-- Эти далекие дни в Иудее, сделавшие меня  на  всю  жизнь хромым,  калекой,  были в самую счастливую пору моей молодости, -- говорил  высокий,  стройный  человек,  желтоватый  лицом,  с карими   блестящими   глазами   и   короткими,  мелко-курчавыми серебряными волосами, ходивший всегда с костылем по причине  не сгибавшейся  в  колене  левой  ноги.  --  Я  участвовал тогда в небольшой  экспедиции,  имевшей  целью  исследование  восточных берегов Мертвого моря, легендарных мест Содома и Гоморры, жил в Иерусалиме,   поджидая   своих   спутников,   задержавшихся   в Константинополе,  и  совершая  поездки  в  одну  из  бедуинских стоянок  по  дороге  в  Иерихон,  к  шейху  Аиду,  которого мне рекомендовали  иерусалимские   археологи   и   который   взялся оборудовать все нужное для нашей экспедиции и лично вести се. В первый  раз  я съездил к нему для переговоров с проводником, на другой день он сам приехал ко мне в  Иерусалим;  потом  я  стал ездить  в  его  стоянку один, купив у него же чудесную верховую кобылку, -- стал ездить даже не в  меру  часто...  Была  весна, Иудея  тонула в радостном солнечном блеске, вспоминалась "Песнь Песней"; "Зима уже прошла, цветы  показались  на  земле,  время песен   настало,   голос   горлицы  слышен,  виноградные  лозы, расцветая, издают благоухание..." Там, на этом древнем  пути  к Иерихону, в каменистой Иудейской пустыне, все, как всегда, было мертво,  дико,  голо,  слепило зноем и песками. Но и там, в эти светоносные  весенние  дни,   все   казалось   мне   бесконечно радостным,  счастливым:  в  первый  раз был я тогда на Востоке, совершенно новый мир видел перед собою, а в этом мире --  нечто необыкновенное: племянницу Аида.

Иудейская   пустыня   --   это   целая  страна,  неуклонно спускающаяся до самой Иорданской долины,  холмы,  перевалы,  то каменистые,    то    песчаные,    кое-где    поросшие   жесткой растительностью,   обитаемые   только   змеями,    куропатками, погруженные  в  вечное  молчание. Зимою там, как всюду в Иудее, льют дожди, дуют ледяные ветры; весною, летом, осенью -- то  же могильное   спокойствие,   однообразие,   но   солнечный  зной, солнечный сон. В лощинах, где попадаются колодцы,  видны  следы бедуинских стоянок: пепел костров, камни, сложенные кругами или квадратами,  на которых укрепляют шатры... А та стоянка, куда я ездил, где  шейхом  был  Аид,  являла  такую  картину:  широкий песчаный  лог  между  холмами  и в нем небольшой стан шатров из черного войлока, плоских, четырехугольных  и  довольно  мрачных своей  чернотой на желтизне песков. Приезжая, я постоянно видел тлеющие кучки кизяка перед некоторыми шатрами, среди шатров  -- тесноту:  всюду  собаки,  лошади,  мулы,  козы -- до сих пор не понимаю, чем и где  все  это  кормилось,  --  множество  голых, черномазых,  курчавых детей, женщины и мужчины, похожие одни на цыган, другие на негров, хотя не толстогубых... И странно  было видеть,  как  тепло,  несмотря  на  зной,  были  одеты мужчины: кубовая рубаха до колен, ватная куртка, а сверху аба,  то  есть очень  длинная и тяжелая, широкоплечая хламида из пегой шерсти, полосатой в два цвета -- черного и белого; на голове кефийе  -- желтый  с  красными  полосами  платок,  распущенный  по плечам, висящий вдоль щек и в  два  раза  охваченный  на  макушке  тоже пегим,  двуцветным  шерстяным жгутом. Все это составляло полную противоположность женской одежде: у женщин на  головы  накинуты кубовые  платки,  лица  открыты,  на  теле одна длинная кубовая рубаха с острыми, падающими чуть не до земли рукавами;  мужчины обуты  в  грубые  башмаки,  подбитые  железками,  женщины ходят босыми, и у всех ступни чудесные,  подвижные  и  от  загара  уж совсем как уголь. Мужчины курят трубки, женщины тоже...

Когда  я во второй раз, без проводника, приехал в стоянку, меня приняли уже как друга. Шатер Аида был самый просторный,  и я застал в нем целое собрание пожилых бедуинов, сидевших вокруг черных  войлочных  стен шатра с поднятыми для входа полами. Аид вышел мне навстречу, сделал поклон и прикладывание правой  руки к  губам  и ко лбу. Войдя в шатер впереди его, я подождал, пока он сел на ковер посреди шатра, потом сделал то, что  сделал  он мне  при  встрече, то, что всегда полагается -- тот же поклон и прикладывание правой руки к губам и ко лбу, -- сделал несколько раз, по числу всех сидящих; потом сел возле Аида и, сидя, опять сделал то же самое; мне, конечно,  отвечали  тем  же.  Говорили только мы с хозяином, -- кратко и медленно: так тоже полагалось по  обычаю,  да  и  не  очень  сведущ был я тогда в разговорном арабском языке; прочие курили и молчали. А за  шатром  меж  тем готовилось мне и гостям угощение. Обычно бедуины едят хыбыз, -- кукурузные  лепешки  --  вареное  пшено  с козьим молоком... Но непременное угощение гостя -- харуф: баран,  которого  жарят  в ямке,  вырытой  в  песке,  наваливая  на  него  пласты тлеющего кизяка. После барана угощают кофеем, но всегда  без  сахара.  И вот  все сидели и угощались как ни в чем не бывало, хотя в тени войлочного шатра стояла адски горячая духота и смотреть  в  его широко  раскрытые  полы  было  просто  страшно: пески вдали так сверкали, что, казалось, на глазах плавились.  Шейх  за  каждым словом  говорил  мне:  хаваджа, господин, а я ему: почтеннейший шейх бедави (то есть сын пустыни, бедуин)... Кстати, знаете  ли вы, как по-арабски называется Иордан? Очень просто: Шариат, что значит всего-навсего водопой.

Аид  был  лет  пятидесяти,  невысок,  широк в кости, худ и очень крепок; лицо  --  обожженный  кирпич,  глаза  прозрачные, серые,   пронзительные;  медная  борода  с  проседью,  жесткая, небольшая, подстриженная, и  такие  же  подстриженные  усы,  -- бедуины  то  и  другое  всегда  подстригают;  обут,  как все, в толстые подкованные башмаки. Когда он был у меня в  Иерусалиме, на поясе у него был кинжал, в руках длинная винтовка.

Я  увидал  его  племянницу в тот самый день, когда сидел у него в шатре уже "как друг"; она  прошла  мимо  шатра,  держась прямо,  неся на голове большую жестянку с водой, придерживая ее правой рукою. Не знаю, сколько  лет  ей  было,  думаю,  что  не больше  восемнадцати,  узнал  впоследствии  одно -- четыре года перед тем она была замужем, а  в  тот  год  овдовела,  не  имев детей,  и  перешла в шатер дяди, будучи сиротой и очень бедной. "Оглянись, оглянись, Суламифь!" -- подумал  я.  (Ведь  Суламифь была,  верно,  похожа  на  нее:  "Девы иерусалимские, черна я и прекрасна".)  И,  проходя  мимо  шатра,  она  слегка  повернула голову,  повела  на  меня глазами: глаза эти были необыкновенно темные, таинственные, лицо почти черное, губы лиловые,  крупные -- в  ту минуту они больше всего поразили меня... Впрочем, одни ли они! Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся до плеча, державшая на голове жестянку,  медленные,  извилистые  движения тела под длинной кубовой рубахой, полные груди, поднимавшие эту рубаху... И нужно же было случиться так, что вскоре после этого я  встретил  ее  в  Иерусалиме у Яффских ворот! Она шла в толпе навстречу мне и на этот раз несла на голове что-то завернутое в холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.

-- Ты узнала меня?

Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу  меня, усмехнулась:

-- Узнала, хаваджа.

-- Что это ты несешь?

-- Козий сыр несу.

-- Кому?

-- Всем.

-- Значит, продавать? Так неси его ко мне.

-- Куда?

-- Да вот сюда, в гостиницу...

Я  жил  как  раз  у  Яффских  ворот, в узком высоком доме, слитом  с  другими  домами,  по  левую  сторону  той  небольшой площади,  от  которой  идет  ступенчатая "Улица царя Давида" -- темный, крытый где холстами, а где древними  каменными  сводами ход  между  такими же древними мастерскими и лавками. И она без всякой робости пошла впереди меня по крутой и  тесной  каменной лестнице этого дома, слегка откинувшись, свободно напрягая свое извивающееся  тело, настолько обнажив правую руку, державшую на голове на кубовом платке круг сыру в  холсте,  что  видны  были густые  черные  волосы  ее подмышки. На одном повороте лестницы она приостановилась: там, глубоко внизу за узким  окном,  виден был   древний  "Водоем  пророка  Иезекииля",  зеленоватая  вода которого лежала, как в колодце, в  квадрате  соседних  сплошных домовых  стен  с  решетчатыми  окошечками,  -- та самая вода, в которой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой  своей  пленившая царя   Давида.   Приостановясь,   она   заглянула   в  окно  и, обернувшись, с радостным удивлением взглянула  на  меня  своими удивительными  глазами.  Я  не  удержался,  поцеловал  ее голое предплечье -- она взглянула на меня вопросительно: поцелуи не в обычае у бедуинов. Войдя  в  мою  комнату,  она  положила  свой сверток  на  стол  и  протянула  ко  мне  ладонь правой руки. Я положил в ладонь несколько  медных  монет,  потом,  замирая  от волнения,  вынул  и  показал  ей  золотой  фунт.  Она  поняла и опустила  ресниц,  покорно  склонила  голову  и  закрыла  глаза внутренним  сгибом  локтя,  навзничь легла на кровать, медленно обнажая ноги, прокопченные солнцем, вскидывая живот  призывными толчками....

-- Когда  опять  принесешь  сыр? -- спросил я, провожая ее через час на лестницу.

Она легонько помотала головой:

-- Скоро нельзя.

И показала мне пять пальцев: пять дней. Недели через  две, когда  я  уезжал  от  Аида и отъехал уже довольно далеко, сзади меня хлопнул выстрел -- и пуля с такой силой ударилась в камень передо  мной,  что  он  задымился.  Я  поднял  лошадь   вскачь, пригнувшись к седлу, -- хлопнул второй выстрел, и что-то крепко хлестнуло  мне  под  колено  левой  ноги.  Я  скакал  до самого Иерусалима, глядя вниз на  свой  сапог,  по  которому,  пенясь, лилась  кровь...  Дивлюсь  до  сих  пор,  как  мог Аид два раза промахнуться. Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что  это  я покупал козий сыр у нее.

1946