Было  начало  осени,  бежал  по  опустевшей  Волге пароход "Гончаров".  Завернули  ранние  холода,  туго  и   быстро   дул навстречу,  по  серым  разливам  ее  азиатского  простора, с ее восточных, уже порыжевших берегов,  студеный  ветер,  трепавший флаг  на  корме,  шляпы,  картузы  и одежды ходивших по палубе, морщивший им лица, бивший в рукава и полы. И бесцельно и скучно провожала пароход единственная  чайка  --  то  летела,  выпукло кренясь  на  острых крыльях, за самой кормой, то косо смывалась вдаль, в сторону, точно не зная, что  с  собой  делать  в  этой пустыне великой реки и осеннего серого неба.

И  пароход  был  почти  пуст,  -- только артель мужиков на нижней палубе, а по верхней ходили взад и вперед, встречаясь  и расходясь,  всего трое: те два из второго класса, что оба плыли куда-то в одно и то же место и были неразлучны,  гуляли  всегда вместе,  все  о  чем-то  деловито говоря, и были похожи друг на друга незаметностью, и пассажир  первого  класса,  человек  лет тридцати, недавно прославившийся писатель, заметный своей не то печальной,  не  то сердитой серьезностью и отчасти наружностью: он был высок, крепок, --  даже  слегка  гнулся,  как  некоторые сильные люди, -- хорошо одет и в своем роде красив: брюнет того восточного  типа,  что встречается в Москве среди ее старинного торгового люда; он и вышел из этого люда, хотя ничего общего  с ним уже не имел.

Он  одиноко  ходил  твердой  поступью, в дорогой и прочной обуви,  в  черном  шевиотовом  пальто  и  клетчатой  английской каскетке,  шагал  взад  и  вперед,  то  навстречу ветру, то под ветер, дыша этим сильным воздухом осени и Волги. Он доходил  до кормы,  стоял  на  ней, глядя на расстилавшуюся и бегущую серой зыбью сзади парохода реку и опять, резко  повернувшись,  шел  к носу, на ветер, нагибая голову в надувавшейся каскетке и слушая мерный   стук  колесных  плиц,  с  которых  стеклянным  холстом катилась шумящая вода. Наконец он вдруг приостановился и  хмуро улыбнулся:  показалась  поднимавшаяся  из  пролета  лестницы, с нижней палубы, из третьего класса, черная дешевенькая, шляпка и под  ней  испитое,  милое  лицо  той,  с  которой  он  случайно познакомился  вчера  вечером. Он пошел к ней навстречу широкими шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него и тоже с  улыбкой,  подгоняемая  ветром,  вся  косясь  от  ветра, придерживая худой рукой шляпку, в легком пальтишке, под которым видны были тонкие ноги.

-- Как  изволили  почивать? -- громко и мужественно сказал он на ходу.

-- Отлично! -- ответила она неумеренно весело. -- Я всегда сплю, как сурок...

Он задержал ее руку в своей большой руке и посмотрел ей  в глаза. Она с радостным усилием встретила его взгляд.

-- Что  ж  вы  так  заспались,  ангел  мой,  --  сказал он фамильярно. -- Добрые люди уже завтракают.

-- Все   мечтала!   --   ответила   она   бойко,    совсем несоответственно всему своему виду.

-- О чем же это?

-- Мало ли о чем?

-- Ой, смотрите! "Так тонут маленькие дети, купаясь летнею порой, чеченец ходит за рекой".

-- Вот  чеченца-то  я  и  жду!  --  ответила  она с той же веселой бойкостью.

-- Пойдем лучше водку пить  и  уху  есть,  --  сказал  он, думая: ей и завтракать-то, верно, не на что.

Она кокетливо затопала ногами:

-- Да, да, водки, водки! Чертов холод!

И  они  скорым  шагом пошли в столовую первого класса, она впереди, он за нею, уже с некоторой жадностью осматривая ее.

Он вспоминал о ней ночью. Вчера, случайно заговорив с  ней и  познакомившись  у  борта  парохода, подходившего в сумерки к какому-то черному высокому берегу, под  которым  уже  рассыпаны были  огни, он потом посидел с ней на палубе, на длинной лавке, идущей вдоль кают  первого  класса,  под  их  окнами  с  белыми сквозными  ставнями,  но  посидел мало и ночью жалел об этом. К удивлению своему, он ночью понял, что уже хотел ее. Почему?  По привычке   дорожного   влечения   к   случайным  и  неизвестным спутницам? Теперь, сидя с ней в столовой, чокаясь  рюмками  под холодную  зернистую икру с горячим калачом, он уже знал, почему так влечет его она, и нетерпеливо ждал доведения дела до конца. Оттого, что все это -- и водка  и  ее  развязность  --  было  в удивительном  противоречии  с  ней, он внутренне волновался все больше.

-- Ну-с, еще по единой, и шабаш! -- говорит он.

-- И правда шабаш,  --  отвечает  она  в  тон  ему.  --  А замечательная водка!

Конечно,  она  тронула его тем, что так растерялась вчера, когда  он  назвал  ей  свое  имя,  поражена  была   неожиданным знакомством  с известным писателем, -- чувствовать и видеть эту растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагает к женщине, если она не совсем  дурна  и  глупа,  сразу  создает некоторую   интимность  между  тобой  и  ею,  дает  смелость  в обращении с нею и уже как бы некоторое право на нее. Но не одно это возбуждало его: он, видимо, поразил ее и как мужчина, а она его тронула именно всей своей бедностью  и  простосердечностью. Он  уже  усвоил  себе  бесцеремонность с поклонницами, легкий и скорый переход от первых минут знакомства с  ними  к  вольности обращения,  якобы  артистического,  и  эту  наигранную простоту расспросов:  кто  вы  такая?  откуда?  замужняя  или  нет?  Так расспрашивал   он   и  вчера  --  глядел  в  сумрак  вечера  на разноцветные огни на бакенах, длинно отражавшиеся  в  темнеющей воде  вокруг  парохода  на  красно  горевший  костер на плотах, чувствовал гранах дымка оттуда, думая: "Это надо запомнить -- в этом дымке тотчас чудится запах ухи", -- и расспрашивал:

-- Можно узнать, как зовут?

Она быстро сказала свое имя-отчество.

-- Возвращаетесь откуда-нибудь домой?

-- Была в Свияжске у сестры, у нее внезапно  умер  муж,  и она, понимаете, осталась в ужасном положении...

Она  сперва так смущалась, что все смотрела куда-то вдаль. Потом стала отвечать смелее.

-- А вы тоже замужем?

Она начала странно усмехаться:

-- Замужем. И, увы, уже не первый год...

-- Почему увы?

-- Выскочила  по  глупости  чересчур  рано.   Не   успеешь оглянуться, как жизнь пройдет!

-- Ну, до этого еще далеко.

-- Увы,  недалеко!  А  я  еще ничего, ничего не испытала в жизни!

-- Еще не поздно испытать.

И тут она вдруг с усмешкой тряхнула головой:

-- И испытаю!

-- А кто ваш муж? Чиновник?

Она махнула ручкой:

-- Ах, очень хороший и добрый, но, к сожалению, совсем  не интересный человек... Секретарь нашей земской уездной управы...

"Какая   милая  и  несчастная!"  --  подумал  он  и  вынул портсигар:

-- Хотите папиросу?

-- Очень!

И она неумело,  но  отважно  закурила,  быстро,  по-женски затягиваясь.  И  в  нем  еще  раз  дрогнула жалость к ней, к ее развязности, а вместе с жалостью -- нежность  и  сладострастное желание    воспользоваться    ее    наивностью   и   запоздалой неопытностью, которая, он уже чувствовал, непременно соединится с крайней смелостью. Теперь, сидя в столовой, он с  нетерпением смотрел  на  ее  худые  руки,  на  увядшее  и  оттого еще более трогательное  личико,  на  обильные,  кое-как  убранные  темные волосы,  которыми  она  все  встряхивала,  сняв черную шляпку и скинув с  плеч,  с  бумазейного  платья  серое  пальтишко.  Его умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с ним вчера о своей семейной жизни, о своем немолодом возрасте, и то,  что  она  вдруг так расхрабрилась теперь, делает и говорит как раз то, что так удивительно  не  идет  к  ней.  Она  слегка раскраснелась  от водки, даже бледные губы ее порозовели, глаза налились сонно-насмешливым блеском.

-- Знаете, -- сказала она вдруг,  --  вот  мы  говорили  о мечтах:  знаете,  о  чем  я  больше всего мечтала гимназисткой? Заказать себе визитные  карточки!  Мы  совсем  обеднели  тогда, продали  остатки  имения  и переехали в город, и мне совершенно некому было давать их, а как я мечтала! Ужасно глупо...

Он сжал зубы и крепко взял  ее  ручку,  под  тонкой  кожей которой  чувствовались  все  косточки,  но она, совсем не поняв его, сама, как опытная  обольстительница,  поднесла  ее  к  его губам и томно посмотрела на него.

-- Пойдем ко мне...

-- Пойдем... Здесь, правда, что-то душно, накурено!

И, встряхнув волосами, взяла шляпку.

Он  в  коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо. Он с  ненавистью  страсти  и  любви  чуть  не укусил  ее  в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему губы.

В полусвете каюты с опущенной на  окне  сквозной  решеткой она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать все  то  неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с этим красивым, сильным и  известным  человеком,  расстегнула  и стоптала  с себя упавшее на пол платье, осталась, стройная, как мальчик, в легонькой сорочке, с голыми плечами  и  руками  и  в белых панталончиках, и его мучительно пронзила невинность всего этого.

-- Все   снять?  --  шепотом  спросила  она,  совсем,  как девочка.

-- Все, все, -- сказал он, мрачнея все более.

Она покорно и быстро переступила из всего  сброшенного  на пол   белья,   осталась   вся   голая,  серо-сиреневая,  с  той особенностью женского тела, когда оно нервно зябнет, становится туго и прохладно, покрываясь гусиной  кожей,  в  одних  дешевых серых чулках с простыми подвязками, в дешевых черных туфельках, и  победоносно  пьяно  взглянула  на  него,  берясь за волосы и вынимая из них шпильки. Он, холодея, следил за ней.  Телом  она оказалась лучше, моложе, чем можно было думать. Худые ключицы и ребра  выделялись  в  соответствии  с  худым  лицом  и  тонкими голенями. Но бедра были даже крупны. Живот с маленьким глубоким пупком был впалый, выпуклый треугольник темных  красивых  волос под  ним  соответствовал  обилию  темных  волос  на голове. Она вынула  шпильки,  волосы  густо  упали  на  ее  худую  спину  в выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, -- маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками  повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство,  которое  так не  к  лицу  было  ей  и  потому  так  возбуждало его жалостью, нежностью,  страстью...  Между  планок  оконной  решетки,  косо торчавших   вверх,  ничего  не  могло  быть  видно,  но  она  с восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор  и шаги  проходящих  по палубе под самым окном, и это еще страшнее увеличивало восторг ее развратности. О, как  близко  говорят  и идут -- и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этой белой каюте!

Потом он ее, как мертвую, положил на койку. Сжав зубы, она лежала  с  закрытыми  глазами  и уже со скорбным успокоением на побледневшем и совсем молодом лице.

Перед вечером, когда пароход причалил там,  где  ей  нужно было  сходить,  она  стояла  возле  него  тихая,  с  опущенными ресницами. Он поцеловал ее холодную ручку с  той  любовью,  что остается  где-то  в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь, побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.

5 октября 1940