Кого  надо  считать  дураком? Кажется,  будто это всякий знает,  а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово  растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак --  слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка,  безумный, шут...".  В  подкрепление  такого  толкования  приведен словесный  пример:  "Он был  и будет  дурак  дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак".  Ученее этого объяснения уже и  искать нечего,  а  между тем в жизни  случается  встречать таких дураков или дурачков,  которым эта  кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был  у нас в деревне  безродный крепостной мальчик  Панька. Рос  он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе  с коровницею  и  с  ее  детьми.  Должность у  него  была  такая,  чтобы  "всем помогать";  это  значило,  что  все должностные люди в усадьбе  имели  право заставлять Паньку делать за них  всякую работу,  и он,  бывало, беспрестанно работает. Как сейчас  его помню: бывало, зимою,  -- у нас зимы бывают лютые, --  когда  мы  встанем  и  подбежим  к  окнам, Панька  уже  везет  на  себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с  плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест  краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

-- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?

А он шутя отвечает:

-- Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею.

-- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!

А Паня головой мотнет и отвечает:

-- Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи!

Подпояшется и опять на двор  идет таскать то одно, то  другое. Работа у него никогда не переводилась, потому  что  все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а  вечером, бывало,  еще себе  и другим лапти плетет, и ложился он,  бывало, позже  всех, а вставал раньше всех до света и  одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:

-- Ему ведь ничего, -- он дурачок.

-- А чем же он дурачок?

-- Да всем...

-- А например?

-- Да что за пример! -- вон коровница-то  все огурцы  и картошки  своим детям  отдает,  а  он, хоть  бы что  ему... и не  просит у них, и на них  не жалуется. Дурак!

Мы,  дети, не  могли хорошо  в этом  разобраться,  и  хоть глупостей от Паньки  не слыхали, и  даже  видели от  него ласку, потому  что он делал нам игрушечные мельницы  и туезочки из бересты, --  однако и мы, как все в доме, одинаково  говорили, что  Панька дурачок, и никто  против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был  у нас нанят строгий-престрогий управитель,  и  любил он за  всякую вину человека наказывать.  Едет,  бывало,  на  беговых  дрожках  и  по  всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если  заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:

--  Ступай  сейчас  в контору и скажи моим  именем старосте, чтобы дали тебе двадцать  пять розог; а если  слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него  уж и не  смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот  раз. летом,  едет этот управляющий и  видит, что в  молодых хлебах жеребята  ходят и не  столько  зелени  рвут,  сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают...

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой  Арины-коровницы, которая Паньке картошек  жалела,  а все своим  детям отдавала.  Петруша этот  имел  в ту пору лет  двенадцать и  был телом  много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили  "творожничком" -- словом, он  был мальчик  у матери избалованный  и на  работу  слабый,  а на расправу жидкий.  Выгнал он жеребят рано утром "на  росу", и стало его знобить, а  он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

--  Пусть Панька пока  и за  своим, и  за твоим делом  посмотрит,  а ты сейчас иди  в  разрядную контору и скажи  выборному, чтобы он  тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.

А Петруша так и залился слезами. Весь трясется,  потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

-- Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть?

А Панька его по головке погладил и говорит:

-- И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били...

А Петруша еще горче плачет и говорит:

-- Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я  в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

-- Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за  тебя постараюся, -- авось  тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петруша спрашивает:

-- А как же ты, Панюшка, постараешься?

--  Да уж я штуку выдумал  -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

-- Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи  никуда -- с тебя наказанье избавлено.

Петька думает:

"Все равно: надо  верить  ему", -- и  не пошел; а  вечером  управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

-- Что, пастушонок утром приходил сечься?

-- Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость.

-- Взбрызнули его?

-- Да, -- говорит, -- взбрызнули.

-- И хорошо?

-- Хорошо, постаралися.

Дело и  успокоилось, а потом узнали,  что высекли-то  пастушонка, да не того, которого было назначено, не  Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

Что же, -- говорили, --  уже если  дурак его выручил, нехорошо двух  за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?

И так он все и дальше жил.

Сделалась через  несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел:  никому  на  войне страдать-то не  хочется.  Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко.

А  Паньке  в  это  время уже совершенные годы  исполнились, и  он вдруг приходит к помещику и сам просится:

-- Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать.

-- Что же тебе за охота?

-- Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла.

-- Да отчего? Ты обдумайся.

-- Нет, -- говорит, -- некогда думать-то.

-- Отчего некогда?

-- Да  нешто не  слышно  вам,  что  вокруг  плачут, а я  ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти.

Его отговаривали.

--  Посмотри-ка,  мол,  какой ты  неуклюжий-то: над тобой на  войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает:

--  То и радостней: хохотать-то ведь веселее,  чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему:

-- Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.

-- Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее.

Его и утешили, -- отвезли в город и  отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать:

-- Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

-- Как же, -- говорят, -- видели.

-- Небось, смеются все над ним, -- какой увалень?

-- Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то  было смеялися, да он на все  на два  рубля, которые  мы дали ему награждения, на  базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:

--  Что  вы, братцы,  я ведь  без хитрости! Кушайте. Рекрута  его стали дружно похлопывать:

-- Какой, мол, ты ласковый!

А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: "Что он у вас дурачок, что ли?"

Сдатчики отвечали:

-- Не дурак, а... малость с роду так.

Так Панька и пошел  служить со своим дурачеством  и провел  всю войну в "профосах" -- за всеми позади рвы копал да пакость  закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке  к пастушеству, нанялся у  степных татар  конские табуны пасти.

Отправился  он  к  татарам из  Пензы  и  не  бывал назад  много лет,  а скитался,  гоняя коней, где-то вдали, около безводных  Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач  Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что  хотел, то и делал;  кого хотел  -- казнил, кого  хотел  -- того миловал.

За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал.  Но  расправлялся  он так не  один: находились и другие такие  же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и  стал  он угонять  у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его  не могли поймать. Но вот раз  сделалась  у  одних и  других татар  свалка, и  Хабибулу  ранили  и  схватили. А  время  было  такое,  что Хан-Джангар спешил в Пензу, и  ему никак нельзя  было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.

Чтобы  не  опоздать в Пензу  на  ярмарку и  не показаться с Хабибулой в таких местах,  где  русские власти есть,  Хан-Джангар и  решил  оставить при малом  и  скудном  источнике Паньку  с  одним  конем  и  раненого  Хабибулу, окованного в конских железах. И  оставил им  пшена  и  бурдюк воды и наказал Паньке настрого:

-- Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит:

-- Чего ж  не понять-то! Вполне понял, и  как ты сказал, я  так точно и сделаю.

Хан-Джангар  со  всей  своей  ордой и  уехал,  а Панька  стал  говорить Хабибуле:

-- Вот до чего  тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился.

А Хабибула ему отвечает:

-- Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда.

--  Как это  "некогда"! Только  в  том ведь  и  дело все, чтобы  хорошо захотеть человеку исправиться, а  остальное все само придет...  В  тебе ведь душа такая же, как и  во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас  зачнет помогать делать хорошее, вот и пойдет все хорошее.

А Хабибула слушает и вздыхает.

-- Нет, -- говорит, -- уже про это некстати и думать теперь!

-- Да отчего же некстати-то?

-- Да оттого, что я окован и смерти жду.

-- А я тебя возьму да и выпущу.

Хабибула ушам  своим  не  поверил,  а Панька ему  улыбается  ласково  и говорит:

-- Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне  сказал, чтобы  я тебя "как свою душу берег", а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает -- вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других  мучают. Я тебя раскую и на  коня посажу  и ступай,  спасай себя,  где надеешься,  а  если  станешь опять  зло творить -- ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа.

И с этим присел и сломал на Хабибуле  конские железные  путы, и посадил его на коня, в сказал:

-- Ступай с миром на все стороны.

А сам остался  ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, --  и  ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко.

Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой.

Осмотрелся Хан и спрашивает:

-- А где Хабибула?

Панька отвечает:

-- Я отпустил его.

-- Как отпустил? Что ты такое рассказываешь?

-- Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по своему хотению. Ты мне велел  беречь его  как свою душу, а я  свою душу так берегу, что желаю пустить  ее  помучиться  за  ближнего... Ты  ведь  хотел  замучить Хабибулу, а  я терпеть  не могу, чтобы  других мучили, -- вот возьми  меня и вели меня  вместо его мучить, --  пусть моя душа  будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не  боюся  ни капельки.

Тут Хан-Джангар стал водить  глазами  во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим:

-- Подойдите-ка все поближе ко мне; я вам скажу, что мне кажется.

Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку:

-- А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был...

-- Да, -- отвечали татары все  одним  тихим голосом, --  нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за  много лет,  а теперь  он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный.

1891