ГЛАВА ПЕРВАЯ  

Шел разговор о воровстве в орловском банке, дела которого разбирались в 1887 году по осени.

Говорили: и тот был  хороший  человек,  и  другой  казался  хорош,  но, однако, все проворовались.

А случившийся в компании старый орловский купец говорит:

- Ах, господа, как надойдет воровской час, то и честные люди грабят.

- Ну, это вы шутите.

- Нимало. А зачем же  сказано:  "Со  избранными  избран  будеши,  а  со строптивыми развратишися"? Я знаю случай, когда  честный  человек  на  улице другого человека ограбил.

- Быть этого не может.

- Честное слово даю - ограбил, и если хотите, могу это рассказать.

- Сделайте ваше одолжение.

Купец и рассказал нам следующую историю, имевшую место лет за пятьдесят перед  этим  в  том  же  самом  городе  Орле,  незадолго  перед  знаменитыми орловскими истребительными пожарами. Дело происходило при покойном орловском губернаторе князе Петре Ивановиче Трубецком.

Вот как это было рассказано.  

ГЛАВА ВТОРАЯ  

Я орловский старожил. Весь наш род - все были  не  последние  люди.  Мы имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца, и свои ссыпные амбары, и свои барки; держали  артель  трепачей,  торговали  пенькой  и  вели  хлебную ссыпку. Отчаянного большого состояния не имели, но рубля на полтину  никогда не ломали и слыли за людей честных.

Отец мой скончался, когда мне пошел всего шестнадцатый год. Делом  всем правила матушка Арина Леонтьевна при старом приказчике,  а  я  тогда  только присматривался. Во всем я, по воле родительской,  был  у  матушки  в  полном повиновении. Баловства и озорства за  мною  никакого  не  было,  и  к  храму Господню я имел усердие и страх. Еще же жила при нас  маменькина  сестра,  а моя тетенька, почтенная вдова Катерина Леонтьевна.  Это  -  уж  совсем  была святая богомолка. Мы были,  по  батюшке,  церковной  веры  и  к  Покрову,  к препочтенному отцу Ефиму приходом числились, а тетушка  Катерина  Леонтьевна прилежала древности: из своего особливого стакана пила и ходила  молиться  в рыбные ряды, к староверам. Матушка и тетенька были из Ельца и там, в Ельце и в Ливнах, очень хорошее родство имели, но редко с  своими  виделись,  потому что елецкие купцы любят перед орловскими гордиться и в компании часто бывают воители.

Домик у  нас  у  Плаутина  колодца  был  небольшой,  но  очень  хорошо, по-купечески, обряжен, и житье  мы  вели  самое  строгое.  Девятнадцать  лет проживши на свете, я только и ходу знал, что в ссыпные амбары или  к  баркам на набережную, когда идет грузка, а в праздник к ранней обедне, в Покров,- и от обедни опять  сейчас  же  домой,  и  чтобы  в  доказательство  рассказать маменьке, о  чем  Евангелие  читали  или  не  говорил  ли  отец  Ефим  какую проповедь; а отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если  проповедь постарается, то никак  ее  не  постигнешь.  Театр  тогда  у  нас  Турчанинов содержал, после Каменского, а потом Молотковский, но мне ни в театр, ни даже в трактир "Вену" чай пить матушка ни за что не дозволяли. "Ничего,  дескать, там, в "Вене", хорошего не  услышишь,  а  лучше  дома  сиди  и  ешь  моченые яблоки". Только одно полное удовольствие мне раз или два в зиму  позволялось -  прогуляться  и  посмотреть,  как  квартальный  Богданов  с  протодьяконом бойцовых гусей спускают или как мещане и семинаристы на кулачки бьются.

Бойцовых гусей у нас в то время много держали и спускали их на Кромской площади; но самый первый гусь был квартального Богданова: у другого бойца  у живого крыло отрывал; и чтобы этого  гуся  кто-нибудь  не  накормил  моченым горохом или иначе как не повредил -  квартальный  его,  бывало,  на  себе  в плетушке за спиною  носил:  так  любил  его.  У  протодьякона  же  гусь  был глинистый, и когда дрался - страшно  гоготал  и  шипел.  Публики  собиралось множество. А на кулачки биться мещане с семинаристами собирались или на лед, на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут  сходились  и шли, стена на стену, во всю улицу. Бивались часто  на  отчаянность.  Правило такое только было, чтобы бить в подвздох, а  не  по  лицу,  и  не  класть  в рукавицы медных больших гривен. Но,  однако,  это  правило  не  соблюдалось. Часто случалось, что стащат домой человека  на  руках  и  отысповедовать  не успеют, как уж и преставился. А многие  оставались,  но  чахли.  Мне  же  от маменьки позволение было  только  смотреть,  но  самому  в  стену  чтобы  не становиться. Однако я грешен был и  в  этом  покойной  родительнице  являлся непослушен: сила моя и удаль нудили меня, и если,  бывало,  мещанская  стена дрогнет, а семинарская стена на нее очень наваливает и гнать станет,- то  я, бывало, не вытерплю и становлюсь. Сила у меня с ранних пор  такая  состояла, что, бывало, чуть я в гонимую стену  вскочу,  крикну:  "Господи  благослови! бей, ребята, духовенных!" да как почну против  себя  семинаристов  подавать, так все и посыпятся. Но славы себе я не искал и даже, бывало, всех об  одном только прошу: "Братцы! пожалуйста, сделайте милость, чтобы по имени меня  не называть",- потому что боялся, чтобы маменька не узнали.

Так я прожил до девятнадцати лет и был здоров столь ужасно, что со мною стали обмороки и кровь носом ишла.  Тогда  маменька  стали  подумывать  меня женить,  чтобы  не  начал  на  Секеренский  завод  ходить  или  не  стал   с перекрещенками баловаться.  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ  

Начали к нам по этому случаю приходить в салопах свахи, и с Нижнихулиц, и с Кромской, и с Карачевской, и разных матушке для меня невест  предлагали. От меня это все велось в секрете, так что все знали больше, чем  я.  Трепачи наши под сараем, и те, бывало, говорят:

- Тебя, Михаиле Михайлыч, маменька женить собирается. Как же ты сам  на это, сколько согласен? Ты смотри - знай, что жена тебя после венца  щекотать будет, но ты не робей - ты ее сам как можно щекочи в бока,  а  то  она  тебя защекочет.

Я, бывало, только краснею. Догадывался, разумеется, что что-то до  меня касается, но сам никогда не слыхал, про каких невест у  маменьки  с  свахами идут разговоры. Как придет одна сваха или другая - маменька с нею запрутся в образной, сядут ко крестам, самовар спросят и все наедине говорят,  а  потом сваха выйдет, погладит меня по голове и обнадеживает:

- Не тужи, молодчик Мишенька: вот уж  скоро  не  будешь  один  скучать, скоро мы тебя обрадуем.

А маменька даже, бывало, и за это сердятся и говорят:

- Ему это совсем не надо знать; что я над его головой решу, то с ним  и быть должно. Это как в Писании.

Я и не тужил; мне было все равно: жениться так жениться, а придет  дело до щекотки, тогда увидим еще, кто кого.

Тетушка же Катерина Леонтьевна шла против маменькиного желания  и  меня против их научала.

- Не женись,- говорила,- Миша, на орловской - ни за что не  женись.  Ты смотри: здешние, орловские, все как переверчены - не то они купчихи,  не  то благородные. За офицеров выходят. А ты проси мать, чтобы она взяла тебе жену из Ельца, откуда мы сами с ней родом Там в  купечестве  мужчины  гуляки,  но невесты есть настоящие девицы: не щепотницы, а скромные  -  на  офицеров  не смотрят, а в платочке молиться ходят и старым русским крестом крестятся.  На такой как женишься, то и благодать в дом приведешь, и сам с женой по-старому молиться начнешь, а я тебе тогда все свое добро  откажу,  а  ей  отдам  свое Божие благословение, и жемчуг окатный, и  серебро,  и  пронизи,  и  парчовые шугаи, и телогреи, и все болховское вязание.

И  было  у  тетеньки  с  маменькой  на  этот  счет  тихое   между   них неудовольствие, потому что маменька уже совсем были от старой веры  отставши и по новым святцам  Варваре-великомученице  акафист  читали.  Они  жену  мне хотели взять из орловских для того, чтобы у нас было обновление родства.

- По крайней мере,- говорили,- чтобы на  прощеные  дни,  перед  постом, было нам к кому на прощанье с хлебами ездить и к нам чтобы было кому завитые хлебы привозить.

Маменька любили потом эти хлебы на сухари резать и  в  посту  в  чай  с медом обмакивать, а у тетеньки надо всем выше стояло их древнее благочестие.

Спорили они, спорили, а все дело сделалось иначе.  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ  

Подвернулся вдруг самый нежданный случай.

Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда  у  окошечка,  толкуем что-то от Божества и едим в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем - у наших ворот на улице, на снегу,  стоит  тройка  ямских  коней.  Смотрим  -  из-под кибитки из-за кошмы вылезает высокий  человек  в  калмыцком  тулупе,  темным сукном крыт,  алым  кушаком  подпоясан,  зеленым  гарусным  шарфом  во  весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы  на  груди  жгутом  свиты  и  за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.

Встал этот человек и вытряхивается,  как  пудель,  от  снега,  а  потом вместе с ямщиком  зацепил  из  кибитки  из-под  кошмы  другого  человека,  в бобровом картузе и в волчьей шубе, и держит его под руки, чтобы  он  мог  на ногах устояться, потому что ему скользко на подшивных валенках.

Тетенька Катерина Леонтьевна очень обеспокоилась, что  это  за  люди  и зачем у  наших  ворот  высаживаются,  а  как  волчью  шубу  увидала,  так  и благословилася:

- Господи Исусе Христе, помилуй нас, аминь!- говорит.- Ведь это  братец Иван Леонтьич, твой дядя, из Ельца приехал. Что это с ним случилось? С самых отцовых похорон три года здесь не был, а  тут  вдруг  привалил  на  святках. Скорее бери ключ от ворот, бежи ему навстречу.

Я бросился искать маменьку, а маменька стали ключ искать и  насилу  его нашли в образнике, да пока я выбежал к воротам, да замок отпирать стали,  да засов вытаскивать, тройка уже и отъехала, и тот, что в калмыцком тулупе был, уехал в кибитке, а дядя один стоит, за скобку держится и сердится.

- Что это,- говорит,- вы, как тетери, днем закупорились?

Маменька с ним здравствуются и отвечают:

- Разве вы,-  говорит,-  братец,  не  знаете,  какое  у  нас  орловское положение? Постоянно с ворами, и день, и ночь от полиции запираемся.

Дядя отвечает, что это у всех одно положение: Орел да  Кромы  -  первые воры, а Карачев на придачу, а Елец всем ворам отец. "И мы,- говорит,тоже  от своей полиции запираемся, но только на ночь, а на что  же  днем?  Мне  то  и неприятно, что вы меня днем на улице у ворот оставили:

у меня валенки кожей обшиты - идти нельзя, скользко,- а  я  приехал  по церковной надобности не с пустыми руками. Помилуй бог, какой орловчин с  шеи рванет и убежит, а мне догонять нельзя".  

ГЛАВА ПЯТАЯ  

Мы все извинились перед дяденькой, отвели его в  комнату  из  дорожного платья переодеваться. Переобулся Иван Леонтьич из валенков  в  сапоги,  одел сюртук и сел к самовару, а матушка стала его спрашивать: по какому он такому церковному делу приехал, что даже на праздничных днях побеспокоился, и  куда его попутчик от наших ворот делся?

А Иван Леонтьевич отвечает:

- Дело большое. Разве ты не понимаешь, что я нынче ктитор, а у  нас  на самый первый день праздника дьякон оборвался.

Маменька говорит

- Не слышали.

- Да ведь у вас когда же о чем-нибудь интересном слышат! Такой уж у вас город глохлый.

- Но каким же это манером у вас дьякон оборвался?

- Ах, это он, мать моя, пострадал  через  свое  усердие.  Стал  служить хорошо по случаю освобождения от галлов, и все громче,  да  громче,  да  еще громче, и вдруг как возгласил  о  "спасении"  -  так  ему  жила  и  лопнула. Подступили его с амвона сводить, а у него уже полон сапог крови натекло.

- Умер?

- Нет. Купцы не допустили: лекаря наняли. Наши купцы разве так  бросят? Лекарь говорит: может еще на поправку пойти, но только голоса уже не  будет. Вот мы и приехали сюда с нашим с первым прихожанином хлопотать, чтобы нашего дьякона от нас куда-нибудь в женский монастырь монашкам свели, а себе  здесь должны выбрать у вас промежду всех одного самого лучшего.

- А это кто же ваш первый прихожанин и куда он отъехал?

- Наш первый прихожанин называется Павел Мироныч Мукомол. На московской богачихе женат. Целую неделю свадьбу праздновали. Очень ко храму привержен и службу всякую церковную лучше протодьякона знает. Затем его все и  упросили: поезжай, посмотри и выбери; что тебе полюбится - то и нам  будет  любо.  Его всяк стар и мал почитает. И он при огромном своем  капитале,  что  три  дома имеет, и свечной завод, и крупчатку, а сейчас  послушался  и  для  церковной надобности все оставил и  полетел.  Он  пока  в  Репинской  гостинице  номер возьмет. Шалят у вас там или честно?

Маменька отвечают:

- Не знаю.

- То-то вот и есть, что вы живете и ничего не знаете.

- Мы гостиниц боимся.

- Ну да ничего; Павла Мироныча тоже нелегко обидеть: сильней его  ни  в Ельце, ни в Ливнах кулачника нет. Что ни бой - то два да  три  кулачника  от его руки падают. Он в прошлом году, постом, нарочно в Тулу ездил и даром что мукомол, а там двух самых первых самоварников так сразу с грыжей и сделал.

Маменька и тетенька перекрестились.

- Господи!- говорят,- зачем же ты такого к нам с собой на святые вечера привез!

А дяденька смеется:

- Чего,- говорит,- вы,  бабы,  испугались!  Наш  прихожанин  -  хороший человек, и по церковному делу мне без него обойтись  невозможно.  Мы  с  ним приехали на живую минуту, чтобы обобрать в свою пользу, что нам  годится,  и уехать.

Матушка с тетей опять ахнули.

- Что ты это, братец, зачем такое страшное шутишь!

Дядя еще веселее рассмеялся.

- Эх  вы,-  говорит,-  вороны-сударыни,  купчихи  орловские!  У  вас  и город-то не то город, не то пожарище - ни на что не похож, и  сами-то  вы  в нем все, как копчушки в коробке, заглохли! Нет, далеко вам до нашего  Ельца, даром что вы губернские. Наш Елец хоть уезд-городок, да Москвы уголок,  а  у вас что и есть хорошего, так вы и то ценить не можете. Вот мы это-то самое у вас и отберем.

- Что же это такое?

- Дьякон нам хороший в приход нужен, а у вас, говорят, есть два дьякона с голосами: один у Богоявленья, в Рядах, а другой на  Дьячковской  части,  у Никития. Выслушаем их во всех манерах, как  Павел  Мироныч  покажет,  что  к нашему к елецкому вкусу подходящее, и которого изберем, того к себе сманим и уговор сделаем; а который  нам  не  годится  -  тому  во  второй  номер:  за беспокойство получай на рясу  деньгами.  Павел  Мироныч  теперь  уже  поехал собирать их на пробу, а мне сейчас надо идти к Борисоглебскому соборцу; там, говорят, у вас есть гостинник, у которого всегда  пустая  гостиница.  Вот  в этой в пустой гостинице возьмем три номера насквозь и  будем  пробу  делать. Должен ты, брат Мишутка, сейчас меня туда вести в провожатых.

Я спрашиваю:

- Это вы, дяденька, мне говорите?

Он отвечает:

- Известно,  тебе.  Кто  же  еще,  кроме  тебя,  Мишутка?  Ну,  а  если обижаешься, так, пожалуй, назову тебя Михаиле Михайлович: окажи  родственную услугу - проводи, сделай милость, на чужой стороне дядю родного.

Я откашлянулся и вежливо отвечаю:

- Это, дяденька, состоит не в том расчислении: я ничем  не  обижаюсь  и готов со всей моей радостью, но я  сам  собой  не  владею,  а  как  маменька прикажет.

Маменьке же это совершенно не понравилось.

- Зачем,- говорит,- вам, братец, в такую компанию с собой  Мишу  брать? Можно сделать, что вас другой кто-нибудь проводит.

- Мне с племянником-то приличней ходить.

- Ну, что он еще знает!

Да небось все знает. Мишутка, знаешь все?

Я застыдился.

- Нет,- говорю,- я всего знать не могу.

- Почему же так?

- Маменька не позволяют.

- Вот так дело! А как ты думаешь: родной  дядя  всегда  может  во  всем племянником руководствовать или нет? Разумеется, может. Одевайся же сейчас и пойдем во все следы, пока дойдем до беды.

Я то тронусь, то стою, как пень: и его слушаю, и вижу, что маменька  ни за что не хотят меня отпустить.

- У нас, - говорят,- Миша еще млад, и со  двора  он  в  вечернее  время никуда выходить не обык. Зачем же тебе его непременно? Теперь не оглянешься, как и сумерки, и воровской час будет.

Но тут дядя на них даже и покричал:

- Да полно вам, в самом деле, дурачиться! Что вы  это  парня  в  бабьем рукаве парите! Малый вырос такой, что вола убить  может,  а  вы  его  все  в детках бережете. Это одна ваша женская глупость, а он у вас  от  этого  хуже будет. Ему надо развитие сил жизни иметь и утверждение характера, а  мне  он нужен потому, что,  помилуй  бог,  на  меня  в  самом  деле  в  темноте  или где-нибудь в закоулке  ваши  орловские  воры  нападут  или  полиция  обходом встретится - так ведь со мной все наши деньги на хлопоты... Ведь сумма есть, чтобы и оборванного дьякона  монашкам  сбыть,  и  себе  сманить  сильного... Неужели же вы, родные сестры, столь безродственны, что хотите,  чтобы  меня, брата вашего, по голове огрели или в полицию бы забрали, а там  бы  я  после безо всего оказался?

Матушка говорит:

- Боже от этого сохрани - не в одном Ельце уважают родственность! Но ты возьми с собой приказчика или даже хоть двух молодцов  из  трепачей.  У  нас трепачи из кромчан страсть очень сильные, фунтов по  восьми  в  день  одного хлеба едят без приварка.

Дядя не захотел.

- На что,- говорит,- мне годятся наемные люди? Это вам,  сестрам,  даже стыдно и говорить, а мне с ними идти стыдно и страшно. Кромчане! Хороши тоже люди называются! Они пойдут провожать, да сами же первые и убьют, а Миша мне племянник,- мне с ним по крайней мере смело и прилично.

Стал на своем и не уступает:

- Вы,- говорит,- мне в этом никак отказать не можете,- иначе я  родства отрекаюсь.

Этого маменька с тетенькой испугались и переглядываются друг на дружку: дескать, что нам делать - как быть?

Иван Леонтьич настаивает:

- И то,- говорит,- поймите:  можете  ли  вы  еще  отказать  для  одного родства? Помните, что я его беру не для какой-нибудь своей  забавы  или  для удовольствия, а по церковной надобности. Посоветуйтесь-ка, можно ли  в  этом отказать? Это отказать - все равно что для Бога  отказать.  А  он  ведь  раб Божий, и Бог с ним волен: вы его при себе хотите оставить, а Бог возьмет  да и не оставит.

Ужасно какой был на словах убедительный.

Маменька испугались.

- Полно тебе, пожалуйста, говорить такие страсти.

А дядя опять весело расхохотался.

- Ах, вороны-сударыни! Вы и слов-то силы не понимаете! Кто  же  не  раб божий? А я вот вижу, что вам самим ни на что не решиться, и я сам его у  вас из-под крыла вышибу...

И с этим хвать меня за плечо и говорит:

- Поднимайся сейчас, Миша, и одевай гостиное платье,-  я  тебе  дядя  и старик, седых лет доживший. У меня внуки есть, и я тебя с собою беру на свое попечение и велю со мной следовать.

Я смотрю на мать и на тетеньку, а самому мне так на нутре весело, и эта дяденькина елецкая развязка очень мне нравится.

- Кого же,- говорю,- я должен слушать?

Дядя отвечает:

- Самого старшего надо слушать - меня и слушай. Я тебя  не  на  век,  а всего на один час беру.

- Маменька!- вопию. - Что же вы мне прикажете?

Маменька отвечают:

- Что же... если всего на один час, так ничего - одевай гостиное платье и иди проводи дядю; но больше одного часу  ни  одной  минуты  не  оставайся. Минуту промедлишь - умру со страху!

- Ну вот еще,- говорю,- приключение! Как это я могу  в  такой  точности знать, что час уже прошел и что новая  минута  начинается,-  а  вы  меж  тем станете беспокоиться...

Дядя хохочет.

- На часы,- говорит,- на свои посмотришь и время узнаешь.

- У меня,- отвечаю,- своих часов нет.

- Ах, у тебя еще до сей поры даже и часов  своих  нет!  Плохо  же  твое дело!

А маменька отзываются:

- На что ему часы?

- Чтобы время знать.

- Ну... он еще млад... их заводить не сумеет... На улице слышно, как на Богоявлении и на Девичьем монастыре часы бьют.

Я отвечаю:

- Вы разве не знаете, что на богоявленских часах вчера гиря сорвалась и они не бьют.

- Ну так девичьи.

- А девичьих никогда не слышно.

Дядя вмешался и говорит:

- Ничего, ничего; одевайся скорей и не бойся  просрочить.  Мы  с  тобою зайдем к часовщику, и  я  тебе  в  подарок  часы  куплю.  Пусть  у  тебя  за провожанье дядина память будет.

Я как про часы услыхал - весь возгорелся:  скорее  у  дяди  руку  чмок, надел на себя гостиное платье и готов.

Маменька благословила и еще несколько раз сказала:

- Только на один час!  

ГЛАВА ШЕСТАЯ  

Дяденька был своего слова барин. Как только мы вышли, он говорит:

- Свисти скорее живейного извозчика - поедем к часовщику.

А у нас тогда, в Орле, путные люди  на  извозчиках  по  городу  еще  не ездили. Ездили только какие-нибудь гуляки, а  больше  извозчики  стояли  для наемщиков, которые в Орле за других во все места в солдаты нанимались.

Я говорю:

- Я, дяденька,  свистать  умею,  но  не  могу,  потому  что  у  нас  на живейниках наемщики ездят.

Он говорит: "Дурак!" - и сам засвистал. А как подъехали, опять говорит:

- Садись без разговора!  Пешком  в  час  оборотить  к  твоим  бабам  не поспеем, а я им слово дал, и мое слово - олово.

Но я от стыда себя не помню и с извозчика свешиваюсь.

- Что ты,- говорит,- ерзаешь?

- Помилуйте,- говорю,- подумают, что я наемщик.

- С дядей-то?

- Вас здесь не знают; скажут: вот он его уже  катает,  по  всем  местам обвезет, а потом закороводит. Маменьку стыдить будут.

Дядя ругаться начал.

Как я ни упирался, а должен был с ним рядом сидеть, чтобы  скандала  не заводить. Еду, а сам не знаю, куда мне глаза деть,-  не  смотрю,  а  вижу  и слышу, будто все кругом говорят: "Вот оно как! Арины Леонтьевны  Миша-то  уж на живейном едет - верно в хорошее место!" Не могу вытерпеть!

- Как,- говорю,- вам, дяденька, угодно, а только я долой соскочу.

А он меня прихватил и смеется.

- Неужели,- говорит,- у вас в Орле уже все  подряд  дураки,  что  будут думать, будто старый дядя станет тебя куда-нибудь по дурным  местам  возить? Где у вас тут самый лучший часовщик?

- Самый лучший часовщик у нас немец Керн почитается; у  него  на  окнах арап с часами на голове во все стороны глазами  мигает.  Но  только  к  нему через Орлицкий мост надо в Волховскую ехать,  а  там  в  магазинах  знакомые купцы из окон смотрят; я мимо их ни за что на живейном не поеду.

Дядя все равно не слушает.

- Пошел,- говорит,- извозчик, на Волховскую, к Керну.

Приехали. Я его упросил, чтобы он хоть здесь отпустил извозчика, что  я назад ни за что в  другой  раз  по  тем  же  улицам  не  поеду.  На  это  он согласился. Меня назвал еще раз дураком, а извозчику дал пятиалтынный и часы мне купил серебряные с золотым ободочком и с цепочкой.

- Такие,- говорит,- часы у нас, в Ельце, теперь самые модные;  а  когда ты их заводить приучишься, а я в другой раз приеду - я  тебе  тогда  золотые куплю и с золотой цепочкой.

Я его поблагодарил и часам очень рад, но только прошу,  чтобы  все-таки он больше на извозчиках со мною не ездил.

-  Хорошо,  хорошо,-  говорит,-  веди  меня  скорей  в   Борисоглебскую гостиницу; нам надо там сквозной номер нанять.

Я говорю:

- Это отсюда рукой подать.

- Ну и пойдем. Нам здесь у вас в Орле прохлаждаться некогда.  Мы  зачем приехали? Себе голосистого дьякона  выбрать;  сейчас  это  и  делать.  Время терять некогда. Проведи меня до гостиницы и сам ступай домой к матери.

Я его проводил, а сам поскорее домой.

Прибежал так скоро, что всего часа еще не прошло, как  вышел,  и  своим дядин подарок, часы, показываю.

Маменька посмотрела и говорит:

- Что ж... очень хороши,- повесь их у себя над кроватью на стенку, а то ты их потеряешь.

А тетенька отнеслась еще с критикой:

- Зачем же это,-говорит,-часы серебряные, а ободок желтый?

- Это,- отвечаю,- самое модное в Ельце.

- Пустяки какие,- говорит,- у них в Ельце выдумывают. Старики  умнее  в Ельце жили - все носили одного звания: серебряные  часы  так  серебряные,  а золотые так золотые; а это на что одно с другим  совокуплено  насильно,  что бог разно по земле рассеял.

Но маменька помирили, что даровому коню в  зубы  не  смотрят,  и  опять сказали:

- Поди в свою комнату и повесь над кроваткой. Я тебе в воскресенье  под них монашкам закажу вышить подушечку с бисером и с рыбьими чешуйками,  а  то ты как-нибудь в кармане стекло раздавишь.

Я весело говорю:

- Починить можно.

- Как чинить понадобится, тогда часовщик сейчас  магнитную  стрелку  на камень в середине переменит, и часы пропали. Лучше поди скорее повесь.

Я, чтобы не спорить, вбил над кроваткой гвоздик и повесил часы,  а  сам прилег на подушку и гляжу на них, любуяся. Очень мне  приятно,  что  у  меня такая благородная вещь. И как они хорошо, тихо тикают: тик, тик, тик, тик... Я слушал, слушал, да и заснул. Пробуждаюсь от громкого разговора  

ГЛАВА СЕДЬМАЯ  

Раздается за стеною и дядин  голос  и  еще  чей-то  другой,  незнакомый голос; а тоже слышно, что и маменька с тетенькой тут находятся.

Незнакомый рассказывает, что он был уже у  Богоявления  и  там  дьякона слушал, и у Никитья тоже был, но "надо, говорит, их вровнях ровно  поставить и под свой камертон слушать".

Дядя отвечает:

- Что же, действуй; я в Борисоглебской гостинице все приготовил. Сквозь все комнаты открыты  будут.  Приезжих  никого  нет-кричите  сколько  хотите, обижаться будет некому. Отличная гостиница: туда только  одни  приказные  из палат ходят с челобитчиками, пока присутствие; а вечером  совершенно  никого нет, и даже перед окнами, как лес,  стоят  оглобли  да  лубки  на  Полешской площади.

Незнакомый отвечает:

- Это нам и нужно, а то у них тоже нахальные любители есть и непременно соберутся мой голос слушать и пересмеивать.

- А ты разве боишься?

- Я не боюсь, а за нахальство рассержусь и побью. А  у  самого  у  него голос как труба.

- Я им,- говорит,- на свободе все примеры объясню, как в  нашем  городе любят. Послушаем, как они подведут и покажут себя на все лады:  как  ворчком при облачении,  как  середину,  как  многолетный  верх,  как  "во  блаженном успении" вопль пустить и памятную завойку сделать. Вот и вся недолга.

И дядя согласился.

- Да, - говорит,- надо их сравнять и тогда для всех безобидное  решение сделать. Который к нашему елецкому фасону больше потрафит  -  о  том  станем хлопотать и к себе его сманим, а который слабже выйдет - тому дадим на  рясу за беспокойство.

- Бери деньги с собою, а то у них крадут.

- Да и ты тоже свои с собой бери.

- Хорошо.

- Ну. а теперь ты иди уставляй угощение, а я за  дьяконами  поеду.  Они просили, чтоб в  сумерки,-  потому  что  наш  народ,  говорят,  шельма:  все пронюхает.

Дядя и на это отвечает согласно, но только говорит:

- Я вот этих сумерек-то у них в  Орле  боюся,  а  теперь  скоро  совсем стемнеет.

- Ну, я,- отвечает незнакомый,- ничего не боюсь.

- А как ихний орловский подлет с тебя шубу стащит?

- Ну, как же. Так-то он с меня и стащит! Лучше пусть не  попадается,  а то я, пожалуй, и сам с него все стащу.

- Хорошо, что ты так силен.

- А ты с племянником ступай. Парнище такой, что  кулаком  вола  ушибить может.

Маменька отзывается:

- Миша слаб - где ему защищаться!

-  Ну,  пусть  медных  пятаков  в  перчатку  возьмет,  тогда  и  крепок сделается.

Тетенька отзывается:

- Ишь что выдумает!

- Ну, а чем я худо сказал?

- На все у вас в Ельце, видно, свое правило.

- А то как же? У вас губернатор правила уставляет, а у нас  губернатора нет,- вот мы зато и сами себе даем правило.

- Как бить человека?

- Да, и как бить человека есть правила.

- А вы лучше до воровского часу не оставайтесь, так ничего с вами и  не приключится.

- А у вас в Орле в котором часу настает воровской час?

Тетушка отвечает из какой-то книги:

- "Егда люди потрапезуют и, помоляся, уснут, в той час восстают татие и исходя грабят".

Дядя с незнакомым рассмеялись. Им это все,  что  маменька  с  тетенькой говорили, казалось будто невероятно или нерассудительно.

- Чего же,- говорят,-у вас в таком случае полицмейстер смотрит?

Тетенька опять отвечают от Писания:

- "Аще не Господь хранит дом - всуе бдит строгий". Полицмейстер  у  нас есть с названием Цыганок. Он свое дело и смотрит,  хочет  именье  купить.  А если кого ограбят, он говорит: "Зачем дома не спал? И не ограбили б".

- Он бы лучше чаще обходы посылал.

- Уж посылал.

- Ну и что же?

- Еще хуже стали грабить.

- Отчего же так?

- Неизвестно. Обход пройдет, а подлеты за ним вслед - и грабят.

- А может быть, не подлеты, а сами обходные и грабили.

- Может быть, и они грабили.

- Надо с квартальным.

- А с квартальным еще того хуже - на него если пожалуешься, так ему  же и за бесчестье заплатишь.

- Экий город несуразный!- вскричал Павел Мироныч (я догадался, что  это был он) и простился и вышел, а дядя пошевеливается и еще рассуждает:

Нет, и вправду,- говорит,- у нас в Ельце лучше. Я на живейном

Не езди на живейнике! Живейный тебя оберет, да и с санок долой

Ну так как хотите, а я опять племянника Мишу с собой возьму. Нас с  ним вдвоем никто не обидит.

Маменька сначала и слышать не хотели, чтобы  меня  отпустить,  но  дядя стал обижаться и говорит:

- Что же это такое: я же ему часы с ободком подарил, а он неужели будет ко мне неблагодарный и пустой родственной услуги не окажет?  Не  могу  же  я теперь все дело расстроить. Павел Мироныч вышел при  моем  полном  обещании, что я с ними буду и все приготовлю, а теперь вместо того что же,  я  должен, наслушавшись ваших страхов, дома,  что  ли,  остаться  или  один  на  верную погибель идти?

Тетенька с маменькой притихли и молчат.

А дядя настаивает:

- Ежели б,- говорит,- моя прежняя молодость, когда мне было хоть  сорок лет,- так я бы не побоялся подлетов, а я муж в летах, мне  шестьдесят  пятый год, и если с меня далеко от дому шубу долой стащат, то  я,  пока  без  шубы приду, непременно воспаление плеч получу, и тогда мне надо молодую рожечницу кровь оттянуть, или я тут у вас и околею. Хороните меня тогда здесь на  свой счет у Ивана Крестителя, и пусть над моим гробом вспомнят,  что  твой  Мишка своего дядю родного в своем  отечественном  городе  без  родственной  услуги оставил и один раз в жизни проводить не пошел...

Тут мне стало так его жалко и так совестно, что я сразу же  выскочил  и говорю:

- Нет, маменька, как вам угодно, но я дяденьку без  родственной  услуги не оставлю. Неужели я буду  неблагодарный,  как  Альфред,  которого  ряженые солдаты по домам представляют? Я вам в ножки кланяюсь и прошу позволения, не заставьте меня быть неблагодарным, дозвольте мне дядюшку  проводить,  потому что они мне родной и часы мне подарили и мне будет от всех людей совестно их без своей услуги оставить.

Маменька, как ни смущались, должны были меня отпустить,  но  только  уж зато строго-престрого наказывали, чтобы и не пил, и по сторонам не  смотрел, и никуда не заходил, и поздно не запаздывался.

Я ее всячески успокаиваю.

- Что вы,- говорю,- маменька: зачем  по  сторонам,  когда  есть  прямая дорога. Я при дяде.

- Все-таки,- говорят,- хоть  и  при  дяде,  а  до  воровского  часу  не оставайся. Я спать не буду, пока вы домой обратите. А потом  стала  меня  за дверью крестить и шепчет:

- Ты на своего дяденьку Ивана Леонтьевича не очень смотри: они в  Ельце все колобродники. К ним даже и  в  дома-то  их  ходить  страшно:  чиновников зазовут угощать, а потом в рот силой льют, или выливают  за  ворот,  и  шубы спрячут, и ворота запрут, и запоют: "Кто не хочет пить - того будем бить". Я своего братца на этот счет знаю.

- Хорошо-с,- отвечаю,- маменька; хорошо, хорошо! Во всем за меня будьте покойны.

А маменька все свое:

- Сердце мое,- говорят,- чувствует, что это у вас добром не кончится.  

ГЛАВА ВОСЬМАЯ  

Наконец вышли мы с дяденькой наружу за ворота и пошли. Что такое с нами подлеты двумя могут сделать? Маменька с тетенькой, известно, домоседки и  не знают того, что я один по десяти человек на один кулак колотил в бою.  Да  и дяденька еще, хоть и пожилой человек, а тоже за себя постоять могут.

Побежали мы туда, сюда, в рыбные лавки и  в  ренсковые  погреба,  всего накупили и все посылаем в Борисоглебскую, в  номера,  с  большими  кульками. Сейчас самовары греть заказали, закуски раскрыли, вино и  ром  расставили  и хозяина, борисоглебского гостинника, в компанию пригласили и просим:

- Мы ничего нехорошего делать  не  будем,  но  только  желание  наше  и просьба - чтобы никто чужой не слыхал и не видал.

- Это,- говорит,- сделайте милость; клоп один разве в стене услышит,  а больше некому.

А сам такой соня - все со сна рот крестит.

Вскоре же и Павел Мироныч приехал и обоих дьяконов с  собой  привез:  и богоявленского, и от Никития. Закусили сначала кое-как, начерно, балычка  да икорки и сейчас поблагословились за дело, чтобы пробовать.

Три верхние номера все сквозь в одно были отворены. В одном на кроватях одежду склали, в другом, крайнем, закуску уставили, а  в  среднем  -  голоса пробовать.

Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал,  что  главное  у них в Ельце купечество от дьяконов любит.  Голос  у  него,  я  вам  говорил, престрашный, даже как будто по лицу бьет и в окнах на стеклах трещит.

Даже гостинник очнулся и говорит:

- Вам бы самому и первым дьяконом быть.

- Мало ли что!- отвечает Павел Мироныч,- мне, при моем капитале, и  так жить можно, а я только люблю в священном служении громкость слушать.

- Этого кто же не любит!

И  сейчас  после  того,  как  Павел  Мироныч  прокричал,  начали   себя показывать дьякона: сначала  один,  а  потом  другой  одно  и  то  же  самое возглашать. Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стега а никитский рыжий, сухой, что  есть  хреновый  корень,  и  бородка  маленька смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно,  который  лучше.  В  одном роде у одного лучше выходит, а в другом у другого  приятнее.  Сначала  Павел Мироныч представил,  как  у  них  в  Ельце  любят,  чтобы  издали,  ворчанье раздавалось. Проворчал "Достойно есть", и потом "Прободи, владыко" и "Пожри, владыко", а потом это же самое сделали оба дьякона. У  рыжего  ворчок  вышел лучше. В чтении Павел Мироныч с такого с низа взял, что ниже самого низкого, как будто издалека ветром наносит: "Во время онно". А потом  начал  выходить все выше  да  выше  и  наконец  сделал,  такое  воскликновение,  что  стекла зазвенели. И дьякона вровнях с ним не отставали.

Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью вести и как  надо певчим в тон подводить, потом радостное многолетие  и  "о  спасении";  потом заунывное -  "вечный  покой".  Сухой  никитский  дьякон  завойкою  так  всем понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и  еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.

Дьякон отвечает:

- Отчего же нет: мне это религия допускает, но надо бы чистым  ямайским ромом подкрепиться - от него раскат в грудях шире идет.

- Сделай твое одолжение - ром на то изготовлен: хочешь  из  рюмки  пей, хочешь из стакана хлещи, а еще лучше обороти бутылку, да и перелей все сразу из горлышка.

Дьякон говорит:

- Нет, я больше стакана за раз не обожаю.

Подкрепились - дьякон и начал сниза "во блаженном успении вечный покой" и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем  всем  "усопшим  владыкам орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму  же и Иннокентию", и как дошел до "с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им" так даже  весь  кадык клубком в горле выпятил и такую завойку взвыл, что  ужас  стал  нападать,  и дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним  то  же самое. А  из-под  кровати  вдруг  что-то  бац  нас  по  булдажкам,-  мы  оба вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся...

Дяденька в испуге говорит:

- Ну вас совсем! Оставьте их... не зовите их больше...  они  уж  и  так здесь под кроватью толкаются.

Павел Мироныч спрашивает:

- Кто под кроватью может толкаться?

Дядя отвечает:

- Покойнички.

Павел Мироныч, однако,  не  оробел:  схватил  свечку  с  огнем  да  под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из  рук  вышибло,  и  лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.

Все мы, кроме гостинника, в разные  стороны  кинулись  и  твердим  одно слово:

- Чур нас! чур!

А за этим из-под другой кровати  еще  другой  купец  выползает.  И  мне кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов.

- Что же это значит?

А эти купцы оба говорят:

- Пожалуйста, это ничего не значит... Мы просто любим басы слушать.

А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла  Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а  Павел  Мироныч свечою чуть лицо не подпалил.

Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и  стал  его  обвинять,  что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать накладывать.

А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши.

- Эти хозяева,- говорит,- оба мне родственники: я им хотел  родственную услугу сделать. Я в своем доме что хочу - все могу.

- Нет, не можешь.

- Нет, могу.

- А если тебе заплочено?

- Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы  их  ни  пятками ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете.

- Не нарочно мы их пятками ткали, а только  ноги  свои  подвели,говорит дядя.

- А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.

- Мы подвели с ужаса.

- Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать...

Павел Мироныч вскипел.

- Да это нешто,- говорит,- лерегия? Это один пример для образования,  а лерегия в церкви.

-- Все равно,- говорит гостинник,- это все к одному и тому же касается.

- Ах вы, поджигатели!

- А вы бунтовщики.

- Какие?

- Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!

И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг  все  возмутилось,  и уже гостинник кричит:

- Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с  своими  мясниками сам продолжать буду.

Павел Мироныч ему и погрозил.

А гостинник отвечает:

- А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов  кликну,  что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.

Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.

- Ну что делать,- говорит,- зови, если с места встанешь,  а  я  вон  из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.

Мясники захотели уйти - верно, вздумали людей кликнуть.  Павел  Мироныч их в кучу и кричит:

- Где ключ? Я их всех запру.

Я говорю дяде:

- Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись!  Тут  может  убийство выйти! А дома теперь маменька и  тетенька  ждут...  Что  они  думают!..  Как беспокоятся!

Дядя и сам устрашился.

- Хватай шубу,- говорит,- пока отперто, и уйдем.

Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что  на  вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так  в  лицо  и  лепит,  так  глаза  и застилает.

- Веди,- говорит дядя,- я что-то вдруг все забыл -  где  мы,  и  ничего рассмотреть не могу.

- Вы,- говорю,- уж только скорей ноги уносите.

- Павла Мироныча нехорошо что оставили.

- Да ведь что же с ним делать?

- Так-то оно так... но первый прихожанин.

- Он силач; его не обидят.

А снег так и слепит, и как мы  из  духоты  выскочили,  то  невесть  что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ  

Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.

- Позвольте,- говорю,- дяденька, сообразить, где мы находимся.

- Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?

- Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой, другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а  я  теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.

- Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда  бежать  голым.  Насмерть  простудиться можно.

- Авось, бог даст, не разденут.

- А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?

- Знаю.

- Обоих знаешь?

- Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.

- И что же - они всамделе купцы?

- Купцы.

- У одного рожа-то мне совсем не понравилась.

- Чем?

- Язовитское в нем ображение.

- Это Ефросин: он и меня раз испугал.

- Чем?

- Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолиться, чтобы пронес бог,- потому что у них в  рядах  злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей  свищет,  и  сквозь заборные доски лампада перед иконой светится .. Я прилег к щелке  подглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком,  бычок  у  его  ног  зарезан  и связанными  ногами  брыкается,  головой  вскидывает;  голова   мотается   на перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле  ножа ждет, не то мычит, не то дрожит,  а  над  парной  кровью  соловей  в  клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает.  Страшно  мне  стало.  Я испугался и крикнул:  "Ефросин  Иваныч!"  Хотел  его  просить  меня  до  лав проводить, но он как вздрогнет весь... Я и убежал. И сейчас это в памяти.

- Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?

- А что же такое? разве вы боитесь?

- Не боюсь, да не надо про страшное.

- Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так - я  тебя испугался. А он отвечает: "А ты меня испугал, потому  что  я  стоял  соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул". Я говорю: "Зачем же ты так  чувствительно слушаешь?" -"Не могу,- отвечает,- у меня часто сердце заходится".

- Да ты силен или нет? - вдруг перебил дядя.

-  Хвалиться,-  говорю,-  особенной  силой  не  стану,  а  если  пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите  подлета  треснуть прямо на помин души.

- Да хорошо,- говорит,- если он будет один.

- Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..

- Ничего, мол: если и двое, так справимся - вы поможете.  А  в  большой компании подлеты не ходят.

- Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах...

Но не успел он это проговорить,  как  вдруг  слышим,  сзади  нас  будто кто-то идет и еще поспешает.

- Позвольте,- говорю,- мне кажется, как будто кто-то идет.

- А что? И я слышу, что идет,- отвечает дядя.  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ  

Я молчу, дядя мне шепчет:

- Остановимся и вперед его мимо себя пропустим.

А было это уже как раз на спуске с горы, где летом к Балашевскому мосту ходят, а зимой через лед между барками.

Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те  заперты, а внизу вправо, на Орлике, дрянные бани да пустая мельница,  а  сверху  сюда обрыв как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались.  А  полицмейстер Цыганок здесь будку построил, и народ  стал  говорить,  что  будочник  ворам помогает... Думаю, кто это ни подходит - подлет или нет,а в самом деле лучше его мимо себя пропустим.

Мы с дядей остановились... И что же вы думаете:  тот  человек,  который сзади ишел, тоже, должно быть, стал - шагов его сделалось не слышно.

- Не ошиблись ли мы,- говорит дядя,- может быть, никто не шел.

- Нет,- отвечаю,- я явственно слышал шаги, и очень близко.

Постояли еще - ничего не слышно; но только что дальше пошли  -  слышим, он опять за нами поспевает... Слышно даже, как спешит и тяжело дышит.

Мы убавили шаги и идем тише - и он тише; мы опять прибавим шагу - и  он опять шибче подходит и вот-вот в самый наш след врезается.

Толковать больше нечего:  мы  явственно  поняли,  что  это  подлет  нас следит, и следит как есть с самой гостиницы;  значит,  он  нас  поджидал,  и когда я на обходе запутался в снегу между большим собором и малым - он нас и взял на примет. Теперь, значит, не миновать чему-нибудь случиться.  Он  один не будет.

А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в  горшке  с простоквашей мешаешь: бело и мокро - все облипши.

А впереди теперь у нас Ока, надо на  лед  сходить;  а  на  льду  пустые барки, и чтобы к нам домой на ту сторону  перейти,  надо  сквозь  эти  барки тесными проходцами пробираться. А у подлета, который за нами  следит,  верно тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего  способнее  на льду между барок грабить - и убить, и под воду спустить. Тут  их  притон,  и днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с  подстилкою  из костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и  до/кидают.  И  особые женки кабацкие с ними тут тоже привитали.  Лихие  бабенки.  Бывало,  выкажут себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а  эти  опять  на  карауле караулят.

Больше всего нападали на тех, кто из мужского  монастыря  от  всенощной возвращался, потому что наши певчих любили, и  был  тогда  удивительный  бас Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове  и  нижняя  губа  как будто откидной передок в фаэтоне отваливалась.  Пока  он  ревет  -  она  все откинута,  а  потом  захлопнется.  Если  же  кто  хотел  цел  от   всенощной воротиться,  то  приглашали  с  собой  провожатыми  приказных  Рябыкина  или Корсунского. Оба силачи были,  и  их  подлеты  боялись.  Особливо  Рябыкина, который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного  Соломку  в Щекатихинской роще на майском гулянье убили...

Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он перебивает:

- Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три  медных пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.

- Пожалуй, давайте - у меня рукавичка с варежкой свободная, три  пятака еще могу захватить.

И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо  мимо нас из темноты вырос и говорит:

- Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть - подлет,  но узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.

- Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.

А он второпях  проходит,  как  будто  с  снегом  смешался,  и  на  ходу отвечает:

- Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван  дуваньте,  а Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в  нем  сердце  в груди зашедшись... Щелкану - и жив не останешься...

- Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он нас за воров почитает.

Дядя отвечает:

- Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь,  жив  ли останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с  божьей  помощью.  Бог  не выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало  и  смело... Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф... Брысь! Что это такое?

- Что?

- Ты не видал?

- Что же тут можно видеть?

- Вроде как будто кошка под ноги.

- Это вам показалось.

- Совсем как арбуз покатился.

- Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.

- Ой!

- Что вы?

- Я про шапку.

- А что такое?

- Да ведь ты  же  сам  говоришь:  "сорвали"...  Верно,  там,  на  горе, кого-нибудь тормошат.

- Нет, верно, просто ветер сорвал.

И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам  на  лед.  А  барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около  другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что  только  между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда  да  сюда загогулями заворачивать надо.

- Ну, тут,- говорю,- дяденька, я от вас скрывать не хочу,- здесь и есть самая опасность.

Дядя замер - уж и святым не молится.

- Идите,- говорю,- теперь вы, дяденька, вперед.

- Зачем же,- шепчет,- вперед?

- Впереди безопаснее.

- А отчего безопаснее?

- Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы  сейчас  на  меня  взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не  видно: подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот  захватит,-  а  я  и  не услышу... идти буду.

- Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?

- Скользкие такие. Женки их из-под бань  собирают  и  им  приносят  рты затыкать, чтобы голосу не было.

Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.

- Я,- говорит,- впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по  лбу гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.

- Ну, а позади вам еще страшнее, потому что  он  может  вас  в  затылок свайкой свиснуть.

- Какой свайкой?

- Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?

- Нет, я знаю: свайка для игры делается - железная, вострая...

- Да, вострая.

- С круглой головкой?

- Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.

- У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой - я это в первый раз слышу.

- А у нас в Орле первая самая любимая мода -  по  голове  свайкой.  Так череп и треснет.

- Однако пойдем лучше рядом под ручки.

- Тесно вдвоем между барками.

- А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше  как-нибудь  тискаться будем.  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ  

Но только мы взялись под локотки и по  этим  коридорчикам  между  барок тискаться начали,- слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал,  опять  он сзади за нами лезет.

- Скажи, пожалуй,- говорит дядя,- ведь это, значит, не мясник был?

Я только плечами двинул и прислушиваюсь...

Шуршит, слышно, как боками лезет и  вот-вот  сейчас  меня  рукою  сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело,  подлеты,- надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж  за  моими плечами... дышит.

Я говорю дяде:

- Все равно нельзя миновать - оборотимся.

Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что  мы к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот  между нас шарк!..

Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.

Дядя кричит мне:

- Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего  не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите,  моих  часов уже нет... Сорвал, бестия!

- С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!

И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и  на  свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей  силы  по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:

- Отдавай часы!

Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.

- Ах ты,  собака!  -  говорю.-  Ишь  как  кусается!  -  И  треснул  его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.

Тут же сейчас и дядя подскочил:

- Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.

И начали  мы  его  утюжить  и  по-елецки  и  по-орловски.  Жестоко  его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда  за  Плаутин  колодец  забежал,  так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону,  на горе, закричал "караул".

- Каковы разбойники! - говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще  на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?

- Отнял.

- А что же ты мой картуз не отнял?

- У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.

- А вот мне теперь холодно. У меня плешь.

- Наденьте мою шапку.

- Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.

- Все равно,- говорю,- теперь не видно.

- А ты же как?

- Я так, в простых волосах дойду. Да уж  и  близко  -  сейчас  за  угол завернуть, и наш дом будет.

Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой  платок и платком повязался.

Так домой и прибежали.  

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ  

Маменька с тетенькой еще не ложились спать:  обе  чулки  вязали  -  нас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и  по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:

- Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?

- Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.

- Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?

- Ваши орловские подлеты на льду сняли.

- То-то мы слышали, как вы "караул" кричали.  Я  и  говорила  сестрице: "Вышли трепачей - я будто невинный Мишин голос слышу".

- Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли - от нас бы и звания  не осталось... Нет, это не  мы  "караул"  кричали,  а  воры;  а  мы  сами  себя оборонили.

Маменька с тетенькой вскипели.

- Как? Неужели и Миша силой усиливался?

- Да Миша-то и все главное дело  сделал  -  он  только  вот  мою  шапку упустил, а зато часы отнял.

Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:

- Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?

- Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не  смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.

- Да все равно и теперь картуз сняли.

- Ну, теперь еще что!.. Картуз - дело наживное.

- Разумеется - слава богу, что ты часы снял.

- Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! - сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой  обвел  и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.

- Ну, уж это напрасно.

- А нет-с! Пусть, шельма, помнит.

- Часы-то не испортились?

- Нет-с, не должно быть - только, кажется, цепочку оборвал.

И с этим словом вынимаю из  кармана  часы  и  рассматриваю  цепочку,  а тетенька всматривается и спрашивают :

- Да это чьи же такие часы?

- Как чьи? Разумеется, мои.

- А ведь твои были с ободочком.

- Ну так что же?

А сам смотрю - и вдруг вижу: в  самом  деле,  на  этих  часах  золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и  у их ног - овечка...

Я весь затрясся.

- Что же это такое??! Это не мои часы!

И все стоят, не понимают.

Тетенька говорит:

- Вот так штука!

А дяденька успокаивает:

- Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины  часы  с  собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.

Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке  над  кроватью  мои  часы  потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.

Я подскочил со свечой и вижу -  они  самые,  мои  часы  с  ободочком... Висят, как святые, на своем месте!

Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб  и  уже  не  заплакал,  а завыл...

- Господи! да кого же это я ограбил!  

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ  

Маменька, тетенька, дядя - все испугались, прибежали, трясут меня.

- Что ты, что ты? Успокойся!

- Отстаньте,-говорю,-пожалуйста! Как мне  можно  успокоиться,  когда  я человека ограбил!

Маменька заплакали.

- Он,- говорят,- помешался,- он увидал, что ли, что-нибудь страшное!

- Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!

- Что же такое ты увидал?

- А вот это самое, посмотрите сами.

- Да что? где?

- Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?

Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят  и преспокойно  тикают  подаренные  мне  дядей  серебряные   часы   с   золотым ободочком...

Дядя первый образумились.

- Свят, свят, свят! - говорит,- ведь это твои часы?

- Ну да, конечно мои!

- Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?

- Да уж видите, что здесь оставил.

- А те-то... те-то... Чьи же это, которые ты снял?

- А я почем знаю, чьи они!

- Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь  это  мы  с  Мишей  кого-то ограбили!

Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула  и  на том же месте на пол села.

Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:

- Прочь, грабитель!

Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:

- Свят, свят, свят!

А маменька схватились за голову и шепчут:

- Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!

Дядя ее поднял и успокаивает:

- Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.

- Почему вы знаете? Может быть, и путного; может  быть,  кто-нибудь  от больного послан за лекарем.

Дядя говорит:

- А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?

- Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.

Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:

- Берегла  сынка  столько  лет  в  страхе  Божием,  а  он  вот  к  чему уготовался: тать не тать, а на ту же стать... Теперь за тебя после этого  во всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что  теперь  все, все узнают, что ты сам подлет.

Я не вытерпел и громко сказал:

- Помилуйте, маменька! Какой же я подлет, когда это все по ошибке!

Но она не хочет и слушать, а все ткнет меня косточками перстов в голову да причитывает причтою по горю-злосчастию:

- Учила: живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в  братчины,  не  пей две чары за единый вздох, не ложись в место заточное, да не сняли б  с  тебя драгие порты, не доспеть бы тебе стыда-срама великого и через  тебя  племени укору  и  поносу  бездельного.  Учила:  не  ходи,  чадо,  к  костырям  и   к корчемникам, не думай, как бы украсти-ограбити,  но  не  захотел  ты  матери покориться; снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь  на  себя  гуньку кабацкую , и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок в наш честный дом ввалится.

И все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает  в  голову.  А тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:

- Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!

Боже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался.  Обнялись  тетенька обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались  только  мы вдвоем с дядей.

Я сел, облокотился об стол и не  помню,  сколько  часов  просидел;  все думал: кого же это я ограбил? Может быть,  это  француз  Сенвенсан  с  урока ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил... Каждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны  от  палатского секретаря шел!.. Хотел - потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал... Крестник!.. своего крестного!

- Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.

А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то - я даже и  не  видал как - подходит ко мне и говорит:

- Полно сидеть повеся нос, надо действовать.

- Да что же,- отвечаю,- разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы снял...

- Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.

- Кому же будем объявляться?

- Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.

- Срам какой сознаваться!

- А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки  лучше самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.

Я согласился.

Взял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.  

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ  

Пришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у его дверей  стоит  молодой  квартальный,  князь  Солнцев-Засекин.  Роду  был знаменитого, а талану неважного.

Дядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:

- Неужели он правду князь!

- Ей-богу, поистине.

- Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил  на  минутку на лестницу.

Так и сделалось:  я  повертел  полуполтинник  -  князь  на  лестницу  и выскочил.

Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно  скорее в присутствие пустить.

Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у  нас  в  городе произошло очень много происшествиев.

- И с нами тоже происшествие случилось.

- Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем  виде,  а  там  на  реке  одного человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом  найден,  да  с  двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все  прочие  бегают,  подлетов ищут...

- Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.

- Вы подравшись или по родственной неприятности?

- Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам  об  этом  деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.

Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:

- Пожалуйте.  

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ  

Цыганок такой был хохол приземистый - совсем как  черный  таракан;  усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.

Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:

- Говорите здалеча.

Мы остановились.

- Что у вас за дело?

Дядя говорит:

- Перво-наперво - вот.

И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.

Тогда дядя стал рассказывать:

- Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день  по духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...

- Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?

- Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать  часов,  и  за нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между барок, он...

- Постойте... А кто же с вами был третий?

-  Третьего  с  нами  никого  не  было,  окроме  этого  вора,   который бросился...

- Но кого же там ночью утопили?

- Утопили?

- Да!

- Мы об этом ничего не известны.

Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:

- Взять их за клин!

Дядя взмолился.

- Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами  пришли рассказать...

- Это вы человека утопили?

- Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?

- Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден,  а  кто  его носил - неизвестно.

- Бобровый картуз?!

- Да; покажите-ка ему картуз, что  он  скажет?  Квартальный  достал  из шкафа дядин картуз.

Дядя говорит:

- Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.

Цыганок глазами захлопал.

- Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.

- Часы? с кого, ваше высокоблагородие?

- С никитского дьякона.

- С никитского дьякона!

- Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.

Мы, знаете, так и обомлели.

Так вот это кого мы обработали!

Цыганок говорит:

- Вы должны знать этих мошенников.

- Да,- отвечает дядя,- это мы сами и есть.

И рассказал все, как дело было.

- Где же теперь эти часы?

- Извольте - вот одни часы, а вот другие.

- И только?

Дядя пустил еще барашка и говорит:

- Вот это еще к сему.

Прикрыл и говорит:

- Привести сюда дьякона!  

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ  

Входит сухощавый дьякон, весь избит и  голова  перевязана.  Цыганок  на меня смотрит и говорит:

- Видишь?!

Кланяюсь и говорю:

- Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только  от  дальнего места помилуйте. Я один сын у матери.

- Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?

Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:

- Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.

Дядя подал.

- Как это у вас происходило?

Дьякон стал рассказывать, что "были,  говорит,  мы  целой  компанией  в Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо  и  благородно,  но  потом гостинник посторонних слушателей под кровать  положил  за  магарыч,  а  один елецкий купец обиделся, и вышла колотовка. Я тихо оделся и сам вышел, но как обогнул  присутственные  места   ,   вижу,   впереди   меня   два   человека подкарауливают. Я остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они  остановятся;  я пойду - и они идут. А вдруг между тем издали слышу, еще  меня  кто-то  сзади настигает... Я совсем испугался, бросился, а те  два  обернулись  ко  мне  в узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы  совсем нагоняет. Я поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить,  и  проскочил,  но  они  меня  нагнали,  с  ног свалили, избили и часы сорвали... Вот и цепочки обрывок".

- Покажите цепочку.

Сложил обрывочек цепочки с тем, что при часах остался, и говорит:

- Это так и есть. Смотрите, ваши эти часы?

Дьякон отвечает:

- Это самые мои, и я их желаю в обрат получить.

- Этого нельзя, они должны остаться до рассмотрения.

- А как же,- говорит,- за что я избит?

- А вот это вы у них спросите.

Тут дядя вступился.

-  Ваше  высокородие!  Что  же  нас  спрашивать   понапрасну.   Это   в действительности наша вина, это мы отца дьякона били, мы и исправимся.  Ведь мы его к себе в Елец берем.

А дьякон так обиделся, что совсем и не в ту сторону.

- Нет,- говорит,- позвольте еще, чтобы я в Елец согласился. Бог с  вами совсем: только упросили, и сейчас  же  на  первый  случай  такое  надо  мной обхождение.

Дядя говорит:

- Отец дьякон, да ведь это в ошибке все дело.

- Хороша ошибка, когда мне шею нельзя повернуть.

- Мы тебя вылечим.

- Нет, я,- говорит,- вашего лечения не хочу, меня  всегда  у  Финогеича банщик лечит, а вы мне заплатите тысячу рублей на отстройку дома.

- Ну и заплатим.

- Я ведь это не в шутку; меня бить нельзя... на мне сан.

- И сан удовлетворим.

И Цыганок тоже дяде помогать стал:

- Елецкие,- говорит,- купцы удовлетворят... Кто там еще за клином есть?  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ  

Вводят борисоглебского гостинника и Павла Мироныча. На  Павле  Мироныче сюртук изодран, и на гостиннике тоже.

- За что дрались? - спрашивает Цыганок.

А они оба кладут ему по барашку на стол и отвечают:

- Ничего,- говорят,- ваше высокоблагородие, не было, мы опять в  полной приязни.

- Ну, прекрасно, если за побои не сердитесь - это ваше дело; а  как  же вы смели сделать беспорядок в городе? Зачем  вы  на  Полешской  площади  все корыты, и лубья, и оглобли поваляли?

Гостинник говорит, что по нечаянности.

- Я,- говорит,- его хотел вести ночью в полицию,  а  он  -  меня;  друг дружку тянули за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в снегу сбились,  на площадь попали - никак  не  пролезть...  все  валяться  пошло...  Со  страху кричать начали... Обход взял... часы пропали...

- У кого?

- У меня.

Павел Мироныч говорит:

- И у меня тоже.

- Какие же доказательства?

- Для чего же доказательства? Мы их не ищем.

- А мясника Агафона кто под корыто подсунул?

- Этого знать не можем,- отвечает гостинник,- не иначе  как  корыто  на него повалилось и его прихлопнуло, а он заснул под ним  хмельной.  Отпустите нас, ваше высокоблагородие, мы ничего не ищем.

- Хорошо,- говорит Цыганок,- только надо других кончить.  Введите  сюда другого дьякона. Пришел черный дьякон. Цыганок ему говорит:

- Вы это зачем же ночью Судку разбили?

Дьякон отвечает:

- Я,- говорит,- ваше высокоблагородие, был очень испугавшись.

- Чего вы могли испугаться?

- На льду какие-то люди стали громко "караул" кричать; я назад бросился и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он  гонит:  "Я,- говорит,- не встану, а подметки под  сапоги  отдал  подкинуть".  Тогда  я  с перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я  виноват  -  силом  вскочил  в будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.

Цыганок говорит:

- Что же, елецкие? Видите, и этот дьякон через вас пострадал, и у  него часы пропали.

Павел Мироныч и дядя отвечают:

- Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев, здесь при нас больше нету.

Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились, и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними  в  первый  раз  в жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице  на  извозчике,  платком  махал. Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли,  потому что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.

- Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за  мою  обиду тыщу рублей получить. Я  теперь  домик  обстрою  и  здесь  хорошее  место  у секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.

Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева  на  меня  так занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная. Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем  состоянье  здоровья расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре  тогда  жила  мать Евникея, у которой была иорданская  простыня,  как  Евникея  в  Иордане-реке омочилась, так ею потом  отерлась.  Этой  простыней  маменьку  скрывали.  Не помогло. Каждый день в  семи  церквах  с  семи  крестов  воду  спускали.  Не помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего  не  работал,- ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое  и  от  этого помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой  в  Финогеевичевы бани пошли и там их рожечница крови сколола,  только  тогда  она  чем-нибудь распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе стала искать взять в дом сиротку воспитывать.

Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще  до сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:

- Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в  своем  доме переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет; но главное для воздуха -  это  чтоб  были  дети.  От  них который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет...  Особенно  в Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже  под  орлицкую мельницу уже топить носила.

Маменька проговорила:

- Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.

В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать. Маменька ею занялась,  и  перемена  в  них  началась.  Стали  мне  оказывать язвительность.

- Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь  пьющий, тебе довольно гуньку кабацкую.

Я уже все терпел дома, но  и  на  улицу  мне  тоже  нельзя  было  глаза показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:

- С дьякона часы снял.

Ни дома не жить, ни со двора пройтись.

Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.

Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба, а такая душевная.

- Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на  плечи  поставить?  Я так  поставлю,  что  если  кто  над  тобой  и  смеяться  будет  -  ты  и  не почувствуешь.

Я говорю:

- Сделайте милость, мне жить противно.

- Ну, так ты,- говорит,- меня одну и  слушай.  Поедем  мы  с  тобою  во Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю я тебя на  крале  на  писаной,  с  которой  ты  будешь  век  вековать,  Бога благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я  к  сиротам милосердная.

Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а замуж за меня теперь которая же хорошая девушка пойдет.

- Отчего же? Это ничего не значит. Она  умная.  Ты  ведь  не  со  двора вынес, а к себе принес. Это надо различать. Я ей прикажу понять, так она все въявь поймет и очень за тебя выйдет. А мы съездим как хорошо к Николе во все свое удовольствие: лошадка в тележке идти будет с  клажею,  с  самоваром,  с провизией,  а  мы  втроем  пешком  пойдем  по  протуварчику,  для   Угодника потрудимся: ты, да я, да она, да я себе для компании сиротку возьму. И  она, моя лебедка, Аленушка, тоже сирот сожалеет. Ее со мной во Мценск  отпускают. И вы тут с ней пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять  по дорожке пойдете и  разговоритесь,  а  разговоритесь,  да  слюбитесь,  и  как вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша  и  жизнь,  и  радость,  и желание прожить в семейной тихости. А на все людские речи тебе  тогда  будет плевать, да и лица не взворачивать. Так все доброй пойдет, и  былая  шалость забудется.

Я и отпросился у  маменьки  к  Николе,  чтобы  душу  свою  исцелить,  а остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала. Подружился я с девицей Аленушкой, и позабыл я про все про истории; и как я на ней женился и пошел у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору  живу  и все говорю: благословен еси, Господи!

     1887