ГЛАВА ПЕРВАЯ  

Это обряд, который можно видеть только в  одной  Москве,  и  притом  не иначе как при особом счастии и протекции.

Я видел  чертогон  с  начала  до  конца  благодаря  одному  счастливому стечению  обстоятельств  и  хочу  это  записать  для  настоящих  знатоков  и любителей серьезного и величественного в национальном вкусе.

Хотя я с одного бока дворянин, но с другого близок к "народу": мать моя из купеческого звания. Она выходила замуж из очень богатого дома,  но  вышла уходом, по любви к моему родителю. Покойник был молодец по женской  части  и что намечал, того и достигал. Так ему удалось и с мамашей, но только за  эту ловкость матушкины старики ничего ей не дали, кроме, разумеется,  гардеробу, постелей и божьего милосердия, которые были получены вместе  с  прощением  и родительским благословением, навеки нерушимым. Жили мои старики в Орле, жили нуждно, но гордо, у  богатых  материных  родных  ничего  не  просили,  да  и сношений с ними не имели. Однако, когда мне пришлось  ехать  в  университет, матушка стала говорить:

- Пожалуйста, сходи к дяде Илье Федосеевичу и от  меня  ему  поклонись. Это не унижение, а старших родных уважать должно, - а он мой брат, и к  тому благочестив и большой вес в  Москве  имеет.  Он  при  всех  встречах  всегда хлеб-соль подает... всегда впереди, прочих стоит с блюдом или с образом... и у генерал-губернатора  с  митрополитом  принят...  Он  тебя  может  хорошему наставить.

А я хотя в то время, изучив Филаретов катехизис, в бога  не  верил,  но матушку любил, и думаю себе раз: "Вот я уже около года в Москве и до сих пор материной воли не исполнил; пойду-ка я немедленно  к  дяде  Илье  Федосеичу, повидаюсь - снесу ему материн поклон  и  взаправду  погляжу,  чему  он  меня научит".

По привычке детства я был к старшим  почтителен  -  особенно  к  таким, которые известны и митрополиту и губернаторам.

Восстав, почистился щеточкой и пошел к дяде Илье Федосеичу.  

ГЛАВА ВТОРАЯ  

Было так часов около шести  вечера.  Погода  стояла  теплая,  мягкая  и сероватая - словом, очень хорошо. Дом дяди известен, - один из первых  домов в Москве, - все его знают. Только я никогда в нем не был и дядю  никогда  не видал, даже издали.

Иду, однако, смело, рассуждая: примет - хорошо, а не примет - не надо.

Прихожу на двор; у подъезда стоят  кони-львы,  сами  вороные,  а  гривы рассыпные, шерсть как дорогой атлас лоснится, а заложены в коляску.

Я взошел на крыльцо и говорю: так и  так-я  племянник,  студент,  прошу доложить Илье Федосеичу. А люди отвечают:

- Они сами сейчас сходят - едут кататься.

Показывается очень простая фигура, русская, но довольно величественная, - в глазах с матушкой есть сходство, но выражение  иное,  что  называется  - солидный мужчина.

Отрекомендовался ему; он выслушал молча, тихо руку подал и говорит:

- Садись, проедемся.

Я было хотел отказаться, но как-то замялся и сел.

- В парк! - велел он.

Львы сразу приняли и понеслись, только задок  коляски  подпрыгивает,  а как за город выехали, еще шибче помчали.

Сидим, ни слова не говорим, только вижу, как дядя себе цилиндр краем  в самый лоб врезал, и на лице у него этакая что называется плюмса, как  бывает от скуки.

Туда-сюда глядит и один раз на меня метнул глазом и ни с того ни с сего проговорил:

- Совсем жисти нет.

Я не знал, что отвечать, и промолчал.

Опять едем, едем; думаю: куда это  он  меня  завозит?  и  начинает  мне сдаваться, что я как будто попал в какую-то статью.

А дядя вдруг словно повершил что-то в уме и  начинает  отдавать  кучеру одно за другим приказания:

- Направо, налево. У "Яра" - стой!

Вижу, из ресторана много прислуги высыпало к нам,  и  все  перед  дядею чуть не в три погибели гнутся, а он из коляски не шевелится и велел  позвать хозяина. Побежали. Является француз - тоже с большим почтением,  а  дядя  не шевелится: костью набалдашника палки о зубы постукивает и говорит:

- Сколько лишних людей есть?

- Человек до тридцати в гостиных, - отвечает француз, - да три кабинета заняты.

- Всех вон!

- Очень хорошо.

- Теперь семь часов, - говорит, посмотрев на часы, дядя, - я  в  восемь заеду. Будет готово?

- Нет, - отвечает, - в восемь трудно... у многих заказано... а к девяти часам пожалуйте, во всем ресторане ни одного стороннего человека не будет.

- Хорошо.

- А что приготовить?

- Разумеется, эфиопов.

- А еще?

- Оркестр.

- Один?

- Нет, два лучше.

- За Рябыкой послать?

- Разумеется.

- Французских дам?

- Не надо их!

- Погреб?

- Вполне.

- По кухне?

- Карту!

Подали дневное menue. {Меню (франц.).}

Дядя посмотрел и, кажется, ничего не разобрал, а может быть, и не хотел разбирать: пощелкал по бумажке палкою и говорит:

- Вот это все на сто особ.

И с этим свернул карточку и положил в кафтан.

Француз и рад и жмется:

- Я, - говорит, - не могу все подать на сто особ. Здесь есть вещи очень дорогие, которых во всем ресторане всего только на пять-шесть порций.

- А я как же  могу  моих  гостей  рассортировывать?  Кто  что  захочет, всякому чтоб было. Понимаешь?

- Понимаю.

- А то, брат, тогда и Рябыка не подействует. Пошел!

Оставили ресторанщика с его лакеями у подъезда и покатили.

Тут я  уже  совершенно  убедился,  что  попал  не  на  свои  рельсы,  и попробовал было попроститься, но дядя не слышал. Он был очень озабочен. Едем и только то одного, то другого останавливаем.

- В девять часов к "Яру"! -  говорит  коротко  каждому  дядя.  А  люди, которым он это сказывает, все почтенные такие, старцы, и все снимают шляпы и так же коротко отвечают дяде:

- Твои гости, твои гости, Федосеич.

Таким порядком, не помню, сколько мы остановили, но  я  думаю,  человек двадцать, и как раз пришло девять часов, и мы опять подкатили к "Яру".  Слуг целая толпа высыпала навстречу и берут дядю  под  руки,  а  сам  француз  на крыльце салфеткою пыль у него с панталон обил.

- Чисто? - спрашивает дядя.

- Один генерал, -  говорит,  -  запоздал,  очень  просился  в  кабинете кончить...

- Сейчас вон его!

- Он очень скоро кончит.

- Не хочу, - довольно я ему дал времени - теперь пусть  идет  на  траву доедать.

Не знаю, чем бы это кончилось, но в эту минуту генерал с  двумя  дамами вышел, сел в коляску и уехал, а к  подъезду  один  за  другим  разом  начали прибывать гости, приглашенные дядею в парк.  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ  

Ресторан был убран, чист и свободен от посетителей. Только в одной зале сидел один великан, который встретил дядю молча и, ни слова ему  не  говоря, взял у него из рук палку и куда-то ее спрятал.

Дядя отдал палку, нимало не противореча,  и  тут  же  передал  великану бумажник и портмоне.

Этот полуседой массивный великан был тот самый Рябыка,  о  котором  при мне дано было ресторатору непонятное приказание. Он  был  какой-то  "детский учитель", но  и  тут  он  тоже,  очевидно,  находился  при  какой-то  особой должности. Он был здесь столь же  необходим,  как  цыгане,  оркестр  и  весь туалет, мгновенно явившийся в полном сборе. Я только не понимал, в чем  роль учителя, но это было еще рано для моей неопытности.

Ярко освещенный ресторан работал: музыка гремела, а цыгане  расхаживали и закусывали у буфета, дядя обозревал комнаты, сад, грот и галереи. Он везде смотрел, "нет ли непринадлежащих", и рядом с ним безотлучно  ходил  учитель; но когда они возвратились в главную гостиную, где все были  в  сборе,  между ними замечалась большая разница:  поход  на  них  действовал  не  одинаково: учитель был трезв, как вышел, а дядя совершенно пьян.

Как это могло столь скоро произойти, - не знаю, но он  был  в  отличном настроении; сел на председательское место, и пошла писать столица.

Двери были заперты, и о всем мире сказано так: "что ни от них к нам, ни от нас к ним перейти нельзя". Нас разлучала пропасть, - пропасть всего-вина, яств, а главное - пропасть разгула,  не  хочу  сказать  безобразного,  -  но дикого, неистового, такого, что и передать не умею. И от меня этого не  надо и требовать, потому что, видя себя зажатым здесь и  отделенным  от  мира,  я оробел и сам поспешил скорее напиться. А потому я не буду излагать, как  шла эта ночь, потому что все это описать дано не моему перу, я помню только  два выдающиеся батальные эпизода и финал, но  в  них-то  и  заключалось  главным образом _страшное_.  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ  

Доложили о каком-то Иване Степановиче,  как  впоследствии  оказалось  - важнейшем московском фабриканте и коммерсанте.

Это произвело паузу.

- Ведь сказано: никого не пускать, - отвечал дядя.

- Очень просятся.

- А где он прежде был, пусть туда и убирается. Человек пошел, но  робко идет назад.

- Иван Степанович, -  говорит,  -  приказали  сказать,  что  они  очень покорно просятся.

- Не надо, я не хочу.

Другие говорят: "Пусть штраф заплатит".

- Нет! гнать прочь, и штрафу не надо. Но человек является и  еще  робче заявляет:

- Они, - говорит, - всякий штраф согласны, - только в их годы от  своей компании отстать, говорят, им очень грустно.

Дядя встал и сверкнул глазами, но в это же время  между  ним  и  лакеем встал во весь рост Рябыка: левой рукой, как-то одним щипком,  как  цыпленка, он отшвырнул слугу, а правою посадил на место дядю.

Из среды  гостей  послышались  голоса  за  Ивана  Степановича:  просили пустить его - взять сто рублей штрафу на музыкантов и пустить.

-  Свой  брат,  старик,  благочестивый,  куда  ему   теперь   деваться? Отобьется, пожалуй, еще скандал сделает на виду у мелкой  публики.  Пожалеть его надо.

Дядя внял и говорит:

- Если быть не по-моему, так и не по-вашему, а побожью: Ивану Степанову впуск разрешаю, но только он должен бить на литавре,

Пошел пересказчик и возвращается:

- Просят, говорят, лучше с них штраф взять.

- К черту! не хочет барабанить - не надо, пусть его куда хочет едет.

Через малое время Иван Степанович не выдержал и присылает сказать,  что _согласен_ в литавры бить.

- Пусть придет.

Входит муж нарочито велик и видом почтенен: обликом строг, очи  угасли, хребет согбен, а брада комовата и празелень. Хочет шутить и здороваться,  но его остепеняют.

- После, после, это все после, -  кричит  ему  дядя,  -  теперь  бей  в барабан.

- Бей в барабан! - подхватывают другие.

- Музыка! подлитаврную.

Оркестр начинает громкую пьесу,  -  солидный  старец  берет  деревянные колотилки и начинает в такт и не в такт стучать по литаврам.

Шум и крик адский; все довольны и кричат:

- Громче!

Иван Степанович старается сильнее.

- Громче, громче, еще громче!

Старец колотит во всю мочь, как Черный царь у Фрейлиграта, и,  наконец, цель достигнута: литавра издает отчаянный треск, кожа лопается, все хохочут, шум становится невообразимый, и Ивана Степановича  облегчают  за  прорванные литавры штрафом в пятьсот рублей в пользу музыкантов.

Он платит, отирает пот, усаживается, и в то время,  как  все  пьют  его здоровье, он, к немалому своему ужасу, замечает между гостями своего зятя.

Опять хохот, опять шум, и  так  до  потери  моего  сознания.  В  редкие просветы памяти вижу, как пляшут цыганки, как дрыгает ногами, сидя на  одном месте, дядя; потом как  он  перед  кем-то  встает,  но  тут  же  между  ними появляется Рябыка, и кто-то отлетел, и дядя садится, а  перед  ним  в  столе торчат две воткнутые вилки. Я теперь понимаю роль Рябыки.

Но вот в окно дохнула свежесть московского утра, я снова что-то сознал, но как будто только для того, чтобы усумниться в рассудке. Было  сражение  и рубка  лесов:  слышался  треск,  гром,  колыхались   деревья,   девственные, экзотические деревья, за ними кучею жались в углу какие-то смуглые  лица,  а здесь, у корней, сверкали страшные топоры и рубил  мой  дядя,  рубил  старец Иван Степанович... Просто средневековая картина.

Это "брали в плен" спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали и предоставили  собственной  энергии.  Шутку  и  серьез  тут  не разобрать: в воздухе летели тарелки,  стулья,  камни  из  грота,  а  те  псе врубались в лес, и всех отважнее действовали Иван Степаныч и дядя.

Наконец твердыня была взята:  цыганки  схвачены,  обняты,  расцелованы, каждый - каждой сунул по сторублевой за "корсаж", и дело кончено...

Да; сразу вдруг все стихло... все кончено. Никто не помешал,  но  этого было довольно. Чувствовалось, что как без этого "жисти не  было",  так  зато теперь довольно.

Всем было довольно, и все были довольны. Может быть, имело  значение  и то, что учитель сказал, что ему "пора в классы",  но,  впрочем,  все  равно: вальпургиева ночь прошла, и "жисть" опять начиналась.

Публика не разъезжалась, не прощалась, а просто исчезла;  ни  оркестра, ни цыган уже не было. Ресторан представлял  полнейшее  разорение:  ни  одной драпировки, ни одного целого зеркала, даже потолочная люстра - и  та  лежала на полу вся в кусках, и  хрустальные  призмы  ее  ломались  под  ногами  еле бродившей, утомленной прислуги. Дядя сидел один посреди дивана и  пил  квас; он  по  временам  что-то  вспоминал  и  дрыгал  ногами.  Возле  него   стоял поспешавший в классы Рябыка.

Им подали счет - короткий: "гуртом писанный".

Рябыка читал счет внимательно и потребовал полторы тысячи скидки. С ним мало  спорили  и  подвели   итог:   он   составлял   семнадцать   тысяч,   и просматривавший его Рябыка объявил, что  это  добросовестно.  Дядя  произнес односложно: "плати" и затем надел шляпу и кивнул мне за ним следовать.

Я, к ужасу моему, видел, что он ничего не забыл и что мне невозможно от него скрыться. Он мне был чрезвычайно страшен, и я не мог себе  представить, как я останусь в этом его ударе с глазу на глаз. Прихватил он меня с  собою, даже двух слов резонных не сказал, и вот таскает, и нельзя от него  отстать. Что со мною будет?

У меня весь и хмель пропал. Я просто  только  боялся  этого  страшного, дикого зверя, с его невероятною фантазиею и ужасным размахом. А между тем мы уже уходили: в передней нас окружила масса лакеев. Дядя диктовал: "по  пяти" - и Рябыка  расплачивался;  ниже  платили  дворникам,  сторожам,  городовым, жандармам,  которые  все  оказывали  нам  какие-то  службы.  Все  это   было удовлетворено. Но все это составляло  суммы,  а  тут  еще  на  всем  видимом пространстве парка стояли извозчики. Их было видимо-невидимо, и все они тоже ждали нас - ждали батюшку Илью Федосеича, "не понадобится ли  зачем  послать его милости".

Узнали, сколько их, и выдали всем по три рубля, и мы  с  дядей  сели  в коляску, а Рябыка подал ему бумажник.

Илья Федосеич вынул из бумажника сто рублей и подал Рябыке.

Тот повернул билет в руках и грубо сказал:

- Мало.

Дядя накинул еще две четвертки.

- Да и это недостаточно: ведь ни одного скандала не было.

Дядя прибавил третью четвертную, после чего учитель подал ему  палку  и откланялся.  

ГЛАВА ПЯТАЯ  

Мы остались вдвоем с глазу на глаз и мчались назад в Москву, а за  нами с гиком и дребезжанием неслась во всю скачь вся эта извозчичья рвань.  Я  не понимал, что им хотелось, но дядя понял. Это было возмутительно: им хотелось еще сорвать отступного, и вот они, под  видом  оказания  особой  чести  Илье Федосеичу, предавали его почетное высокостепенство всесветному позору.

Москва была перед носом и вся  в  виду  -  вся  в  прекрасном  утреннем освещении, в легком дымке очагов и мирном благовесте, зовущем к молитве.

Вправо и влево к заставе шли лабазы. Дядя  встал  у  крайнего  из  них, подошел к стоявшей у порога липовой кадке и спросил:

- Мед?

- Мед.

- Что стоит кадка?

- На мелочь по фунтам продаем.

- Продай на крупное: смекни, что стоит.

Не помню, кажется семьдесят или восемьдесят рублей он смекнул.

Дядя выбросил деньги. А кортеж наш надвинулся.

- Любите меня, молодцы, городские извозчики?

- Как же, мы завсегда к вашему степенству...

- Привязанность чувствуете?

- Очень привязаны.

- Снимай колеса. Те недоумевают.

- Скорей, скорей! - командует дядя.  Кто  попрытче,  человек  двадцать, слазили под козла, достали ключи и стали развертывать гайки.

- Хорошо, - говорит дядя, - теперь мажь медом.

- Батюшка!

- Мажь!

- Этакое добро... в рот любопытнее.

- Мажь!

И, не настаивая более, дядя снова сел в коляску, и мы понеслись, а  те, сколько их было, все остались с снятыми  колесами  над  медом,  которым  они колес верно не мазали, а растащили по карманам или перепродали лабазнику. Во всяком случае они нас оставили, и мы очутились в банях. Тут  я  себе  ожидал кончину века и ни жив ни мертв сидел в мраморной ванне, а дядя растянулся на пол, но не просто, не в обыкновенной позе,  а  как-то  апокалипсически.  Вся огромная масса его тучного тела упиралась об  пол  только  самыми  кончиками ножных и ручных пальцев, и на этих тонких  точках  опоры  красное  тело  его трепетало под брызгами  пущенного  на  него  холодного  дождя,  и  ревел  он сдержанным ревом медведя, вырывающего у себя больничку. Это  продолжалось  с полчаса, и он все одинаково весь трепетал, как желе, на тряском столе, пока, наконец, сразу вспрыгнул, спросил квасу, и мы оделись и поехали на Кузнецкий "к французу".

Здесь нас обоих слегка подстригли и слегка завили  я  причесали,  и  мы пешком перешли в город - в лавку.

Со мной все нет ни разговора, ни отпуска. Только раз сказал:

- Погоди, не все вдруг; чего не понимаешь, - с летам поймешь.

В лавке он помолился,  взглянув  на  всех  хозяйским  оком,  и  стал  у конторки. Внешность сосуда была  очищена,  но  внутри  еще  ходила  глубокая скверна и искала своего очищения.

Я это видел и теперь перестал бояться. Это  меня  занимало  -  я  хотел видеть, как он с собою разделается: воздержанием или какой благодатию?

Часов в десять он стал больно нудиться, все ждал и высматривал  соседа, чтобы идти втроем чай пить, - троим собирают на целый пятак  дешевле.  Сосед не вышел: помер скорописною смертью.

Дядя перекрестился и сказал:

- Все помрем.

Это его не смутило, несмотря на то, что они сорок лет вместе  ходили  в Новотроицкий чай пить.

Мы позвали  соседа  с  другой  стороны  и  не  раз  сходили,  того-сего отведали, но все н_а_трезво. Весь день я просидел и проходил с ним, а  перед вечером дядя послал взять коляску ко Всепетой.

Там его тоже знали и встретили с таким же почетом, как у "Яра".

- Хочу пасть перед Всепетой и о грехах поплакать.  А  это,  рекомендую, мой племяш, сестры сын.

- Пожалуйте, - говорят инокини, - пожалуйте, от кого же  Всепетой,  как не от вас, и покаянье принять, - всегда ее обители благодели. Теперь  к  ней самое расположение... всенощная.

- Пусть кончится, - я люблю без людей, и чтоб  мне  благодатный  сумрак сделать.

Ему сделали сумрак; погасили все, кроме одной или двух лампад и большой глубокой лампады с зеленым стаканом перед самою Всепетою.

Дядя не упал, а рухнул  на  колени,  потом  ударил  лбом  об  пол  ниц, всхлипнул и точно замер.

Я и две инокини селя в темном углу за дверью. Шла  долгая  пауза.  Дядя все лежал, не подавая ни гласа, ни послушания. Мне казалось,  что  он  будто уснул, и я даже сообщил об этом монахиням. Опытная сестра подумала, покачала головою и, возжегши тоненькую свечечку, зажала ее в горсть  и  тихо-тихонько направилась к кающемуся. Тихо обойдя его  на  цыпочках,  она  возмутилась  и шепнула:

- Действует... и с оборотом.

- Почему вы замечаете?

Она пригнулась, дав знак и мне сделать то же, и сказала:

- Смотри прямо через огонек, где его ножки.

- Вижу.

- Смотрите, какое борение!

Всматриваюсь  и   действительно   замечаю   какое-то   движение:   дядя благоговейно лежит в молитвенном положении, а в ногах у него словно два кота дерутся - то один, то другой друг  друга  борют,  и  так  частенько,  так  и прыгают.

- Матушка, - говорю, - откуда же эти коты?

- Это, - отвечает, - вам только показываются коты, а  это  не  коты,  а искушение: видите, он духом к небу горит, а ножками-то еще к аду перебирает.

Вижу,  что  и  действительно  это  дядя  ножками   вчерашнего   трепака доплясывает, но точно ли он и духом теперь к небу горит?

А он, словно в ответ на это, вдруг как вздохнет да как крикнет:

- Не поднимусь, пока не простишь меня! Ты бо один свят, а мы все  черти окаянные! - и зарыдал.

Да ведь-таки так зарыдал, что все мы трое с ним навзрыд плакать начали: господи, сотвори ему по его молению.

И не заметили, как он уже стоит рядом с  нами  и  тихим,  благочестивым голосом говорит мне:

- Пойдем - справимся. Монахини спрашивают:

- Сподобились ли, батюшка, отблеск видеть?

- Нет, - отвечает, - отблеска не сподобился, а вот... этак вот было.

Он сжал кулак и поднял, как поднимают за вихор мальчишек.

- Подняло?

- Да.

Монахини стали креститься, и я тоже, а дядя пояснил:

- Теперь мне, - говорит, -  прощено!  Прямо  с  самого  сверху,  из-под кумпола, разверстой десницей сжало мне все  власы  вкупе  и  прямо  на  ноги поставило...

И вот он не отвержен и счастлив; он щедро одарил обитель,  где  вымолил себе это чудо, и опять почувствовал "жисть", и послал  моей  матери  всю  ее приданую долю, а меня ввел в добрую веру народную.

С этих пор я вкус народный познал в падении и в восстании... Это вот  и называется чертогон, "иже беса  чужеумия  испраздняет".  Только  сподобиться этого, повторяю, можно в одной Москве, и  то  при  особом  счастии  или  при большой протекции от самых степенных старцев.  

ПРИМЕЧАНИЯ  

Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание  сочинений,  т.  5,  СПб., 1889, стр. 587-601. Впервые - "Новое время", 1879, 25 декабря, Э  1375,  под заглавием: "Рождественский вечер  у  ипохондрика".  Этот  текст  существенно отличается от  позднейших  редакций  повести.  Первые  две  главы  посвящены детским воспоминаниям автора, рассуждениям о таянии веры и о встрече со ста- рым товарищем Иваном Ивановичем. Иван Иванович, некогда атеист, обратился  к вере под влиянием виденного им события. Он и рассказывает (начиная  с  главы третьей, соответствующей главе первой позднейшего текста) всю  историю;  ряд деталей изложен при этом иначе. Конец также иной - он возвращает  к  теме  о таянии веры. Не веровавший в бога Иван Иванович обратился к вере после того, как видел "все":  падение  и  восстановление,  грехи  и  покаяние...  веру". Написанный в жанре  "рождественского",  рассказ  заканчивался  обращением  к празднику и весь был пропитан моралью о превосходстве веры над неверием.

Первоначальное, принадлежащее Лескову заглавие неизвестно. В  письме  к А. С. Суворину, по-видимому в декабре 1879 года, Лесков писал:  "Заглавие  я забыл переменить. Надо поставить: "Таяние".  А  если  есть  лучше,  то  свое поставьте" (ИРЛИ, фонд 268, Э 131, лист 37(45). Цитировано в примечаниях  А. Н. Лескова в издании: Н. С. Лесков, Избранные  сочинения,  М.,  Гослитиздат, 1948,  стр.  455).  Но  предложенное  Лесковым   заглавие   было   Сувориным отвергнуто: заглавие, под которым рассказ был напечатан в  газете,  очевидно принадлежит Суворину.

Заглавие  "Чертогон"  (т.  е.  изгнание  черта)  было  установлено  при сокращении и  стилистической  переработке  рассказа  для  сборника  "Русская рознь. Очерки и рассказы (1880 и  1881)",  СПб.,  1881,  стр.  187-202.  При последней прижизненной перепечатке в собрании сочинений  Лесков  снова  ввел целый ряд стилистических поправок.

В цитированном выше письме, отвечая на какие-то замечания  Суворина  по поводу рассказа, Лесков после его переработки писал: "Конечно, это  смазано. Как иначе быть? Делано лежа и наскоро. Я только не хотел  Вам  отказывать  и делал как мог.  Теперь  и  переделал,  как  хочется  Вам.  Главное:  картина хлудовского кутежа, который был в прошлом году и на нем Кокорев  играл.  Это живо прочтется. Сказано теперь толковее, - впрочем, делайте сами что хотите, - я ведь пустого самолюбия не имею и дело ценю выше вздоров".

Говоря о хлудовском кутеже, Лесков из  ряда  представителей  московской купеческой семьи Хлудовых скорее всего имеет в виду  миллионера,  основателя нескольких  хлопчатобумажных  торговых  фирм  и   собирателя   древнерусских рукописей и книг А. И. Хлудова (1818-1882), который  и  является  прототипом героя повести - Ильи Федосеевича.

Филаретов катехизис - см. стр. 634.

Плюмса - гримаса.

Эфиопы - здесь в значении: цыгане.

...Ивану Степанову... бить на литавре. -  Как  видно  из  цитированного выше письма, речь идет об  известном  миллионере-откупщике  В.  А.  Кокореве (1817-1889).

Черный царь у Фрейлиграта. - В стихотворении  немецкого  революционного поэта  Ф.  Фрейлиграта  (1810-1876)  "Негритянский  вождь"  плененный  вождь племени, обреченный бить в ярмарочном балагане в барабан, в ярости прорывает его.

Вальпургиева ночь - ночь на 1 мая (день св.  Вальпургия).  По  немецким народным поверьям, ведьмы собираются в  эту  ночь  на  свой  шабаш  на  горе Брокек; см. в первой части "Фауста" Гете.

Скорописною смертью - то есть скоропостижно.

Новотроицкий - известный московский трактир.

Всепетая - икона богородицы в одном из московских монастырей.

Кумпол - купол.