Приехав  в  Москву,  я  воровски остановился  в  незаметных  номерах  в переулке  возле  Арбата  и  жил  томительно,  затворником - от  свидания  до свидания с нею. Была  она  у  меня за  эти дни всего три  раза и каждый  раз входила поспешно, со словами:

- Я только на одну минуту...

Она  была бледна прекрасной бледностью любящей, взволнованной  женщины, голос  у нее срывался, и то,  как она,  бросив  куда попало зонтик,  спешила поднять вуальку и обнять меня, потрясало меня жалостью и восторгом.

- Мне кажется, - говорила она, - что он что-то подозревает, что он даже знает что-то, - может быть, прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к  моему  столу...  Я  думаю,  что  он на  все  способен  при  его жестоком, самолюбивом  характере.  Раз  он  мне  прямо  сказал:  "Я  ни  перед  чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа  и офицера!" Теперь он почему-то следит  буквально за каждым моим шагом, и, чтобы наш  план  удался, я должна быть страшно осторожна. Он уже согласен  отпустить меня, так  внушила я ему, что умру, если не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!

План  наш был дерзок:  уехать в  одном  и том  же поезде на  кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели. Я  знал это побережье,  жил когда-то некоторое время возле Сочи,  - молодой, одинокий, - на всю жизнь запомнил те осенние вечера  среди черных кипарисов, у холодных  серых волн... И она бледнела, когда  я говорил: "А  теперь я там буду с тобой, в  горных  джунглях,  у тропического моря..." В  осуществление нашего  плана мы не верили до последней  минуты  - слишком великим  счастьем казалось нам это.

В Москве шли холодные дожди, похоже было на  то, что  лето уже прошло и не вернется, было грязно, сумрачно,  улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами  прохожих   и  поднятыми,  дрожащими  на  бегу  верхами  извозчичьих пролеток. И был  темный, отвратительный  вечер, когда я ехал на  вокзал, все внутри  у  меня замирало от  тревоги и холода. По  вокзалу и по  платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в воротник пальто.

В  маленьком  купе первого класса, которое я заказал заранее, шумно лил дождь по крыше. Я немедля опустил оконную занавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку о свой белый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потом чуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразной толпы, взад  и  вперед сновавшей  с  вещами  вдоль  вагона  в  темном  свете вокзальных фонарей Мы условились, что я приеду на вокзал как можно раньше, а она как можно позже, чтобы  мне  как-нибудь не столкнуться с ней  и с ним на платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел все напряженнее  - их все не было. Ударил второй звонок - я  похолодел  от страха: опоздала  или он  в последнюю минуту вдруг не пустил ее! Но тотчас вслед за  тем был поражен его высокой  фигурой,  офицерским картузом,  узкой  шинелью и рукой  в  замшевой перчатке, которой он, широко  шагая,  держал  ее под  руку.  Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. Рядом был вагон второго класса - я мысленно видел, как  он  хозяйственно вошел  в него  вместе с  нею,  оглянулся,  - хорошо ли устроил ее носильщик, - и снял перчатку,  снял картуз, целуясь с ней, крестя ее. Третий звонок оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оцепенение. Поезд расходился,  мотаясь, качаясь, потом  стал  нести ровно,  на  всех  парах... Кондуктору,  который проводил ее  ко  мне и перенес ее вещи, я ледяной рукой сунул десятирублевую бумажку.

Войдя, она даже  не поцеловала меня, только жалостно улыбнулась, садясь на диван и снимая, отцепляя от волос шляпку.

- Я совсем не могла обедать, - сказала  она. - Я думала, что не выдержу эту страшную роль до конца.  И ужасно хочу пить. Дай мне  нарзану, - сказала она, в первый раз говоря  мне ты. - Я убеждена, что он поедет вслед за мною. Я дала ему  два адреса,  Геленджик и  Гагры. Ну вот,  он и будет  дня  через три-четыре в Геленджике. Но бог с ним, лучше смерть, чем эти муки...

Утром, когда я вышел в коридор, в  нем было солнечно, душно, из уборных пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнет людный вагон утром. За мутными от пыли и  нагретыми  окнами шла ровная  выжженная степь,  видны  были  пыльные широкие дороги,  арбы, влекомые волами,  мелькали  железнодорожные  будки  с канареечными кругами  подсолнечников  и  алыми  мальвами  в  палисадниках... Дальше пошел  безграничный простор нагих равнин  с курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче, потом призраки первых гор на горизонте...

Из Геленджика и  Гагр она послала ему по открытке, написала, что еще не знает, где останется.

Потом мы спустились вдоль берега к югу.

Мы  нашли  место  первобытное,  заросшее  чинаровыми  лесами, цветущими кустарниками,   красным  деревом,   магнолиями,  гранатами,   среди  которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы.

Я просыпался рано  и, пока она спала, до чая,  который мы пили часов  в семь, шел по холмам  в  лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно.  В  лесах  лазурно  светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами сияла предвечная белизна снежных гор... Назад я проходил  по  знойному и  пахнущему  из  труб  горящим кизяком  базару нашей деревни там кипела торговля,  было  тесно от народа, от верховых  лошадей  и осликов,  -  по  утрам  съезжалось туда  на  базар  множество разноплеменных горцев, -  плавно ходили  черкешенки  в  черных, длинных до земли одеждах, в красных  чувяках,  с закутанными  во  что-то  черное  головами,  с  быстрыми взглядами, мелькавшими порой из этой траурной закутанности.

Потом мы уходили на берег моря, всегда совсем пустой, купались и лежали на  солнце до самого завтрака. После  завтрака - все жаренная на шкаре рыба, белое вино,  орехи  и фрукты - в знойном сумраке нашей хижины под черепичной крышей тянулись через сквозные ставни горячие, веселые полосы света.

Когда жар спадал  и мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет фиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому покою, этой красоте.

На  закате часто громоздились за морем удивительные  облака, они пылали так  великолепно, что  она порой ложилась на тахту, закрывала  лицо  газовым шарфом и плакала, еще две, три недели - и опять Москва!

Ночи были  теплы  и непроглядны, в черной  тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мухи, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз привыкал к  темноте, выступали  вверху  звезды  и гребни гор, над деревней вырисовывались деревья, которых мы не замечали днем. И всю ночь  слышался  оттуда,  из  духана,  глухой  стук  в  барабан  и  горловой, заунывный,  безнадежно-счастливый  вопль  как  будто  все  одной  и  той  же бесконечной песни.

Недалеко от нас, в  прибрежном овраге,  спускавшемся из  лесу  к  морю, быстро прыгала по  каменистому  ложу  мелкая, прозрачная речка.  Как чудесно дробился, кипел  ее  блеск в тот таинственный час,  когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна!

Иногда по ночам надвигались с  гор  страшные тучи,  шла злобная буря, в шумной  гробовой черноте  лесов то  и  дело разверзались  волшебные  зеленые бездны и  раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома.  Тогда  в лесах просыпались и мяукали орлята,  ревел  барс, тявкали  чекалки...  Раз к нашему  освещенному окну сбежалась целая  стая их,  - они всегда сбегаются в такие ночи к жилью, - мы открыли окно и смотрели на них сверху, а они стояли под блестящим  ливнем  и  тявкали, просились  к нам... Она радостно плакала, глядя на них.

Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи он купался утром в море, потом брился,  надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал  в своей гостинице на  террасе ресторана,  выпил бутылку шампанского, пил  кофе с шартрезом,  не спеша  выкурил сигару.  Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

12. 11. 38