Я увидел ее однажды утром во  дворе  той  гостиницы,  того старинного  голландского  дома  в  кокосовых  лесах  на  берегу океана, где я проживал в те дни. И потом видел  ее  там  каждое утро. Она полулежала в камышовом кресле, в легкой, жаркой тени, падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий, желтолицый, мучительно-узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую куртку и  такие  же  панталоны,  приносил  ей,  шурша босыми ногами по гравию, и  ставил  на  столик  возле  кресла  поднос  с  чашкой золотого  чаю, что-то почтительно говорил ей, не шевеля сухими, стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а она  полулежала и  медленно  помахивала  соломенным веером, мерно мерцая черным бархатом своих удивительных  ресниц...  К  какому  роду  земных созданий можно было отнести ее?

Ее  тропически крепкое маленькое тело, его кофейная нагота была открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен, а стан и бедра как-то повиты яркой  зеленой  тканью.  Маленькие ступни  с  красными  ногтями пальцев выглядывали между красными ремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы, высоко поднятые прической,  странно  не  соответствовали  своей грубостью  нежности  ее  детского лица. В мочках маленьких ушей покачивались золотые дутые кольца. И неправдоподобно огромны  и великолепны были черные ресницы -- подобие тех райских бабочек, что   так  волшебно  мерцают  на  райских  индийских  цветах... Красота, ум, глупость -- все эти слова никак не шли к ней,  как не  шло  все человеческое: поистине, была она как бы с какой-то другой   планеты.   Единственное,   что   шло   к   ней,   была бессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая черным бархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахивая веером...

Раз  утром,  когда  во  двор  гостиницы  вбежал  рикша, на котором я  обычно  ездил  в  город,  малаец  встретил  меня  на ступеньках веранды и, поклонившись, тихо сказал по-английски:

-- Сто рупий, сэр.

24 мая 1944