Под   большие  зимние  праздники  был  всегда,  как  баня, натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла она из просторных и  низких  комнат,  двери  которых  все  были раскрыты  напролет,  -- от прихожей до диванной, находившейся в самом конце дома, --  и  блистала  в  красных  углах  восковыми свечами и лампадами перед иконами.

Под  эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы, от  топки  скоро  сохнувшие,  а  потом  застилали  их   чистыми попонами,  в  наилучшем  порядке  расставляли  по  своим местам сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и серебряными окладами икон, зажигали лампады  и  свечи,  все  же прочие  огни  тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В  доме водворялась  тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий чего-то покой, как нельзя более подобающий  ночному  священному виду икон, озаренных скорбно и умилительно.

Зимой   гостила   иногда  в  усадьбе  странница  Машенька, седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот  только  она одна  во  всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из людской в прихожую и сняв с своих  маленьких  ног  в  шерстяных чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти жаркие,  таинственно  освещенные  комнаты, всюду становилась на колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла  в прихожую,  садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней, и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама с собой. Так и  узнал  я  однажды  про  этого  "божьего  зверя, господня волка": услыхал, как молилась ему Машенька.

Мне  не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти в диванную и взять там что-нибудь почитать из  книжных  шкапов. Машенька  не  слыхала  меня. Она что-то говорила, сидя в темной прихожей. Я приостановясь,  прислушался.  Она  наизусть  читала псалмы.

-- Услышь,  господи,  молитву мою и внемли воплю моему, -- говорила она без всякого выражения.  --  Не  будь  безмолвен  к слезам  моим,  ибо  странник я у тебя и пришлец на земле, как и все отцы мои...

Скажите богу: как страшен ты в делах твоих!

Живущий  под  кровом  всевышнего  под  сенью   всемогущего покоится...  На  аспида  и  василиска наступишь, попрешь льва и дракона...

На последних словах она тихо, но  твердо  повысила  голос, произнесла   их   убежденно:  попрешь  льва  и  дракона.  Потом помолчала   и,   медленно   вздохнув,   сказала   так,    точно разговаривала с кем-то:

-- Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор...

Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с него маленькие  ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на груди. Она смотрела перед собой, не видя  меня.  Потом  подняла глаза к потолку и раздельно промолвила:

-- И  ты,  божий зверь, господень волк, моли за нас царицу небесную.

Я подошел и негромко сказал:

-- Машенька, не бойся, это я.

Она уронила руки, встала, низко поклонилась:

-- Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не  боюсь.  Чего  ж  мне бояться  теперь?  Это  в  младости  глупа  была, всего боялась. Темнозрачний бес смущал.

-- Сядь, пожалуйста, -- сказал я.

-- Никак нет, -- ответила она. -- Я постою-с.

Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей, заставил ее сесть и сел с ней рядом.

-- Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты  молилась?  Разве есть такой святой -- господний волк?

Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:

-- Ах  какая  ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?

Она подумала. Потом серьезно ответила:

-- Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.

-- Как видела? Где? Когда?

-- Давно, сударь, в незапамятный срок. А где -- и  сказать не  умею: помню одно -- мы туда трое суток ехали. Было там село Крутые Горы. Я и сама  дальняя,  --  может,  изволили  слышать: рязанская,  --  а  тот  край  еще ниже будет, в Задонщине, и уж какая там местность грубая, тому и слова не найдешь.  Там-то  и была  заглазная  деревня наших князей, ихнего дедушки любимая., -- целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам, а на самой высокой горе,  на  венце  ее,  над  рекой  Каменной, господский  дом,  тоже  голый  весь,  трехъярусный,  и  церковь желтая, колонная,  а  в  той  церкви  этот  самый  божий  волк: посередь,  стало  быть,  плита  чугунная  над могилой князя, им зарезанного, а на правом столпе -- он сам, этот волк,  во  весь свой  рост  и  склад  написанный:  сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в  земь -- так  и  зарит  в  глаза:  ожерелок седой, остистый, толстый, голова большая,  остроухая,  клыками  оскаленная,  глаза  ярые, кровавые,  округ  же  головы  золотое  сияние,  как  у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое диво  дивное!  До  того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!

-- Постой,  Машенька, -- сказал я, -- я ничего не понимаю, зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь -- он зарезал князя: так почему ж он святой и  зачем  ему  быть надо  княжеской  могилой?  И  как ты попала туда, в это ужасное село? Расскажи все толком.

И Машенька стала рассказывать:

-- Попала я, сударь, туда по той причине, что  была  тогда крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я сирота,  родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, -- беглый, скорее всего, -- незаконно обольстил мою матушку, да и  скрылся бог  весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в  дом,  как  только сравнялось  мне  тринадцать  лет  и  приставили  на побегушки к молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она  меня  ни на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с собой  в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое дедовское наследие, в эту самую  заглазную  деревню,  в  Крутые Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, -- так и стоял  дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, -- ну и захотели наши молодые господа проведать ее.  А  какой  страшной смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.

В   зале  что-то  слегка  треснуло  и  потом  упало,  чуть стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала  в  зал:  там уже  пахло  гарью  от  упавшей  свечи.  Она замяла еще чадивший свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и,  вскочив  на стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в серебряные  лунки  под  иконой, и приладила ее в ту, из которой она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала  в  лунку потекшим,  как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей  и  опять  соскочила  на пол.

-- Ишь  как весело затеплилось, -- сказала она, крестясь и глядя на ожившее золото свечных огоньков.  --  И  какой  дух-то церковный пошел!

Пахло  сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем,  чернела ночь  и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей в  палисаднике.   Машенька   посмотрела   на   них,   еще   раз перекрестилась и вошла опять в прихожую.

-- Почивать  вам  пора,  сударь, -- сказала она, садясь на ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой  ручкой.  -- Ночь-то уж грозная стала.

-- Почему грозная?

-- А  потому,  что  потаенная,  когда лишь алектор, петух, по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не  спать.  Тут  сам господь  землю  слушает,  самые главные звезды начинают играть, проруби мерзнут по морям и рекам.

-- А что ж ты сама не спишь по ночам?

-- И я, сударь, сколько  надобно  сплю.  Старому  человеку много ли сна полагается? Как птице на ветке.

-- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.

-- Да  ведь  это  дело  темное,  давнее, сударь, -- может, баллада одна.

-- Как ты сказала?

-- Баллада, сударь.  Так-то  все  наши  господа  говорили, любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю -- мороз по голове идет:

Воет сыр-бор за горою,

Метет в белом поле,

Стала вьюга-непогода,

Запала дорога...

До чего хорошо, господи!

-- Чем хорошо, Машенька?

-- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.

-- В старину, Машенька, все жутко было.

-- Как  сказать,  сударь?  Может,  и правда, что жутко, да теперь-то все мило кажется. Ведь  когда  это  было?  Уж  так-то давно, -- все царства-государства прошли, все дубы от древности рассыпались,  все  могилки сровнялись с землей. Вот и это дело, -- на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело это будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых Горах сидел, что она на него за что-то  разгневалась,  заточила его  вдаль  от  себя,  и он очень лют сделался -- пуще всего на казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе  был,  а касательно  наружности  отлично красив и будто бы не было ни на дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он к себе, в свою сераль, на первую ночь не  требовал.  Ну  вот  и впал  он  в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной  службе был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему на  поклон,  в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее. Про любовь, сударь, недаром поется:

Жар любви во всяком царстве,

Любится земной весь круг...

И какой же может быть грех, если  хоть  и  старый  человек мышлит  о  любимой,  вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем иное было, тут вроде  как  родная  дочь  была,  а  он  на  блуд простирал алчные свои намерения.

-- Ну и что же?

-- А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел, решил  молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел, крадучись, как только заснул старый  князь,  из  родного  дома, вывел  молодую  жену  --  и был таков. Только старый князь и не думал спать: он еще с вечера все узнал  от  своих  наушников  и немедля  в  погоню  пошел.  Ночь,  мороз несказанный, аж кольцо округ месяца лежит, снегов в степи выше роста человеческого,  а ему  все  нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами, верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим,  и  уж  видит впереди  тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду! А там не слушают, гонят тройку во весь дух и  пыл.  Стал  тогда старый  князь  стрелять  в  лошадей и убил на скаку сперва одну пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж  хотел  коренника свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под месяцем,   великий,  небывалый  волк,  с  глазами,  как  огонь, красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него, а он даже глазом не моргнул: вихрем нанёсся на князя, прянул  к нему на грудь -- и в единый миг пересек ему кадык клыком.

-- Ах,  какие  страсти,  Машенька, -- сказал я. -- Истинно баллада!

-- Грех, не смейтесь, сударь, -- ответила она. --  У  бога всего много.

-- Не   спорю,  Машенька.  Только  странно  все-таки,  что написали этого волка как раз возле  могилы  князя,  зарезанного им.

-- Его  написали,  сударь,  по собственному желанию князя: его домой  еще  живого  привезли,  и  он  успел  перед  смертью покаяться  и причастье принять, а в последний свой миг приказал написать того волка в церкви над своей  могилой:  в  назидание, стало  быть,  всему  потомству княжескому. Кто ж его мог по тем временам ослушаться? Да и  церковь-то  была  его  домашняя,  им самим строенная.

3 февраля 1938