(Святочный рассказ)

     На  одном  дорожном  ночлеге по старому тракту сбилось так много людей, что  все места в просторной избе были заняты. Случились тут люди и конные, и пешие, и швецы, и жнецы, и удалые разносчики, и чернорабочие, которые ходили дорогу  чистить.  На  дворе  было  студёно,  и  все, с надворья входя, лезли погреться у припечка, а потом раскладывались, где кто место застал, и начали разговаривать.  Сначала  поболтали про такие дела, как неурожай да подати, а потом  дошли  и до "судьбы божества". Стали говорить - отчего это бог Иосифу за  семь  лет  открыл,  что  в Египте "неурожай сойдёт"; а вот теперь так не делает:  теперь живут люди и беды над собою не ожидают, а она тут и вот она! И  начали  говорить  об этом всякий по-своему, но только один кто-то с печки откликнулся и сразу всех занял; он так сказал:

-  А  вы  думаете,  что если бы нам было явлено, когда беда придёт, так разве бы мы отвели беду?

- А разумеется.

-  Ну,  напрасно! Мало что ли у всех в виду самого ясного, чего отвести надо, а однако не отводим.

- А что, например?

-  Да вот, например, чего ещё ясней того, что бедных и несчастных людей есть  великое множество, и что пока их так много, до тех пор никому спокойно жить нельзя; а ведь вот про это никто и не думает.

-  Вот  то-то  и  есть!  А  если б предвещение об этом было - небось бы поправились.

А тот с печи отвечает:

- Ничего б не поправились: не в предвещении дело, а в хорошем разуме. А разума-то и не слушают; ну а как предвещения придут, так они не обрадуют.

Его   и   стали   просить  рассказать  про  какой-нибудь  такой  пример предвещения; и он начал сразу сказывать.

-  Я  ведь уже старик, мне седьмой десяток идёт. Первый большой голод я помню  за шесть лет перед тем, как наши на венгра шли, и вышла тогда у нас в селе удивительность.

Тут его перебили излишним вопросом: откуда он?

Рассказчик быстро, но нехотя оторвал:

- Из села Пустоплясова. Знаешь что ль?

- И не слышали.

- Ну, так услышишь, что у нас в Пустоплясах случилось-то; смотри, чтобы и  у  вас  в  своём селе чего-нибудь на такой манер не состроилось. А теперь помолчите, пока я докончу вам: моя сказка не длинная.

Стало  в  том  у нас удивительно, что вокруг нас у всех хлеба совсем не родило,  а  у нас поле как-то так островком вышло задачное, - урожай бог дал средственный.  Люди плачут, а мы бога благодарим: слава тебе, господи! А что нам  от  соседей  теснота  придёт, о том понимать не хочем. А соседи нам все завидуют; так и говорят про нас: "божьи любимчики: мы у господа в наказании, а  вы  в  милости". "И каким-де вы святителям молились и которым чудотворцам обещались?"  А  наши уж и чванятся, что в самом деле они в любови у господа: убираем,  жнём,  копны  домой  возим  и  снопы  на  овины сажаем да на токах молотим...  Такая  трескотня  идёт, что люба-два! И сейчас после этого сряду пошло  баловство:  накололи  убоины, свезли попам новины, наварили бражки, а потом  мужики  норовят винца попить, а бабы с утра затевают: "аль натирушков натирить!  аль  лепёшечек  спечь!"  И  едим да пьём во вред себе больше, чем надобно.  По  другим  деревням вокруг мякиною и жмыхом давятся, а мы в утеху себе  говорим:  ведь  мы не причинны в том, что у других голодно. Мы ведь им вреда на полях не делали и даже вместе с ними по весне на полях молитвовали, а  вот  нашу молитву господь услыхал и нам урожай сослал, а им не пожаловал. Всё  в  его  воле:  господь праведен; а мы своих соседов не покидаем и перед ними  не  горжаемся: мы им помогаем кусочками. А соседи-то к нам и взаправду повадились  кажиден  да  и  бесперечь,  и  всё идут да идут и что дальше, то больше,  и  стали  они  нам  очень  надокучисты. Так пришло, что не токмо не кажись на улице, а и в избе-то стало посидеть нельзя, потому что слышно, как всё  тянут  голодные свою скорбинку: "б-о-ж-ь-и л-ю-б-и-м-ч-и-к-и! сотворите святую милостыньку Христа ради!" Ну, раз дашь, и два дашь, а потом уж дальше постучишь  в  окно  да  скажешь: "Бог подаст, милые! Не прогневайся!" Что же делать-то! Хорошо, что мы "божьи любимчики", а им хоть и пять ковриг изрежь, их  всё  равно  не  накормишь всех! А когда отошлёшь его от окошка, - другая беда:  самому  стыдно делается себе хлеб резать... То есть ясно, как не надо яснее,  господь  тебе  в  сердце  кладёт, что надо не отсылать, а надо иначе сделать,  а  пока  чего  должно  не  сделаешь  -  нельзя и надеяться жить во спокойствии.

И  надо  бы,  кажется,  это  понять,  а  вот  однако не поняли; тогда и превозвестник пришёл, - его прогнали.

Тут по избе шепотком пронеслось:

- Слушайте, братцы, слушайте!

Запечный гость продолжал:

-  Так  доняли нас голодные соседи, что нам совсем стало жить нельзя, а как  помочь  беде  -  не  ведаем.  А  у нас лесник был Федос Иванов, большой грамотник, и умел хорошо все дела разбирать. Он и стал говорить:

-  А ведь это нехорошо, братцы, что мы живём как бесчувственные! Что ни суди,  а  живём  мы  все  при  жестокости: бедственным людям норовим корочку бросить, - нечто это добродетель есть? - а сами для себя всё ведь с затеями: то лепёшечек нам, то натирушков. Ах, не так-то совсем бы надо по-божьи жить! Ах,  по-божьи-то  надо  бы нам жить теперь в строгости, чтобы себе как можно меньше  известь, а больше дать бедственным. Тогда, может быть, лёгкость бы в душе  осветилася,  а  то  прямо  сказать  - продыханья нет! В безрассудке-то омрачение,  а чуть станешь думать и в свет себя приводить - такое предстанет терзательство, что не знаешь, где легче мучиться, и готов молить: убей меня, господи, от разу!

Федос,   говорю,  начитавшись  был  и  брал  ото  всего  к  размышлению человечнему,  как,  то есть, что человеку показано... в обчестве... То есть, как  вот  один  перст  болит  -  и  всё тело неспокойно. Но не нравилось это Федосово  слово  игрунам  и  забавникам  во  всём  Пустоплясове; он, бывало, говорит:

-  Вы,  почкенные  старички,  и  вы,  молодой  народ,  на  мои слова не сердитеся:  мои  слова  -  это  не  сам  я  выдумал, а от другого взял; сами думайте:  эти  люди,  которые хотят веселиться, когда за порогом другие люди бедствуют,  они  напрасно  так  думают,  будто  помехи не делают, - они сеют зависть  и  тем  суть  богу  противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не праздновать - не вино пить да лепёшкой закусывать.

Старики за это на Федоса кривилися, а молодые ему стрекотали в ответ:

-  Чего ты тут, дядя Федос, очень развякался! Что ты поп, что ли, какой непостриженный!  Нам  и  поп таких речей не уставливал. Если нам бог милость сослал, что нам есть что есть, то отчего нам и не радоваться? Пьём-едим тоже ведь всё в славу божию: съедим и запьём и отойдём - перекрестимся: слава-те, господи! А тебе-то что надобно?

Федос не сердился, а только знал, что ответить.

-  Несмысленные!  Что  тут  за  слава? Никакой славы нет, что вы будете лепёшки  жевать  до отвалу, когда люди кожурой давятся! А вы вот такую славу вознесите  Христу,  чтобы видели все, что вы у него в послушании... Ведь его же  есть  слово  к  нам:  "Пусть  знают все, что вы мои ученики, если имеете любовь между собою!"

Но  только  ничего  Федос  не  успевал,  и  все  ему наотрез грубили, и особенно  ему  перечила  своя его собственная внучка Маврутка, - одна только она у него и осталась от всего поколения, и он с нею с одною и жил в избе, а была она с ним несогласная: такая-то была вертеница и Федоса не слушалась, и даже озорничала с ним.

-  Ты, - бывало, скажет, - очень уж стар стал, так вот и пужаешь всех и нет  совсем  при тебе никакой весёлости. Чего ты пристаёшь ко всем: "бог" да "бог"!  Это  мы и в церкви слышали, и крестились, и кланялись, а теперь надо весёлого!

Он ей, бывало, скажет:

-  Эй, нехорошо, Мавра! Бога надо постоянно видеть перед собою, на всех местах  ходящего  и  к  тебе  понятно  глаголющего,  что тебе хорошо, а чего ненадобе.  -  А  девка  на эти слова от себя зачастит, зачастит и всякий раз кончит тем, что:

- Ты простой мужик, а не поп, и я не хочу тебя слушаться!

А он ей:

-  Я  простой мужик - я в попы и не суюся, а ты не суди, кто я такой, а суди только моё слово: оно ведь идёт на добро и от жалости.

А внучка отвечает:

-  Ну,  ладно:  в  молодом-то  веку  не до жалости; в молодом веку надо счастье попробовать.

А Федос ей и сказал:

- Ну, что делать - испробуешь, только ведь не насытишься.

И  так,  где,  бывало,  с  дедом  Федосом люди ни сойдутся - сейчас все против  него; а он всё толкует, что надо жить в тихости, без шума и грохота, да  только  никак  с людьми не столкуется и с Мавруткою к празднику нелады у него по домашеству; пристаёт она:

- Дай, дедко, мучицы просеять, спечь лепёшечек!

А он этого не хочет, говорит:

- Ешь решотный хлеб, от других не отличай себя.

Мавра и злится:

- Нас, - говорит, - бог отличил, а ты морить хочешь!

Федос отвечает:

-  Эх, глупая! Ещё неведомо, для чего вы отличены; может быть, и не для радости, а в поучение.

И  когда  раз  один Маврутка так на Федоса рассердилась, так взяла да и сказала ему:

- Не дай бог с тобой долго жить, хоть бы помер ты.

Но Федос и тут не рассердился.

-  Что  же  такое!.. Ничего!! погоди, вот скоро похороните; может быть, потом поминать станете.

А молодые-то - и расхохоталися:

- Ещё, мол, чего! Тебя, старого ворчуна, вспоминать будем!

Да  и  старички-то,  которых  звал  он  "почкенные",  не на его стороне становилися, а тоже, бывало, говорят:

-  Что  он презвышается - лучше всех хочет быть во всём в Пустоплясове! Довольно  знаем  мы  все  его:  вместе  и водку с ним пили, и с бабами песни играли - чего великатится!

Молодые это слышать и рады, и иной озорной подойдёт к нему и говорит:

- Дед Федос!

- А что тако?

- А вон что про тебя старики-то сказывают!

- Да! Ну-ка, давай, послухаем.

- Говорят... будто ты... Стыдно сказывать!

- Ну что?.. ну что? Не тебе это стыдно-то!

- Когда молодой-то был...

-  У,  был пакостник!.. Школы нам, братцы, не было! Бойло было, а школы не было.

- Говорят, ты солдатке в половень гостинцы носил!

-  Да  и  хуже  того,  братцы  мои,  делывал.  Слава  богу,  многое уже позабылося...  Видно,  бог  простил,  а вот... людям-то всё ещё помнится. Не живите,  братцы,  как я прожил, живите по-лучшему: чтоб худого про вас людям вспоминать было нечего.

А мы, раз от раза больше всё сшибаючись, попали, братцы, перед святками в такое бесстыжество, что мало нам стало натирухов да лепёшек, а захотели мы завести  забавы  и  игрища.  Сговорилися  мы,  потаймя  от  своих  стариков, нарядиться  как  можно  чуднее, медведями да чертями, а девки - цыганками, и махнуть за реку на постоялый двор шутки шутить. А Федос как-то узнал про это и пошёл ворчать:

-  Ах  вы, - говорит, - бесстыжие! Это вы мимо голодных-то, дразнить их пойдёте, что ли, с песнями? Слушай, Мавра! Нет тебе моего позволения!

Мы все её у Федоса отпрашиваем:

- Пусти, мол, её, Федос Иванович, что тебе её век томить!

А он отвечает:

- Пошли вы, пустошни! Какое в этом утомление, чтобы не пустить человека из себя дурака строить!

- Ну, да ты, мол, уж всегда такой: ото всех все премудрости требуешь!

-  Не  премудрости,  -  говорит,  -  а  требую, что господь велит, - на ближние разумения: ближний в скорбях, а ты не попрыгивай.

- Да разве ближнему-то хуже от этого?

-  А  разумеется,  -  не  вводи  его  в искушение, а в себе не погубляй доброту ума.

- Ну, вот, мол, ты опять всё про вумственность! Это надокучило! Небось, когда молод был сам, так не рассуживал, а играл, как и прочие.

-  Ну,  и  что  же  такое,  -  отвечает  дед Федос. - Я ведь уже не раз сознавался  вам,  что в молодых годах я много худого делал, так неужели же и вам теперь должен тоже советовать делать худое, а не доброе! Эх, неразумные! С  пьяным-то,  чай,  ведь  надо  говорить  не  тогда, когда он пьян, а когда выспится.  Молодой  я  пьян  был  всякой  хмелиною,  а  теперь,  слава богу, повыспался.  А  если  бы  я  был человек не грешный, а праведный, так я бы и говорил-то с вами совсем на другой манер: я бы вам, может, прямо сказал: бог это вам запрещает, и может за это придти на вас наказание!

Тут за это слово все на Федоса поднялись.

-  Нет, нет! - закричали: - что ты, как ворон, всё каркаешь! Это всё ты сам  повыдумывал!  Веселье  и  в  церквах  поминается. Давыд-царь и играл, и плясал,  и  на свадьбе-то мало ли вина было попито. Ты своего не уставляй, - это  нам  не  запретное.  Если бы похотел господь, чтобы поворотить народ на другую путь, он бы не тебя послал, а особого посла-благовестника.

Федос  им  желал внушить, что не нам судить, какого посла куда посылает бог,  а  что  слово господне - духовное и через кого оно доходит, через того всё равно и засеменяется: кто в божьих смыслах говорит, того и послушайся, а нарочных  послов  не  жди. Нарочный-то, бывает, так придёт, что и не поймёшь его.

Ну,  а  всё  же хоть и все с дедом спорили, а в открытость супротив его делать  стыдилися,  потому  что  - когда вспомянется нам то, что старики про половень  говорили,  мы  Федоса будто и не уважаем, а потом вздумаем, что он давно  уже  человек  справедливый  стал, а те "почкенные"-то, всё еще вокруг половня  ходят  -  нам Федоса и совестно. Грешник-то он, правда, что грешник был,  да  ведь  он  отстоялся  уж  и  повернул  себя на хорошее! Своё-то нам справить  хочется,  а  его  всё-таки стыдно. И стали мы с своими намерениями крыться  и  сделали уговор вечером на Рожествин день собираться все в ригу и ждать друг дружку в угле, в колосе, а потом идти всей гурьбой переряженным к дворнику.  А мы знали, что у дворника праздник как следует: быка залобанили, трёх  свиней зарезали и две бочки браги наварено. Пойдём, мол, налопаемся, а на обратном пути девки пусть себе где знают хоронятся.

Такие зашли затеи хорошие!

Пошли  у  нас  хлопоты:  разные мы одежи припасаем да прячем в потайных местах.  Боимся только, чтобы не подсмотрели за нами соседи неимущие да наши похоронки не украли бы.

Мы  им до сочельника всё подавали кусочки, а под сочельник бабы и девки сказали им:

-  Слушайте,  вы,  неимущие!  Вы  чтобы завтра не сметь приходить сюда, потому  что  мы  завтра будем сами в печках мыться и топорами лавки скресть. Завтра нам не до вас. Обходитесь как знаете.

Маврутка  захотела  свои  уборы  вынесть  в ригу, когда дед Федос в лес пойдёт,  и  вот, когда всё, что надо было, у себя в избе отмыла и отскребла, да  поглядела  в окно, а на улице, видит, - метель и сиверка, так что дышать трудно.  Маврутка  думает:  "Дай скорей сомчу, а то дед воротится!" И только что  отворила  дверь,  как  сдушило  её  сиверкой, а перед самым её лицом на жерновом  камне  у порожка нищенское дитя стоит, и какое-то будто особенное: облик  нежный,  а  одёжи на нём только одна рваная свиточка и в той на обоих плечах  дыры,  соломкой  заправлены,  будто  крылышки  сломаны  да в соломку завёрнуты и тут же приткнуты.

Маврутка на него осердилася.

-  Чего тебе! - говорит, - для чего в такой день пришёл! Ишь ты, нет на вас пропасти!

А дитя стоит и на неё большими очами смотрит.

Девка говорит:

- Что же ты бельма выпучил! Прочь пошёл!

А он и ещё стоит.

Маврутка его поворотила и сунула:

- Пошёл в болото!

А  сама  побежала,  и  никакого ей беспокоя на душе не было, потому что ведь сказано всем им было, чтобы не ходить в этот день - чего же таскается!

Прибежала Мавра в ригу да прямо в дальний угол и там в сухом колосе всё своё убранье и закопала, а когда восклонилася, чтобы назад идти - видит, что этот лупоглазый ребёнок в воротах стоит.

Маврутка на него опалилася.

-  Ты,  шелудивый,  -  говорит,  -  подслежаешь меня, чтобы скрасть моё доброе! Так я отучу тебя! - Да и швырнула в него тяжёлый цеп, а цеп-то такой был,  что  дитя убить сразу мог, да бог дал - она промахнулася, и с того ещё больше  осердилась, и погналася за ним. А он не то за угол забежал, не то со страху  в какой-нибудь овин нырнул, только Мавра не нашла его и домой пошла, и  поспешает,  чтобы  придти  прежде,  чем дед Федос воротится из лесу, а на самое  на  неё стал страх нападать, будто как какая-то беда впереди её стоит или позади вслед за ней гонится.

И  всё чем она шибче бежит, тем сильнее в ней дух занимается, а тут ещё видит, что у них на заваленке будто кто-то сидит...

Девка-ровечница с ведром шла и спрашивает:

- Что у тебя нога что ли подвихнулася?

Та отвечает:

- Видно.

- А что это такое там у нас под окном на заваленке?

- Это твой дед Федос сидит...

- У тебя, может быть, курья слепота в глазах?

-  Чего ещё! Ярко его вижу, вон он руки в рукавицах на костыль положил, а недром носит. Тяжело его удушье бьёт.

- А робёнка лупоглазого не видишь там?

- Лупоглазое дитя-то ноне по всему селу ходило, а теперь его нетути...

А  Маврутка  ей говорит, что она сейчас лупоглазое дитя видела и что он подсмотрел, где она свой убор закопала.

-  Теперь,  -  говорит,  -  то  и  думаю, что он, стылый, откопает да и выкрадет.

- Пойди перепрячь скорей!

- И то сбегаю!

А сама чует, что теперь уже ей в риге было бы боязно.

И тут Мавра с дедом опять не в лад сделала, так что он сказал ей:

- Ты, должно быть, задумала что-нибудь на своём поставить. Смотри, беды б не вышло!

Она отвечает:

- Не удержишь меня!

-  Чего  силом  держать...  и  ненадобно...  А тебе, слышь, чего же там понравилось?.. Назад-то пойдёте, ребята чтоб вас не обидели.

-  Закаркал,  закаркал  опять!  Никого не боимся мы, а там праздник как следует, - там били бычка и трёх свиней, и с солодом брага варена...

- Вона что наготовлено исступления! И пьяно, и убоисто...

- А тебе и свиней-то жаль!

-  Воробья-то мне и того-то жаль, и о его-то головёнке ведь есть вышнее усмотрение...

- О воробьиной головке-то!

- Да.

- Усмотрение!

- Да!

- Тьфу!

Мавра в раскат громко плюнула.

Дед сказал:

- Чего ж плюёшься?

- На слова твои плюнула.

- На мои-то наплюй, - не груби только Хозяину.

- Он мне и ненадобен.

- Вона как!

- Разумеется!.. Пусть его нелюбым коням гривы мнёт.

-  Что  городишь-то,  неразумная!  Я  тебе говорю про Того, Кому мы все работать должны.

- Ну, а я не разумею и не хочу.

- Что это? - работать-то?

- Да.

-  Поработаешь. Не все ведь вольною волей работают, - другие неволею. И ты поработаешь.

Мавра через гнев просмеялася и говорит:

- Полно тебе, дед! В самом деле, видно, правда, что ты с ума сошёл!

А дед посмотрел и ответил ей:

-  Господь  с  тобой,  умная! - и сам на печь полез, а она схватила под полу его фонарь со свечой и побежала в ригу свой наряд перепрятывать.

А  в риге-то уже темно, и страх на неё тут так и налетел со всех сторон вместе  с  ужастью:  так её и за плечо берёт, и ноги ей путает. Думает: "дай скорей  огонь  зажгу - смелей станет". Чиркнула спичкою раз и два - что-то у самого  лица  будто  пролетело. Она зажгла фонарь и перекрестилась, а только зашла  в  угол  к колосу, как вдруг с одной стороны к ней пташка, а с другой другая, - точно не хотят допустить её!

И видит она, что это ей не кажется, а взаправду есть: откуда-то слетели воробушки и пали на колос в свет и сидят-глядят на неё натопорщившись...

"Давай скорее выхвачу да и убегу", - думает Мавра и стала скорей руками колос разворашивать, а там под рукой у неё что-то двигнулось и закопалося... Она  -  цап  посильней,  а  ей  откуда ни спади ещё воробей, и трепещется, и чирикает...  "Тьфу,  мол,  что  тебе  надобно? Проклятый ты!" Взяла его да и сорвала  ему  головёночку, а сама не заметила, как с сердцем в злости фонарь бросила  и  от него враз солома вся всполыхнула; а оттудова-то, из кучи-то - что  вы  скажете!  - восстаёт оное дитя лупоглазое и на челушке у него росит кровь.

Тут  уж  Мавра  забыла  всё и бросилась бежать, а огонь потёк с бурею в повсеместности и истлил за единый час всё, чем мы жили и куражились...

И стало нам хуже всех тех, которые докучали нам, потому что не только у нас  весь  хлеб  погорел,  а и жить-то не в чем было, и пошли мы все к своим нищим проситься пожить у них до тёплых дней.

А  дед-то  Федос  на  пожаре  опёкся весь и вставать не стал; ну, а всё ладил в ту же стать и говорил другим с утешением:

-  Ничего,  - говорит, - хорошо всё от господа посылается. Вот как жили мы  в  божьих  в  любимчиках  -  совсем,  было,  мы позабылись, - хотели всё справлять свои дурости, а теперь господь опять нас наставит на лучшее.

Так и помер с тем, - с этой верой-то!

А  какое  это  было  дитя,  и откудова, и куда оно в пожар делося - так никогда потом и не дозналися, а только стали говорить, будто это был ангел и за нечувствительность нашу к нему мы будто были наказаны.

-  Всё равно, - говорил Федос, - кто бы ни был он, - бедное дитя всегда "божий посол": через него господь наше сердце пробует... Вы все стерегитеся, потому что с каждым ведь такой посол может встретиться!    

    ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые - журнал "Северный вестник", 1892, Љ 1.

Рассказ  этот  несколько отличается от произведений святочного жанра: в нём  не счастливый, а назидательный конец и, таким образом, он более походит на притчу.

Стр. 231. Тракт - проезжая дорога, часто почтовая.

...отчего  это  бог  Иосифу  за семь лет открыл, что в Египте "неурожай сойдёт"...  -  Согласно  библейскому  преданию  Иосиф,  сын Иакова, имел дар толкования  сновидений.  Он-то  и  объяснил  смысл  странных снов, увиденных фараоном,  предсказав,  что  после  семи урожайных лет (фараону снились семь тучных  коров, а затем - семь полных колосьев) наступят семь голодных лет (в сновидении  затем  семь  тощих  коров и семь сухих колосьев поглотили тучных коров и полные колосья и не стали полнее) (Бытие, XLI, 1 - 37).  

Стр.  232. ...за шесть лет перед тем, как наши на венгра шли... - т. е. в  1843 году, за шесть лет перед походом в Венгрию. Царский манифест об этом походе  в  поддержку  австрийского абсолютизма был издан в апреле 1849 г.; в августе  того  же  года венгерская армия капитулировала перед превосходящими русско-австрийскими силами.  

Овин - строение с печью, предназначенное для сушки хлеба в снопах.  

Натирушки - род лепёшек или небольших хлебцев, при изготовлении которых тесто как бы натиралось, а не месилось обычным способом.  

Стр.  234.  "Пусть  знают  все,  что вы мои ученики, если имеете любовь между собою!" - неточная цитата из Евангелия от Иоанна, XIII, 35.  

Стр. 235. Решотный хлеб - то есть испечённый из муки, просеянной сквозь решето.

Стр.  236.  Святки  (то  есть  "святые  дни")  - 12 праздничных дней от Рождества до Крещения.  

Пустошни - пустышки, пустые люди.  

Давыд-царь  и  играл,  и  плясал... - Согласно ветхозаветному преданию, Давид,  царь  Израильско-Иудейского царства первоначально появился при дворе царя  Саула  как  певец-гусляр,  чтобы  успокаивать царя игрой (Первая книга Царств,  XVI,  14  - 23), плясал же он "пред Господом" (Вторая книга Царств, VI, 16).  

Стр. 237. Сочельник - вечер накануне Рождества Христова.  

Стр.  239.  ...не  груби  только Хозяину. - Дед Федос, произносящий эти слова,  подразумевает  под  Хозяином  Бога,  а  его  внучка думает о домовом ("нелюбым коням гривы мнёт").