В  холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями,  к длинной  избе,  в  одной  связи  которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно  было  отдохнуть или  переночевать,  пообедать  или  спросить  самовар, подкатил закиданный  грязью  тарантас  с  полуподнятым  верхом,   тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах  тарантаса  сидел  крепкий  мужик  в  туго  подпоясанном армяке, серьезный и  темноликий,  с  редкой  смоляной  бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик военный  в  большом  картузе  и  в  николаевской серой шинели с бобровым стоячим  воротником,  еще  чернобровый,  но  с  белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у  него  был  пробрит  и  вся  наружность  имела  то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем  и,  придерживая  руками  в  замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

-- Налево,  ваше  превосходительство,  --  грубо крикнул с козел кучер, и  он,  слегка  нагнувшись  на  пороге  от  своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

В  горнице  было  тепло,  сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой  суровой  скатертью стол,  за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново  белела  мелом;  ближе  стояло  нечто вроде  тахты,  покрытой  пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок  печи;  из-за  печной  заслонки  сладко   пахло   щами   -- разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном  мундире  и  в  сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой  по  голове  --  седые волосы   его   с   начесами  на  висках  к  углам  глаз  слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В  горнице  никого  не  было,  и  он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

-- Эй, кто там!

Тотчас  вслед  за  тем  в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на  верхней  губе  и  вдоль щек,  легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как  у  гусыни,  животом  под  черной шерстяной юбкой.

-- Добро  пожаловать,  ваше превосходительство, -- сказала она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?

Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и  на  легкие ноги   в  красных  поношенных  татарских  туфлях  и  отрывисто, невнимательно ответил:

-- Самовар. Хозяйка тут или служишь?

-- Хозяйка, ваше превосходительство.

-- Сама, значит, держишь?

-- Так точно. Сама.

-- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

-- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.

-- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

-- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при  господах выросла,   как   не   уметь   прилично  себя  держать,  Николай Алексеевич.

Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.

-- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.

-- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.

-- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку  и  в упор  глядя  на  нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?

-- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок  восемь, а вам под шестьдесят, думаю?

-- Вроде этого... Боже мой, как странно!

-- Что странно, сударь?

-- Но все, все... Как ты не понимаешь!

Усталость   и   рассеянность   его  исчезли,  он  встал  и решительно заходил по горнице, глядя в пол.  Потом  остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

-- Ничего  не  знаю  о  тебе  с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?

-- Мне господа вскоре после вас вольную дали.

-- А где жила потом?

-- Долго рассказывать, сударь.

-- Замужем, говоришь, не была?

-- Нет, не была.

-- Почему? При такой красоте, которую ты имела?

-- Не могла я этого сделать.

-- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?

-- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.

Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

-- Все проходит, мой друг, -- забормотал  он.  --  Любовь, молодость  --  все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как  это  сказано  в  книге  Иова?  "Как  о  воде протекшей будешь вспоминать".

-- Что  кому  бог  дает,  Николай  Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь -- другое дело.

Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

-- Ведь не могла же ты любить меня весь век!

-- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все  одним жила.  Знала,  что  давно  вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было,  а  вот...  Поздно  теперь  укорять,  а  ведь правда,  очень  бессердечно  вы  меня бросили, -- сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной,  уж  не  говоря обо  всем  прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как?  И  все  стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она с недоброй улыбкой.

-- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. -- Как горяча,  как  прекрасна!  Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?

-- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

-- А! Все проходит. Все забывается.

-- Все проходит, да не все забывается.

-- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. -- Уходи, пожалуйста.

И, вынув платок  и  прижав  его  к  глазам,  скороговоркой прибавил:

-- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.

Она подошла к двери и приостановилась:

-- Нет,  Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я  вас  никогда не  могла.  Как  не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

-- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. --  Одно  тебе  скажу: никогда  я  не  был  счастлив  в  жизни,  не думай, пожалуйста. Извини, что, может  быть,  задеваю  твое  самолюбие,  но  скажу откровенно,  --  жену  я  без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока  рос, каких  только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все  это тоже  самая  обыкновенная,  пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что  имел  в жизни.

Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.

-- Прикажи подавать...

Когда  поехали  дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал  свои  последние слова  и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"

К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то  думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:

-- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?

-- Давно, Клим.

-- Баба  -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.

-- Это ничего не значит.

-- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она,  говорят,  справедлива  на это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.

-- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду...

Низкое  солнце  желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он  глядел  на  мелькавшие  подковы,  сдвинув черные брови, и думал:

"Да,  пеняй  на  себя.  Да,  конечно,  лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше?  Что, если  бы  я  не  бросил  ее?  Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя  жена,  хозяйка  моего петербургского дома, мать моих детей?"

И, закрывая глаза, качал головой.

20 октября 1938