-- Книга, которую вы читаете, интересна?

-- Вздор.

-- Зачем же вы ее читаете?

-- Мне интересно,-- до какой степени она вздорна.

Из старой повести

I

Двадцать первого февраля закрылась в Полтаве выставка "художника-суммиста", г-на Подгаевского.

За два дня до этого события "Полтавский день" поместил статью г-на Лебединского под заглавием: "Мученик идеи".

"Редакция рекомендует с своей стороны г-на Лебединского, как лицо, компетентное в трактуемом вопросе".

Правда, нельзя не заметить, что статья г-на Лебединского наполовину повторяет саморекламу художника; но так как и г-н Подгаевский, по обычаю многих "новаторов-модернистов", сам себя превозносит очень усердно, то это обстоятельство не может ослабить восторженного тона панегирика.

Еще через день в "Полтавском дне" появилось письмо "группы посетителей" в духе статьи г-на Лебединского... Можно подумать, что в Полтаве новоявленный суммизм и его "пророк" имел якобы шумный успех.

Ну, а публика?

Интересно было бы знать количество посетителей за все время выставки.

Но... даже письмо "группы посетителей" является совершенно анонимным. И как многочисленна эта группа -- неизвестно.

Сказать правду, я пошел на выставку только потому, что прочел громкую статью г-на Лебединского и "открытое письмо". Самовосхваления художника в рекламе не показались мне ни заманчивыми, ни интересными, хотя бы как курьез. Это уже так "не ново". Столько их уже было в последние годы... Но теперь, раз я побывал уже на выставке,-- мне хочется сказать несколько слов о том, что я видел и какие впечатления я вынес о "пророке" и его "пророчествах".

II

"Даже Илья Ефимович Репин был в свое время дерзким новатором и также вкусил критической брани",-- предостерегает нас г. Лебединский.-- Едва ли можно сказать, что это является характерной чертой в биографии И. Е. Репина. Публика живым чутьем быстро оценила то новое, что несли тогдашние молодые художники, и сочувственно отнеслась к веянию, в котором чувствовалось отрицание "академизма". Несомненно, однако, что в истории можно почерпнуть примеры и более убедительные, когда новое в искусстве или в науке признавалось не сразу. В этом -- главный аргумент господ нынешних новаторов. Бойтесь смеяться над тем, что вам теперь кажется несомненно смешным. Вы рискуете сегодня осмеять завтрашнего признанного гения.

И публика действительно робеет. Перед ней стоит человек, заявляющий весьма решительно: Я гений. Я принес вам мировое откровение... Откуда-то явившийся "компетентный" критик поддерживает его, и оба вместе приглашают публику преклониться перед... "воспоминаниями копченой воблы". Я ни мало не утрирую: это суммистсксе произведение No 368. На куске картона приклеена "натуральная" копченая вобла из мелочной лавки, а кругом расположена непонятная и безвкусная неразбериха, о коей, несмотря на свое копченое состояние, якобы вспоминает бедная вобла.

Это несомненно смешно или, если хотите, не смешно, а противно. Но -- что, если ваше непосредственное чувство вас обманывает?.. И вы не видите тут ни живописи, ни скульптуры, ни поэзии, ни здравого смысла только потому, что вы еще слепы, как щенок после рождения?.. А завтра, быть может, новый пророк откроет вам глаза, и вам станет стыдно своего непонимания...

И вот находится всегда некоторое количество слишком осторожных людей, которые соглашаются не верить тому, что видят их глаза сегодня, а верят тому, что они "быть может, увидят" завтра...

III

В холодном балаганчике стоят несколько десятков преимущественно молодых людей и слушают, как г. Подгаевский "наизусть" произносит заученные тирады, напечатанные уже в его рекламе, умиляясь, восторгаясь или грустя в одних и тех же местах... С недоумением глядят зрители, как суммистский "пророк" в надлежащем месте обнажает голову перед собственным автопортретом... Этот "автопортрет" -- представляет опять картон побольше, чем для воспоминаний воблы... Неразбериха такая же. Рамка с чем-то вроде визитной карточки художника за стеклом; кругом, в виде второй рамы, кусок пилы, костыль, кусок багета... И г-н Подгаевокий объясняет символическое значение каждого из этих ничего не говорящих предметов: из них должно явствовать, что г-н Подгаевский пророк нового искусства и мученик. На большей части лиц, слушающих эту вызубренную лекцию,-- бродит улыбка, на некоторых недоумение и вопрос. Не все могут определить для себя,-- при чем они присутствуют: при непозволительном кощунстве, как думает, например, автор статьи "Полтавского вестника", или при возвышенном экстазе пророка... В своем "скульптурном" ребусе г. Подгаевский водрузил среди пил, костылей и багетов -- маленькое распятие, как составную часть того же автопортрета,-- и... на этом основании считает возможным совершать перед ним нечто вроде молитвенных действий. Если "Полт. в-к" обвинял его на этом основании в кощунстве, в грубом уголовно наказуемом смысле,-- то это, конечно, напрасно. Но признаюсь, что эта часть трафаретной саморекламы производит самое тягостное впечатление.

IV

Наше искусство несомненно находится в периоде застоя и смуты. Среди этого тумана то и дело слышатся истерические выкрики: "Я, я, я, нашел выход. Я гений! Идите за мной". И публика (особенно жадная к новизне молодежь) идет порой на эти зовы и попадает в лучшем случае на настоящих истериков, в худшем -- даже на шарлатанов. И очень трудно определить, с кем именно имеешь дело в каждом данном случае. Публика боится верить своему непосредственному чувству.

Она опасается проглядеть какое-нибудь гениальное откровение... А между тем есть ведь и другая опасность. Многим еще памятен эпизод, случившийся несколько лет назад на одной из парижских выставок. Еще недавно г. Редько возобновил его в памяти читателей "Русских записок". Какая-то веселая компания решила подшутить над смешным доверием публики к самоновейшим откровениям крайних модернистов в живописи. Они привели ослика, пригласили судебного пристава, принесли ведерки с разными красками и чистое полотно на подрамнике. Затем шалуны поочередно погружали хвост осла в разные краска и приводили артиста в состояние легкого оживления, водя около морды разными ослиными лакомствами. "Осел реагировал на это помахиванием хвостовой конечности", как сухо-канцелярски выразился об этом судебный пристав в протоколе. Оставалось только направить эти движения хвостовой конечности на холст. В результате этого ослиного (в самом буквальном смысле) творчества получились разноцветные мазки и полосы, "ни на что не похожие", как определил судебный пристав. Шутники подписали картину ("Солнце, заснувшее над Адриатическим морем") и представили ее на выставку новаторов от имени несуществующего итальянского художника Боронали. Картина была принята, занимала свое место среди других картин "новейшего искусства" и даже обратила некоторое внимание критики. При этом один из критиков сделал ей упрек, что "это... уже не ново"... То есть, что было уже много картин, похожих на эту. А эта, как удостоверено напечатанным затем протоколом, была написана ослом, ослом не в переносном, а в точнейшем значении, ослом с ослиными ушами и хвостом!

Так вот, к каким результатам приводит иной раз излишнее недоверие к своим непосредственным чувствам.

Правда, существует правило: "Лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного". Это вполне верно в области правосудия... Мы, разумеется, и не рекомендуем применять к этим, громко кричащим о себе "гениям" даже легчайших статей о нарушении общественной тишины и порядка. Пусть чудачат, и пусть кто хочет платит им за чудачества. Но... есть другой закон, который применим всецело в этих случаях. Он гласит просто, что "смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно"...

Всякое произведение искусства, как общественное явление, создается двумя факторами: художником и средой. Основное требование от искусства -- искренность, и это требование должно быть предъявлено одинаково и зрителям. Прежде всего будьте искренни -- говорим мы художнику. Говорите правду, говорите то, что видите и чувствуете,-- требуем мы от зрителя. Только в этом выход из смуты. Будьте искренни, и тогда вы во всяком случае правы. Гораздо лучше добросовестная ошибка, даже в отрицании, чем легкомысленная поддержка всякого новшества только потому, что оно само кричит о своей гениальности. Боясь раз опоздать преклонением перед новой ожидаемой святыней искусства, вы рискуете сотни раз участвовать в кощунственном шутовстве вместо священнодействия.

А это опасность не меньшая...

V

Что же все-таки представляет этот "суммизм" и в чем сущность гениального открытия его пророка и "мученика" г-на Подгаевского? Компетентный критик даже не пытается ответить на наши недоумения. Он просто повторяет ничего не объясняющую рекламную лирику г-на Подгаевокого. Новое слово, последний крик новейшего искусства,-- и кончено. Мы же видим ва выставке лишь ряд пестрых пятен, искаженных фигур, карандашный портрет художника, без намека на сходство, с одним глазом во всю щеку и т. д. Это предварительная эволюция, своего рода преддверие храма. Затем идут уже совершенно непонятные бесформенности, и... мы вступаем в область суммизма.

Что значит это слово? Повидимому, новое откровение суммирует все откровения прежних новаторов. Это -- во-первых. Во-вторых -- оно дает синтез живописи, скульптуры и... поэзии. Живопись -- в непонятных, аляповатых пятнах красками, скульптура -- в сочетании пилы, костыля, багетов, в чучеле птицы, наклеенной на картон, в копченой вобле и тому подобных несообразностях, из которых нельзя даже судить, способен ли этот "художник" вылепить простейшие фигуры хотя бы как ученик среднего класса художественной школы. Поэзия -- в сочетании всего этого ("воспоминания воблы"!) и в рекламе.

Мы, конечно, не станем разбирать все эти произведения в отдельности. Ограничимся общей характеристикой, которая ясна всякому непредубежденному глазу.

Передвижникам делали упреки, что их картины представляют в сущности иллюстрации к разным явлениям общественной жизни. Суммизм -- не иллюстрация. Он должен быть причислен к другому еще более прозаическому жанру. Во всяком иллюстрированном журнальчике, кроме картинок,-- есть еще отдел... ребусов. Отдел этот не претендовал до сих пор на звание искусства, как шарада -- на поэзию. Здесь просто более или менее замысловато сочетаются фигуры, внешнесловесное значение которых, правильно угаданное, дает фразы, поговорки или пословицы. Достоинство ребуса -- не столько в рисунках, сколько в остроумном их сочетании.

Суммизм г-на Подгаевокого -- это ребус и шарада самого худшего сорта, ребус без остроумия, составленный человеком, как будто не умеющим порядочно рисовать и совершенно лишенным изобретательности. Разгадать хоть един из этих ребусов -- невозможно. Необходимо выслушать объяснение всякого в отдельности, что, конечно, бесцельно, тем более, что объяснение произвольно. При известной "игре ума" воспоминания копченой воблы могут отлично сойти за что угодно другое, хотя бы, например, за "депутата" (No 369)... На этой последней "картине-скульптуре" мы видим уже не воблу, а чучело птицы, окруженное надписями: "Сургуч... или, вонючь... бель... Пей... мри... Ач... Бельмо" и т. д. Тут же отчасти замазанное краской печатное объявление, на котором остались части надписи: "...я жидкость заключает в себе вещества, от которых не ...ить нельзя"...

Не правда ли, что это "говорит само за себя"...

Впрочем, есть один такой ребус-шарада, который в известной степени наводит все-таки на размышление. Тут прежде всего кидаются в глаза надписи: "Чушь", "Аша", "Раш", а затем совершенно членораздельная фраза: "Здравомыслящий опомнись"...

Этим мы и закончим свою заметку... Гм... "Здравомыслящий, опомнись"... Как хотите,-- это дает намек (хотя и смутный), что разгадка ребуса более лестна для остроумия г-на Подгаевского, чем для нас,-- его простодушных посетителей.

Если мы ошиблись и приписали суммистскому пророку более остроумия, чем у него есть в действительности,-- просим извинения.

1916  

Заметка была напечатана 25 февраля 1916 года в газете "Полтавский день" No 865 за подписью "W". Таким псевдонимом Короленко пользовался иногда для своих газетных и журнальных статей.

В письме к дочери Короленко писал: "Вчера мы сделали большую экскурсию на выставку некоего "суммиста" Подгаевского. Чушь и вздор даже не любопытный, но... производит свою долю шарлатанского шума... "Полтавский день" поддался на удочку приятельской рекламы и напечатал вздорную статью". В следующем письме тому же адресату от 10 марта 1916 года Короленко сообщал: "Вчера послал вам "Полтавский день" с фельетоном "Суммистские ребусы". Это le dernier cri (последний крик -- франц.) новаторских глупостей. Глупее, кажется, и не бывало... Фельетон этот -- моя первая проба пера после болезни. Пока только пустяки и могу писать". Несмотря на такой отзыв о своей статье, Короленко считал ее удавшейся, впоследствии сделал в ней небольшие поправки и в 1918 году включил в дополнительный, десятый том полного собрания сочинений, изд. А. Ф. Маркса. Этот том в свет не вышел, и "Суммистские ребусы" более в печати не появлялись.

Печатается заметка в настоящем издании по последней авторской редакции.