйти, но, поразмыслив, я принимаю решение остаться. "А чё это я должен уходить? Пусть сама валит! — ругаю себя за малодушие. — Ещё перед Помойкой не хватало прогибаться! Чё я, опущенный, что ли?"

    Завидев меня, Помойка откладывает в сторону спицы и расцветает в улыбке:

    - Ой, привет!

    - Чё уставилась? — бросаю ей хмуро и стягиваю мокрую майку.

    - Хочешь, постираю и поглажу?

    Я хмыкаю:

    - Хрена её стирать? И так мокрая...

    - А ну, дай посмотреть! — она подходит и решительно отбирает у меня майку. — Воротник, как у трубочиста! Тут заштопать надо...

    "Оба-на! Ко мне уже Помойка клеится! — обжигает меня злость. — Дожил..." Выхватив майку, я выкручиваю её и набрасываю на плечи.

    - За собой следи! — цежу сквозь зубы и усаживаюсь спиной к ней, лицом к выходу. — Чё я тебе муж, что ли? Мне даже Ворона не стирала...

    Выговорив слово "стирала", я вновь впадаю в уныние: "Теперь уж и не постирает..." Помойка мостится рядом, а я и не думаю отодвигаться. Даже интересно, неужели она всерьёз рассчитывает на моё внимание?

    - Ворона про тебя такое рассказывала девчонкам — уши вяли! — заявляет она к полной моей неожиданности.

    - Чё ты гонишь? — впиваюсь в неё неприязненным взглядом.

    - И не гоню совсем! Хочешь, расскажу?

    Во мне начинают бороться противоречивые чувства. С одной стороны, меня гложет любопытство, с другой — жуть как не хочется обсуждать Ворону. Побеждает всё-таки любопытство:

    - Не могла она ничего такого про меня ляпнуть!

    Услышав эти слова, Помойка угадывает мое настроение. Глубоко вздохнув, она произносит:

    - Не могла, но ляпнула. Например, рассказала, как ты раздеть её стеснялся. Два месяца ждала, а потом сама тебя раздела и уложила!

    - Чево? — захлёбываюсь я от возмущения. — Брехня всё это!

    Помойка пропускает мои слова мимо ушей и выдаёт таким же тоном, каким сообщает свои сплетни Шайба:

    - А ещё рассказывала, что ты ничего не умеешь. Вот дядя Миша — это да! Он столько фишек знает, что тебе и не снилось.

    При упоминании о дяде Мише, у меня сжимаются кулаки:

    - Рехнулась?

    Помойка стыдливо опускает голову, и я расцениваю это, как признак неуверенности. "Сейчас мы тебя ущучим! — мелькает в моей голове. — А то надумала, чем меня колоть!"

    - Ты чё в этом понимаешь, дура! — произношу я, не скрывая злости. — Какие там могут быть фишки? Трахаться — самое простое дело!

    В ответ она жалобно всхлипывает:

    - Это же Ворона сказала, я тут при чём?

    - Не врёшь? — переспрашиваю я с недоверием.

    Помойка трижды крестится:

    - Да чтоб я провалилась на этом месте!

    "Может, и не врёт, — размышляю я, разминая сигарету. — Ворона чего только не ляпнет со злости..." Прикурив, интересуюсь с показным безразличием:

    - Ладно, чё там ещё у вас говорят?

    Кажется, она только и ждала от меня этого вопроса. Не задумываясь, начинает тараторить:

    - Заходил Шкура. Сказал, Шайба — теперь его девчонка. Сегодня будут обмывать. Липа с общака пять гривен кинул, Ворона ещё пять от себя добавила. Шайба заначку вывернула. Пива купили, водки и колбасы копчёной. Будут Чума и Липа с подружками... А Ворона гулять ушла... С Кысей!

    Мои глаза вылезают из орбит:

    - С кем?!

    - С Кысей, — вновь опускает голову Помойка.

    Я со злостью отправляю окурок в огромную лужу у входа в беседку. "Нашла себе нового дурачка, — стучит у меня в висках, — чтобы не скучно было среди недели... Ну, ничего... Пусть теперь травит байки про своего Кысю: чё умеет, чё не умеет, какие фишки знает, какие — не знает..."

    - А ещё новость, — вскидывается Помойка. — Жабу отмазали, возвращается она к нам...

    Смачно сплюнув, с ехидством комментирую:

    - Ну, теперь Шайба точно лопнет от радости. И дружок у неё смотрящий, и Жаба на месте...

    - А что за радость ей с директрисы? — недоумевает Помойка.

    Я усмехаюсь:

    -  Ну, ты даёшь! Не знаешь, кто Жабе стучал?

    - А кто у нас не стучит? — отвечает она вопросом на вопрос. — Все стучат. Кто — Жабе, кто — Бене, кто — старшим...

    - И ты?

    - И я... — она понуро опускает голову.

    - Ворона точно не стучала! — убеждённо возражаю я. — Она бы мне сказала!

    - У нас все знают, — Помойка отворачивается, чтобы не встретиться со мной взглядом, — что Ворона Кубышке стучала...

    - Гонишь! — отвечаю поспешно, но не очень уверенно.

    Помойка начинает укладывать своё рукоделье в пакет. Я терпеливо жду. Закончив, она бросает мне:

    - У кого хочешь спроси! Любая девчонка знает...

    "А может, так оно и есть... — размышляю я, глядя на мутную дождевую воду, обступающую со всех сторон беседку. — Кубышка всегда опекала Ворону... Мог бы и сам догадаться, что не за просто так..."

    Стоя у выхода, я подставляю ладонь под струйку воды, стекающую с крыши. Из-за спины доносится:

    - А твой дружок теперь Липе стучит...

    - Кто, Косой?! — оборачиваюсь я резко. — Вот это ты гонишь! Косой — земеля, уж он бы мне точно сказал!

    На лице Помойки появляется кривая усмешка:

    - Ворона сама подсказала ему сходить к Липе... После того, как смотрящим назначили Шкуру. Он и сходил. Немного не по-товарищески, зато теперь его никто не обидит.

    - Ладно, спрошу у него, — хмуро буркаю я в ответ.

    - Ну, и зря! Липа сразу поймёт, откуда ветер дует. Лучше молчи и будь с ним поосторожней...

    - Без тебя разберусь! — отрезаю сердито, сопровождая слова смачным плевком. — Думаешь, с тобой буду гулять?

    Помойка поджимает губы:

    - А с кем же ещё? Твоя Ворона просто лопнет от злости!

    Я стучу костяшками пальцев по своей голове:

    - Дура! Она от смеха лопнет! Ты в зеркало давно гляделась?

    - Ну и что? — не унимается настырная девчонка. — Зато со мной тебе будет спокойно. Первое — я тебя не кину. Второе — меня не увезут спонсоры. Третье — я дружу с Жабой. Разве плохо? А твоя бывшая немного посмеётся и забудет!

    - Какое уж тут спокойно, если я на всех красивых девок буду пялиться? — кручу пальцем у виска. — Тебе это понравится?

    - А я не буду тебя ругать! Можешь и за другими девчонками бегать. Я не жадная... Рожу от тебя ребёночка и буду рада.

    - Какого ещё ребёночка? — хватаю я ртом воздух от неожиданности. — Спятила?

    Помойка приближается, глядя на меня каким-то странным взором:

    - Ну что тебе, жалко?

    Я делаю шаг назад и едва не оступаюсь в лужу. Мысли лихорадочно скачут в моей голове: "Убежать — хреново, решит, что я струсил... Потом расскажет девкам, начнут дразнить... А вдруг полезет зажиматься? Тоже погано... Она же страшная: зубы кривые, жёлтые... Нос горбатый, волосы нечёсаные, на губе бородавка... Точно, Баба Яга в молодости..."

    - Да никто не увидит из-за деревьев! — хватает она меня за руку и начинает тащить вглубь беседки.

    "Вот, гадина! — уступаю её напору. — В беседке точно не увидят, а вот снаружи могут и заметить... Придётся спрятаться. Посмотрю, чё она удумала..."

    Усадив меня на лавочку, Помойка лезет целоваться.

    - У тебя зубы нечищеные, — предпринимаю я отчаянную попытку избежать прикосновения её губ.

    Обнажив широкой улыбкой нестройный частокол своих покрытых налётом зубов и нисколько при этом не смущаясь, она шепчет:

    - У меня ещё одна тайна имеется: знаю, где Липа общак прячет!

    Пока я пытаюсь сообразить, равноценна ли важность этого известия её поцелуям, она решительно впивается в меня губами. "Ну, чумная! — смиряю я немного свои попытки высвободиться. — А может, чёрт с ней? Вынюхаю, где лежит общак, а потом пошлю её куда подальше..." Остановившись на этой мысли, я уже не сопротивляюсь, когда она даёт волю своим цепким и быстрым рукам...  

    - Шнырь, ты здесь? — слышу из-за спины голос Косого и, как ошпаренный, отскакиваю от Помойки, застывшей на столе с закрытыми глазами и блаженной улыбкой. Она остаётся лежать даже после того, как я хватаю свои шорты и начинаю вертеть их в руках, пытаясь определить, где зад, где перед. Возвращает её на грешную Землю не голос Косого, а моё грязное ругательство, которое я адресую другу.

    Ой! Извиняюсь! — натыкается он взглядом на мои и её суетливые попытки натянуть одежду.

    - Чё выставился? — наконец, попадаю я ногой в штанину. — Побежишь теперь трезвонить?

    Косой мнётся, не решаясь зайти внутрь. Краем глаза вижу: он стоит по щиколотку в луже и держит в руках шлёпанцы, а до нитки вымокшая одежда висит на нём, как на вешалке. Помойка, уже успевшая к этому моменту одеться, подаёт голос:

    - Заходи, мы тебя не стесняемся!

    Косой опасливо ступает под крышу и тут же спешит нас успокоить:

    - Не бойтесь, я никому не скажу.

    - А мы и не боимся! — хихикает Помойка, закалывая волосы канцелярскими скрепками, из которых наши девчонки научились мастерить шпильки.

    "Во, чучело! — негодую мысленно. — Её-то, конечно, чё бояться? Ржать надо мной будут... Скажут, завёл себе задрыгу..."

    - Еле нашёл тебя, — меняет Косой тему разговора. — В обед с больницы звонили, говорят, Жабу выписывают. Нужно помочь ей довезти вещи. Липа приказал, чтоб мы с тобой ехали...

    - И я с вами! — не даёт мне и слова вымолвить Помойка.

    - Не-е-е, — осаживаю я её, — мне с Косым побазарить надо.

    Она недовольно поджимает губы, а я вспоминаю о тайне общака и спешу её успокоить:

    - Подождёшь до вечера. Могу же я с другом потрепаться?

    Услышав о вечернем свидании, Помойка одаривает меня гнилозубой улыбкой.

    От детского дома до больницы путь неблизкий — пешком примерно полчаса. Большую часть дороги мы молчим. О чём думает Косой, мне неведомо, я же размышляю о случившемся: "Только бы Косой не растрепал про то, что видел... Не стану же я говорить, что пошёл на это ради общака... А вдруг он сам спросит? Чё отвечать-то? Хрен знает... Может, схитрить? Сказать, что хотел досадить Вороне... Не, это глупо... Этим её не разозлишь, наоборот, порадуешь. Надо другое придумать..."

    Через три квартала я сочиняю новую легенду: "Буду говорить, что у меня в одном месте свербит. Кобель я... Поэтому пристаю ко всем девкам без разбора. Как говорит Беня, трахаю всё, что шевелится, пьянствую всё, что течёт... Мне ж не жениться на ней! Да начхать, что у неё физиономия страшная и ноги кривые! А вдруг мне так захотелось, что прямо невтерпёж? Может такое быть? Конечно, может! А эта как увидела меня, так сама на стол полезла. Ещё бы! Такой пацан подвалил — любая бы легла..."

    Довольный собой, я толкаю локтем Косого:

    - Чё, думаешь, совсем я сдурел — уже и с Помойкой готов?

    Мой вопрос вызывает у него замешательство. Он даже спотыкается, и я вынужден придержать его за майку. Затем мы перебегаем дорогу на красный свет, и, только оказавшись на тротуаре, он отвечает:

    - Ничего я не думаю! Мне всё равно...

    - Да, ладно тебе! — хлопаю его по плечу. — От друга не может быть секретов!

    Косой пожимает плечами:

    - Ну, удивился... Подумаешь! Хуже, что помешал тебе в такой момент...

    - Не парься! — машу я рукой. — Бывает... А у меня этим летом прямо бешенство какое-то наступило. Прямо не могу без девки. Каждый день по десять раз хочется!

    Косой недоверчиво переспрашивает:

    - По десять?! Ни фига себе!

    - По десять — это с такими, как Помойка. А с Вороной мог бы и двадцать!

    Чуть ли не целый квартал Косой молчит, и мне уже начинает казаться, что я загнул лишнего, но тут он меня озадачивает:

    - Получается, Ворона в два раза лучше Помойки?

    - Чё это? — не сразу догадываюсь я об истоках такого умозаключения.

    - Ну, если с Помойкой десять, а с Вороной двадцать, тогда так и получается.

    В сердцах я сплёвываю:

    - Тьфу ты, дятел! Я же сказал: "Мог бы и двадцать". Это я мог, понимаешь? А ей было слабо! Была бы взрослая, я бы и пятьдесят раз сумел!

    - Пять-де-сят? — не скрывая сомнения, тянет Косой и тут же отрезает:

    - Гонишь! Такого не может быть!

    - Так чё, я трепло, по-твоему? — забегаю я вперёд и встаю у него на пути. — За базар отвечаешь?

    Косой смотрит на меня исподлобья:

    - Побожись!

    Моя рука тянется ко лбу, но в этот момент мне становится не по себе: "Ну его на фиг, такими вещами шутить! Мамка говорила, грешно по всякой ерунде вспоминать Бога... А тут ещё брехня... Потом разразит меня гром или прошибёт молния и за ради чего?" Опустив руку, отвечаю со всей серьёзностью:

    - Такими вещами не божатся! Понял?

    Почуяв в моём взгляде недоброе, Косой охотно соглашается:

    - Ага... Не надо божиться. Просто скажи мне как другу, что пятьдесят раз — это ты пошутил.

    - Да, говорю тебе, правда! Чё я, трепло?

    Качая головой, Косой с опаской произносит:

    - Это у тебя болезнь какая-то. Сходи к Баяну, вдруг ты маньяк?

    - Чё-ё-ё?! — отвисает у меня челюсть. — Сам ты маньяк! К какому ещё Баяну? Ты чё, не знаешь, у него ж от всех болезней одно лекарство — угольные таблетки!

    - Может, от этого как раз и поможет? — не унимается Косой.

    Я заливаюсь смехом:

    - Ну, ты и тормоз! Спроси, любой парень скажет: угля хоть вагонетку сожри, а как хотелось девку, так и будет хотеться! Чё, не понял, почему Баян нам его пичкает?

    - Не-е-е, — качает он головой, с опаской поглядывая на мои кулаки.

    - Потому что в Донбассе угля завались!

    После этого почти до самой больницы мы идём молча. Довольный своей находчивостью, я обдумываю ближайшие планы: "Теперь надо всё время грузить Косому про мою нетерпячку... Мало того, придётся корчить из себя кобеля... А чё делать? Буду пялиться на всех девок без разбора. Главное, побыстрее выведать у Помойки, где клад. Как только она сболтнёт, тут же пошлю её подальше. Появятся у меня денежки, поглядим, как запоёт Ворона... А я возьму и скажу ей небрежно: "Да пошла ты..."

    Заприметив приближающуюся к нам девицу лет двадцати, я дёргаю Косого за рукав:

    - Зырь, какая тёлочка! Ножки стройные, сиськи что надо, любимый мой пятый номер...

    - А ты как номера определяешь? — спрашивает он удивлённо.

    - Ну, ты валенок, братан! — снисходительно ухмыляюсь я. — На глаз, как же ещё!

    Когда объект моего притворного вожделения проходит мимо, я останавливаюсь и восхищённо бросаю ей вслед:

    - Ну, классная! Смотри, какая корма, Косой! Возьмешь в руки — маешь вещь!

    Девушка оборачивается:

    - Ты из какой пещеры вылез, мальчик?

    - А чё, нравлюсь? — нахожусь я мгновенно и окидываю Косого таким взором, будто очередная победа у меня уже в кармане.

    - Не-а! — кривит она лицо, разворачивается и уходит.

    Я подмигиваю Косому:

    - Жаль у нас дела, а то куда бы она делась?

    У входа в приёмный покой на скамеечке восседает Жаба, которую мы замечаем издали. Сложив руки на животе, она отрешённо смотрит куда-то вдаль и не замечает нас до тех пор, пока мы чуть ли не хором здороваемся с ней. Жаба испуганно оборачивается в нашу сторону, поспешно поднимается, затем снова садится. Её подбородок начинает дрожать, она достаёт из кармана платочек и прикладывает его к глазам. "Во, растащило тётку! — усмехаюсь я мысленно. — Небось, доложили ей, как меня со смотрящих турнули да как девка кинула. Теперь пусть сопли глотает! А могла бы и слово замолвить... Кто отобрал заточку у Пинча? Кто её выручил? Да если б не я, Пинча бы грохнули, а она бы после такого точняк дуба врезала!"

    - Мне поручили... — она испускает глубокий вздох. — Сообщить это... Решила позвать вас обоих, потому что в трудную минуту рядом всегда должен быть верный и преданный друг...

    - Да, ладно вам, Стефа Францевна! — машу я рукой. — Чё мы, припадочные? Подумаешь, событие!

    В ответ Жаба машет головой и руками одновременно:

    - Нет-нет, Антоша, я не про это... Сегодня утром у твоего друга, у Игорька... — она окидывает Косого с ног до головы. — Во время операции умерла мама...

    Косой принимает это известие молча и внешне спокойно. С окаменевшим лицом он выслушивает от Жабы подробности произошедшего, её многословные соболезнования и соображения по поводу организации похорон. "Всё понятно, — поглядываю я исподтишка на Косого, — боится слезу пустить, вот и набычился... Ничё, переживёт... Когда моя померла, я совсем малой был... И друга у меня совсем не было. А у него есть! Да и в детском доме как-то проще пережить такое... Жаба поминки организует, на харчоблоке пирожков напекут, старшаки с общака чё-нибудь подкинут..."

    Вспомнив об общаке, я переключаюсь на более приятные мысли: "Как доберусь до этого клада, поведу Косого в парк. Будет и дискотека, и чё душе угодно! Могу даже девку ему подыскать... С деньгами это не трудно..."

Глава 6

Чи ти мене, боже милий,

Навік забуваєш,

Одвертаєш лице своє,

Мене покидаєш?

Доки буду мучить душу

І серцем боліти?

Доки буде ворог лютий

На мене дивитись

І сміятись! Спаси мене,

Спаси мою душу,

Да не скаже хитрий ворог:

«Я його подужав».

Т. Шевченко,

"Псалми Давидові - 12" (1845).

     Словно в отместку за сухое и знойное лето, осень в этом году выдалась сырой, промозглой и ранней. Похолодание началось с пыльной бури, которая налетела на город в середине сентября. Пару дней ветер ломал деревья, рвал провода и срывал с домов крыши. Серая мгла, висевшая всё это время над городом, ещё сильнее сгустилась, когда небо заволокло тучами. С первыми каплями дождя ветер начал понемногу слабеть, а когда по улицам потекли бурлящие мутные потоки, он окончательно стих. На следующий день температура упала до +5, в спальнях пришлось заклеивать окна, и по приказу Жабы со склада нам выдали одеяла и зимнюю одежду. Лето закончилось, а вместе с ним окончательно завершилась эпоха моего относительно благополучного пребывания в детском доме.

    Надо отдать должное Шкуре: всё это время он избегал прямых конфликтов со мной, ограничивался насмешками, мелкими претензиями и дурацкими указаниями, которые, скорее, отдавались с целью унизить меня, чем с какой-либо другой надобностью. На его выпады я отвечал соответствующим образом: в ответ на насмешку — насмешка, в ответ на претензию — издёвка, а поручения выполнял лишь те, которые относились ко всем, а не только ко мне лично. Классу поручено убрать территорию? Нет проблем! Конечно, таким мероприятием лучше командовать, но я не гордый, могу и потрудиться на общее благо. Если же то место, где я только что мёл, объявляется плохо прибранным, тут уж увольте — язвительный ответ не заставит себя долго ждать. Шкура быстро смекнул, что особо куражиться надо мной не получится, поэтому, в надежде на какой-нибудь мой промах, занял выжидательную позицию, которую вполне можно охарактеризовать формулой "ни мира, ни войны".

    К своему новому статусу я привык довольно быстро. Сложнее оказалось привыкнуть к тому отчуждению, которое образовалось вокруг меня после смещения с поста смотрящего и которое довольно умело углублялось интригами Шкуры и его услужливых приспешников: Шайбы, Гвоздя, Вороны. Особенно преуспела в этом деле Ворона. Оно и понятно: если Шайба опасалась вступать со мной в открытую перепалку, зная мой острый язык, а Гвоздь боялся моих кулаков, то Ворона могла и не сдерживаться, прекрасно понимая, что я не смогу обидеть её ни словом, ни тем более рукоприкладством.

    Отлично понимая, каково мне выслушивать её россказни, она раз за разом с каким-то странным упоением излагала в моём присутствии всевозможные подробности своих встреч с ненавистным мне боровом. Делалось это то в столовой, то во время уборок, а с началом занятий — прямо в учебных кабинетах, когда преподаватели задавали урок и оставляли нас одних. Ну и, конечно же, она совсем не стеснялась демонстрировать свои нежные отношения с Кысей. Завидев меня, они обязательно начинали целоваться, причём делали это настолько манерно, что от этих сцен меня просто тошнило. Впрочем, в своё время, отбив Ворону у Кыси, я вёл себя аналогично: при любом удобном случае старался досадить сопернику точно таким же образом.

    Помойка недолго пользовалась моей доверчивостью. На следующий день после похорон матери Косого она потребовала, чтобы в обмен на тайну общака я объявил её своей девчонкой. Пришлось так и поступить. Сделал я это во время завтрака, невзирая на смешки и ядовитые комментарии Вороны. Надо ли говорить, каково мне было пережить такое унижение! Но я всё вытерпел в надежде утереть всем нос, обзаведясь деньжатами. Выйдя из столовки, тут же потребовал у Помойки вести меня на это место. Она согласилась. Должно быть, заранее всё продумала. Отвела меня на чердак, разгребла в углу кучу мусора, отодвинула плохо закрепленную доску, долго шарила в образовавшемся проёме, а затем с опаской объявила мне, что свёрток с ценностями куда-то пропал. "Наверное, Липа перепрятал", — попробовала она повесить лапшу мне на уши. По её поведению я сразу смекнул, что никакого общака здесь и в помине не было. Почему я так решил? Да потому, что на её месте любой бы переживал по поводу утраты — она же больше опасалась моей реакции. После того как я пообещал вышвырнуть её с крыши, она призналась, что наврала. Разумеется, на этом наши отношения закончились. Уже в обед я объявил классу, что пошутил относительно Помойки. В итоге одно меня порадовало — вид остолбеневших сплетниц, у которых при этом отвисли челюсти. Ещё бы! Лишил их такого удовольствия — зубоскалить по поводу моей позорной связи с самой страхолюдной и презираемой девчонкой детского дома.

    Моя надежда на Косого оказалась не напрасной: единственный, кто от меня не отвернулся после всех этих событий, был мой земляк. Не могу сказать, что наши отношения остались прежними, но он ни разу не усмехнулся злым шуткам в мой адрес и внешне всё это время давал понять окружающим, что наша дружба незыблема. К счастью, того, что происходило между нами в действительности, никто увидеть не мог, и я радовался тому, что не остался один на один против всех, потому что такой в детском доме не выживет. Изгоев здесь не любят и по давно заведённой традиции затравят без каких-либо угрызений совести.

    Что касается невидимой стороны наших отношений, то она, несомненно, несла на себе печать моей "отставки". Разумеется, новый смотрящий не мог благоволить моему другу. При всём желании Косого, до тех пор, пока я числюсь его приятелем, никаких перспектив на благожелательность со стороны Шкуры у него не было. Врагом смотрящего в детском доме быть плохо. Таким и за столом достаётся что похуже, и подарки перепадают не лучшие, да и в общественно-полезных работах приходится несладко. Понимая это, Шкура последовательно и хитроумно досаждал Косому, давая понять, чем чревато союзничество со мной. Конечно, Косого это нервировало, но если при всех он ещё сохранял "хорошую мину", то один на один со мной намёками и полунамёками всё чаще и чаще давал понять, что моя компания его тяготит...

    На всё это я был вынужден закрывать глаза в надежде хотя бы ещё ненадолго продлить наши внешне безоблачные отношения...

    На сороковой день я и Косой сидим на скамеечке в городском парке. Сюда мы пришли провести поминки, тем более что с утра наконец-то перестал лить дождь. Случилось это, как по заказу: ещё вчера было ненастно, а сегодня впервые за последнюю неделю выглянуло солнце и немного потеплело.

    До этого вместе с тёткой Косого мы побывали на кладбище. В душе я ругался по чём зря: мало того, что могила на самой окраине, ещё и добираться пришлось по жуткой грязище. Вернувшись в детдом, чуть ли не целый час мы чистили обувь и штаны. Впрочем, дело это прошлое... Главное, теперь со спокойной совестью можно расслабиться...

    Чтобы нас не застукала милиция, мы намеренно удаляемся в самую глушь парка. Место выбираем довольно удачное — такое, чтобы просматривалась вся аллея. К тому же здесь и со спины не подкрадёшься — там пруд. Впереди тоже преграда — увитый плющом забор.    

    Между нами постелен пластиковый пакет, на нём — нехитрое угощение, купленное на материно наследство. Его прямо у могилы вручила Косому тётка. Пятьдесят гривен — бешеные деньги, а распорядился ими мой друг по-дурацки. Уговаривал я его не глупить, а он всё равно взял, да и отдал половину в общак. С одной стороны, так у нас заведено, с другой — кто бы стал проверять? Но ничего, и без того получился нормальный "стол": взяли бутылку "Портвейна", сигареты, полбуханки хлеба, немного колбасы, по паре пирожков с ливером, по "Гулливеру" и ситро в пластике. По детдомовским меркам — настоящий пир. Одна колбаса чего стоит: одесская, копчёная, скрученная в колечко, пахнет так, что пока несли, из глубины пакета доставало. На стаканы тратиться не стали: подобрали в мусорном ведре около ларька быстрого питания...

    После первых ста граммов молча жуём колбасу, не смотря друг на друга. Косого понять можно: не желает показывать слёзы. Днём на кладбище он вообще отошёл в сторону, и остался я один на один с этой пьянчугой, которая упорно пыталась налить мне стакан водки. Хотелось её послать, но я сдержался: всё же перед этим она одарила его деньгами: "...С Томочкиной книжки... Царство ей небесное... Всё, что было..." Я даже усмехнулся: "Врёт, сука, и не краснеет... Себе-то, небось, нехило заначила..."

    О тётке Косого вспоминаю совершенно беззлобно, хотя в конце она доставила нам немало хлопот: напилась так, что мы еле дотащили её до дома. Хорошо, что я отказался от водки! На выходе с кладбища нам встретился милицейский патруль — пришлось убеждать их, что мы сумеем довезти "мамку" до дома. Поверили только после того, как Косой отдал им остатки водки и печенье с конфетами. Жалко было, нет слов! Тётка прикупила это, чтобы раздать нищим. "Так положено!" — отрезала она, когда я попытался убедить её не делать глупости. Потом она напилась и забыла о нищих. Мы обрадовались: как-никак целый килограмм печенья и карамелек! Но вышло всё по-другому... "Бог дал, Бог взял..." — философски заключил Косой, когда довольные стражи кладбищенского порядка удалились поминать усопшую Тамару...

    Уминая колбасу, я ощущаю, как приятные волны тепла разливаются по всему телу. "Понятно, почему пьют за упокой души, — предаюсь я философским мыслям, — чтоб на душе не было погано. Скоро Косой окосеет — можно будет поболтать..." Сочинив удачный каламбур "Косой окосеет", я невольно улыбаюсь, искоса поглядывая на своего друга. Он ловит мой взгляд, толкует его по-своему и тут же предлагает выпить по второй. Я разливаю...

    По моему разумению, "Портвейн" — это страшная гадость: пить его — удовольствие ниже среднего, зато он дешёвый. По мне, водка намного лучше. Ещё лучше — пиво, но его не принято пить на поминках. Опрокинув второй стаканчик, я морщусь:

    - Не, Косой... От этой портяшки ещё не пьяный, а рыгать уже хочется... И кто его придумал?

    Косой выпивает и тут же припадает к бутылке ситро. Подавив рвотный спазм, вытирает рукавом рот, при этом цедя сквозь зубы:

    - Нормально... Тепло стало...

    - Лучше бы водки взяли, — в очередной раз укоряю его за допущенную ошибку, — не вино, а чернила... Им только заборы красить.

    Дожевав пирожок, Косой отвечает:

    - Водка дорого стоит...

    "Точно, тупой! — усмехаюсь я мысленно. — Сколько талдычил ему, что глупо нести в общак неучтёнку, а он опять за своё..." Снова обсуждать его заблуждения не хочется, поэтому мне приходится сменить тему разговора:

    - Говорят, сёдня купцы приедут. Слыхал?

    "Купцами" у нас называют усыновителей. Обычно они делают вид, что забрели к нам с какой-то иной целью, нежели выбор сыночка-доченьки. Нам представляют их то членами какой-нибудь комиссии, то проверяющими, то спонсорами. Но нашего брата не обманешь: как правило, мы заранее знаем о подобных визитах, к тому же любой из нас за версту чует "купцов", какой бы легендой ни прикрывался их визит...

    Косой машет рукой:

    - Меня всё равно не выберут. Кому я нужен? Учусь плохо, на губе болячка, глаз кривой...

    - Таких иностранцы выбирают. Помнишь, весной румыны Фунтика взяли?

    Фунтик — совсем невзрачный мальчишка из параллельного класса, заика, ещё и хромой. Но забрали почему-то его.

    - Помню, — вздыхает Косой.

    - Я думал меня выберут, — вспоминаю я события того времени, разливая по третьей, — ведь со мной дольше всех базарили. Чё не взяли? Хрен знает...

    Некстати Косой вспоминает:

    - Мы ещё тогда с тобой замазали, что если уходить к новым предкам, то только вдвоём...

    - Ага, — подтверждаю факт договора, а сам при этом думаю: "Замазать чё угодно можно, а потом спокойно отмазаться! Был бы вариант хороший... Косой завидует Фунтику, а зря... Не знает, дурачок, что я Ваньку перед румынами валял — целый час из себя дауна корчил..."

    Мы выпиваем, и на душе делается ещё теплее. Пока жуём пирожки, в голову лезут мысли: "Нельзя потерять последнего друга. Не хватало, чтоб он обиделся за румын. Может, думает, я перед ними наизнанку выворачивался? Не надо было мне хвастаться, что они со мной долго базарили... И кто меня за язык тянул?" Дожевав, обращаюсь к Косому заговорщическим тоном:

    - Братан, я тебе тайну открою, только не базарь никому!

    Он перестаёт жевать и начинает буровить меня взглядом. При этом усиленно пытается свести свои раскосые зрачки на моей физиономии. Получается у него плохо, и от напряжения он начинает часто-часто моргать. Чтобы не засмеяться, я достаю сигареты. Одну протягиваю ему, другую беру себе. Прикуриваем. После первой затяжки продолжаю тем же заговорщическим тоном:

    - Меня Чума тогда предупредил: к румынам не ходи...

    Смекнув, что эту историю можно обратить в свою пользу, я добавляю:

    - И друга своего, говорит, не пускай к румынам...

    - Чего это? — продолжает моргать Косой. — Педофилы, что ли?

    - Хуже! — отрезаю я после очередной глубокой затяжки. — Чума сказал, они органы вырезают и кому-то другому за деньги вставляют!

    - Ни хре-на се-бе! — шёпотом тянет Косой, оглядываясь по сторонам с таким перепуганным видом, будто эти самые румыны могли притаиться за ближайшим кустом.

    Докуриваем молча. Искоса я поглядываю на озадаченного друга, довольный произведённым эффектом. Зашвырнув щелчком сигарету, Косой тянется к "Портвейну". Хотя и сам я не трезв, но хорошо понимаю, что Косой прилично напился. Выглядит это потешно, и я не могу удержаться от комментария:

    - Себе не наливай, только ситро!

    Он никак не реагирует на мои слова. Едва не повалив бутылку, наливает каждому по полстаканчика. Перед тем как выпить, произносит, тщательно подбирая слова:

    - За румын спасибо... А то мне Шкура трепал, как ты хотел, чтобы тебя усыновил спонсор... Дядя Миша...

    - Брешет! — отрезаю я со всей злостью. — Хочет поссорить нас, падла!

    - Точно?

    В его вопросе слышится недоверие, и я спешу его успокоить:

    - Откуда он может знать? Его там не было!

    Наморщив лоб, Косой переспрашивает:

    - Где, там?

    - Ну, когда меня к Пинчу отправляли...

    "Чё-то я лишнего брякнул, — сокрушаюсь по поводу собственной болтливости. — Может, не заметит по пьянке?" Косой достаёт новую сигарету, роняет её в грязь, затем начинает чистить. Сунув в рот, поясняет:

    - Ворона сказала Шайбе, Шайба — мне.

    Я смеюсь через силу:

    - Ворона?! Она наговорит... Завтра расскажет, что я убить тебя хотел, зажарить и схавать!

    С третьей спички Косой прикуривает:

    - Я больше пить не буду...

    Вижу, в бутылке осталось совсем немного, но допивать всё это самому у меня нет желания: "Не-е-е, такое дерьмо пить больше не буду..." Взболтнув, подношу бутылку прямо к физиономии Косого:

    - Чё тут осталось? На раз... Кончай косорезить, братан!

    Не дожидаясь его согласия, разливаю остатки. Получается по половинке стаканчика на каждого. Подмигнув, спрашиваю:

    - Давай, колись! Ещё какую парашу на меня лили?

    Косой долго и мучительно пьёт. Вино явно в него не лезет, но каждый раз, во время очередного рвотного спазма, он усилием воли заставляет себя продолжить. Наконец, самоэкзекуция заканчивается, и он надолго присасывается к ситро. Успокоившись, что его не вывернуло, я одним махом опрокидываю свой стаканчик и закусываю конфетой. Обессиленный Косой сползает по скамейке так, чтобы пристроить голову на спинку. В этой позе он делает пару затяжек и закрывает глаза. Уронив сигарету себе на ширинку, даже не пытается её поднять. Пьяным голосом тянет:

    - Кру-тит... Как на ка-че-лях...

    Я выбрасываю упавшую сигарету, и усаживаю его вертикально:

    - Лежать хреново — обрыгаешься.

    - Угу, — мычит Косой, и в этот момент его начинает тошнить.    

    Чисткой его одежды и обуви я занимаюсь довольно долго. Хорошо, прудик рядом, но щё лучше, что аллея по-прежнему пустынна. От выпитого, а также от запахов, источаемых замаранной одеждой, меня самого то и дело мутит — приходится прерываться и отбегать в кусты. Косой этого не видит. Свернувшись калачиком, он лежит на сырой траве, прикрытый моей курткой. "Зубами стучит... — наконец разгадываю я природу доносящегося со спины звука. — Ещё бы! На земле да без штанов — кому такое понравится? Только пакетик и постелили..."

    Я оборачиваюсь и вижу, что Косого колотит от холода. Мне кажется, один глаз у него наполовину открыт и смотрит в мою сторону. "Ловко устроился, гад, — плюю в его сторону со злостью. — Хреново ему, видите ли... А кому щас хорошо? Может, меня в сто раз больше мутит?"

    Стряхнув с вычищенной одежды воду, я подхожу к лежащему. Забираю свою куртку, и он тут же начинает канючить жалобным голоском:

    - Хо-лод-но... Пош-ли до-мой...

    Помогая ему одеться, сердито комментирую:

    - Нашёл дом! Сдурел, что ли? Дом у тебя в Тирасполе был... А это чё за дом? Тюрьма, в натуре...

    Косой начинает скулить:

    - Зря я пил... Нехорошо в такой день... Грех...

    - Ничё! — успокаиваю его. — По пути зайдём в церковь, поставим свечки. Ты — своей матери, я — своей. Бог простит...

    - Пошли! — порывается он встать, но при этом теряет равновесие и валится на бок.

    - Па-шли-и! — коверкаю я его интонацию. — Куда тебе идти? Менты заметут на выходе... Будешь на лавочке сидеть, пока не протрезвеешь!

    Про себя думаю: "Оно и мне не помешает..."

    Спустя пару часов, протрезвевшие и угрюмые, мы не спеша подходим к церкви. Завидев золочёные купола, Косой признаётся:

    - Никогда не был внутри...

    Я хлопаю его по плечу:

    - Не понравится — будешь говорить, что зарулил туда с бодуна.

    В ответ он со всей серьёзностью возражает:

    - Не-е-е... Свечку надо поставить...

    У паперти сидят нищие. Безногий бомж истово крестится и протягивает шапку. Мы проходим мимо, не обращая на попрошаек внимания. У самых дверей останавливаемся. Я придирчиво изучаю внешний вид моего друга. Выглядит он помятым и немного напуганным. Косой опускает глаза:

    - Может, в другой раз? С таким перегаром только в церковь ходить...

    Его сомнения обрубаю с нарочитой беспечностью:

    - Не боись! Зырь на меня, и всё будет пучком...

    Отворив массивную дверь, смело захожу внутрь. Толкаю локтем Косого:

    - Крестись, болван!

    В трапезной сумрачно и пустынно. С открытым ртом Косой обводит взглядом стены, расписанные масляными красками.

    - Ух, ты, глянь-ка! — тычет он пальцем в центральную часть свода, на изображение Савоафа в овальном золотистом медальоне. Я поднимаю глаза и вижу мастерски выполненную роспись, на заднем плане которой с фотографической точностью выписаны бескрайние поля и голубое небо с редкими барашками облаков. По обе стороны свода, в окладах меньшего размера, изображены святые апостолы в круглых медальонах.

    - Прям, как в музее! — робко крестится Косой, разглядывая лики апостолов.

    - А чё ты думал? Это тебе не наша кича с матюками на стенках... — отвечаю с усмешкой, хлопая себя по карманам в поисках мелочи. — Слушай, а мы бабки не посеяли по пьяни? Надо бы пару свечек купить...

    Он выуживает из внутреннего кармана горсть монет, а я сокрушаюсь: "Надо было стырить у него на чёрный день гривенник... Если чё, сказал бы, что утопил в пруду... А то получилось, шмотки ему на халяву вычистил..." Едва эти мысли проносятся в моей голове, как начинает казаться, что грозный Савоаф устремляет на меня недовольный взгляд. Боясь поднять кверху глаза, я трижды перекрещиваюсь: "Прости меня, Господи, за такие мысли... Ну, дурак я, дурак..."

    В ларьке, расположенном справа у входа, скучает старуха-служительница. С тех пор как мы вошли, она не спускает с нас цепкого взгляда. Косой отсчитывает пятьдесят копеек, и мы берём у неё две самых тоненьких свечки.

    - Поминальную как заказать? — робко интересуюсь я, стыдясь перед Косым за свою неосведомлённость.

    Старуха протягивает мне листок бумаги и карандаш:

    - Пиши!

    - Чё писать?

    - Имя усопшего! — чеканит слова старуха. — Первый раз, что ли?

    - Поминаем первый раз, — буркаю ей сердито, аккуратно выводя на листочке имена наших матерей. — А сколько это стоит?

    Старуха хмурится:

    - Сколько не жалко, дело добровольное.

    - Ничего не жалко, только у нас нет, — вздыхаю я с сожалением, в глубине души уверенный, что она заметила остатки мелочи, которые сунул в карман Косой после покупки свечек.

    Она хмыкает:

    - На выпивку нашли...

    - Мы с поминок... — пытается объясниться Косой, но старуха его не слушает. Она кладёт протянутый мною листок в общую стопку и раскрывает Библию. Отойдя в сторону, я шепчу Косому:

    — Такая стерва, ещё и выкинет нашу бумажку...

    В центральной части у иконостаса молятся несколько старушек. Мы подходим и зажигаем свечи. Я шепчу Косому:

    - Теперь надо креститься и вспоминать покойницу добрым словом.

    На пару минут я погружаюсь в свои мысли, и всё вокруг отступает на второй план. Выводит меня из этого состояния Косой. Краем глаза вижу: он украдкой смахивает слёзы. Мне и самому хочется всплакнуть, но я креплюсь: "Столько времени прошло, чё я, маленький? У него-то другое дело — всего сорок дней..."

    Чтобы отвлечься, начинаю глазеть по сторонам. Вижу, у амвона батюшка беседует с молодой девчонкой. Она стоит ко мне спиной. Машинально отмечаю про себя: "Ножки стройные, фигурка красивая... Мини-юбочка просто отпад! И припёрлась же в таком в церковь!" Моё внимание переключается на батюшку. "Оба-на! Да это же Филарет! А я про него и забыл..." Толкаю Косого:

    - Секи, попа видишь? Тот самый, что у нас летом был...

    Косой кивает головой и вновь уходит в себя. Я вспоминаю выступление попа, его агитацию, а также лестные характеристики, которые давал ему Пинч: "Если хорошо себя вести, батюшка и на учёбу устроит по музыке... Он и с документами поможет...". Внезапно меня осеняет: "В хоре-то, наверное, деньги платят! Теперь я уже не смотрящий, чё бы не записаться? А там, глядишь, в училище поступлю... Музыку играть — это не мешки ворочать... Пусть в детдоме завидуют!"

    Я дёргаю Косого за рукав:

    - Пойду с попом побазарю. Он меня в хор звал. Если деньги предложит, чё бы не петь?

    Косой кивает головой, и я несмело подхожу к амвону. На всякий случай крещусь: "Пусть видит, что я не такой и плохой, как могло показаться..." Но Филарет не обращает на меня внимания, вполголоса наставляя девчонку:

    - Как сказано в послании Петра: «Глаза у них исполнены любострастия и непрестанного греха; они прельщают неутверждённые души; сердце их приучено к любостяжанию: это сыны проклятия». Вот так, дочь моя… Они сами выбрали свои пути. Им и ответ держать на Страшном Суде. А ты…

    В этот момент он бросает взгляд в мою сторону, осекается и неловко закругляет мысль:

    - Ты… Уходи от них… Ступай… Храни тебя Господь!

    Филарет крестит девушку и протягивает руку для поцелуя. Чмокнув его волосатую лапу, она всхлипывает:

    - Я зайду ещё... Когда-нибудь…

    - Двери Храма открыты для всех, — крестит её батюшка вслед.

    Проходя мимо, она бросает на меня мимолётный взгляд. "Ужас, как накрасилась! — отмечаю её размалёванное лицо с поплывшей от слёз тушью. — Проститутка, что ли?"

    Батюшка приближается и осеняет меня крестным знамением:

    - Кажется, ты из детского дома? Музыкант? Напомни, как тебя звать?

    - Шны... — запнувшись, я тут же поправляюсь, — Антон.

    - Красивое имя... Древнее... С чем пожаловал?

    Заискивающим тоном спрашиваю:

    - У вас в хоре зарплату платят? Я хорошо пою...

    Просияв улыбкой, батюшка гладит меня по стриженой голове.

    - Зарплату не каждому платят. Деньги — не главное. Был бы человек хороший, остальное Господь даст...

    Мне приходится повторить:

    - Я очень хорошо пою! И на гитаре играю. На баяне могу... Показать?

    Батюшка кивает головой:

    - Можно и послушать, только не здесь. Храм Божий — это не художественная студия. Поедем ко мне, там и споёшь.

    - А с другом можно? — киваю в сторону Косого.

    - Он тоже поёт?

    - Не-е-е, — вздыхаю я, — ему медведь на ухо наступил.

    - Тогда предупреди своего приятеля, что задержишься... Ругать в детдоме не будут?

    - Да вы чё! — расплываюсь я в самодовольной улыбке. — Кому я там сдался?

    Подбежав к Косому, шепчу:

    - Поехал к попу на прослушивание. Говорит, если всё будет путём, возьмут в хор. И зарплату дадут! Так и сказал: хорошему человеку можно и заплатить!

    - А мне чего теперь делать? — поджимает губы Косой. — Ждать?

    - На хрена? Возвращайся в детдом, скажешь Шкуре, что меня поп к себе забрал. Пусть опухнет от зависти!

    Оглянувшись в сторону батюшки, добавляю:

    - А вообще про зарплату не говори, а то в общак заставят отстёгивать...  

    К дому Филарета мы подъезжаем не на чём-нибудь, а на "БМВ" седьмой модели! Хоть машина у него и не новая, но милицейскому "бобику" до неё далеко примерно так же, как нашему детскому дому до батюшкиных апартаментов. Квартира его занимает целый этаж в новом особняке на Университетском проспекте. Сказать, что он живёт небедно — значит ничего не сказать. Глазея на роскошную обстановку, тут же припоминаю рассказы Вороны о жилище "борова": "Не знаю, чё там у него в хате, но такого богатства лично я отродясь не видел... Прям, как в кино... Кажись, и мне подфартило... Теперь утру ей нос! С первой получки чё-нибудь такое отмочу, что она на уши встанет".

    Филарет заводит меня в одну из комнат, усаживает на диван и приказывает ждать:

    - Посиди, пойду переоденусь и приму душ. Потом поужинаем.

    - А когда слушать будете?

    - После ужина, — отвечает он с самой доброжелательной улыбкой. В дверях оборачивается и добавляет:

    - Чтоб не скучал, пришлю к тебе своего воспитанника. Он и в хоре поёт замечательно и по дому незаменимый помощник.

    Батюшкин ученик появляется через пару минут. Его появление отрывает меня от разглядывания книжных полок. Я оборачиваюсь на скрип двери и вижу того самого длинноволосого очкастого мальчишку, который пел на сцене нашего актового зала во время выступления церковного хора.

    - Здравствуйте, — почему-то обращается он ко мне на "вы".

    - Здорово! — бросаю ему небрежно.

    - Меня зовут Виталий, а вы Антон?

    - Чё ты мне "выкаешь"? Я ж тебе не мент какой-нибудь.

    - Хорошо, — соглашается он и присаживается на краешек дивана. — Вы... Ой, извиняюсь, ты будешь в хоре петь?

    - А чё? Жалко, что ли?

    - Нет, не жалко... Просто так спросил...

    Воцаряется молчание. Опасаясь, как бы он не нажаловался батюшке на моё поведение, я обращаюсь к нему уже не таким сердитым тоном:

    - И чё, как тут живётся?

    Виталик оживляется:

    - Хорошо! Намного лучше, чем в детском доме!

    - Ты был в детском доме? — цепляюсь я, нащупав общий интерес. — А в каком?

    - На Краснофлотской.

    - А, это хороший дом, не то, что наш...

    - Всё равно тут лучше!

    - Понятно, — обвожу я взглядом шикарное убранство комнаты.

    - У тебя нет родителей? — робко интересуется Виталик.

    - Погибли на войне, — отрезаю я половину правды, чтобы не вдаваться в ненужные подробности.

    Он сочувственно вздыхает и после недолгой паузы сообщает:

    - А я — подкидыш. Даже и не знаю, от кого родился...

    - Бывает... — философски заключаю я.

    - А это правда, что ты в детдоме смотрящий? — огорошивает он меня вопросом.

    - А чё? — занимаю я выжидательную позицию, пытаясь понять, к чему он клонит.

    - Батюшка говорил, когда от вас возвращались...

    "Надо правду сказать, — приходит мне в голову, — а то проверят, и получится хреново... Могут в хор не принять. Виданное ли дело, смотрящий в хоре поёт!"

    - Давно это было, — отворачиваюсь я к окну. — Ушёл со смотрящих... Теперь — простой человек. За ум решил взяться...

    - За ум? — удивляется он. — Ничего себе! Разве дурака назначат смотрящим?

    Я усмехаюсь его наивности:

    - Для этого много ума не нужно. Главное — слушаться старших.

    - Ты был непослушным? — пытается он поймать меня на слове.

    Я быстро смекаю: "Ещё донесёт попу, а тот передумает брать меня в хор... Лучше соврать". Повернувшись снова к нему лицом, отвечаю:

    - Не, я послушный. Просто надоело всё это... Хочу в хоре петь.

    Виталик кивает головой и тут же поправляет сползшие с носа очки:

    - Это правильно. Если послушный, ты у нас задержишься...

    "Дожился, Шнырь... Хор, послушание... Костюмчик выдадут, бабочку на шею нацепят..." — от этих мыслей на душе становится тоскливо, но виду я не подаю. Чтобы скоротать время и продемонстрировать свою покладистость, продолжаю совершенно не интересный мне разговор, при этом успокаивая себя другими соображениями: "Чего не сделаешь ради денег... Взять, к примеру, Ворону. Та вообще юбку задрала, а мне всего лишь петь придётся... Подумаешь, делов-то!"

    Батюшка появляется в момент обсуждения какой-то очередной дурацкой темы, и это меня радует: наконец-то я избавляюсь от необходимости выступать в роли приятного собеседника для этого пай-мальчика. Выглядит Филарет необычно. На нём чёрные спортивные шорты, майка с непонятной надписью и изображением оскаленного волка, а на ногах — отороченные мехом тапочки. Влажные волосы он зализал каким-то необычным образом и результате стал выглядеть намного моложе.

    С порога батюшка даёт Виталику какое-то хозяйственное поручение и тут же выпроваживает за дверь.

    - Я думал, он с нами будет, — удивляюсь такому решению, вспомнив россказни Виталика об их чудесных отношениях.

    - Нет-нет, — осаживает меня Филарет. — Так тебе будет проще освоиться.

    - А где он живёт? — задаю вопрос, вспомнив, что так и не поинтересовался об этом у самого Виталика.

    Батюшка сверлит меня взглядом:

    - Он разве тебе не сказал?

    - Не... Мы про хор говорили, про детский дом, короче, про ерунду всякую...

    - Он рассказал тебе о моих требованиях? — отчего-то вдруг хмурится Филарет.

    - Ну, да... Сказал, если буду послушным, то вы меня оставите.

    Филарет наливает мне в тарелку две огромных поварёшки украинского борща. "Ух-ты! — блаженно щурюсь я, вдыхая восхитительный аромат. — Давненько такого не ел!" Краем глаза вижу, что на столе появляется запотевшая бутылка водки. Про себя радуюсь: "Нормальный мужик! И водочку пьёт, и кормит вкусно, и хренью всякой не грузит... Чё не служить у такого? Косой теперь обзавидуется..."

    - Про послушание тебе объяснил? — доносится до меня его голос в тот момент, когда я отправляю в рот первую ложку. — Вопросы есть?

    - Не-а! — бодро отвечаю, а сам присматриваюсь к аппетитному куску мяса, плавающему в моей тарелке.

    - Тогда за знакомство!

    Он протягивает мне до краёв наполненную рюмку, я чокаюсь с ним и тут же выпиваю одним махом. Запив водку минералкой, налегаю на борщ. В голову мне ударяет гораздо раньше, чем батюшка наливает по второй. "Наверное, это после поминок..." — догадываюсь я, но от второй не отказываюсь: "Ещё обидится и в хор не возьмёт..."

    - Надеюсь, ты не из болтливых? — подмигивает батюшка, разглядывая меня через стекло своей рюмашки.

    - Могила! — успокаиваю его, высасывая мозговую косточку.

    - Хочу сразу предупредить, — опускает он рюмку пониже, чтобы видеть меня без искажений. — Сболтнёшь — тебе же хуже. Мне-то что? Меня прикроют, а тебе с этим жить...

    "Чё он такое гонит? — с трудом ворочаю я непослушными извилинами. — Подумаешь, водка! Раздул такой пустяк. Его прикроют... Мне жить... Окосел, что ли?" Отложив обглоданный мосол, я вытираю руки салфеткой. "Надо показать, что я тоже кое-чего знаю и живу при этом спокойно... — решаюсь огорошить его своей осведомлённостью. — Пусть не думает, что я пальцем деланый!" Подняв свою рюмашку на уровень глаз, вижу, как расползается батюшкина физиономия, искажённая кривизной хрусталя. Произношу вкрадчиво, не опуская рюмки:

    - Да знаю, кто вас прикрывает! Михал Евграфыч, директор рынка!

    Филарет опускает рюмку на стол, едва не пролив её содержимое.

    - И... И что ты про него знаешь? — интересуется он изменившимся голосом.

    - Всё! — опускаю и я свою рюмку. — Он крышу держит над вашей церквой. Думал, первым в городе стать, но не вышло. На выборах косяк запорол — сняли. Теперь — простой депутат. А хотите такое про него расскажу, что у вас чичи на лоб вылезут?

    - Хочу! — поспешно кивает Филарет головой.

    - Побожитесь, что меня не заложите!

    Он трижды крестится, я опрокидываю для смелости вторую рюмку и перехожу на шёпот:

    - Дядя Миша мою девчонку отбил! Весь детский дом знает. Возит к себе на дачу по выходным, трахает во все дыхательные и пихательные! Ну и деньжищ отваливает немеряно! Девкам чё? Им цацки подавай...

    Переведя дух, я продолжаю:

    - Со мной-то ей больше нравилось... Но у меня грошей нет. Вот заработаю у вас в хоре, она сама ко мне прибежит... А я пошлю её куда подальше! Скажу, надо было башкой думать, а не передним местом...

    Филарет залпом выпивает свою водку и тут же наливает по новой: себе и мне. Промокнув платком лоб, расплывается в улыбке:

    - Так вот оно что! Значит, заработать хочешь?

    - Угу, — киваю я головой и отправляю в рот последнюю ложку.

    - Ну, давай за успех твоего предприятия!

    Мы выпиваем и синхронно ставим рюмки на стол. Филарету это нравится:

    - Настоящий мужчина! Орёл! Теперь я вижу: такой без заработка не останется!

    Услыхав о заработке, я вспоминаю о прослушивании. Залпом выпиваю стакан минералки и откидываюсь на спинку стула:

    - Ну, чё вам спеть?

    - Псалмы знаешь?

    Я морщусь:

    - Не... Давайте, лучше песню жалобную. Мамка научила...

    - Мамка? — при этом он почему-то хмурится. — Ну, пой, если мамка.

    Набрав воздуха в лёгкие, я затягиваю звонко и довольно громко:

Где ты, юность моя? Где пора золотая?

Скучно, грустно, виски серебрит седина.

А в глазах огонёк чуть блестит, догорая.

И в руках всё по-прежнему рюмка вина...

    Батюшка жестом останавливает меня:

    - Песня какая-то не детская. Тоску наводит... Тоска — это грех.

    Расстроенный, я опускаю голову. "Ну, вот... Сейчас выгонит... — сокрушаюсь я. — Чё ему не понравилось? Спел чисто, не лажал..."

    - А родители твои где? — доносится до меня его голос.

    - Отца убили, — бубню давно заученную фразу, — мамка померла... Давно уже.

    Филарет воздевает к потолку голову:

    - Господи, прости их души грешные!

    - Не понравилось? — смотрю я на него исподлобья. Он задумчиво качает головой:

    - Поёшь ты замечательно, но не для церкви... Надо с тобой поработать — голос поставить, пару псалмов выучить, рассказать, как вести себя правильно. Утром у нас общая спевка, придётся основательно попотеть. Понравишься — будет тебе жалованье, не понравишься — не будет. Я-то кто? Всего лишь диакон... Но я помогу тебе подготовиться и предстать перед церковным начальством во всём блеске. Конечно, можно и шепнуть протоиерею на ушко прошение, но лучше, чтоб ты сам ему понравился.

    Я расцветаю:

    Спасибо вам!

    - Ну, благодарить-то пока не за что, — отвечает он сухо и делово, — экзамен только начинается...

    - Чё надо делать? — поднимаюсь я со стула.

    - Придётся до утра остаться. Тебя не хватятся?

    - Тю! — ухмыляюсь я его наивности. — Да хоть вообще не приду!

    - Тогда ступай в ванную. Надо помыться, а то бельё у меня чистое, а ты, я смотрю, не шибко опрятный.

    "Вот, гад! Разглядел же! — вспоминаю я, что так и не отчистил до конца штаны от грязи. — Ещё и ногти нестриженные..."

    Просторная ванная комната благоухает сладким цветочным ароматом, белоснежный кафель сияет чистотой, а от обилия разномастных баночек и тюбиков рябит в глазах. Филарет открывает шкафчик и выдаёт мне махровое полотенце с халатом:

    - Вещи постираем — походишь пока в этом.

    Он выливает под струю воды какую-то тягучую жидкость, и в ванне образуется шапка белоснежной пены.

    - Двери не запирай, — даёт указание батюшка перед тем, как выйти. — Приберу на кухне и приду загрузить вещи в стирку.

    - Угу, — буркаю я и начинаю раздеваться.

    Погрузившись в мыльную пену, начинаю размышлять: "Чё-то подозрительно... Слишком всё складно получается, а так не бывает. И водочкой напоили, и накормили от пуза, и пены напустили столько... Вдобавок шмотки постирают, правильно петь научат и ихнему старшому словечко замолвят! Чё-то тут не то..."

    Спохватившись, вспоминаю, что пора бы уже начать мыться и выуживаю мыло из золочёной мыльницы. В детдоме для душа выдают хозяйственное, каждому отрезают размером с ластик. А тут — красота! Целый кусок, пахнет духами, да и мылится здорово. "Жаль, подстригся налысо, — сокрушаюсь я, — можно было бы волосы шампунем помыть, вон тут баночек сколько! И написано по-иностранному, наверное, хорошие..." На одном флакончике название выведено по-украински: "Шампунь яєчний". Я усмехаюсь: "Чё тока не придумают! Можно подумать, мылом нельзя помыть..." Выдавив в ладонь немного жёлтой массы, я нюхаю её и в этот момент меня осеняет: "А-а-а, понял! Там же волосы растут у взрослых, как на голове..."

    И вновь меня начинают одолевать тревожные мысли: "Разве может батюшка малолеток водкой поить? Мамка говорила, если чё, иди в церковь... Верила, что каждый батюшка чуть ли не святой... И я так думал... А тут водка! Не, я, конечно, могу выпить для пользы дела, но как-то с батюшкой не то... Всё равно, что с мамкой. Моя-то пила, но мне же не наливала. Всё время кляла пьянство, боялась, чтобы я не пристрастился".

    Пьяные мысли путаются, и от неопределённости становится всё тревожней и тревожней. "Про попа и Беня чё-то такое говорил, — пытаюсь вспомнить всё, что когда-то слышал о Филарете, — и Пинч говорил... Отзывался хорошо, даже очень хорошо. Ну, это понятно, Пинч — он же пидор. Привык быть поганкой... А батюшка добрый, такой даже пидора не обидит, вот он Пинчу и понравился..."

    Я начинаю смывать с себя мыльную пену, и в этот момент меня пронзает страшное предположение: "А не пидор ли батюшка?! Во будет номер!" С опаской поглядывая на дверь, я выскакиваю из ванны и хватаюсь за полотенце. "Чёрт его знает, всякое может быть... — лихорадочно размышляю я, поглядывая на свои вещи. — Надеть грязное, или этот халат? Пожалуй, лучше своё... Или нет? Вдруг я ошибся? Тогда поп обидится — и прощай мои заработки... Мамка бы меня отругала за дурные мысли про Филарета, ещё и бы тумака дала... Сказала бы: "Как можно на человека такую напраслину возводить?" Не-е-е, обижать батюшку нельзя. Надо выждать... Может, ничего такого и не случится... А если даже и случится, чё он насильно полезет? Скорее всего просто полапает и отстанет. Чё с меня убудет, что ли? Не убудет... Зато будет зарплата..."

    В тот момент, когда я заканчиваю вытираться, открывается дверь и на пороге вырастает батюшка. Полотенце валится из моих рук, я хватаю халат и пытаюсь набросить его на себя. Филарет удерживает мою руку:

    - Неужто такой стеснительный? Как будто не из детского дома! Ну-ка, дай я на тебя посмотрю...

    Он присаживается на корточки и начинает бесстыдно меня разглядывать. Ради будущей зарплаты, о которой я не забываю ни на минуту, приходится терпеть. "Как же я сразу не догадался? — молоточками стучит у меня в висках. — Точно, пидор! Уставился, гад, можно подумать, никогда голых не видел... И взгляд у него какой-то паскудный... Вот тебе и батюшка! Кто бы подумал? Бедная мамка, ничего-то она и не знает... Ей бы такое в страшном сне не приснилось!"

    Филарет протягивает руку и проводит ладонью по моему животу. При этом шепчет, поглядывая на меня снизу вверх:

    - Господи, ну как ни восхититься плодом деяний твоих! Что за кара небесная: грешить и каяться, грешить и каяться?

    "Начал лапать, — отмечаю я, не сводя взгляда с его руки. — Такое ещё можно терпеть... Хоть бы на этом всё кончилось! Он же батюшка, не может же он сироту обидеть? Грех ведь!"

    - Ты ведь знал? — обращается он ко мне изменившимся тоном. — Признайся, знал?

    - Чё? — еле двигаю пересохшими от испуга губами.

    - Знал, зачем я во двор отправил Виталика? Он сказал тебе?

    - Не... — мотаю головой из стороны в сторону. — Ничё он мне не сказал...

    - Будет тебе зарплата, будет... Перейдёшь жить ко мне, а то в детском доме узнают — житья не дадут. Уж как Димочку травили, ты знаешь... Не мог я его оттуда забрать, не мог... Для хора он не годился, протоиерей был против...

    "Это он про Пинча, — догадываюсь я, и тут же в душе моей закипает злость. — Что же Пинч не предупредил меня о поповских делишках? Прямо ловушка какая-то! А я-то уши развесил... Хавкой с ним поделился, душу ему раскрыл... Надо было Беню слушать. Не зря он сказал: "Сладенький попик"... Теперь понимаю, что это значило...". Филарет поднимается и берёт меня за руку:

    - Пойдём со мной...

    - Куда это? — пытаюсь вырвать руку, но он её удерживает.

    - Полежим немного... Грех сотворим. Потом покаемся — Господь нас простит...

    До меня начинает доходить, что лапаньем дело не ограничится, и от этого становится особенно тошно: "Так же и боров с Вороной... Ей-то ещё простительно... Девку за такое только уважать будут в детском доме. Пацан — другое дело... Ладно ещё пидор — им нравится лапаться с волосатыми мужиками... Но я-то не пидор! Чё я, проститутка, что ли? Да пусть он задавится со своими деньгами! Не нужны мне ни хор, ни водка, ни зарплата!"

    - Ты же понимаешь, без этого не обойтись... — упрямо гнёт он свою линию, пытаясь вывести меня из ванной. — Чтобы взять тебя в хор, да ещё с зарплатой, придётся кого-то отчислить. И я это сделаю, возьму грех на душу! Но и ты будь покладистым. Какой в этом вред? Виталик не даст соврать...

    - Не буду! — повышаю я голос и решительным рывком освобождаю свою руку. — Я такими делами не занимаюсь!

    В голосе Филарета появляются молящие нотки:

    - Это же приятно... Намного приятней, чем с девушкой... А грех — что с ней, что со мной — одинаковый! Такой случай выпадает раз в жизни, ты подумай...

    Я хватаю свои вещи, лежащие на стиральной машине, и начинаю поспешно одеваться. На всякий случай, предупреждаю:

    - Не подходите — заору!

    Он испуганно машет руками:

    - Нет-нет! Только без шума! И никому об этом не говори, а то себе хуже сделаешь...

    - Чё я, вольтанутый? — отвечаю ему, а сам не спускаю с него глаз. — Щас прям разогнался рассказывать, как вы меня в койку тащили! Чтоб меня потом пидором обзывали... Нет уж, спасибо...

    Поглядывая на него с опаской, я бросаюсь к входной двери. Трясущимися руками сбрасываю запорную цепочку, отодвигаю щеколду и выскакиваю наружу. Чтоб досадить ему, изо всей силы хлопаю дверью. "Чтоб все соседи слышали!" — скриплю зубами от злости. Не успеваю я преодолеть первый пролёт, как открывается Филаретова дверь и из-за спины доносится его елейный голосок:

    - Антоша, денежку возьми! От чистого сердца...

    По инерции делаю ещё пару шагов, затем останавливаюсь. "А чё? Можно и взять... — ухмыляюсь я. — Я же послал его, а значит, деньги эти не такие обидные..."

    - Положите на коврик и закройте дверь. А то не подойду! — отвечаю сердито.

    Он послушно выполняет мою просьбу. В три прыжка достигаю двери и хватаю десятидолларовую банкноту, радуясь при этом несказанно: "Можно сказать, подфартило! С паршивой овцы хоть шерсти клок!"

    Спускаясь по лестнице, чувствую себя паршиво. Давно уже выветрился хмель, на смену которому пришла головная боль. После выпитого и пережитого меня мучает жажда. Несмотря на то, что удалось не только улизнуть, но ещё и заработать, мысли в голове гнездятся не самые радостные: "Сказать по правде — получилось говёно... Чё я сразу его не послал? Ещё и лапать позволил... Лапы у него какие-то липкие, до сих пор тошно... А если бы дошло до постели? Тьфу! Наверное, прям там бы и вытошнило! Ничё, в другой раз буду умнее... Лишь бы никто не узнал..."  

     Выскочив на улицу, я ускоряю шаг. Хочу поспеть к закрытию магазина, что находится напротив детского дома. На ходу размышляю: "С такими деньжищами, да не разориться на газировку? Куплю большую бутыль, ещё и Косого угощу, чтобы не обижался..."

    - Антон, погоди! — останавливает меня голос Виталика, которого я не приметил в темноте.

    Я останавливаюсь:

    - Чё надо, урод?

    Он робко приближается ко мне:

    - Извини, не сказал тебе... Сам не знаю, почему...

    - Не знаешь? — захожусь я от негодования. — А если бы он меня скрутил?

    - Он бы не стал крутить, он добрый. Грешный, но добрый...

    - Ни хрена себе, добрый! Он тебя трахает за тарелку борща. Знаешь, кто ты после этого? Проститутка!

    В ответ он испуганно возражает:

    - Нет! Ты не прав! Я люблю его, неужели не ясно?

    От этого признания мне становится смешно:

    - Ты его любишь?! Зато он тебя не любит. Выпер за дверь, а сам к другому пацану лезет!

    - Ну и что? — произносит он еле слышно. — Теперь ты ушёл, а я вернусь.

    - Попал бы ты к нам детдом! — сплёвываю ему под ноги. — Там бы тебе показали пятый угол! Был у нас один такой, звали Пинч... Мы его всем классом пялили...

    - Я знал его, — опускает голову Виталик. — Дима Шлаков? Он приходил к нам... Иногда... Потом куда-то пропал... У батюшки спрашивал — говорит, не в курсе...

    - Брешет поп! — усмехаюсь я. — Арестовали вашего Пинча за убийство!

    Глаза Виталика округляются, а я с усмешкой поясняю:

    - Мы сначала опустили его, потом он мстить вздумал... Теперь лет пять получит. Скажешь, не дурак? Дурак, конечно! На малолетке его ещё сто раз опустят.

    - Правда? — отшатывается в ужасе Виталик.

    - Вот тебе крест!

    Неожиданно Виталик всхлипывает, снимает очки и начинает тереть нос рукавом куртки. Меня это бесит: "Все они такие... Чуть что — сразу сопли... И откуда эти пидоры только берутся?" Ни слова не говоря, я разворачиваюсь и ухожу.

    - Антон, погоди! — кричит он мне вслед. — Мне нужно с тобой поговорить! Ну, пожалуйста!

    "Не пацан, а баба какая-то... — думаю о нём со злостью, не реагируя на его попытки меня остановить. — Надо было ему харю начистить, да ладно уж... Пусть идёт к своему попику, крыса позорная! С такими разбираться — себя не уважать..."  

    У ворот детдома я вспоминаю о "купцах": "Из-за этого грёбаного попа такое мероприятие прошляпил! А вдруг Косого заарканили? Хотя нет... Его-то точно не возьмут... Кому нужен кривой и глупый? А меня бы запросто взяли... Ничё... В следующий раз умнее буду — не поведусь на такую шнягу... Не зря говорят: бесплатный сыр бывает только в мышеловке..."

    Присев у крыльца на корточки, я закуриваю. В тусклом свете, падающем из окон, вижу татуировку, которую мне сделал Лысый в конце прошлой зимы. На пальцах правой руки красуется год моего рождения: "1988". "Знал бы, что со смотрящих кинут, чёрта с два бы согласился колоться!" — с сожалением вспоминаю случай, когда из-за этой наколки от меня отказались "купцы" из Киева. Жаба потом так и объяснила: хотели взять, но испугались, что во мне скрыты криминальные наклонности. "Вот и сейчас мог случиться такой же облом... — пытаюсь себя успокоить. — Может, оно и к лучшему, что меня не было, а то опять кусал бы ночью подушку..."

    Остудившись холодной газировкой, усмехаюсь: "Увидели бы моё плечо — вообще бы на жопу сели! Это батюшку таким не спугнёшь... Тот ещё хмырь... Нормальные люди от партачек обычно шарахаются..."

    На моём плече красуется загадочная надпись: "Hoc est in votis", под которой изображена полуобнажённая женщина, сидящая на фоне храма поверх медной копейки. Я сам выбрал эту наколочку. Чем-то она мне приглянулась, хотя смысла её я не знал. Уже потом Беня объяснил, что эта картинка означает: "Не люби деньги — погубят, не люби женщин — обманут, а люби Бога". С горечью я размышляю: "Получается, сам себе накаркал... Ворона-то меня реально обманула... Деньги чуть не погубили — будь он неладен, этот попик! Значит чё, Бога любить? Не рано ли?"

    Паскудные воспоминания о липких батюшкиных лапах я решительно гоню прочь, успокаивая себя благополучным итогом: "И всё же ни хрена у него не вышло! Можно сказать, я даже в плюсе остался: сытно похавал, деньжат срубил..." Запустив руку во внутренний карман, нащупываю сдачу, полученную после покупки газировки и "Кэмэла". На душе при этом теплеет. "Приду — Косого угощу... Нехай попьёт, покурит... — в очередной раз обдумываю, как преподнести ему то, что моя работа в хоре накрылась. — Скажу, в цене не сошлись... Дал мне попик отступного и отпустил на все четыре стороны. Чё я, за гроши буду петь, что ли? Нашёл лоха..."

    Косой поджидает меня на подоконнике у дверей нашей спальни. Сидит, поджав к подбородку колени, угрюмо смотря в мою сторону.

    - Чё, братан, не глянулся купцам? — подмигиваю ему на подходе. — Бывает... Ничё, в другой раз повезёт!

    Он отвечает хмуро, опустив при этом глаза:

    - Антон, поговорить надо...

    Такое обращение меня настораживает, ведь чуть ли не впервые он называет меня по имени. "Чё-то стряслось, — понимаю я, — неужели его купцы выбрали?"

    Я протягиваю ему наполовину пустую бутыль газировки:

    - Это твоё. Потом "Кэмэл" курнём, у меня целая пачка!

    Он отрицательно мотает головой:

    - Не, я не буду...

    - Ты чё? Охерел? Думаешь, выбрали, теперь друзей можно побоку?

    Он поднимает глаза, и по его тяжёлому и холодному взгляду я догадываюсь: случилось что-то, из ряда вон выходящее.

    - Антон, я не знал, что этот поп... Голубой... Честно, не знал!

    Чтобы не выронить бутыль, я ставлю её на подоконник. Мои руки охватывает дрожь, а в груди зарождается холодок — верный предвестник зарождающейся паники. "Как же я не подумал об этом? — стучит у меня в висках. — Теперь меня точно смешают с дерьмом..." Изменившимся голосом спрашиваю:

    - Ты сказал Чуме, что я поехал к попу?

    Он молча кивает головой.

    - На хрена? Кто тебя просил?

    - Тебя искали. Эти с Киева увидали твоё личное дело и захотели с тобой побазарить. Чума приказал тебя найти. Я ему и сказал, где тебя искать...

    - И чё потом?

    - Потом ничего... Купцы уехали. К нам в спальню пришёл Чума и рассказал про попа и про тебя...

    - Всем?

    - Всем...

    На смену испугу приходит приступ дурноты: у меня на лбу выступает пот, ноги начинают подкашиваться. Схватив бутылку с водой, я начинаю жадно пить. Затем достаю сигарету и прикуриваю, невзирая на то, что за курение в коридоре можно запросто угодить под арест. "Плевал я на ваш карцер! — хочется заорать мне на весь детский дом. — Да задавитесь вы все со своими порядками!"

    После пары затяжек немного успокаиваюсь. С вымученной улыбкой спрашиваю:

    - А сам-то чё думаешь?

    - А я не думаю, — бросает Косой с каким-то подозрительным безразличием.

    - Как это не думаешь? Так не бывает...

    Косой спрыгивает с подоконника:

    - Шкура хотел, чтобы мы с тобой, как с Пинчем... Чума запретил.

    - Чё это так?

    Косой отводит глаза в сторону:

    - Сказал, раз — не пидарас...

    Я хватаю его за грудки и начинаю трясти:

    - Ты чё, поверил в эту бодягу?! А может, тебе харю набить?

    Я уже готов привести свою угрозу в исполнение, но в этот момент в коридоре появляется Чума. Играя в руках спичечным коробком, неспешной походкой он приближается к нам со стороны лестницы. На его лице играет кривая ухмылка, которая, как известно, не сулит провинившемуся ничего хорошего.

    - Шумим после отбоя? — сверлит он меня недобрым взглядом. — Курим? Но это ладно... Прощаю... А ну-ка, покажи!

    Он тянет руку к моему окурку и я безропотно его отдаю.

    - Хорошие сигареты. Угости, что ли? — просит он вполне миролюбивым тоном.

    Я протягиваю ему пачку. Он берёт одну штуку, чиркает спичкой и тут же роняет мне под ноги коробок. В детдоме эта хитрость известна любому, но не попасться на неё невозможно. Наклонившись за коробком, я получаю удар ногой в плечо. Чума цедит сквозь зубы Косому:

    - Ну-ка, обшмонай!

    Стараясь не встретиться со мной взглядом, Косой первым делом лезет во внутренний карман моей куртки — знает, где я обычно держу деньги, если они есть. Из кармана он извлекает смятые гривны, полученные в магазине после обмена долларов.

    - У него с утра деньги были? — интересуется Чума.

    - Нет, — отвечает Косой еле слышно.

    - Что и требовалось доказать, — усмехается главный.

    - Это поп отступного дал, чтоб я ментам не заложил! Я его сразу послал, как только понял, что к чему! — пытаюсь оправдаться, чуть не плача. — Честно! Могу побожиться! Хочешь, спроси у него, Чума!

    - Рассказывай сказки, — хмыкает старший. — Тебе Пинч всё объяснил, уж я-то знаю.

    У меня отвисает челюсть:

    - Пинч?! Да брешет он всё! Ничё он мне не рассказывал!

    Чума щёлкает пальцами Косому:

    - Гони сюда его богатства! Пойдёт на общак.

    Забрав деньги и сигареты, Чума разворачивается и уходит к лестнице. Скрипит дверь девчачьей спальни, и из темноты показывается голова Помойки. Готовый вызвериться на неё, я поднимаюсь с пола, но в этот момент Чума оборачивается:

    - Даю тебе совет, Косой: держись от него подальше. Только не говори потом, что я тебя не предупреждал...

    В одном нижнем белье Помойка выходит в коридор и прикрывает за собой дверь. Не обращая внимания на Косого, она обращается ко мне тихим, вкрадчивым голосом:

    - А я, между прочим, и после такого могу ходить с тобой, Шнырь!

    - Да пошла ты... — цежу я сквозь зубы и запускаю в неё бутылкой с водой. Косой спешит укрыться в спальне, а я подхожу к окну и прислоняю лоб к холодному стеклу. "Надо успокоиться, — скриплю я зубами, — а то сейчас наворочу дел... Всё ещё можно поправить... Быстро, конечно, не получится, значит, придётся с этим жить... Другого выхода нет..."

    Предчувствия меня не обманывают: буквально со следующего дня я попадаю в "касту" отверженных, и начинается очередная чёрная полоса в моей жизни. Кому, как ни мне знать, что подобные ситуации умело создаются и без труда поддерживаются старшими. Бороться с этим бесполезно: головой стену не прошибёшь. Надеяться можно только на счастливый случай... И я заставляю себя учиться жить по-новому.

    Теперь мне приходится терпеливо сносить и навалившиеся на меня трудовые повинности, и всеобщее отчуждение, и мелкие издёвки, которыми не досаждает мне разве что только Косой. Равновесная ситуация, при которой окружающие, выполняя наказ Чумы, не доводят конфликт до драки, меня устраивает. Случись мордобой, им-то тоже достанется, поэтому на провокации и шуточки, вопреки своему обыкновению, отвечаю исключительно словами. В выборе выражений не стесняюсь. Каждый раз меня это веселит, поскольку знаю: что бы  я ни сказал, никто из них не осмелится полезть в драку.

    Ещё в самом начале бойкота я принимаю решение не терять времени даром и начинаю ежедневно посещать спортзал. Чуть позднее возобновляю занятия музыкой. Чтобы не скучать, устанавливаю себе довольно насыщенный режим дня: утром — зарядка, после уроков — музыкальная школа, вечером — тренировка, на ночь — репетиция в красном уголке. По выходным совершаю небольшие прогулки, а в остальном никаких поблажек себе не даю. Поначалу все, кому ни лень, пытаются надо мной подшучивать, но постепенно они примолкают. Во-первых, на мои репетиции в красном уголке частенько захаживают Сова с Кубышкой (я-то и раньше неплохо играл на гитаре, а теперь ещё и пианино начал осваивать). Во-вторых, как-то раз Гвоздю с Максимкой случилось стать свидетелями моих спортивных успехов. Двадцать пять подтягиваний на перекладине — это не шутка, а итог каждодневных, изнурительных тренировок. От природы выносливый и жилистый, буквально за пару недель я существенно прибавляю физически, что, конечно же, радует меня неизмеримо больше успехов в музыке. Ведь ясно же: случись драка со Шкурой, музыка вряд ли поможет...

    Следуя совету Чумы, Косой перестаёт меня замечать. Выбрав удобный момент, я сам подхожу к нему с вопросом:

    - Чё такое, братан? Я ж на тебя не в обиде... Понимаю, ты не со зла сболтнул про попа...

    Вместо ответа он испуганно озирается по сторонам. Я продолжаю:

    - Хочешь, обзывай меня при всех... Не обижусь, понятливый. Только один на один оставайся, как прежде. Идёт?

    Он прячет глаза:

    - Извини, Шнырь... Не могу.

    Я со злостью толкаю его в плечо:

    - Ты что, поверил?

    - Да при чём тут это! — вздыхает он горестно. — В детдоме до восемнадцати жить... На хрена мне такое грузило?

    - Какое?!

    Он поднимает глаза:

    - Шкура сказал, что теперь с тобой только пидоры будут дружить... Или Помойка...

    После такого признания мне остаётся развернуться и уйти, глотая слёзы. Пару недель спустя Косой подходит ко мне сам:

    - Слышь? Завтра футбол. Играем с десятой школой за выход в финал. Шкура спрашивает: в нападение станешь?

    Услышав такое, я ликую: "Надо соглашаться. Забью кучу голов, стану героем, и все поймут, что обошлись со мной погано". Однако тут же в голове возникает другая мысль: "А разве Пинча простили после того, как он стал чемпионом по шашкам? Чёрта с два!"

    С постной физиономией я отвечаю довольно громко, чтобы меня мог услышать находящийся неподалёку Шкура:

    - Не могу. Нога болит... Вчера крутил "солнышко" — звезданулся...

    Услышав такое, Косой кривит физиономию, разворачивается и уходит. Я бросаю ему вслед, опять-таки чтобы слышал Шкура:

    - А чё ваш смотрящий не тянет в нападении? Такой классный забивала! И на хрена я вам сдался?

    Меня душит смех: "Ну-ну... Поглядим, чё этот клоун назабивает! Вот это будет цирк!" Кому, как ни мне, знать, что в футболе Шкура выделяется только одним завидным качеством — спортивной злостью. Ни техники, ни умения играть в пас у него нет. А что касается заряженности на борьбу, то это сгодится для наших внутренних матчей. С костоломами из десятой школы такое вряд ли прокатит...

    Никогда в жизни я не болел за исход футбольного матча так яростно, как в тот день — даже когда наш "Шахтёр" рубился с киевлянами за чемпионство, я был намного спокойней. Тогда, стоя за воротами, я выматываюсь так, словно сам отыграл с первой минуты до последней. К концу матча меня даже пот прошибает, несмотря на холодную, почти зимнюю погоду.

    Разумеется, я болею за десятую школу! И не просто болею — молю Бога о том, чтобы наши продули. В итоге так оно и случается. Игра заканчивается со счётом 1:0 в пользу гостей, причём в самой концовке матча отчаянно сражавшемуся Шкуре соперники ломают ногу. Такого "подарка" я не мог себе и представить! Когда хирург скорой ставит ему диагноз, я даже отворачиваюсь, чтобы никто не заметил слёз радости на моём лице. "Есть Бог! Есть! — сжимаю кулаки в карманах. — Когда-то же и мне должно было повезти!"

    К сожалению, после того так удачно закончившегося футбольного матча судьба так и не преподносит мне новых подарков. Да и радоваться тому, что мой враг оказался в гипсе, особо не приходится. Если раньше он частенько выпадал из поля моего зрения, отлучаясь то по командирским, то по личным делам, то теперь всё время торчит в спальне. Вот и приходится мне после тренировок и репетиций отдыхать в красном уголке вместо того, чтобы прилечь на своей койке. Возвращаться до отбоя в спальню — значит испытывать собственную выдержку. Мало того, что дуреющий от безделья Шкура с первых дней пребывания в гипсе взял за правило придираться ко мне по поводу и без повода, так ещё и Косой понемногу начинает ему подыгрывать. На идиотские реплики смотрящего я реагирую про себя, повторяя при этом, как заклинание: "Козёл он и в гипсе козёл..." Сохранять спокойствие мне помогает довольно веское соображение: "Мечтает, что я стану развлекать его своими ответами... Перебьётся!" Однако мелкие пакости и провокации Шкуры — это всё семечки. Гораздо сильнее меня злит поведение Косого. Всё чаще и чаще он выслуживается перед Шкурой, не понимая, что в друзья к нему на голом подхалимаже всё равно не пробиться. "Мог бы просто молчать, — злюсь я на бывшего друга, — так нет же, кто-то тянет его за язык..."

    В один из декабрьских вечеров после тренировки я захожу в спальню. Вокруг Шкуры расселись Шайба, Гвоздь и Максимка. Чуть в стороне от них пристроился Косой. Он увлечённо набивает самокрутки табаком из выпотрошенных окурков. Глядя на него, я усмехаюсь: "Пацана можно поздравить — был другом смотрящего, теперь дослужился до шестёрки..." Как только я падаю поверх одеяла, Шайба шепчет о чём-то Шкуре. "Сейчас прицепится насчёт обуви, — догадываюсь я о том, что должно последовать. — А на хрена её снимать? Я ж закинул ноги на спинку... Ничё... Время без десяти одиннадцать, скоро отбой, немного полежу, потом схожу ополоснуться..."

    - Эй, Шнырь! — слышу голос Гвоздя. — Бомжуешь?

    Я закрываю глаза и блаженно потягиваюсь.

    - Оглох начисто! — комментирует моё поведение Максимка.

    Шайба вновь о чём-то шепчет, после чего вся компания взрывается хохотом.

    - Шнырь, ты когда последний раз умывался? — интересуется Гвоздь, едва сдерживая смех.

    "Во, твари! — стискиваю я зубы от злости. — Кто бы ещё базарил о чистоплотности? Не я ли в своё время заставлял их чистить зубы и мыться в душе?"

    - Скоро чернее меня станет! — подкладывает язык Максимка. — Прямо свинья!

    "Макака хренова! — мелькает у меня в голове. — Забыл, как я в своё время заставил извиниться перед ним Апельсина за то, что тот обозвал его черножопым? Начисто забыл!"

    Максимкина шутка имеет бурный успех. Смеются даже те, кто в этот момент занимался другими делами. В общем хоре я отчётливо различаю характерный смешок Косого. Это меня бесит: "Во, гад! И у него память отшибло... Спросить бы сейчас при всех, кто дрался за него у вокзала? Сам-то он сбёг, а я троих на себя взял... Потом канючил мой землячок — прощение просил... А чё, я добрый, простил..."

    - Шнырь, у тебя руки чистые? — интересуется Шкура.

    В спальне все замолкают. Молчу и я.

    - С тобой смотрящий разговаривает, — продолжает он гнуть своё. — Имею право проверить.

    Право такое он действительно имеет. В своё время у наших я лично проверял руки, уши и шею. Таким было распоряжение Баяна после какой-то важной инспекции из Киева. Столичные врачи прикатили к нам после того, как десятерых старшеклассников госпитализировали с диагнозом "дизентерия". Продолжал я проверки даже после того, как всё успокоилось. Мало ли что? По нашим неписаным законам первый спрос — со смотрящего.

    - А ну, проверь, Косой! — командует Шкура.

    Косой подходит к моей кровати, и я молча протягиваю ему руки: сначала ладонями вниз, потом вверх. "Пусть задавятся, — при этом думаю я, — тем более что руки только вымыл..."

    - Чистые, — докладывает Косой своему командиру.

    - Ну, если чистые... — Шкура делает театральную паузу. — Тогда подержи мне баночку, я помочусь!

    Спальня взрывается истерическим хохотом. Я стискиваю зубы. Злюсь не столько на Шкуру, сколько на себя: "Как же я сразу не догадался! Ведь знал же эту шуточку, знал!" Понимая, что молчать в такой ситуации нельзя, я выдавливаю из себя первое, что приходит на ум:

    - Пусть тебе Шайба подержит. Или ты до сих пор стесняешься показать ей свои два сантиметра?

    Неожиданно язык подкладывает Косой:

    - Лучше Шайбу стесняться, чем не стесняться попа!

    Утихший было хохот возобновляется с новой силой. Шкура тут же поощряет Косого:

    - Ай, молодца! Ну, уделал так уделал! Завтра заберёшь полдник Шныря. Согласны, братва?

    Со всех сторон слышится одобрительный гул. "Ни хрена себе, заява! — охватывает меня приступ ярости. — Ничё, он за это ответит!" Вскочив с койки, я выскакиваю в коридор и что есть силы хлопаю дверью.

    Пару раз я прохожу туда-сюда по коридору. Жду, вдруг откроется дверь, и Косой направится в туалет.

    Из спальни доносятся возбуждённые голоса, изредка прерываемые смехом. К тому, что там происходит я не прислушиваюсь, мысленно смакуя предстоящую драку с Косым: перед началом скажу ему: "Если ты трусливая баба, надень лифчик и вставь в ухо серёжки. Если пацан, отвечай за базар..." Или даже так: "Когда-то ты струсил, наделал в штаны и смылся... Пришлось махаться за двоих. Теперь верни-ка мне долг!" Потом начнётся драка... Отметелю его крепко! Чтобы кровищи было побольше... Как с Апельсином, а то и хуже. Чё жалеть-то? Всё равно сидеть в карцере — будет, что вспомнить...

    Потешив себя воображаемыми сценами беспощадного избиения, я начинаю подумывать, а не зайти ли мне в спальню и не ускорить ли начало благородной мести? Уже повернувшись было двери, в последний момент я меняю решение: "Не-е-е... Так нельзя... Договариваться о драке надо здесь, без свидетелей. Скажи я такое при всех, Шкура обязательно прикроет этого козла запретом на драки. Попробуй потом его вытащить! До утра не выползет... Захочет в сортир — попросится в Шкурину баночку..." Представив себе эту картинку, я невольно начинаю улыбаться. Тут же ловлю себя на мысли, что за этой улыбкой не кроется ни добра, ни сочувствия. Примерно так же я улыбался, охотясь с тапочкой за тараканами...

    Наконец, мне надоедает бродить, и я направляюсь в туалет. "Если он выползет, то только в сортир... — оправдываю себя за то, что покинул пост. — Там его и подожду, заодно покурю..."

    В туалете никого нет. Умываясь, я продолжаю обдумывать план мести: "Сильно бить его не стоит — дойдёт до ментов, точно посадят... Лишь бы он не струсил... А вообще всё верно придумано — пусть принимает решение один на один. Откажется — зайду в спальню и объявлю: при новом смотрящем пацан превратился в бабу. Шкуре объясню, что заранее согласен взять вину на себя, хер с ним, с карцером! Мне нужен Косой... Чё им терять-то? По-любому накажут меня. Если Косой победит, то у меня будет не только карцер, но ещё и позор. Если я набью ему харю, пока выйду из карцера, всё у него заживёт... А пацанам — развлечение... Чё от такого отказываться?"

    После умывания устраиваюсь на туалетном подоконнике. С этой точки хорошо видны кабинки, умывальник и входная дверь. От запаха мочи и хлорки у меня начинает резать глаза, поэтому я приоткрываю окно и закуриваю. Выпустив дым, начинаю разглядывать ближайший ко мне унитаз: он до краёв заполнен нечистотами. "А эта откуда? — замечаю я невесть откуда взявшуюся муху, кружащую вокруг унитаза. — Небось, вкусненькое учуяла... Проснулась, сука, похавала... Немного полетает и... Задрыхнет в какой-нибудь щелочке до самой весны..."

    Поразмышляв ещё немного о беззаботной мушиной жизни, я вновь переключаюсь на свои проблемы. "А вдруг не придёт? — скоблю я ногтями макушку. — Чё, до утра тут сидеть? Или идти спать? Я ж не засну с такой злостью... Ни за что не засну..." И тут же спешу себя успокоить: "Должен прийти, должен... Перед сном он всегда отправляется слить..." Покуривая влажную, отдающую плесенью "Приму", рисую в воображении картинку: "Во будет номер, когда он увидит меня! Интересно, сбежит или нет? Прикинусь шлангом, буду смотреть на него, как ни в чём не бывало... Будет один, может и забояться... Хоть бы зацепил кого-то прицепом..."

    Скрипит входная дверь, и все мысли мгновенно вылетают у меня из головы. От волнения я даже задерживаю дыхание. Но, увы! В дверном проёме вижу не Косого, а всего лишь Лысого. Зайдя внутрь, он останавливается, прикуривает. Выпустив дым, меряет меня взглядом, после чего вразвалочку подходит к наиболее чистому унитазу и начинает мочиться. При этом бормочет:

    - За такое надо драть жопу смотрящему. Скоро малые в говне утопнут... Раньше этого не было...

    "Это чё, он меня хвалит? — недоумеваю я. — Похоже, что так... Только не понятно, какого смотрящего он ругает? Шкуру? Так на втором этаже не только наш класс. И вообще Шкура лежачий. Какой с него спрос?"

    Лысый продолжает бурчать:

    - Знал одного пидора, чемпиона по шашкам. А чтоб с мячом лучше всех — такого не знал... Футбол — пацанская игра...

    Я начинаю улыбаться. Застёгивая ширинку, Лысый резко оборачивается. При этом он успевает заметить мою довольную физиономию:

    - Хрена лыбишься? Думаешь, о тебе пекусь? Да плевал я на тебя! Дураком был, дураком и подохнешь. Хочешь, скажу тебе правду?

    - Ага, — киваю головой и свешиваю ноги с подоконника.

    Он подходит ко мне поближе:

    - Ты — хреновый смотрящий. Была бы моя воля — драл бы тебя, как сидорову козу, делал бы из тебя человека. Стал бы ты годочков через пять самым главным, благодарил бы Лысого по гроб жизни.

    - Если я такой хреновый, чё тогда на Шкуру катишь?

    Он мне подмигивает:

    - Шкура — очень хреновый. А я так думаю: лучше выбрать хренового, чем очень хренового.

    - За это спасибо тебе, — вздыхаю я, вспомнив о том, что на сходняке, когда меня снимали, он только отмалчивался.

    - Не за что, — усмехается Лысый, вытаскивает пачку и передаёт мне пару сигарет "L&M". — На, кури вот...

    Сунув сигареты в карман, интересуюсь:

    - Тебя назначат когда-нибудь главным?

    - Может, и назначат, — отвечает он с сомнением в голосе, — только мне почему-то кажется, что ты до этого времени не доживёшь.

    - Чё это, не доживу?

    - Потому что дурак.

    Отчеканив слово "дурак", Лысый направляется к крану. Пока он пьёт, я перевариваю его слова: "Гонит... Точняк, гонит. Станет смотрящим, и начнётся у меня другая жизнь... А пока буду жить, как живётся. Хоть он и назвал меня дураком, всё равно дал понять, что на меня рассчитывает..."

    У самой двери я останавливаю его вопросом:

    - Ты чё, только за этим и приходил, чтобы назвать меня дураком?

    Он усмехается:

    - Да больно надо! Провожал тёлку на ваш этаж... Потом отлить зашёл.

    Лысый закрывает за собой дверь, а я припоминаю, что уже вторую неделю он ухлёстывает за новенькой малолеткой из нашего класса, толстушкой по кличке "Шара". "Умеют же люди устраиваться! — вздыхаю я, глядя на дверь. — Половину детдомовских девок перетрахал, на хорошем счету у начальства, всегда при деньгах... Гадом буду, станет смотрящим!"

    Разминая сигарету, слышу приближающиеся к туалету шаги. "Кажется, двое... — улавливаю я на слух. — Один из них — тот, кто мне нужен... Это он так топает. Ладно, потом покурим..."

    Первым в туалет заходит Максимка, следом за ним — Косой. У раковины оба замирают, как вкопанные. "Ой, чё это такое? — вижу в руках у Косого ту самую баночку, в которую мочится Шкура. — Вот это подарочек! Ну, спасибо!" Со всей возможной язвительностью я начинаю куражиться:

    - Чё я вижу, братан! Значит, теперь ты не просто шестёрка, а козырная шестёрка! А ну, колись, ты ему сам держал? Небось, ещё и стряхивал?

    Косой молча подходит к унитазу и выливает из баночки мочу. Я не унимаюсь:

    - А ты и говно выноси из-под него! Ему же трудно на костылях в сортир топать, да и сидеть неудобно... Не царское это дело при таких шестёрках. Лёжа-то оно удобней. Пристроится Шкура на бочок, ты подстелешь газетку, после в неё же и завернёшь. Потом очко ему вытрешь — и до параши! Красота! За такой цирк разрешаю каждый день хавать мой полдник.

    - А если бы ты ногу сломал? — не очень уверенно возражает Косой. — Тебе тоже не помогать?

    "Чё он идиота из себя корчит? — начинаю закипать я от злости. — Совсем крыша поехала?" Смачно сплюнув, цежу сквозь зубы:

    - Я бы сам до сортира дотопал.

    Максимка дёргает его за рукав:

    - Ладно, пошли...

    Косой ставит баночку на пол и подходит к затопленному унитазу. Вжав голову в плечи, начинает мочиться.

    - Сам виноват, — не оборачиваясь, бросает он мне. — Ты первый начал его доставать. Обозвал пидором...

    Вспомнив, с каким удовольствием он мне в этом деле подыгрывал, я окончательно теряю над собой контроль. Пока Максимка умывается, я подскакиваю к Косому сзади, хватаю за шиворот и рывком опускаю его голову в унитаз. Плевать, что при этом меня самого обдаёт нечистотами, плевать, что он больно бьёт меня локтем в живот — главное, его голова едва ли не полностью погружается в зловонную жижу, и я понимаю, что за предательство отплатил ему сполна.

    Упёршись руками в унитаз, он отчаянно пытается вырваться. Сзади подскакивает Максимка и пытается меня оттащить. Приходится пнуть его ногой. Попадаю точно в пах. Максимка начинает громко скулить, и только после этого я отпускаю свою жертву. Для пущей острастки со всей силы бью его кулаком в живот и толкаю на унитаз. Косой падает, ударяясь головой о фанерную стенку кабинки, и я понимаю, что сопротивления мне он уже не окажет.

    Обернувшись, встречаюсь глазами с Максимкой. Он пятится назад, хотя я и не предпринимаю попыток начать с ним драку. Наоборот, говорю ему подчёркнуто миролюбивым тоном:

    - Что ж ты, падла, забыл, кто заставил Апельсина на коленях просить у тебя прощение?

    По его взгляду, а также по звукам за моей спиной я догадываюсь, что Косой пытается подняться. Резко развернувшись, бью его ногой прямо в перемазанное дерьмом лицо. Он вновь падает, но на этот раз, ударившись спиной об унитаз, начинает громко выть.

    - Заткнись, урод! — шепчу ему угрожающе. — Убью!

    Воспользовавшись случаем, Максимка пытается бежать, но я подставляю ногу, и он растягивается у самой раковины. "Теперь отступать поздно, — мелькает у меня в голове, — а другого такого момента может и не представиться. Надо показать им, что такое настоящий смотрящий".

    Я поднимаю Максимку за шиворот и подвожу к окну. Открываю настежь раму и приказываю:

    - Прыгай!

    - Высоко, ногу сломаю! — выбивает он дробь зубами. — Там кирпичи!

    "Так оно и есть, — вспоминаю я о груде битого кирпича, которая свалена под этими окнами ещё во время прошлогоднего ремонта, — ну и чё с того? Таких уродов жалеть — себе дороже станет..."

    - Прыгай, чучело! — тычу его кулаком в переносицу. — Не прыгнешь — утоплю в унитазе! Считаю до трёх... Раз, два...

    Максимка заскакивает на подоконник, крестится и бросается вниз. "Ничё, как-нибудь выживет... — успокаиваю себя, услышав глухой удар тела о землю и душераздирающий крик. — Негры живучие... Будет у нас не спальня, а лазарет". Обернувшись к дрожащему и тихо поскуливающему Косому, командую:

    - Теперь ты!

    Он отрицательно мотает головой и хватается за унитаз. "Да ну его к лешему! — презрительно плюю в его сторону. — Ещё мараться об такого... Пусть сидит там в обнимку с парашей!"

    - Пойду покурю в коридор, — подмигиваю ему с усмешкой. — Выползешь, заставлю говно жрать. Понял?

    В ответ он согласно кивает головой. Я подхожу к раковине и мою руки. При этом слышу, как распахиваются окна этажом выше: Максимка прекращает орать и начинает жаловаться кому-то плаксивым тоном. "Пора сваливать, — решаю я. — Только для начала зайду к нашим... Надо устроить им шухер, чтобы надолго запомнили Шныря".

    Из-за дверей спальни слышатся взрывы хохота. "Веселуха... А про Макса с Косым никто и не вспомнит..." — с этой мыслью переступаю порог и первым делом включаю свет. Анекдот в исполнении Шкуры прерывается на полуслове. Смерив меня взглядом, он выкрикивает:

    - А ну, гаси лампочку! Был отбой.

    Пропустив приказ мимо ушей, осматриваюсь. Все, кроме Гвоздя, лежат в кроватях. Никто при этом не спит. "Анекдотики шпарим? — жгу взглядом своего врага. — Ну-ну... Щас ты у меня посмеёшься..." Сидящий на стуле Гвоздь застывает с гитарой в руках. "А-а-а, понятненько! Выпустил струны! Вот и раскрылось, кто этим занимался..." — вспоминаю о том, что уже который раз мне пакостят подобным образом. Неспешно приближаюсь к перепуганному вредителю.

    - Трудишься? — расплываюсь в улыбке и протягиваю руку к инструменту. — А ну, гони сюда!

    Гвоздь послушно передаёт мне гитару. Его затравленный взгляд только усиливает мою ярость. "Коль уж попался, с этого придурка и начну", — принимаю решение и ударом ноги сбрасываю его со стула. Упав, он пытается призвать других на помощь, но в этот момент я наотмашь луплю его гитарой. От удара корпус инструмента разлетается в щепки, и в моих руках остаётся лишь гриф. Гвоздь поспешно скрывается под кроватью, оставляя на полу следы крови.

    - Теперь с тобой разберёмся, — приближаюсь я к Шкуре и, ухватившись за спинку койки, переворачиваю её на бок.

    Со своей загипсованной ногой он со страшным грохотом валится в проход. После падения начинает выть, корчась на полу от боли. Забившийся в дальний угол Гвоздь ему вторит. Никто из наших и не думает приходить на помощь пострадавшим. Сжимая в руках гриф, я обхожу ряды коек и при этом вразумляю присутствующих подчёркнуто спокойным тоном:

    - Ваш новый смотрящий — дерьмо. Долго он не продержится. Летом слиняет Чума, и меня всё равно восстановят. Кто будет поддерживать эту гниду, — в этот момент я пинаю ногой загипсованную ногу Шкуры, — тот прямо сейчас может линять отсюда куда подальше. Каждый за всё ответит... Каждый! Только что я накормил Косого говном, а Максимку сбросил с окна. Чё, думаете я кого-то боюсь?

    Набрав воздуха в лёгкие, Шкура издаёт пронзительный крик:

    - Чума!!! На помощь!

    Больше он ничего не успевает выкрикнуть. Я луплю его по голове грифом:

    - Заткнись, тварь! Убью!

    - Из рассечённого темени Шкуры брызжет кровь, и я вынужден вытирать её первым попавшимся под руку полотенцем. Затем затыкаю ему этим же полотенцем рот и продолжаю прежним, спокойным тоном:

    - Подумаешь, дадут десять суток карцера! Хуже не будет, не захотят они, чтобы наш детдом опять прописали в газетах. Как только Пинча посадят, будет всё, как и раньше. Разве бывают такие смотрящие, как Шкура? Чё он умеет делать? В шашки играть? В шашки и Пинч умел играть! Но чё-то никто его за это смотрящим не делал...

    Из-за двери со стороны лестницы слышится шум, и я понимаю, что надо спешить:

    - Выйду из карцера, погляжу на вас... Ещё какая падла против меня вякнет — убью начисто! И ещё вам совет: кончайте шестерить перед Шкурой. Стану смотрящим, первым делом опустим этого боксёра... Зуб даю!

    С трудом отрываю голову от бетонного пола. По всему телу разливается противная, ноющая боль. Ко всему прочему жутко хочется пить, но они пообещали, что до утра воды не дадут. Я подползаю к отхожему ведру, и меня опять начинает выворачивать наизнанку. Рвать уже нечем, изнутри идёт одна желчь. Сейчас бы глоток воды, и мне стало бы значительно легче. Но, увы... Остаётся только терпеть...

    Вытянувшись на животе, я закрываю глаза и в очередной раз переживаю только что перенесённую экзекуцию...

    "Пятый угол" — одно из самых страшных наказаний в детдоме. Обычно исполняют его старшие, но на этот раз они  решили повязать моих одноклассников кровью — построили кругом и заставили привести приговор в исполнение...

    Начало запомнил отчётливо... Меня вытолкнули в центр, и тут же кто-то нанёс мне удар ногой в спину. Упал, вскочил, развернулся — в этот момент новый удар и опять сзади... Старшие выстроились внешним кольцом — следили, чтобы никто не сачковал. Если кто-то застаивался, подталкивали в спину. Дескать, мочи его, гада! И они мочили со всё возрастающей силой и злостью...

    Войдя в раж, сами выскакивали, как собаки. Без подсказок и толчков сзади. Вкус крови, инстинкт своры, рисовка перед старшими — на этом многое здесь держится...

    По традиции "пятый угол" должен продолжаться до потери жертвой сознания. Симулировать глупо, да и не стал бы я этим заниматься. Держался до последнего. В итоге Чума не выдержал и подал команду старшим. Те заменили наших, и всё быстро кончилось. Очнулся уже в карцере...

    Последнее, что запечатлелось в моей в памяти, — физиономия Лысого. Думал, этот вообще до меня не дотронется... Куда там! Получилось, он-то в конце и усердствовал больше других...

    Болезненное забытьё, в течение которого я ни на мгновенье не перестаю дрожать от холода, прерывается идущим со стороны входа странным шорохом. Не попадая зуб на зуб, подползаю к двери и шепчу в замочную скважину:

    - Кто там?

    Оттуда доносится ответный шёпот:

    - Это я, Косой.

    - Чё тебе?

    - Ты как?

    "А его в кругу-то и не было, — припоминаю я искажённые злобой лица. — Наверное, мылся... А может, совесть замучила..."

    - Дубняк... — выстукиваю в такт словам зубами. — А у вас там чё нового?

    - У нас хреново! Шкуру и Макса увезли в больницу. Опять были менты... С ними Беня базарил... Нас Чума всех собрал, сказал, теперь у тебя будут проблемы.

    "Ну, это понятно, — с трудом ворочаю я извилинами. — Жаба только что отвертелась, а тут — такой геморрой. Слышал, боров выборы провалил из-за нашего детского дома... Газетчики такого насочиняли про Пинча! Представляю, чё теперь они напишут... И как это у меня сорвало крышу? Сам не пойму..."

    Позабыв обо всех наших распрях, прошу Косого, как друга:

    - Принеси ключ, братан! Пожалуйста!

    - Не могу, Шнырь... — он начинает шептать ещё тише. — На лестнице Чума караулит.

    От этого известия мне становится совсем паршиво. Мало того, что не суждено отсюда бежать, ещё и Косой оказался засланным.

    - Чё сразу-то не сказал?

    - Чума боялся, что ты помер, — выдавливает он из себя после долгой паузы. — Решили меня послать на разведку.

    - Вынюхивать пришёл? — бросаю ему со злостью и уползаю в дальний отсек. — Вали отсюда! Братан, называется...

    "Надо заснуть! — приказываю себе, свернувшись калачиком. — Хрен знает, чё будет завтра? Вдруг опять начнут бить? Тогда силы нужны..."  

    Холод так и не даёт мне забыться. Тонкий спортивный костюмчик — не та одежда, в которой можно заснуть зимой в нашем карцере. То и дело я вынужден вскакивать, чтобы немного согреться движением. Десяток приседаний, десяток отжиманий — и можно ненадолго прилечь. Измотав себя этими упражнениями, в какой-то момент я начинаю ощущать, что мои руки и ноги дрожат не от холода, а от усталости. "Кажись, перестарался, — ругаю себя за это, — завтра мышцы будут болеть... А если опять пятый угол? Они могут и повторить..."

    С этого момента я греюсь ходьбой. Десять шагов в одну сторону, десять — в другую. Сто раз по кругу прошёл — можно отдохнуть. О жажде стараюсь не думать. Мысли о воде порождают панику. "Я вытерплю, — убеждаю себя всеми правдами и неправдами. — Они думают, буду плакать, просить прощение... Не дождутся! Увидит Чума мою стойкость и поймёт, какого смотрящего потерял... И Лысый увидит! Они ещё попросят меня вернуться в начальники... Поведут наверх, а я буду им улыбаться. И воды не попрошу!" Представив себе их физиономии, я усаживаюсь на пол и затыкаю кулаком рот. Опасаюсь, вдруг кто-то притаился за дверью? Не хочу, чтобы услышали мой плач.

    Лучшее лекарство от пакостной жалости к самому себе — это злоба. Поэтому я поднимаюсь и продолжаю ходьбу, перебирая в памяти тех, кому следует пожелать смерти: "Первым делом пусть сдохнет цыган! Не случись эта драка, жила бы мать и жила... Не было бы этого проклятого детского дома, смотрящих, воспиков, спонсоров..." Вспомнив о спонсорской "крыше", я мысленно представляю себе лоснящуюся физиономию борова: "Этот тоже пусть сдохнет! Всё обломал мне, гад... И за что такая невезуха? Только-только нормально пристроился, а тут он на пути..."

    Затем я перебираю врагов рангом поменьше: Чуму, Липу, Шкуру, его подружку Шайбу, Гвоздя... "Косой? — переключаюсь я на бывшего друга. — Он просто слабак. Липнет к тому, кто сильный. Вчера — ко мне, сегодня — к Шкуре... Завтра — к кому-нибудь ещё... Может, опять ко мне. Хотя вряд ли... Чё-то мне кажется, что смотрящим я уже не стану. Наверное, Лысый на меня зуб наточил... То, было, хвалил, а то как засветит в ухо!"

    Опустившись на пол в углу, я поджимаю колени к подбородку и обхватываю их руками. "Можно и подремать, — думаю я об отдыхе, нащупав затылком небольшую выемку в стене, — теперь голова не свалится, а в сидячем положении не так холодно..."

    Слышится скрежет ключа в замочной скважине. Подниматься нет никакого желания. "Чё я, бычок, чтобы послушно идти на бойню? — оправдываюсь за собственное бессилие. — Пусть думают, что я помираю..."

    Открывается дверь и по карцеру начинает шарить лучик фонарика. Я продолжаю сидеть на месте, уткнувшись лицом в колени.

    - Шнырь, на выход! — командует из-за двери Чума.

    Я не двигаюсь с места.

    - Антоша, приехал детский доктор, он осмотрит тебя в медкабинете, — доносится голос Жабы, — выпьешь горячего чая с сахаром... Согреешься.

    "Прямо сказка какая-то, — недоумеваю я, поднимаясь с места, — чё-то в лесу сдохло... Или опять бесплатный сыр в мышеловке?"  

    Сквозь толпу у дверей медкабинета я прохожу, как герой. Чума придерживает меня за шиворот, но мне это льстит: "Пусть знают, что после такого наказания меня боится не кто-нибудь, а сам главный смотрящий!"

    - Чё вылупился? — делаю выпад в сторону Гвоздя. — Вернусь, будешь и ты говно жрать!

    Стоящий поодаль Косой опускает голову. "Понимает, на какого говноеда намекаю", — ухмыляюсь я собственной шутке. Пальцы Чумы больно впиваются в мою шею, но я продолжаю улыбаться. Мне на глаза попадается Шайба. Ей бросаю небрежно:

    - Почистишь сортир! Вернусь — проверю.

    Чума остаётся снаружи, внутрь заходим я и Жаба. В кабинете нас поджидают Баян и прибывший доктор. Выглядит он потешно: высокий, сутулый, худющий, как жердь, абсолютно лысый и с затемнёнными очками на горбатой переносице. "Точно, пугало!" — даю ему кличку и без спросу усаживаюсь на стул.

    В кабинете сильно накурено, и вошедшая Жаба просит открыть окно. Баян распахивает одну из створок, и в помещение врывается холод. Я начинаю ёжиться. Обратив на это внимание, Баян снимает с вешалки куртку. "Это другое дело, — кошусь я на приставной стол, где гудит закипающий чайник. — Молодец, мужик, дотумкал..." Баян выгребает содержимое из карманов и протягивает куртку мне. Утеплившись, вновь перевожу взгляд на чайник:

    - Обещали горячего!

    Пришлый доктор отрывает голову от своей писанины и принимается изучать меня, приспустив очки чуть ниже переносицы.

    - С заваркой и сахаром, — добавляю я уже не так уверенно, уловив в его взгляде что-то недоброе.

    - Леонид Петрович, — ледяным тоном обращается Жаба к Баяну, — будьте любезны, оставьте нас одних.

    Баян послушно выходит. Жаба поднимается и закрывает за ним дверь на щеколду. Усевшись на диванчике у входа, она произносит с улыбкой:

    - Сейчас будет чай. И сахар, и конфеты. Только вначале, Антоша, тебя осмотрит доктор.

    - Чё на меня смотреть? — недовольно бурчу в ответ. — Охренели, что ли? Чаю давайте! Я от холода чуть не сдох в вашем карцере! И воды не давали!

    "Не хотел ведь жаловаться, а пришлось, — сокрушаюсь я проявленной слабости. — Хорошо, Чума не слышал... А то получил бы прям тут пятый угол".

    - В карцере? — наконец, подаёт голос доктор. — И воды не давали?!

    Жаба разводит руками:

    - Помешался парень!

    "Ага, кажись, в штаны наложила!" — улавливаю я нотки беспокойства в её голосе, после чего обрушиваю на доктора лавину жалоб:

    - Карцер у нас в подвале, где было убежище. Самая дальняя дверь по коридору... Не знали? Только не думайте, я не про то хочу сказать. Пусть будет карцер, лишь бы одёжку давали зимой! Или хотя бы матрас... Пусть даже пожрать не дают, кто бы против? А без одёжки хреново... И без воды тоже.

    - Я же говорила! — впивается Жаба глазами в долговязого. — Буйное помешательство!

    - Так и запишем: психоз, — он царапает ручкой, склонив на бок голову. — Это не страшно... Поколем ему витаминчики — всё пройдёт...

    Закончив писанину, доктор поднимается и подходит к медицинскому шкафчику. Глядя ему в спину, скребу ногтями макушку: "Витаминчики вообще-то хавают, на хрена их колоть?" От шкафа он возвращается с жестяным судочком, внутри которого лежит шприц. Он кладёт инструменты на стол, бормоча при этом себе под нос:

    - Сейчас ошпарим кипяточком, и всё будет славненько... Сделаем укольчик, потом чайку попьём... Где тут у нас витаминчик?

    Он шарит в нагрудном кармане халата, извлекает оттуда ампулу и кладёт её на стол. Скосив глаза, читаю: "Аминазин". Меня обдаёт жаром: "Ни хера себе, витаминчик! А потом ещё лампой в глаза? Ну, уж нет!" Я бросаю взгляд в сторону Жабы. Она с нетерпением поглядывает на часы.

    "До окна три шага, — лихорадочно прикидываю свои шансы на побег, — старуха не догонит... Прыгать невысоко: метра три, не больше... Догнать может пугало..."

    Повернувшись ко мне спиной на крутящемся кресле, доктор включает чайник. Слышится гул, и я вспоминаю, что вода совсем недавно кипела. "Надо спешить, — решаюсь я на отчаянный поступок, — ещё секунда — и будет поздно".

    Осторожно, чтобы не греметь, беру шприц. В этот момент доктор тянет руку к закипающему чайнику. Почуяв неладное, Жаба подаёт голос:

    - Этим не играются!

    - Можно посмотреть? — поднимаюсь я со стула и подхожу к доктору сзади. — Первый раз вижу такое!

    Чайник отключается, долговязый поднимает его, и в этот момент я наношу удар. Игла вонзается чуть ниже мочки докторского уха, а из опрокинувшегося чайника на его ноги выливается кипяток. Раздаётся звериный вопль, который немедленно подхватывает Жаба.

    Не мешкая, я устремляюсь к окну. Жаба бросается наперерез. "Вот тебе и сердечница!" — успеваю отметить, запрыгивая на подоконник. Секундной паузы, в течение которой я присматриваю место, куда бы сигануть, ей оказывается достаточно, чтобы добежать до окна и ухватить меня за куртку. В этот момент я прыгаю, рассчитывая на то, что она меня не удержит. Так оно и происходит. Оказавшись на земле, со всех ног бросаюсь к щели в ограде, через которую не раз сбегал в город...

    "Время в запасе есть... Пока разыщут Чуму, надо уйти подальше... Пересижу где-нибудь, потом сяду на электричку и уеду..." — с этими мыслями, петляя по знакомым подворотням, я убегаю в сторону городских окраин...

Глава 7

Між царями й судіями

На раді великій

Став земних владик судити

Небесний владика:

«Доколі будете стяжати

І кров невинну розливать

Людей убогих? а багатим

Судом лукавим помагать?

Вдові убогій поможіте,

Не осудіте сироти

І виведіть із тісноти

На волю тихих, заступіте

Од рук неситих». Не хотять

Познать, розбити тьму неволі,—

І всує господа глаголи,

І всує трепетна земля.

Т. Шевченко,

"Псалми Давидові - 81" (1845).

    Морозным декабрьским вечером я иду вдоль набережной к городской автостанции. Там тепло, есть надежда разжиться едой, а если повезёт, можно немного поспать. Этот район мне хорошо известен, ведь рядом рынок. Туда частенько мы бегали с Косым по самым разным надобностям — посшибать деньжат у городских мальчишек, прикупить дешёвого курева, сбыть перекупщикам какую-нибудь нежданно-негаданную халяву. Под настроение забредали и на автостанцию. Здесь можно было неплохо провести время — поглазеть на напёрсточников, на игровые автоматы, не говоря уж про телевизор в зале ожидания... Но сейчас я думаю не о развлечениях, а о том, как бы не угодить в какую-нибудь западню.

    После побега я не выходил в город больше месяца: опасался, что заметут. Сначала отсиживался в подвале брошенной стройки, потом, когда стало холодать, я прибился к кладбищенским бомжам. Днём караулил похоронные процессии, чтобы выклянчить милостыню, в конце дня сдавал добычу старшему, и тот пускал меня на ночлег в заброшенный склеп. Всё было хорошо, но и оттуда пришлось уйти. Точнее, унести ноги после страшной пьяной поножовщины, которую устроили бомжи, не поделив между собой бутылку водки. Сбежав из склепа, я осел в локомотивном депо: ночевал в пустых вагонах, на жизнь зарабатывал уборкой. Не густо, но мне хватало. Вчера пришлось покинуть и депо. Охрана устроила охоту на бездомных, ну я и попался... Мало того, что получил по шее, ещё и овчарка вцепилась мне в руку. Но я всё равно считаю, что повезло, — могли ведь и прибить...

    Свернув на Бульвар Мира, приближаюсь к скверу. В голове роятся тревожные мысли: "А вдруг выпрут со станции? Куда идти? На железку нельзя: там на входе менты. Рынок уже закрыт... В Церковь? К батюшке Филарету? Хрен знает, может, так и придётся... Не подыхать же? Слезу пущу — он примет... Помоет, накормит, трахнет... А дальше чё? Сдаст борову, тот вызовет доктора, и на этот раз я уж точно получу аминазина в жопу. Допустим, даже оклемаюсь — разве сладко будет? После Филарета что в детдоме, что на малолетке жить придётся петухом... И хрен кому докажешь, что подставился не потому, что нравилось, а потому, что подыхать не хотелось..."

    Чем ближе к заветной цели, тем злее беснуется ветер. Его порывы швыряют в лицо колючие снежинки, вынуждая время от времени останавливаться, тереть слезящиеся глаза и переводить дыхание. Морозный воздух легко проникает под несуразно большую куртку с чужого плеча. Ничего не поделаешь: молния застёгивается только до половины, и, чтобы хоть как-то защититься от холода, я потуже затягиваю старенький шарфик. "В таком наряде только и зимовать..." — с горечью размышляю я, глядя на рваные кроссовки, тоненькие спортивные штаны с обвисшими коленями и раздутую ветром осеннюю куртку пятьдесят второго размера.

    Завидев украшенное новогодней иллюминацией здание автостанции, я вспоминаю о другой опасности, которая, вполне возможно, поджидает меня внутри: "Ментам, небось, ещё тогда вручили мои фотки... Время-то, конечно, прошло, а вдруг запомнили? Погано будет... Приведут в отделение, вызовут Чуму — и хана! Опять же, как ни крути, аминазин в задницу, и петушиная жизнь до гробовой доски..."

    От этих мыслей я даже приостанавливаюсь, подумывая, не повернуть ли назад? Но очень скоро холод заставляет меня устремиться к заветному зданию, призывно подмигивающему мне разноцветными огоньками.

    Над самым входом светится надпись «З новим 1998-м роком!» В голове мелькает: "Взять бы, да побить эти лампочки! Жаль, снежки не лепятся: мороз". Оглядевшись по сторонам, с трудом приоткрываю тяжёлую дверь и нос к носу сталкиваюсь с курящим в тамбуре лейтенантом милиции. Бежать не спешу, ведь кое-какой опыт имеется. Думаю, вряд ли меня так просто опознают, даже если в руках будут держать фотографию. Во-первых, с момента побега из детдома прошло немало времени; во-вторых, там я был стрижен чуть ли не под ноль, теперь же у меня отросли волосы; в-третьих, Баянову куртку я давно уже обменял на другую — такую же большую, зато совсем другого цвета. Та была красная, эта — чёрная с белыми полосками на рукавах, к тому же ещё на кладбище я обзавёлся спортивной шапочкой и шарфиком. Шапочку ношу, надвинув на глаза, шарфик наматываю по самый нос — так и теплее, и безопаснее.

     - Оба-на! Воровать? — меряет меня милиционер суровым взглядом.

    Я молчу, не решаясь зайти. Знаю, таким, как я, во многие места заказан путь. Раньше было проще — сейчас, куда ни ткнись, везде охрана.

    Взгляд милиционера останавливается на моих рваных кроссовках с торчащими впереди пальцами, обмотанными найденной на помойке ветошью:

    - Откуда ты такой взялся?

    В ответ скороговоркой тарабаню заранее придуманную легенду:

    - С под Горловки мы... Хутор "Родина"... Хата сгорела, мамка с папкой погибли, один я остался. Пустите, пожалуйста, погреться. Христа ради прошу, не дайте сироте замёрзнуть!

    - Будешь воровать — закопаю в сугробе! — произносит он, и я, не мешкая, захожу внутрь.

    "Правильно мамка учила, — с удовлетворением отмечаю про себя. — Совесть — это страх Божий... Ментам всегда надо напоминать про Христа, а то иначе их не проймёшь..."

    В тамбуре гораздо теплее, чем на улице. Главное, не дует. Войдя, первым делом оглядываюсь, отмечаю, что, кроме меня и милиционера, здесь никого нет, и только после этого немного опускаю шарфик.

    - Курнуть оставите? — смелею я окончательно, почувствовав, что надо пользоваться моментом, пока всё складывается благополучно.

    Сделав пару затяжек, лейтенант протягивает мне окурок. "Щас мы ещё его разжалобим..." — высвобождаю из рукава замотанную окровавленной тряпкой кисть левой руки. Указательным и средним пальцами принимаю сигарету, а сам слежу за выражением его лица.

    - Кто это тебя так? — кривит он физиономию.

    - Собака.

    В ответ лейтенант хмыкает:

    - Не будешь воровать.

    - Я не воровал, — опускаю глаза и продолжаю чуть ли не плачущим тоном, — залез покемарить в пустой вагон...

    - Сказки рассказываешь, — ухмыляется мой собеседник. — Откуда собаке там взяться?

    Я выбрасываю истлевший до фильтра окурок и вновь прячу кисть в рукав куртки.

    - Охрана депо шерстила, — поясняю, заглядывая через стекло двери внутрь помещения, — а я на нижней полке спал.

    В ответ он усмехается:

    - Скажи спасибо, глотка целая.

    Я тут же соглашаюсь:

    - Ага, спасибо... Если бы не собака, мог дуба врезать в такой мороз.

    Лейтенант открывает внутреннюю дверь, произнося при этом нравоучительным тоном:

    - Значит, так. Будешь хорошо себя вести — разрешу до утра греться. И... чтобы не воровать, не попрошайничать и под ногами у меня не мельтешить! Понял?

    - Понял, — вздыхаю я, а сам думаю: "Воровать-то я не буду, а как же не попрошайничать? Жрать-то хочется! Тем более с такой рукой грех не выпросить чё-нибудь на бедность — болячки-то всегда кого-нибудь на жалость пробивают..."

    - Как рассветёт, сваливай! — подытоживает лейтенант суровым тоном и решительно двигает в сторону зала ожидания.

    В просторном, ярко освещённом фойе тепло. Неподалёку от входа стоит длинный, как каланча, худющий мужичок в монашеском одеянии и с ящиком для сбора денег. У его ног красуется табличка "Сбор пожертвования на ремонт Храма Пресвятой Богородицы".

    "Это, случайно, не тот храм, где Филарет свой хор держит? — опасливо озираюсь я по сторонам. — Ещё вынырнет откуда-нибудь — вот это будет номер!"

    И всё же голод заставляет меня забыть об осторожности. Я приближаюсь к мужичку и начинаю разглядывать его в упор: "Рожа бледная. Не кормят их, что ли? Бородка жиденькая, да ещё и рыжая... И вообще он весь рыжий... Про таких говорят: счастливые... Чё-то не верится..."

    Под моим пристальным взглядом монашек тушуется и опускает глаза. Чтобы его не смущать, начинаю рассматривать ящик. Ремешок толстый — такой не оборвёшь... На крышке — навесной замочек. Усмехаюсь: "На хрена? Во, лохи! Я бы канителиться с замком не стал. Ящик-то из фанеры! Хрястнул ногой — и хана ему... А можно расковырять прорезь для денег. Так даже лучше: нехорошо бить ногами — там же распятие нарисовано... Мать бы за такое дала чертей... А расковырять — другое дело. Это запросто..." Поймав мой взгляд, рыжий опасливо на меня косится. Я подмигиваю ему, думая про себя: "Не боись, попик! Чё я, конченый — грабить Божью прислугу? Клянчить — оно спокойней... Чё напыжился? Даже пальцы побелели от натуги..."

    Выпростав из рукава пораненную руку, я тяну её к монашку. Тот испуганно шарахается и ещё крепче обнимает ящик.

    - Подайте, пожалуйста, Христа ради, сколько не жалко, — опускаю глаза, чтобы выглядело пожалобнее. — Хата сгорела, родители погибли, один я остался...

    «Пожалуйста-Христа-ради-сколько-не-жалко» — это материна фраза, она всегда с неё начинала. Монашек с удивлением смотрит на меня сверху вниз, вероятно, не в силах понять, можно ли просить у просящего? В этот момент мимо проходит вереница пассажиров, и он делает шаг им навстречу. Мысли о еде и о горячем питье заставляют меня позабыть об обещании, данном лейтенанту. Я пристраиваюсь рядом со сборщиком пожертвований и протягиваю обмотанную тряпкой ладонь:

    - Люди добрые! Подайте, пожалуйста, Христа ради, сколько не жалко!

    Несколько монеток со звоном падает в ящик — мне же не перепадает ни копейки. Дождавшись, когда людской поток иссякнет, монашек принимается выговаривать полушепотом и скороговоркой:

    - Быстро уходи отсюда! Мы за место платили, а ты нагло влез и пользуешься! Придёт лейтенант — всё ему расскажу!

    Вдалеке, у билетных касс, виднеется милицейская шапка-ушанка, и я спешу скрыться в другую сторону. На ходу бросаю через плечо:

    - Бог тебя накажет, попик!

    "Вместе с твоим Филаретом", — добавляю про себя и смачно сплёвываю. Удалившись подальше, снимаю шарфик. Ещё недавно покрытый корочкой льда, теперь он оттаял, став холодным и влажным. Надо бы его просушить, но батарей нигде не видно. Стряхнув капельки влаги, набрасываю шарф поверх куртки: "И так просохнет... Важнее пожрать..."

    В правом крыле автостанции расположено кафе "Зустріч". Туда я и направляюсь. Ещё издали отмечаю, что за стеклянными стенами на раздаче красуются подносы с чем-то съестным, а над огромным котлом у кассы вьётся парок. "Чаёк греется, — мелькает у меня в голове. — Уж хоть стаканчик-то нальют, надеюсь?" Напротив входа прямо на полу сидит нищий старик. Перед ним — потрёпанная шапка-ушанка с кое-какой мелочишкой внутри. Не глядя в мою сторону, старик сосредоточенно что-то бубнит себе под нос, скобля ногтями слипшуюся бороду. "Ну и видок у него! — успеваю отметить, приближаясь к кафе. — Можно подумать, сто лет не причёсывался... Рожа красная... Точно, алкаш... Небось, ещё и вонючий! Я-то тоже духами не пахну, но от старья всегда такая вонь — прямо тошнит..."

    Приоткрыв стеклянную дверь, захожу внутрь. Немудрено, что от ароматов съестного у меня тут же начинает кружиться голова: последние три дня я ел только объедки в помойке депо. Ещё пару раз удалось допить чай, оставленный кем-то из работяг — при этом считал, что мне здорово повезло. Сейчас думаю совсем по-другому: "Холодный чай — оно, конечно, приятней, чем просто снег, но кипяток будет лучше. Мне-то не надо заварки, просто горяченького, и всё... Можно без сахара, я не обижусь..."

    Осторожно прикрыв за собой дверь, осматриваюсь. Кассирша листает журнал, раздатчица украшает витрину, толстая бабка-уборщица, стоя ко мне спиной, шаркает шваброй. Единственный посетитель — уплетающий за обе щеки мужик. Ещё с порога он обратил на меня внимание и теперь неотрывно следит за каждым моим движением.

    "Начну с помойки, — решаю я. — Буду бить на жалость, а там, глядишь, и повезёт..." Закатав рукава и обнажив засохшую от слипшейся крови тряпку, я направляюсь к картонному ящику, с горой наполненному пустыми пластиковыми тарелочками и стаканчиками. Не успеваю я выудить приглянувшийся мне кусочек недоеденной котлеты, как раздаётся пронзительный вопль уборщицы:

    - А ну, пшёл вон отсюда, тварь проклятая!

    Вскочив, как ошпаренный, я начинаю пятиться к двери, при этом предпринимая отчаянные попытки разжалобить сердитую бабку:

    - У нас под Горловкой хата сгорела, мамка с папкой погибли, один я остался...

    Задрав пораненную руку, верчу ею, надеясь вызвать хоть какую-то жалость:

    - Руку спалил, пальцы не гнутся. Грех сироту обижать...

    Уборщица угрожающе поднимает швабру:

    - Сейчас ты у меня получишь! Шляешься тут, людям аппетит портишь!

    Неожиданно вмешивается посетитель. Он обращается к старухе укоризненным тоном:

    - Ну, зачем вы так? Он же никого не трогал...

    - А вы не вмешивайтесь, мужчина! Я это ворьё каждый день гоняю, о вас же забочусь. Лучше за своим барахлишком следите!

    После такого предостережения он невольно бросает взгляд на свою поклажу и начинает ощупывать карманы. "Ну, падла! — с ненавистью смотрю я на уборщицу. — Мужик-то нормальный, такой бы и денег дал..." Уже в дверях предпринимаю последнюю попытку оправдаться:

    - Не верьте ей, я не вор!

    В ответ она едва не достаёт меня шваброй:

    - Кому сказала, убирайся! Ещё раз увижу — вызову милицию!

    - Чтоб ты сдохла, сука старая! — бросаю, чуть не в слезах, и захлопываю дверь.

    "Может, этот меня не погонит? — с этой мыслью я подхожу к старику. — Сяду рядом, выставлю руку, авось, кто и сжалится... Повезёт — можно будет в ларьке пожрать..." Старик смотрит на меня слезящимися глазами, ушанку с мелочью не убирает. "Смелый дед, — отмечаю про себя, усевшись рядом. — Оказался бы на моём месте Гвоздь, тот бы своего не упустил. Лично я никогда не бомбил попрошаек — считал, что это западло... Сам ведь по вагонам клянчил... Но дед-то этого не знает... Обычно такие  боятся беспризорных, как огня, а этот сидит, как на именинах. Какой-то он странный..."

    Усевшись неподалёку от старика, я снимаю спортивную шапочку (сорвал с какого-то пацана в первый же день побега), расправляю и выкладываю её перед собой на пол. Решаю попытать счастья, пока поблизости нет милиционера. От скуки начинаю наблюдать за посетителем кафе, который завершает свой ужин. "Сколько же он сожрал! — глотаю при этом слюни. — На столе три тарелки, ещё и пиво с орешками. Убил бы..."

    Старик бормочет вполголоса:

    - Святый Боже! Мытарь идёт... Ой, за двоих платить придётся! Шёл бы от греха, мальчик, он же не с тебя — с меня деньги возьмёт!

    Я поворачиваю голову и вижу лейтенанта. Он чинно шествует в сторону кафе, поигрывая в руках дубинкой. Перевожу взгляд на посетителя: тот подхватывает свои вещи и направляется к выходу. "Не упущу! — твёрдо решаю я, поднимаюсь и напяливаю шапку. — Мужик жалостливый, такой может и подать". Лейтенант неотвратимо приближается, а посетитель, как назло, мешкает. Чтобы выйти, ему приходится поставить чемодан, а затем, удерживая дверь ногой, вновь подхватывать поклажу.

    - Вам помочь? — обращаюсь к нему, не сводя глаз с лейтенанта.

    Вместо ответа мужик вновь опускает чемодан и запускает руку в карман. Пока он роется, выуживая деньги, лейтенант подходит совсем близко. На его лице играет недобрая улыбка, и я тут же припоминаю наказ: "Не попрошайничать, под ногами не мельтешить".

    - Ой, за двоих платить нет мочи! — причитает старик. — Скажись пришлым! Слышишь, мальчик? Христом Богом прошу!

    "Знает, чем взять, — со злостью думаю я, с тоской наблюдая за пятигривенной, выуженной из кармана посетителем. — Христа вспомнил... Да я б и так не взял, чё я, чокнутый? Лучше в тепле без денег, чем на морозе с набитой рожей..."

    - Держи! — мужик протягивает мне деньги.

    - Я не просил! — прячу руки в карманы. — Отдайте деду. Это его место.

    Опасливо поглядывая на лейтенанта, я направляюсь в сторону зала ожидания. "Не повезло... — вытираю руками слёзы, отойдя чуть подальше. — Ну, что за непруха?"

    Перед входом в зал ожидания висит рекламный плакат страховой компании. На нём изображена семья: отец, мать и девочка лет семи-восьми с роскошными голубыми бантами. Их безмятежные улыбки излучают уверенность и благополучие. На заднем плане — особняк, утопающий в саду. Сверху выведено большими буквами "Будьте счастливы!". Скривившись в недоброй усмешке, я вглядываюсь в лицо девчонки на плакате: "Ненавижу банты... Особенно этот цвет. Не представляю, чтобы Ворона такое носила... Ещё и лыбятся, гады... Прям, как назло! Взять бы да запалить им хату, как молдаване нам когда-то сделали... А мужика этого убить, и жена его, чтоб померла с горя, — посмотрел бы я потом на эти банты..."

    В зале ожидания малолюдно. Проходя мимо рядов скамеек, обращаю внимание на девчонку-сверстницу, сидящую у самого прохода. Ещё издали примечаю: её мать поднимается и уходит к билетным кассам. Девчонка остаётся в окружении ручной клади. "Ещё одна домашнячка, — сплёвываю себе под ноги. — Проку с таких ни хрена, хотя жалостливые до ужаса! А чё мне их жалость? На хлеб не намажешь!"

    Подойдя, вижу: к скамейке привязан поводок. На нём — беспородная шавка, взирающая на меня недобро и настороженно. "У-у-у, тварь! — припоминаю пса, искусавшего мне руку. — Считай, тебе повезло. В другой раз прибил бы, как нечего делать..." В ответ на мою злобную гримасу пёс начинает рычать. Девчонка поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Некоторое время мы пристально смотрим друг на друга под аккомпанемент собачьего рыка. Я гляжу на неё неприязненно, она — исподлобья, с испугом, при этом смущённо теребит свой шарфик.

    "Чё, обделалась? — ухмыляюсь я, представив, каким чудищем выгляжу в её глазах. — Щас ты у меня вообще на пол съедешь!" С этой мыслью высвобождаю раненую руку и демонстрирую девчонке окровавленную тряпку. Вскрикнув, она опускает голову и закрывает глаза ладошками. Довольный собой, я следую дальше.

    Небольшой ларёк в дальнем углу зала торгует сосисками и кофе. Замерев, я наблюдаю за тем, как продавщица надрезает булочку сбоку, вкладывает туда только что извлечённую из кипящей воды сосиску и поливает её горчицей из пластиковой баночки. Пользуясь тем, что тётка увлечена приготовлением бутерброда, я подкрадываюсь к ларьку и усаживаюсь на пол рядом с коробкой для объедков. Место удобное: продавщица сможет меня увидеть, если только высунется наружу, зато мне всё видно: и подходы к ларьку, и пятачок у единственного столика.

    Мусорная коробка, стоящая рядом с ларьком, заполнена стаканчиками из-под кофе и грязными салфетками. Ничего съестного в ней нет. "И опять непруха! — горестно вздыхаю я. — Э-хе-хе... А пахнет-то как! Чокнуться можно..." Опустив рукава и подняв воротник, начинаю караулить удачу.

    Спустя некоторое время, к ларьку подходят мужик, женщина и мальчишка моего возраста. Все трое — до неприличия толстые. "Ещё одна счастливая семейка... — сплёвываю я в мусорный ящик. — Щас пойдёт обжираловка..." Они заказывают каждому по сосиске в булочке, пацану — без горчицы. Про себя отмечаю: "А я бы и с горчицей слопал — больше бы вышло..." Мужик берёт себе пиво, жене и сыну — по стакану кофе с молоком.

    Пока они едят, я наблюдаю за ними: "Чё за свиной выводок? У мужика пузо — к столу не подойдёшь. Натуральный хряк! Шею тянет, чтоб не заляпаться... Баба мордатая, а глазки щелочками... Жуёт, сука, на меня косится. Пацан какой-то странный... Набил за обе щеки, глаза выпучил и замер... Мать на него шипит — ну, чисто змея... Наконец-то проглотил! Теперь выдрючивается: "А можно, я хлеб не буду?" Конечно, можно! И сосиску выкинь на хер! Разрешаю прям в меня швырнуть! Можно на пол. Я подниму — не гордый..."

    Я пересаживаюсь поближе, чтобы лучше слышать, о чём они говорят. "Ага, понятно: пацану не нравится кофе с молоком... Хотел газировки, а молоко он, оказывается, ненавидит: в нём пенки. Ну, не урод? А я вот люблю молоко! И сосиски люблю... И горчицу! И ещё много чего..."

    Мальчишка продолжает капризничать, и мне это определённо нравится. Теперь он уже и сосиску не хочет. Мать интересуется, не доест ли её папочка? Тот сообщает, что лучше бы ещё бутылку пива. Она начинает ругаться: "Пиво тебя полнит". Я усмехаюсь: "А вот меня ни хрена не полнит! Хоть даже цистерну выпью!" Сынок смотрит, куда бы выбросить остатки бутерброда? Опасаясь упустить такой шанс, я вскакиваю и решительно подхожу к ним:

    - Можно мне?

    Они замолкают и начинают сверлить меня своими поросячьими глазками. Наконец, папаша вопросительно смотрит на жену, та поспешно забирает у своего отпрыска объедок и кладёт его на самый краешек стола, поближе ко мне. Туда же ставится наполовину недопитый стакан с кофе. Затем они молча и дружно двигают в сторону выхода.

    Провожая их взглядом, ликую: "Вот и заработал себе ужин! Не зря сюда пришёл! Через весь город топал..." Вся моя радость улетучивается в тот момент, когда из-за спины доносится сердитый голос продавщицы:

    - А ну, проваливай!

    Затолкав в рот остатки еды, я подхватываю стакан, но тут моё внимание привлекает беспородный пёс, принадлежащий девчонке из зала ожидания. Плутовато вытянув шею, он приближается к полуоткрытой двери ларька, где чуть ли не на проходе стоит ящик, доверху наполненный сосисками. За псом по полу волочится поводок. "Надо же, сорвался гад!" — усмехаюсь я и, не колеблясь, указываю рукой продавщице:

    - Глянь, чё будет!

    Тётка переключает свой гнев на воришку, и он тут же бросается наутёк. "Не получится у тебя, пёсик, пожрать! — удаляюсь я с удовлетворённой неприязнью к четвероногому и обидой на злую продавщицу. — Лучше бы добро своё стерегла, растяпа, чем на меня пялиться!"

    Огрызок бутерброда и полузастывший кофе совсем не утоляют мой голод. Наоборот, во мне просыпается нешуточный аппетит. Борясь с навязчивыми мыслями о еде, пытаюсь хоть чем-нибудь отвлечься. С этой целью сначала долго глазею на витрины ларьков, торгующих всякой всячиной, затем перехожу в зал ожидания, где по телевизору передают местные новости. Пристраиваюсь на полу у колонны: во-первых, здесь меня не видно со стороны прохода; во-вторых, поблизости нет пассажиров. Не хватало, чтобы кто-то пожаловался милиции, что я досаждаю своим присутствием.

    На экран смотрю, совершенно не вдаваясь в содержание дикторского текста. Через пару минут начинаю клевать носом. Погрузиться в сон так и не успеваю: начинают передавать криминальные сводки. Главную новость диктор зачитывает таким выразительным тоном, что можно подумать, он сообщает о начале войны: "Как уже сообщалось, сегодня, около 15-00, на площади Ленина неизвестными лицами был убит депутат городского собрания, видный предприниматель, Архипенко Михаил Евграфович..."

    От такого известия мой сон мгновенно улетучивается. Выпучив глаза, я таращусь в экран. Там показывают кадры с места события: четверо довольно крепких мужичков сквозь строй репортёров с трудом тянут носилки, на которых уложена грузная туша убитого "борова". "И всё-таки неплохой сегодня денёк, — улыбаюсь я собственным мыслям. — Вот бы на Ворону сейчас взглянуть! Хотя бы вполглаза!" Я стягиваю с головы шапочку и прижимаю её к лицу: не хочу, чтобы кто-нибудь видел слёзы моей радости. "Это тебе за всё, падла! — до боли сжимаю кулаки. — Думал, простит тебя Бог? Ни хрена! Правильно мамка говорила, что Господь всё видит, да не скоро скажет..."

    - А ну, вставай! — доносится откуда-то сверху сердитый женский голос. — Расселся, как в кино!

    Я открываю глаза и вижу старуху-уборщицу, недавно прогнавшую меня из кафе. Чтобы не попасть под удар шваброй, приходится дать дёру. Свернув в проход, ведущий на посадочную площадку, я вижу туалет. "Как раз то, что мне надо, — с этой мыслью толкаю дверь и захожу внутрь. — Надеюсь, сюда она не скоро припрётся".

    В переднем помещении туалета — три умывальника. Над каждым из них — зеркало. Сбоку у двери — урна. Рядом с урной курит приличного вида парень. Осмотревшись, подхожу к нему с протянутой рукой — той самой, что искусала собака.

    - Помогите, пожалуйста! Три дня не ел... Хата сгорела, папка с мамкой погибли, сирота теперь круглый...

    - Сирота? — кривит он физиономию. — И что с того? Иди в приют, там отмоют, оденут, накормят.

    - Я только приехал, город не знаю... — начинаю канючить в ответ, но он меня перебивает.

    - Адрес подсказать? Приют на Брикетной, дом девятнадцать. Давай, топай! Язык до Киева доведёт.

    - А покурить оставите?

    Он бросает к моим ногам недокуренную сигарету и уже в дверях бросает:

    - Ты на себя в зеркало смотрел? Никакой ты не погорелец, ты — сявка вокзальная. А деньги тебе нужны, чтобы нюхать клей. Таким, как ты, из принципа не даю! Вас надо отлавливать и душить, пока ещё мелкие.

    "Если б не мент, я бы тебе ответил", — показываю ему вслед неприличный жест, затем наклоняюсь и поднимаю дымящийся окурок. Затушив его плевком, сую в карман: "Потом скурю, надо поглядеть, чё там с моей рожей".

    Я подхожу к крану, стаскиваю с головы шапку и начинаю рассматривать в зеркале своё отражение. "Рожа как рожа... — наклоняю голову то влево, то вправо. — Ну, грязная, и чё с того? Ещё волосы давно нечёсаные — так это можно поправить".

    Открыв воду, подставляю палец: "Жаль, горячей нет, а то бы голову вымыл". Пытаюсь пригладить волосы влажной рукой, но у меня ничего не получается — они торчат во все стороны и никак не желают слушаться. "Точно, сявка... — соглашаюсь с только что выданной мне характеристикой. — В детдоме сам таких гонял, а теперь вон как вышло..." Перед тем как умыться, стаскиваю с руки тряпку. От раны её приходится отдирать, а затем дожидаться, пока подсохнет выступившая кровь. Рядом с краном лежит обмылок размером в полспичечного коробка. Верчу его в руках: "Хорошая добыча, ещё сгодится... И пахнет нормально..." Я намыливаю руки, затем лицо. До раны еле дотрагиваюсь: больно. "Могла и кость перекусить, падла... — припоминаю горящие злобой глаза овчарки и её огромные клыки в кровавой пене. — Спасибо мужику, оттащил. Другой бы спустил с поводка и... Хана Шнырю... Отшнырялся бы..."

    Наведя чистоту, прячу обмылок в карман. Лицо вытираю шапкой и вновь смотрюсь в зеркало: "Ну, вот... Теперь совсем другое дело. Если бы не шмотки, можно сказать, обычный пацан — хрен придерёшься... А с одёжкой надо чё-то делать. В такой зиму не вытянешь. Пора с кого-нибудь снять на гоп-стоп..." Продолжая изучать своё отражение, припоминаю любимую Бенину песенку: "Гоп-стоп, мы подошли из-за угла..." И тут же перед моими глазами возникает картинка: окровавленный снег и туша борова с широко открытыми, остекленевшими глазами. "Интересно, куда ж теперь Бене податься? — улыбаясь, подмигиваю сам себе. — Небось, тоже в гопники... Чё он ещё умеет? Я-то хоть музыке обучен, могу и работать. А этот — только мульки чесать да водку жрать".

    В помещении, где расположены кабинки, пусто. "Грязновато, но жить можно, — оцениваю санитарное состояние туалета. — Тут я и посплю. Надеюсь, никому не помешаю..." Я захожу в самую дальнюю кабинку и запираю на щеколду дверь. "Воняет, конечно, ну так и я — свинья свиньёй..." — с этой мыслью опускаю круг унитаза и усаживаюсь, не снимая штанов. Облокотившись спиной о сливной бачок, достаю окурок и чиркаю спичкой. "Только бы во сне не грохнуться, — брезгливо поглядываю на пол. — Хоть я и сявка, в чужое говно залетать-то не хочется". Докурив, устраиваюсь удобнее и закрываю глаза.

    Мне кажется, в состоянии дрёмы я нахожусь довольно долго. Изредка хлопает дверь, кто-то заходит и выходит, журчит вода из крана, слышны чьи-то разговоры, шелест бумаги в соседних кабинках — на эти звуки я не обращаю никакого внимания. Просыпаюсь только тогда, когда из передней комнаты начинает доноситься оглушительный старческий кашель. "Вот, гад! Такой сон обломал! — ругаюсь я мысленно. — Чтоб ты лопнул!"

    Вошедший долго отхаркивается, сморкается и, судя по звукам, умывается водой из крана. Наконец, вновь открывается дверь, и в туалет заходит ещё один человек. До меня доносится звон монет, сопровождаемый невнятным старческим бормотанием. Стараясь не шуметь, я становлюсь на унитаз, поднимаюсь на цыпочки и вижу нищего старика, прогнавшего меня от дверей кафе. Он протягивает что-то дежурному лейтенанту.

    - Сколько? — физиономия милиционера кривится в брезгливой гримасе.

    - Как обычно, молодой человек. Что Бог послал, — отвечает старик с нескрываемым почтением. — Вы же знаете: я не обманываю.

    Лейтенант ссыпает полученную мелочь в карман:

    - Ну, давай, дед. Не кашляй!

    Забрав деньги, он открывает дверь.

    - Благодарствую! — старик отвешивает ему в спину поклон. — Дай Господь и вам, и деткам вашим!

    Ни слова не говоря, лейтенант выходит из туалета и громко хлопает дверью. Я вновь усаживаюсь на унитаз. "Понятненько! — скоблю ногтями макушку. — То-то мент и не разрешил мне попрошайничать... Не верил, что расплачусь с ним по-честному. А деду верит... Даже пересчитывать деньги не стал!"

    В тот момент, когда я намереваюсь продолжить свой сон, открывается дверь и слышится голос бабки-уборщицы:

    - Расплатился? Тогда проваливай, убирать буду!

    - Извиняйте, Христа ради! — хрипит в ответ старик. — Ухожу...

    - Будьте вы прокляты, твари! — беснуется уборщица, гремя вёдрами. — Никакой пользы от вас — только вонь и зараза!

    Скрипит дверь, и этому звуку вторит виноватый старческий голос:

    - Простите великодушно, ушёл.

    Матерясь в адрес ненавистного племени, уборщица приближается к моей кабинке. Раздаётся стук в дверь:

    - Мужчина, уборка!

    "Сейчас точно огреет шваброй!" — затравленно озираюсь по сторонам. Мне на глаза попадается кусок газеты, висящий справа на гвоздике. Сорвав его, начинаю шелестеть бумагой. Шаги удаляются, и я слышу звук воды, льющейся в ведро. Осторожно отодвинув задвижку, на цыпочках крадусь в сторону двери. Вижу, уборщица замерла перед краном. Вода с шумом льётся в ведро, и потому старухе не слышно, как под ногами у меня поскрипывает растрескавшийся кафель. Поравнявшись с ней, стремглав бросаюсь к двери.

    - Ах ты, срань! — визжит она, завидев меня в тот момент, когда я выскакиваю наружу. — Чтоб тебе пусто было!

    В зале ожидания я сначала перехожу на шаг, а затем, завидев лейтенанта, вообще останавливаюсь. Меня он, к счастью, не замечает: занимается проверкой документов у какой-то шумной компании. Развернувшись, направляюсь к торговым точкам у билетных касс. На этот раз выбираю себе место у закрытого газетного киоска. "Надеюсь, отсюда не погонят", — усаживаюсь я на пол, косясь в сторону сварливой продавщицы сосисок. Та видит меня, но прогнать не пытается. "Помнит, кто ей сосиски спас, — объясняю себе перемену в её настроении. — Пусть и дальше считает, что за добро её вступился... А у меня просто с собаками свои счёты..."

    Чтобы не мозолить людям глаза, забиваюсь в щель между киоском и стеной. "Так оно будет лучше, — успокаиваю себя, устраиваясь удобнее. — А то в проходе я, как блоха на пупке... Споткнётся кто-нибудь об ноги — начнутся вопли..."

    Натянув шапочку на глаза, прокручиваю в голове недавние события: "Пока всё не так уж и плохо... Главное, менты не сцапали. Удачно я придумал с пожаром. Тут всё один к одному: шмотки с чужого плеча — схватил, что под руку попало. Рука в повязке — ожог. Может, и хорошо, что меня овчарка грызанула. Если б не она, мог бы реально не проснуться. Холод-то какой! Теперь болячкой можно жалость вызывать. Правильно мать говорила: "Что ни делается, то к лучшему..." То же самое и с боровом: усыновил бы меня, пришлось бы папку оплакивать. Ну, или делать вид... Оно мне надо, второго батю хоронить? Нет, уж... Пусть лучше Ворона рвёт на себе волосы..."

    Вспомнив о "борове", я прокручиваю в голове увиденное по телевизору. Мысленно представляю себя на месте наёмного убийцы: "Я бы этому дяде Мише не в башку выстрелил и не в сердце, а точно по яйцам! Потом бы охрану завалил. Беня-то, наверное, тоже там был. И его бы угрохал! А чё его жалеть? Потом бы в детдом приехал, позвал Ворону и сказал: "Хана твоему депутату! Допрыгался!" Чуму бы заставил извиниться... Чтобы при всех сказал: "Прости, Шнырь, засранца! Теперь ты у нас главный смотрящий, а я буду твоей шестёркой". А Липа бы приволок свой общак, и я бы на него накупил подарков к Новому году! Всему детскому дому! Да после такого меня бы любой зауважал! И Косого бы не забыл, и Гвоздя, и Помойку... А Пинчу бы дачку на зону сварганил — назло Чуме и Липе!"

    Когда я начинаю рисовать себе картину раздачи подарков, кто-то трогает меня за ногу. Я вскакиваю, как ужаленный. Перед собой вижу продавщицу сосисок. Поначалу мне кажется, что она собирается меня отсюда выгнать, и я уже настраиваюсь защищать своё право на этот уголок, но происходит совсем обратное.

    - Иди, угощайся, — тычет она пальцем в сторону прилавка. — Только учти: больше не дам!

    На прилавке красуется булочка с сосиской и стаканчик кофе. "Ну, не дашь, и хрен с тобой! — нисколько не горюю я по поводу услышанного. — Не пропаду без тебя..."

    Забрав угощение, устраиваюсь в своём закутке на ужин. "Щас попируем! — вдыхаю кофейный аромат. — Теперь можно не спешить..." Для начала я оцениваю свои трофеи: "Жаль, сосиска маленькая... По-хорошему — на два укуса. Но я растяну на десять... А то и на двадцать! Зато булочка большая. В стаканчике — чуть ли не до краёв. И где этот толстозадый увидел пенку? Я бы её выловил и съел. Но её нет и быть не может, ведь варили-то со сгущёнкой..." Делаю маленький глоток и щурюсь от удовольствия: "Сладко! А главное, кофе ещё не остыл! Не то, что в прошлый раз..."

    - Тёть! А у вас банки из-под сгущёнки остались? — окликаю я продавщицу, уже успевшую занять своё место у окошка ларька.

    Она хмурится:

    - Я их кипятком споласкиваю, поэтому ничего оттуда не выудишь.

    Вздохнув, делаю первый укус. Продавщица хмурится:

    - Давай, ешь скорей да проваливай!

     Жизнь давно научила: таким, как эта тётка, нужно обязательно показать свою покладистость. Как знать — вдруг пригодится? Сейчас она говорит одно, завтра сделает совсем другое. Поэтому в ответ на её слова, я послушно киваю головой:

    - Ага, сейчас... Я быстренько.

    На самом деле, спешить и не думаю. Прикрыв глаза от удовольствия, смакую восхитительный бутерброд и наслаждаюсь ароматным кофе.

    - Оставишь немного? — возвращает меня с небес на землю жалобный голосок.

    Открыв глаза, вижу девчонку моих лет, такую же чумазую и оборванную, как и я сам. "Первый раз её вижу, — мелькает у меня в голове. — Чё я, малохольный, кормить всех подряд? Моя добыча — сам и схаваю!"

    - А в жопу не задует? — бросаю сердито, не переставая жевать.

    Она присаживается рядом со мной на корточки.

    - Дядя Жора не разрешит тебе здесь клянчить, — не сводит она глаз с моего бутерброда.

    - Чё за дядя Жора?

    - Ты разве не знаешь? — искренне удивляется она. — Лейтенант. У него правило такое: если хочешь на его территории промышлять, пусть за тебя кто-то подпишется.

    - А чё за меня подписываться? Я и сам могу. Грамотный...

    - Ну, ты, как с луны свалился! — расплывается она в улыбке, демонстрируя давно нечищеные зубы. — Если слиняешь и не заплатишь Жоре половину, то за тебя деньги отдаст другой — тот, кто подписался. Понятно?

    - Ну, так бы сразу и сказала, — прихлёбываю я из стаканчика. — А за тебя подписались?

    - Ага! — радостно кивает она головой. — Без этого не пустят!

    - Чё-то я тебя здесь не видел, — с сомнением качаю головой. — Брешешь ты...

    Она взвивается:

    - А вот и не брешу! У меня место другое. А чтоб ты знал, я ещё и торпедой работаю!

    - А чё это значит, "торпедой работать"?

    Она хитро щурится:

    - Дай куснуть — скажу!

    Я смотрю на остатки бутерброда: "Половина осталась... Жалко! С другой стороны, интересно же знать, что это за торпеда такая? Вдруг и мне сгодится?" Зажав бутерброд в кулаке таким образом, чтобы наружу выступало совсем чуть-чуть, протягиваю его девчонке.

    - Эй, потише! — отдёргиваю назад руку. — Прям, как собака. Чуть палец не отгрызла!

    Пока она жуёт, присматриваюсь к ней повнимательнее. Отмечаю: пальтишко облезлое, длинное, чуть ли не до пят. На голове — пуховый платок: то ли драный, то ли молью побитый. Из-под платка выбиваются свалявшиеся пряди давно не мытых волос. На штанах — грубо пришитые латки, на коленях — дыры, сквозь которые виднеются другие штаны. На ногах — ботинки на толстой подошве, зашнурованные проволокой. Физиономия в какой-то саже, так что с ходу и не разберёшь, симпатичная она или нет. Одно успеваю отметить: глаза у бродяжки смешливые, а потому создаётся впечатление, что к такой жизни она давно привыкла. "Не то, что я... — мелькает у меня в голове. — А вообще надо выведать, кто она такая и откуда взялась..."

    Проглотив угощение, девчонка поглядывает в сторону моего кофе:

    - Хлебнуть дашь?

    - Сначала про торпеду скажи! — накрываю рукой стакан и отодвигаю от неё подальше. Обезопасив кофе, налегаю на бутерброд. Приходится ей приступить к объяснениям. Она выпаливает скороговоркой, не сводя глаз со съестного:

    - Торпеда — значит посыльная. В город мотаюсь, вожу своим курево, хлеб, ещё всякие разности — как получится. У меня точка в подземном переходе, что рядом с рынком, знаешь? Там и сижу весь день. Когда двадцатник выходит, когда и больше. Половину Жоре отдаю — всё равно остаётся нормально...

    Меня начинает душить злость:

    - Нормально, говоришь? Вот хрен ты от меня больше получишь!

    Она машет рукой:

    - Ой, не гони! Ты меня угостил, я тебе за это полезное дело сделаю. Хочешь, Жоре за тебя подпишусь? Будешь клянчить у него на точке!

    В голове тут же мелькает: "Ага, сяду у всех на виду — завтра меня кто-нибудь и опознает... Приметелят Чума с Беней — и хана Шнырю... Ментура, доктор, аминазин... Нет уж, спасибо!"

    - Не, не согласен! — прихлёбываю я из стаканчика. — Только и мечтал, чтобы на твоего Жору вкалывать! Лучше гоп-стопом займусь...

    - Тогда погнали к нам! — вскидывается она радостно. — По этому делу у нас главшпан мастер! С ним не соскучишься.

    - Чё за глав-штан? — с горем пополам выговариваю я незнакомое слово.

    - Балда! — стучит она кулаком себе по затылку. — Главшпан — это главная шпана округи! Понял?

    - А, ну так бы и сказала...

    Я набиваю полный рот, и в руке у меня остаётся совсем не большой кусочек. Не спеша пережёвываю, а сам размышляю, о чём бы таком у неё спросить, чтобы потом не пришлось жалеть о принятом решении?

    - И чё у вас там за компания?

    - Девчонки, пацаны.

    - Взросляки?

    - Да ну! — машет она рукой. — Такие ж, как и ты.

    - Главный шпана — тоже пацан?

    - Не... — мотает она головой. — Какой там пацан? Парень!  

    - А далеко это?

    - Не очень... Завод имени Ленина знаешь? Конечная пятнадцатого автобуса.

    - Не знаю... — с сожалением поглядываю я на остатки бутерброда, понимая, что поделиться всё-таки придётся. "Завод-то я, конечно, знаю... — верчу перед глазами последний лакомый кусочек. — Это хрен знает где, в чертях на куличках... Зато там меня точно не найдут. Скажу ихнему командиру, что меня менты ищут... Если на какой гоп-стоп, то я пожалуйста... Разок вылез — и назад, а чтоб на постоянку рожу свою светить, это вряд ли... Заметут и в колонию..."

    Я протягиваю ей остатки бутерброда, кофе допиваю сам. Пока она жуёт, продолжаю выспрашивать:

    - Меня Шнырь зовут. А тебя?

    - Торпеда! — расплывается она в улыбке.

    - А старшой ваш нормальный человек или бычара?

    - Скажешь же! — кривит она физиономию. — Вот отчим у меня — бычара, а Цыка — человек! Если кого и бьёт, то за дело.

    - Его Цыкой зовут? — уточняю на всякий случай.

    - Ага! А подружку Цыкину — Мамой.

    - Чё это, Мамой?

    Торпеда хмыкает:

    - С пузом она! Беременная!

    - А вашему Цыке сколько будет?

    - Ну, если ему верить... — поднимается она на ноги. — То пятнадцать. А вообще можно и восемнадцать дать, и двадцать...

    Я тоже поднимаюсь. Торпеда кивает на мою пораненную руку:

    - Где это тебя?

    - В депо... Овчарка. Охрана шарила, а я как раз спал...

    - А ты сюда глянь!

    Она поднимает штанину и демонстрирует окровавленную тряпку, намотанную вокруг ноги.

    - Тоже собака, — поясняет Торпеда с беспечной ухмылкой. — У нас там целая стая, ещё увидишь!

    - А не страшно в темноте против собак? — интересуюсь с опаской, поглядывая на свою больную руку.

    - Не... Я теперь с дубиной хожу, — успокаивает меня новая знакомая, направляясь на выход. — Они пугливые.

    - А места там много? — едва поспеваю я за ней.

    - Навалом! Только с дровами погано, — произносит она не оборачиваясь. — Приходится по территории шарить.

    - А старшой меня не выгонит?

    Торпеда пожимает плечами:

    - Не должен... Будешь работать — зачем тебя гнать?

    - Я-то буду! Чё не работать? Рука заживёт — я вам столько дров натаскаю!

    - Можно и одной рукой таскать, — поясняет она нравоучительным тоном. — Не вздумай Цыке такое сказать!

    От этого замечания на душе у меня становится тоскливо. Топая в сторону выхода, пытаюсь себя успокоить: "Не понравится — развернусь и уйду. А там, глядишь, и срастётся. Вся зима ещё впереди... Только бы с этим Цыкой найти общий язык, остальное — по барабану".

    - Придётся помёрзнуть, — огорошивает меня Торпеда, когда мы выходим на посадочную площадку. — Двери откроют перед самой отправкой, чтобы тепло не выпустить.

    Ожидая посадки, мы мнёмся у передней двери старенького ЛАЗа. За то время, что я находился в помещении автовокзала, метель стихла, зато мороз усилился. Прогревая салон, автобус еле слышно урчит на малых оборотах, и я с нетерпением поглядываю на водителя, который болтает о чём-то весёлом с кондукторшей. Кроме нас на остановке никого нет. По словам Торпеды, на последнем рейсе так обычно и бывает.

    - Должен старик подойти, — вспоминает она. — Бомж со свалки. Здесь у него точка... Тоже под Жорой работает...

    - У кафе, что ли? — демонстрирую ей свою наблюдательность. — Видел такого...

    - Ага, это он.

    Моя невзрачная одежонка совсем не спасает от холода, и от того в голову лезут тревожные мысли: "В городе-то проще барахлом разжиться. Тут и украсть можно, и выпросить. На худой конец, подкатить к какому-нибудь маменькиному сынку, пару раз по хлебалу выписать — сам отдаст... А там чё делать? Хреново таскать дрова в рваных кроссовках, тонюсенькой куртке и без перчаток... Ещё и с такой рукой..."

    Торпеда тарахтит без умолку:

    - До завода три рейса: утренний, вечерний и этот... Не успел — придётся на своих двоих. Одному опасно. По соседству с заводом городская свалка, там людей столько сгинуло — жуть!

    - Чё это сгинуло? — интересуюсь я, а сам думаю о другом: "Может, у этого Цыки какое барахлишко в запасе имеется? Приеду — мне башмаки выделят, куртец тёплый, варежки... И заживу я там, как у Бога за пазухой. Зима пройдёт — в детдоме обо мне и забудут..."

    - Бомжи там страшные! — переходит Торпеда на заговорщический тон. — Один из наших, Рыжий, попался к ним. Еле ноги унёс! Они людей жрут!

    - Людей?! — от такого известия я перестаю дрыгать руками и пританцовывать. — Ни хрена себе, соседи!

    Довольная произведённым эффектом, Торпеда шепчет мне на ухо, опасаясь, как бы нас не расслышал только что подошедший старик:

    - Их даже Цыка побаивается! Приходится секреты на ночь ставить.

    - Чё за секреты? — кошусь я в сторону старика.

    Торпеда меня осаживает:

    - На то и секреты, чтобы никто не знал!

    "Весёленькое место! — озадачиваюсь я новой проблемой. — Может, и этот старик людоед?"

    Торпеда перехватывает мой взгляд:

    - Он не из этих! Дед просто чокнутый: всё время молится и крестится...

    "Это ещё ни о чём не говорит, — припоминаю я Филарета. — Мало ли, что молится? Может, мозги людям пудрит..."

    Прочтя недоверие на моей физиономии, Торпеда добавляет:

    - Те, что людей жрут, другие!

    - Ну и какие же? — интересуюсь с усмешкой.

    - Встретишь — сразу поймёшь!

    "Чур меня, чур! Уж лучше их не встречать... А про свалку и Цыкины секреты надо побольше выведать..." — думаю я об услышанном, исподтишка разглядывая старика. Тот зубами открывает бутылку и делает из неё внушительный глоток, не смотря при этом нашу сторону. "Угостил бы, если такой верующий! — поглядываю ему в спину с неприязнью. — А то жопой повернулся, чтобы не видеть, как я замёрз..."

    Довести эту мысль до конца не успеваю. Со скрипом распахивается дверь, и я первым вваливаюсь в салон автобуса. Кондукторша пытается ухватить меня за шиворот, но Торпеда её осаживает:

    - Он со мной! Нам два билета до конечной.

    Мы усаживаемся в середине салона, старик проходит на заднюю площадку. Дверь захлопывается, и автобус сразу же трогается. "Ничё... Как-нибудь выкручусь, — успокаиваю себя, глядя в оттаявший от моего дыхания овал, чернеющий на заиндевевшем окошке. — Чё я, хуже этих ребят с завода? Вряд ли, кто из них сумел бы дослужиться до смотрящего. А я смог! Надо заделаться каким-нибудь бугром при этом Цыке... Начальству-то всегда живётся лучше..."

    - Не вздумай с Цыкой спорить! — пытается отвлечь меня Торпеда от окошка. — Он этого не любит. Будешь слушаться — он тебя пальцем не тронет.

    - А если не буду? — не отвожу я взгляда от окна.

    Она вздыхает:

    - Тогда точно накостыляет.

    "Чё я, пришибленный, против старшого переть? — мысленно усмехаюсь её недалёкости. — Совсем за лоха держит... Знала бы она, как я в детдоме за смотрящего боролся! Приходилось такое вытворять, что самому было тошно. Зато своего добился! А она думает, я к порядку не приучен..."

    Пока я предаюсь воспоминаниям, Торпеда без умолку верещит о заведённых Цыкой порядках. Ничего необычного в услышанном я не нахожу — порядки как порядки, в детдоме и не такое видел. Болтовню девчонки слушаю вполуха, продолжая греть дыханием окно. Я поворачиваюсь к ней только после того, как она принимается настойчиво теребить меня за рукав:

    - Эй, хочешь секрет?

    - Ну?

    Она переходит на шёпот:

    - Только не говори никому!

    - Не скажу, — киваю головой. — Чё я, трепло по-твоему?

    Она опасливо оглядывается по сторонам и, только убедившись, что поблизости никого нет, выпаливает:

    - Цыка ларёк ограбил! Уже уходить собрался, а тут ментовской бобик из-за угла. Чисто случайно! Продавец видит такое дело — орать начал. Цыка — бежать. Менты — за ним. Стреляли даже! А догнать всё равно не смогли!

    Чё, правда, стреляли? — поглядываю на неё недоверчиво.

    Она утвердительно кивает головой:

    - Да! Один из наших, его Монголом зовут, на стрёме стоял. Вот его-то менты и поборкали. Прикинь, в отделении руку сломали, головой об стену били.

    - И чё он?

    - Цыку не сдал! Дурку включил. Говорил, как стрелять начали, со страху тикал. Потом его отпустили. Он на завод аж на другой день вернулся — боялся, что менты выследят.

    "Понятно, — отмечаю про себя, — теперь этот Монгол, точняк, в авторитете... Надо будет к нему приглядеться..."

    И до хрена Цыка в ларьке взял? — интересуюсь с нескрываемым любопытством.

    Торпеда отвечает с такой гордостью, что можно подумать, это она совершила ограбление:

    - Спрашиваешь! Неделю в город не ездила, типа отпуск был. В магазинчике на конечной тарились. Даже сгущёнку брали!

    Наш разговор прерывает зычный голос кондукторши:

    - Эй, просыпайся! Тебе на следующей.

    Я оборачиваюсь и вижу, что кондукторша бесцеремонно теребит старика за рукав.

    - Напился дед, чуть остановку не проспал! — с усмешкой комментирую Торпеде.

    - Не-е-е, — возражает она. — Это его в тепле разморило. Он сильно не напивается.

    Проходя мимо, старик приостанавливается, извлекает из кармана горсть мелочи и протягивает мне.

    - Храни Господь! — осеняет он нас крестным знамением.

    У Торпеды от удивления отвисает челюсть, и я же сразу смекаю: "Не забыл, старый, чьи деньги прикарманил... Зря я про него плохо думал. Это же надо, просто так отдал! На его месте я бы хрен поделился..." Как только старик выходит, Торпеда впивается в меня взглядом:

    - Чего это он деньги тебе сунул?

    Подышав на стекло, тру его рукавом, сооружая себе новую смотровую щель.

    - Это я заработал, — объясняю ей, а сам пытаюсь разглядеть растворившуюся в темноте фигуру старика. — Мужик мне давал, а тут, как назло, мент нарисовался. Пришлось деду перекинуть.

    - По-нят-но, — тянет она разочаровано. — А я решила, ты с дедом на пару работаешь... Тайком от Жоры...

    - Сдурела? — откидываюсь я на спинке кресла. — Если б на пару, я бы с ним вышел...

    Немного помолчав, она произносит обиженным тоном:

    - Цыка такого не любит. Все деньги надо сдавать Маме в общак.

    "Прям, как в детдоме, — горько усмехаюсь я. — С новичка — всё в общак... Опять непруха..."

    - Поделишься? — вкрадчиво предлагает мне Торпеда. — Я Цыке не выдам! Честное слово!

    "Ну, и девка! — нащупываю я мелочь в кармане. — Такая не пропадёт! Надо с ней задружиться..."

    Со вздохом выгребаю из кармана заработок, отсчитываю половину и протягиваю Торпеде. Она завязывает деньги в платок и прячет во внутренний карман пальто. "А ничё девчонка, — наконец-то удосуживаюсь к ней присмотреться. — Мордочка славная... До Вороны ей, конечно, далеко — ну так и я сейчас не в лучшем виде..."

    Прикидываю остаток: "Чё на это можно купить? Пачку "Примы", пирожок и три горячих чая. Или буханку хлеба и курево. Можно две буханки... Не густо... А чё делать? За всё хорошее надо платить".

    - У тебя платок есть? — интересуется Торпеда.

    - На хрена?

    Она крутит пальцем у виска:

    - Дурень ты! Чтоб не звенело!

    - Не-ту, — растерянно тяну я в ответ, ощупывая карманы с таким видом, что можно подумать, там мог заваляться платок.

    Торпеда снимает варежку и протягивает ладошку:

    - Давай, у себя спрячу. Меня Цыка не обыскивает.

    Я поглядываю на неё с сомнением. При этом взвешиваю: "Отдать или зарыть поблизости от завода? Отдавать боязно... Я её не знаю — ищи потом ветра в поле... Зарыть — тоже не выход. Такие дела в темноте не делаются... Потом хрен отыщешь..."

    - Давай-давай! — не отстаёт от меня настырная девчонка. — Не боись! Всё, что есть, давай. Сохраню в лучшем виде!

    Я нерешительно протягиваю ей деньги. Интересуюсь больше для самоуспокоения, чем из любопытства:

    - А чё это Цыка тебя не шмонает?

    В ответ она озорно мне подмигивает:

    - А по-то-му что!

    Её насмешливый тон заставляет меня насупиться. Задрав воротник, я отворачиваюсь к окну. Пока она стрекочет о том, что новичку много знать не положено, в моей голове проносятся мысли: "Такую обшмонай — в другой раз занычит деньги в укромном месте... Или вообще сбежит... Вот Цыка её и не трогает... Правильно я решил: с ней надо дружить. Ещё лучше — заделать её своей девчонкой..."

    Тем временем Торпеда продолжает тарахтеть у меня над ухом:

    - А если и обшмонает, много не найдёт: своё прячу в укромном месте.

    - Это ещё где?

    Она смеётся:

    - У меня своя нычка. На заводе чёрта лысого можно упрятать!

    Автобус тормозит на конечной, и Торпеда устремляется к выходу. Я спешу следом, продолжая размышлять о перспективах нашего союза: "Небось, рожу специально вымазала... Грязнулям подают лучше. На заводе умоется, зубы почистит, и будет девка как девка... Сейчас выйдем — надо будет спросить, может, у неё пацан есть? Если так, ещё поглядим, с кем она останется..."

    Выйдя из тёплого салона, первым делом наматываю шарфик повыше, затем опускаю рукава. В свете фар автобуса читаю надпись дорожного указателя: «Завод имени Ленина — 0,5 км». Представив себе расстояние в полкилометра, поёживаюсь: "Ни хрена себе топать! Пока дойдёшь, в сосульку превратишься..."

    С трудом развернувшись на небольшом пятачке, автобус уезжает в город. Я оглядываюсь по сторонам Посёлок представляет собой тоскливое зрелище: вокруг пятачка, который, судя по всему, является центром, беспорядочно разбросаны ветхие хаты, окружённые покосившимися заборами; над немногими крышами из печных труб поднимается жидкий дымок, а освещённых окон и того меньше; от остановки к хатам разбегаются тропы... Кроме главной, других дорог не видно: всё заметено снегом. К заводу тоже ведёт тропа. За козырьком остановки виднеется продуктовый магазин, на столбе перед ним горит единственный на всю округу фонарь.

    Торпеда ныряет под навес и извлекает из сугроба кусок арматуры.

    - Это от собак, — поясняет она, помахав прутом перед моим носом.

    - А мне? — интересуюсь с опаской в голосе.

    Она отрезает:

    - Хватит и этого!

    "Смелая баба! — озираюсь по сторонам, топая вслед за ней по заметённой снегом тропе. — Темнотища кругом, позади людоеды, впереди собаки... Надо показать, что и я парень лихой, а то подумает про меня хрен знает что... После такого с ветерком не подкатишься..."

    - Слышь, Торпеда! — окликаю её бодрым голосом. — Дай прут, впереди пойду!

    - Это ещё зачем? — не оборачивается она и не сбавляет шагу.

    - Впереди пацан должен идти. Не привык я за спиной у девок...

    - Смелый, да? — испускает она хриплый смешок.

    Я охотно соглашаюсь:

    - Ага, смелый.

    - Не... — бросает она через плечо. — Впереди пойду я... А то ещё угодишь в Цыкину секретку...

    "Во на, чё! — невольно ускоряю шаг, сокращая между нами дистанцию. — Тут, оказывается, капканы..."

    Собравшись с духом, выпаливаю вопрос, который давно уже вертится у меня на языке:

    - У тебя пацан есть?

    Она останавливается и тут же оборачивается в мою сторону. Делает это настолько резко, что я невольно на неё натыкаюсь. Подбоченившись, цедит с ехидцей:

    - Скажи, пожалуйста! Женилка не выросла, а туда же!

    - Чё это, не выросла? — спрашиваю с обидой в голосе. — Уже много раз пробовал. Десять или даже двадцать. Никто пока не жаловался...

    Она нетерпеливо машет рукой:

    - Ой, остынь! Малолетки меня не волнуют.

    - Ну, даёшь! — произношу я растерянно, понимая, что мечта накрылась. — Ты чё, проститутка?

    Торпеда стучит кулачком себе по лбу:

    - Дурак, что ли? Со мной отчим два года спал. Мамка померла — и началось...

    Я киваю головой:

    - А, ну тогда понятно...

    - Потом дружков водить стал, — продолжает она, не обращая на мои слова внимания. — Вижу такое дело — после одной пьянки взяла и слиняла. Думаю, что я, резиновая?

    - Ладно, — вздыхаю, переминаясь с ноги на ногу. — Погнали, а то сейчас окочурюсь.

    Торпеда порывается сказать ещё кое-что, но в итоге разворачивается и чуть ли не бегом устремляется по тропе. Спеша за ней, я то и дело поглядываю вперёд. Там, на фоне залитого лунным сиянием снега, всё отчётливее проступают мрачные очертания мёртвого завода.

    "Буду пахать за двоих, — продумываю я на ходу план осады её сердца. — Можно жратвой с ней делиться, песни петь, шуточки отпускать... У меня много чего в запасе имеется... Глядишь, поймёт, что пацан я нормальный. Да оно и теплее спать вместе. На заводе-то, небось, холодрыга..."  

    У занесённой снегом проходной нас встречает многоголосый лай. "Ни хрена себе! Их тут штук двадцать!" — успеваю прикинуть на слух, и в этот момент из темноты выскакивает свора одичавших собак. Утопая в глубоком снегу, они надвигаются на нас широким фронтом. Особенно свирепствует самый крупный пёс, по виду смахивающий на овчарку. "Не иначе, вожак, — догадываюсь по его поведению. — Прута не боится, прёт прямо по тропе..."

    - Ну иди сюда, иди! — пронзительно орёт Торпеда вожаку, размахивая арматурой. — Ты у меня получишь!

    После пары отчаянных взмахов она добавляет:

    - И куда Цыка подевался? Когда надо, его нет...

    Тем временем, собаки, что помельче, начинают заходить с флангов. "Ну всё, хана..." — только и успеваю подумать я, но в этот момент со стороны заводской территории раздаётся пронзительный свист.

    - Ну, наконец-то! — радуется Торпеда, не переставая орудовать прутом.

    Заслышав свист, вожак пускается в бегство, увлекая за собой истошно тявкающую стаю. Собачье воинство скрывается за огромным сугробом, что намело справа от проходной, а тяжело дышащая Торпеда с видом победительницы вгоняет прут в снежный наст. Поправляя платок на голове, поясняет:

    - Только Цыку и боятся, твари.

    "А если бы он вообще не пришёл? — рисую в голове ужасные картины. — Чё тогда, помирать? Ещё эта дура с прутом не могла расстаться! Говорил же ей, чтобы мне его отдала! Теперь понятно, чё она упиралась рогом. Знала: Цыка встретит..."

    Срывающимся голосом отвечаю:

    - Рука заживёт — всех собак перебью!

    - Ты?! — заливается она смехом.

    - Ну, я! А чё?

    - Щас Цыке скажу — во ржать будет!

    Подхватив прут, Торпеда двигает в сторону проходной. Я топаю следом. Стараюсь не отставать: мало ли, вдруг в темноте затаилась какая-нибудь псина? От проходной мы идём по узкой тропинке, проложенной в глубоком снегу между забором и корпусом цеха.

    - Чё, вот тут и живёте? — с опаской разглядываю я чёрные глазницы окон вымершего здания.

    - Не нравится? — интересуется Торпеда язвительным тоном. — Скажи, пожалуйста, какой привередливый!

    Завидев в темноте приближающегося к нам человека, спешу оправдаться:

    - Да не, я просто так.

    "Надо с самого начала показать этому главшпану, что я пацан нормальный, — готовлюсь к встрече с Цыкой. — Лишь бы про детский дом не спрашивал, а то ещё про попа выплывет..."

    - Это шо за чудо? — интересуется Цыка, завидев меня за спиной у Торпеды. — Из какой помойки выкопала?

    "Голос, как у мужика, — отмечаю про себя. — На слух можно подумать, что ему не пятнадцать, а все сорок..."

    - На автостанции встретила, — докладывает Торпеда. — Зовут Шнырь. Боевой пацан. Говорит, просить западло, лучше гоп-стопом заняться. Ну, я такая, подумала и взяла его с собой. Может, сгодится?

    Цыка подходит и начинает молча сверлить меня взглядом. Присматриваюсь и я к нему: невысокого роста, крепкого телосложения, одетый в ватник и такие же штаны, с ушанкой на голове и валенках на ногах; он здороо смахивает на типичного крестьянина, какими их изображали на картинках прошлого века, но только вместо посоха опирается на кусок металлической трубы. Большего разглядеть в темноте у меня не получается.

    - Может, и сгодится, — ухмыляется чему-то Цыка. — Поглядим на него, шо за фрукт.

    - Могу дрова носить, — наконец подаю я голос. — Пока одной рукой... Меня собака цапнула, ещё не зажило...

    Цыка присвистывает:

    - Наша, што ли? Неужто Рекс?

    - Не, в городе... Менты натравили, — вру я напропалую. — Залез в вагон чё-нибудь стырить, а тут облава...

    - Ты ж говорил, это охрана? — некстати подкладывает Торпеда язык, но я выворачиваюсь:

    - Правильно, охрана: с ментами и овчарками.

    - Ладно, погнали в тепло, там и базарить будем, — с этими словами Цыка направляется к открытым настежь воротам.

    - Чего так долго? — деловито интересуется девчонка, едва поспевая за командиром. — Собаки налетели, как скаженные... Мы чуть не обделались!

    - Мясо готовил, — буркает он недовольно. — Подмёрзло малёхо, пришлось помудохаться...

    Перед самым входом Цыка втыкает своё оружие в сугроб. То же самое делает Торпеда.

    - Иди за мной след в след, — командует она, не оборачиваясь в мою сторону. — Отстанешь — тебе же хуже!

    Под высокими сводами гулко звучат наши шаги. Стараясь не терять из виду своих провожатых, я с опаской поглядываю по сторонам. Лунный свет едва пробивается сквозь пустые глазницы окон, но Цыка с Торпедой довольно уверенно ориентируются в темноте. Я едва поспеваю за ними, лавируя среди нагромождений мусора и промышленного хлама.

    - Бля! — потираю ушибленное колено после очередного падения. — И долго ещё?

    Торпеда тычет пальцем в сторону едва заметного огонька, мерцающего чуть ли не под самым сводом крыши:

    - Вон там, видишь?

    - И чё, никто отсюда не гонит? — вновь устремляюсь я за ней.

    - Цыка, он спрашивает: не гонят ли нас отсюда? — переадресует она мой вопрос ушедшему далеко вперёд командиру. В ответ он испускает козлиный смешок, переходящий в хриплый кашель. Отхаркавшись, поясняет:

    - А пусть попробуют до нас добраться! Приходили тут разные... И где они теперь?

    - И где же? — набравшись смелости, переспрашиваю я.

    - Нету их! Сгинули! — вновь заходится кашлем Цыка. Его странный смех подхватывает Торпеда.

    "Лихой мужик! — размышляю я на ходу. — Секретов каких-то наставил... Капканов... Завёл себе работников, гонцов... Бабу с пузом! С таким не пропадёшь. По всему видно, суровый... Его даже собаки боятся!"

    - Как вы тут ходите в темноте? — стукаюсь я головой обо что-то твёрдое, неожиданно выросшее на моём пути.

    "Могла бы предупредить, сука!" — злюсь при этом на Торпеду, которая вовремя нагнулась и прошмыгнула, не задев препятствия.

    - Со временем привыкнешь, — отзывается она. — Начнёшь дрова таскать — запомнишь.

    Потирая ушибленный лоб, я подхожу к лестнице, ведущей вверх на небольшую площадку. "Ого! — прикидываю высоту подъёма. — Метров шесть будет... И как туда дрова таскать? В зубах, что ли?"

    - Давай, лезь! — командует Цыка. — Да не бзди — выдержит!

    Осторожно начинаю карабкаться. Поднявшись на пару ступенек, понимаю: "Да она ж не закреплена! А вдруг хряснется?"

    - Ползи, ползи! — подбадривает меня Цыка. — Я держу...

    "Надо было рукава подтянуть! — сокрушаюсь, что не сделал это ранее. — Через ткань-то хреново! Совсем не чувствую, хорошо схватил или плохо... Хотя голыми руками — тоже не выход. Примёрзнет к железу — чё тогда?" На середине подъёма останавливаюсь, чтобы перевести дух. По сторонам глядеть боязно, вниз — неудобно, а что наверху — не разглядеть. Лестница подо мной мерно раскачивается, и от этого становится ещё страшнее. "И как она Цыку выдержит? — недоумеваю я. — Совсем на соплях крепится..."

    - Эй, Шнырь! — кричит снизу Торпеда. — Не спи — замёрзнешь!

    Лестница начинает ходить ходуном, и я понимаю: это Торпеда карабкается вслед за мной. Приходится ползти дальше... "Только бы не сорваться! — изо всех сил сжимаю сваренные из арматуры ступени. — Спросят, чё медленно полз, скажу: "Задубел без перчаток". А то подумают: струсил..." Добравшись до верха, перевожу дух и осматриваюсь. Площадка совсем небольшая: шагов десять в длину и три в ширину. Спереди и с одного бока огорожена перилами. С другого бока подходит лестница. По центру стены — дверь. Сквозь щели видны всполохи пламени, изнутри тянет дымом. Справа от двери навалена куча снега, рядом — пара ведер и лопата. "Запасы наделали... — смекаю я. — Из этого топят воду..."

    Над площадкой нависает пара металлических балок; на концах они оборудованы блоками. Перекинутые через блоки тросы подвязаны к ограждению площадки. "А-а-а, понятно! — смекаю я. — Это для грузов! А я-то думал, придётся на горбу дрова тащить..."

    Снизу появляется Торпеда, следом за ней — Цыка. Поднявшись, первым делом Цыка отвязывает один из тросов и начинает его выбирать.

    Как завороженный, наблюдаю я за лестницей, постепенно приходящей в горизонтальное положение. "Хитро устроено! — отмечаю, с какой ловкостью Цыка вяжет узел к перилам. — Теперь хрен сюда влезешь! Получается, одна балка — для грузов, другая — для лестницы..."

    - Милости просим! — распахивает передо мной дверь командир. — Кооператив имени Ленина. Называется так: "Заходи — не бойся, выходи — не плачь".

    - Тут контора была, — поясняет серьёзным тоном Торпеда. — Раньше начальство сидело, теперь — мы...

    Войдя, первым делом осматриваюсь: помещение просторное, размером побольше детдомовской спальни, пол бетонный, мебели нет, в углу свалена груда дров, в самом центре полыхает костёр, отчего всё затянуто дымом. Стены и потолок покрыты толстым слоем копоти. Если бы не удушливый смрад, можно было бы сказать, что комната вполне уютная. Во всяком случае, по сравнению с цехом, здесь довольно тепло и светло. Над костром свешивается раструб воздуховода, кое-как закреплённый огрызками проводов. Воздуховод ведёт к окну. В том месте, где труба выходит наружу, выбиты стёкла, а щели заткнуты тряпьём. На металлической перекладине, подвешенной над костром, насажен довольно приличный кусок мяса. "Не хило! — пускаю я слюни. — Мне нравится! А что дым — так это не страшно... Другие живут, и я привыкну!" Успокоившись этой мыслью, рукавами вытираю слёзы.

    - Братва, у нас пополнение! — объявляет Цыка сидящим у костра. — Торпеда мальца на вокзале словила.

    Командир подталкивает меня в спину:

    - Иди к огню, шкет, рассказывай...

    Продолжая тереть кулаками глаза, спрашиваю:

    - Чё рассказывать?

    Цыка мгновенно реагирует:

    - Барабан через плечо! О себе рассказывай! А хошь — вечернюю сказку.

    Под всеобщее хихиканье я усаживаюсь на стоящий поблизости деревянный ящик. Протянув руки к огню, оправдываюсь за выступившие слёзы:

    - У вас тяга хреновая — дым глаза ест.

    Командир меня осаживает:

    - Ты, шкет, к порядкам не приучен. Старших уважать надо. Вошёл — представься.

    - Меня Шнырь зовут, — спешу исправить допущенную ошибку. — А про дым это я просто так... Глаз не жопа — проморгается...

    Цыка испускает короткий смешок, и я понимаю, что оплошность исправлена. Обдумывая, с чего бы начать, сижу с низко опущенной головой. Хотелось бы разглядеть присутствующих, но, пока текут слёзы, мне не хочется, чтобы они это видели.

    - Зокочемарил, братан? — пинает меня Цыка ногой. — Давай, чеши свою мульку, про дым на моих именинах побазарим...

    Опустив голову, начинаю:

    - С Молдовы мы... Беженцы...

    - Гуцул, что ли? — перебивает меня Цыка.

    - Не знаю, — пожимаю в ответ плечами, а сам с волнением думаю: "А вдруг плохо быть гуцулом? Словечко какое-то обидное..."

    - Короче, будешь Гуцулом, — подытоживает Цыка. — Чеши дальше!

    Не поднимая головы, продолжаю бубнить свою легенду:

    - Здесь под Горловкой жили, на хуторе. Пожар случился, хата сгорела, мамка с папкой погибли, один я остался. Приехал в Донецк, думал, тут пристроиться... Город большой, богатый. Первую ночь на депо пролез, в вагоне спать пристроился, а тут облава — овчарка меня и цапнула...

    С этими словами задираю рукав и демонстрирую присутствующим следы укусов.

    - Хорошо, в глотку не вцепилась! — продолжаю, наконец, подняв голову. — Охранник еле оттащил...

    С мысли меня сбивает прямой и насмешливый взгляд Цыки. Я примолкаю. "Какие там пятнадцать? — скребу ногтями лоб, разглядывая командира в отблесках огня. — Точно, на все двадцать выглядит!" Не сводя с меня глаз, он выбирает из костра головешку и прикуривает. Перед тем как продолжить, я успеваю отметить его здоровенные кулаки с разбитыми костяшками, пробивающиеся усы, татуировки на пальцах и сложенную гармошкой папироску, которую после каждой затяжки он ловко перегоняет из одного угла рта в другой.

    - Потом на автостанцию притопал, — заканчиваю свой рассказ. — Там Торпеду и встретил...

    "Вот она, эта самая Мама..." — перевожу я взгляд на девчонку лет четырнадцати, одетую в драную нейлоновую куртку с чужого плеча, видавшие виды спортивные штаны и солдатские кирзовые сапоги. На голове у Мамы намотан шарф, завязанный двойным узлом на затылке. "Так-то она, наверное, ничего, — продолжаю всматриваться в её лицо, — но уж больно чумазая... Мордаха шкодная: круглая, как луна, нос приплюснутый, губы пухлые, как у коровы. Кацапка, что ли?" Рядом с Мамой на одном ящике присоседилась Торпеда. "К начальству липнет, — оцениваю я ситуацию. — Я сразу понял: девка не промах..."

    Смачно выплюнув окурок в костёр, Цыка подводит итог моему рассказу:

    - Дело ясное, шо дело тёмное! Хватит сопли жевать, не один ты печалью прихлопнутый. Хочешь жить — надо вкалывать...

    Пока он разглагольствует о значимости заготовки дров, я присматриваюсь к другим обитателям зимовки. Кроме Цыки, его подружки и Торпеды, их пятеро: трое ребят и две девчонки. Все примерно моего возраста. "Какого хрена уставилась? — замечаю, что одна из девчонок неотрывно на меня смотрит. — Понравился, что ли? Зря! Такие страхолюдные мне не в масть..." Пытаясь смутить нахальную девку, начинаю буровить её ответным взглядом, но очень скоро не выдерживаю и перевожу внимание на соседку: "Эта посимпатичней будет, хотя тоже не фонтан. К тому же кашляет, как чахоточная..." Сопоставив всех обитательниц заводской конторы, прихожу к выводу: Торпеда — что надо! Остальные не катят. Мама — ещё куда не шло, но она не в счёт. За неё командир башку оторвёт...

    - У нас так: день кантовки — ночь жизни, — продолжает Цыка. — Пашут все, кроме Мамы. Ей нельзя: она с икрой...

    "Ага... Знаю, что с икрой, — вспоминаю сведения, полученные от Торпеды. — Эх, вот бы икры сейчас баночку! Солёненькой, щучьей! С хлебушком! Помню, мать как-то купила, а я сам всё и слопал..."

    Отогревшись у огня, Торпеда расстёгивает пальтишко и начинает вываливать из карманов привезённую из города добычу. "Ну и сучка! — едва не задыхаюсь я от негодования. — У неё вон столько, а она на мой бутерброд зарилась! Хотя бы сигареткой угостила!"

    Приём добра ведёт Мама. Столом служит ящик, застеленный рваной газетой, на который Торпеда выкладывает окурки, использованные пакетики чая, хлеб, кусочки сахара, дешёвую карамель. Последней на столе появляется водка.

    - Бескозырочка приехала! — радостно вскидывается Цыка. — Живём, братва!

    Мама начинает пересчитывать окурки, а я в это время присматриваюсь к ребятам. "Какие-то они зашуганные, — оцениваю их скопом. — Или больные, или жизнью придавленные..." Ближний ко мне — рыжеволосый и конопатый. У него часто-часто моргает глаз и дрожат пальцы рук. "Этот точно больной, — отмечаю про себя, — нервный, что ли? По-любому мне не соперник..." Чуть подальше от него сидит узкоглазый мальчишка с физиономией, покрытой ссадинами. Глядя на его обмотанную тряпками руку на перевязи, прихожу к выводу, что он и есть тот самый Монгол, угодивший из-за Цыки в милицию. "Тоже не соперник, — делаю очевидный вывод. — У меня рука через пару дней заживёт, а его перелом — надолго..." Бросается в глаза довольно приличная куртка Монгола: "Где-то стырил, наверное... С капюшоном, мехом... Точно дорогущая!"

    Третьего мальчишку разглядеть не удаётся: он сидит вдалеке, подняв ворот свитера до самых глаз и натянув на лоб шапочку. Вижу, исподтишка за мной наблюдает. "Чё это он укутался? — недоумеваю я. — У костра-то жарко... Может, болячки какие на роже?"

    Тем временем Цыка снимает с перекладины мясо и достаёт из-за пояса нож. "Хорошее дело! — вытягиваю я шею, пытаясь уловить чудный запах. — Вот это сейчас налопаюсь! За все дни..."

    - Хороший был Бобик, — отрезает Цыка первый кусок и протягивает Маме. — Живучий...

    - Это чё, собака? — интересуюсь шёпотом у Торпеды. В ответ она кивает головой. "Ну, и ладно! — успокаиваю себя, продолжая дуреть от восхитительного аромата шашлыка. — Косой пробовал — не помер. Говорил, что вкусно... Мне-то чё перебирать? С голодухи не такое сожрёшь... Это ж не человечину хавать, как те бомжи со свалки..."

    Цыка с ухмылкой поглядывает в мою сторону. "Думает, откажусь, — догадываюсь я, что означает его взгляд. — А вот хер ему!"

    - Не стошнит? — командир протягивает мне кусок мяса, насаженный на острие ножа. — Собачатина!

    - Чё это, стошнит? — принимаю я свою пайку и тут же, не пытаясь остудить, впиваюсь в него зубами.

    "Нормальное мясо, — закрываю глаза от удовольствия. — Куда вкуснее детдомовских тефтелей".

    - Эй, Гуцул! — возвращает меня Цыка с небес на землю. — А водку ты пьёшь?

    Дожевав, вытираю руки об штаны. "Водка — это хорошо, — соображаю я, глядя на то, с какой ловкостью командир вскрывает бутылку. — Наконец, согреюсь... Да и к Торпеде подкатить будет проще..."

    - Пью всё, что горит и течёт! — бодро выдаю одну из любимых Бениных присказок. Никто, кроме командира, на мои слова не реагирует. Наливая мне водку, он балагурит:

    - Пятьдесят грамм. Больше не положено, а то оштрафуют за спаивание малолеток.

    Под любопытные взоры присутствующих одним махом выпиваю налитое. Мама протягивает мне раскуренную сигарету. "Чему-чему, а водку пить в детдоме научили, — делаю я затяжку, победно поглядывая на Торпеду. — И не только этому, между прочим!"

    - Монгол, Рыжий! — окликает ребят Цыка. — Вам наливать?

    Монгол отрицательно качает головой, а Рыжий, заикаясь, соглашается:

    - Н-не-много... Один г-г-глоток...

    - Много и не дам, — ухмыляется командир, — двадцать капель как лекарство...

    Стуча зубами о кружку, Рыжий долго и натужно цедит водку. Цыка обращается к закутанному мальчишке:

    - Мотыль, бухнёшь?

    - Угу, — тянется тот к кружке.

    - А мне? — подаёт голос девчонка, до того сверлившая меня взглядом.

    - Рука в говне! — передразнивает её Мама.

    "Обломали девку, — подмигиваю ей, лениво шевеля уже успевшими захмелеть мозгами. — Так и надо! Пользы с неё — гулькин хрен, а туда же... Цыка не дурак, небось, чует, какой работник к нему пришёл... Точно чует! Кому первому налил? Мне!"

    Ничуть не обидевшись на Маму, девчонка пересаживается поближе ко мне. Торпеда поглядывает на неё с усмешкой. Остальные — с любопытством. Кромсая мясо, Цыка комментирует:

    - Щас будем свадьбу гулять! Считай повезло тебе, Гуцул: такую невесту отхватил!

    Ребята, улыбаясь, переглядываются, а я, хоть и пьяный, но догадываюсь, что у девчонки "не все дома". "Как бы её отшить? — впадаю в мучительное раздумье. — Вдруг она буйная? Чё с ней, драться, что ли? Будут потом надо мной ржать..."

    Девчонка кладёт руку мне на плечо и произносит с обидой:

    - И ничего смешного! Теперь это мой дружок... Я буду с ним спать!

    Цыка, едва успевший сделать первый глоток, после этих слов давится водкой. Мама принимается остервенело лупить его кулаком по спине, а Торпеда, как подкошенная, валится на пол и начинает верещать: "Ой, не могу! Держите меня, сейчас лопну! Сметана нового жениха нашла! Монгол послал — говно к другому берегу прибило!" Веселье тут же передаётся остальным, а я, превратившись в мишень для насмешек, ощущаю себя полным идиотом.

    "Чё бы такое сделать? — лихорадочно обдумываю ситуацию. — Дать ей по морде? Не-е-е, так нельзя... Скажут, здоровый малый связался с девкой, да ещё и дурой... Отсесть от неё подальше? Тоже не выход... Подумают: испугался... Им хорошо... Они-то знают, чё от неё можно ждать, а я не знаю. Дуры, они такие — одной цыкнешь, она и слиняет, а другая, наоборот, может в драку полезть... В детдоме всяких видел. Вот и решай после этого, как поступить..."

    Пока я пребываю в растерянности, веселье не унимается. Верховодит балаганом Торпеда. Пока она фантазирует на тему моей предстоящей свадьбы со Сметаной, Цыка успевает прокашляться, выпить и закусить. "Удобный момент разузнать, как тут у них с этим делом, — поглядываю я в его сторону. — Начнут ржать, ну и хрен с ними... Хуже уже не будет..."

    - У вас тут девки выбирают, с кем спать? — интересуюсь у командира с самым серьёзным видом.

    Цыка расплывается в масляной улыбке:

    - А шо, девки не люди?

    - Во-во! — вторит Мама. — Что бы вы без нас делали?

    Цыка продолжает гнуть свою линию:

    - Сметана — девка свободная, Монгол не в счёт.

    Торпеда подхватывает тему:

    - Он её даже не лапает! Только спит рядом.

    После этих слов Монгол опускает голову, а я про себя думаю: "Надо сразу себя поставить, а то потом будут шуточки шутить... Оно мне надо?"

    - Сам себе выберу! — отвечаю твёрдо и решительно. — Лично мне подходит Торпеда. Она не занята?

    После этих слов Цыка останавливает на мне тяжёлый взгляд и замирает в каком-то странном и тупом оцепенении. "Чё я такого сказал? — поглядываю в сторону притихших ребят. — Если занята, могла бы предупредить..." Бросив взгляд на Торпеду, обращаю внимание на то, что она буквально не находит себе места, поглядывая то на командира, то на его подружку. Меня пронзает догадка: "Уж не сам ли он с ней спит?! А чё? Очень даже может быть... И как я сразу не пронюхал?" Пытаясь выправить ситуацию, начинаю выкручиваться:

    - В общем, могу и без девки... Сколько обходился и дальше не помру. Про Торпеду просто так сказал...

    - Может, я сгожусь? — разряжает напряжение девчонка, которая из-за своего болезненного вида и надсадного сухого кашля показалась мне чахоточной.

    Пока я обдумываю, как бы помягче её послать, откликается Мама:

    - Ещё одна Дунька с мыльного завода... Куда тебе, Кока, с твоими болячками? Мало, что ль, посылали?

    После Маминых слов наконец-то приходит в себя Цыка. Он выливает в кружку остатки водки, выпивает залпом, прикуривает. Сделав пару коротких затяжек, произносит отрывисто и с раздражением:

    - Торпеду и Маму трогать нельзя. Узнаю — убью.

    Проговорив эти слова, Цыка для пущей убедительности больно пинает меня ногой. "Вот, сука! — злюсь я на Торпеду. — Объяснила бы всё в дороге — я бы не подкидывался..." Потирая ушибленную ногу, спешу продемонстрировать командиру свою понятливость:

    - Сдалась мне эта Торпеда! Сказал же: обойдусь и без девок... Чё сразу бить?

    - Вали за снегом! — Цыка ногой подталкивает ко мне почерневший от копоти чайник. — Наберёшь сюда, и по вёдрам.

    Вскочив с места, бросаюсь выполнять командирский приказ. "Надо спешить, — мелькает у меня в голове, когда я выскакиваю на лестничную площадку, — пока водка греет..." Несмотря на всю мою расторопность, к тому моменту, когда чайник оказывается набит снегом, руки у меня совершенно деревенеют от холода. Так и не наполнив вёдра, я возвращаюсь в тепло.

    - Холодно без перчаток... — тяну я руки к огню. — Немного погреюсь...

    Мама дёргает за воротник Сметану:

    - Дай ему варежки! Наберёт снега — отдаст.

    Девчонка вытягивает губы и нараспев выводит:

    - Не-е-е! Я обиделась... Не дам!

    - Во дура-то! — хмыкает Кока. — На обиженных воду возят!

    "Хрен там! — усмехаюсь я мысленно. — Пока что воду на мне возят". Мама отвешивает "обиженной" подзатыльник, и та начинает тихонько скулить, поглядывая в мою сторону с нескрываемой неприязнью. Кока протягивает мне свои варежки:

    - Просушишь — отдашь.

    "Думает, после такого что-то изменится, — молча принимаю я подношение. — На какой хрен она мне сдалась? Когда Ворона простыла, я чё, к ней лез? Да она и сама, пока не поправилась, ничего такого не позволяла".

    Я натягиваю варежки и направляюсь к выходу. Из-за спины слышу:

    - Пойду помогу.

    Оборачиваюсь и вижу: подсобить мне вызвался молчаливый парень по кличке Мотыль. "Теперь ему должен, — с этой мыслью выхожу на площадку. — Ничё, как-нибудь расквитаюсь..."

    Присев на корточки, начинаю набивать одно из вёдер. Мотыль подвигает себе другое, но приступать к работе не спешит. "Тоже мне, помощничек..." — с ухмылкой поглядываю в его сторону, пользуясь тем, что в темноте всё равно не разобрать, что написано у меня на лице.

    - Я тебя сразу узнал, — шепчет Мотыль. — Ты меня уже забыл, наверное...

    "Кого-то он мне напоминает, — перестаю я трамбовать в ведре снег. — Детдомовский, что ли?"

    - Мы у батюшки Филарета встречались, — продолжает шептать Мотыль. — Виталика помнишь? Это я...

    - Ты?! — изумляюсь я чуть ли в не в полный голос. — Ни хрена себе!

    - Тише! — шипит он в ответ. — Услышат!

    "И точно! — прикусываю я язык. — Услышат — начнутся вопросы... Не хватало, чтобы Цыка про Филарета узнал... Потом хрен отмоешься..."

    - Очки потерял, что ли? — интересуюсь вполголоса.

    - Спрятал. Берегу, чтобы ночью не раздавили.

    - А чё кутался? — интересуюсь с ехидцей. — Боялся, растрезвоню про твои делишки?

    - Цыка знает про Филарета, — огорошивает меня Виталик. — Я сам рассказал. Ему и Маме... А кутался от холода. Мёрзну всё время...

    - Знает?! — от такого известия у меня перехватывает дыхание. — И чё?

    - Посмеялись и забыли, — вздыхает он тяжко. — Наши все уже знают. Здесь не это главное...

    Неожиданно в висках начинает стучать: "А вдруг он сам наговорит про меня Цыке? Это же хана всему!" Схватив Виталика за шиворот, я притягиваю его к себе и начинаю шептать отрывисто и зло:

    - Вякнешь что-нибудь Цыке — убью! Запомни: ты меня никогда не видел, я тебя тоже. Холода закончатся — свалю. У тебя своя дорога, у меня — своя...

    Закончив трамбовать снег, поднимаюсь. Виталик спохватывается и наконец-то приступает к работе.

    - Для тебя это не главное, — бросаю ему презрительно. — Для меня — главное.

    Перед тем как войти внутрь, добавляю с угрозой в голосе:

    - Смотри, я тебя предупредил!

    Спать ложимся вповалку вокруг костра. Чтобы снизу не тянуло холодом, под себя укладываем куски фанеры и ветошь. Укрываемся драной-передранной мешковиной. "Жить можно, — успокаиваю я себя, прикрыв глаза. — Снаружи дубняк, а тут — красота... Чуть ли не Африка. Разве сравнить с депо?"

    С одного боку от меня оказывается Виталик-Мотыль, с другого — Рыжий. Обладатель самой тёплой одежды, Монгол, ложится крайним. Между Рыжим и Монголом ложатся Сметана и Кока. Сметана льнёт к Монголу, но тот демонстративно поворачивается к ней спиной. По другую сторону костра располагаются Торпеда, Цыка и Мама.

    - Сейчас начнётся, — шепчет мне в ухо Виталик.

    И точно: чуть приподняв голову, вижу, как командир пристраивается к лежащей на боку Маме. Торпеда, усевшись рядом с ними на корточках, с интересом наблюдает за происходящим. Рассупонивая штаны, Цыка не смотрит в мою сторону. Другое дело Мама. Она ловит мой взгляд, и в тот же момент я испуганно опускаю голову. "Ни хрена себе! — накрываю голову мешковиной. — Кажись, подмигнула... Или мне показалось? Да нет же, точно подмигнула! Интересно, с чего бы?"

    Как только с другой стороны костра начинает доносится громкое сопенье, Виталик вновь шепчет мне:

    - У них так... Сегодня — Мама, завтра — Торпеда... А могут и все вместе...

    - Меня это не колышет, — огрызаюсь я. — Отвянь!

    На самом деле, всё это очень и очень меня "колышет". А как же иначе? Ведь мне тут жить... Значит, надо как можно скорее разобраться в этих людях и их отношениях. Как без этого выбрать верную линию поведения?

    Засыпая, думаю о Торпеде: "Жаль, конечно, что отдал ей заработок. Развела, как лоха... Кажись, Цыка и не думал меня обыскивать. Ничё... При удобном случае заберу свои денежки... А не получится — сильно горевать не стану: и так подфартило неслабо... Девка славная... Везёт же Цыке... Вот бы её полапать..."

http://antonpage.spb.ru/