Дьяконов сын, семинарист, приехавший в село к родителям на каникулы, проснулся однажды в темную жаркую ночь  от  жестокого телесного  возбуждения  и,  полежав,  распалил  себя еще больше воображением: днем, перед обедом, подсматривал  из  прибрежного лозняка над заводью речки, как приходили туда с работы девки и, сбрасывая  с  потных  белых тел через голову рубашки, с шумом и хохотом,  задирая  лица,  выгибая  спины,  кидались  в   горячо блестевшую  воду;  потом,  не  владея собой, встал, прокрался в темноте через сенцы в кухню, где было  черно  и  жарко,  как  в топленой  печи,  нашарил,  протягивая  вперед  руки,  нары,  на которых  спала  кухарка,  нищая,   безродная   девка,   слывшая дурочкой,  и  она,  от страха, даже не крикнула. Жил он с ней с тех пор все лето и прижил мальчика, который и  стал  расти  при матери  в кухне. Дьякон, дьяконица, сам батюшка и весь его дом, вся семья лавочника и урядник с женой, все знали, от кого  этот мальчик,  и семинарист, приезжая на каникулы, видеть не мог его от злобного стыда за свою прошлое: жил с дурочкой!

Когда он кончил курс, -- "блестяще!", как всем рассказывал дьякон,  --  и  опять  приехал  к  родителям  на   лето   перед поступлением в академию, они в первый же праздник назвали к чаю гостей,  чтобы погордиться перед ними будущим академиком. Гости тоже говорили о его блестящей будущности, пили чай, ели  разные варенья,  и  счастливый дьякон завел среди их оживленной беседы зашипевший и потом громко закричавший граммофон.

Все  смолкли  и  с  улыбками  удовольствия  стали  слушать подмывающие  звуки  "По  улице  мостовой",  как вдруг в комнату влетел и неловко, не в лад заплясал, затопал кухаркин  мальчик, которому  мать,  думая  всех  умилить им, сдуру шепнула: "Беги, попляши, деточка". Все растерялись от неожиданности, а дьяконов сын, побагровев, кинулся на него подобно тигру и с такой  силой швырнул  вон  из  комнаты,  что  мальчик  кубарем  покатился  в прихожую.

На другой день дьякон  и  дьяконица,  по  его  требованию, кухарку  прогнали.  Они  были  люди добрые и жалостливые, очень привыкли к ней, полюбили ее за ее безответность,  послушание  и всячески   просили   сына   смилостивиться.   Но   он   остался непреклонен, и его не посмели  ослушаться.  К  вечеру  кухарка, тихо  плача  и держа в одной руке свой узелок, а в другой ручку мальчика, ушла со двора.

Все лето после того она ходила с ним по деревням и  селам, побираясь Христа ради. Она обносилась, обтрепалась, спеклась на ветру  и  на  солнце,  исхудала  до  костей  и  кожи,  но  была неутомима.  Она  шла  босая,  с  дерюжной  сумой  через  плечо, подпираясь высокой палкой, и в деревнях и селах молча кланялась перед  каждой  избой.  Мальчик  шел за ней сзади, тоже с мешком через плечико в старых башмаках ее,  разбитых  и  затвердевших, как те опорки, что валяются где-нибудь в овраге.

Он  был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей красной  шерстке,  носик  расплющенный,  с  широкими  ноздрями, глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он был очень мил.

28 сентября 1940