В  июне  того  года  он  гостил  у  нас в имении -- всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом  и соседом   моего   отца.   Пятнадцатого  июня  убили  в  Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты  газеты.  Отец вышел  из  кабинета  с  московской  вечерней  газетой в руках в столовую, где он, мама и я  еще  сидели  за  чайным  столом,  и сказал:

-- Ну,  друзья  мои,  война!  В  Сараеве  убит австрийский кронпринц. Это война!

На Петров день к  нам  съехалось  много  народу,  --  были именины  отца,  -- и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну...

В сентябре он приехал к нам всего на сутки  --  проститься перед  отъездом  на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению,  самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:

-- Удивительно ранняя и холодная осень!

Мы  в  тот  вечер  сидели  тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой  сказал  отец  и про  осень.  Я  подошла  к  балконной  двери  и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро  сверкали  чистые ледяные  звезды.  Отец  курил,  откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над  столом  жаркую  лампу,  мама,  в  очках, старательно  зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, -- мы знали какой, -- и это было и трогательно  и  жутко.  Отец спросил:

-- Так   ты  все-таки  хочешь  ехать  утром,  а  не  после завтрака?

-- Да, если позволите, утром,  --  ответил  он.  --  Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.

Отец легонько вздохнул:

-- Ну,  как  хочешь,  душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра...

Мама  встала  и  перекрестила  своего  будущего  сына,  он склонился  к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, -- я вздумала раскладывать  пасьянс, -- он молча ходил из угла в угол, потом спросил:

-- Хочешь пройдемся немного?

На  душе  у  меня  делалось  все  тяжелее,  я  безразлично отозвалась:

-- Хорошо...

Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать,  с  милой усмешкой вспомнил стихи Фета:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот...

-- Капота нет, -- сказала я. -- А как дальше?

-- Не помню. Кажется, так:

Смотри -- меж чернеющих сосен

Как будто пожар восстает...

-- Какой пожар?

-- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть  в  этих стихах. "Надень свою шаль и капот..." Времена наших дедушек и бабушек... Ах, Боже мой, Боже мой!

-- Что ты?

-- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя...

Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я  держалась  за  его  рукав.  Потом стали  обозначаться  в  светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся  к дому:

-- Посмотри,  как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...

Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской  накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.

-- Как  блестят  глаза,  -- сказал он. -- Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют,  ты  все-таки  не  сразу забудешь меня?

Я  подумала:  "А  вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду  его  в  какой-то  срок  --  ведь  все  в  конце  концов забывается?" И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:

-- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!

Он, помолчав, медленно выговорил:

-- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.

Я горько заплакала...

Утром  он  уехал.  Мама  надела  ему  на  шею  тот роковой мешочек, что зашивала вечером, -- в нем  был  золотой  образок, который носили на войне ее отец и дед, -- и мы все перекрестили его  с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на  крыльце  в  том  отупении,  которое  всегда  бывает,  когда проводишь   кого-нибудь  на  долгую  разлуку,  чувствуя  только удивительную  несовместность  между  нами  и   окружавшим   нас радостным,  солнечным,  сверкающим  изморозью  на  траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по  комнатам,  заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос...

Убили  его  --  какое  странное  слово!  -- через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет.  И  многое, многое  пережито  было  за  эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в  памяти  все  то волшебное,  непонятное,  непостижимое  ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни  отца, ни  матери  уже  не  было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: "Ну,  ваше  сиятельство,  как  ваши  обстоятельства?"  Я   тоже занималась  торговлей,  продавала,  как многие продавали тогда, солдатам  в  папахах  и   расстегнутых   шинелях   кое-что   из оставшегося  у меня, -- то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и  вот  тут,  торгуя  на  углу Арбата  и  рынка,  встретила  человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж  и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам,  чуть  не  две недели, -- я бабой, в лаптях, он в истертом  казачьем  зипуне,  с  отпущенной  черной  с  проседью бородой,  --  и  пробыли  на  Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев  из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких  у  меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время  в Крым,  к  Врангелю,  оставив  ребенка  на моих руках. Там они и пропали без вести.  А  я  еще  долго  жила  в  Константинополе, зарабатывая  на  себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с  ней!  Болгария, Сербия,  Чехия, Бельгия, Париж, Ницца... Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила  в  шоколадном  магазине возле   Мадлэн,   холеными   ручками  с  серебряными  ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их  золотыми шнурочками;  а  я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет... Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году  --  и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!

Так  и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что  я  пережила  с тех  пор,  всегда  спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний  вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, -- остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там  он  ждет  меня -- с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне..." Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.

3 мая 1944