Рассказ чиновника особых поручений

1  

При прежнем губернаторе у  нас  не  позволялось  курить  в  канцелярии. Старшие  чиновники   обыкновенно   куривали   в   маленькой   комнатке,   за правительским кабинетом, а младшие -  в  сторожке.  В  этом  курении  у  нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из  нас  считал своею  обязанностью  прийти  покоптить  папиросным  дымом   стены   комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была  для  нас  сборным местом, в которое  всякий  спешил  поболтать,  посплетничать,  посмеяться  и посоветоваться.

Один раз, наработавшись вволю над пересмотром  только  что  оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был  прекрасный,  теплый,  с  крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я  дошел  до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я  застал  двух  помощников  правителя, полицмейстера и одного из  моих  товарищей,  только  что  возвратившегося  с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску  и сел  на  окно,  ничем  не  прерывая  беседы,  начатой  до   моего   прихода, Возвратившийся молодой чиновник особых  поручений  с  жаром  рассказывал  об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению.  В  рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом  этим  более  всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в  нашей  административной организации обнаружить зло -  значит  сделать  шаг  к  его  искоренению.  Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот  рассказ,  но  другой  без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав  ногами  свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как  бы  собирался сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"  

2  

Среди таких наших занятий растворилась дверь,  соединявшая  комнатку  с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

- Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.

В двери показался высокий плотный  блондин,  лет  сорока,  в  очках,  с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.

- Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя  нам  введенного  им господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина  на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это  мои  сотрудники N, X,  Y,  Z,  -  отрекомендовал  нас  правитель  господину  Дену.  Начались рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.

Правитель  с  полицмейстером  вышли  в  кабинет,  а  мы  опять   начали прерванный кейф.

- - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека.

- Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего  дня,  - отвечал г-н Ден.

- Да; я не то  спросил.  Я  хотел  сказать:  вы  уже  знакомы  с  нашей губернией?

- Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя  по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и  по  рассказам  моего доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое,  что  и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

- Ну, не  совсем,  -  отозвался  один  помощник  правителя  канцелярии, сливший у нас за политико-эконома.

- В чем же резче всего  проявляются  особенности  здешней  губернии?  - отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.

- Да во многом.

- О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой  мною  с моего приезда в Россию? Я  тех  убеждений,  что  неуклонная  система  всегда достигает благих целей.

Политико-эконом не ответил на этот  вопрос  Дену,  потому  что  молодой чиновник перебил его вопросом;

- А вы давно в России?

- Седьмой год, - отвечал Ден.

- Вы... если не ошибаюсь... иностранец?

- Я англичанин.

- И так хорошо говорите по-русски.

- О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

- Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?

- Кажется, - улыбаясь, ответил Ден.

- Имения князя в нашей губернии не цветут.

- Да, я это слышал.

- Вам будет много труда.

- Как везде. Без труда ничего не двинешь.

- Может быть, побольше, как в другом месте.

- Ничего-с, Нужна  только  система.  Не  нужно  быть  ни  варваром,  ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно.  Во всем нужна система.

-  Где  же  вы   намерены   основать   свою   резиденцию?   -   спросил политико-эконом.

- Я думаю, в Рахманах.

- Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и  готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего  нет,  -  заметил  молодой чиновник.

- У меня на это есть некоторые соображения.

- Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя.

- Именно.

Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"

Мы пожали опять друг другу руки и расстались,  

3  

Село Рахманы находится в соседстве с  Гостомельскими  хуторами,  где  я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами  и  селом  всего  расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга.  Заезжая по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно  всегда  заворачивал  на  хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на  ее  утлое  хозяйство.  Мать  моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном  и  с  его  женою  и  при  всяком свидании со мной, все никак не могла  нахвалиться  своими  новыми  соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена.

- Вот, - говорила она,  -  настоящий  человек;  умный,  рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно  ему  издержать, сколько нужно оставить; одним словом,  видно,  что  это  человек  не  нашего русского, дурацкого воспитания!

Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у  них  Ден вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует",  и  только слов, что Ден да Ден. Рассказам  же  и  анекдотам  про  Дена  и  конца  нет. Повествуют, как  все  отменилось  в  княжеских  имениях  с  приезда  Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых  в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых  известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз  бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и  все  идет  так, что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, -  дока-то  на  наших  мужиков явился!"

Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима.

4  

Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.

- Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил  меня  губернатор,  когда  я вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.

- Вы живали в К-ом уезде?

- Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.

- И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор.

"Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и  отвечал,  что  я хорошо знаю почти весь уезд.

- У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из  Парижа князь Кулагин, что  послал  он  в  свои  здешние  имения  англичанина  Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между  тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в  службу,  а  в дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести  и  дайте мне случай поступить по совести же.

Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет.  Спрашиваю  матушку:  "Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?"

- Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!

- Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч?

- В порядке, разумеется, спрашивает.

- Сечет, может, много?

- Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого  если  и  секут, так на сходке, по мирской воле.

- Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

- Что ты начать-то хочешь?

- Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

- О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула.

- Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

- Да что ж ты глупости говоришь!

- Отчего же глупости? Ведь это бывает.

- Подумай сам: ведь он женатый!

- Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и  женатому  невесть  что  хуже холостого снится.

- Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

- Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

- Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы  были,  галманы  и  есть. Баловство да воровство - вот что им нужно.  

5  

Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день  в  селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными,  стараясь  между  речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на  Дена,  но  от  всех один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в  свете  нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю  себе, в самом деле врут мужики.

Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

В городе К. я  заехал,  без  всякой  цели,  к  старому  приятелю  моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел  только  обогреться  у  старика чайком, пока мне приведут почтовых  лошадей,  но  он  ни  за  что  не  хотел отпустить меня без обеда. "У  меня,  -  говорит,  -  сегодня  младший  сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то  вот  призову старуху с невестками и велю кланяться".

Надо было оставаться.

- Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников.

Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

- Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? -  спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем,

- Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я.

Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает  как свои пять пальцев.

- Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, -  и  рассказал ему свое поручение.

Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько  раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

- Это, парень, не пустое дело,

- А вы знаете Дена?

- Как, сударь, не знать!

- Ну, что о нем скажете?

- Да что ж о нем  сказать?  -  проговорил  старик,  разведя  руками,  - хороший барин.

- Хороший?

- Да как же не хороший!

- Честный?

- И покору ему этим нет.

- Строг уж, что ли, очень?

- Ничего ни капли не строг он.

- Что ж это, с чего на него жалуются-то?

- А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.

- Да отчего не по нутру-то?

- Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

- Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова.

- Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче...  А!  да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат!  Филат! - крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли  заведем,  -  прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками  и начал креститься на образа.

-  Здравствуй,  Филат  Егорыч!  -  сказал  Рукавичников,   дав   мужику окреститься.

- Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

- Как живешь-можешь?

- Ась?

- Как, мол, живешь?

- А! Да все ела те богу живем.

- Дома все ли здорово?

- Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

- Всем, значит, довольны?

- Ась?

- Всем, мол, довольны?

- И-и! Чем довольными-то нам быть,

- Что ж худо?

- Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

- Управитель, что ль, опять?

- Да, а то кто ж!

- Аль чем изобидел?

- Вот завод затеял строить,

- Ну?

- Ну и в заработки на Украину не пущает.

- Никого?

- Ни одного плотника не пустил.

- Это нехорошо.

- Какое ж хорошество! Барину жалились, два  прошения  послали,  да  все никакой еще лизируции нет.

- Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников.

- Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,

-  Видите,  какой  мошенник  ваш  Ден!  -  сказал,  обратясь  ко   мне, Рукавичников. Мужик в меня воззрился.

- А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.

- Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и  честнейших правил...

- Это точно, - ветрел мужичок.

- Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить.  Все  какие-то  свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто  слабый  он человек.

- Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок.

- Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он  кого  пальцем? Что, правду говорю или вру?

- Это так.

- Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое  и  иди  куда хочешь,

- Ступай, значит.

- Что?

- Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок.

- Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.

- Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я.

- Не пускает-с, не  пускает.  А  вы  вот  извольте  расспросить  Филата Егоровича:  много  ли  ему  его  сыночек  за  два  года  из  работы  принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.

Мужичок молчал.

- А принес ему, сударь мой, его  сыночек  украинскую  сумку,  а  в  ней сломанную  аглицкую  рубанку,  а  молодой  хозяйке  с  детками   французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру,  что ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку.

- Нет, это было.

- Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить.  Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать.  Приходили  к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч,  он  не дал. Зачем он не дал?

- Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч.

- Нет, врешь, брат, - знаешь. Он  вам  высчитывал,  что  с  него  чужие просят  за  постройку;  выкладал,  почем  вам  обходится  месяц   платою   у подрядчика, и дал вам рублем на человека в  месяц  дороже,  только  чтоб  не болтались, а дома работали.

- Это такая говорка точно была.

- То-то, а не не могим знать. Ну а они вот  теперь  небось  настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни.  Так, что ль?

- Не знаю я этого.

- Да уж это как водится. Вот вам и Филат  Егорыч,  старый  мой  друг  и приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.

- А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А приняли б вы меня?

- Да с чего ж?

- И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на  клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое -  за  виски  его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата  Егорыча  сынка, ну - в больницу его, а потом  покропил  березовым  кропильцем,  да  и  опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

- По-нашему так.

- Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.

- Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова.

- А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.

Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно  восхитился,  что  в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден.  

6  

В пятницу на масленице у губернатора  были  званые  блины.  Весь  город почти собрался. За  столом  дежурный  чиновник  подал  губернатору  конверт. Губернатор сорвал печать, прочел  бумагу  и  отпустил  дежурного  с  словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.

Вставши из-за стола,  губернатор  поговорил  кое  с  кем  из  гостей  и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа  и  меня  туда позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а  правитель  что-то писал за его письменным столом.

- Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко  мне.  -  В Рахманах бунт.

- Как бунт?

- Да бот читайте.

Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им  за  обедом.  Это было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера  "рахманскйе  мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы,  а самого управляющего избили и выгнали вон.

- Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание  к  инвалидному начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и  чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и  идти по горячим следам.

- Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там  всех знаю и надеюсь без команды исполнить  ваше  поручение:  команда  мне  только помешает.

-  Это  как  знаете,  но  про  всякий  случай  возьмите  предписание  к инвалидному начальнику.

Я поклонился и вышел, а  через  четыре  часа  уже  пил  чай  у  к-ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы.  От  города  К.  до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская,  прачечная,  мастерские  -  все было сожжено вместе с заводом и  мельницами,  и  по  черным  грудам  теплого пепелища  еще  кое-где  вились  синие  струйки  дыма  от  тлеющих  головней. Поместились в избе у  старосты  и  послали  за  становым.  Утром  ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика,  Николая  Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге  завода  и  в  возмущении крестьян к бунту.

- Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.

- Поджог был-с.

- Отчего вы это думаете?

- Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.

-  Кого  же  вы  подозреваете  в  поджоге?  Становой  развел  руками  с выражением полнейшего недоумения.

- По какому поводу вы арестовали этого мужика?

- Николая Данилова-то-с?

- Да.

- - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и  к  тому  же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

- И только?

- Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

- Вы допрашивали кого-нибудь?

- Делал дознание.

- И ничего не узнали?

- Ничего пока.

Вошел староста и остановился у порога.

- Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.

- К твоей милости.

- То-то, почто к моей милости?

- Мужики собрались.

- Кто ж тебе приказывал их собирать?

- Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

- Где ж они?

- Да вот туточка.

Староста указал на окно. Против окна стояла  огромная  толпа  крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в  шапках, у некоторых были палки.

- Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

- Вся отчина, - заметил староста.

- Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

Староста ушел.

- Не ходите! - сказал мне становой.

- Отчего?

- Долго ль до греха.

- Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если  пришли  недаром, так и в избе найдут.

Надел я шубу и вместе с исправником и с  становым  вышел  на  крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но  нехотя,  не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

- Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!"

- Накройтесь, ребята; холодно.

- Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

- Пожалуйста, покройтесь.

- Мы и так постоим.

- Наше дело привычное.

- Ну так я вам велю накрыться.

- Велишь, такое дело.

Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай  Данилов,  с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан  веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы  темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо  выражает  какую-то задавленность, но спокойно и довольно  благообразно,  несмотря  на  разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то  на  меня, то на толпу.

- Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.

- Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня  середовой  мужик  из переднего ряда.

- Я.

- Ты чиновник?

- Чиновник.

- Губернаторский?

- Да.

- Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

- Извольте. Я вот слушаю.

- Нет, ты сойди оттолева, с  крыльца-то.  Мы  с  тобой  с  одним  хотим погуторить.

Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась,  приняла  меня  в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав  меня,  таким  образом,  от исправника и станового.

Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

- Ну о чем будем говорить? - спросил я.

- Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

- О чем же хотели говорить?

- Да вот по этому делу-то.

Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

- Зачем вы выгнали управителя?

- Он сам уехал.

- Еще бы! как вы его мало что не убили.

Молчат.

- Что теперь будет то?

- Вот то-то мы тебя и потребовали,  чтоб  ты  нам  рассказал:  что  нам будет?

- Каторга будет.

- За управителя-то?

- Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

- Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.

- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего,  -  сказал  я.  -  Дела налицо;  сами  за  себя  говорят.  Будете  запираться,  пойдут  допросы   да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли  как этому делу поумней пособить.

- Это точно, - буркнули опять несколько голосов.

- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и  другие  дали мне дорогу.  

7  

Начались допросы. Первого  стали  спрашивать  Николая  Данилова.  Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

- Что, дядя Николай! Экое  дело  вы  над  собой  сделали!  -  сказал  я арестанту.

Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

- Что ж ты за себя скажешь?

- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.

- Да говори, брат: как дело было?

- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

- Ну расскажи, что знаешь.

- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

- Ну, что с тобой было?

- Озорничал надо мной управитель.

- Как же он озорничал?

- Да как ему хотелось.

- Бил, что ль?

- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.

- Что ж он над тобой делал?

- Срамил меня несносно.

- Как же так срамил он тебя?

- Он ведь на это документчик у нас.

- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, -  сказал я, махнув рукой.

Николай подумал, постоял и сказал:

- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

- Просился я в работу, - начал Николай Данилов,  -  просился  со  всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.

- Деньги, что ли, остались за кем там?

- Нет.

- Что же?

- Так; другое дело было.

- Ну!

- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю,  да  и ушел.

- Куда?

- Да туда ж, куда сказывал.

- В Черниговскую губернию?

- Ну да.

- Что ж у тебя за дело такое там было?

- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.

- Ну что ж дальше было?

- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.

- Без наказания?

- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня  сичас  опять  на  работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою  деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

- Что ж он, как привезли тебя к нему?

- Велел на угле сидеть.

- Как на угле?

- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на  угле,  на  срубе  перед всем перед миром сложимши руки сидел.  Просил  топора,  что  давайте  рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".

- Ну, ты и сидел?

- Я опять ушел.

- Зачем же?

- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану  работать.  Не  позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли,  говорю,  хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем  на  смех".  Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел,  да за деревней меня нагнали.

- Ну?

- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

- Чем же?

Мужик законфузился и отвечал:

- Я этого не могу сказать.

- Да, а нужно, - говорю, - сказать.

- На нитку привязал.

- Как на нитку?

- Так, - покраснев до ушей,  нараспев  проговорил  Николай  Данилов.  - Привел к заводу, велел лакею  принести  из  барских  хором  золотое  кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

Все засмеялись, да  и  нельзя  было  не  смеяться,  глядя  на  рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся.  У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

- Так целый день вроде воробья и сидел.

- А вечером пожар сделался?

- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

- А ты как о пожаре узнал?

- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?

- Дома, спал под сараем.

Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.

- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?

- Я этого ведь не знаю ничего.

- Да ведь, чай, видел, как его  перед  заводом  на  кулаки-то  подняли? Молчит.

- Ведь тут уж все были?

- Все.

- И все, должно быть, били?

- Должно, что так.

- И ты поукладил?

- Нет, я не бил.

- Ну, а кто же бил?

- Все били.

- А ты никого не заприметил?

- Никого.

Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных  сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В  три  дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все  как  один  человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он  не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но  что  он  сам  в  поджоге  не участвовал и подозрения ни  на  кого  не  имеет,  опричь  как  разве  самого управителя, потому что он был человек язвительный,  даже  мужиков  на  нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему  была:  кто-то  его  на  пожаре побил.

- Кто ж бил-то?

- Не знаем.

- А за что?

- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял:  даже  на нитку вроде воробьев стал привязывать.

Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин,  43  лет,  женат,  на  исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".  

8  

Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел  Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что  на три дня еду в О-л.  Приехал,  повидался  с  правителем,  и  пошли  вместе  к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе.  Я  ему  рассказал  дело  и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил  его,  что  собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин  захотел  простить  своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы  ни  следствия,  ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы,  а  пошел  бы  старый  порядок  и тишина.

Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что  он  походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму  в  шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два  дня  пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию,  с  тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.

Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:

- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора,  а губернатор - князя, и вот от  князя  вам  прощение,  с  тем  чтобы  вы  тоже выпросили себе  прощение  у  управителя  и  вперед  на  него  не  жаловались понапрасну.

Кланяются, благодарят.

- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.

- Выберем.

- Нужно это скоро сделать.

- Нынче пошлем.

- Да уж потом не дурачиться.

- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.

- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете  жить  с  Деном  в согласии.

- Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.

- Да, а то что ж я вам говорил?

- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.

- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.

- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.

- Так следствие будет.

- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.

- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.

- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.

- Да чем он вам ворог?

- Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как  воробья,  привязывал, да еще не ворог?

- Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука  большая!  Небось  лучше бывало  при  самом  князе?  Не  издыхали,  садовые  дорожки  подчищавши;  не гляживали, как вороные на конюшне стоят?

- Ну,  дарма.  Он  господин,  его  была  и  воля;  а  уж  этакого,  как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! -  на  нитку  вроде  воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.

- Подумайте, ребята!

- Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

- Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

- Он другое измыслит над нами не хуже этого.

- Что ему измышлять?

- Он язвительный человек такой.

- Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.

- Что ж! Мы прощенья просить готовы.

- А управителя примете?

- Этого нельзя сделать.

- Да отчего нельзя-то?

- Он язвительный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в  каторжную  работу,  человек  двенадцать  в арестантские роты, остальные же высечены при земском  суде  и  водворены  на жительстве.  

ПРИМЕЧАНИЯ  

Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н.  С.  Лескова)",  т. II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица").

После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном  (XII)  томе собрания  его  сочинений  (1896).  При   этом   произошло   текстологическое недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в  сборнике 1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при  которой  были сняты  некоторые  детали,   придававшие   рассказанному   событию   местный, этнографический характер. Убран и первоначальный  подзаголовок,  характерный для  ранних  вещей  Лескова:  "Из  Гостомельских   воспоминаний".   Особенно существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами: "и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по  которому  трое  сослано  в каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике  1869  года,  не попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым -  и  в  последующие издания). В сборнике 1869 года  этот  рассказ  был  помещен  после  рассказа "Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали в каторгу. Два рассказа".

...с  Гостомельскими  хуторами.  -  Гостомля  -  речка  в  южной  части Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор  Лесковых,  в котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос  в  народе  на  гостомельском выгоне" - вспоминал он потом.

Галманы - олухи.