Солнце только что  скрылось, еще светло, но в жарком меркнущем воздухе, в синеватой неопределенности неба, над кипарисами Алупки, уже реют  и дрожат чуть видные, как  паутина,  летучие мыши. Закрывая  на ходу плоский  цветной зонтик, которым  все  вертела на  плече,  спускаясь  по пыльному переулку  к пансиону, быстро  вошла  в  жидкий садик, усыпанный  галькой, и  взбегает на террасу, где доктор один полулежит на качалке в ожидании  обеда:  в пансионе еще пусто,  кто в парке, кто  на  берегу под парком, кто  встречает вечерний почтовый дилижанс из Ялты.

- Слышал? - возбужденно говорит она,  входя. - В Ялту приехали  артисты Малого театра! Не играть, конечно, а так... Чуть не вся труппа, Лешковская с Южиным...

-  От  кого же  я мог это слышать? Ты, конечно, как  всегда,  почему-то бегала встречать дилижанс?

-   Да,   и   встретила  доктора  Никитина,   его  вызвали   к  старухе Крестовниковой, он мне и рассказал это...

-  Очень  рад,  только не  понимаю,  почему ты  объявляешь  мне об этом приезде так, словно случилось невесть что? Вбегаешь вне себя, вся красная, в поту, завитушки на лбу растрепаны...

- Будешь вне себя, когда в этой милой Алупке день и ночь задыхаешься от жары и  духоты! Но дело вовсе не в моей  наружности, а  в том, что я  хотела тебе сказать, что ты как хочешь, а я больше не могу сидеть тут!

- А где ты хочешь сидеть? В Ялте?

- Да, хотя бы в Ялте.

- И все потому, что туда приехали артисты Малого театра? Да ты что - из Чухломы, что ли? И почему ты вдруг стала такой театралкой?  В Москве бываешь в этом Малом театре раз в два года, а тут вдруг так поражена этим приездом!

- Ничем я не поражена, но как ты наконец не понимаешь...

- Что не понимаешь?

- То, что  мне  твоя Алупка  и  этот "семейный" пансион  осточертели! В Ялте...

- В Ялте, разумеется,  совсем не то! В  Ялте проводники,  набережная, а теперь еще хромая Лешковская с Южиным. Какое же сравнение! Но мы, мой  друг, приехали в Крым не ради проводников, а ради отдыха.

- Мы,  мы!  Слышать не  могу  этого  мы! Мы  ведь все-таки  не сиамские близнецы, Алексей Николаевич!

Доктор приподнимается и садится, удивленно глядя  на нее, в  первый раз заметив вдруг,  до  чего она изменилась за последнее время и особенно за эти три  недели в Крыму, чуть не с  утра  до вечера  лежа  на гальке у моря  под парком и по пяти раз в день купаясь: загорелое лицо  окрепло  и округлилось, глаза налились блеском,  плечи, груди, бедра расширились, что особенно  явно под легким платьем из сарпинки, вся горячо пахнет этой сарпинкой и загорелым телом,  обнаженные  коричневые круглые  руки  точно  отполированы...  Доктор пожимает плечами, стараясь быть спокойным и строгим:

- При чем тут сиамские близнецы?

-  При том, что я прекрасно предвидела всю эту  сцену  и дорогой твердо решила переехать одна, если ты не переедешь. И перееду, а ты как знаешь.

-  Постой.  Да  ты  в  своем  уме?   Что   с  тобою?  Внезапное  острое помешательство? "Приехали артисты Малого  театра, переезжаю в Ялту, а ты как знаешь..."

- Разумеется, как знаешь, раз ты...

- Что я?

- Раз ты  вот настолько не думаешь обо мне! Ты,  за все пять лет нашего милого супружества, которое все величают "идеальным"...

- Помилуй бог, какая адская ирония!

- Да, для тебя  оно, разумеется, "идеальное"! Сиди себе  в  кабинете да раздевай  своих несчастных  идиотов - вздохните - не дышите, вздохните -  не дышите,  а я...  И вот-вот опять Мерзляковский переулок, и  опять ты  будешь месяца  два рассказывать всем  знакомым, как "чудно" отдохнули "мы" летом! В прошлом году расписывал Волгу, в  позапрошлом  Евпаторию, в нынешнем  будешь расписывать Алупку... Довольно с меня этих отдыхов!

- Да ты что? Сбежать от меня решила?

- Я ничего не решила, только я больше не могу! Не могу и не могу!

- Все это прекрасно, но, во-первых, надо решить, куда именно  и с кем и с чем бежать, а во-вторых, все-таки не кричать на весь дом.

- Хочу и кричу! И буду кричать! Нарочно буду!

В их комнате  на  втором этаже, очень  тесной  от  двух  кроватей, двух кресел,  гардероба  со  скрипучими,  рассохшимися  дверками,  умывальника  и чемоданов под  вешалкой,  воздух  горяч  и неподвижен, в  окно, открытое  на совсем  уже  померкшее небо,  нет  ни  малейшего дуновения, Вбежав туда, она падает в кресло, на спинку которого брошен купальный халат, еще не высохший, противно пахнущий  теплой сыростью,  и с бьющимся сердцем, зло  и решительно смотрит перед собой, не выпуская из рук зонтика.

21 апреля 1949